VIII. Климатические условия лета. — Русская молодежь по определению матросов. — Число европейцев и китайцев-христиан, бывших в Пекине. — Числовой состав десантов и количество убитых и раненых. — Почему китайцы не могли всех нас уничтожить? — Трус ли китаец и способен ли он быть хорошим солдатом? — Движение европейских отрядов на освобождение Пекина. — Ген.-лейт. Линевич наш освободитель. — Штурм пекинских ворот. — Светлые и темные явления русской жизни в Пекине. — Выход из Пекина.

Погода стояла сухая, жаркая, но знойные дни выдавались редко.

После знойных дней время от времени проносились ливни с грозами, но всегда лишь в течение нескольких часов и освежали воздух, да наполняли водой наши колодцы и цистерны. В воде мы никогда не нуждались. Кроме того, в русском посольстве была заполнена в запас хорошей водою цистерна и был свой [373] довольно обильный водою колодец; в английском посольстве были также цистерны и два колодца, из которых вода в одном была настолько мягка и вкусна, что употреблялась только для питья и для чая. Вообще питьевая вода в Пекине, добываемая исключительно только из колодцев, невысокого качества, она жестка и солоновато-горьковата на вкус. Чай на дождевой воде составлял для нас лакомство. Сильные ливни, которых за все время лета было только три, служили для нас не только отдыхом, но и развлечением. Один из таких ливней разразился вечером после душного и жаркого дня 9-го июля, — дня, вообще памятного для нас некоторыми подробностями. В этот день впервые директор китайской таможни сэр Роберт Гарт получил из цзун-ли-ямыня письмо, в котором справлялись о его здоровье и здоровье служащих таможни, а посланники получили извещение, что в виду жаркого времени был для них послан лед, но что боксеры по пути напали на посланных и отняли у них подводы со льдом. Пожалели мы лед, но были утешены налетевшей грозой и ливнем. Хотя ливень шел всего два часа, но сила его была такова, что двор наш и улицы покрыты были сплошь водой, которая доходила в иных местах до четверти аршина глубины. Некоторые из европейцев были [374] застигнуты ливнем в гостях у немцев и возвращались оттуда босиком, вероятно, в первый раз в своей жизни, так как должны были беречь оставшуюся у них на ногах единственную пару обуви. Посольская молодежь была настолько рада этому ливню, что решила воспользоваться образовавшимися глубокими лужами и выкупаться в них, барахтаясь наподобие молодых тритонов.

Молодежи русской в Пекине было много, и первое время матросы наши, привыкшие всегда и всему отводить известное определенное место, были смущены, не зная, под какую кого подвести рубрику. Но приглядевшись и ознакомившись с характерами, они всех нас разделили на три группы. Нас, чиновников посольства, они назвали общим именем «вольные», наименование, которое матросы прилагают ко всякому штатскому человеку. Молодежь, служащую в русско-китайском банке, они назвали «посадскими», — термин хорошо известный в Кронштадте и имеющий свое определенное значение; наконец, несколько лиц, которые жили в Пекине для изучения китайского языка, они назвали почему-то «европейцами». Мы много смеялись такому разделению по категориям, но несомненно наблюдательный ум матросов подметил в нас какие-то характерные особенности, заставившие их дать нам эти клички. [375]

В тяжелые времена нашей жизни во время осады всегда выдавались какие-либо обстоятельства, которые отвлекали хотя на время наше внимание от тревог и опасений. Ведь почти три месяца провели мы в тягостно напряженном, нервном состоянии, не предвидя, чем оно может окончиться. Некоторые были в самом начале смут глубоко убеждены, что самое лучшее было бы всем русским заблаговременно оставить Пекин, а главное, пока возможно, не подвергать опасностям и лишениям женщин и детей, для которых дать надежный конвой до Тянь-цзиня, а оттуда отправить в Японию. Многим из европейцев и их семей удалось выехать из Пекина. Все русские семьи остались, а их было большинство: женщин 10, а детей в возрасте от полутора года и до 16 было 9, и все, за исключением одного только мальчика, девочки.

