Глава одиннадцатая

1

В тот погожий и жаркий августовский день, когда мы въехали в Париж вместе с танковой колонной 2-й французской дивизии, битва за город еще продолжалась. Германский комендант Парижа генерал Хольтитц (7 августа он сменил причастного к «заговору 20 июля» генерала Штюльпнагеля) предложил командованию союзников «перемирие» и согласился на то, чтобы 2-я французская танковая дивизия и 4-я американская пехотная дивизия вошли во французскую столицу для «поддержания порядка». Однако германские войска не прекратили военных действий. Они все еще сражались с французскими внутренними силами (ФФИ), занявшими военное министерство, дворец юстиции, «Отель де Вилль» — городское самоуправление, радиостанцию, и подвергли осаде здания и пункты, захваченные партизанами в дни восстания, начавшегося в ночь с 18 на 19 августа. Против восставших были брошены танки, пушки и минометы. Вошедшие в Париж партизанские отряды атаковали фашистов. Забравшись на крыши домов, партизаны забрасывали их гранатами, бутылками с горючей жидкостью, обстреливали из автоматов, винтовок, пистолетов.

Рядом с немцами сражалась так называемая французская «милиция» — военные соединения, сформированные из французских фашистов и подчиненные их главарю Жозефу Дарнану, назначенному Петэном в начале 1944 года на созданный им пост министра поддержания порядка. Помогая карательным отрядам гестапо, «милиция» вела вооруженную борьбу против французских партизан — маки — сначала в южной части Франции, а потом и по всей стране. В последней битве за Париж ей была отведена роль заслона, прикрывавшего отход германских войск и карательных отрядов гестапо.

Особенно ожесточенным, судя по грохоту взрывов, было сражение в северо-восточной части Парижа по ту сторону Сены. Мы не могли пересечь реку, которая стала в те дни «границей» [229] между французскими танками, американской пехотой и вермахтом: Хольтитц выговорил у Эйзенхауэра несколько дней для «подготовки организованной капитуляции», угрожая в противном случае выполнить приказ Гитлера — взорвать мосты через Сену и разрушить город до последнего дома. Эйзенхауэр, приказавший окружить Париж, не прибегая к фронтальной атаке, согласился на это, надеясь, как нам говорили, спасти город. Хольтитц использовал «перемирие», чтобы дать возможность всем боеспособным частям отступить на восток и вывезти в Германию архивы командования, гестапо, военной разведки и все, что было награблено германскими военными и чиновниками за четыре года хозяйничания во Франции.

Под вечер сражение перекинулось на юго-западную часть Парижа. Фашистская «милиция», захватив чердаки и мансарды, которых в Париже полным-полно, стала стрелять без разбора во всех, кто показывался на улицах, балконах или выглядывал из окон. Фашисты обстреляли отель «Ориенталь» на авеню Аристида Бриана, где разместились военные корреспонденты: то ли нас приняли за штабных офицеров, то ли дарнановцы не могли вынести вида военной формы союзников. Вернувшись после ужина в свою комнату, я обнаружил в окне двенадцать пробоин, а моя парадная форма, висевшая на противоположной стене, была засыпана штукатуркой: пули выклевали ее под самым потолком.

Французские танкисты и американские пехотинцы, которым было приказано «не вести военных действий в Париже», начали отвечать на стрельбу лишь после того, как среди солдат появились убитые и раненые. Крупнокалиберные пулеметы танков выпустили по нескольку очередей в чердаки и мансарды, заставив фашистов укрыться. Бойцы внутренних сил Сопротивления, привыкшие к «войне мансард», дом за домом выбивали дарнановцев с чердаков, и стрельба продолжалась до самого утра. Утром фашисты отступили, попрятались, но несколько часов спустя, когда в Париже возникли стихийные демонстрации по случаю освобождения столицы, дарнановцы напали на безоружных парижан. По ликующим толпам стреляли из пулеметов, автоматов и даже минометов, оставленных германской армией французским фашистам. С особым ожесточением они обстреливали праздничные колонны, двигавшиеся в центр Парижа из рабочих предместий. По колонне рабочего района Сен-Дени, достигшей площади Согласия, стали бить пулеметы, установленные в окнах гостиницы, которую перед этим занимало гестапо. В течение нескольких минут было убито более ста человек, еще больше — ранено.

