Глава девятая

1

Вернувшись под вечер с фронта в «Лион д'Ор» в Байе, я получил короткую телеграмму из Лондона: «Леня заболел». Я изобразил на лице беспокойство и тревогу — Леня, младший сын, жил тогда, как и другие эвакуированные советские дети, на севере Англии, — но в душе был очень доволен: ждал этой телеграммы. Перед моим отъездом в Манчестер работники советского посольства попросили меня найти возможность вернуться в Лондон и проинформировать их о ходе боев за освобождение Франции. Мы условились, что посольство в нужное время пришлет мне телеграмму и, учитывая военную обстановку, вызов зашифрует так — сообщит о болезни одного из моих сыновей, причем имя «больного сына» имело определенное значение: младшего — выехать немедленно, старшего — как только представится случай.

В тот же вечер я предстал перед начальником лагеря прессы полковником Тафтоном с рапортом-просьбой разрешить мне отбыть в Англию сроком на одну неделю. Пожилой, сухопарый, с больным серо-желтым лицом, полковник прочитал рапорт и поднял на меня блекло-голубые глаза:

— Мы не смеем удерживать вас, но вы можете пропустить кое-что интересное.

Я сокрушенно вздохнул: жаль, мол, да ничего не поделаешь.

— Вы даже можете не застать нас здесь, — продолжал полковник, — и вам придется догонять и искать нас.

— Я был бы рад найти вас в Париже, сэр, — отозвался я.

— Ну и в Париже вряд ли, — сказал полковник, осклабившись, — но в Байе вы нас, наверняка, не застанете.

У меня были серьезные основания сомневаться в этом. По убеждению моих коллег, военных корреспондентов, командующий 21-й армейской группой английский генерал Бернард Монтгомери (сокращенно Монти) не мог или, как намекали американские журналисты, не осмеливался сокрушить германскую оборону в Нормандии [193] и бросить подчиненные ему подвижные, полностью механизированные английские, американские и канадские войска на просторы собственно Франции. Я не поделился с полковником Тафтоном своими сомнениями. Сказал лишь, что сожалею, однако болезнь сына заставляет меня покинуть на короткое время фронт. И я действительно жалел об этом, потому что среди германского командования началось что-то, похожее на смятение. В то утро нам сообщили — не для печати — добытую союзной разведкой важную новость: генерал-полковник Дольман, командующий 7-й германской армией, покончил с собой после раздраженного разговора Гитлера с ним по телефону. (Несколько позже стало известно, что до самоубийства не дошло — генерала, возбужденного тоном разговора и угрозами, хватил дар, и он скончался несколько часов спустя по пути в госпиталь.) Разведчики сообщили также, что Гитлер отстранил фельдмаршала фон Рундштедта от командования германскими войсками на Западе и заменил его генерал-фельдмаршалом фон Клюге. Пост Дольмана занял обергруппенфюрер СС Хауссер — видный нацист и один из главных создателей войск СС. Фон Клюге также был известен своей преданностью Гитлеру. Разведчики, сообщившие нам об этом, делали вывод, что Гитлер перестал доверять генералам и офицерам армии, не показавшим особой преданности нацистскому режиму.

Полковник Тафтон распорядился о выдаче так называемого «транспортного приказа», который обязывал меня отправиться в Соединенное Королевство и давал право воспользоваться любым военным транспортом. Прощаясь, он снова напомнил, что я могу не застать лагерь прессы в Байо, и посоветовал, прежде чем выезжать или вылетать во Францию, обратиться в отдел общественных связей военного министерства в Лондоне за адресом — рядом с Байо уже готовилось летное поле для приема транспортных самолетов.

Рано утром 3 июля я отправился попутной военной машиной в Арроманш. Там был уже сооружен причал для мелкосидящих судов, а несколько в стороне из крупных блоков, доставленных на плаву из Англии, достраивался большой порт, ставший вскоре главным перевалочным пунктом армии вторжения. «Начальник транспорта», расположившийся в палатке недалеко от причала, распорядился посадить меня на плоскодонное десантное судно и доставить на морской истребитель, стоявший на рейде.

