Грозовая весна

Никогда еще с начала обороны я не видел Севастополя таким, как в тот день, когда, распрощавшись наконец с госпиталем, ехал на машине к нашему КП.

Город заливало весеннее солнце. Ослепительно искрилась просвечивающая между зданиями голубизна бухт. [445]

А улицы казались прибранными, словно перед праздником: чисто выметена мостовая, побелены стволы деревьев, свежей краской блестят скамейки в скверах.

Обгоняя шагающих по тротуарам пешеходов, весело позванивали аккуратные маленькие трамвайчики. Мелькнула афиша кинотеатра. На бульваре женщины высаживали цветы. Около них, на дорожке, посыпанной ярким желтым песком, играли дети...

Если бы не фанерные щиты, которые маскировали поврежденные фасады домов и закрывали выбитые окна, если бы не доносящиеся время от времени раскаты орудийных выстрелов, то на этих опрятных, спокойных на вид улицах, пожалуй, можно было забыть, что фронт рядом, а город уже пять месяцев в осаде. Какие же, думалось мне, понадобились усилия, чтобы при непрекращающихся бомбежках, под артиллерийским обстрелом навести вот такой, прямо-таки сверкающий порядок! И какое желание его поддерживать! Впечатлениями об увиденном по пути из госпиталя я смог сразу же поделиться с военкомом штарма Глотовым. Улыбающийся Яков Харлампиевич встретил меня у калитки домика в Крепостном переулке, где я, как обещал командарму, должен был немного пожить, не впрягаясь в работу. — Да, Севастополь, несмотря ни на что, все хорошеет, — подтвердил Глотов, когда мы уселись в моей комнате на том самом диване, с которого в январе Соколовский увез меня на операционный стол. — Не удивительно, что и вы поразились с непривычки. А в войсках командиры говорят: «Отпустишь бойца в город на три-четыре часа, и он живет этим месяц!» Что бы ни услышал красноармеец от товарищей, от шефов, разве рассчитывает он увидеть в десяти километрах от передовой чистенькие людные улицы, обычную городскую жизнь? В парикмахерской его без очереди в кресло усадят, настоящим одеколоном освежат. Хочешь сфотографироваться на память — пожалуйста в фотоателье. Можно даже, как до войны, сапоги почистить у чистильщика. Уже появились эти усатые стариканы в тихих уголках. И таблички повесили: «Фронтовикам — бесплатно». Да мало ли еще нового! Давно «Панораму» для публики открыли. На улице Карла Маркса с самого утра работает подземный кинотеатр. Хотели открыть и обыкновенный, на поверхности, да в него, едва успели отремонтировать, опять бомба попала, хорошо, что в пустой... А в помещении Картинной галереи теперь Музей второй Севастопольской обороны — история не отстает от жизни. Из частей по возможности организуют туда экскурсии. [446]

То, что рассказывал Глотов, было интересно и, конечно, радовало. Но весенние севастопольские улицы с побеленными деревьями и вскопанными клумбами, еще стоявшие у меня перед глазами, вызывали и щемящее чувство тревоги. Ведь все это — пока что на пятачке, обстреливаемом вражеской артиллерией...

— Яков Харлампиевич, а сколько сейчас в городе гражданского населения? — спросил я.

— Как говорил недавно предгорисполкома Ефремов, на март выдано шестьдесят две тысячи продовольственных карточек. В том числе около шестнадцати тысяч детских... Эвакуация что-то застопорилась, никто не хочет уезжать. Иные даже ухитрились вернуться. А между тем на днях пришлось, одновременно с сокращением пайка гарнизону, урезать хлебную норму для всех граждан. Запасы ведь не ахти какие, а с подвозом стало трудно. Моряки вам расскажут, какая там у них на море обстановка.

Я не ожидал, что в Севастополе еще столько детей — больше четверти всего населения. Понять, конечно, можно: оставались матери — остались и дети. И все-таки для осажденного города многовато...

— А как школы? Их не поторопились перевести наверх?

— Нет, — успокоил Глотов. — Из убежищ выбрались только разные учреждения. Все школы оставлены, пока не отодвинется фронт, под землей. Как и спецкомбинаты.

Вскоре мне довелось увидеться с городскими руководителями — Б. А. Борисовым и В. П. Ефремовым и узнать о севастопольской жизни больше. За последние месяцы, говорили они, люди успокоились: знают, что фронт держится прочно. А к бомбежкам и обстрелу притерпелись, научились разумно остерегаться. Хотя, понятно, без жертв в городе не обходится.

Мне рассказали о хозяйственных трудностях, нараставших из-за долгого отрыва от Большой земли.

Иссякли запасы угля... Электростанцию заблаговременно перевели на жидкое топливо. Его доставляет танкер «Москва». А некоторые предприятия, в том числе хлебозавод, чуть было не остановились. Пока выручает угольная пыль, накопившаяся за годы у железнодорожного депо, на Морзаводе, на складах. Два старых мастера попробовали засыпать ею котел для варки асфальта, добавили туда песку, глины, поколдовали над этой смесью — и получилось тесто, из которого можно прессовать горючие брикеты. Рецепт [447] передали нескольким предприятиям, и они теперь сами изготовляют «севастопольский антрацит».

По всему городу приходится искать подходящее сырье для спецкомбината № 1, где делают оружие. Используются и обломки разбомбленного на Северной стороне ангара, и старые консервные банки. Специальную калиброванную проволоку для деталей гранат удалось заменить стальным морским тросом, расщепленным на нити и термически обработанным. Трудно со взрывчаткой. Но при всех нехватках мартовская продукция комбината составит 65 тысяч гранат, тысяч 70 мин, свыше полутора сот минометов.

— Когда поедете в сторону Балаклавы, — перешел Василий Петрович Ефремов на другое, — обратите внимание на полевые работы. Совхозы наводят весенний порядок на виноградниках. Начнется минометный обстрел — люди пережидают, отлеживаются в канавах... Ну а огороды женщины копают везде, где только найдут землю помягче. Брошен лозунг: «Каждому двору — огородную гряду!» Овощными семенами обеспечили краснодарцы — прислали в подарок.

В госпитале меня уже угощали редиской, выращенной в парниках совхоза имени Софьи Перовской, вблизи линии фронта. А теперь севастопольцы, оказывается, собирались порадовать свежей зеленью не только раненых, но и бойцов на передовой.

Среди последних решений городского комитета обороны, с которыми меня познакомили, было и такое: продлить на месяц занятия в школах ввиду вынужденных перерывов во время двух штурмов города. Решение естественное: учебные планы надо выполнять. Но после этого естественным казалось уже и то, что в осажденном, обстреливаемом городе подметают улицы, высаживают на бульварах цветы. Севастополь держал марку в большом и малом. Впрочем, можно ли считать малым самое обыденное, будничное, если оно поднимает у людей дух, поддерживает решимость выстоять?

Когда разговор шел о весеннем благоустройстве города, Борис Алексеевич Борисов, помню, усмехнулся:

— Все-таки обнаружилась в этом хорошем деле своя обратная сторона: убедить кого-нибудь эвакуироваться -стало совсем трудно! — И закончил уже без улыбки: — А продолжать эвакуацию матерей с детьми и стариков надо. В постановлении о введении новых продовольственных норм мы записали, что необходимо ее усилить.

Раз приходится повременить с выездами в войска, решил я, познакомлюсь пока с тем, что нового у противника. [448]

Я попросил зайти ко мне начальника разведотдела штарма Потапова, которого, кстати, очень давно не видел.

Василий Степанович получил за это время звание подполковника. Очень худой всегда, сколько я его знал, он осунулся еще больше — забот, конечно, хватало. Развернув свою карту, Потапов помедлил, соображая, должно быть, с чего начать.

— Считайте, что мне сейчас неизвестно ничего, — посоветовал я, — иначе пропустим что-нибудь существенное. И начальник разведки начал «от печки»:

— Под Севастополем действуют 22, 24, 50, 72-я пехотные дивизии немцев, 1-я горнострелковая бригада румын...

Все это были старые знакомые. Значит, отмечал я про себя, из группировки, штурмовавшей нас в декабре, все-таки выпали 132-я и 170-я немецкие дивизии. Но с выводами я поспешил...

— Двадцать второго марта, — продолжал Потапов, — наши разведчики добыли документы, подтверждающие сведения о том, что перед фронтом второго сектора обороны, в районе Итальянского кладбища, появился один полк 170-й немецкой дивизии...

Вот оно как... 170-я пехотная возвращается на тот же участок, где вводилась в бой в декабре! И, разумеется, доукомплектованная: тогда мы здорово ее потрепали.

Имелись также данные о том, что противник накапливает резервы в своих тылах. Отмечалось, хотя это нуждалось еще в подтверждении, появление новых частей дальнобойной артиллерии. Во второй половине марта усилился по сравнению с первой обстрел непосредственно города: в среднем за .сутки около тридцати снарядов вместо двадцати. На ближайших аэродромах — в Сарабузе, Симферополе, Саках — наблюдалось больше фашистских бомбардировщиков и истребителей.

— Какие выводы делает разведотдел о намерениях противника? — спросил я.

— Считаем, что противник начал подготовку к весеннему наступлению на Севастополь.

— А на Керченском полуострове?

— Там, насколько мне известно, готовится наше наступление, — уклончиво ответил Потапов.

«Готовиться-то, очевидно, готовится, — думалось мне, — да очень уж долго. Если сейчас дело в грунте, в дорогах, то они ведь подсыхают и для немцев».

Когда меня навестил командарм, я высказал эти свои [449] опасения ему. И сразу почувствовал, что коснулся больного места.

— Ох уж это керченское сидение! — с горечью произнес Иван Ефимович и возбужденно заходил по комнате. — Нам приказано оборонять Севастополь, прочно оборонять, и мы это делаем. А им было приказано наступать!.. На армейской конференции снайперов, которую мы тут без вас проводили, адмирал Октябрьский объявил во всеуслышание: «Освобождение Крыма возложено на войска Крымского фронта, действующие на керченском направлении». Да и так каждому понятно, для чего они там высаживались, накапливали силы. Где ни заговоришь с людьми по душам — первый вопрос: «Не скажете, товарищ командующий, почему наши на Керченском полуострове остановились?» Вот поедете в войска — и вас спросят!

От севастопольского плацдарма до Ак-Монайских позиций— каких-нибудь 160—170 километров, а порой возникало ощущение, будто Крымский фронт где-то очень далеко. С ним нельзя было связаться ни по телефону, ни по прямому телеграфному проводу. Штаб фронта не имел в Севастополе своих представителей. И если обстановку на востоке Крыма мы плохо знали в январе, то такое же положение я застал и на исходе марта.

Но через день или два после того как я вышел из госпиталя, прибыл из Керчи через Новороссийск дивизионный комиссар Иван Филиппович Чухнов. Еще десять дней назад он находился на Ленинградском фронте. Оттуда был вызван в Керчь к Л. 3. Мехлису и получил назначение в Приморскую армию первым членом Военного совета, которого у нас после Одессы не было.

Пробыв под Керчью недолго, Чухнов тем не менее вынес впечатление, что войск и техники там много и подготовка к наступлению идет. Мехлис на прощание обещал ему вместе встретить Первое мая в Симферополе...

Напутствуя нового члена Военного совета нашей армии, Л. 3. Мехлис и командующий фронтом Д. Т. Козлов подтвердили прежние задачи приморцев: стойко оборонять Севастополь, сковывать силы противника, не давая уводить их к Керчи, и в то же время быть готовыми к наступлению. Если же враг начнет отходить — преследовать его. Они почему-то беспокоились, как бы мы этот момент не упустили... Командующий фронтом передал устное указание: держать дивизию, а лучше — две, в резерве для будущих наступательных действий. [450]

— А как ведут себя на керченском направлении немцы? — спросил я Чухнова.

— На фронте сейчас ничего особенного, кажется, не происходит, — сказал он. — А на город изо дня в день сильные налеты. Я сам, едва прилетев, попал под бомбежку. В Севастополе в этом смысле как будто потише...

Иван Филиппович рассказал немного про Москву, где останавливался проездом: улицы столицы в снегу, в учреждениях и гостинице холодно, бывают воздушные тревоги, но разрушений совсем незаметно, в городе кипит жизнь, народ бодрый, подвижный — это ему особенно бросилось в глаза после Ленинграда. Он и о Севастополе говорил: «У вас тоже блокада, и Большая земля дальше, да люди-то, сразу видно, не голодные!»

Что пережил за ту зиму Ленинград, на юге еще не вполне представляли. А в Севастополе и после недавнего сокращения норм рабочие получали по шестьсот граммов хлеба, служащие — по четыреста.

Дивизионный комиссар Чухнов мне понравился: спокойный, вдумчивый, держится просто. Как и наш Кузнецов, он могучего сложения, хотя и ниже ростом. А характером более живой. И в отличие от Кузнецова, остававшегося по натуре и привычкам человеком глубоко штатским, — кадровый военный. До того как стал политработником, окончил Военно-химическую академию. (В конце войны генерал И. Ф. Чухнов, вернувшись к прежней своей специальности, возглавлял Главное военно-химическое управление Красной Армии.)

