Внимание, торпедоносцы!

Последние дни апреля принесли неожиданную передышку: на Севастополь надвинулся плотный туман — за два метра ничего не видно. Немецкие самолеты не бомбят, но и мы, правда, не летаем. [92]

Нам такая передышка нужна. Три дня назад, средь бела дня, большая группа Ю-88 в сопровождении «мессеров» на небольшой высоте, на максимальной скорости пронеслась над бухтами «Голландия» и Матюшеяко и сбросила бомбы на морские аэродромы. Особенно досталось аэродрому «Голландия», где стояли самолеты ГСТ. А после налета заговорила дальнобойная артиллерия врага.

Потери у нас в полку были чувствительные. В соседней авиаэскадрилье остался в строю лишь один самолет. Не лучше положение и в «Голландии», где во время налета сгорели ангар и два ГСТ, несколько машин повреждено. И только в нашей эскадрилье положение значительно лучше: шесть машин целы и невредимы. За это спасибо «технарям»: днем и ночью, под обстрелом, они сооружали каменные капониры, которые защитили самолеты от осколочных повреждений.

Под прикрытием тумана среди бела дня в бухту вошло восемь кораблей, груженных до отказа. Это очень кстати — Севастополь получил поддержку с Большой земли.

...Ушел туман неожиданно. Потянуло свежестью с гор, белая пелена как-то нехотя, не торопясь, начала отступать в море. Над Севастополем сверкнуло солнце. И сразу на столе дежурного хрипло заговорил телефон. Последовал приказ: немедленно готовиться к вылету на сопровождение кораблей. Экипажам Яковлева и Акимова. Я заволновался: Константина Михайловича на месте не было, он выехал по каким-то делам не то на Херсонес, не то в штаб ВВС. В штабе, откуда звонили, об этом, видимо, не знали. А эти самолеты, думал я, выбраны не случайно — они оборудованы для подвески «эрэсов». Но с кем полечу я?

Решение комполка оказалось совершенно неожиданным: «Полетите с Уткиным».

С Мишей Уткиным я прежде никогда не летал, мы были даже в разных эскадрильях. После недавнего налета «юнкерсов» Уткин, опытный летчик, остался «безлошадным». Поэтому, видимо, и решили послать его вместо Яковлева: полет дневной, особой сложности не представляет, если не считать весьма вероятной встречи с самолетами врага над караваном.

Честно говоря, я симпатизировал Мише — человеку мягкому, уживчивому, склонному к лирическому настрою. Он знал множество стихов и охотно читал их. Особенно любил Есенина. [93]

Мы Есенина знали мало, его стихи были тогда за семью замками. А Миша мог без конца читать:

Писал он и сам стихи, мы это знали, но никогда об этом не говорил. Он много знал, наш Миша, неплохо знал английский, но знаниями своими не кичился, и это ему, что называется, засчитывалось.

У Мини Уткина была тайна, которую я узнал гораздо позже. В Москве, где он провел детство и где жили его старики-родители (отец — большевик с дореволюционным партийным стажем), жила-была девчонка Тамара. Обыкновенная такая девчонка — худенькая, курносая, чернявенькая. От других сверстниц ее отличало одно — глаза. Огромные, темнокарие, почти черные, они под разлетом темных бровей глядели на мир удивленно, по-детски доверчиво. Эти глаза и покорили Миню. Он посвящал Тамаре стихи, сравнивал ее с княгиней Волконской, прежней Машенькой Раевской, которую любил двадцатилетний Пушкин, и от этого простая девчонка Тамара становилась сказочно прекрасной. Миня был фантазер, он любил строить в своем воображении воздушные замки.

Был у него друг — Коля Евстигнеев. Вместе учились, кончили десятилетку. Был Коля, как и Миня, невысок, только худощав, жилист, словно из одних мускулов свит. На красивом, слегка удлиненном лице выделялись глаза: огромные, как и у Тамары, только ясные, серые. Вместе парни ходили в аэроклуб, а после школы поступили в военно-морское авиационное училище. После училища направили их в разные части. Встретились через год в Москве. Обрадовались встрече.

— Заходи в гости, — говорит Евстигнеев, — познакомлю с женой. Я, брат, теперь семейный человек.

— А я — холостой, — засмеялся Михаил.

На следующий день Уткин отправился в гости к другу. И на знакомой улице, на противоположной стороне, вдруг увидел девушку. В белой шубке и красной шапочке, размахивая небольшой сумочкой-авоськой, она быстро-быстро [94] выстукивала каблучками по тротуару. Девушка была удивительно хороша: стройная, легкая, большеглазая. Он сразу узнал ее. Уже открыл рот, чтобы окликнуть, но что-то удержало. Какой-то внутренний голос остановил: «Подожди!»

Когда Евстигнеев открыл ему дверь, Уткин безмятежно весело сказал другу:

— Ах, Коля, какую девушку я сейчас встретил — прелесть! Глаза — во!

— В белой шубке?

— Точно!

— В красной шапочке?

— Да.

— Так это же Тамара, моя жена.

— Правда? Поздравляю!

Потом пришла Тамара. Сидели втроем за столом, шутили, вспоминали детство, общих друзей.

— Ты, кажется, стихи мне писал? — сверкнула глазищами Тамара.

— Было дело, — кратко молвил Миша.

Все было, как и полагается при встрече старых друзей. Только Миша почувствовал, что он в жизни потерял что-то очень дорогое, невозвратимое. И спрятал свою боль глубоко в душе.

Обо всем этом мне довелось узнать при обстоятельствах трагических. В мае 1940 года, после финской кампании, меня перевели служить из Ленинграда в 45-ю отдельную авиаэскадрилью, которая базировалась в Керчи. В этой части служил и летчик Евстигнеев. Со своей очаровательной женой.

В начале ноября наша эскадрилья получила приказ перебазироваться на озеро Донузлав для участия в праздничном воздушном параде над Севастополем. Выделено было девять экипажей. Погода стояла ясная, но море было неспокойным. После недавнего шторма оно вздымалось высокой зыбью. Сверху поверхность воды казалась гладкой, потому что ветра не было, но вдоль берега тянулся белый шлейф пены. При каждом накате это пенное кружево устремлялось на прибрежную гальку, и от удара волны о крутой каменистый берег высоко вверх взметались белые фонтаны.

Летчики, летавшие на гидросамолетах, знают, какая это опасность при посадке. Поперек «наката» не сядешь — рискуешь разбить самолет в куски, садиться вдоль гребня бегущей волны тоже трудно: волна обязательно «выскользнет» [95] из-под поплавков, а следом идущая захлестнет, накроет самолет, перевернет, словно щепку, искромсает и потянет вглубь. В общем, как говорят, не приведи господь садиться в открытом море при мертвой зыби баллов в пять-шесть!

Наша девятка прошла мыс Сарыч, где накат был особенно мощный, дошла до траверза мыса Херсонес, развернулась курсом на Донузлав. Я летел с Астаховым, справа шел Коля Евстигнеев. Все было нормально. Штурман Евстигнеева — Михаил Зимин, мой однокурсник, время от времени поглядывал в нашу сторону, показывал рукой вперед: дескать, вон уже Донзулав, совсем близко, скоро посадка. И вдруг из мотора самолета, который вел Евстигнеев, вырвались клубы белого дыма, потом черного, самолет словно провалился вниз. Я схватил трубку переговорного устройства:

— Смотри, Евстигнеев... — только и успел крикнуть.

— Вижу! — ответил Астахов, и наш самолет нырнул следом за снижающимся МБР-2 Евстигнеева.

Он снижался быстро. Винт самолета еле вращался, значит, мотор не работал.

Вместе с нами устремилась за Евстигнеевым и машина с единицей на хвосте — командира эскадрильи Глебова. С замиранием мы следили за Евстигнеевым: как он посадит самолет при таком «накате», да еще с выключенным мотором, когда жизнь зависит только от слепого случая.

Один из самолетов отделился от группы, пошел к Севастополю — вызывать на помощь катер, остальные пошли на Донузлав.

А Евстигнеев все снижался...

Эти секунды показались нам бесконечными.

Вот МБР-2 промелькнул над водой, казалось, мягко коснулся гребня волны, и тут же мы увидели, как передняя часть его отлетела в сторону, а фюзеляж «клюнул» в бежавшую навстречу волну. Через секунду над водой остался один хвост самолета, а потом и его захлестнула волна.

Когда подошел катер, на поверхности плавали трое: Миша Зимин, стрелок-радист и бортмеханик. Евстигнеева не было. Он ушел под воду вместе с самолетом.

Невеселыми были Октябрьские праздники в нашей эскадрилье. Неожиданная и, казалось, нелепая смерть Коли Евстигнеева поразила всех. На Тамару больно было смотреть. И вот тогда в нашем крошечном авиагородке появился незнакомый летчик-лейтенант. Он служил в другой [96] части, за сотни километров от нашего аэродрома, но, узнав о трагедии, примчался в Керчь. Мы видели, как Тамара кинулась на грудь лейтенанту и забилась в тяжелом рыдании. Коля Астахов, тоже москвич и однокурсник Евстигнеева, сказал:

— Миша Уткин, лучший друг Кольки.