Командир истребителя — молодой человек, почти мальчишка — встретил меня у трапа и сказал, что я могу воспользоваться офицерской кают-компанией: в море ветрено и свежо, но, если захочу, могу остаться на палубе. И, понизив голос, предупредил: [194]

— Не разговаривайте с французами там, на корме. — Он показал глазами на группку штатских, одетых в кожаные или вязаные курточки и бархатные штаны. Они испуганно жались друг к другу, их охраняли два солдата и лейтенант с зелеными петлицами: знак контрразведки. — Они арестованы за шпионаж в пользу немцев, и мне приказано доставить их в Англию.

Я обещал не разговаривать с французами и, спрятавшись от ветра за рубку, стал смотреть на рейд Арроманша, уставленный большими грузовыми судами и военными кораблями — от линкоров до морских истребителей и катеров. Линкоры и крейсеры время от времени извергали огонь и дым, обстреливая германские позиции где-то в окрестностях Кана, а транспортные гиганты выгружали на десантные и плоскодонные суда танки, пушки, ящики со снаряжением, огромные катушки плетеной, наподобие циновок, проволоки: разостланная, соединенная вместе и закрепленная на земле, эта сплетенная проволока служила основой дорожек для взлета и посадки самолетов.

В положенное время — это было где-то на середине пути — офицеры морского истребителя собрались в кают-компании на обед и пригласили меня и лейтенанта-контрразведчика. Оказавшись рядом, мы разговорились. Я сказал, что нас, военных корреспондентов, однажды уверяли, будто германское командование до Франции, помогая своей контрразведке, снабдило лучших стрелков охотничьими ружьями, приказав стрелять по голубям, где бы и когда бы они не появлялись. Германская контрразведка считала голубиную почту главной связью между союзной разведкой в Англии и ее агентами на континенте. Лейтенант подтвердил это, добавив, что голуби использовались довольно широко, особенно после того, как гитлеровцы оборудовали много автомашин аппаратурой, позволявшей не только быстро перехватывать радиосообщения, но и засекать местонахождение радиопередатчиков. Офицеры корабля заинтересовались, как передают свои сообщения немецкие агенты, оставленные в тылу союзников, — тоже с помощью голубей?

— Нет, чаще всего сами, — ответил лейтенант. — Война рассеяла людей, и одни возвращаются в свои дома, брошенные во время боев, другие ищут потерявшихся родных или детей, третьи, оставшись без крова, бредут неизвестно куда. Немецкие агенты просто переходят вместе с ними из одной части полуострова в другую и обратно.

— Но ведь наши агенты могут делать то же самое, — подсказал командир корабля.

— Они это и делают, — подтвердил лейтенант со смехом.

— Этих французов, что вы везете в Англию, взяли за такой [195] переход из одной части Нормандии в другую? — полюбопытствовал я.

— Не знаю, — ответил лейтенант. — Мне приказано доставить их в Портсмут и сдать в контрразведку.

2

Когда во второй половине жаркого летнего дня морской истребитель вошел в гавань Портсмута и стал пришвартовываться, я заметил на молу двух солдат и сержанта с такими же зелеными петлицами, что и моего соседа по столу: очевидно, подумал я, они встречают арестованных французов.

Однако они не тронулись с места, когда французы, сопровождаемые лейтенантом-контрразведчиком и солдатами, спустились по сходням на мол и удалились к берегу. Сержант выжидательно посматривал на палубу морского истребителя, где я тем временем прощался с командиром и офицерами, благодаря их за гостеприимство. Едва я ступил на бетонные плиты мола, сержант направился ко мне и, козырнув, скорее приказал, чем попросил:

— Следуйте за мной, сэр!

Я двинулся за ним и тут же услышал за спиной громкие четкие шаги: два солдата, не дожидаясь команды, пошли за нами. Гулко топая, мы шли по длинному молу: впереди — сержант, позади — два солдата, в середине с брезентовой армейской сумкой на плече — я, не понимающий, что это — охрана или стража? На мой вопрос, куда мы идем, сержант уклончиво, хотя и вежливо, ответил:

— Куда приказано, сэр.