В такой должности, на какую его назначили к нам, Иван Филиппович уже бывал. Скоро нового члена Военного совета узнали во всех боевых частях. А бригадный комиссар Кузнецов смог всецело сосредоточиться на более близком ему тыловом хозяйстве.

Каждый день у меня бывали, чтобы что-то обсудить, чем-нибудь поделиться, Рыжи, Ковтун, Глотов. Командарм, выслушав на КП вернувшихся из частей направленцев — Безгинова, Шевцова, Харлашкина (все три боевых капитана стали майорами), отсылал их повторить доклады мне. А они умели подмечать такие детали обстановки, что я будто своими глазами видел пока не доступный мне передний край.

И казалось, прибывает сил от одного того, что снова вижу своих сослуживцев в полевом снаряжении, а не в больничных халатах, в которые им приходилось облачаться, навещая меня в госпитале. [451]

Форма, как всегда, особенно ладно, красиво сидела на статном Харлашкине. Но лицо этого бесшабашного храбреца уже не озарялось белозубой улыбкой. Меня предупредили, что у Константина Ивановича большое горе: в тылу, в эвакуации, погибла жена...

В город, где это случилось, командировали сержанта из выздоравливающих раненых с письмом к местным властям. Генерал Петров просил их позаботиться о детях командира-севастопольца. Отпустить сейчас в далекую Среднюю Азию самого Харлашкина командарм не мог. Константин Иванович понимал это. Он оставался подтянутым, собранным, делал все, как прежде. Только угасла его улыбка, никто больше не слышал его шуток.

* * *

Штаб армии готовил перегруппировку войск в целях обеспечения более устойчивой обороны и для создания резервов.

Боевой приказ о перегруппировке, датированный 30 марта, был подписан и мною. На этом настоял Иван Ефимович Петров, хотя я, собственно, еще лишь знакомился, да и то пока заочно, с состоянием фронта, с происшедшими там переменами. Но в этот день уже побывал на армейском КП, не без труда спустившись в подземный каземат. Очутиться снова в своей тесной «каюте», окунуться в привычную атмосферу напряженно работающего штаба было великой радостью.

Приказ имел значение не только организационное. Он ориентировал командиров на то, что оборона Севастополя — базы Черноморского флота остается главной задачей Приморской армии. Командиры предупреждались, что противник, блокирующий город, усиливает и пополняет свои части и возможен переход его в наступление.

«Я решил, —говорилось затем в приказе командарма, — оборонять подступы к Севастополю на занимаемых позициях». И это означало: сейчас надо думать не о расширении плацдарма, не о выходе на Качу, а прежде всего о том, как сделать неприступными для врага те рубежи, на которых приморцы фактически стоят.

Исходя из главной задачи армии, определялось и основное назначение создаваемого резерва: парировать возможные удары противника, быть в готовности к нанесению контрударов. В армейский резерв выводилась вся 345-я дивизия Н. О. Гузя и еще восемь стрелковых батальонов из других соединений, причем из лучших. [452]

Поскольку производить значительные перегруппировки до июньских боев уже не приходилось, расскажу, как были к началу апреля расставлены по фронту обороны наши войска.

На правом фланге, в первом секторе, который по-прежнему возглавлял генерал-майор П. Г. Новиков, кроме его 109-й дивизии находилась 388-я под командованием С. Ф. Монахова. Укрепленная командными кадрами, она проходила в эти месяцы боевую подготовку во втором эшелоне и теперь могла быть выдвинута на передний край. Это позволяло высвободить для резерва значительную часть дивизии Новикова.

Во втором секторе, где в декабрьские дни показали отменную стойкость дивизия И, А. Ласкина и бригада Е. И. Жидилова, состав войск порядком обновился. Сюда, как уже говорилось, была поставлена 386-я стрелковая дивизия — последняя прибывшая с Кавказа, и ее командир полковник Н. Ф. Скутельник стал комендантом сектора. Здесь же занимала теперь оборону 8-я бригада морской пехоты. Но не та, что действовала на северном направлении (ту, понесшую невосполнимо большие потери, командованию СОР пришлось в январе расформировать), а совершенно новая, унаследовавшая от прежней лишь наименование. Она возникла на основе 1-го Севастопольского полка П. Ф. Горпищенко, которого и назначили комбригом. 7-я бригада Жидилова была на старом своем участке, включавшем гору Госфорта с Итальянским кладбищем, и сам Евгений Иванович, раненный в декабре, давно вернулся в строй.

Силы третьего сектора состояли из Чапаевской дивизии с приданными ей двумя морскими полками и 79-й бригады А. С. Потапова (она именовалась уже курсантской). Комендантом там оставался комдив Чапаевской генерал-майор Т. К. Коломиец.

А в левофланговом четвертом, возглавляемом полковником А. Г. Капитохиным, держали оборону 95-я и 172-я дивизии. До декабрьских боев этот сектор имел наибольшую из всех линию фронта — 18 километров, а сейчас всего около 8.

Ряд наших полков получил в начале 1942 года новые номера. Сводный полк НКВД, или пограничный, как мы его обычно называли, стал 456-м стрелковым, 1330-й стрелковый, бывший осиповский — 381-м, 52-й артполк А. П. Бабушкина — 404-м, а 52-й И. И. Хаханова — 101-м.

Общий перечень соединений и частей выглядел внушительно: семь дивизий, три бригады да еще отдельные полки... [453] Мы, однако, предпочли бы иметь их числом поменьше, но укомплектованными ближе к штатным нормам. Еще будучи в госпитале, я знал, что командарм Петров предлагал расформировать две из имевшихся стрелковых дивизий, чтобы за их счет пополнить остальные. Но этого нам не разрешили. Пришел лишь приказ о расформировании 40-й кавдивизии, которая фактически перестала существовать как соединение уже давно. Все настоящие конники из ее состава (вместе с выздоравливающими ранеными — несколько сот человек) подлежали отправке на Большую землю: их решили вернуть в действующую кавалерию.

К апрелю некомплект не уменьшился, так как зимние наступательные бои обошлись недешево, а маршевое пополнение в марте почти не поступало. Требовалось постоянно помнить, что такая-то дивизия состоит из семи батальонов, такая-то из шести. В оперативном отделе уже привыкли вести общий счет нашим силам по батальонам. Так было удобнее и точное.

Штаб артиллерии вносил тем временем необходимые коррективы в распределение огневых средств.

За зиму артиллерии у нас прибавилось, и она основательно обновилась. В последнем была большая нужда: материальная часть, переработавшая все нормы, износилась настолько, что в декабре на нескольких орудиях, сделавших по 10—12 тысяч выстрелов, разорвало стволы.

В январе в Севастополь было доставлено тридцать два новых полевых орудия разных калибров, в феврале — пятьдесят, а в марте еще больше. К весне Приморская армия пополнилась двумя отдельными противотанковыми полками РГК. Мы имели теперь пять армейских артполков (правда, почти все неполного состава) и восемь дивизионных. Если считать появившиеся у нас тяжелые минометы —107- и 120-миллиметровые, то число стволов на километр фронта по сравнению с началом обороны увеличилось более чем вдвое.

А 50-миллиметровые ротные минометы постепенно заменялись 82-миллиметровыми (в основном — севастопольского производства). 50-миллиметровый миномет, казавшийся в мирное время неплохим оружием, на войне себя не оправдал: мала дальнобойность, не та ударная сила. Иное дело 82-миллиметровый: оставаясь компактным, легко переносимый с места на место, он уверенно поражает цели за три с лишним километра. Если таких минометов в части много, они могут в известной мере восполнить некомплект полковых и батальонных пушек. [454]

Я не сказал еще о «главном калибре» севастопольской артиллерии — береговых батареях. В последние, относительно спокойные месяцы только часть их открывала огонь, да и то довольно редко. На остальных передышка была использована для восстановления их полной боевой мощи. С этим обстоятельно познакомил меня начальник штаба береговой обороны полковник Кабалюк.

— Как вам известно, — напомнил он, — самые мощные батареи — Тридцатая и Тридцать пятая — в декабре расстреляли свои орудия до такой степени, что фактически вышли из строя. Вдобавок на Тридцать пятой произошел злополучный взрыв в башне... В общем, помимо прочих работ требовалось заменить в четырех башнях все восемь стволов. Дело нешуточное: каждый ствол весит пятьдесят две тонны! По техническим нормам на замену стволов одной батареи полагается шестьдесят суток. И это при условии, если используется специальный кран. А какой там кран, если от Тридцатой полтора километра до переднего края и все надо делать так, чтобы враг ничего не заметил!.. Когда Военный совет отпустил нам на работы тридцать суток, насчет реальности этого срока возникали, признаться, серьезные сомнения. Однако вместо тридцати справились за шестнадцать — и без крана. Если бы услышал что-либо подобное в мирное время, просто не поверил бы...

Я представлял гряду высот перед устьем Бельбека с врезавшимися в нее громадами орудийных башен, вспоминал лозунг «Смерть Гитлеру!», выложенный из камней по склону, когда сюда почти вплотную подступил враг. От батареи тогда гитлеровцев оттеснили, но ненамного. Ее позиция оставалась под минометным обстрелом. И в таких условиях незаметно снять, пользуясь только домкратами и талями, тяжеленные стволы и установить новые, которые еще надо было так же скрытно туда подвезти!..

Оригинальный проект работ, составленный военинженером 1 ранга А. А. Алексеевым из артотдела флотского тыла, обсуждался под руководством генерала П. А. Моргунова на самой батарее. Ее личный состав помог усовершенствовать этот проект. А самые существенные предложения, позволившие обойтись без съемки броневых крышек башен и выиграть много времени, внес старый мастер с портового ремонтного завода Семен Иванович Прокуда. Его бригада и производила вместе с батарейцами замену орудийных стволов.

— Работали по двадцать часов в сутки, — рассказывал Кабалюк, — но снаружи, на поверхности, конечно, только [455] ночью, в самые темные часы. Совсем впотьмах было бы трудно, да немцы, не догадываясь о том, сами малость подсвечивали, они же всю ночь жгут ракеты над своим передним краем. Ну а шумы заглушало море, январь — месяц штормов.

Только раз за время этих работ, в ту ночь, когда меняли последний — четвертый — ствол, враг что-то заподозрил и открыл по позиции Тридцатой минометный, а затем и артиллерийский огонь. Загорелась маскировочная сетка, были потери в людях. Но наши батареи, державшиеся начеку, подавили неприятельские, и работа продолжалась. А что именно делалось у орудийных башен, немцы, кажется, так и не поняли.

— Теперь Тридцатая стоит с новенькими стволами в полной боевой готовности, — закончил Кабалюк. — Командир ее, капитан Александер, только что произведен в майоры. Все отличившиеся на работах награждены. Мастер Прокуда — орденом Ленина. Но в действие батарею пока не вводили. Пусть фашисты подольше думают, что в декабре они ее доконали!

Как подтвердили впоследствии трофейные документы, противник действительно приписывал молчание «форта Максим Горький» результатам своих бомбежек и обстрелов во время декабрьского штурма. Когда же из-за устья Бельбека опять ударили двенадцатидюймовые орудия, немцы доносили начальству, что тяжелая батарея в этом районе «по-видимому, установлена русскими заново».

Стволы или лейнера заменяли и на ряде батарей меньшего калибра. Те корабельные орудия, которые сперва для быстроты ставили — на Малаховом кургане и в других местах — на временные деревянные основания, закрепили на бетоне, чем повышалась точность их стрельбы. По завершении ремонтно-восстановительных работ, близившихся уже к концу, береговая артиллерия Севастополя должна была иметь 51 действующее стационарное орудие.

На фронте вот уже полмесяца было тихо (отвлекающие наступательные бои в интересах Крымского фронта в последний раз велись на левом фланге СОР 15—17 марта). Перечень событий в утренней или вечерней оперативной сводке укладывался в несколько строк: артобстрел таких-то участков обороны, столько-то снарядов выпущено по городу, нами подавлены батареи противника там-то и там-то...

К этому прибавлялась обязательная теперь строка, которой раньше в оперсводках не было, — о том, сколько неприятельских [456] солдат и офицеров истреблено нашими снайперами.

Два-три месяца назад настоящих снайперов в Приморской армии насчитывались единицы. Но за последнее время этих «стахановцев фронта» — так называли их в армейской газете — значительно прибавилось. В конце марта — начало апреля они выводили из строя за день 30—40 гитлеровцев, в отдельные дни — свыше 50.

Мне принесли интересный отчет о конференции снайперов, которую провел Военный совет. В ней участвовало около двухсот пятидесяти бойцов и младших командиров, овладевших искусством сверхметкого выстрела, как правило, по собственной инициативе. В списке делегатов встречались уже известные в армии имена: старший сержант Людмила Павличенко из Чапаевской дивизии, сержант-пограничник Иван Лёвкин и старшина Ной Адамия из морской пехоты. Но большинство лить недавно открыли свой боевой счет.

