Глава двадцать вторая
Я прилетел в Симферополь на третий день после его освобождения. Повидался с Павлом Романовичем и Луговым и в тот же день пошел разыскивать своих подпольщиков.
Одной из первых я нашел жену «Хрена». Похудевшая, тоненькая, Люда показала мне своего новорожденного сына — маленького Виктора Ефремова.
Люда повела меня на Студенческую, 1.2, в бывшее здание гестапо, где она видела «Хрена» в последний раз.
Уже по-летнему грело наше ослепительное южное солнце, с гор тянуло свежим ветром, улицы были полны народа. В эти первые дни людям хотелось больше двигаться, глубже дышать, громче разговаривать и смеяться — свобода после стольких месяцев тюрьмы!
Мы вошли в пустынный двор. Меня поразила какая-то особая, кладбищенская тишина и тяжелый, удушливый запах.
— Пойдем, я уже была здесь!
По пустым коридорам Люда привела меня в темную, сырую камеру с замурованным окном.
Я зажег спичку и сначала увидел на стенах только подтеки сырости и темные застывшие брызги. Но, присмотревшись, различил надписи. Все стены были покрыты ими — писали карандашом, выцарапывали чем-то острым.
— Тут, Иван Андреевич, — показала Люда, и я прочел:
«На 28 году жизни здесь сидел 10.III.44 г. Ефремов Виктор, приговорен к смерти, которая будет [347] 24.III.44 г. Прощайте, дорогие друзья и товарищи! Умираю за дело нашей любимой Родины. Живите все, имейте связь с партизанами. Но есть люди, которые губят сотни хороших людей. Прощайте, друзья! Ефремов».
На этих же стенах мы нашли последние слова Бори Хохлова:
«В эту конуру был посажен Хохлов Борис.
Навек, друзья мои, прощайте!
Прости меня, родная мать!
Родные, вы не забывайте —
Здесь мне придется погибать».
Вот еще надпись:
«Здесь сидела Зоя Рухадзе с 10.III.44 по...» — видно, не успела дописать.
А вот наш подпольщик, печатник из типографии:
«Шевченко Михаил. Симферополь, Сакская, № 12. Наверное, на Марс. 22.III.44».
«Здесь сидела последние минуты учительница Драгомирова. 2.XI.43. Джанкой».
«Семенченко Шура, 20 лет, погибла за Родину. Передайте родным, чтобы отомстили за меня и за сына. Бахчисарай, Пожарная, № 15».
«Сынуля, Женичка! Прощай, сынуля Женичка! Сегодня я буду расстреляна. Веди мое дело, не предавай никого, будь патриотом Родины. Грудина Ольга».
Люда сказала, что Грудина сидела с ней в одной камере.
Женщина зажигала спичку за спичкой, а я плакал и переписывал, переписывал с этой стены каждое слово.
И вдруг что-то странное показалось мне, какие-то недописанные слова:
«Погибла за Родину, прощайте... (зачеркнуто) и боевые товарищи, отомстите за пролитую нашу кровь. Нас предали... (зачеркнуто)». [348]
Во многих надписях были вычеркнуты целые фразы.
— Когда я приходила сюда первый раз, все было, — сказала Люда. — Многие писали, кто их предал.
Вот когда я всем существом своим почувствовал: город освобожден, но борьба не кончилась. Ведь ходит же среди нас, по нашим солнечным улицам кто-то, кому понадобилось бежать к этой сырой, запятнанной кровью стене и выцарапывать последние слова расстрелянных.
По моей просьбе, к сожалению запоздалой, около здания была поставлена охрана.
Я сразу же поехал и в совхоз «Красный», где немцы устроили концлагерь и застенки.
Я видел маленькую комнату: с потолка свешиваются крючья, пол металлический, под полом — топка. Неподалеку четыре колодца, куда сбрасывали тела.
Теперь на месте колодцев поставлены памятники замученным в гестапо.
Мы нашли тела Васи-сапожника, Зои Рухадзе, художника Барышева, Виктора Кирилловича Ефремова и многих других.
Люде тело мужа не показали. Она думала, что Виктор не подвергался пыткам, а он был так изуродован, что только по одежде можно было его узнать.
Мы с почестями похоронили наших героев-патриотов.
Пусть никогда не исчезнет память о них в сердцах советских людей!
Среди арестованных немцами советских людей, которых освободила Красная Армия, была колхозница Послушная.
Она рассказала, что 12 марта к ним в камеру втолкнули женщину. Она шаталась, держась обеими руками за голову. Послушная бросилась к женщине, подвела ее к нарам и уложила на свое место. На другой день женщина пришла в себя — ее звали Александра Андреевна Волошинова.
Она рассказала, что в гестапо ее топтали сапогами, сдавливали тисками грудь, подкладывали металлические шарики. Шарики врезались в ребра. [349]
Она очень страдала оттого, что никогда больше не увидит своего сына.
Александра Андреевна учила арестованных, как вести себя на допросах, старалась развлечь их, читала им наизусть Пушкина.
Когда Волошинову уводили на допрос, старухи молились о том, чтобы ее не пытали.
Однажды во время налета советской авиации, услышав гул самолетов и грохот бомбежки, Александра Андреевна приподнялась и запела «Землянку». Ворвались охранники и увели ее. В камеру она не вернулась.
Беседу с колхозницей Послушной записал приехавший повидаться с родителями сын «Муси» — лейтенант Леонид Волошинов.