Мой вопрос: «А куда приказано?» — остался без ответа.

Мы миновали большой склад, поднялись по бетонной лестнице и оказались у приземистого казенного здания, выбеленного известкой и разрисованного черными полосами сверху вниз — противовоздушная маскировка. Некоторые окна были закрыты изнутри железными ставнями, в других между рамами поблескивали никелированные решетки. Бросив взгляд в распахнутое, но зарешеченное окно, я увидел за ним французов, доставленных морским истребителем, и лейтенанта-контрразведчика, который докладывал что-то капитану с зелеными петлицами. Только тут я сообразил, что моя охрана или стража доставила меня в английскую контрразведку.

Интеллидженс сервис интересовалась нами, двумя военными корреспондентами ТАСС, с момента появления в лагере прессы 21-й армейской группы в Винчестере. Этот «интерес» был постоянным [196] и повседневным, хотя в первое время не очень назойливым и обременительным. Но с переездом во Францию работники этой службы «опекали» нас днем и ночью. Почти всегда мы слышали чужое дыхание у своих затылков и чувствовали невидимую, но сильную руку, которая распоряжалась то нашим временем, то нашими встречами и поездками. Рядом с нами неизменно оказывался капитан, произведенный затем в майоры английской армии, Соболев, бывший юнкер, служивший в частях атамана-контрреволюционера Анненкова. Он изображал пьяницу и не упускал случая ввалиться в нашу комнату в отеле «Лион д'Ор», когда к нам приходил кто-нибудь из советских людей, оказавшихся в Нормандии. Это были советские пленные, пригнанные гитлеровцами в эти места для строительства военных укреплений вдоль нормандского побережья: бежав из плена, они примыкали к французскому движению Сопротивления и с оружием в руках боролись против фашистских оккупантов. Они приводили к нам своих французских друзей, которые рассказывали об обстановке не только на полуострове, но и во Франции. Под видом «тоже русского» Соболев приносил виски, коньяк или кальвадос и угощал наших истощенных тяжелой работой или длительным недоеданием и потому быстро хмелевших гостей, пытаясь выведать у них то, чем они хотели поделиться с нами — единственными в то время советскими представителями во Франции.

Время от времени у нас появлялись незнакомые, вежливые английские офицеры и приглашали поехать с ними, обещая интересные встречи. Мы ехали куда-то в сторону от большой дороги, останавливались в сохранившихся поселках или деревушках, сидели в кафе, затем разглядывали издали надоевшие нам руины — разрушенные авиацией союзников монастыри или «шато» — дворцы, где гитлеровцы предпочитали располагать свои штабы. К вечеру наши заботливые хозяева доставляли нас в Байо, и мы, потолкавшись в баре отеля, узнавали, что днем была важная закрытая пресс-конференция, на которой выступал «сам Монти» или начальник его штаба генерал Гюинган. Не пустить на такую пресс-конференцию утвержденных главнокомандующим союзными экспедиционными силами и аккредитованных при штабе армейской группы советских корреспондентов было неудобно, поэтому неведомая рука «забирала» нас и держала в течение дня вдали от Байо и штаба группы (он находился неподалеку от города, в лесочке, рядом с маленькой деревушкой).

К нам подсаживали и тайных агентов. В течение первых недель нас возил шофер-»солдат» по фамилии Филд. Он уверял, что не знает ни одного русского слова, но старался держаться как можно [197] ближе к нам, когда подполковник Пилюгин обменивался со мной мнениями о том или ином событии. Однажды Филд выдал себя. Как-то во время долгой поездки подполковник стал рассказывать мне анекдоты, на которые был мастер, и я расхохотался. Вместе со мной рассмеялся и Филд. На вопрос, что вызвало у него смех, Филд ответил: «Вспомнил смешное», — но вскоре, не выдержав, снова расхохотался. На другой день Филд исчез, даже не простившись с нами. Его заменил другой шофер-»солдат». Филда нам довелось увидеть позже в штабе 47-пехотной дивизии: он был ее «разведывательным офицером».