И до прихода в Париж мы знали, что германских оккупантов поддерживали значительные силы реакции внутри Франции, что ее капиталистическая верхушка, начав с «умиротворения» Гитлера, [230] перешла к сотрудничеству с ним. Из десяти партий, существовавших во Франции до войны, только одна — коммунистическая партия — не замарала себя поддержкой вишистского режима, созданного в угоду и помощь оккупантам. Многие лидеры или видные деятели буржуазных партий усердно помогали маршалу-изменнику Петэну, предателю Лавалю и гитлеровскому агенту Дарнану управлять поверженной страной по указаниям Отто Абеца — гитлеровского «посла» и наместника во Франции. Известные деятели, отказавшиеся сотрудничать с оккупантами, такие, как Эдуард Эррио, Леон Блюм, «миротворец» Эдуард Даладье и другие, были арестованы и увезены в Германию или посажены в тюрьму в самой Франции.

По подсчетам разведки союзников, которые она довела до сведения корреспондентов, девять из десяти богачей сотрудничали с гитлеровцами — были, как говорили тогда французы, коллаборационистами, девяносто девять из ста рабочих, мелких служащих, крестьян не сотрудничали с оккупантами. Французские буржуа процветали при гитлеровцах, жили не хуже, чем во времена Третьей республики: их заводы и фабрики работали на германскую военную машину. Вся вишистская Франция была превращена Петэном и Лавалем в придаток этой военной машины, а французские рабочие все больше заменяли германских, призываемых в армию, на военных заводах в самой Германии. Сначала туда посылали только безработных, а затем и работающих, но без ущерба для французской промышленности, выполняющей заказы вермахта. Начиная с осени 1942 года на работу в Германию стали принудительно посылать всех молодых людей, достигших призывного возраста и подлежащих призыву в армию. Миллионы французских солдат находились в плену в Германии, и «призывников» гнали туда же. Они заполняли лагеря, огороженные колючей проволокой, и жили почти в таких же условиях, в каких томились их старшие братья и отцы — военнопленные, работая на военных заводах до изнеможения.

Когда же и этого Шпееру, гитлеровскому министру вооружений, стало мало, Петэн и Лаваль обнародовали декрет, согласно которому все французы — мужчины в возрасте от шестнадцати до шестидесяти пяти лет и женщины в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет — подлежали отправке на работы в Германию. Другой фашист, лидер бывшей партии социалистов и республиканцев, Марсель Деа, за два месяца до высадки союзников в Нормандии был назначен министром труда и национальной солидарности, а фактически — германским уполномоченным по поставке рабочей силы.

Правительство Петэна и Лаваля, как нам было известно, вело вооруженную борьбу против Советского Союза. Порвав дипломатические [231] отношения с СССР через восемь дней после нападения гитлеровской Германии на Страну Советов, вишистское правительство сформировало месяц спустя «французский антибольшевистский легион», который воевал на германо-советском фронте. Осенью 1942 года, когда американцы и англичане высадились в Северной Африке и Гитлер объявил о роспуске остатков французской армии и флота, все их вооружение было передано германской армии. Летом 1943 года, когда Советская Армия нанесла гитлеровцам сокрушительный удар на Курской дуге, Лаваль предписал вербовать молодых французов в те соединения германских вооруженных сил, куда принимались иностранцы, — в войска СС. Германское командование распорядилось рассматривать французские эсэсовские части как регулярные войска «третьего рейха», а солдаты-французы обязаны были давать клятву верности фюреру.