Только теперь удалось нам узнать и о товарище Беленкове, оставленном для подпольной работы под видом сторожа психиатрической больницы, с которым мне так и не удалось связаться. В марте 1943 года он был арестован с группой подпольщиков и расстрелян немцами. Узнал я и некоторые подробности о Семирхановых. Шамиль Семирханов исчез из леса во время большого прочеса. Позднее его видели в гестапо, но не в роли заключенного. Отец Шамиля, Имам Семирханов, расстрелян органами советской власти за предательство семьи Долетовых.
В первые же дни я собрал всех подпольщиков, и они рассказали, как действовали наши патриотические группы во время немецкого отступления.
Вася Бабий со своими диверсантами был послан штабом партизан в город, чтобы ко дню рождения Гитлера взорвать здание казино.
Но 10 апреля началось паническое отступление немцев. Необходимо было срочно дать знать партизанам. Ребята выкрали лошадей, Яша Морозов и Витя Долетов поскакали в лес с донесением, а Вася решил изменить свой план.
Он связался с «Анодием», получил через него немецкие костюмы и оружие, выкраденное патриотами из здания немецкого госпиталя, и разделил комсомольцев на две группы. Одна устроила ночью засаду на Севастопольском шоссе и уничтожала отступающих немцев, [350] вторая встала на охрану мостов, подготовленных немцами к взрыву.
Ребята разминировали и спасли три крупных моста и много телеграфных столбов.
В те же дни они выпустили листовку с призывом к населению не давать немцам разрушать город.
«Анодий» со своей патриотической группой спас от поджигателей здание школы.
Подпольщики, работавшие на мельнице, устроили внутри здания замаскированную караульную камеру. Там они несли тайные дежурства, чтобы перерезать провода, как только немцы начнут минировать мельницу.
Немецкий начальник пытался увезти двенадцать машин с мукой, но шофер Киселев «разул» все машины. Шоферы скрылись. Немцы уехали без муки. Подпольщики написали на воротах по-немецки: «Мельница минирована». Приехавшая подрывная команда повернула назад, считая, что все сделано другой частью.
Было спасено двести пятьдесят тонн зерна.
После ухода «Саввы» сарабузской подпольной организацией руководил Массунов, по кличке «Заря». Когда Красная Армия приблизилась к городу, подпольщики вышли из каменоломен и вступили в бой с немцами.
Так как воинские лазареты отстали от передовых частей, подпольщики организовали в каменоломнях госпиталь на сто человек. Они подбирали раненых прямо с поля боя.
Незадолго до освобождения Симферополя члены патриотической группы театра — Барышев, Чечеткин и артисты Добросмыслов, Перегонец, Яковлева — были арестованы гестапо.
Но здание театра спасла оставшаяся на свободе подпольщица, работавшая в костюмерной, Елизавета Кучеренко, и старый рабочий бутафорской мастерской, отец Героя Советского Союза Андрей Сергеевич Карлов.
— Немцы подожгли книжный магазин, который находился в нашем здании, — рассказывала Кучеренко. — Огонь перекинулся к нам. В театре — никого. Надо тушить, а Карлов — слабосильный старик Напротив театра жил рабочий сцены Яша Бугаенко. Я прибежала к нему: «Горим! Помогите раздеть сцену!» Немцы охраняют с [351] улицы, а мы с Яшей пробрались в здание со двора. Начали тушить. От дыма уже было трудно дышать. Один немец все-таки пришел проверить — загорелся ли театр. Я как раз снимала шланг со стены. Он хотел меня застрелить, но тут его позвали с улицы. Немец ударил меня по лицу и убежал. Пожар нам удалось потушить, и пять тысяч костюмов в замурованной комнате тоже остались целы...
Вскоре после освобождения Симферополя на имя «Матери» — Антонины Ивановны Ивановой — пришло письмо:
«Привет из села Натырбова.
Разрешите передать вам свой горячий, пламенный привет и сообщить вам о том, что я жив и здоров, нахожусь сейчас дома, работаю комбайнером.
С нетерпением я ждал, когда освободят ваш город, чтобы быстрее написать вам письмо. Хочу я вам сообщить, кто вам пишет письмо, чтобы вы не сомневались. Пишет вам Петров Николай Дмитриевич. Тетя, жду с нетерпением ответа и в следующем письме пришлю фото.
Не могу я вам передать, как благодарит вас мама. Передайте от меня ребятам по маленькому привету.
Целую крепко-крепко вас несчетно.
С приветом Коля».
Это был тот самый маленький Коля Петров, которому «Мать» помогла бежать из лазарета военнопленных.
У «Матери» была еще одна интересная встреча.
— Как-то у Кондратьевых я встретила молодого капитана в орденах, — рассказывала «Мать». — Он сидел и ожидал, когда я приду. «Здравствуйте! — говорит. — Узнаете?» — «Нет, не узнаю, потому что не знаю». — «Я — капитан Костюк. Помните госпиталь военнопленных? Колю Петрова?» — «Но вы ведь были стариком, с бородой». — «Воскрес. — Смеется. — И омолодился у своих».
О многом поговорили. На прощание капитан сказал: [352]
— Действовали вы очертя голову, жизнью рисковали. Так и било в глаза, что вы — настоящие советские люди, готовы лбами разбить ворота, чтобы только освободить нас.
— Не могли мы иначе, — сказала «Мать».
При обкоме партии была создана комиссия по делам подпольных организаций Крыма. Я сдал отчет о симферопольском подполье и начал писать эту книгу.