Воюем
Снова Миус. «Балка смерти»
Наступила вторая половина июля, и мы, теперь уже 87-я Гвардейская стрелковая дивизия, снова начинаем воевать. После ночного марша перед нами высокий правый берег Миуса, на этот раз севернее Новой Надежды. Целью наступления был глубокий прорыв немецкой обороны с последующим выходом в центральные и западные районы Донбасса. Наша дивизия изначально была во втором эшелоне наступления, поэтому в первый день лишь орудия артполка дивизии стреляли вместе с сотнями других стволов по рубежам обороны противника. Наступление развивалось очень медленно, только перед закатом стрелковые полки дивизии ввели на отвоеванный передовыми частями небольшой, километров семь глубиной, плацдарм у села Дмитриевка. Нас расположили среди поля в километре от переднего края. Было велено замаскироваться, отрыть временные укрытия. На это ушло полночи, но долго спать не пришлось. Едва забрезжил рассвет, как послышался гул приближающихся «юнкерсов». Вот уже хорошо видно как самолеты выстраиваются «змейкой», пикируя, входят в вираж — это всем фронтовикам известная немецкая «карусель» — и один за другим сбрасывают на нас свой воющий смертоносный груз. Один заход, другой, третий, и девятка пикировщиков выстраивается на обратный путь. А в это время уже приближается к нам, повторяет те же маневры и трехкратную бомбежку вторая девятка «юнкерсов», за ней без перерыва — третья, и этому аду нет конца. Зениток у нас нет, авиации не видно, а огонь из стрелкового оружия «музыкантам» [114] не страшен. Как назло, на небе ни облачка, и бомбежка продолжается с неослабевающей силой. Передний край они не трогают — слишком близко свои, зато нам достается в полной мере. К полудню ярко-голубое небо тускнеет от пыли и пороховых газов, таким оно остается до заката. Бесконечно долгим был для нас этот день. Оглушенные звоном самолетных моторов, воем летящих бомб, грохотом взрывов, мы находились в непрерывном напряжении; лишь в короткие секунды тишины осматривались, не наступают ли немцы. К счастью, наш первый эшелон, не подвергавшийся воздушной обработке, продолжал теснить противника. Наконец стало темнеть, и мы получили возможность прийти в себя, проверить, все ли на месте. Не знаю, чем это можно объяснить, но наша батарея потерь не понесла. У полковых минометчиков осколком бомбы тяжело ранило в грудь моего приятеля красивого лейтенанта Бориса Глотова из Армавира. Осколок пробил его партбилет, лежавший в кармане гимнастерки.
После ночного обеда мы пошли вперед, полку предстояло выйти на передний край и продолжить наступление. К утру наша батарея расположилась вдоль лесополосы, до траншей противника было меньше километра, и мы готовились открыть прицельный огонь. Невдалеке лежало много советских солдат, убитых во вчерашнем ожесточенном бою, и несколько конских трупов. Под немилосердным июльским солнцем процесс разложения шел очень быстро, и мы все время ощущали трудно переносимый приторный запах трупов, спутник смерти.
По условному сигналу подготовки к атаке наши орудия открыли беглый огонь по переднему краю противника, а через пять минут, когда поднялась наша пехота, перенесли его в глубь немецкой обороны, стреляли пореже. Вскоре нам в ответ заговорили [115] немецкие орудия и минометы. Сначала их снаряды ложились в стороне, но вот один угодил на позицию первого орудия моего взвода. Плетью повисла рука командира орудия Жоры Сенченко, двоих солдат легко ранило, пушку повредило. Других потерь в этот день не было, атака пехотинцев была успешной, и мы после полудня переместились еще на два километра. Воевать стало легче: передний край не бомбят, плацдарм стал побольше, да и мы все (после долгого отдыха) заново привыкаем к войне.