2

Нам казалось странным, что главнокомандующий союзными экспедиционными силами, договорившись с немецко-фашистскими оккупантами о «перемирии», запретил пехотинцам 4-й американской дивизии и танкистам 2-й французской дивизии вести военные действия в Париже в то время, когда французские формирования германской армии громили силы Сопротивления Франции, освободившие столицу. Нас особенно удивляла роль 2-й французской танковой дивизии, высаженной в Нормандии 1 августа, когда танки 3-й американской армии уже вырвались с нормандского плацдарма на просторы Франции. В начале августа мы встретились в Авранше и разговаривали с французскими офицерами-танкистами, жаждавшими сражаться с гитлеровцами и их французскими наемниками. Дивизию, однако, не ввели в дело ни в Бретани, ни в боях у Аржентана, что помогло бы закрыть «фалезский котел», а поспешно двинули к Парижу, как только стало известно, что в столице началось восстание против немецких оккупантов и их французских пособников — коллаборационистов. Войдя в Париж, дивизия сразу же после капитуляции германского гарнизона окружила и заняла военное министерство, за несколько дней до того отнятое у гитлеровцев партизанами. Когда мы направились туда, нас остановили танкисты.

— Сюда нельзя! — сказал начальник караула, вызванный постовым. — Генерал приказал никого не пускать.

— Но генерал Леклерк (командир дивизии) сам приглашал нас навестить его, когда мы будем в Париже.

— Я имел в виду генерала де Голля, — пояснил офицер. — Он приказал не пускать никого. [232]

— А разве он уже в Париже?

Неожиданное появление де Голля в Париже удивило нас. Командование союзников не пускало генерала во Францию. Ему было разрешено на короткое время посетить Нормандию — к концу второй недели боев, после того как там уже побывал Черчилль. Де Голль не мог прибыть в Париж без согласия союзников, и их решение позволить ему вернуться в только что освобожденную столицу Франции было загадочным и необъяснимым.

В тот же день де Голль, поселившийся в военном министерстве, отправился к Триумфальной арке, чтобы, как это делали все французские президенты, возложить венок на могилу Неизвестного солдата. Сопровождаемый военной свитой, он обошел почетный караул, в котором стояли танкисты той же дивизии, и пожал руки офицерам. Затем, сев в военную машину, он в сопровождении Леклерка и его офицеров проехал по Елисейским полям, направляясь в собор Парижской Богоматери, где был устроен молебен по случаю освобождения столицы от чужеземного ига.

В самый разгар молебна в соборе, куда мы поспешили за генералом и его свитой, поднялась пальба. Несколько фашистских ставленников Дарнана, пробравшись на хоры, начали стрелять по алтарю, перед которым в окружении офицеров и руководителей Национального совета Сопротивления стоял де Голль. Бойцы Сопротивления с красными повязками «ФФИ» на рукавах ответили автоматными очередями, целясь вверх, где на хорах прятались дарнановцы. Парижанки и парижане, заполнившие собор, хлынули в обе стороны, пытаясь укрыться от пуль за мраморными колоннами, стоявшими вдоль стен. Те, кто не успел убежать, либо спрятались за высокими деревянными скамьями, либо подняли над головой легкие венские стулья. Генерал, возвышавшийся над своим окружением на две головы, не позволил прервать молебен. Бледный, с крупными каплями пота на морщинистом лбу, он окаменело стоял, глядя прямо перед собой, будто не слышал осатанелой стрельбы за своей спиной.

Невольно превратившись из военных в политических корреспондентов, мы внимательно наблюдали за происходившим в те дни в Париже, понимая, что первые дни свободы определят судьбу Франции, по крайней мере, на ближайшее будущее.