Конференцию задумали не только для обмена опытом, хотя и это было важно. На нее пригласили командиров, комиссаров, начальников штабов дивизий, бригад, многих полков. Надо было привлечь внимание к движению снайперов во всех частях, покончить с кустарничеством в использовании этой серьезной боевой силы.

Снайперов у нас должно стать больше, сказал в своем выступлении командарм Петров, но даже те, которые уже есть, могли бы при надлежащей организации их боевой работы ежедневно истреблять до батальона гитлеровцев. А восполнять под Севастополем такие потери оказалось бы для противника весьма затруднительным...

Итогам конференции был посвящен специальный приказ по армии. Он требовал завести в штабах частей персональный учет снайперов, обеспечить их пребывание на огневых позициях с рассвета до темноты и отдых ночью, освободив от нарядов, караулов и других обязанностей. В дивизиях, бригадах и полках вводились инструкторы по снайперскому делу. Им ставилась на ближайшее время задача — подготовить не менее шести снайперов в каждой роте. Учреждался диплом снайпера-истребителя, вручаемый от имени Военного совета.

Эти меры (принять их нам, наверное, следовало бы еще раньше) стали давать ощутимые результаты. Несколько недель спустя, в мае, были уже не редкостью дни, когда меткие одиночные выстрелы выкашивали если не батальон, то, во всяком случае, роту фашистов. И это несмотря на то, [457] что далеко не каждый снайпер имел оружие с оптическим прицелом.

Снайперы держали врага в постоянном напряжении. Командиры частей отмечали, что немцы не решаются даже ползать в светлое время там, где не так давно расхаживали во весь рост. Настойчиво велась охота за неприятельскими наблюдателями, корректировщиками.

Замаскированные позиции снайперов обычно располагались впереди окопов, в ничейной полосе. Не трудно представить, сколько требовалось выдержки, чтобы пролежать там, не выдав себя лишним движением, пятнадцать — семнадцать часов и не пропустить той секунды, может быть, единственной за день, когда в секторе обстрела появится цель. Иногда снайпер возвращался вечером, не сделав ни одного выстрела, а уставал так, что не хватало сил дойти до своей землянки, и он засыпал в первой попавшейся. Выходных дней не имел никто, однако снайперов стали раз в неделю отпускать в город, и это окупалось сторицей.

Под Севастополем действовали и немецкие снайперы — не очень много, но зато прошедшие длительную подготовку в специальных школах. Борьба с ними была, пожалуй, самым серьезным испытанием для наших, доморощенных. Снайперские дуэли, сопровождавшиеся бесчисленными хитростями и уловками с обеих сторон, иногда продолжались по нескольку дней. И конечно, мы несли в этой борьбе потери. Но все же чаще дело кончалось тем, что наш стрелок уничтожал вражеского.

Я останавливаюсь на этом так подробно потому, что снайперы были героями тех дней и недель затишья, когда на севастопольских рубежах не происходило крупных событий. Их общий боевой счет за истекшие сутки и последние цифры личного счета многих из них знали и в войсках, и в городе. Лучших снайперов знали и в лицо — по портретам в газетах и на щитах у Приморского бульвара.

Должен сказать, что снайперское движение дало новый толчок совершенствованию воинского мастерства в широком смысле слова. Сверхметким стрелкам из винтовки стали подражать и артиллеристы, и минометчики; у них развернулась борьба за снайперские расчеты.

Во вторых эшелонах дивизий, в двух-трех километрах от переднего края, продолжалась, пока позволяла обстановка, боевая учеба рот, батальонов, а иногда и целых полков. В одном из прифронтовых оврагов осваивали новый вид военной техники — противотанковое ружье. При отражении декабрьского штурма приморцы еще не имели этого оружия. [458]

Первую партию — 44 штуки — доставили с Кавказа в феврале. Но бронебойщиков подготовили уже значительно больше, рассчитывая скоро получить петеэры еще.

Наши армейские тылы были весьма относительными тылами, вражеский снаряд мог в любую минуту упасть везде. Но к этому привыкли, и все, что обычно делается в тыловом районе армии, стоящей в обороне, когда фронт стабилизировался и удерживается прочно, делалось той весной и у нас.

Поарм проводил смотр красноармейской художественной самодеятельности. Хор из дивизии Ласкина, певцы и танцоры из богдановского полка и других частей выступали и в городе — в клубах, на спецкомбинатах. А по секторам обороны разъезжали армейский ансамбль и прибывшая с Большой земли фронтовая бригада Мосэстрады.

Интерес к москвичам был, конечно, огромный. Заполучить их к себе с концертом, и поскорее, хотели в каждом полку, а заполучив, не знали, как отблагодарить за доставленную радость. Помню, кто-то рассказывал, как в одной из частей бойцы пробрались в заминированную ничейную полосу, чтобы нарвать для артистов подснежников — первых крымских цветов...

Генерал Петров радовался, что есть возможность отметить как следует юбилей Чапаевской дивизии, которой он сам недавно командовал. Ей, одной из старейших в Красной Армии, созданной на заре Советской власти, исполнялось двадцать четыре года.

Немного поколебавшись, командарм разрешил провести кроме праздничного вечера в Инкерманских штольнях военный парад в полосе обороны дивизии, в Мартыновском овраге. Для участия и нем были выделены подразделения от всех полков Чапаевской. Артиллерия сектора и воздушный барраж истребителей обеспечивали прикрытие, но оно не понадобилось: немцы ничего не заметили.

Иван Ефимович с воодушевлением рассказывал:

— Такого парада не принимал с гражданской войны! Враг рядом — каких-нибудь полтора километра. А тут гремит под скалою оркестр, развернуты знамена... Бойцы вышли на торжественный марш чуть ли не из окопов, в касках и ватниках, обвешанные гранатами. И с какой великолепной уверенностью в себе прошли, с какой гордостью! Смотрел на них и думал о неповторимом пути дивизии — Уфа, Уральск, освобождение от белополяков Киева... А сколько испытаний выдержано уже в эту войну! И все это — не просто история, это остается и живет в солдатах, [459] как бы они ни менялись. А ведь есть в дивизии и такие, кто видел живого Чапаева. Перед войной не было, а теперь есть! Про пулеметчика Ямщикова не слышали? Он дрался в Пугачевском полку против Колчака и в тот же полк вернулся добровольцем бить фашистов, воюет вместе с сыном. Интересный человек. Между прочим, тезка Чапаева: тоже Василий Иванович...

Память у Петрова на имена, на лица была завидная. И он любил рассказывать о людях, привлекших чем-то его внимание.

В госпитале до меня доходили все-таки не все армейские новости, и я, оказывается, долго ошибался, мысленно видя в какой-нибудь дивизии или полку тех, кого там уже не было.

Вот уж не думал, что 90-м стрелковым полком не командует больше майор Тимофей Денисович Белюга! Этот железный человек, будучи на моей памяти ранен несколько раз, никогда не давал увезти себя дальше медсанбата, откуда если не в тот же день, так на следующий возвращался в полк. Его привыкли видеть на КП и в батальонах замотанным бинтами, а то и в гипсе, но вывести майора Белюгу из строя, казалось, так же невозможно, как сбить с занимаемого рубежа его полк, крепко державший наш левый приморский фланг.

И все-таки вывели... Пройдя через два штурма, он в спокойный январский день получил такую рану, залечивать которую потребовалось на Большой земле. Полком вместо него командовал незнакомый еще мне майор Г. А. Смышляев.

Новый командир — призванный из запаса комбриг Б. М. Дворкин — был и в соседнем 241-м полку, который все это время оставался для меня полком геройского капитана Дьякончука. К счастью, с Николаем Артемовичем Дьякончуком ничего худого не стряслось. Теперь уже майор, он возглавлял армейские курсы младших лейтенантов. Командарм счел полезным, чтобы школой, где за предельно короткий срок готовились командиры взводов, руководил человек с таким, как у Дьякончука, личным боевым опытом.

Трех недель не дослужил, не дожил до юбилея Чапаевской дивизии один из ее ветеранов — начальник политотдела Николай Алексеевич Бердовский. Он попал под внезапно начавшийся огневой налет, когда вручал у переднего края партийные документы новым коммунистам. Мне рассказали, что сержант, только что принявший из рук Бердовского партбилет, остался невредим. В этом было [460] что-то символическое: на место большевика, до конца выполнившего свой долг, тотчас же стал в строй ленинской партии другой боец за ее великое дело...

Не довелось мне больше увидеть и начальника штаба 79-й бригады майора Морозова, с которым распрощались — думалось, ненадолго — у его блиндажа перед тем, как меня ранило. В феврале в блиндаж, вероятно в тот же самый, попал немецкий .снаряд, и Морозова не стало. Начальником штаба к Потапову направили майора В. П. Сахарова. Он был на такой же должности в морской бригаде Вильшанского, а после ее расформирования некоторое время работал в оперативном отделе штарма.

И это были еще далеко не все перемены в старшем командном и штабном звене, о которых я не знал.

Одна новость оказалась радостной неожиданностью. Про-сматривал список начсостава дивизии Ласкина, я вдруг прочел: «Командир 514 сп — подполковник Устинов Иван Филиппович».

С досадой подумал: да это же старый список! Устинов командовал 514-м стрелковым полком в ноябре, привел его в Севастополь через горы одним из первых, но с тяжелыми потерями, в очень малом составе и, чувствуя себя без вины виноватым, стеснялся, помню, называть то, что привел, полком, когда явился с докладом на армейский КП. Через несколько дней его полк, уже пополненный, остановил немцев, рвавшихся к Севастополю вдоль Ялтинского шоссе, контратакой выбивал их из селения Камары. Подполковник Устинов сделался одним из героев отражения первого штурма. А затем — тяжелое ранение и эвакуация на Кавказ, в тыл. Наверно, до сих пор где-то лечится...

Но список не был старым. И значившийся в нем командир полка был не однофамильцем прежнего, а им самим, нашим Устиновым! Вылечившись, он добился — в подобных случаях это удавалось немногим — возвращения в Приморскую армию, в осажденный Севастополь. А тут уж полковник Ласкин не успокоился, пока Устинова не назначили в его старый полк — 514-й стрелковый, державший теперь оборону на Бельбеке.

* * *

За перегороженным бонами входом в бухты — он был хорошо виден от нашего КП, — за приземистой башней Константиновского равелина широко расстилалось море. По утрам часто скрытое туманом (весенние туманы, возникающие у берегов Крыма от резкой разницы температур воздуха [461] и воды, были после необычно холодной зимы очень густыми), днем оно сияло нежной голубизной, сливаясь у горизонта с таким же голубым небом.

Но вряд ли кто в Севастополе мог в ту весну просто любоваться солнечными морскими далями, не думая о протянувшемся по ним длинном и зыбком пути к Большой земле.

Вот уже полгода по этому пути сообщались мы с остальной страной. И вопреки опасениям, возникавшим с самого начала, вопреки всем трудностям морская дорога вплоть до последнего времени действовала довольно исправно, потери на ней были, в общем, невелики.

Однако с недавних пор положение на коммуникации Кавказ — Севастополь стало осложняться. Все в осажденном городе — и бойцы, и гражданское население — почувствовали это уже по произведенному в конце марта сокращению продовольственного пайка.

Как бывало и раньше, наиболее обстоятельную информацию об обстановке на море я получил, когда повидался с начальником оперативного отдела штаба флота капитаном 2 ранга О. С. Жуковским. Главные изменения, происшедшие в морском секторе, он охарактеризовал примерно так:

— Определив полную зависимость Севастопольской обороны от морских перевозок, противник пытается сорвать снабжение города. Специально для этого сейчас используются, не считая других средств, по меньшей мере сто бомбардировщиков и торпедоносцев...

— С начала войны потоплено уже немало наших транспортов, — говорил Жуковский. — Из них большая часть у Керчи и Феодосии. Сейчас мы располагаем на весь театр шестнадцатью грузовыми судами, не считая санитарных и тех, что стоят в ремонте.

Моряки усиливали, как только могли, охранение транспортов. Возросшая активность врага на море уже привела к увеличению потерь судов. В марте на переходе с Кавказа были потоплены два транспорта. Часть людей удалось спасти, но свыше двух рот маршевого пополнения погибло. Не дошли до нас тридцать орудий, более тысячи тонн снарядов. А потеря любого крупного судна была в сложившихся на Черном море условиях невосполнимой.

Служба конвоирования судов становилась настолько сложной, что вскоре последовал приказ наркома Военно-Морского Флота: каждую проводку транспортов в Севастополь и обратно планировать как самостоятельную операцию. Для рейсов сюда отныне признавались годными лишь достаточно [462] быстроходные суда. Решено было шире использовать для перевозки не только войск, но и грузов боевое ядро флота, в том числе крейсеры.

От Жуковского я узнал также, что к транспортировке с Большой земли боеприпасов и других особо ценных грузов готовится группа подводных лодок. Это было совершенно новым делом, почти не имевшим примеров в морской практике. Грузоподъемность самых крупных подлодок — всего несколько десятков тонн, но пренебрегать не приходилось и этим. Как показало ближайшее будущее, подготовкой столь необычных транспортных средств черноморцы занялись весьма вовремя.