Общее число перенесших осаду в Пекине европейцев выразилось в следующих числах. Солдат всех десантов было 419 чел., офицеров 24. В английском посольстве, помещалось европейцев 414, из них было мужчин 191, женщин 147, детей 76. Русских было, исключая десант, 46. В остальных посольствах оставалось на жительстве человек 25, миссионеров более ста. Таким образом общее число европейцев в Пекине было 1009 ч. [376] Китайцев-христиан в английском посольстве было 366, из них было мужчин 190, женщин 107, детей 69. К этому числу должно прибавить 1,900 человек обоего пола, укрывшихся в Су-Ван-Фу и соседнем Чжан-Ши-Фу и около 1,700 укрывшихся в храме Бей-Танг. Всех спасенных китайцев в Пекине было следовательно 3,616 человек обоего пола. За время осады из солдат и офицеров было убито и умерло от ран 75 чел., а ранено 169. Офицеров было убито четверо: один австрийский, один англичанин, два француза. По количеству убитых и раненых десанты распределялись в следующем порядке:

У японцев, по счастливой случайности, оказалось в Пекине проживающими 18 человек, имеющих военное образование, так что их десант был усилен этой приятной находкой и в общем выразился в 43 человека. [377]

Из двух месяцев настоящей осады самыми тяжелыми и полными неизвестности были для нас первые три недели, когда с утра мы не знали, останемся ли живы к вечеру, а встречая ночь не знали, встретим ли следующее утро. Для нас было несомненно, что китайские войска, особенно дун-фу-сянцы, могут раздавить нас, но дун-фу-сянцы ни разу не сделали на нас открытого нападения и в большинстве ушли скоро из Пекина. Оставались против нас безоружные боксеры, толпы всякого уличного сброда, дезертиры-солдаты и солдаты Чжун-лу. Боксеры и сброд были для нас не опасны, солдаты дун-фу-сянцы, засевшие в домах Монгольской площади, были немногочисленны, регулярные китайские войска, занявшие позиции на стене и у башен, держались оборонительно, но ни одного раза, если не считать дня 9-го июня, не переходили в наступление.

Раздумывая во время осады над нашим положением, я лично держался того мнения, что если мы погибнем, то погибнем только от народных масс, но что давать нас на истребление этим народным массам с боксерами во главе вовсе не входило в намерение китайского правительства, которое далеко не было так ослеплено в своей ненависти, чтобы не понимало всей страшной опасности, которой оно подвергало себя и всю страну. Мне всегда [378] казалось, что китайское правительство ведет правильную со своей точки зрения игру. Политическое положение страны было крайне шаткое, положение самого правительства было крайне опасное, так как начавшееся движение боксеров угрожало гораздо больше манчжурской династии и было направлено одинаково и против европейцев с христианами и миссионерами, и против правительства. Не только боксеры, войска, но и старая китайская партия требовала обуздания алчности европейцев и укрощения их высокомерия, постоянно оскорблявшего национальное самолюбие китайского народа. Правительство, должно отдать справедливость, долгое время колебалось. Долгое время оно вело двусмысленную политику, успокаивая европейцев и не предпринимая никаких серьезных мер против движения боксеров. Лишь редкими минутами находило на правительство просветление, и тогда отдавались приказания усмирить боксеров. Одно из таких приказаний, отданное умному генералу Не-Ши-Чену, было им блестяще исполнено: боксеры были жестоко разбиты. Но старая партия опять взяла верховенство, и умный генерал впал в немилость.

Чем бы закончилось движение боксеров, если бы взятие фортов Таку сразу же не обострило отношений и не отрезало всякие пути к мирному улажению возникших [379] недоразумений? Несомненно, китайское правительство было страшно возбуждено и раздражено взятием фортов и не могло иначе на него смотреть, как на объявление войны и начало военных действий. Прямое последствие этого раздражения и выразилось в ультиматуме цзун-ли-ямыня 6-го июня об оставлении европейцами Пекина и открытии 9-го июня враждебных действий со стороны китайских войск. Старая партия взяла окончательный перевес в правительстве, но верховенство этой партии в отношении европейцев проявлялось все-таки лишь в том, что дана была полная свобода действий боксерам и всякому сброду, да поставлены войска, как наблюдательная сторожевая цепь вокруг всех посольств и вокруг всего Пекина. Всех своих регулярных войск, бывших в Пекине, правительство не пускает в действие против европейцев, а держит их только наготове. Против кого? Да, возможно, что против тех же самых боксеров и всякого сброда, который, если бы мог осилить европейцев, то наверно нас не пощадил бы. Но погибель наша не входила в планы китайского правительства, и тогда эти стоявшие наготове войска явились бы нашими защитниками. Что регулярные войска были в Пекине, кроме тех отрядов, которые занимали стену, это доказывается рассказом г. Пелио, видевшего их [380] бивуаки на улицах, это доказывается и теми наблюдениями, который делал со стены г. Врублевский, и теми сообщениями, которые получались о приходе войск в английском посольстве. Наконец, что правительство не имело намерения допустить нас до истребления, это доказывается всего лучше теми мирными попытками переговоров, в которые оно вступало. Чем же объясняется все-таки такая странная и лицемерная политика китайского правительства? Объясняется она прежде всего желанием сохранить свою власть и направить движение боксеров не против династии, а на поддержку династии. Отсюда данная свобода действий боксерам против христиан-китайцев, отсюда, признание их патриотами. К чему же стремилось китайское правительство за время всей смуты? Оно стремилось, и это безусловно входило в его планы, к удалению всех европейцев из Пекина. Удаление это, во-первых, развязывало правительству руки в улажении своих внутренних дел, и, во-вторых, снимало с него всякую заботу и ответственность перед Европой за все происшедшее и могущее произойти, а также и предотвращало все те ужасы расправы, которых китайское правительство не могло не предвидеть, когда все представления старой китайской партии оказались несостоятельными, когда китайские войска [381] оказались бессильными, а европейские войска шли победоносно в Пекин.