Так я познакомился с Уткиным. Он прожил у нас несколько дней, все время был с Тамарой, провожал ее вместе с нами на вокзал — она уезжала домой, в Москву, уезжала навсегда.

— Я буду писать, Тома, — говорил Уткин.

— Хорошо, Миша, — как-то очень спокойно отвечала Тамара.

Потом началась война. И с Уткиным мы встретились только в осажденном Севастополе.

...Тяжелая металлическая дверь со скрипом откатилась, и на пороге появился Михаил Уткин — в кожаном реглане, со шлемом в руках.

— «Безлошадных» принимаете? — весело спросил он.

— Валяй, жокей, — ответил Акимов.

Они старые друзья, тоже вместе учились в военно-морском авиаучилище, кажется, даже в одной летной группе.

Солнце уже основательно разогнало туман, пора на аэродром. Сборы у нас недолги: реглан на плечи, планшет в руки — и в полет готов.

Вдоль высокого каменного забора пробрались мы на бетонированную площадку. Инженер Карцев, заикаясь, совсем не по-военному сказал:

— Все в порядке, ребятки: «эрэсы» подвешены, пулеметы проверены, горючего — по пробки.

Нужно было торопиться. Вот-вот начнется артобстрел, а может, и бомбардировщики пожалуют. Вода в бухте закипит от взрывов, и тогда нашим «коломбинам» взлететь будет ох как непросто.

Артиллерийские раскаты уже катились с передовой, когда взревели моторы обоих МБР-2. Прямо со спусковой площадки, набирая скорость, самолеты устремились на середину бухты, чтобы взлететь курсом на море, где еще виднелась пелена приподнятого тумана.

Сразу же за Херсонесом стена низкой облачности подступала почти к берегу. Для нас это — спасение: в случае появления истребителей есть куда скрыться. Легли курсом в указанный квадрат. Самолеты шли над самой облачностью, казалось, что мы стремительно мчимся на санках по бесконечному снежному полю. Картина величественная, [97] но любоваться ею некогда, надо следить за небом, чтобы не прозевать «мессеров».

Прикинули по карте место нахождения. Скоро пора снижаться, а то и караван проскочить недолго. Облачность вдруг оборвалась: такое впечатление, что самолет остановился и неподвижно завис над пропастью. Под нами и впереди нас раскинулось безбрежное Черное море, над головой ярко светило солнце. И в эту минуту, прямо по курсу, я увидел караван: транспорт, два эсминца, несколько сторожевиков. Даю ракету: «Я — свой!», и начинаем снижаться к кораблям. Наша задача: охранять их от подводных лодок, при обнаружении таковых поражать бомбами, которые огромными сигарами висят под плоскостями.

Заранее договорились: мы галсируем по правому борту каравана, экипаж Акимова — по левому. Особое внимание передней полусфере, откуда наиболее вероятна торпедная атака вражеских субмарин.

Уткин покачал крыльями, и самолеты разошлись по своим секторам.

Я внимательно просматривал поверхность моря, опасаясь пропустить появление перископа идущей в атаку подлодки, но морская гладь была чиста. Корабли стремились как можно скорее укрыться под облачность. На самолете это расстояние мы проскочили за несколько минут, а кораблям — еще топать и топать. Ясно, скорость не та. Волновала облачность, прижавшаяся к берегу; именно оттуда, из-под обреза облаков, в любую минуту могли выскочить вражеские самолеты-торпедоносцы, особенно опасные для больших кораблей. Но вокруг по-прежнему все было спокойно. Мы барражировали уже около двух часов, до облачности оставалось каких-нибудь десять миль, и я готов уже был поверить в нашу счастливую звезду, но именно в этот момент, когда опасность, казалось, миновала, из-под облаков вывалился самолет.

«Торпедоносец!» — мелькнула мысль. Большой двухмоторный До-215 разворачивался вправо, ложился на боевой курс. Он, словно огромный черный паук, быстро разбухал, увеличивался в размерах. Еще несколько секунд — и в воду полетит торпеда, помчится к транспорту, на котором, конечно, идут в Севастополь солдаты, а трюмы забиты продовольствием, медикаментами и оружием для защитников города-крепости. Мы как раз сделали разворот в голове каравана и легли на встречный курс. Торпедоносец приближался под углом градусов 45. Что делать? Из пулемета палить бесполезно — расстояние не то. Я видел, [98] как наперерез торпедоносцу кинулись сторожевики, как отчаянно застучали их зенитки. Но и они опоздали. И тут я вспомнил: «Эрэсы!»

— Слева торпедоносец! — крикнул я Уткину. — Влево сорок — бей «эрэсами»!

Уткин резко подвернул влево, и тотчас два снаряда, оставляя огненные хвосты, устремились навстречу торпедоносцу. Ох, как он шарахнулся в сторону от «хвостатой смерти»! Фашистский летчик заложил такой крутой вираж, что я отчетливо увидел под фюзеляжем длинную сигару торпеды. И в который раз добрым словом помянул Акимова, который предложил установить «эрэсы» на наших «коломбинах».

Через несколько секунд вражеский самолет скрылся в облачности. Но торпеду не сбросил, значит, в любую секунду может появиться снова.

Мы сделали еще несколько галсов — фашист не появлялся. Вздохнули облегченно: скоро придет на смену новая пара МБР-2 (уже сообщили о вылете), и можно будет держать курс на Севастополь. И в эту минуту торпедоносец появился снова. На сей раз он вынырнул впереди каравана и стал разворачиваться на боевой курс. Так получилось, что мы в это время шли как раз по курсу каравана, и «дорнье» оказался впереди нас, совсем близко. Уткин тотчас выстрелил двумя «эрэсами», торпедоносец вздрогнул, но не отвернул, продолжал заходить на боевой курс.

— Держи на него! — крикнул я Уткину и припал к пулемету. Я знал, что моим «кнутом» сбить такой самолет трудно, знал и другое: если фашист подвернет на нас и ударит из всех своих пушек и крупнокалиберных пулеметов, то нашей «коломбине» несдобровать. Но другого выхода не было. К тому же шевельнулась мысль: «С боевого курса он не свернет!»

Посылаю одну очередь за другой, разноцветные трассы, кажется, прошивают вражеский самолет, вокруг него рвутся снаряды корабельной артиллерии, но он упрямо идет боевым курсом. Еще секунда-другая — и торпеда плюхнется в воду... Я покосился на Уткина и не узнал его: вместо глаз — колючие щелки, губы сжаты в тонкую ниточку, на скулах вздулись желваки. Что он надумал?

И вдруг торпедоносец покачнулся, за ним потянулась черная струйка дыма: длинная черная сигара торпеды, словно нехотя, отделилась и плашмя полетела вниз, быстро набирая скорость... Уткин рванул самолет вправо, чтобы [99] избежать столкновения, а «дорнье» с правым креном скрылся под облачностью. В ту же секунду в наушниках раздался радостный голос стрелка-радиста Лени Котелевского:

— Ура! Мимо прошла, мимо! Только хвостом вильнула!

Это он про торпеду. Значит, все же дрогнула рука фашиста, не выдержал он боевой курс до конца, бросил торпеду без точного прицела. А это означает — наша задача выполнена.

Еще наш МБР-2 не вышел из крутого виража (казалось, что самолет концом правой плоскости уперся прямо в водную поверхность, левой — в небесный купол, а носом стремительно чертит линию горизонта), как вдруг в кабину ворвался отчаянный крик Котелевского:

— Два «худых» над нами! Идут в атаку!

Неприятный холодок пополз по спине. Атака двух «мессеров» — тут приятного мало! Над самолетом вспыхнули темные шапки разрывов: это корабельные зенитки били по вражеским истребителям, пытаясь преградить им путь к нашему МБР-2. Неистово застучал пулемет Котелевского. Уткин еще круче положил самолет, чтобы, как только «мессеры» проскочат вперед при выходе из атаки, открыть по ним огонь. У нас было два преимущества: близость кораблей, имеющих солидное зенитное вооружение, и малая высота. Мы знали: на малой высоте, да еще над морем, «мессеры» побаиваются атаковывать сверху, чтобы не врезаться в воду при выходе из пикирования (такие случаи были), поэтому огонь открывают издали, с большой дистанции, а это резко сокращает вероятность попадания.

Это преимущество и решил использовать Уткин. Он прижался к самой воде, ложась по курсу каравана. Пулемет стрелка-радиста внезапно умолк, а я увидел, как к кольцу моего прицела приближается ярко-желтый крест «мессера». Истребитель, набирая высоту, выходил из атаки, подставляя «брюхо». Не раздумывая, я нажал на спуск, пулемет задрожал. Не снимая пальца со спуска, перевел кольцо прицела вперед, чтобы упредить скорость истребителя. «Мессер» стремительно взмыл вверх, но в какой-то мертвой точке вдруг замер, словно споткнулся. Черный шлейф дыма потянулся за ним.