22 апреля мы узнали о существенных, во всяком случае для нас, изменениях в управлении боевыми силами, действующими на юге. Ставка образовала Северо-Кавказское направление, и его главкому — маршалу С. М. Буденному, штаб которого развертывался в Краснодаре, отныне непосредственно подчинялись и Крымский фронт, и Черноморский флот, и Севастопольский оборонительный район. Таким образом, из подчинения Крымскому фронту мы вышли. Оно всегда представлялось чем-то искусственным да и было, в сущности, формальным.

Под Севастополем продолжалось настороженное затишье, нарушаемое лишь огневыми налетами да вылазками разведывательных групп.

Запомнился незначительный сам по себе, но характерный для тех дней факт. Из Новороссийска пришли два корабля, доставившие маршевое пополнение. Уходя обратно, они, как обычно, приняли на борт раненых. И начсанарм Соколовский потом доложил:

— Погружено восемьдесят человек. Раненых, подлежащих эвакуации, больше нет.

Несколько недель спустя уже трудно было представить, что так могло быть...

Мы продолжали укреплять оборонительные рубежи, одновременно готовясь поддержать наступление наших товарищей от Керчи. И все чаще говорили в своем кругу, что если оно еще на какое-то время оттянется, то большие весенние бои в Крыму начнет Манштейн — это чувствовалось по многому.

В конце апреля усилились удары неприятельской артиллерии и авиации. Они нацеливались то на отдельные участки переднего края, то на причалы и другие портовые сооружения, то на наши аэродромы. Правда, потери и повреждения обычно оказывались небольшими, а иногда вообще [463] обходилось без них. Наша тяжелая артиллерия успешно вела контрбатарейную борьбу, севастопольские «ястребки», быстро поднимаясь в воздух, мешали вести прицельную бомбежку «юнкерсам» и «хейнкелям».

Но выпадали и черные дни. 24 апреля, после полудня, вслед за докладом из штаба ПВО о том, что группа «юнкерсов» сбросила бомбы на авиаремонтные мастерские у Круглой бухты, позвонил кто-то с командного пункта ВВС и сдавленным голосом произнес:

— Убит генерал Остряков...

Сколько раз отчитывал вице-адмирал Октябрьский командующего военно-воздушными силами флота за то, что он сам летает на разведку, ввязывается в воздушные бои! Только два дня назад я услышал о том, как в паре с другим летчиком Остряков сбил еще один фашистский самолет.

Но погиб он не в воздухе, а на земле. И, быть может, потому, что пренебрег возможностью укрыться в убежище, когда начался налет... Рядом с ним был сражен осколком бомбы прибывший из Москвы заместитель командующего авиацией ВМФ генерал Ф. Г. Коробков, товарищ Острякова по боям в Испании. Они вместе осматривали хозяйство севастопольской авиагруппы, в том числе ремонтные мастерские, где и попали под вражеский удар.

Я уже делился впечатлениями о Николае Алексеевиче Острякове. Стремительно, за несколько лет, прошел он путь от водителя автобуса в Москве и осоавиахимовского учлета до крупного авиационного начальника. И исключительный его авторитет среди флотских летчиков, конечно же, определялся не одним только высоким служебным положением. В лице тридцатилетнего командующего ВВС Черноморского флота советская военная авиация потеряла одного из своих способнейших командиров.

Острякова знали, любили и жители Севастополя. Несмотря на то что о его гибели, а тем более о времени похорон не было никаких извещений, на Кладбище коммунаров собралось множество людей. Когда гроб опускали в могилу, с рубежей обороны донесся традиционный боевой салют: севастопольская артиллерия произвела мощный залп по разведанным целям.

В командование черноморской авиацией вступил генерал-майор В. В. Ермаченков. Хотя шаб ВВС и основные соединения находились на Кавказе, он, как и его предшественник, проводил много времени в Севастополе.

Еще до Острякова, при другом воздушном налете, мы потеряли военкома оперативного и разведывательного отделов [464] штарма батальонного комиссара И. Ф. Костенко, чудесного боевого товарища. Как последний знак его дружеского внимания у меня остался томик «Севастопольской страды» Сергеева-Ценского, принесенный заботливым Иваном Федоровичем еще в госпиталь.

Осколок фашистской бомбы настиг Костенко в нескольких десятках шагов от армейского КП. Они с майором Ковтуном откуда-то возвращались и, не успев при появлении самолетов добраться до ближайшей щели, легли у каменной ограды. Ковтун остался невредим.

Мы долго имели основания считать, что расположение командного пункта армии, неподалеку от которого размещались также многие отделы штарма, противнику неизвестно: ни бомбы, ни снаряды в районе Крепостного переулка, как правило, не падали.

Однако в последнее время налеты на ату малонаселенную севастопольскую окраину, застроенную неприметными одноэтажными домиками, стали довольно регулярными, что нельзя было объяснить простой случайностью. В середине апреля бомба разнесла домик, где «стоял на квартире» — отдыхал, а в спокойное время иногда и ночевал — наш командарм. К счастью, в этот момент там никого не было.

Я не сказал еще, что с весны вместе с Иваном Ефимовичем в Севастополе находились, а точнее — служили, воевали его жена и сын. Зоя Павловна Петрова, старший лейтенант медицинской службы, переведенная сюда из какого-то тылового лечебного учреждения, работала теперь в том самом госпитале, где недавно лежал я. А Юрий Петров, принятый в армию добровольцем семнадцати лет, заменил погибшего в январе адъютанта командующего — Кохарова. В войсках, впрочем, мало кто знал, кем приходится генералу Петрову сопровождающий его молоденький лейтенант: по их отношениям, строго официальным во всем, что касалось службы, догадаться об этом было невозможно.

С «городскими квартирами», даже как с местом кратковременного отдыха, пришлось распрощаться. И поскольку не оставалось больше сомнений, что враг засек наш КП, было признано целесообразным перенести его в штольни за чертой города, вблизи древнего Херсонеса, сделав прежний запасным.

Перебирались на новое место постепенно, стараясь не привлечь к этому лишнего внимания.

Опираясь на осточертевшую, но все еще необходимую мне палку, я вошел через защищенную бетонной плитой массивную железную дверь в довольно широкий коридор, [465] прорубленный в толще каменистой породы. Для меня было хорошо, что не надо никуда спускаться: идешь по ровному полу и незаметно оказываешься в глубине горы. Зато губы сразу ощутили привкус растворенной в сухом воздухе мельчайшей пыли известняка (скоро всем нам пришлось обзавестись очками, чтобы защищать от нее глаза).

Эти подземные коридоры прокладывались для различных складов и давно были оборудованы вентиляцией, электропроводкой. Теперь в них поставили дощатые перегородки, и получились небольшие комнатки для работы и жилья. Рядом со мной поместили начальника оперативного отдела, и мы решили сделать в перегородке окошечко, чтобы было удобно переговариваться и передавать документы. Это понравилось командарму, «кабинетик» которого находился по другую сторону от моего, и между нами тоже прорезали такое окошечко.

В той же штольне разместились член Военного совета Чухнов, весь оперативный отдел, разведчики, в соседней — штаб артиллерии, дальше — остальная часть штарма и политотдел.

Совсем близко от входов в штольни синела небольшая бухточка. К ней подступали херсонесские руины — одинокие мраморные колонны, остатки строений, возведенных в далекие века. А если подняться немного выше, открывалась широкая панорама Севастополя.

Город выглядел величаво, разрушения издали были мало заметны. Тогда еще вряд ли кто из нас мог представить, что через несколько недель он будет казаться отсюда огромным Херсонесом...

Посмотреть, как мы устроились, приехал вице-адмирал Ф. С. Октябрьский. Он только что вернулся с Кавказа, где представлялся главкому Северо-Кавказского направления С. М. Буденному.

О содержании своих разговоров со старшими начальниками Филипп Сергеевич особенно не распространялся, во всяком случае при мне. Только много лет спустя, на одной из военно-исторических конференций, посвященных Севастопольской обороне, он рассказал, как, будучи у командующего Крымским фронтом Д. Т. Козлова, доложил суммированные разведотделом флота данные о готовящемся в Крыму наступлении противника. Генерал Козлов, по словам Октябрьского, отнесся к этим сведениям недоверчиво и заявил, что в начале мая перейдет в наступление его фронт и Крым будет освобожден... [466]

Пока гитлеровцы продолжали наращивать удары по морским путям, связывающим нас с Большой землей. Возвращаясь из Севастополя на Кавказ, погиб теплоход «Сванетия». Он подвергся массированным атакам торпедоносцев, отразить которые корабли охранения не смогли. На борту теплохода, как обычно, находились раненые; лишь незначительную их часть удалось спасти. Не повезло и конникам-кудюровцам: именно этим рейсом, пользуясь тем, что раненых было немного, мы, во исполнение упоминавшегося мною приказа, отправили на Кавказ остатки расформированной кавдивизии.

В следующий раз боеприпасы и продовольствие доставили крейсеры. Отбив в море несколько атак вражеских самолетов, они и в бухту входили с боем, под огнем немецких тяжелых батарей, обстреливавших фарватер из-за Качи.

На этих кораблях прибыло также свыше трех тысяч бойцов пополнения, а через день на лидере «Ташкент» — еще полторы тысячи. Такого подкрепления мы не получали давно. И уже то, что новые защитники города батальон за батальоном появлялись на его улицах, следуя с причалов в секторы обороны, поднимало у севастопольцев настроение.

Это происходило перед Первым мая. Праздника такого, как до войны, конечно, не было, но все же его старались отметить. На зданиях вывешивались красные флаги. Транспарант у Приморского бульвара сообщал результаты предмайского соревнования снайперов. За первую декаду апреля они истребили 245 фашистов, за вторую — 566, за третью — 681... На спецкомбинатах чествовали стахановцев военного производства. Многим из них, как и бойцам на передовой, вручались правительственные награды.

В канун Первомая в ярко-зеленой Инкерманской долине состоялось воинское торжество по случаю преобразования 265-го армейского артполка — славного богдановского — в 18-й гвардейский. Преклонив колено, Николай Васильевич Богданов, недавний майор, а теперь гвардии полковник, принял от командующего СОР новое, гвардейское полковое знамя.

Когда богдановцы проходили по прифронтовой долине торжественным маршем, в памяти возникали их боевые дела, свидетелем которых я был, начиная с огневых ударов по врагу еще у государственной границы.

Вспоминалось, как, заняв с ходу позиции на Мекензиевых горах, батареи полка четыре дня почти непрерывно били по дорогам между Севастополем и Бахчисараем, а корректировщики все требовали: «Если можете, прибавьте огня [467] — идут новые колонны...» Кто подсчитает, какие потери понес тогда противник на этих дорогах и насколько ослабило это его первый натиск на севастопольские рубежи! И кто знает, как обернулись бы события в один из критических моментов декабрьского штурма, если бы участок прорыва перед Северной бухтой не перекрыл шквальным огнем прямой наводкой дивизион Бундича!..

Лица артиллеристов были строгими и счастливыми. Многих я знал уже давно: батальонный комиссар Праворный, начальник штаба полка майор Фролов, комдивы Гончар и Бундич, командир батареи Минаков, комвзвода разведки лейтенант Леонтьев с Золотой Звездой Героя, полученной еще на финском фронте...

В общем строю прошел и Василий Ревякин, познакомиться с которым мне не довелось. Скромный старшина Ревякин, чье имя навсегда вошло в историю Севастополя. Это он, оказавшись потом в захваченном фашистами городе, возглавил героическую группу подпольщиков, которая производила во вражеском тылу дерзкие диверсии, организовала на Корабельной стороне типографию, выпускала листовки и газету, называвшуюся так же, как наша армейская — «За Родину». Доблестный богдановец погиб от руки гитлеровских палачей незадолго до освобождения Севастополя. Посмертно ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

Там же, в Инкерманской долине, после того как получили награды богдановцы, вице-адмирал Октябрьский вручил ордена Красного Знамени Ивану Ефимовичу Петрову и мне (мне — тот, которым я был награжден в феврале за Одессу). От артиллеристов командарм и Чухнов поехали по дивизиям поздравлять приморцев с наступающим праздником.

Незадолго до этого командарм предложил отпечатать на хорошей бумаге специальную почетную грамоту, с тем чтобы Первого мая ее получили ветераны нашей армии, участвовавшие в отражении двух штурмов и зимних боях. В тексте грамоты говорилось, что ею свидетельствуется проявленная воином-приморцем боевая доблесть, выражалась уверенность в том, что он и впредь будет мужественно сражаться с врагом. Грамот понадобилось более десяти тысяч. Каждую подписали собственноручно командующий, оба члена Военного совета и начальник штаба.

Уверен, грамоты, доставленные в ночь под праздник во все подразделения, сыграли свою роль: помогли бывалым солдатам, этому костяку армии, сильнее проникнуться и, законной гордостью за все сделанное до сих пор, и чувством [468] ответственности за бои, ждавшие нас впереди. Знаю, что многие приморцы отсылали свои грамоты домой, семьям.