Наступление продолжало медленно развиваться, наш полк продвигался, но потери были немалыми. Через неделю после прорыва фронт остановился, чувствовалось, что сопротивление немцев стало более организованным. Батальон, которому был придан мой взвод (состоявший из одного орудия, второе было на ремонте), закрепился в подсолнухах на пологой высотке. Здесь же, метрах в ста от наших, окопались немцы. Когда стемнело, вместе с командиром орудия Тетюковым отправились выбрать позицию для пушки. Уже на склоне высоты, совсем немного не добравшись до батальона, мы неожиданно попали под залп родной «катюши» — многоствольного реактивного миномета. Это было ужасно: вокруг нас в течение минуты одна за другой рвались мины большого калибра. Не сразу отдышались и пришли в себя. Теперь показались вполне правдоподобными газетные сообщения о случаях, когда немецкие солдаты, побывавшие под обстрелом «катюш», сходили с ума. На командном пункте батальона, куда мы пришли через несколько минут, все еще возмущались: какой это негодяй так напутал, что мины не долетели до немецких траншей на целых полкилометра?!
Согласовав с командиром батальона место расположения пушки, метрах в ста за траншеями пехотинцев, [116] я отправил Тетюкова за орудием и расчетом, велел прихватить и повозку со снарядами. Через час все они прибыли, и мы приступили к привычным земляным работам. Ночь была лунная, так что все было готово задолго до рассвета. Телефонист Николай Назаренко подключил мой аппарат к линии связи батальона. Передок орудия с уцелевшей парой коренных поместили у развалин кирпичного сарая на склоне высоты. Утро было довольно спокойным, шла ленивая перестрелка. Слева от нашей высоты начиналась крутая, заросшая лесом возвышенность, там было тихо. Справа за неглубоким оврагом с редкими кустами на склонах стоял холм вроде нашего. А еще дальше вправо и назад огромной дугой тянулась цепь пологих холмов. Судя по звукам стрельбы и сигнальным ракетам, это была граница нашего плацдарма.
Около полудня меня вызвал командир батальона, по ходам сообщения мы прошли к его наблюдательному пункту. Здесь он указал мне на небольшой бугорок рядом с отдельно стоявшим кустом и попросил подавить вражеский пулемет: «Открывает огонь, как только выглянет из траншеи кто-нибудь из наших». В бинокль я даже разглядел фигуру человека, привставшего рядом с бугорком. «Сейчас мы его раздолбаем», — уверенно пообещал я и пошел к своим. «Орудие, к бою!» — прозвучала команда Тетюкова, а я тем временем ищу тот куст, который был ориентиром. Досада! — ни куста, ни бугорка отсюда не видно, мешают подсолнухи на гребне высоты. А ведь пообещал, что выручим пехоту. Принимаю необычное решение: заряжаем пушку и ориентируем ее приблизительно в нужное направление, затем я вскарабкиваюсь на щиток. В бинокль прекрасно виден бугорок, рукой показываю, куда довернуть лафет, и, убедившись в том, что навели хорошо, [117] под свист пуль проклятого пулемета соскакиваю на землю. После первого нашего выстрела пулемет умолк, производим еще несколько. Комбат по телефону благодарит за удачную стрельбу, просит «для профилактики» перенести огонь на траншеи немцев, что мы делаем без особых затруднений. (Теперь я считаю свое «необычное решение» ненужной мальчишеской бравадой. Можно было добиться того же результата, корректируя огонь с наблюдательного пункта. Правда, это заняло бы больше времени и, главное, не выглядело бы так эффектно.)
На следующий день у нас снова было довольно тихо, зато справа звуки боя все усиливались. Когда стемнело, показалось, что ракеты, обозначающие передний край, взлетают заметно ближе, чем накануне. Ночью нам привезли немного бронебойных снарядов, осколочные застряли в пути. А утром стало ясно, что немцы теснят наших соседей справа, звуки боя теперь доносятся почти сзади. Немецкие бомбардировщики по-прежнему неустанно обрабатывают глубину плацдарма.