— Падает! Ура! — заорал Котелевский.

Но «мессер» не упал. Мы видели, как он выровнялся и лег курсом на берег, оставляя за собой темную полосу [100] дыма. Второй «мессер» устремился за ним. Вскоре оба скрылись за пеленой облачности.

— Фу ты! — шумно выдохнул Уткин.

А я увидел: над облаками, словно два белых лебедя, купаясь в лучах солнца, плывут к нам МБР-2 — наша смена.

Мы помахали друг другу крыльями, подождали Акимова и легли курсом на Херсонес.

Но на этом наши испытания не кончились. Пока шли под облаками, все было нормально. Акимов пристроился к нашему самолету совсем близко, крыло к крылу. Любил, как он выражался, «чувствовать локоть друга», но мы подозревали, что это своеобразный форс: вот, мол, как я умею! Словно подтверждая это, Дон-Евген открыл боковую плексигласовую задвижку, высунул руку и выразительно показал большой палец: дескать, сработали отменно! Как потом выяснилось, им тоже пришлось отражать атаку торпедоносца, и тоже — успешно: с боевого курса фашиста сбили, торпеда прошла мимо. Им тоже очень помогли «эрэсы». Правда, «мессеры» до них так и не добрались. Обожглись на нас.

На подходе к побережью облачность оборвалась, над головой засинело глубокое чистое небо. «Теперь гляди в оба!» — сказал я сам себе. И стрелка-радиста предупредил об этом.

Херсонес был уже совсем рядом (я отчетливо видел полосатый маяк на самой оконечности севастопольской земли), когда высоко над городом возникли две пары темных точек. Истребители! Но чьи? Точки быстро увеличивались, значит, шли навстречу нам. Я показал на них Уткину, он утвердительно кивнул головой, покачал крыльями самолета, что означало: «Внимание, опасность!» — и еще ближе прижался к воде. Акимов прямо прилип к нашему самолету. «Ас!» — с восхищением оценил я его мастерство.

Это были «мессеры». Они тоже заметили нас и теперь шли со снижением на большой скорости. С береговых постов наблюдения их, очевидно, тоже заметили, потому что на херсонесском аэродроме заклубилась пыль: взлетали наши истребители.

«Мессеры» лихо развернулись веером (два — направо, два — налево) и начали заходить в атаку сзади.

— Леня, внимание! — как можно спокойнее говорю Котелевскому.

— Вижу, — сдержанно-глухо отвечает он. [101]

Разворачиваю турель на заднюю полусферу, чтобы при первой же возможности открыть огонь, а голову сверлит одна мысль: «Скорей бы берег, там батарея «Не тронь меня» прикроет!»

В атаку «мессеры» кинулись нахально, рассчитывая на легкую победу. Но, боясь резкого снижения, открыли огонь с большой дистанции — и промазали. Пока они делали «горку» для новой атаки, со стороны Херсонеса показалась еще одна пара истребителей. Но это были уже наши «яки». На полной скорости они кинулись наперерез «худым», отрезая их от нашей пары МБР-2.

Через минуту-другую под крылом проплыл низкий берег Херсонеса, а за ним — наша славная защитница «Не тронь меня».

У нас, летчиков, отношение к этой плавучей батарее было особое. И вот почему. С той поры, как в ноябре 1941 года она стала на якорь в Казачьей бухте, мы, уходя утром на разведку и возвращаясь днем домой, всегда чувствовали ее надежную защиту. Еще большую помощь батарея оказывала летчикам Херсонеса, надежно прикрывая аэродром от фашистской авиации.

История рождения батареи весьма необычна. До войны крупный отсек корабля служил мишенью при учебных артиллерийских стрельбах и торпедных атаках. Жизнестойкость этой металлической коробки оказалась удивительной. Поэтому, когда осенью 1941 года отсек прибуксировали в Севастополь, капитан 2-го ранга Г. А. Бутаков предложил создать на нем плавучую зенитную батарею. Идею поддержали. За две недели бригада с Морского завода имени Серго Орджоникидзе произвела монтаж вооружения и оборудовала все подсобные помещения. На палубе отсека были установлены 130-миллиметровая двухорудийная батарея, 76,2-миллиметровые зенитные орудия, 37-миллиметровые зенитные автоматы, счетверенный «максим» и пара прожекторов. 150 моряков с различных кораблей составили его гарнизон, командиром стал старший лейтенант Сергей Мошенский — артиллерист с линкора «Парижская коммуна», а комиссаром — политрук Нестор Середа.

Днем и ночью стояла на страже неба плавучая батарея № 3. Фашисты очень скоро почувствовали силу и меткость ее ударов, окрестив ее «квадратом смерти». В сумке одного убитого немецкого летчика однажды нашли записную книжку, в ней были такие слова: «Вчера не вернулся [102] с квадрата смерти мой друг Макс. Перед этим не вернулись оттуда Вилли, Пауль и другие. Мы потеряли в этом квадрате 10 самолетов. Летать туда — значит погибнуть».

А мы, летчики Севастополя, любовно окрестили батарею «Не тронь меня». И это название прочно закрепилось за ней.

...Знакомый квадрат проплыл под правым крылом, и вот уже впереди широко раскинулась просторная Северная бухта — наш аэродром. «Мессеры», атакованные «яками», так и не осмелились сунуться в Севастополь.

На аэродромной площадке у бетонированного спуска нас ждал Яковлев. Я его заметил еще с катера, который доставил нас на берег после посадки гидросамолета, и в душе шевельнулось теплое чувство: «Волнуется батя!»

Шел артобстрел, снаряды рвались где-то в Южной бухте и в городе, некоторые подняли фонтаны и в Северной, где мы произвели посадку, но Константин Михайлович, заложив руки за спину, спокойно стоял у кромки воды, будто все это его не касается.

Когда мы вышли на берег, он по-дружески обнял меня и негромко, хрипловатым своим голосом сказал:

— Поздравляю, сынок. Посты ВНОС{5} сообщили: «мессер» недалеко от берега врезался в воду. Поздравляю!

Я удивился: быстро же дошла информация!

Это был первый вражеский самолет, сбитый мною в воздушном бою.

Через несколько часов вернулась пара МБР-2, сменившая нас над караваном. Это были командир звена Владимир Меев со штурманом Иваном Ковальчуком и Иван Андрецов со штурманом Иваном Шейко. Оказывается, им пришлось ничуть не легче, чем нам.

После обеда в «Мечту пилота» зашел из соседнего подвала, где размещалась их эскадрилья, Ваня Ковальчук, присел на мою койку, прикрыл горячей ладонью мою руку и, вздохнув, сказал:

— Знаешь, друг, уже не надеялся встретиться. Сколько отбили атак «хейнкелей» — не помню. Прямо озверели гады: торпедоносцы шли один за другим. Сначала их сбивали с курса «эрэсами», потом — пулеметами, корабли палили из всего оружия, а они лезут и лезут. Потом Пе-2 появились, дали им прикурить: двух завалили. Стало немного легче. [103]

— Транспорт цел? — спрашиваю Ковальчука.

— Был цел, когда мы уходили.

Горячий это был денек. На прикрытие каравана летали и другие МБР-2, поднимались и Пе-2 с Херсонеса, истребители. Небо над караваном кипело. Потом корабли зашли под прикрытие облаков, опасность бомбового удара миновала, зато еще труднее стало отбивать атаки торпедоносцев. Всем работы хватало!

Вечером, перед началом полетов на бомбоудар, мы смотрели, как в бухту, тяжело пыхтя, входил транспорт, два эсминца, сторожевики. Весь караван дошел благополучно. Пришло подкрепление защитникам Севастополя, доставлено продовольствие, боеприпасы.

Это придавало новые силы всем: и морякам, и пехотинцам, и артиллеристам. И нам, летчикам.

Крушение надежд

Первомай — праздник светлый, радостный. Он расцвечивает города и села флагами и транспарантами, цветами и открытыми улыбками людей. В осажденном Севастополе об этом можно было только мечтать. И все же хотелось как-то отметить праздник.

Лосле завтрака летный состав двух эскадрилий, базировавшихся в бухте Матюшенко, собрался в нашей «Мечте пилота». Прошедшая ночь выдалась напряженной: все экипажи бомбили аэродромы врага, совершили по нескольку вылетов. Еще не были известны результаты бомбоударов, фотографирование аэродромов произведут чуть позже, а еще точнее донесет агентурная разведка, но все же даже визуальные наблюдения свидетельствовали о том, что поработали мы неплохо.

Из бухты «Голландия» приехал комиссар полка П. С. Блинов. Никакой официальной торжественной части не было, просто сидели, беседовали. Вспоминали Первомай мирного времени, наперебой рассказывали, какие удивительные демонстрации были — яркие, многолюдные, шумные. А какие замечательные маевки проводились на берегу моря и на лесных лужайках! Вместе с близкими, родными. Тогда это было естественным, даже обычным, теперь же казалось далеким и желанным и, к сожалению, невозможным.