Теперь остается еще один вопрос. Отчего весь тот многотысячный сброд, подкрепляемый китайскими отрядами, не задавил нас? Сколько было против нас этого сброда и солдат — сказать, конечно, невозможно, но во всяком случае за последнее время было не менее 3–4 тысяч, а в первые дни было гораздо больше. Относительно всей массы сброда, которого было, быть может, и десять тысяч, я держусь того мнения, что сброд этот шел главным образом ради грабежа, и после первых же неудач весь рассыпался. А неудача для него была на первых же порах весьма чувствительная. Когда уличные толпы сброда разграбили и сожгли миссионерские здания американцев за Хода-мынь, то после этого вся их массовая волна устремилась на посольства. Стон и гул стоял в воздухе, когда стала до нас доноситься быстрая трескотня скорострелок. Мы ничего не могли понять, что происходит, и только спустя некоторое время принесли известие, что эти толпы сброда были встречены китайскими войсками, стоявшими у Хода-мынь и производившими из своих скорострелок страшное избиение несшегося на европейцев сброда. Возможно, что в этом сброде и была для нас самая сильная опасность, которую предотвратили регулярные китайские войска. [382]

Насколько китайский уличный сброд был труслив и деморализован, можно было убедиться спустя несколько дней после этого происшествия, когда было сделано остатками его нападение на голландское посольство. Прежде всего сброд этот, проникнув в посольство, предался грабежу, но достаточно было сделанных нескольких залпов со стороны наших матросов, чтобы шайка грабителей разбежалась. Опасными оставались следовательно только те отряды китайских войск, которые по приказанию ли, а также и добровольно вели против нас оборонительную войну. Почему они ни разу не сделали серьезного для нас нападения? Несомненно потому, что не получали приказаний. Когда они получали приказания делать нападения, они делали, как это и было на французов, немцев и на японцев. Здесь китайские солдаты шли в атаку, взрывали мины, бросались на приступ. Но во всех этих посольствах были только десанты, а посланники находились в английском посольстве. Почему эти солдаты, несомненно лучшие, не могли выбить небольшую горсть европейцев? Опять-таки выскажу только мое личное мнение. Несомненно одно, что китайские солдаты пока — плохие солдаты. Плохи они не потому, что они трусы, — нет, я китайца трусом не назову, но мерить характер китайца одною меркою с характером европейца нельзя. [383]