Наибольший интерес вызывал у нас генерал де Голль — фигура своеобразная и сложная. Патриот, поставивший величие Франции превыше всего и поэтому начавший борьбу за ее освобожденне, он боялся народа, особенно рабочего класса, прогрессивных сил страны, угрожавших господствующему положению французской правящей верхушки, хотя эта верхушка своим сотрудничеством с Гитлером подготовила поражение Франции. Еще в Лондоне, [233] освещая для советской печати деятельность союзных правительств, нашедших убежище в Англии, я не раз встречался с видными представителями Свободной, или, позднее, Сражающейся, Франции, как называли себя французские патриоты, решившие продолжать борьбу против гитлеровской Германии, и присутствовал на пресс-конференциях, где иногда выступал де Голль. Сдержанный и малообщительный, он избегал личных бесед с журналистами, сделав исключение лишь для советских корреспондентов. Непомерно высокий, длинноногий, с заостренной кверху и сильно полысевшей головой, которую он время от времени вскидывал, словно бы вглядываясь куда-то вдаль, генерал производил впечатление очень неуклюжего человека. Правда, лицо де Голля совершенно преображалось, когда он улыбался, что было редко, но если хотел, он мог очаровать собеседника. В первую нашу встречу он расположил меня к себе добрыми словами о нашей армии — это было вскоре после освобождения Киева. Затем почти каждый раз он заставлял меня улыбаться, произнося неизменное: «А, старый знакомый... Как поживаете?» Нам и французам в Лондоне в те времена было легко находить общий язык: мы хотели одного и того же — скорейшего открытия второго фронта в Западной Европе. Приближенные генерала в личных разговорах намекали, будто бы Черчилль невзлюбил де Голля именно за это.

В Лондоне действительно не любили строптивого генерала, и это было известно на Флит-стрит — улице газет — почти каждому. Журналисты передавали из уст в уста анекдоты, показывающие отношение Черчилля к де Голлю. Жалуясь на трудности которые будто бы создает де Голль, Черчилль со вздохом говорил, что из всех крестов, которые ему приходится нести, «самым тяжким является лотарингский» — крест, выбранный де Геллем как символ Свободной Франции. Черчилль же пустил в обращение фразу: «Де Голль (провозгласивший неизбежность возрождения величия Франции) твердо обосновался... в облаках».

Сдержанность и достоинство, с какими де Голль проходил мимо этих уколов, вызывали восхищение у всех, кто сочувствовал ему в то тяжелое время. Сочувствуя генералу и интересуясь им, я уже в Лондоне знал от близких к нему французов, что Шарль Андре Мари де Голль, родившийся в 1890 году в обедневшей дворянской семье, рано избрал военную карьеру и приступил к службе под началом полковника, а затем генерала Анри Филиппа Петэна. Под его командованием он вступил в первую мировую войну, во время которой был трижды ранен, попал в германский плен и пять раз пытался бежать: де Голля выдавал его высокий рост. Между первой и второй мировыми войнами де Голль преподавал в «Сен-Сире» историю, был адъютантом маршала Петэна. Занявшись военной [234] теорией, он написал две книги: «На острие шпаги» и «Армия будущего», в которых, анализируя историю войн и оружия, доказывал, что в будущей войне решающую роль сыграют механизированные армии, сочетающие мобильность с большой огневой мощью и способные быстро наступать и наносить сокрушительные удары. Это противоречило взглядам Петэна, по настоянию которого создавалась «неприступная оборонительная линия» Мажино.

Поражение французской армии в 1940 году помогло де Голлю сделать быструю военную карьеру. Начав войну в чине полковника, он спустя пять дней стал генералом, а через месяц — заместителем поенного министра. Но правящая верхушка Франции, выдавшая Гитлеру Чехословакию и предавшая свою союзницу Польшу, призвала к власти маршала-изменника Петэна, капитулировавшего перед Гитлером. Де Голль улетел в Лондон и 18 июня 1940 года обратился по радио с призывом ко всем французам за пределами Франции продолжать сопротивление. С этого дня вокруг него стали собираться все, кто хотел бороться за свободную и независимую Францию.