Каждый в эти минуты обращался мыслями к своим близким — к женам, детям, родителям, — как они там? Но [104] говорить об этом было не принято; личное, сокровеннее хранили глубоко в сердце. Считалось, что в такое суровое время разводить лирику не положено.

Говорили о главном: о Севастополе. Все жили надеждой на скорое наступление, которое должно привести — мы верили в это! — к полному освобождению Крыма. Наши надежды поддержал и комиссар Блинов, сказав: «Думаю, в ближайшие дни керченский фронт нас порадует». Мы, летчики, восприняли эти слова как хорошее предзнаменование. После успешного Керченско-Феодосийского десанта вот уже четыре месяца наши войска стояли на Керченском полуострове, закрепившись на Ак-Монайской «горловине» — самой узкой части земли между Азовским и Черным морями. Шло накопление сил, и мы ждали: когда же?

Технический состав находился на аэродроме, готовил самолеты и вооружение к очередным полетам — на прикрытие судов, прорвавшихся в Севастополь, и на ночные бомбоудары по аэродромам врага. Мы уже заметили: после удачных бомбоударов немцы на следующее утро буквально сатанеют и особенно яростно набрасываются на наши морские аэродромы. Поэтому, находясь в надежном укрытии в «Мечте пилота», все время прислушивались: что там, на аэродроме? Пока было тихо. Но сколько раз такая тишина оказывалась обманчивой!

Мы проводили Блинова, который торопился на катер, идущий в «Голландию», и задержались у входа в подземелье: не хотелось залезать в мрачный подвал. Каждой своей клеточкой чувствовали весну. Погода стояла солнечная, ясная, вокруг зеленела трава, расцвеченная золотыми искорками одуванчиков.

— Красота! — протянул Астахов, потягиваясь с хрустом в суставах. — Ей и война нипочем! — Он указал на чайку, парившую над бухтой. Широко расправив крылья, она медленно плыла, накреняясь то на правое, то на левое крыло, и столько величия было в полете большой и красивой птицы, что мы невольно залюбовались ею. Где-то у Мекензиевых гор застрочил пулемет, ухнула пушка, а белокрылая чайка все плыла и плыла над голубыми бухтами, над разрушенным городом, парила гордо и независимо, будто и не горела под ней земля, будто и не царила внизу смерть, — парила наперекор огню, как символ жизни и свободы.

Рядом стоял штурман Миша Пономарев. Положив руку мне на плечо, он тоже смотрел на гордую птицу и молчал. [105] В его глазах затаилась печаль. О чем думал он? О похороненых друзьях, крылья которых не выдержали натиска металла, о предстоящих своих полетах, о тяжести борьбы, о превратностях жизни и о близком дыхании смерти?

Милый, славный друг!

Я прикрыл ладонью его руку на своем плече. Миша мягко улыбнулся.

И в этот миг дрогнула земля.

Два взрыва один за другим потрясли воздух. В такие минуты действуешь инстинктивно. Не помню, как влетел в погреб. Начался жесточайший артобстрел аэродрома. В приоткрытую дверь видно было, как окутался дымом ангар, видимо, загорелся самолет. А снаряды рвались и рвались.

Не меньше тридцати минут длился обстрел. Затем со стороны бухты «Голландия» послышался гул самолетов. Ю-88 с крутым снижением устремились вдоль Северной бухты. Кто-то резко толкнул тяжелую дверь, она с шумом захлопнулась. И тут же от взрывов застонала земля, камни застучали в металл двери.

Минуту спустя задребезжал телефон на столе. Звонили с аэродрома: убиты Литвин и Моисеев, ранен Сорокин и еще другие. Повреждено несколько самолетов, один сгорел.

Мы стояли, оглушенные взрывами и сознанием собственной беспомощности.

Василия Литвина, техника по вооружению, летчики любили. Высокий, стройный, с копной светлорусых волос, очень интеллигентный, он был похож скорее на учителя, чем на представителя армии «технарей» — всегда чем-то озабоченных, в промасленных куртках и измятых комбинезонах. Литвин умудрялся даже в комбинезоне оставаться элегантным, чистым и подтянутым, всегда был спокоен, строг. Оружейники, почти все старше по возрасту, слегка побаивались его, а летчики уважали. И было за что: перед полетом Василий всегда лично проверял пулеметы, следил, чтобы оружие «блестело» и работало безотказно. Мы знали: если он проверил пулеметы — можно не беспокоиться.

И вот теперь его нет.

Когда мы прибежали на аэродром, артналет уже закончился. У обгоревшего ангара лежал Вася Литвин, лежал ниц, широко раскинув руки, словно хотел обнять всю землю. Рядом, свернувшись калачиком, прижался к стенке [106] ангара оружейник Моисеев. В жизни он был слегка суетлив, всегда со смущенной улыбкой на устах. И сейчас поза у него была такая, словно он извинялся за то, что так вот вышло...

Мы молча сняли фуражки.

— Во-от так-ие дела, — горестно сказал встретивший нас инженер Карцев.

В санитарную машину усаживали раненых. Некоторые, с перевязанными руками и головами, ехать в госпиталь отказались и уже возились у самолетов.

— К в-вечеру все ма-шины будут го-товы к полетам, — сильнее обычного заикаясь от волнения, доложил комэску Карцев.

— Помогите техсоставу в подготовке машин, — обратился к нам Николахин. — Только следите, чтобы и вас не накрыло.

До позднего вечера мы возились на аэродроме. Заклеивали пробоины на машинах, помогали техникам проверять моторы, приборы, заправляли горючим, а под конец и бомбы подвесили, — спускай на воду и взлетай! Работали зло, с остервенением, не обращая внимания ни на свист снарядов, которые рвались где-то на Корабельной стороне и в городе, ни на вражеские самолеты, то и дело появлявшиеся в небе. Особенно доставалось, конечно, техникам. Худощавый, жилистый механик Вениамин Сидоров к вечеру прямо почернел от усталости. Но все время твердил:

— Братцы, посидите в капонирчике, вам же еще летать ночью.

Но даже «дядя Костя», не говоря уже о нас, молодых (я и Котелевский), не хотел оставлять аэродром. В «Мечту пилота» мы вернулись вечером только для того, чтобы переодеться и получить боевое задание.

А оно было таким: разведка донесла, что к линии фронта враг подтягивает новые силы, пехота, артиллерия и танки скапливаются в обширных балках, подступающих к передовой. Наша задача: нанести массированный бомбоудар по этим балкам, бомбить всю ночь, как можно интенсивнее, чтобы не дать врагу подготовиться к атаке, все время держать в напряжении.

У нас в строю оставалось всего шесть самолетов, в соседней эскадрильи М. В. Виноградова — еще меньше. Чтобы обеспечить достаточную плотность бомбометания, надо было летать и летать — непрерывно.

Склонились головы штурманов над картами. Каждому экипажу дана своя цель, на карте она обведена красным [107] карандашом. Все долины и высотки, все села и хуторки вокруг Севастополя мы знали досконально — и по картам, и визуально. А как найти нужную балку с воздуха, в темноте? Мысленно представляю себе маршрут полета: вот Качинская долина, вот Бельбекская, по ним разбросаны небольшие деревни, очень похожие. Но я их различаю: к одной светлая дорога подходит прямо с севера, к другой — под углом с юга, к третьей — две дороги буквой «у»; к одной сад подступает слева, к другой — справа. И расстояние от берега неодинаковое. Прикидываю: если пройти с севера, параллельно береговой черте, между двух сел, то выйдешь прямо на цель. Но есть и опасность: опоздаешь со сбрасыванием бомб — можешь угодить по своим траншеям на передовой. Заданная высота полета — 400 метров. Беру навигационную линейку, высчитываю угол сбрасывания. От ближайшей деревни до балки — два километра. Значит, сбрасывать бомбы надо ровно через 30 секунд — и ни секундой раньше или позже, если хочешь поразить цель.

«Батя» стоит за моей спиной, смотрит, как я «маракую» над картой.

— Внимательно изучай, сынок, чтобы не промахнуться, — говорит он.

— Постараюсь, товарищ капитан, — отвечаю я, ощущая на своем плече тяжесть его руки.

Я понимаю: в основном от меня зависит, куда лягут бомбы, задача же летчика — точно выдержать высоту, скорость и курс, рассчитанные штурманом. Но ответственность за выполнение задания несем мы оба — и летчик, и штурман.

Кажется, все ясно. Пора на аэродром.

К счастью, ночь выдалась безоблачной, ясной. После взлета взяли курс вдоль берега, шли с набором высоты. Через несколько минут я увидел характерный разрез Качинской долины и дал команду: «Разворот». Прошли над ней. С такой небольшой высоты не то что село — каждый домик виден. Теперь — внимание, не опоздать с заходом на цель! Вижу справа знакомую деревушку.