Характер китайца настолько самобытен и сложен, что требует долгого изучения. Прежде всего китаец не имеет воинственного азарта; тысячелетиями китайский народ воспитал в себе вежливость и особое самолюбие — понятное только китайцу, но которого не поймет европеец. Силу ума китаец всегда предпочитает силе кулака. Уважая и преклоняясь перед силой мышления, хотя бы китайского, он презирает европейскую науку уничтожения людей. Китаец страстно любит жизнь и попусту не будет давать себя уничтожать, но когда, по его китайским понятиям, он оскорблен до того, что «потерял лицо», он спокойно кончает самоубийством. Китайский солдат не трус, но он не обучен быть смелым, он не обучен владеть собой, он не привык быть солдатом, как европеец. Но кроме того, что китаец не обучается быть солдатом, он не видит и примера военного в своем офицере. Китайский офицер неизмеримо ниже стоит китайского солдата; если дать китайскому солдату хорошего офицера, то китайский солдат обратится в хорошего, смелого и даже храброго солдата. Примеры этому наблюдались не один раз, как во время осады Тянь-цзина, так и во время нападений на отряд Сеймура. Конница генерала Не-ши-чена и его солдаты стойко бились и стойко погибали, но и сам [384] Не-ши-чен был убит. Другие же генералы и китайские офицеры первые показывали пример бегства. Даже солдаты, вооруженные прекрасными маузеровскими ружьями, и те не обучены правилам стрельбы. Солдаты, как подтверждают все европейцы-офицеры, в большинстве случаев стреляют без прицела и наугад сыпят пулями. Мы сколько раз сами наблюдали над способом стрельбы даже дун-фу-сянских солдат с Монгольской площади, солдат сравнительно обученных и вооруженных скорострельными ружьями. Выйдя на крышу дома, солдат держит ружье сбоку себя и стреляет по тому самому способу, как он привык пускать стрелу из лука. Другие стреляли, держа ружье над головой, третьи прямо вверх, для шума. Я глубоко убежден, что если китайская армия получит европейскую организацию, получит хороших офицеров и будет серьезно обучаться военному искусству, то это будет сила, с которой считаться Европе будет нелегко. Даже о теперешнем китайском солдате можно сказать, что он хороший ученик и наверно извлек из войны много полезных для себя уроков. К этому следует еще прибавить следующие положительные качества китайского солдата: выносливость, терпение, наблюдательность. Осажденным европейцам в Пекине помогало, кроме того, что китайцы были плохие солдаты, еще и тот страх, который [385] всякий китаец чувствует перед европейцем, как чародеем, колдуном, что выражает китаец одним словом «заморский черт». К этому присоединялась еще уверенность среди китайцев, что на самом деле у нас войска гораздо больше, нежели то количество, которое известно официально. Китайцы убеждены были, что кроме десантов, вошедших в Пекин открыто, прибыло в Пекин много солдат, переодетых в обычные не военные костюмы. Все эти обстоятельства благоприятствовали нашему спасению. Китайские войска, потерпевшие поражения под Тянь-цзином, в остатках своих бежали на юго-запад. По тому же направленно отступили и все войска, бывшие в Пекине и оставившие его после взятия города европейскими отрядами. Сколь велико количество китайских войск, сгруппировавшихся потом вокруг генерала Дун-фу-сяна и принца Туана, дать ответ на этот вопрос никто не может, но едва ли кто станет возражать, что все эти войска уже не те войска, которые были перед европейцами в начале войны. В настоящее время это войска уже обстрелянные, войска горячо сочувствующие своим предводителям и готовые проявить большую силу мужества, одушевленные патриотизмом. Чтобы эти войска со своими предводителями покорились европейцам, этого ожидать невозможно, но что [386] глубокая ненависть прочно укоренилась в них, а также и в китайском народе к европейцам, — это несомненно.

Для нас, осажденных в Пекине, было счастьем и то обстоятельство, что войска пришли к нам на освобождение не слишком поздно, не дав ни минуты времени одуматься китайским правителям, которые никогда не выдерживали быстрого и энергичного натиска и терялись перед решительностью действий. Если бы войска еще замедлили выходом из Тянь-цзина, то едва ли им удалось тогда пройти к Пекину столь легко. Китайцы готовились затопить всю пекинскую равнину водой из каналов и производили спешно работы по отведению в них русла реки.

Путь от Тянь-цзина до Пекина для русских и без того был тяжел. Шли русские и японцы первыми, следуя правым и левым флангами. Об этом движении наших отрядов я скажу лишь немногое, что имеет интерес и что я передаю со слов участников.