Разные по своему происхождению, склонностям и убеждениям люди, окружавшие де Голля в Лондоне, в разговорах с нами по-разному оценивали генерала. Одни считали его истинным руководителем, лидером, вождем, самой судьбой призванным вести людей, указывать им путь, повелевать ими. Другие видели в нем самовлюбленного автократа, почти самодержца, презирающего не только «толпу», о чем он говорил откровенно и неоднократно, но и народ, который, по его убеждению, лишь тогда способен на что-либо, когда его направляют люди, обладающие сильным характером, выдающиеся одиночки, умеющие навязать «толпе» свою волю. Всем нравились его смелость и непокорность в отношениях с англичанами, его преданность Франции. Имя де Голля стало символом ее свободолюбия и готовности бороться.

В те первые дни в освобожденном Париже, когда де Голль вдруг стал главной фигурой, приковавшей к себе внимание корреспондентов, я, оказываясь в связи с тем или иным случаем рядом с генералом, наблюдал за ним с особым интересом. Хотя мне казалось, что он узнал меня и в английской военной форме, он ни разу не улыбнулся и не сказал, как, бывало, в Лондоне: «А, старый знакомый...»

Впрочем, ему тогда было не до корреспондентов. В течение последних лет де Голлю приходилось отстаивать свое положение руководителя свободных французов перед союзниками, которые искали других, более податливых людей, другую, нужную им опору Сначала американцы готовы были опереться на адмирала Дарлана, которого они поставили во главе французской администрации [235] в Северной Африке. После его убийства в рождественскую ночь 1942 года они стали выдвигать бежавшего из германского плена генерала Жиро. Наряду с де Голлем его сделали сопредседателем или сопрезидентом французского комитета национального освобождения, созданного в начале июня 1943 года. Комитет состоял сперва из четырех генералов — Жиро, де Голля, Катру и Жоржа — и трех штатских — Массильи, Моннэ, Филипа. Не прошло и нескольких дней, как он был значительно расширен — до тринадцати человек, главным образом за счет людей, названных де Голлем. Через две недели был создан постоянный военный комитет, и генерала Жиро назначили командующим всеми французскими силами в Северной и Западной Африке. Полтора месяца спустя ему были подчинены все французские вооруженные силы, но с условием, что, пока Жиро занимается военными делами, он не будет тратить свое драгоценное время на заседания в комитете, рассматривающем гражданские дела. Через два месяца нашли целесообразным освободить главнокомандующего от всех дел в комитете, хотя он все еще считался его сопредседателем. При новой реорганизации Жиро оказался за пределами комитета. В ноябре 1943 года де Голль стал единственным председателем комитета, а в начале июня 1944 года — еще до высадки союзников в Нормандии — главой временного правительства республики.

Но в Париже де Голль встретился с Национальным советом Сопротивления, который возглавлял всю внутреннюю борьбу против гитлеровских оккупантов и располагал реальной военной силой. Партизанские части — маки — насчитывали в мае 1944 года сто семьдесят пять тысяч человек. Они были достаточно сильны, чтобы временами бросать вызов даже регулярным частям германской армии. Они освободили Париж и ряд других крупных городов и районов Франции, установив там свою власть.

3

То была внушительная сила, и де Голль учел это: танковая дивизия Леклерка, переправленная во Францию, была послана в Париж и стала военной опорой генерала, охраняла военное министерство, где он обосновался.