— Девяносто вправо!

Яковлев кладет машину в глубокий правый вираж. Когда нос самолета, описывая дугу, приблизился к силуэту деревни, я поднял руку: так держать! Теперь только немного подвернуть влево, и МБР-2 ляжет курсом прямо на цель, которую я уже хорошо вижу.

— Двадцать влево! [108]

Яковлев аккуратно, не спеша подворачивает самолет.

— Высота четыреста, — сообщает он.

— Так держать!

Справа проплывает квадратик деревни. До сбрасывания бомб осталось 30 секунд. Начинаю отсчет: «Ноль — раз, ноль — два, ноль — три», а сам внимательно слежу за целью, чтобы она «не сползла» вправо или влево. Нет, «батя» курс держит надежно! «Двадцать девять, тридцать!» — я нажимаю на кнопку, и бомбы одна за другой, с интервалом в одну секунду, отделяются от самолета и скрываются во мраке ночи.

— Отворот! — бросаю Яковлеву.

Самолет падает в крутой разворот, а я склоняюсь за борт, слежу за целью. Через несколько секунд внизу один за другим вспыхивают разрывы бомб, точно накрывая балку. Сверху они кажутся совершенно безобидными, но я знаю их действительную силу и могу представить, что сейчас творится там, на земле. И тотчас вспыхнул, зашарил по небу прожектор, и десятки разноцветных трасс потянулись в ночное небо. Но самолет, снижаясь и набирая скорость, уже уходил в сторону моря.

В эту ночь мы четыре раза ходили на удар по своей цели. От усталости гудела голова. Мы и всю прошлую ночь летали, затем день пережили такой, что не до отдыха было, вот и эта ночь оказалась не из легких. Конечно, нам, молодым, было легче, чем Яковлеву. Как-никак возраст, да и напряжение у пилота в ночном полете несравненно большее, чем у штурмана, не говоря уж о стрелке-радисте.

Мы уже привыкли к тому, что, как только катер брал самолет после приводнения на буксир, «батя» откидывал голову назад, закрывал глаза и, как говорили мы, отключался. Самолет буксировали к берегу и, если позволяла погода, не вытаскивали на площадку: оружейники прямо в воде подвешивали 50– и 100-килограммовые бомбы, на плаву же дозаправляли машину горючим. В течение этих 20–30 минут «батя» сидел в кабине неподвижно: не то дремал, не то просто отдыхал. И только, когда техники завершали работу и командовали катеру: «Пошел!», что означало буксируй самолет на взлетную полосу, Константин Михайлович встряхивался и приступал к своим обязанностям пилота.

Когда бухта была неспокойна или же требовалось подвесить 250-килограммовые бомбы, что на плаву сделать весьма трудно, самолет вытаскивали на бетонированную [109] площадку. На это уходило гораздо больше времени, и в такие минуты Яковлев вылезал из кабины, подходил к капониру, садился на землю и, откинувшись к каменной стенке, замирал. До той минуты, пока мы не позовем его: «Товарищ капитан!»

Поначалу такое поведение Яковлева казалось мне слабостью. Нет, я не осуждал его, но как-то неловко было за командира — не выдерживает боевого напряжения, расслабляется между полетами. Но в эту короткую майскую ночь мне пришлось изменить свое мнение.

Три боевых полета мы сделали без выхода на берег: оружейники прямо в воде подвешивали «сотки», и — снова на взлет. При втором подходе к цели немцы открыли заградительный огонь из зенитных автоматов и пулеметов, но прожектор почему-то не включили, и мы отбомбились удачно. Но в третьем полете пришлось туго. Мы сменили направление захода на цель, надеясь сбить с толку противника, набрали высоту побольше, чтобы подойти со снижением на большей скорости и с меньшим шумом, но хитрость не удалась: еще на подходе самолет был обнаружен, луч прожектора зашарил по небу, множество трасс потянулось вверх. И в тот момент, когда я нажал на кнопку и бомбы ринулись вниз, луч прожектора впился в наш самолет. «Отворот!» — крикнул я. «Батя» бросил МБР-2 вправо, потом влево, но вырваться из лап прожектора не удавалось. Теперь все автоматы и пулеметы строчили по нашему самолету. Леня Котелевский открыл огонь по прожектору, пытаясь его погасить, но луч упорно держал нас. С крутым снижением, галсируя, мы уходили в сторону моря. Наконец самолет провалился в черноту ночи, прожектор потерял нас. Мы вздохнули свободнее. Думаю, спасло то, что мы сменили направление захода и после сбрасывания бомб не пришлось делать разворот над целью, — мы сразу с резким снижением ушли к морю. В общем, из когтей смерти вырвались.

После посадки подрулили прямо к спусковой площадке; водолазы быстро закрепили шасси, вытянули самолет на бетонированную площадку, Константин Михайлович неторопливо выбрался из кабины, стянул шлем с головы и направился к капониру. Присел у каменной стенки, вытянул ноги. Потом поднял голову, поманил пальцем меня.

— Посиди, Володя, рядом, передохни малость.

Я присел, искоса глянул на Яковлева: тот, закрыв глаза, кажется, дремал. Я не стал его беспокоить. Прислонился к холодному камню и... куда-то вдруг провалился. [110]

С самого детства я сплю очень чутко, просыпаюсь от каждого шороха. Помню, мама вставала на работу в колхозе еще до рассвета, старалась не шуметь, чтобы не разбудить нас, четверых детей, лежащих покатом на одной деревянной кровати, а я вроде и сплю, но сквозь сон все слышу. Бывало, стоило ей сказать: «Сынок, пора!» — и я уже на ногах. «Ты у меня чуткий, как воробышек», — ласково говорила мама.

Удивительно, но тут, на аэродроме, мне не мешали ни рев моторов, ни громкие голоса людей, ни гудение машин, подвозящих горючее и бомбы. Сколько длилось это забытье, не знаю. Когда Леня Котелевский подошел ко мне и начал трясти за плечо, говоря: «Штурман, пора!», я вначале никак не мог сообразить, где нахожусь. Открыл глаза, почувствовал щекой шершавый камень и быстро вскочил на ноги. Стыдно стало: заснул!

Константин Михайлович с мягкой улыбкой смотрел на меня:

— Пять минут сна на войне — великое дело.

Действительно, усталость — как рукой сняло! Я не раз слышал, что солдаты иногда спят на ходу, и считал это выдумкой. После этого же случая поверил: так вполне может быть. И правда, пять минут сна на войне — великое дело!

С бухты уже веяло предутренней прохладой. Надо торопиться, чтобы рассвет не застал в воздухе, не то нарвемся на вражеские истребители.

Бомбили уже в предрассветной мгле. Полет прошел без особых приключений.

...5 мая вдруг во весь голос заговорила наша артиллерия, началась усиленная артподготовка. Она вселила в нас еще большую уверенность в том, что вот-вот начнется наступление с Керченского полуострова. Эту уверенность укрепило и сообщение Вани Ковальчука: они с Меевым ночью вылетали на Кавказ, доставляя срочный пакет командующему Северо-Кавказским фронтом. Что там, в пакете, Ковальчук, разумеется, не знал, но предупреждение они получили строгое: при опасности пакет уничтожить! Уничтожать не пришлось, доставили благополучно и вернулись в Севастополь. Так вот, на Большой земле ему говорили: на Керченском полуострове сосредоточено вдвое больше наших войск, чем у противника, и скоро они скажут свое слово. Именно поэтому мы полагали, что артподготовка в Севастополе — это сигнал к действию.

Возможно, так оно и было. Только дело обернулось для [111] нас трагедией. Пока наши войска создавали «кулак», чтобы ударить по правому флангу противника, фашисты этот участок рискованно оголили, основные свои силы бросили на левый фланг и 8 мая неожиданно ударили по нашему участку, примыкавшему к Азовскому морю. Это был авантюрный план — прорываться к Керчи, оставляя у себя в тылу мощную ударную силу советских войск, — и рассчитан он был на то, что наши войска не останутся в окружении, а начнут отступление к Керчи.

К сожалению, так и вышло. Немцы стремительно продвигались к Керчи по побережью Азовского моря, а наши войска, вдвое превосходящие противника, в это время так же поспешно оттягивались к Керченскому проливу по побережью Черного моря, в южной части полуострова. К 20 мая весь полуостров был захвачен врагом. Севастополь остался в одиночестве, отрезанный от Большой земли широкими просторами Черного моря. Теперь стало ясно: Манштейн использует все силы, чтобы задушить ненавистную ему крепость русских моряков. Разведка доносила, что с Керченского полуострова и от Джанкоя к Севастополю непрерывно подходят вражеские пехота, артиллерия, танки. Новыми самолетами пополнилась и авиагруппа Рихтгофена. К началу третьего штурма у стен черноморской твердыни фашисты сосредоточили 450 танков, около 600 самолетов, в том числе новейших конструкций, более 200 тысяч солдат, 2045 орудий и минометов, в том числе батарею 600-миллиметровых мортир и пушку-гигант «Дору» калибра 800 миллиметров. Этой пушкой немцы особенно гордились, создавали о ней легенды. Изготовленная на заводах Круппа в Эссене, она предназначалась для разрушения бетонированных укреплений линии Мажино во Франции. Но там ее помощь не потребовалась: немцы попросту обошли линию с флангов, как неприступную гору. Снаряд «Доры» весил до семи тонн, утверждали, что он пробивает железобетонные перекрытия толщиною более 7 метров или метровой толщины бронеплиту. Длина ствола этого чудовища составляла около 30 метров, а лафет достигал высоты трехэтажного дома.