До 20-го июля все войска оставались в Тянь-цзине. Когда выступил русский отряд, он нашел, что вся местность вокруг Тянь-цзина была наводнена. Пришлось пойти в обход на соединение с главными силами союзников. На состоявшемся военном совете высказывались остановиться и ждать подкреплений, но [387] этому выжиданию воспротивились японский генерал и русский генерал-лейтенант Линевич. Японский генерал сказал, что он может ждать только до 28-го июля, и если тогда никто не пойдет из союзников, то он один пойдет с японцами на Пекин. Ясно представляя всю неосновательность выжиданий и находя, что в ожиданиях и без того пропущено много времени, генерал-лейтенант Линевич высказался за немедленное движение вперед. Этим решением мы были спасены, так как продовольствия у нас оставалось на три дня, а при лишениях мы могли протянуть, самое большее, неделю. Справедливо поэтому мы все считаем освободителем нашим генерал-лейтенанта Линевича, который ясно понял, что нужна не медлительность, а быстрота. Китайцы между тем возводили по пути отрядов земляные насыпи, выкапывали рвы и наполняли их водою. К 22-му июля русский отряд подошел близко к Янцуну. Китайцы залегли за железнодорожной насыпью и открыли адский огонь против русских, бывших под командой полковника Модль. Несмотря, однако, на открытый огонь, казачья сотня бросилась на насыпь и выбила оттуда китайцев, которые и бежали. Не обошлось без жертв и у нас: убит офицер Пирогов и семь человек казаков. Полковник Модль занял всю насыпь и первую [388] деревню. К вечеру подошли все силы союзников; по общим отзывам участников, союзники плохо слушались друг друга, и только энергия генерал-лейтенанта Линевича и его личное мужество и пример, который он всем подавал, будучи всегда впереди, служили еще спайкой для всех иностранных отрядов.

В ночь на 23-е июля наш отряд придвинулся к Вейцану, но китайцы и тут так наводнили местность, что пришлось уйти обратно на соединение с японцами, также имевшими дело с китайцами на своем фланге и разбившими китайцев. Генерал Линевич решил и теперь, не теряя времени, идти вперед и не давать одумываться китайцам, которые сделали было попытку пустить свою конницу против англичан, но англичане двинули против китайцев бенгальский уланский полк, и китайцы разбежались. Дни 23-го и 24-го июля были для русского отряда днями постоянного боя с китайцами, и полковник Модль взял и вторую деревню по направлению Янцуна. В день 25-го июля дана была дневка усталому отряду, и в этот день похоронили всех убитых. Похороны были торжественны, но необычны. Вырыли глубокую могилу, опустили убитых, внутрь могилы опустили крест и засыпали землей, стараясь сделать место покоя незаметным для китайцев, которые, как это было [389] известно, разрывали иногда могилы и надругались над убитыми.

Взяв продовольствием сухари на три дня, русские пошли далее. Июля 27-го — 28-го были взяты без боя Хесиву и Матоу, а 28-го войска подошли к Тунчжоу, решив взять его 30-го июля штурмом; китайцы, однако, еще накануне оставили город на произвол судьбы. От Тунчжоу до Пекина 22 версты. Послан был передовой отряд из казаков разыскивать дорогу, а в 2 часа дня вышел из Тунчжоу ген.-майор Василевский. 31-го июля русский авангард подошел к Пекину и остановился в трех верстах. Было темно. Разразилась гроза. Раскаты грома и блеск молний заставили думать, что идет бомбардировка Пекина, но около 10-ти часов вечера гроза прекратилась, и рота штабс-капитана Горского пошла к пекинским воротам, дошла до беспечно спавших китайских часовых, которые и были все переколоты штыками. Другой отряд охотников пошел отыскивать дорогу к воротам, но вблизи был замечен китайцами, открывшими огонь и ранившими офицера Феоктистова. Из Пекина доносилась последняя китайская стрельба по посольствам. Решено было двинуться в Пекин, и передовой русский отряд вошел в первые ворота, составлявшие входной угол в стене китайского города, подходящий здесь к [390] стене манчжурского города. Войдя через первые ворота, отряд попал в четырехугольный двор, в котором были еще вторые ворота в город и найден был вход на стену. В 2 часа ночи русские были уже на стене, а против вторых ворот выставлены были две пушки. Китайцы заметили со стены манчжурского города русских, и от башни, которую русские назвали «проклятой», открыли ужасный огонь. Вошедший на стену генерал-майор Василевский был ранен в грудь навылет через легкое. Из 18-ти человек солдат при пушке было убито 14, и пушка осталась под выстрелами. Здесь пришел на помощь со своей ротой штабс-капитан Горский, и на руках пушку вывезли стрелки его из-под неприятельского огня. На стене в это время был ад; убитым или раненым был каждый, кто решался перебежать небольшую площадку. Но подошли главные силы русского отряда, загремели пушки и «проклятая» башня, занятая дун-фу-сянами, замолчала...

Освобождение наше стало действительностью, и только теперь выказался во всей силе тот страшный упадок сил, который оставила на нас осада.