Мы попытались встретиться с председателем Национального совета Сопротивления Жоржем Бидо. Это оказалось нелегко. Профессор истории и редактор католической газеты, Бидо долгие годы был видным деятелем масонских лож и привык держаться в тени, действуя за чужой спиной и часто чужими руками. Опираясь на старые масонские связи, он установил контакт с промышленно-банкирской верхушкой Франции С первой половины 1943 года, после поражения вермахта у Сталинграда, эта верхушка, продолжая [236] сотрудничать с Гитлером, начала помогать деньгами движению Сопротивления. Бидо пользовался доверием как партий, организовавших Сопротивление, так и этих промышленников и банкиров. Но он был совершенно неизвестен за пределами узкого круга руководителей Сопротивления, и, видимо, это-то и заставило его появиться перед военными корреспондентами, представлявшими тогда в Париже общественное мнение стран антифашистской коалиции. (Следует добавить, что армии союзников со всеми своими штабами и службами миновали Париж, устремившись на севере к бельгийской границе, на юге — к самой Германии.)

Бидо, принявший группу союзных журналистов в отеле «Мажестик», — во время оккупации там обосновалось германское командование во Франции, — оказался маленьким, щуплым человечком с блестящими черными волосами и пронзительно черными глазами, которые особенно выделялись на худом бледном лице с острым ястребиным носом. Он был в черном, в узкую светлую полоску костюме и лакированных штиблетах, говорил тихо, медленно, будто размышлял вслух, останавливался, опасаясь сказать что-то лишнее или ненужное, и при этом молитвенно — ладонь к ладони — складывал перед собой руки.

По его словам, движение Сопротивления было организовано «Народным республиканским движением», коммунистической партией, опирающейся на рабочий класс, и социалистами, которых поддерживали люди свободных профессий и служащие. Эти партии боролись плечом к плечу, преследуя единую цель — освободить Францию. В ходе борьбы они выработали совместную программу возрождения будущей свободной и независимой Франции и теперь намерены добиваться воплощения ее в жизнь.

На вопрос Рональда Монсона, какой станет будущая Франция, капиталистической или коммунистической, Бидо уклончиво ответил:

— Франция будет свободной и демократической. Образ ее правления определит сам французский народ.

— Каким путем?

— Об этом мы еще должны договориться, — сказал Бидо. — Может быть, путем простого референдума, а может быть, будет выработана и предложена на утверждение народа новая конституция.

Корреспондент лондонской «Дэйли экспресс» Алан Вуд, сославшись на то, что он видел в Париже фабрики, занятые рабочими, — их владельцы сбежали вместе с гитлеровцами, — спросил, что будет с собственностью коллаборационистов? Неужели фабрики будут бездействовать, пока хозяева не вернутся? [237]

— И что будет с немецкой собственностью? — добавил Роберт Купер.

С прежней уклончивостью Бидо пояснил, что не может сейчас сказать, как поступят с собственностью сбежавших коллаборационистов и немецкой собственностью, присовокупив, однако, что во многих случаях «немецкая собственность» — это французская собственность, за бесценок приобретенная немцами во время оккупации.

Затем тот же Алан Вуд спросил:

— Правда ли, что все маки находятся под влиянием коммунистов?

Бидо молитвенно сложил руки и, помолчав, сказал, что маки — это в основном молодые, достигшие призывного возраста рабочие, которых мобилизовывали и насильно отправляли в Германию, и они бежали к партизанам, не желая работать на немецких военных заводах. Молодые французы, как и везде, настроены весьма лево.

— Каково ваше отношение к временному правительству де Голля? — спросил Купер.

— С тех пор, как оно существует, мы поддерживаем с ним связь, — выдержав паузу, произнес Бидо, опять уклонившись от прямого ответа.

И Купер, поняв это, попытался уточнить:

— Будете ли вы требовать для себя и для других участников вашего движения министерских портфелей? Или ограничитесь изменением состава правительства?

Бидо и тут ушел от прямого ответа:

— Нам нет необходимости требовать министерских портфелей во временном правительстве. Национальный совет располагает реальной властью во всей Франции — как освобожденной, так и не освобожденной. Что касается изменений в правительстве, они делались все время и, наверное, будут делаться и впредь.