Особенно ревниво относились работники Интеллишенс сервис к нашим контактам с первыми представителями Свободной Франции, посланными де Голлем в Нормандию. В Байо мы не раз навещали его «делегата» Куле, занявшего под свою «делегацию» маленькую школу на окраине города. Куле жаловался, что, несмотря на договоренность между руководителями Свободной Франции и английским правительством, британское военное командование не позволяет ему вмешиваться даже в чисто местные дела. Ему запрещали связываться и с группами Сопротивления в Нормандии: как военные единицы, они должны подчиняться только военному командованию, то есть штабу 21-й армейской группы.

Нам хотелось поддержать представителей Свободной Франции в ее освобожденной части, и мы, взяв у Куле интервью, решили передать его в Москву для опубликования в советских газетах. (Он очень тепло отозвался о дружеских отношениях, которые установились между угнанными в Нормандию советскими людьми и местными жителями, что помогало их совместной борьбе против фашистских оккупантов.) Военная цензура задержала это интервью, а меня вызвали в канцелярию полковника Тафтона, и какой-то капитан отчитал за то, что мы — английское «ю» (вы) одновременно может означать одного человека и несколько людей — лезем не в свои дела. Я сослался на то, что с Куле встречались и другие корреспонденты, в частности американцы и австралийцы. На это неведомый мне капитан с прежней резкостью сказал, что никто не брал у Куле интервью и не передавал его, используя службу 21-й армейской группы.

Хотя почти все время мы так или иначе чувствовали «дыхание» или прикосновение Интеллидженс сервис, нам все же не приходилось встречаться с ней лицом к лицу, и я несколько забеспокоился, оказавшись у здания ее контрразведки в Портсмуте. Сержант открыл дверь, ввел меня в большой гулкий зал с несколькими столами у стен, сказал что-то ближайшему офицеру, встретившему нас вопросительным взглядом, и повелительным жестом пригласил [198] следовать за ним в коридор. Вдвоем мы прошли мимо трех или четырех закрытых дверей и оказались в просторной комнате с решетками на окнах, металлическими ящиками у стен и прилавками почти на средине комнаты. По ту сторону прилавка стояли лейтенант, сержант и капрал с зелеными петлицами. Лейтенант, ответив на мое «Гуд афтэнун!» («Добрый день!») двойным «Гуд афтэнун! Гуд афтэнун!», вышел из-за прилавка и остановился в двух шагах от меня.

— Я очень жалею, сэр, — сказал он твердо, без малейшего сожаления в голосе, — но нам приказано задержать и обыскать вас.

— Что вы сказали? — удивленно воскликнул я. Чего-чего, а этого не ожидал. — Задержать и обыскать меня? Это невероятно! Я советский военный корреспондент при штабе 21-й армейской группы, и вы не имеете права...

Лейтенант и без меня знал, кто я такой, знал, что «не имеет права», но у него был приказ задержать и обыскать меня. Он бросил на меня тот надменно-равнодушный взгляд, каким окидывает простого смертного всемогущий тайный полицейский, едва уловимо усмехнулся и повелительно кивнул сержанту. Тот снял с моего плеча армейскую сумку, вытряхнул ее содержимое на прилавок и вместе с капралом принялся разбирать, откладывая бритвенный прибор и умывальные принадлежности в одну кучку, а записные книжки, блокноты, бумаги и всякий печатный материал — в другую. Убедившись, что на дне сумки ничего не осталось, а в ее швах ничего не зашито, сержант собрал все, что было напечатано или исписано, и, положив на папку, как на поднос, скрылся за боковой дверью.

— Выложите все из карманов! — грубо предложил капрал.

— Я протестую, — начал было я, но капрал схватил меня за оба кармана брюк (в «бэттл-дресс» они нашиты сверху и объемисты) и стал вытаскивать все, что могли уцепить его длинные крепкие пальцы.

Тогда я сам вытащил из нагрудного кармана куртки большое — в ладонь — в красном ледерине удостоверение, выданное мне, как и всем военным корреспондентам, верховным штабом союзных экспедиционных сил в Европе (ШЭЙФом) и подписанное их верховным главнокомандующим генералом Дуайтом Эйзенхауэром.