В штарме командарм одному из первых вручил ветеранскую грамоту генерал-майору В. Ф. Воробьеву, служившему в Приморской армии с самого ее образования. Только что стало известно, что Василий Фролович отзывается в распоряжение Крымского фронта. Он намечался начальником штаба 44-й армии, находившейся на Керченском полуострове. Оперативный отдел нашего штарма предстояло вновь возглавить майору Ковтуну.

Как и следовало ожидать, Первомай «отметили» и гитлеровцы — более интенсивным, чем обычно, обстрелом города. На его улицах и в бухтах разорвался за день 141 артиллерийский снаряд. Но группу самолетов, пытавшихся прорваться к центру Севастополя, наши истребители рассеяли, заставив сбросить бомбы куда попало. Один «юнкерс» на глазах у следивших за воздушным боем горожан, задымив, рухнул в море недалеко за бонами.

Ко всему этому севастопольцы привыкли, и, в общем, считалось, что день прошел нормально.

Через какую-нибудь неделю общая обстановка в Крыму резко обострилась. Начало мая явилось тем рубежом, за которым осталась выпавшая нам передышка.

* * *

8 мая, в шестом часу утра, командарм, приоткрыв прорезанное между нашими комнатками окошечко, как обычно, позвал к себе пить чай.

Так повелось с самого начала на новом, херсонесском КП, после переселения на который у Ивана Ефимовича, как и у всех нас, уже не было «городской квартиры». Позавтракать вместе генерал Петров приглашал и Чухнова, а также Воробьева и Ковтуна, иногда приходил из соседней штольни Рыжи. За чаем обсуждались текущие дела, задачи дня.

В то утро, наверное, все мы проснулись с мыслью о Керченском полуострове. Накануне разведчики имели сведения, правда не очень определенные, что там что-то происходит, — может быть, крупная разведка боем. И всем хотелось надеяться, что это перерастет в долгожданное наступление армий Крымского фронта. Василий Фролович Воробьев, уже имевший назначение туда, нервничал из-за вынужденной задержки с отбытием — не было морской оказии. Между тем никаких приказаний о поддерживающих или отвлекающих действиях нам пока не поступало. [469]

Едва мы собрались у командарма, как дежурная служба ПВО доложила, что к району Севастополя приближается группа вражеских бомбардировщиков. Их налет, как бывало не раз, мог предварять затеваемую противником на каком-нибудь участке атаку наземными войсками. Об этом сейчас же предупредили секторы обороны, была объявлена готовность номер один всей артиллерии.

Бомбардировщики, пройдя на большой высоте над рубежами СОР, нанесли удар лишь по нашим аэродромам. Существенного урона они при этом не причинили: самолеты, не поднятые в воздух, находились в укрытиях.

Через некоторое время наши связисты перехватили радиосообщения немцев, где говорилось о их начавшемся наступлении на керченском направлении, а затем о том, что оборона советских войск на левом фланге Ак-Монайских позиций прорвана. Последнему мы не поверили. А тот бомбовый удар по аэродромам расценили как некую предохранительную меру гитлеровского командования: хотя севастопольская авиагруппа насчитывала всего около сотни самолетов и совсем уж немного с относительно большим радиусом действия, Манштейн, предпринимая наступление в другом конце Крыма, как видно, не сбрасывал со счета и их.

Официальной информации об обстановке под Керчью мы не имели и на следующий день. И генерал Воробьев отправился туда на попутной подводной лодке, не подозревая, что вступить в должность начальника штаба 44-й армии ему не суждено.

Как известно, именно в полосе этой армии, которой командовал генерал С. И. Черняк, на узком участке у побережья Феодосийского залива противник начал натиск на позиции Крымского фронта, и две дивизии, оборонявшиеся в первом эшелоне, своего рубежа не удержали...

В мою задачу не входит разбор трагических майских событий на Керченском полуострове. Я касаюсь их лишь в той мере, в какой это необходимо, чтобы были ясны последствия происшедшего там для нас.

Решив высвободить для действий на главных фронтах свою 11-ю армию, сковываемую в Крыму уже более полугода, гитлеровцы наметили ликвидировать в первую очередь не севастопольский плацдарм, у которого их заведомо ждал сильнейший отпор, а керченский, где они рассчитывали встретить хуже организованную оборону, в чем, к сожалению, не ошиблись.

Располагая к весне тринадцатью пехотными, одной танковой и одной кавалерийской дивизиями, Манштейн вынужден [470] был почти половину их с многочисленными частями усиления держать под Севастополем. Ударная группировка, сосредоточенная противником перед Ак-Монайскими позициями, отнюдь не имела численного превосходства над армиями Крымского фронта. Это, казалось бы, давало (состав неприятельских сил был известен довольно точно) основания не сомневаться, что победа в решительной схватке, когда она там завяжется, будет нашей.

Но руководившие Крымским фронтом Д. Т. Козлов и Л. 3. Мехлис проявили пренебрежение к реальным возможностям врага. Долго готовясь наступать, они не позаботились о достаточно прочной обороне, и немцы нашли в ней, уязвимое место, сумев вдобавок обеспечить себе преимущество внезапного удара.

Прорыв на левом фланге создал угрозу центральному участку фронта, его тылам. И хуже всего было то, что Козлов и его штаб, попав неожиданно для себя в очень тяжелое положение, начали терять управление своими силами. Об этом свидетельствовали даже те отрывочные донесения и запросы, все чаще передававшиеся открытым текстом, которые записывали наши радисты.

Командование Крымского фронта не сумело выполнить требование Ставки — организованно отвести войска на линию Турецкого вала, с тем чтобы задержать противника на этом рубеже, оказалось не в состоянии нанести эффективные контрудары. 10 мая в штабе СОР стало известно, что моряки Керченской базы занимают оборону на окраинах города. Вслед за тем началась по приказу маршала Буденного эвакуация войск из Керчи. Выправить там положение было, по-видимому, уже невозможно. Через несколько дней Крымского фронта фактически не стало. 19 мая он был расформирован официально.

Севастопольцы снова остались в Крыму одни, как в ноябре сорок первого. Только наш пятачок был теперь меньше, теснее, а соотношение сил еще менее благоприятно, как и обстановка на море, связывающем нас с Большой землей. И уже не могло быть никаких сомнений в том, что впереди новый, решающий штурм Севастополя.

Не буду говорить, как переживалась быстротечная керченская катастрофа. Это понятно и так. Было, однако, не время давать волю чувству горечи. На это мы просто не имели права.

Самым важным командарм считал поддержать у защит-пиков Севастополя веру в свои силы. «Про Керчь говорить [471] правду, только правду, — требовал он от командиров и политработников, — но так, чтобы люди не упали духом».

Все прекрасно понимали, что означают лаконичные фразы в сообщениях Совинформбюро о тяжелых боях западнее Керчи, а затем в районе Керчи. И кто под Севастополем не сознавал: после того как там все закончится, враг навалится на нас... Упиваясь своей керченской победой — первой за много месяцев не только на юге, немцы крутили у себя в окопах пластинки с бравурными маршами. 'Над нашими позициями разбрасывались с самолетов наглые, хвастливые листовки.

Но генерал Петров (каждый день он успевал побывать не на одном участке обороны) возвращался из войск успокоенным. Его радовало настроение бойцов и командиров на переднем крае, и в этом он, как всегда, черпал собственную уверенность, энергию.

С 10 мая соединения Севастопольского оборонительного района были переведены на повышенную боевую готовность. Еще до того, в качестве самой первой меры, продиктованной событиями на Керченском полуострове, командарм отдал приказание всемерно беречь, жестко экономить снаряды.

В мае крымская весна незаметно переходит в лето.

Дни стояли ослепительно солнечные и уже довольно жаркие. Яркая зелень украсила севастопольские бульвары, преобразила все высотки и лощины Мекензиевых гор. И выдавалось еще немало тихих, без орудийного грохота, часов, когда люди могли ощутить праздничное великолепие щедрой южной природы, расцветающей в свои сроки, несмотря ни на какую войну.

— Эх, хороша сегодня Бельбекская долина! — вздохнул, вернувшись из четвертого сектора, дивизионный комиссар Чухнов. — Ничейная полоса — цветущий сад... — И, махнув рукой, решительно оборвал себя, заговорил о фортификационных работах, проверять которые ездил туда вместе с подполковником К. И. Грабарчуком, ставшим после гибели Кедринского начинжем армии.

Нового члена Военного совета, только в марте прибывшего, чуть было от нас не отозвали: где-то вспомнили, что по образованию Чухнов химик, и решили перевести его комиссаром Главного военно-химического управления. Однако командарм Петров и командование СОР сумели доказать, что сейчас целесообразнее оставить его в Приморской армии, чем сам Чухнов был заметно удовлетворен. [472]

Много лет спустя, уже после смерти Ивана Филипповича, мне представилась возможность прочесть его севастопольские дневниковые записи, и там были подтверждающие это чудесные слова: «Какая радость! Получен ответ — я остаюсь здесь». Радовались этому и все мы. Быстро освоившись в Севастополе, Чухнов стал очень нужным тут человеком, особенно в такое напряженное время.

Как и командарм, Чухнов проводил целые дни, иногда и ночи, в войсках, на месте занимаясь практическими вопросами укрепления обороны, которые требовали безотлагательного решения. Я ездил в дивизии гораздо реже, хотя последствия ранения сказывались уже меньше, мог обходиться без палки, однако обязанности начальника штарма, как обычно, приковывали меня к командному пункту.

Противник торопился: как докладывал начальник разведотдела Потапов, немцы еще до окончательного оставления нами Керченского полуострова начали перебрасывать высвобождавшиеся там силы к Севастополю.

Оттуда следовало ожидать 132, 46, 28-ю пехотные дивизии, всю 170-ю, один полк которой уже находился тут, и очевидно, кое-что еще. Штаб Севкавфронта (19 мая Северо-Кавказское направление было преобразовано в одноименный фронт с оставлением Севастопольского оборонительного района в его подчинении) сообщал, что, по его разведданным, в ближайшее время под Севастополем может прибавиться до шести неприятельских дивизий.

В директиве командующего фронтом С. М. Буденного, полученной немного позже, говорилось: «Предупредить весь командный, начальствующий, красноармейский и краснофлотский состав, что Севастополь должен быть удержан любой ценой...»

Штарм подготовил решение на оборону, отвечавшее сложившейся обстановке. В нем давалась оценка противостоящих сил врага, назывались вероятные направления его ударов, ставились конкретные задачи войскам. Общая задача армии определялась так: всемерно укрепив свои рубежи средствами противотанковой обороны и инженерного усиления на всю глубину боевых порядков войск, разбить противника перед передним краем занимаемого передового рубежа. А в случае прорыва его на одном из направлений удерживать и уничтожать силами вторых эшелонов и резервов;

Бои предстояли тяжелые, командиров соединений и частей предупреждали, что при возможных нарушениях связи они должны быть готовы в соответствии с поставленными задачами и обстановкой действовать самостоятельно. Командирам [473] всех степеней предлагалось немедленно назначить себе по два заместителя. Одновременно командарм Петров объявлял, что его заместителями являются генерал-майоры Крылов и Рыжи.

В директиве точно, с учетом реальных возможностей, указывалось, какие участки фронта надлежит дооборудовать в инженерном отношении, где и чем дополнительно усилить противотанковую, противодесантную оборону. На наиболее важных направлениях планировалось, в частности, выставить еще около тридцати тысяч мин, соорудить несколько десятков новых дотов и дзотов (что и было выполнено).

В мае инженерными работами занимался весь личный состав второго эшелона и резервных частей. Но это было уже завершением того, что делалось все месяцы после декабрьского штурма, и особенно интенсивно — с конца марта.

Помню, когда я впервые после большого перерыва попал на передовую, к чапаевцам, то едва узнавал знакомые позиции. Траншеи, ходы сообщения стали такими, о каких в декабре можно было только мечтать.

А как укрепила за это время свой передний край над Камышловским оврагом бригада Потапова! Теперь на ее позициях трудно было к чему-нибудь придраться. А ведь грунт там — почти сплошной камень.

Перед новым натиском врага севастопольский плацдарм имел по всему фронту, в том числе и на северном направлении, где мы лишились основной части первоначально созданных укреплений, три оборонительные полосы общей глубиной до 12—13 километров. Они охватывали фактически все пространство от переднего края до окраин города.

Первый рубеж — передовой и теперь, по существу, главный проходил от Балаклавы через Камары, Верхний Чоргунь, Камышлы и затем по Бельбеку. Тут имелись три, а местами и четыре линии добротных траншей плюс система минных полей, противотанковых ежей, проволочных заграждений и других препятствий.

Окопы снабжены перекрытиями, защищающими от осколков, и убежищами, где можно переждать сильную бомбежку. Хороши были и глубокие, надежные ходы сообщения. Они позволяли, не выходя на поверхность, пересечь из конца в конец полосу обороны целого соединения и перейти на участок соседа. Не могу не привести одной показательной цифры: при 36-километровом фронте обороны общая длина окопов и ходов сообщения только в пределах первого рубежа достигла в мае 350 километров. [474]

Конечно, я говорю сейчас об очень простых вещах. Окопы есть окопы, без них какая же оборона! Но пусть все-таки постарается представить читатель, как тверда и неподатлива земля крымского предгорья, — иначе не оценить огромный, выполненный исключительно ручными средствами (ни одного окопокопателя или экскаватора мы не имели) солдатский труд, который потребовался, чтобы придать нашей обороне еще большую устойчивость.