Намек на то, что Бидо считает реальным правительством возглавляемый им Национальный совет Сопротивления, заставил корреспондентов задать еще несколько вопросов об отношениях между советом и правительством в Алжире, между Бидо и де Голлем, но хитрый масон увильнул от ответов, отделавшись общими фразами и намеками, которые каждый мог понимать по-своему.

В один из тех же дней мы с подполковником Пилюгиным посетили редакцию газеты «Юманите», только что вышедшую из подполья и занявшую дом и типографию сотрудничавшей с гитлеровцами газеты «Пти паризьен». В кабинете шеф-редактора нас растроганно встретил бессменный руководитель «Юманите» Марсель Кашен. Его морщинистое лицо с поседевшими, свисавшими, как у запорожского казака, усами было бледно, в серых, глубоко [238] сидевших глазах таились давняя усталость и горе. Лишь недавно освобожденный из концентрационного лагеря, он создал новую редакцию, стремясь сделать бойцов Сопротивления боевыми журналистами. Кашен не мог без слез говорить о том, что за последние три года состав редакции полностью обновлялся четырежды: сотрудников «Юманите» арестовывали, убивали или казнили, тех, кто приходил на смену, также арестовывали, убивали или казнили, но их дело продолжали новые люди, и они также рисковали жизнью и жертвовали собой...

Кашен и его главный помощник — редактор газеты Жорж Коньо избежали участи своих сотрудников: они редактировали газету, находясь в концлагере в окрестностях Парижа. Надежная и хорошо налаженная связь позволяла им готовить газету к печати в подпольной типографии. Гестапо даже и голову не приходило искать редакторов крамольной газеты за колючей проволокой своего концлагеря.

Мы провели тогда с Кашеном несколько часов. Фотография, запечатлевшая советских военных корреспондентов с руководителями «Юманите», появилась на другой день в газете, и мне снова пришлось держать ответ перед полковником Тафтоном: он опять отчитал меня за стремление «лезть в политику».

Вечером Жорж Коньо пришел в отель «Ритц», куда военные корреспонденты переехали из «Ориенталя», и мы, поставив на стол французский коньяк, английские галеты и американский колбасный фарш, устроили франко-советский ужин, в котором приняли участие несколько сотрудников «Юманите» и руководителей партизан-коммунистов. Ночью вражеские самолеты прилетели бомбить Париж, и с балкона моего номера мы долго смотрели на пожары, занявшиеся сразу в нескольких местах, — город почти не имел противовоздушной обороны.

На другой день новые друзья — руководители партизан повезли нас в свои отряды, расположенные в Париже, Рамбуйе, Сен-Сире и в Фонтенбло. Мы задержались в Версале, где находился большой лагерь советских военнопленных. Те из них, кому бойцы Сопротивления помогали бежать, пополняли отряды французских партизан, делились с ними своими военными познаниями и опытом. Наиболее способные, овладев французским языком, даже возглавили партизанские отряды.

Командиры партизанских отрядов охотно рассказывали нам о трудном и героическом прошлом, когда им приходилось сражаться с карательными отрядами гестапо и вишистской «милиции», о широкой и самоотверженной поддержке народа, особенно продовольствием и одеждой. Оружие приходилось добывать у врага, потому что старые запасы, припрятанные от гитлеровцев при [239] капитуляции французской армии, давно иссякли, а союзники избегали снабжать оружием отряды под командованием коммунистов. Командиры партизан не скрывали своего недоумения поведением де Голля, который, как им казалось, боялся партизан и старался, где представлялось возможным, ограничивать их деятельность. В одном из только что освобожденных городов, в которых побывал де Голль, его встретили командиры партизанских отрядов, участвовавших в боях за город. Генерал неодобрительно оглядел вооруженных, плохо одетых людей (он всегда ходил в безукоризненно выутюженной форме).

— А где же местные власти?

— Они арестованы нами и посажены в тюрьму, — доложил старший командир партизан, небрежно вскинув к берету руку. — Сотрудничали с немцами.