— Вот мой документ, — подал я удостоверение лейтенанту. — В нем написано, что все военные власти, подчиненные ШЭЙФу, обязаны оказывать мне всякое содействие при выполнении корреспондентского долга. Тут есть даже обращение к германскому командованию рассматривать меня, в случае, если я попаду в плен, [199] как офицера союзных экспедиционных сил в ранге капитана. А вы обращаетесь со мной как с уголовным преступником.

Лейтенант взял удостоверение и, даже не раскрыв его, бросил на прилавок к вещам, вытащенным из моих карманов капралом. А тот продолжал обшаривать меня, выворачивая карманы — их в «бэттл-дресс» много. Он также прилежно исследовал мой берет (командующий 21-й армейской группой носил не каску или фуражку, а берет, поэтому они были модны и среди офицеров), затем с той же старательностью прошелся сначала по швам толстых суконных брюк, потом толстой суконной куртки. Предложив мне сесть на стул, снял с меня тяжелые армейские ботинки и пошарил внутри, после чего дотошно осмотрел каблуки и подошвы.

Пока капрал невозмутимо проделывал все это, я, раздражаясь и повышая голос, заявил протест лейтенанту: он и его подчиненные занимаются возмутительным самоуправством, арестовав и подвергнув обыску законно аккредитованного при ШЭПФе и штабе 21-й армейской группы советского военного корреспондента. Я грозил ему не оставить этого безобразия безнаказанным, обещал пожаловаться не только верховному главнокомандующему, но и в министерство иностранных дел: присутствие советских военных корреспондентов в армии союзников было согласовано между правительствами. И мстительно предсказывал ему все возможные неприятности и наказания.

Лейтенант бесстрастно и молча слушал, следя жесткими, настороженными глазами разведчика за капралом, не проявляя интереса, если тот извлекал что-либо из моих карманов, и не показывая разочарования, если карман оказывался пустой. А когда карманы были вывернуты, берет и ботинки осмотрены и все найденное выложено на прилавок, лейтенант, приказав капралу унести все в соседнюю комнату, перешел на противоположную сторону прилавка и, повернувшись ко мне спиной, стал смотреть в зарешеченное окно, за которым совсем недалеко сверкало под послеполуденным солнцем спокойное, стеклянное море. Бросив ему в спину упрек, что он отсиживается на тихом английском берегу, охотясь за корреспондентами союзников, в то время как его товарищи-офицеры сражаются и умирают в Нормандии, и не увидев даже пожатия плеч, я тоже умолк.

Это продолжалось, наверное, час или полтора — мне этот промежуток времени показался вечностью, — а потом за закрытой боковой дверью, там, куда сержант и капрал унесли мои записные книжки, блокноты, копии телеграмм, статей, вырезки из газет, бумажник и удостоверение, послышались раздраженные голоса: кто-то на кого-то кричал и кто-то перед кем-то оправдывался. Вдруг дверь резко распахнулась, и в комнату быстро вошел [200] майор той же Интеллидженс сервис. Лейтенант круто повернулся и вытянулся в струнку.

— Мистер Краминов! — патетически воскликнул майор, направляясь ко мне. В руке он держал мое удостоверение. — Извините, ради бога! Произошла колоссальная ошибка! Эти бестолковые парни, — пренебрежительный кивок в сторону вышедших за ним сержанта и капрала, — оказывается, задержали и пытались обыскать вас.

— Не пытались обыскать, а обыскали, — уточнил я. — Они обыскали меня, как уголовного преступника, несмотря на то, что я ношу такую же форму, как вы и они. Это возмутительно!

— Да, конечно, это возмутительно! — подхватил майор. Возмутительно, недопустимо и непонятно! — Он повернулся к лейтенанту, стоявшему в той же напряженной позе, и помахал моим удостоверением. — Как могли вы позволить себе задерживать и обыскивать человека с удостоверением ШЭЙФа?

Лейтенант вскинул и без того задранную голову еще выше.