Думается, важен был тут и, так сказать, психологический результат сделанного: люди поняли, что в таких траншеях им непосредственно угрожает только прямое попадание бомбы или снаряда, а это, как мог засвидетельствовать всякий бывалый солдат, случается нечасто. К фактически новым, но уже обжитым окопам бойцы относились по-хозяйски любовно. Не без гордости показывали они детали своего полевого хозяйства: где удобно устроенную нишу для гранат, где искусно замаскированный ход к вынесенной вперед ячейке истребителей танков.

Я же, знакомясь с позициями, так основательно улучшенными, а где и созданными заново, испытывал удовлетворение еще вот по какому поводу.

Под Одессой не всегда удавалось добиться настоящего взаимопонимания между командирами стрелковых частей и не подчиненными им инженерными начальниками. Возникало немало споров и претензий, например, насчет того, где располагать запасные, промежуточные линии окопов. Нередко они оказывались дальше, чем нужно. Иногда, чтобы не отдать врагу лишнюю сотню метров земли, приходилось в ходе боя, под огнем, отрывать новые окопы, пренебрегая остающимися за спиной готовыми. Под Севастополем, во всяком случае на этом этапе его обороны, все делалось уже более рационально.

Второй рубеж обороны включил в себя большую часть прежнего главного (кроме, разумеется, северного направления, где он прошел гораздо ближе к городу — через станцию Мекензиевы Горы и совхоз имени Софьи Перовской). В глубине этой оборонительной полосы находились высоты Карагач, Сапун-гора и гора Суздальская — ключевые позиции на подступах к Севастополю с юга и запада, куда, как подчеркивалось в упомянутой директиве командарма, нельзя было допускать выхода противника ни при каких условиях.

В результате развития второго рубежа в глубину он на ряде участков сливался с третьим, тыловым. Здесь было много укрепленных артиллерийских и пулеметных огневых точек. За зиму их прибавилось на всех рубежах. [475]

Всего у нас числилось теперь свыше пятисот дотов и дзотов, но в глубине обороны большинство их пока пустовало: наличное вооружение требовалось держать ближе к переднему краю. Заселить все доты и дзоты можно было, только если получим (этого добивался командующий СОР) укомплектованный на Большой земле «укрепрайон» — несколько пулеметных батальонов.

Определенные силы и средства пришлось выделить для противодесантной обороны береговой линии. Лично мне серьезный морской десант под Севастополем всегда представлялся маловероятным: немцы должны были учитывать огневую мощь хорошо расставленных береговых батарей. Однако моряки считали его все-таки возможным, особенно в связи с появлением у противника значительного числа самоходных, вооруженных артиллерией барж, спущенных на Черное море по Дунаю.

В мае побережье СОР было разделено на четыре участка противодесантной обороны. За два из них, примыкавших к флангам сухопутного фронта, отвечали по приказу вице-адмирала Октябрьского коменданты первого и четвертого секторов и персонально командарм Петров, за два остальных — комендант береговой обороны и командир ОВРа.

Продолжала орабатываться и созданная в апреле система обороны всей территории севастопольского плацдарма от воздушных десантов. Проводились учебные тревоги с экстренной переброской резервных частей на машинах к участкам высадки, с вызовом огня. Обстановка подсказывала, что если враг предпримет воздушный десант, то скорее всего одновременно с наступлением с суши, и к этому следовало быть готовыми.

В порядке излечения уроков из керченских событий, где противник сумел нанести внезапные удары по многим звеньям управления, было решено скрытно перенести на новые места командные и наблюдательные пункты частей и соединений. Менялись также огневые позиции артиллерии. По особому плану производилось рассредоточение армейских запасов, в первую очередь снарядов.

Естественно, наши инженерные подразделения получали все новые и новых задания. И выполнялись они в такие сроки, которые в иных условиях, пожалуй, показались бы невероятными. Причем подгонять, поторапливать кого-либо не приходилось. После Керчи не требовалось объяснять, что до нового штурма мы располагаем только тем временем, которое займет у немцев перегруппировка их сил в Крыму. А она не могла продлиться слишком долго. [476]

Начальник инженерных войск Приморской армии подполковник Кузьма Иосифович Грабарчук имел свой штаб из пяти-шести человек. Но наши инженерные войска насчитывали всего три батальона, два из которых мы в декабре вынуждены были использовать в качестве стрелковых, а потом так и не смогли восполнить их боевые потери.

Правда, в непосредственном подчинении у заместителя командующего СОР по инженерной обороне военинженера 1 ранга В. Г. Парамонова (генерал-майора А. Ф. Хренова, занимавшего эту должность раньше, в марте перевели в Керчь) людей со специальной подготовкой было больше.

Не буду перечислять все, чем укрепили Севастопольскую оборону армейские и флотские инженерные, саперные, строительные батальоны хотя бы только в течение апреля — мая. Скажу еще лишь об одном — как они обеспечили базирование боевой авиации и тогда, когда по обычным понятиям это, казалось бы, исключалось.

Читатель уже знает, что представляли собою оставшиеся на территории СОР аэродромы у мыса Херсонес и на Куликовом поле — маленькие посадочные площадки, служившие раньше для приема самолетов связи. Местность позволила несколько расширить их. Но как защитить самолеты на земле от неприятельской дальнобойной артиллерии?

Обычные деревоземляные капониры могли выручать только до поры до времени. Однако их сумели усовершенствовать, сделать более прочными. А затем появились укрытия для самолетов из сборного железобетона, идею которых Аркадий Федорович Хренов, помню, вынашивал еще в Одессе.

Их я впервые увидел на новом, третьем аэродроме осажденного Севастополя, оборудованном в Юхариной балке к югу от города. Строительство его, стоившее громадных усилий (в работах участвовало и гражданское население), во второй половине мая заканчивалось.

Конечно, взлетать и садиться тут, как и на двух других аэродромах, надо было под вражеским огнем. Но что касается прочности сооруженных укрытий, то машины в них оставались невредимыми, даже если в трех-четырех метрах разрывалась крупная бомба.

Особое место в подготовке к новым боям занимали заботы о том, как лучше использовать артиллерию.

Как уже говорилось, со времени отражения декабрьского штурма ее у нас прибавилось. Пока разведчики не добыли точных данных, сколько и каких артиллерийских частей подтянет к Севастополю противник, мы даже рассчитывали [477] (это нашло отражение и в директиве на оборону от 24 мая), что при несомненном и абсолютном превосходстве немцев в танках и авиации некоторый перевес в количестве орудий окажется у нас.

Расчет этот не оправдался. Но в чем мы не ошибались, так это в том, что на нашей стороне преимущество в организации огня, в способности массировать его на нужных участках. Были бы только снаряды! Хотя ни в одном из секторов не приходилось в среднем на километр фронта больше тринадцати-четырнадцати стволов (не считая тяжелых минометов), мы могли быстро сосредоточивать огонь до трехсот орудий — почти всей армейской, береговой и дивизионной артиллерии — там, где он понадобится.

Широкий маневр огнем обеспечивала та централизованная система управления всеми видами артиллерии, которая была создана в Севастополе с самого начала обороны и непрестанно совершенствовалась. Поистине трудно переоценить то, что сделали для этого командующий артиллерией армии (так стала называться его должность) генерал-майор Н. К. Рыжи, начштаба артиллерии Н. А. Васильев, ставший полковником, командиры флотской береговой обороны во главе с генерал-майором П. А. Моргуновым, начарты секторов и дивизий Д. И. Пискунов, Ф. Ф. Гроссман, И. М. Рупасов, В. И. Мукинин и другие наши товарищи.

Той весной сослуживцы по полевому управлению армии поздравили Николая Кирьяковича Рыжи с вступлением в ряды Коммунистической партии. Наш командующий артиллерией, служивший в Красной Армии с 1918 года, был одним из тех, кого называли беспартийными большевиками. Перед самыми суровыми для севастопольцев боевыми испытаниями генерал Рыжи, как и многие защитники города, стал коммунистом.

Командарм не разрешал отвлекать начсостав боевых частей ни на какие сборы. Но генерал Рыжи и без этого наладил планомерную, очень целеустремленную учебу командиров-артиллеристов, уделяя особое внимание новым артполкам. Упор делался на освоение накопленного опыта, на отшлифовку взаимодействия с другими артиллерийскими частями, с поддерживаемой пехотой.

Единая карта-схема — ею пользовались все артиллерийские начальники на севастопольском плацдарме — пополнялась новыми целями, увеличивалось число подготовленных участков огня. Авиация начала обеспечивать артиллеристов аэрофотосъемкой. Выдвигаемые к Севастополю неприятельские батареи засекал техническими средствами наш разведывательный [478] артдивизион (теперь им командовал капитан Гусев: майор Савченко погиб в декабрьских боях). Иногда удавалось забрасывать артиллерийских разведчиков за линию фронта. На правом фланге с этим хорошо справлялись пограничники Рубцова, знавшие скрытые проходы в балаклавских горах.

Из опыта декабря следовало, что вся артиллерия, вплоть до тяжелой, должна быть готова вести огонь и прямой наводкой. Прежде всего — по танкам. В мае мы получили большую партию противотанковых ружей, всего имели их уже около пятисот, а бронебойщиков обучили заранее. Но артиллерия могла поражать танки с большего расстояния. И огневые позиции всех батарей оборудовались так, чтобы обеспечивались либо переход на прямую наводку прямо о них, либо быстрое выдвижение орудий на подготовленные открытые места.

Тот же опыт прошлого штурма, когда иной раз даже армейская артиллерия оказывалась без пехотного прикрытия впереди, показал, сколь необходимо усилить защиту самих батарей. Для этого выделяли специальные группы бойцов с петеэрами и запасом противотанковых гранат, подступы к тяжелым батареям прикрывали дотами. Каждая огневая позиция становилась укрепленным опорным пунктом в глубине обороны.

События последующих недель подтвердили, что заботы обо всем этом были не лишними.

Рыжи и Васильев проявили много предусмотрительности, в том числе в расстановке огневых средств с очень продуманным учетом характера местности. Однако не в их власти, как и не в нашей с командармом, было накопить в Севастополе такой запас снарядов, который позволял бы использовать всю мощь артиллерии достаточно долго.

После падения Керчи наши заявки на боепитание как будто стали для фронта первоочередными. В мае мы получили почти втрое больше снарядов, чем в апреле (свыше 3600 тонн). Но этого было недостаточно, чтобы оборона Севастополя не зависела от регулярности дальнейшего подвоза, который становился все более затрудненным. А кроме боеприпасов требовалось ведь перевозить с Кавказа и продовольствие, и горючее.

С середины мая начали совершать регулярные грузовые рейсы из Новороссийска и Туапсе подводные лодки. Сама эта мера говорила о том, какое положение создалось на морских путях, связывавших нас с кавказскими портами. Передо мною рапортичка о грузах, доставленных двумя первыми [479] лодками,— 114 тонн... Можно ли сомневаться, что подводники втиснули в отсеки своих кораблей максимум возможного — ведь груз предназначался Севастополю! Но сколько же надо было сделать таких рейсов вместо одного рейса обычного транспортного судна!

Перед третьим штурмом, когда расход боеприпасов должен был резко возрасти, с обеспеченностью ими нашей артиллерии дело обстояло так: крупный калибр — два-два с половиной боекомплекта, средний — три-четыре, малокалиберные системы — до шести. Тяжелые минометы — меньше одного. Это данные по Приморской армии как таковой. Снарядов для орудий береговой обороны разного калибра на севастопольских складах имелось от одного боекомплекта до трех с половиной.

Значение этих цифр было бы, понятно, иным, не относись они к оторванному от остального фронта, полуотрезанному от баз снабжения пятачку, куда очередная партия снарядов могла дойти, а могла и не дойти в ожидаемый срок. С учетом этого боезапас для зениток приходилось, например, экономить так, что в мае был уже отдан приказ по одиночным самолетам огня не открывать.

Еще в Одессе у нас существовало правило — не пренебрегать нештатными боевыми средствами, которые можно изготовлять на мосте.

Такого рода оружие находило применение и на севастопольских рубежах. Над производством огнеметов (ими было оборудовано и несколько танков), налаженным на небольшом заводе «Молот», шефствовала химслужба армии. Ее возглавлял полковник В. С. Ветров. Непосредственно же конструированием огнеметов увлеченно занимался его помощник военный инженер Анатолий Ильич Лещенко, создававший их из «подручных средств» еще в Одессе.

Попутно несколько слов о дальнейшей судьбе этого неутомимого изобретателя. Лещенко участвовал в боях за Севастополь до последнего дня и оказался в числе тех, кого не удалось эвакуировать при оставлении города. Несмотря на тяжелое ранение, он, однако, избежал фашистского плена и, выхоженный советскими врачами, сумел перебраться на родную Одесщину, где нашел путь к партизанам, а впоследствии командовал одним из отрядов. С инженер-майором запаса Лещенко мне довелось вновь встретиться в Севастополе, когда отмечалось 25-летие обороны.