Пришло сообщение, что тяжело ранен командир полка. К вечеру немцы уже были в километре от командного пункта полка, а наша высота оказалась полуокруженной. Ни мы, ни пехота ужина и боеприпасов уже не получили. Ночью, наблюдая вспышки ракет, я с тревогой отмечал, как заметно продвинулись немцы справа от нас. Непрерывно слушал телефонные переговоры батальона с КП полка. Перед рассветом услышал голос зам. командира полка по политчасти майора Тарасова: «Без паники, товарищи! За ночь положение полностью восстановлено!» А где-то рядом урчат немецкие танки, и видно, как невдалеке взлетают немецкие осветительные ракеты. Незаметно для себя я уснул в окопчике с трубкой у уха. Разбудил меня толчок в плечо и гневный [118] оклик Назаренко: «Младший лейтенант! Немцы!» Я вскочил, было совсем светло. Николай молча указывает на овраг. Там, метрах в 150 от нас, спокойно идут трое фрицев. Разворачиваем пушку, Тетю ко в с Исмайловым готовят выстрел бронебойным, других нет. Стреляем. Немцы прячутся в ближайший куст, но мы их видим и следующими снарядами накрываем точно. Почему-то совсем тихо впереди, и телефон молчит. Назаренко идет искать обрыв и сразу же возвращается: «Да там никого уже нет!» Ситуация стала драматической...
Отправляю Тетюкова за передком, его нет минут пятнадцать, возвращается очень серьезный: передка с лошадьми на месте нет, а немцы уже недалеко от КП полка, там слышна перестрелка. Снимаем с орудия панораму, вынимаем затвор, бросаем его в ровик и засыпаем землей. Теперь, озираясь по сторонам, короткими перебежками опускаемся в долину и добираемся до здания, где располагался КП. Совсем рядом трещат автоматы. Никого из полкового начальства не видно, несколько солдат поодиночке проходят мимо усадьбы и скрываются в кустарнике. Мы следуем за ними. Впереди луг, на котором, как островок, стоит группа густых кустов, до нее метров тридцать. По одному достигаем «островка», здесь человек двадцать наших, солдаты, офицеры, вижу майора Тарасова. Все вокруг серьезные, разговаривают вполголоса. Пробираюсь к противоположной стороне «островка», выглядываю из кустов, и... душа уходит в пятки: метрах в пятидесяти от меня стоят два немецких танка, между ними метров семьдесят, башни танков смотрят друг на друга. Изредка по кустам откуда-то стреляют из автоматов. Со стороны танков появляется советский солдат, подходит к нам и передает ультиматум: «Если не сдадитесь, немцы через пять минут раздавят всех подряд». Что [119] делать? До следующего куста метров семьдесят, но на пути танки. Все-таки кто-то бросается в просвет между танками, за ним другой, третий. Вот побежал Тарасов, выждав несколько секунд, делаю рывок и я. Бегу, чуть согнувшись, сердце колотится от волнения и страха. Вдруг, когда я был совсем рядом с танками, потрясающей силы удар свалил меня с ног, запахло гарью, почувствовал сильную боль в правом бедре. Прижал рукой место ранения и лежу, не шевелясь, в ужасе оттого, что теперь не смогу уйти от плена. Впереди негромко стонет Тарасов: «Братцы, не бросайте!» Постепенно начинаю соображать: взрыва-то не было, видимо, меня ударило комком спекшейся земли. Осторожно отнимаю руку от бедра и бросаю взгляд на ладонь — сухая! Смотрю вперед, а недавно стонавший Тарасов вдруг вскочил и помчался к кусту, до которого уже совсем недалеко. За ним рванул и я, бежал почему-то с трудом. Уже лежа в кусте, обнаружил, что оторван на пятке подбор моего правого сапога, наверное, это от удара другим комком. Оторвал шлепавший подбор и добежал до кустов на краю луга, здесь была группа наших, а метрах в трехстах начиналась глубокая балка, по которой текла речушка — приток Миуса.
На открытом лугу перед балкой сотни наших солдат, это те, кто еще вчера воевал на высотах. Оглядываюсь на противника — с обоих танков почему-то одна за другой взвиваются сигнальные ракеты, а сами танки пятятся в разные стороны. Смотрю вверх — на нас пикируют «юнкерсы». Все пространство перед балкой — кромешный ад, редкая бомба не находит жертвы. Уцелевшие бегут к балке в надежде укрыться под обрывами. Появился Тетюков с панорамой в руке, он и другие застрявшие рядом с усадьбой дождались начала бомбежки, когда танки разъехались, открыв путь сюда. Мы вместе добегаем [120] до балки, минуя по пути много трупов и падая всякий раз, когда слышим свист очередной бомбы. Вот уже и речка, на ее поверхности вздувшиеся до размеров бегемота конские трупы,а в это время очередная девятка пикировщиков выбрала целью вход в балку. Бомбы рвутся совсем рядом. Страх толкает под обрыв, в воду, рядом с убитым конем. Но вот бомбежка кончилась, отряхиваемся от воды и вместе с другими уцелевшими медленно идем в сторону, где раньше находились наши тылы. Помогаем раненым, встречаем несколько однополчан. Наконец появляются организованные группы солдат и офицеров, занимающие оборону. Встречные рассказали, что сюда прибыл заградотряд. Началась сильная гроза, теперь, слава богу, бомбить не будут.