— Я не видел никакого удостоверения ШЭЙФа, сэр! — отрапортовал он.

— Как не видел?! — возмутился я. — Я вручил вам его.

— Я не видел ничего, — с прежней четкостью доложил лейтенант, глядя только на майора. — Мне было приказано сделать обыск и все найденное передать туда. — Он кивнул на соседнюю комнату. — Я не видел ничего, ни к чему не прикасался.

— Но почему вы задержали меня на молу? — закричал я. — Почему привели сюда? Почему приказали вашим подчиненным обыскать меня?

— Действительно, лейтенант, почему? — полным недоумения голосом спросил майор.

Лейтенант сделал несколько шагов вперед и, остановившись у самого прилавка, коротко доложил, что из Арроманша была получена радиограмма, в которой говорилось, что на морском истребителе в Портсмут вместе с арестованными французами прибудет некий доктор Краминофф.

— Тут было решено, — опять кивок на соседнюю дверь, — что раз доктор, значит, немец, и мне был дан приказ послать сержанта и двух солдат на мол и доставить немца сюда.

Майор раскрыл мое удостоверение и обескураженно взмахнул руками.

— Какая глупая история, мистер Краминов! Кто-то в Арроманше принял ваши инициалы дэ эф за немецкое «доктор», передал сюда, и из-за этого все произошло.

— Но, сэр, — попытался объяснить я, — начальник транспорта в Арроманше не мог посадить на морской истребитель [201] флота его величества самозваного «немецкого доктора» без «транспортного приказа», а этот приказ выдается, как вам известно, штабом 21-й армейской группы и его отделами.

В ваших бумагах не обнаружено никакого «транспортного приказа», — быстро возразил майор.

Вы и не могли обнаружить его, — сказал я. — Ведь вам хорошо известно, что «транспортный приказ» остается у начальника транспорта.

Но он должен был сообщить нам, что вы возвращаетесь в Соединенное Королевство с ведома и согласия штаба, заметил майор и более убежденно добавил: — Во всем виноваты там, по ту сторону канала. — Он подвинулся ко мне поближе и даже немного наклонил голову. Кто бы ни был виноват, мистер Краминов, я приношу вам извинения за все неприятности, которые мои подчиненные невольно принесли вам. Поверьте мне, это ошибка! Большая и глупая ошибка! Никто из нас не хотел сделать неприятное, а тем более обидеть или оскорбить представителя вооруженных сил нашего великого и бравого союзника. Вы ведь офицер, мистер Краминов?

— Со времени зачисления в союзные войска, — ответил я. — До этого — штатский.

— И никогда не были в армии?

— Почему же никогда? Я нормально здоровый человек и по советским законам обязан служить в армии и в свое время служил.

— Неужели рядовым солдатом? — с подчеркнутым удивлением спросил майор.

Начал рядовым красноармейцем, кончил старшим лейтенантом, — ответил я раздраженно, желая показать, что здесь позволили младшим по званию офицерам задержать и обыскать меня.

— Старшим лейтенантом! — воскликнул майор таким тоном будто перед ним оказался прославленный генерал, и бросил укоризненный взгляд на лейтенанта, точно хотел сказать: «Смотри какого человека обидел».

И в каких же войсках? — вкрадчиво полюбопытствовал он.

— В сухопутных.

— Вероятно, в разведке? — предложил майор и сам же пояснил: — Людей, знающих иностранные языки, во всех армиях используют обычно в разведке. Вы ведь, кроме английского, знаете немецкий и французский?

— Откуда вы взяли, что я знаю немецкий и французский? — озадаченно спросил я. С немецкими пленными мне приходилось раз или два разговаривать, но с французами — только по-английски [202] или с помощью переводчиков, в роли которых часто выступали мои коллеги.

— У вас газетные вырезки и документы на немецком и французском языках, — с хитрой усмешкой пояснил майор. — И многие места подчеркнуты, причем подчеркнуты со знанием дела. Как видно из ваших вырезок, вас интересовали не только военные дела, но и политическая обстановка во Франции и в Европе вообще.