Тогда, в сорок втором, не без его участия была создана также зажигательная дымовая мина, об испытании которой я слышал от Ивана Ефимовича Петрова еще в госпитале. [480]

В специальном приказе командарм отметил пригодность самодельной новинки, в частности, для ослепления огневых точек и наблюдательных пунктов противника.

К маю таких мин было заготовлено до десяти тысяч штук. Их потом наиболее широко использовали, прикрывая свои контратаки, морские пехотинцы бригады полковника П. Ф. Горпищенко.

Чапаевцы же — это была инициатива дивизионного инженера М. П. Бочарова, поддержанная генералом Трофимом Калиновичем Коломийцем, — расставили перед своим передним краем в зарослях Мекензиевых гор и кое-где в глубине обороны десятки потайных фугасов-камнеметов. Устройство их нехитрое: копалась яма глубиной метра полтора, на дно закладывалась взрывчатка, покрывалась слоем досок или бревен, а на них — крупные камни. Снаружи фугас замаскировывали. Взрыв, при котором камни раскидывало на десятки метров, производился с командного пункта замыканием выведенных туда проводов.

Мы не преувеличивали значение этих подсобных боевых средств. Однако те, кто с энтузиазмом их создавал, трудились не напрасно. Впереди были такие бои, когда пригодилось (особенно при недостатке снарядов) буквально все, что могло затруднить действия врага, увеличить его потери, ослабить на каком-то участке его натиск.

На передовой радовались всякому дополнительному оружию, пусть и самодельному. При петеэрах, при неплохом снабжении частей противотанковыми гранатами не сходили с вооружения и бутылки, которые усердно собирали в городе севастопольские ребята, а армейская химслужба заправляла горючей смесью.

Скольким бойцам помогли они в начале войны, когда маловато было других средств против танков, обрести уверенность в том, что не так уж страшны грохочущие гусеничные махины с черными немецкими крестами! И теперь бывалые солдаты берегли зажигательные бутылки для трудного часа, зная, какую представляют они силу в твердой и сноровистой руке.

Вносить существенные поправки в расстановку войск по фронту обороны нам не потребовалось. Мартовская перегруппировка, хотя тогда мы считали новый штурм Севастополя только возможным, но отнюдь не неизбежным, была рассчитана именно на его отражение.

Не произошло с тех пор и особо больших изменений в общей численности сил СОР. Прибывали очередные маршевые [481] батальоны (кстати, отправкой подкреплений нам занимался теперь генерал-майор В. Ф. Воробьев, назначенный помощником командующего Северо-Кавказским фронтом по формированию и укомплектованию). Кроме них мы получили одну свежую стрелковую часть — 9-ю бригаду морской пехоты полковника Н. В. Благовещенского.

Переброска ее из Поти на крейсере «Ворошилов» и эсминцах явилась довольно сложной операцией. Бомбардировщики и торпедоносцы противника многократно атаковывали отряд кораблей. Последняя торпеда, выпущенная по ним уже на входном севастопольском фарватере, выскочила на берег не очень далеко от нашего КП. Но бригада прибыла без потерь, не пострадали и корабли.

Новую бригаду, насчитывавшую три тысячи бойцов и имевшую собственную артиллерию, хотелось бы использовать для уплотнения боевых порядков на одном из главных направлений ожидаемого штурма. Однако командующий СОР принял решение поставить ее на оборону береговой линии: моряки все больше опасались десанта. На сухопутные рубежи бригада Благовещенского была выдвинута значительно позже.

В стрелковых частях Приморской армии — в семи дивизиях и бригаде Потапова — числилось к исходу мая около 51 тысячи бойцов и командиров. В трех бригадах и двух полках морской пехоты — еще 15 тысяч.

А вместе с личным составом артиллерии — полевой, береговой и зенитной, вместе с немногочисленными летчиками и танкистами, с частями боевого обеспечения и тылами — армейскими и флотскими, а также органами управления Севастопольский оборонительный район имел в то время 106 тысяч человек. Сюда было включено все, вплоть до персонала госпиталей и батальона выздоравливающих. О пополнении, прибывавшем в ходе июньских боев, я скажу позже.

В штабе СОР поговаривали, что у нас должно прибавиться танков. Пока их было 38 — старых типов (Т-34 — только один) и большей частью сильно изношенных, много раз чинившихся. Вице-адмирал Октябрьский ставил вопрос о выделении для Севастополя нескольких десятков новых танков, в том числе тяжелых КВ. Моряки планировали перевезти их с Кавказа на борту линкора — способ в тех условиях, пожалуй, наиболее надежный.

Однако то, что произошло на Керченском полуострове осложнило положение не только у нас. Во второй половине мая развернулись тяжелые оборонительные бои и на Южном, [482] и на Юго-Западном фронтах. Танки, получить которые рассчитывал командующий СОР, по-видимому, оказались нужнее где-то еще. Как затем выяснилось, обстановка заставила направить в другое место, за пределы Северо-Кавказского фронта, и обещанные нам пулеметные батальоны. Сильно урезана была заявка СОР на пополнение самолетами-истребителями.

Мы понимали: трудно на всем юге, да и не только на юге, и надо обходиться тем, что есть и что могут нам добавить.

Стрелковых батальонов в конце мая насчитывалось 70. В штабе армии продолжали считать войска по батальонам, потому что число их в разных дивизиях и бригадах оставалось неодинаковым.

Частичное доукомплектование прибывавшими маршевиками сочеталось с усилением боевого контингента соединений за счет собственных тылов. Оттуда брали прежде всего коммунистов и комсомольцев. Привожу имеющуюся под рукой справку: в 386-й дивизии переведено из обеспечивающих подразделений в стрелковые 97 коммунистов и 144 члена ВКЛСМ, в 345-й — 18 коммунистов и 140 комсомольцев... Лучшими сержантами восполнялся некомплект среднего командного и политсостава. Только в двух полках 388-й дивизии 53 сержанта были произведены в младшие лейтенанты и политруки.

Штаб и политотдел армии много занимались каждой дивизией и бригадой, проверяя ее подготовленность к большим боям. В некоторых соединениях прошли выездные заседания Военного совета; на месте решалось, что еще надо сделать для укрепления обороны на данном участке.

При принятии решений учитывались предложения направленцев нашего оперативного отдела. Генерал Петров особенно ценил мнение майора Ивана Павловича Безгинова. Наблюдательный и вдумчивый, он вырос в опытнейшего штабного командира с широким кругозором, способного многое предвидеть.

Само собой разумеется, оборона Севастополя и впредь мыслилась только как жесткая оборона. Теперь, если можно так сказать, еще более жесткая, ибо никаких резервов для маневра не оставалось. Недаром мы стали считать наш передовой рубеж главным. И оценка состояния любой части В конечном счете сводилась к тому, чтобы ответить на вопрос: выстоит ли она под напором врага?

Стойкость большинства частей была уже многократно ими доказана. Но как покажут себя теперь 388-я дивизия [483] (как обстояло с ней дело в декабре, читатель, очевидно, помнит) и не участвовавшая еще в серьезных боях 386-я, укомплектованная в основном запасниками старших возрастов? Мы надеялись, однако (и не напрасно), что настойчивая работа по укреплению боеспособности этих соединений принесет свои плоды.

Велика была роль активного шефства общественности республик Закавказья над обеими сформированными там дивизиями. Их навещали делегации, в составе которых были видные партийные и советские работники, уважаемые в родных местах бойцов люди. Наладилась доставка газет, литературы на национальных языках. А в подразделениях тем временем успешно изучался русский, и это сближало солдат, раньше им не владевших, с соседями по фронту, с жителями города, помогало почувствовать себя севастопольцами.

В 388-ю стрелковую дивизию еще раз был назначен новый командир полковник Н. А. Шварев, до того — заместитель командира 79-й бригады.

Читатель, наверное, заметил, что, говоря о соединениях армии, я реже стал упоминать секторы, в которые они входят. Деление на четыре сектора, сыгравшее весьма важную роль в первоначальной организации обороны, продолжало существовать. Однако секторы, оставаясь понятием территориальным, постепенно утратили прежнее значение в системе боевого управления (кроме тех случаев, когда в составе сектора — например, третьего — еще сохранялись отдельные полки). Фронт по сравнению с ноябрем — декабрем сократился, левое его крыло, раньше далекое, приблизилось к армейскому КП. В таких условиях управление одной дивизией через штаб другой, командир которой являлся в данном секторе старшим, уже себя не оправдывало.

Эти пояснения необходимы главным образом для дальнейшего. Но и при подготовке к июньским боям (хотя институт комендантов секторов, повторяю, не упразднялся) командование армии фактически руководило всеми соединениями непосредственно, напрямую.

До любой дивизии было, как говорится, рукой подать: штаб Капитохина размещался теперь в районе Братского кладбища, штаб Коломийца — у Инкермана, Скутельника— на хуторе Дергачи под Сапун-горою...

И почти отовсюду на нашем сухопутном фронте, во всяком случае с каждой высотки на оборонительных рубежах, виднелось море. Наверное, поэтому так часто можно было услышать на позициях песню, которая пелась на мотив старинной [484] матросской и так же начиналась, а затем шли новые, не знаю уж кем сложенные слова:

Раскинулось море широко

У крымских родных берегов,

Стоит Севастополь могучий,

К жестокому бою готов...

Наша армия, называвшаяся с самого своего основания Приморской и всегда взаимодействовавшая с флотом, особенно крепко породнилась с ним под Севастополем. Красноармейская масса восприняла и характерные для черноморских моряков особое отношение, особые чувства к этому городу — и любовь, и гордость, и беззаветную веру в него.

В бригады морской пехоты, в их штабы ушло немало армейских командиров. А в наших старых дивизиях — тех, что пробивались сюда через Крымские горы, продолжали служить краснофлотцы из первого севастопольского пополнения.

Переобмундированные уже в защитную армейскую форму, эти бойцы хранили, однако, в вещевых мешках матросские бескозырки, тельняшки. Хранили не просто так, а для решительного часа, который, как все понимали, близится.

Вернувшись одна?кды из Чапаевской дивизии, командарм Петров сказал:

— Трофим Калинович Коломиец считает, что переодетым морякам следует позволить носить тельняшки. Я разрешил. Когда дойдет до контратак, многие, конечно, наденут и бескозырки. Раз это поднимает у них дух — пусть!

Традиционные, символические предметы флотского обмундирования действительно воодушевляли моряков в бою. Матросы верили, что сам вид их формы способен устрашать врагов. Получить сине-белую полосатую тельняшку, как выяснилось, стремились и некоторые бойцы, никогда на флоте не служившие. А одна из фотографий, включенных в эту книгу, свидетельствует: в тельняшке, должно быть кем-то подаренной, сражалась героиня Приморской армии Нина Онилова...

Кто мог возражать против такого «оморячивания», когда за спиной — Севастополь, город морской славы!

С середины мая — об этом было специальное решение Военного совета — в дивизиях и бригадах проводились делегатские собрания личного состава, на которые каждый взвод присылал по два-три бойца. С докладом выступал командарм или член Военного совета. Мне довелось побывать только на некоторых из этих собраний, но запомнились они навсегда. [485]

В защищенную скалами расщелину или заросший кустарником овраг выносится развернутое знамя. Перед делегатами подразделений — командование дивизии и полков, Военный совет армии. Генерал Петров немногословно и с предельной прямотой излагает складывающуюся обстановку.

Все говорится начистоту. И что гитлеровцы, готовящие генеральное наступление на Севастополь, подтягивают новые части, обеспечивая себе большой численный перевес. И что снять, вывезти отсюда пашу армию, если бы даже поступил такой приказ, практически невозможно: Севастополь не Одесса, и у флота не хватит перевозочных средств. А главное — стало еще важнее, еще необходимее сковать и перемолоть неприятельские войска, сосредоточенные сейчас в Крыму, не пустить их на Дон, на Кубань. И потому задача приморцев, севастопольцев—стоять насмерть, истреблять фашистов здесь, на этих вот рубежах...

Не скрывая силы противника, командующий говорил о силе нашей, о своей уверенности в стойкости и мужестве бойцов, о их воинском умении. Иван Ефимович рассказывал — это ведь знали не все, — чем отличились за войну, какой прошли путь командиры данного соединения вплоть до батальонных, а иногда и до ротных: тех, кто однажды ему запомнился, Петров уже не забывал.

Заканчивал командарм тем, что просил присутствующих откровенно, по-солдатски, сказать, как подготовились в подразделениях встретить врага, как настроены люди, какие остались недоделки в оборудовании позиций, в чем есть нужда и чем еще можно укрепить оборону.

И делегаты, откликаясь на этот призыв, выступали так горячо, взволнованно, что и привычные, казалось бы, слова обретали зажигающую силу. Помню, как обнимали товарищи сержанта, который, чувствовалось — от всего сердца, выкрикнул:

— Неужели ж русский, советский человек испугается немца, фашиста?! Нет, такому позору не бывать! Ручаюсь Военному совету: пока мы живы, наш взвод свою позицию не сдаст!