Севастополь обороняли всего 80 тысяч воинов плюс 25 тысяч человек обеспечения. В Приморской армии насчитывалось 455 орудий, да береговые батареи Севастопольского оборонительного района имели 151 орудие калибра 100–305 миллиметров.

Нашу авиацию представляла 3-я особая авиагруппа, насчитывающая всего около ста самолетов, причем третью [112] часть их составляли тихоходные, слабо вооруженные гидросамолеты, пригодные только для ночного бомбометания и частично для прикрытия судов в море. Многие самолеты требовали ремонта.

Разумеется, тогда мы всех этих цифр не знали, но и без того было ясно: над Севастополем сгущаются черные тучи.

На Херсонесском аэродроме, где базировались основные силы нашей сухопутной авиации, самолеты были укрыты в каменных капонирах, надежно защищавших от осколков и взрывной волны. Единственную угрозу представляло лишь прямое попадание бомбы, но вероятность его была невелика. Не случайно фашисты утверждали, что на Херсонесе сооружен подземный аэродром и самолеты взлетают прямо из-под земли. Поэтому артобстрел аэродрома враг нередко вел восьмидюймовыми снарядами, а бомбы бросал весом до тысячи килограммов. Но и это не помогало. Аэродром жил, боролся!

На морских площадках, где размещались наши гидросамолеты, положение было гораздо хуже. Капониров было мало, да и сооружены они были не так капитально, как на Херсонесе. Большинство МБР-2 стояло под открытым небом, и потери при артналетах или бомбоударах были значительными.

И все же, несмотря на почти непрерывное состояние опасности, наши техники заклеивали пробоины, ремонтировали моторы и приборы, проверяли и заряжали оружие, подвешивали бомбы, заправляли самолеты горючим, делали все от них зависящее и даже невозможное, чтобы к вечеру, когда мы, летчики, придем на аэродром, машины были готовы к вылету.

После нескольких наших удачных налетов, корректируемых подводной лодкой М-35, когда в течение ночи мы уничтожали по 10–15 самолетов, командир «Малютки» Грешилов сообщил интересную новость: теперь, как только наш разведчик пройдет над Сакским аэродромом, немцы начинают перетаскивать все самолеты со стоянок в южной части поля на противоположную сторону, таким образом выводя их из-под удара. Мы учли это, и теперь каждый вечер после возвращения разведчика ждали еще и сообщения с подлодки о том, в каком секторе аэродрома сосредоточены машины. По этому сектору и били. Немцы, наверное, долго ломали голову: как мы узнаём об их передислокации?

В Сарабузе они пошли на другую хитрость: севернее [113] аэродрома, по другую сторону железнодорожного полотна создали ложный аэродром. Выкрасили взлетную полосу, похожую на основную, причем открывали ее только ночью, чтобы днем не засек разведчик, вокруг поставили копны соломы или сена. Сверху — поле как поле. Ночью, при подходе наших самолетов, на нем вспыхивали электрические огни и автомобильные фары — имитация действующего аэродрома. Как только летели вниз первые бомбы, на «аэродроме» тут же загорался «самолет» — немцы поджигали копну. Идущие следом наши самолеты подвертывали на горящую «цель» и тоже сбрасывали на нее бомбы. В первую ночь таким образом «отбомбилось» несколько наших самолетов, но в дальнейшем эту хитрость врага раскусили.

И все же, как бы интенсивно ни бомбили мы вражеские аэродромы, утро неизменно начиналось с того, что на наши площадки налетали немецкие самолеты. Вместе с бомбами летели вниз продырявленные железные бочки, рельсы, какие-то трубы, колеса. Они издавали такой душераздирающий вой, что кровь стыла в жилах. Бомбоудары и артналеты усиливались с каждым днем. Причем, если раньше немцы летали только днем, то теперь решались и на ночные вылазки.

...В этот раз после посадки наш самолет вытащили на площадку. «Батя» тут же прислонился к стенке капонира, а мы с Котелевским принялись проверять пулеметы. По кругу, в ожидании посадки, ходило несколько МБР-2. И вдруг в монотонный гул моторов гидросамолетов вплелся характерный прерывающийся звук: «гув-гув-гув». Ю-88! Но откуда он взялся?

И тут мы увидели такую картину: по южной стороне бухты «топают» два МБР-2, помигивая сигнальными огнями, а к ним сзади пристраивается двухмоторный самолет (это было отчетливо видно по выхлопам из патрубков). Стало ясно: еще несколько секунд — и «юнкерс» ударит из всего оружия по МБР-2. Я выхватил ракетницу, поднял над головой и выстрелил: ярко-красная ракета — предупреждение об опасности — прочертила небо. Рядом еще кто-то выпустил красную ракету. Но самолеты продолжали идти по кругу, видимо, не замечая опасности. Только мигать огнями перестали, оставили их включенными.

Казалось, несчастья не миновать. И в этот момент мы услышали нетерпеливый звук ШКАСа: штурман самолета, который как раз проходил над нашей площадкой, тоже заметил вражеский самолет. Трассирующие пули прочертили [114] воздух прямо перед носом Ю-88, тот сразу шарахнулся вправо, подальше от бухты. После посадки мы узнали, что «юнкерс» пристраивался к Митричу (Дмитрию Кудрину), а спас его Алеша Пастушенко.

Полеты на несколько минут прекратили, заставили всех еще раз проверить пулеметы, увеличили интервал между взлетами, чтобы не так много самолетов собиралось на круге. Дежурный по полетам позвонил на Херсонес, предупредил о появлении Ю-88. Оттуда ответили: прожектора и батарея «Не тронь меня» — в полной готовности.

Самолеты начали спускать на воду. И в это время со стороны моря вновь появился Ю-88. Он шел на небольшой высоте — метров 400–500, курсом вдоль северного берега бухты. Шел прямо на нас. В воздухе наших самолетов не было, к счастью, еще не успели взлететь. А находившиеся на земле открыли такую пальбу из всех пулеметов, что совсем заглушили гул моторов, казалось, Ю-88 плывет бесшумно. Заговорили и зенитные пулеметы, расположенные на сопках Северной стороны. И тут фашистский летчик совершил нечто странное: немного подвернул вправо и положил серию бомб через всю взлетную полосу... Неизвестно, попали ли мы в него, но своей яростной стрельбой, видимо, напугали основательно, — больше «юнкерс» в эту ночь над Севастополем не появлялся.

* * *

20 мая, на рассвете, артиллерия врага всей своей мощью обрушилась на Севастополь. Снаряды рвались везде — в жилых кварталах города, на пристанях, в бухтах, на аэродромах — на Северной и Южной сторонах, на Корабельной и в Инкермане. Затем на город навалилась авиация. Взрывы бомб ухали непрерывно. Над Севастополем поднялась сплошная черная туча.

Снаряды и бомбы рвались и на нашем аэродроме, и командование запретило летному составу выходить из укрытий. Это приказ нам, гидролетчикам. А на Херсонесе, несмотря на артобстрел, боевая жизнь не затихала ни на минуту. Мы видели, как стремительно атаковали наши «ястребки» бомбардировщиков врага, которые волна за волной непрерывно накатывались на город. Время от времени вспыхивал то один, то другой «юнкерс». За несколько дней тяжелейших боев наши истребители сбили более 40 самолетов противника.

Но с каждым днем у нас оставалось в строю все меньше машин. Командование СОРа приняло решение: чтобы сберечь [115] технику и летный состав, одну эскадрилью МБР-2 перебазировать на Кавказ. Эту новость мне сообщил, как всегда, «по секрету», Яковлев. «Собирай манатки, — сказал он, — на рассвете вылетаем на Кавказ».

Вскоре его сообщение подтвердилось. Ночью мы еще два раза слетали «в гости» к немцам, и затем начали готовить самолет к длительному перелету в Геленджик. Первыми должны были вылетать три экипажа: Яковлева, Астахова, Кудрина. Я разложил карту для прокладки маршрута.

— Как полетим?

— А ты как предлагаешь?

— Думаю, от Херсонеса надо идти на юг, километров сто в море, а уже потом брать курс на Кавказ. Подальше от Крымского побережья — подальше от греха.

Митрич утвердительно кивнул головой, Яковлев — по некоторому размышлении — тоже.

— Слабаки! — ухмыльнулся Астахов. — Утречком можно и вдоль бережка проскочить, пока фрицы просыпаются. А так лишний час в воздухе болтаться будем.