— Военные дела и политическая обстановка во Франции и в Европе вообще тесно связаны, — напомнил я, не понимая, к чему клонит майор. — Ими интересовались все военные корреспонденты.

— Но вы, кажется, больше других, — скорее утверждая, чем спрашивая, произнес майор.

— До того, как отправиться в Нормандию, я был политическим корреспондентом в Лондоне, сэр, — сказал я. — Это хорошо известно как в ШЭЙФе, так и в вашем военном министерстве, которое выдало мне эту форму.

— Разве? — усомнился майор, но тут же одобрительно заулыбался. — Наверное, известно. Конечно, известно.

Продолжая разговаривать, он передал мне, как бы помогая раскладывать по карманам, сначала удостоверение, потом бумажник, взятый им с прилавка, затем другие вещички, вытащенные капралом из моих карманов. Тем временем сержант и капрал торопливо, но аккуратно складывали в армейскую сумку все, что часа два назад они небрежно вытряхнули на прилавок. Майор взял из их рук сумку и помог надеть ее лямку на мое плечо, после чего с доброжелательной улыбкой протянул мне руку.

— Счастливого путешествия до Лондона!

И я, еще полчаса назад негодовавший на Интеллидженс сервис и грозивший лейтенанту, как и его начальству, всеми возможными неприятностями, с благодарностью пожал эту руку.

— Благодарю вас, сэр! Очень благодарю вас!

3

Лишь покинув здание контрразведки и выбравшись на шумную улицу, ведущую от порта к вокзалу Портсмута, я сообразил, что хитрый майор обвел меня вокруг пальца. Ловко, почти незаметно он перевел разговор с обыска на меня самого, осторожно допросил и заставил обороняться, вместо того чтобы нападать на контрразведку, позволившую себе эту беспримерно наглую выходку. Поверив в его доброжелательность и искренность извинения — «колоссальная ошибка», «глупая история», — я с благодарностью [203] пожал руку человека, который если и не приказал задержать и обыскать возвращавшегося из Нормандии советского военного корреспондента — такой приказ, очевидно, дали свыше, — то, несомненно, принимал участие в просмотре и изучении изъятых у меня материалов. Он умело изобразил возмущение «бестолковыми парнями», задержавшими и обыскавшими меня. Лейтенант помог ему инсценировать «недоразумение» с «доктором Краминофф», и, невольно вовлеченный в эту «игру», я лишил себя возможности жаловаться на портсмутское отделение контрразведки: все кончилось дружеским рукопожатием.

Так что, рассказывая о случившемся советскому послу в Лондоне Ф. Т. Гусеву, я изложил этот эпизод скорее как комическое происшествие, чем серьезный инцидент, заслуживающий какого-то шага в форин офисе — министерстве иностранных дел Англии.

— Да, они умеют делать это ловко и хитро, — заметил посол. — Иногда просто задержат иностранцев и обыщут, а потом извиняются: ошиблись, мол, простите великодушно. Или организуют ограбление квартиры и сами появляются в роли спасителей как раз тогда, когда все нужное разведке оказывается в руках ее агентов: можно догадываться и подозревать, а оснований для протеста нет.

Посол спросил, за чем охотилась разведка, задерживая меня и устраивая обыск. Я сказал, что в поезде Портсмут — Лондон много думал об этом, но никакого твердого объяснения не нашел. Со мной были записи пресс-конференций на английском языке, копии телеграмм (тоже на английском, потому что в военной цензуре не было людей, знающих русский язык), вырезки из газет, выписки из протоколов допросов пленных. Но все это оставалось в моей комнате в отеле, и капитан Соболев мог заглянуть в них. От его пронырливых глаз я берег только тонкие книжечки в коленкоровом переплете с короткими дневниковыми заметками Вероятно, эти книжечки, которые я носил в своих карманах, заинтересовали агентов Интеллидженс сервис, и они решили во что бы то ни стало заглянуть в них перед тем, как книжечки спрячут в надежном и недоступном для посторонних глаз месте Не знаю, что делали они с моими книжечками: торопливо читали, понося автора за частые сокращения слов и фраз, или фотографировали — за полтора часа много можно сделать.