Многие высказывали конкретные деловые предложения: что следовало бы улучшить, переставить, сделать понадежнее. По предложениям бесспорным тут же принимались решения, отдавались приказания.

Потом участники дивизионных и бригадных собраний отчитывались у себя во взводах, батареях, передавая всем бойцам то, что услышали от командарма и других старших начальников. Генерал Петров заботился, чтобы в каждом [486] подразделении кто-то рассказал о боевых заслугах командира дивизии, полка, своего батальона, чтобы красноармейцы из пополнения обязательно знали, как сражались и за что имеют награды ветераны.

Делегатские собрания и работа, проведенная в частях в связи с ними, морально подготавливали армию к тяжелым боям, заряжали той бесповоротной решимостью выполнить свой долг до конца, которая всегда лежит в основе массового героизма, массового подвига.

С переводом войск на повышенную боевую готовность изменялись распорядок, ритм их жизни. Происходил и заметный внутренний перелом в самих людях, сознававших, что «спокойный» период обороны остается позади. Все подтягивались, становились собраннее, строже.

И на любое смелое дело, на любой боевой пост, где больше опасности и выше ответственность, находилось сколько угодно добровольцев (их все чаще называли охотниками — по-старинному, как в первую Севастопольскую оборону, книги о которой ходили по рукам). Добровольцами были укомплектованы подразделения бронебойщиков, группы истребителей танков, выдвигавшиеся за передний край с гранатами и бутылками с зажигательной жидкостью. Из добровольцев же формировались — по мере того как поступало с Большой земли оружие—новые пулеметные расчеты, взводы и роты автоматчиков.

Вспоминая те майские дни, я вновь ощущаю их атмосферу — какой-то особый, охватывавший всех подъем духа. Он чувствовался и на совместном заседании Военных советов Черноморского флота и Приморской армии, где принимались важнейшие решения, и при любой встрече с командирами или представителями штабов, во всей нашей работе.

Подготовка к отражению штурма заканчивалась. В числе последних мероприятий, осуществленных по плану штарма, было рассредоточение двух легких армейских артполков—тех, что прибыли весной: их батареи придали стрелковым частям на наиболее танкоопасных направлениях. Свои танки мы расставили поротно в засадах — для ликвидации неприятельских клиньев, для поддержки контратак.

Каждый день использовался для инженерного укрепления рубежей. Углублялись окопы и ходы сообщения, монтировались из сборных деталей новые доты, добавлялись к прежним заграждениям еще десятки ежей, только что сваренных в железнодорожных мастерских из кусков рельсов, [487] еще сотни противотанковых в противопехотных мин, только вчера изготовленных в штольнях спецкомбината...

* * *

Эта глава была бы незавершенной, если не сказать хоть немного о наших армейских тыловиках. Готовность фронта обороны к новым боям очень зависела и от них.

Собирая материалы для книги, я нашел в архиве боевую характеристику на начальника тыла Приморской армии интенданта 1 ранга А. П. Ермилова, написанную генералом Петровым. Аттестации, которые давал Иван Ефимович подчиненным, отличались нестандартностью, выразительной конкретностью, идущими от глубокого знания людей. «Умеет дать размах в работе, — писал командарм о начальнике тыла. — В каждом деле цепко хватается за всякую возможность улучшить снабжение состоящих на его попечении войск».

За этими словами так и встает сам Алексей Петрович Ермилов. Человек спортивного склада, выглядевший моложе своих сорока лет, подвижный и неиссякаемо энергичный, он работал в самой трудной обстановке с каким-то веселым задором.

В Севастополе система хозяйственных служб еще в большей степени, чем при обороне Одессы, отступала от обычной структуры армейского тыла: сами размеры плацдарма исключали необходимость в ряде промежуточных звеньев. И размах в работе, который отмечал у Ермилова командарм, начинался именно с умения строить ее не по шаблону, применяться к сложившимся специфическим условиям.

Все у тыловиков подчинялось тому, чтобы без лишних перегрузок подавать войскам все необходимое прямо на позиции, подвозить снаряды к каждому орудию. Перевозки производились почти всегда ночью. Автобатальон подвоза был разбит на колонны, которые обслуживали каждая свое, хорошо знакомое направление. Прикрепленные к дивизиям и бригадам командиры из управления тыла использовались при этом как своего рода диспетчеры.

Ночью же разгружали прибывавшие с Большой земли суда. И каждый транспорт встречали на причалах вместе о рабочей ротой Ермилов и его помощники. Если начиналась бомбежка или артиллерийский обстрел, что бывало нередко, они руководили разгрузкой — прерывать ее было нельзя,— как боем.

Однажды от прямого попадания авиабомбы затонул у причала не очень крупный транспорт, доставивший продовольствие, [488] к выгрузке которого только что приступили. Глубина там была метров десять. Не желая мириться с потерей ценнейшего груза, начальник тыла приказал немедленно найти в хозяйственных подразделениях хороших ныряльщиков. А первым нырнул сам, нашел и подцепил крюком на пеньковом тросе ящик с грузом. Все находившиеся в трюмах продукты были подняты и переработаны. По этому факту можно судить, какой оборот принимала иной раз работа наших хозяйственников.

Вспоминая предприимчивого Ермилова, я мысленно вижу рядом его заместителя интенданта армии Амаяка Бейбудовича Меграбяна — статного, с красивым смуглым лицом и знаками различия общевойскового полковника.

Меграбян окончил Военную академию имени М. В. Фрунзе, командовал в финскую кампанию полком, Отечественную войну встретил в штабе корпуса. На интендантскую должность его прислали к нам еще в Одессе, после ранения на Западном фронте.

Вот уж кто знал нужды частей не по заявкам! Меграбян просто не мыслил своей работы без того, чтобы самому не видеть положение в каждом полку. Бывало и так, что, попав в горячее место, армейский интендант вновь превращался в строевика. Как-то во время боев в полосе Чапаевской дивизии он поехал туда по своим снабженческим делам, а потом из штадива доложили: заместитель начальника тыла несколько часов командовал батальоном, где выбыл из строя комбат, организовал контратаку.

Не сомневаюсь, что рано или поздно Меграбян вернулся бы на командную или штабную службу, если бы в начале июля не оборвалась его жизнь. Погиб он в море, недалеко от Севастополя, на катере, вступившем в неравный бой с несколькими вражескими. Погиб, сражаясь до последнего дыхания. Об этом потом рассказали те немногие из находившихся на борту, кто остался в живых.

Как сообщил мне сын полковника Меграбяна инженер Вулен Амаякович, имя его отца присвоено в 1971 году школе в селении Агдан Иджеванского района, на родине Амаяка Бейбудовича.

А в те дни, о которых я веду сейчас рассказ, А. Б. Меграбян был поставлен во главе оперативной группы управления тыла, созданной для того, чтобы в любых условиях: обеспечивать доставку на передний край боеприпасов и пищи, эвакуацию раненых. В эту оперативную группу входил и военврач 1 ранга Д. Г. Соколовский, наш начсанарм. За относительно спокойное время он сделал по своей части исключительно [489] много, настойчиво расширяя и совершенствуя всю систему медико-санитарной службы.

«Доразвертываемся, доразвертываемся!..» — это было любимое словечко деятельного, всегда куда-то спешившего Давида Григорьевича. Его «хозяйство» давно вышло за рамки того, что обычно имеет армия. Но иначе было нельзя: во-первых, никто не мог гарантировать бесперебойную отправку раненых на Большую землю, а во-вторых, постоянно действовало правило — тех, кого можно за месяц-полтора вернуть в строй, лечить здесь.

Значительная часть медицинских учреждений помещалась в надежных убежищах. В распоряжение начсанарма был передан еще ряд штолен в Инкермане, вблизи крупнейшего нашего подземного госпиталя (продолжая числиться медсанбатом Чапаевской дивизии, он обслуживал уже несколько соединений, имел специализированные отделения, до двадцати операционных столов), а также штольни в Юхариной балке, винные подвалы и другие подземелья на Северной стороне.

Докладывая Военному совету об итогах «доразвертывания» (общее число коек превысило семь тысяч), Соколовский считал, что этого еще мало. И вообще-то был прав. За две недели декабрьского штурма мы имели почти восемнадцать тысяч раненых, а в эвакуации их на Большую землю тогда еще не возникало особых перебоев.

Для расширенной сети госпиталей понадобилось немало добавочного младшего медперсонала. Тем более что в марте командование армии приняло решение: всех санитаров и медсестер моложе сорока лет перевести из лечебных учреждений тыла в боевые части. Замену им, само собой разумеется, надо было изыскать на месте.

Первым резервом явились севастопольские женщины, сандружинницы, окончившие курсы Красного Креста (их младшие товарки были уже в войсках). Но этого оказалось недостаточно, и Соколовский предложил готовить санитаров и санинструкторов в батальоне выздоравливающих.

Батальон, размещавшийся у Стрелецкой бухты при одном из госпиталей, служил в трудные моменты, как бывало и в Одессе, источником пополнения поредевших подразделений. А те раненые, которые не вполне годились для возвращения в боевой строй, стали, продолжая еще сами лечиться, проходить курс обучения, рассчитанный на несколько недель. Санитары из них получались отличные.

Раз уж зашла речь об умении армейских медиков преодолевать трудности, не могу умолчать и о том, как была [490] ликвидирована вспышка неожиданной на юге цинги. Возникла она в апреле. Кроме недостатка витаминов в осадном войсковом рационе, очевидно, дали себя знать необычно суровая для Крыма зима и постоянное напряжение, в котором находились севастопольцы даже в «тихие» недели.

Соколовский забил тревогу. В частях быстро организовали варку настоя из хвои пихты (сосны в пределах плацдарма не было). На Мекензиевых горах и везде, где еще рос шиповник, собрали все оставшиеся на кустах ягоды. Наладили также производство можжевелового экстракта. Эти средства сдерживали распространение цинги. И все же свыше тысячи больных потребовалось госпитализировать.

Мы обычным порядком доносили о положении и принимаемых мерах старшим начальникам на Большую землю. Красок при этом не сгущали: не у одних нас трудности. Но Соколовский, встревоженный новыми случаями заболевания, послал однажды от собственного имени, и не по команде, а прямо в Главное управление тыла, радиограмму, составленную (я познакомился с ней уже задним числом) в довольно сильных выражениях.

Ответ на его депешу пришел без промедления и начинался с фразы, где начсанарму рекомендовалось изучить Устав внутренней службы. А дальше сообщалось, что нам немедленно высылается аскорбиновая кислота. Этот драгоценный по тем временам препарат (в Севастополе его не было совсем) доставил из Москвы инспектор Центрального военно-медицинского управления военврач 1 ранга Зотов, добравшийся к нам очень быстро.

Того, что он привез в своем чемоданчике, хватило, чтот, бы поставить на ноги всех больных. Давали результаты и профилактические меры, появилась первая зелень с севастопольских огородов. И к середине мая с цингой было покончено. Лишь удостоверившись в этом, Зотов отбыл обратно.

Представителю Центрального военно-медицинского управления был вверен коллективный научный труд большой группы военных врачей, созданный по почину армейского хирурга профессора В. С. Кофмана,— обобщение опыта обработки раненых в Севастопольскую оборону. Через год эта работа вышла в свет с предисловием генерала И. Е. Петрова и стала своеобразным памятником самоотверженным медикам Приморской армии: многих из ее авторов, в том числе и Кофмана, в живых уже не было.

Я говорил о том тыле, который является неотъемлемой частью армии, входит в ее состав и подчинен командарму. Но нашим ближним тылом был и сам Севастополь. [491]

Привожу отдельные пункты из постановлений, принятых 16, 18, 26 мая городским комитетом обороны. Они поистине не нуждаются в комментариях и лучше, чем это смог бы сделать я, рассказывают, как город готовился вместе с армией к решительным боям. Вот эти решения, немедленно вступавшие в действие:

«17 мая 1942 года закончить комплектование и вооружение боевых дружин на всех основных предприятиях... 50% личного состава дружин перевести на казарменное положение... В оперативном отношении дружины подчинить командирам секторов».

«Привлечь все трудоспособное население, не занятое на городских предприятиях, к строительству укреплений...»

«В суточный срок подобрать запасные КП города и районов, разработать систему обороны их... Рассредоточить по городу все запасы продовольствия».

«Оказать помощь коменданту гарнизона в установлении и строительстве огневых точек по городу...»

«...Всех мужчин, способных драться с оружием в руках, включить в резерв боевых дружин, назначить командный и политический состав и вооружить гранатами... Женщин привлечь по мере надобности в сандружины; наиболее здоровых по их желанию включить в резерв боевых дружин».

Эти постановления городского комитета обороны, а затем сообщения об их выполнении заносились на КП армии в журнал боевых действий наряду с важнейшими сведениями о положении на переднем крае. Фронт и город, защитники Севастополя, одетые в военную форму, и гражданские люди встречали новые испытания в общем строю, в едином боевом коллективе, как никогда спаянном и сплоченном.