Не говоря уже про лишения и невзгоды, которые неизбежно надо было претерпеть всем без исключения, было не мало и таких [391] явлений, крайне тягостных, которых и можно было, и должно было избежать. Жизнь русской колонии, как я уже говорил, разделилась на две жизни: в английском посольстве семейные и в русском посольстве холостые. Наша холостая жизнь в посольстве приняла отчасти общинный характер. Так как слуги-китайцы, за исключением одного слуги-католика Ли, бежали, то пришлось волей-неволей нарушить господствующую черту нашей бытовой жизни — жить только для себя — и признать некоторую общность. Ли, слуга второго секретаря миссии, стал для всех нас девяти человек готовить чай, завтрак и обед; все собирались за общий стол. Благодаря тому обстоятельству, что удалось сделать много запасов в консервах из магазина Имбека, наше продовольствие было несравненно полнее и лучше, нежели продовольствие русской колонии в английском посольстве, получавшей лишь в обрез на каждого человека паек от комитета общественного продовольствия, организованного англичанами. В состав этого комитета входили представители от каждой национальности. П. С. Попов был представителем от русских...

В то время как наша молодежь имела в изобилии не только всегда хороший хлеб, горячий суп, конину, рисовую и ячменную кашу, но имела консервы ветчины, сардин, консервы [392] фруктов, сгущенного молока, имела в изобилии случайно попавшие в руки прекрасные вина, коньяк, ликеры и шампанское, в английской миссии многие русские терпели лишения даже в питании самом необходимом. Вследствие такого неравномерного распределения продуктов и скопления их в одних руках, среди некоторых лиц в столь тяжелое для каждого время возможны были излишества и кутежи, а в русской колонии, где были женщины и дети, женщины, которые несли тяжелые обязанности по уходу за ранеными в госпитале, многие и многие не имели вовремя глотка вина, чтобы поддержать падающие силы.

За время нашей осады среди русской колонии наиболее ярко выказались как светлые, так и темные стороны нашей бытовой жизни. Светлым явлением в нашей жизни несомненно была русская женщина. С утра до вечера в первые дни осады русские женщины-труженицы шили мешки, которые, будучи насыпаны землей, послужили для защиты мужчин на баррикадах; во время военных действий русские женщины были радельницы за русскими и иностранными ранеными и несли тяжелую обязанность сестер милосердия со всей искренней заботливостью и добротой женского сердца.

Во время опасности, когда мужчины потеряли голову, русские женщины явились героинями. [393] Это было 9-го июня, в день первого жестокого нападения китайцев на австрийцев.

Когда десант и все мужчины оставили русское посольство и перешли в английское, то русская женщина, первая, увидав входивший десант, поняла прежде всего сердцем своим, что русские не должны были делать этого. Русская женщина рассеяла тот туман, который затемнил сознание мужчин. Десант вернули. Как велика должна быть наша признательность русской женщине за то, что она жила сердцем, что она была мужественна духом и поняла ту опасность, которую создавало отступление. Светлым явлением в жизни нашей во время опасности явился также и о. Авраамий. Он был всегда нашим другом.

Все русские семьи возвратились обратно на свое полуразоренное пепелище в русское посольство 3-го августа. В отсутствие хозяев во всех квартирах произведен был полнейший разгром. На каждом шагу приходилось встречаться с недочетами по хозяйству и лишениями в получении жизненных продуктов.

* * *

Наконец, 19-го августа окончательно назначено днем выезда, и в 8 часов утра двинулся наш поезд, составленный из сотни военных [394] фур, нагруженных скарбом и сопровождавшийся окончившим свою тяжелую службу десантом. Мы все отправлялись в Японию. Проезжая по улицам Пекина, полным разрушения, покидая, быть может, навсегда город, в котором я прожил пять лет, и притом пять лет самых тяжелых в моей жизни, я хотя и свободно вздохнул, но в то же время мной овладело и грустное чувство. Грустно было сознавать, что эти пять лет оставили в душе такой осадок горечи. В молодости все дрязги жизни, людские обиды и несправедливость чувствуются правда, сильнее, но ведь молодые силы кипят, стремятся вперед, невзгоды легко забываются и переживаются, а в старости они оставляют в душе больное место.

Вглядываясь, однако, в истощенные лица, на которых приветливо играли, согревая теплом, лучи солнца, я постарался отбросить мрачные думы. Есть на свете и добрые люди, есть на свете и любящие сердца. А впереди все же нас ждала жизнь, смерть же осталась позади.