Встречей в Портсмуте «интерес» Интеллидженс сервис ко мне не исчерпался. Через несколько дней после возвращения с севера Англии, где я навестил действительно приболевшего сына — он родился в Лондоне, заразился в первые месяцы жизни коклюшем и болел часто, — в посольстве попросили меня рассказать о положении [204] на фронте и обстановке в Нормандии более широкому кругу советских работников. Их тогда в английской столице было много: помимо посольства в Англии имелось советское посольство во главе с послом Богомоловым при союзных правительствах, обосновавшихся в Лондоне, а также военная миссия под начальством адмирала Харламова. Зимний сад посольства, где устроили собрание, был полон, хотя приглашались только работники, имевшие дипломатические паспорта.

Мое сообщение содержало описание хода военных операций в Нормандии, германского сопротивления, как оно оценивалось офицерами штаба 21-й армейской группы и каким было на самом деле, и наблюдения об отношении командования союзных войск к Франции и французам, ждавшим и встречавшим союзников как освободителей. Я старался нарисовать объективную картину, не избегая и критических замечаний в адрес отдельных генералов и офицеров. Мы были тогда единственными советскими представителями как в союзных экспедиционных силах, так и в освобожденной части Франции, поэтому я считал своим долгом по возможности полно проинформировать людей, которые официально представляли Советский Союз, его вооруженные силы, но не могли видеть то, что видели мы. К тому же перед выступлением было объявлено, что беседа закрытая, информация предназначается лишь для присутствующих, и я был уверен, что сказанное мною не уйдет дальше застекленных стен зимнего сада.

Но, вернувшись в Нормандию, я почувствовал, что за время моего отсутствия что-то произошло. Полковник Тафтон даже не улыбнулся, когда я, представляясь ему, напомнил наш разговор неделю назад: я захватил-таки лагерь прессы в Байе. Он сухо кивнул в знак того, что принимает мое возвращение к сведению, и отпустил меня. Капитан Соболев с красным, как обычно, лицом — он начинал пить с утра и пил до поздней ночи, хотя и небольшими дозами, — встретил меня враждебным взглядом и повернулся спиной, увидев, что я направляюсь в его сторону. Наш «ведущий офицер» — лейтенант Керк, сопровождавший нас всюду, — исчез: его перевели, как и расхохотавшегося разведчика Филда, в армейскую часть. Мы долго гадали, за что он наказан: то ли за недостаточно внимательное наблюдение за нами, то ли за мародерство — он награбил немало французского добра, о чем я мимоходом упомянул в своем лондонском выступлении. Его заменил новый «ведущий офицер», который представился нам как «историк» одной из действовавших в Нормандии пехотных дивизий, хотя на самом деле и он был разведчиком. Отчужденной враждебностью повеяло от коллег — английских корреспондентов. Прежде общительные и разговорчивые, они замолкали, когда я приближался [205] к ним или садился за соседний столик в баре нашего отеля. Вокруг меня выросла стена, холод которой я ощущал длительное время.

Мои попытки выяснить, что же произошло, ни к чему не приводили. Англичане отвечали на вопросы вежливо, но коротко, и на просьбы объяснить, почему тот или иной корреспондент вдруг изменил свое отношение ко мне, я слышал лишь невнятное бормотание или видел молчаливое пожатие плечами: изменил или не изменил отношение к тебе, объяснения давать не намерен.

И только недели две спустя после взятия Кана австралийский журналист Дуглас, с которым у меня сложились очень хорошие отношения, однажды ночью в номере маленькой придорожной гостиницы, где мы оказались вместе, признался, что всем английским, канадским, австралийским и новозеландским корреспондентам — они представляли тогда еще существующую Британскую империю и пользовались особым доверием штаба группы — было рекомендовано избегать тесного общения со мной и ни в коем случае «не откровенничать».

— Но почему? Почему? — недоумевал я.

— Где-то и когда-то ты сказал что-то, — невразумительно ответил Дуглас. — Это что-то стало известно кому-то, и кто-то распорядился предупредить нас, что и было сделано полковником Тафтоном. [206]