— Но они же были назначены правительством, не так ли? — спросил генерал.

— Да, вишистским правительством, — подтвердил партизанский командир.

— Ну вот видите, они выполняли свой долг, — назидательно заметил де Голль и распорядился: — Освободите их!

Генерал распорядился назначить командиром отряда в этом городе известного ему офицера, который лишь в самые последние дни примкнул к партизанам. Де Голль везде заменял всех, кого мог, своими людьми, а в отдельные города и районы посылал своих представителей, требуя от них создать и возглавить местные «законные власти». У партизан уже тогда создалось впечатление, что усилия генерала и привезенных им офицеров были направлены на то, чтобы бороться не только с гитлеровцами, которые еще держали в своих руках морские крепости и значительную часть Франции, но и с партизанами. (Вскоре он распустил всю партизанскую армию, согласившись с требованием партий, возглавлявших Сопротивление, включить командиров отрядов и наиболее активных бойцов в регулярную французскую армию. И пять тысяч человек были зачислены в армию с присвоением им офицерских или унтер-офицерских званий. Но почти сразу же после этого «слияния партизан с армией» новых «офицеров» стали переводить в «резерв», то есть отчислять из армии. В течение одного года в «резерве» оказалось более трех тысяч бывших партизанских командиров, прежде всего коммунистов, сочувствующих им или просто левонастроенных людей.)

...После быстрого броска на восток армии союзников остановились на рубежах, избранных германским командованием для обороны рейха. Военные корреспонденты, получив в свое распоряжение отель «Скриб» на Больших бульварах, стали часто наведываться [240] в Париж. И каждый раз, приезжая сюда и встречаясь с друзьями, мы узнавали все новое и новое о сложной напряженной обстановке во Франции.

«Программа возрождения будущей свободной и независимой Франции», о которой нам говорил председатель Национального совета Сопротивления, не только не воплощалась в жизнь, но еще и не обсуждалась. Люди, прибывшие в Париж вслед за де Голлем, постарались помешать ее обсуждению, понимая, что большинство французов поддержит передачу государству заводов, фабрик и собственности богачей, которые помогали врагу Это затрагивало почти всю капиталистическую верхушку Франции, а ее представители во временном правительстве республики не желали допустить каких-либо посягательств на ее интересы. Министр-банкир Рене Плевен, пользовавшийся особым влиянием в правительстве, как нам рассказывали, решительно воспротивился обсуждению вопроса о национализации собственности коллаборационистов: она оставалась для него священна, пусть даже ее владелец был пособником Гитлера во Франции. Плевен мешал проведению денежной реформы до тех пор, пока банкиры, промышленники-коллаборационисты и акулы черного рынка не превратили огромные кипы ничего не стоящих бумажных денег в материальные ценности, начиная с заводов и кончая ресторанами и публичными домами, процветавшими при гитлеровцах и продолжавшими процветать при союзниках.

Быстрое обесценивание денег, нехватка продовольствия, угля и дров для отопления — началась холодная дождливая осень — ухудшали положение всех, кто жил на свой заработок, в первую очередь рабочих и служащих. Положение пенсионеров — их было много в стране оказалось просто невыносимым. Тем не менее те девяносто девять из ста французов, которые не сотрудничали с оккупантами, мужественно терпели лишения, обрушившиеся на них после освобождения страны. И, естественно, они раздражались все больше и больше, видя, что богачи, нажившиеся на военных поставках в фашистскую Германию, продолжают жиреть и при временном правительстве. Хотя в это правительство и входили два коммуниста — Франсуа Бийю и Фернан Гренье, — они мало что могли сделать для улучшения положения трудящихся, которые пошли на большие жертвы во имя своей только что освободившейся родины Они воздерживались от требований о повышении зарплаты, не допускали забастовок, часто работали сверхурочно: война продолжалась. Враг занимал некоторые важные районы на востоке страны и почти все ее морские крепости. [241]