— Нечего зря на рожон лезть, — спокойно ответил «батя». — Береженого бог бережет.

Так я и проложил маршрут: от Херсонеса — прямо на юг 100 километров, потом курс 90 градусов до траверза Феодосии, и уже из этой точки — прямая на Геленджик. Штурман эскадрильи Киселев, одобрительно хмыкнув, утвердил маршрут.

Когда настал час расставания с товарищами, на душу легла грусть. Хотя обстановка была очень тяжелой, мы гордились тем, что мы — в Севастополе, хоть чем-то помогаем его защитникам-героям. В общем, улетать не хотелось. Но приказ есть приказ. Прощай, Севастополь...

Нет, до свидания, родной город! В час разлуки дарю тебе 122 боевых вылета — маленькую капельку помощи твоим несгибаемым защитникам. Прости, что не успел сделать большего!

...До Геленджика добрались без всяких приключений. После посадки мы с Яковлевым пошли докладывать на КП о благополучном прибытии и о том, что следом за нами должна вылетать из Севастополя еще одна тройка МБР-2.

Но эта тройка в Геленджик так и не прилетела. Не знаю, каким маршрутом она шла, но, видимо, от крымского берега на нужное расстояние не удалилась, была перехвачена «мессерами» и сбита. По радио перехватили только одно слово: «Атакуют!..» Мы потеряли Шаронова и Сергеева, Мурашко и Симонова, Холина и Ковалева, а с [116] ними еще шестерых товарищей — стрелков-радистов и механиков. С этим трудно было смириться.

Особенно остро переживал утрату всегда спокойный, уравновешенный Дмитрий Кудрин. Когда я зашел в кубрик, Митрич сидел на койке, схватившись за голову. Увидев меня, он вскочил, выбежал на улицу. Я — за ним. Он стоял, прислонившись к дереву, словно хотел обнять его. Я дотронулся до его плеча. Митрич приподнял голову, в глазах его стояли слезы.

— Вовка, дорогой, — сказал он дрогнувшим голосом. — У Гриши Шаронова около ста ночных вылетов, сколько раз был над целью, в огне, в прожекторах, и выходил целым. А тут летел, считай, на отдых, и... — Не договорив, он махнул рукой и отвернулся.

...Этой тройки мы так и не дождались. Обстоятельства ее гибели остались для нас тайной навсегда.

На дальних маршрутах

В Геленджике мы как-то сразу почувствовали себя осиротевшими. Еще раньше из Севастополя улетел на свою родную Балтику командир бригады полковник В. И. Раков. Уходил на новые скоростные самолеты и комэск Николахин, видать, ему, раньше летавшему на СБ, наши «коломбины» пришлись не по душе. Забирали на перегонку самолетов с глубинных заводов на фронт К. М. Яковлева и других «старичков» — опытных, много полетавших летчиков.

А мы оставались под крылышками другого «бати» — командира эскадрильи майора М. В. Виноградова, который осуществлял руководство всеми остатками нашего 116-го авиаполка, возвращавшимися из Севастополя.

Мы жили как бы в двух измерениях: днем — курортная благодать вокруг, чистое ясное небо, а ночью — длительный полет на Севастополь, на опаленную войной землю, где в огне корежился и плавился металл, где огненное зарево сражения не затухало ни на минуту — ни днем, ни ночью, а люди стояли насмерть. Нам очень хотелось хоть капельку, хоть чуть-чуть помочь им, но теперь Севастополь был далеко, и мы успевали (и то с трудом) сделать всего-навсего один вылет. В общей сложности из Геленджика летало самолетов десять, которые везли с собой всего по четыре «сотки» — стокилограммовых бомбы. Мы понимали: наши сорок бомб — помощь мизерная, что они могли значить против тех тысяч бомб и снарядов, которые теперь [117] ежедневно обрушивал враг на город, на аэродромы, на позиции наших войск. Только накануне третьего штурма в течение пяти дней (2–7 июня) немецкая авиация совершила 9 тысяч самолето-вылетов, сбросила 50 тысяч авиабомб, а артиллерия выпустила 126 тысяч снарядов крупного калибра.

Этому натиску огня и металла мы не могли противопоставить и десятой части вооружения. На Херсонесском аэродроме оставалось всего около 50 истребителей, значительная часть которых ежедневно выводилась из строя снарядами и бомбами врага. И все же наши «ястребки» сражались: вылетали парами и небольшими группами, смело вступали в бой с десятками бомбардировщиков и истребителей. За эти пять дней накануне третьего штурма они сбили 32 самолета врага, да еще 30 уничтожили зенитчики.

В один из этих дней, 5 июня, произошел эпизод, который через много лет описал в своих мемуарах «Утерянные победы» бывший командующий 11-й немецкой армией Эрих фон Манштейн: «Я с целью ознакомления с местностью совершил поездку вдоль южного берега до Балаклавы на итальянском торпедном катере... На обратном пути у самой Ялты произошло несчастье. Вдруг вокруг нас засвистели, затрещали, защелкали пули и снаряды: на наш катер обрушились два истребителя. Так как они налетели на нас со стороны слепящего солнца, мы не заметили их, а шум мощных моторов торпедного катера заглушил шум их моторов. За несколько секунд из 16 человек, находившихся на борту, 7 было убито и ранено. Катер загорелся, это было крайне опасно, могли взорваться торпеды, расположенные по бортам... Это была печальная поездка. Был убит итальянский унтер-офицер, ранено три матроса. Погиб также и начальник Ялтинского порта, сопровождавший нас, капитан I ранга фон Бредов... У моих ног лежал мой самый верный товарищ боевой, мой водитель Фриц Нагель...».

Этими смельчаками были летчики-истребители Михаил Авдеев и Степан Данилко. Михаил Авдеев позже сокрушался: «Если бы я знал, что на катере Манштейн, ему не пришлось бы писать мемуары».

У нас, летчиков гидроавиации, выполняющих скромную, малозаметную работу, таких ярких боевых страниц не было. Мы завидовали истребителям белой завистью и считали справедливым, что им — слава и почет. Что поделаешь — каждому свое. [118]

Полеты на Севастополь совершались не только из-за нескольких десятков бомб, хотя мы знали, что и это — помощь нашим воинам; главное, что само появление краснозвездных самолетов над линией фронта придавало силы бойцам, они чувствовали в этом поддержку Большой земли и сражались с удесятеренной стойкостью. И это вдохновляло нас.

* * *

20 июня, в субботу, в нашей небольшой глинобитной хатке в Геленджике раздался продолжительный телефонный звонок. Было утро, мы отдыхали после длительного ночного полета на Севастополь, и звонок в такую пору мог означать только одно: какой-то экипаж срочно вызывают на вылет. Возможно, на прикрытие кораблей или спасение людей — в безбрежных просторах Черного моря быструю помощь может оказать только морская авиация.

Но мы ошиблись. Дежурный взял трубку и услышал:

— По приказанию штаба ВВС ЧФ пяти штурманам приготовиться к отбытию в Краснодар. Запишите фамилии: Пономарев, Галухин, Коваленко, Красинский, Пастушенко. Записали? Все!

Трубка замолчала. А мы стали ломать головы: что бы это значило?

Вскоре все прояснилось. Оказывается, в Краснодар прибывают самолеты Ли-2 («дугласы», как привыкли мы их называть) Московской авиагруппы особого назначения (МАОН) для оказания помощи Севастополю. Экипажи на самолетах опытные, не раз летали к партизанам, в глубокий тыл врага, в осажденный Ленинград, но над морем им летать не приходилось, сложных условий Севастополя они не знают, поэтому и попросили в помощь штурманов, работавших в осажденном городе и знающих каждый клочок севастопольского «пятачка».

Командировали штурманов не только из нашей эскадрильи, но и из других частей. Набралась солидная компания. Когда через несколько часов мы прибыли в Краснодар, на центральном аэродроме уже стояло 20 «дугласов», только что прилетевших из Москвы. Нас встретило командование МАОН — командир майор В. М. Коротков и комиссар И. М. Карпенко.

— Обстановку объяснять не буду, — сказал командир, — вы ее лучше нас знаете. Давайте сразу разберемся по экипажам, чтобы вы могли познакомиться, обсудить маршруты, приготовиться к полету. Первый вылет сегодня. [119]

Меня назначили в экипаж М. С. Скрыльникова. Он мне сразу понравился: немногословный, спокойный. Солидный командир. И еще одно обстоятельство вызывало особое уважение к этим гражданским летчикам: почти у всех на груди поблескивали ордена (у нас же тогда еще не было ни единой правительственной награды). У Скрыльникова, помнится, их было два: Красного Знамени и Красной Звезды. Мы понимали, что просто так, за здорово живешь, эти ордена не даются.

До вылета еще было далеко, и Скрыльников, собрав под плоскостью самолета весь экипаж, обратился ко мне:

— Лейтенант, мы тут все люди новые, района не знаем, поэтому давайте пройдемся по маршруту, да подробненько, не спеша, со всеми деталями.

Я достал карту, и мы «полетели». Я описывал характерные ориентиры по маршруту, объяснял, что нас ожидает, если отклонимся влево, вправо. На листке бумаги нарисовал Херсонесский аэродром, показал, где расположены капониры, откуда лучше заходить на посадку, какие опасности могут встретиться... Слушали меня внимательно. В общем, знакомство состоялось.

Первым на прокладку ночного маршрута вылетал командир эскадрильи В. А. Пущинский, штурманом шел наш Василий Галухин, только недавно прилетевший из Севастополя. Ответственность на нем лежала большая: не так сложен сам полет, как первая посадка большого перегруженного самолета на маленькой, к тому же изрытой бомбами и снарядами и постоянно подвергающейся артобстрелу площадке Херсонеса.

В этот день немцы прорвались на Северную сторону Севастополя, вышли к бухте, захватили площадки, где еще несколько дней назад базировались наши МБР-2. Это еще больше осложнило положение Херсонесского аэродрома, поскольку враг из Константиновского равелина мог вести огонь не только по аэродрому, но и по заходящим на посадку самолетам. Притом почти безнаказанно: в те дни наша артиллерия и минометы из-за недостатка боеприпасов больше молчали, огонь вели только прямой наводкой по атакующей пехоте и танкам. Каждый снаряд и мина были на строгом счету.

Мы должны были хоть немного пополнить их запасы. Все 20 самолетов загрузили до отказа. Для этого пришлось выбросить из фюзеляжей все, без чего можно обойтись в полете, даже парашюты и надувные спасательные лодки. [120]

Ушел самолет Пущинского, и мы стали ждать. Сразу после посадки он должен дать радиограмму — разрешение на вылет.

Время тянулось томительно. Два часа показались вечностью. Наконец долгожданная радиограмма: «Выпускайте все самолеты».

Один за другим, с интервалом 15–20 минут, взлетали и уходили в ночь «дугласы». Наш самолет ушел одним из первых. Специальной штурманской кабины в нем не было, поэтому после прохода ИПМ (исходный пункт маршрута) второй пилот уступил мне свое правое кресло. Перед гладами открылось ночное небо, усеянное мириадами ярких звезд. Луны не было, но погода стояла безоблачная, горизонт просматривался хорошо. Мягко, как-то даже умиротворяюще гудели моторы. Не верилось, что через какой-нибудь час мы попадем в огненный ад войны.

А она напомнила о себе очень скоро: где-то в районе Ялты заколыхалось далекое зарево. Когда подлетели ближе, увидели, что в горах горит лес: фашисты таким образом боролись с партизанами...

Севастополь был закрыт тяжелым покрывалом дыма, через который прорывались языки пожарищ. Вокруг города и на Северной стороне сверкали бесконечные вспышки орудий — враг продолжал разрушать уже разрушенный город.

У меня сжалось сердце. Севастополь! Никогда я не видел тебя таким. Всего несколько месяцев я находился среди твоих защитников, да и в мирное время бывал только редкими наездами, но ты стал мне дорог, ты стал моей судьбой — трудной, напряженной, незабываемой. Ты — боль, гордость и честь наша! Севастопольцы дали клятву: защищать, тебя до последнего патрона, до последней капли крови. И ты не сдавался!

Мы обогнули Херсонесский маяк, зашли на посадку с севера. Сразу почувствовалась близость врага: со стороны Константиновского равелина к нам потянулись нити трассирующих пуль.

На аэродроме вспыхнуло посадочное «Т», выложенное из электрических огней. Прожектор не включали, чтобы не привлекать внимание врага — «дуглас» планировал на посадку в полной темноте. Посадочные фары включили, когда до земли оставались считанные метры. Еще несколько секунд — и колеса черкнули по земле. Принимающий фонариком указал, куда надо отрулить с посадочной площадки — поближе к капонирам. [121]

Открылась дверь, и в самолет сразу ворвался гул войны: подрагивала земля от недалекого боя, над аэродромом свистели снаряды, раздавались хлопки разрывов. Матросы кинулись разгружать боеприпасы, рядом уже стояли машины с ранеными.

— Быстрее, товарищи, быстрее, — торопил руководитель приемки. — Пока не начался артналет.

Экипажу не разрешили даже выйти из самолета, вышел один Скрыльников, чтобы переговорить с руководителем полетов.

Ящики с боеприпасами укладывали прямо в машину, видимо, с ходу отправляли на передовую.

Быстро погрузили раненых. Многие были в тяжелом состоянии, но мы не услышали ни одного стона, ни одного крика. Воины-севастопольцы мужественно переносили страдания.

В эту ночь все самолеты благополучно возвратились в Краснодар. Утром, когда пришли на завтрак, увидели на стене свежий «боевой листок» с результатами полетов в Севастополь и обращением летчика Бибикова к товарищам по оружию: «Клянусь, — писал он, — что, пока руки держат штурвал, пока бьется сердце в груди, буду летать до последнего дыхания, всеми силами помогать севастопольцам бить, громить, уничтожать врага».

Под этими словами мог подписаться любой из нас: Бибиков выразил мысль всех своих товарищей.

В этот день наш экипаж вылетел в Севастополь еще засветло, в полночь вернулся домой и смог слетать на задание еще раз. По два вылета сделали и некоторые другие экипажи.

Но летать с каждым днем становилось все труднее. 24 июня Херсонес радировал, что принять «дугласы» не может. В этот день только по аэродрому немцы выпустили более 1200 снарядов и сбросили 200 крупнокалиберных бомб. Было выведено из строя одиннадцать самолетов. Посадочную полосу так изрыло воронками, что даже автомашине было не проехать. Требовалась по меньшей мере ночь для приведения ее хотя бы в относительный порядок.

Как же быть? Вот тут-то и пригодился опыт работы экипажей «дугласов» с партизанами: решили сбрасывать грузы на площадку рядом с аэродромом, без посадки. Это позволило значительно уплотнить график полетов, сократить интервал между вылетами до десяти минут. Без посадки можно было свободно слетать дважды. [122]

...К аэродрому подошли на небольшой высоте, сразу увидели треугольник огней — место сбрасывания. На следующем заходе снизились до бреющего, и, когда нос самолета поравнялся с треугольником, я нажал кнопку. Огромная сигара, похожая на торпеду, отделилась от самолета. У меня екнуло сердце: вдруг от удара о землю взорвутся упакованные боеприпасы?

Не взорвались. Техники-оружейники, готовившие грузы на сбрасывание, хорошо знали свое дело.

Сделали круг над аэродромом, легли на обратный курс. Мне показалось — небо над Севастополем стало еще чернее, еще зловещее...

26 июня начались 240-е сутки обороны города. С утра наша артиллерия и авиация нанесли по врагу чувствительные удары. Но после полудня огонь значительно ослаб: сказывался недостаток боеприпасов. А немцы наращивали огонь с каждой минутой. Во второй половине дня десятки бомбардировщиков обрушили на аэродром тяжелые бомбы. Наши истребители вылететь в этот день так и не смогли — полоса была разбита.

Перестала существовать плавучая батарея «Не тронь меня». Воспользовавшись отсутствием нашей авиации, большая группа вражеских пикировщиков накинулась на нее, когда в строю уже не осталось и половины орудий, вышел почти весь боезапас. Смертельно раненный командир батареи капитан-лейтенант С. Я. Мошенский обратился к команде: «Прощайте, друзья. Знайте, что я умираю с сознанием, что вы выстоите в бою».

...Новая волна бомбардировщиков. Два прямых попадания крупнокалиберных бомб потрясли платформу батареи. Она накренилась и легла на борт. Большинство членов команды погибло. Тяжелораненых, в том числе и комиссара Н. С. Середу, отправили в Камышевую бухту для эвакуации на Большую землю, а несколько человек, чудом оставшиеся невредимыми, пополнили ряды бойцов, оборонявших город.

Аэродром по существу лишился зенитного прикрытия. Да и истребителей в строю осталось всего три пары.

Херсонесская авиагруппа быстро таяла. Командование приняло решение: последние бомбардировщики и штурмовики перебазировать на Кавказ, на Херсонесе оставить только истребители.

К вечеру, когда налет немецких бомбардировщиков прекратился, все, кто был на аэродроме, кинулись приводить в порядок посадочную полосу, чтобы принять [123] «дугласы». Воронки забрасывали камнями, засыпали землей, следом ходил каток, утрамбовывая грунт, хотя то там, то тут еще разрывались артиллерийские снаряды. К назначенному времени удалось восстановить узкую ленточку посадочной полосы, и мы благополучно произвели на ней посадку. Правда, один «Дуглас» таки влетел в воронку, подломил стойку шасси, погнул винт. Его оттащили к капониру, но отремонтировать так и не успели. Сожгли.

На следующий день, перед заходом солнца, с Херсонеса взлетели последние Ил-2 и Пе-2 — всего 18 самолетов.