Вскоре нас встречают Винокуров и Камчатный. Ваня обнимает меня, ведь двумя часами раньше здесь появился наш ездовый Суюнов, чудом прорвавшийся с передком из полуокруженной зоны. Он рассказал им, что мы остались в «мешке» и все уже посчитали нас плененными или погибшими.
К концу дня связь с командованием полка была восстановлена, поступил приказ отойти для пополнения и подготовки к новым боям. Так 31 июля закончились бои в примиусском районе, который мы стали называть «Балкой смерти».
Настроение было скверное: с таким трудом потеснили немцев, столько понесли потерь, и вот пришлось все отвоеванное оставить врагу. Обидно было также, что никого за эти бои не наградили, так как «сверху» разъяснили, что за неудачные операции наград не дают. Узнали, что снят со своего поста командарм Крейзер. Правда, вскоре произошла «переоценка ценностей»: было объявлено, что наша операция способствовала исторической победе советских войск на Курской дуге, так как немцам пришлось [121] оттянуть на нас несколько дивизий и большую часть их 6-го воздушного флота (сообщали, что на наш плацдарм ежедневно совершалось до 2000 самолетовылетов).
Дивизию отвели километров на двадцать от линии фронта.
За недолгие дни прошедших боев мне столько раз было страшно, что, рассказав об этих событиях, решил поделиться своими мыслями о страхе.
Страшно ли было на войне?
Я не верю в то, что среди людей с нормальной психикой существуют такие, о которых можно сказать, что им неведомо чувство страха. Во всяком случае, все, с кем был рядом в бою, к этой категории людей не принадлежали. Другое дело, как они вели себя в ситуациях, вызывавших страх. В подобных условиях большинство моих однополчан не теряло разума, сохраняло самообладание, не забывало о долге, выполняло приказы. Но были и такие, кто от страха полностью терял способность здраво рассуждать и рационально действовать. Этих людей я называю патологическими трусами. Встречались такие довольно редко.
Вспоминая свое поведение на фронте, я полагаю, что меня можно отнести к большинству, и поэтому решил рассказать о Чувстве страха и его оттенках, которые лично испытывал в разных ситуациях на войне. Я понимаю, что ощущения такого рода очень индивидуальны и зависят от многих факторов, в первую очередь от склада психики того или иного человека. Поэтому мне трудно оценить, насколько я был близок к типичному или, если хотите, к «среднему» [122] представителю этого «большинства». И все-таки, полагая, что я не был исключением в своем восприятии страха, расскажу о собственных ощущениях.
Конечно же, я очень боялся быть убитым или тяжело раненным, с ужасом думал о том, что со мной будет, если попаду в плен. Страшно было оставить врагу пушку, как это случилось в Новой Надежде и в «Балке смерти». Оснований для страха было достаточно, особенно у тех, кто, подобно мне, видел столько смертей вокруг себя.
Перебирая в памяти фронтовое прошлое, я пришел к выводу, что, во-первых, страх не сидел во мне постоянно и, во-вторых, характер страха, который я испытывал, не был всегда одним и тем же, он всегда зависел от ситуации. Число разновидностей «моего» страха было невелико — всего три.
Первый вид я называю «неосознанным» страхом, это не что иное, как ощущение тревоги или предчувствие опасности. Впервые столкнулся с ним, когда мы, приближаясь к Верхне-Погромному, услышали отголоски отдаленной битвы, доносившиеся из Сталинграда. Нечто похожее ощущалось, когда мы после длительного отдыха приближались к траншеям переднего края. Но особенно частой причиной моего «неосознанного» страха было незнание обстановки, когда понимал, что она тревожная, но мог только гадать, как развернутся события. Портилось настроение, шутить и улыбаться не хотелось, курил самокрутки одну за другой. Других признаков этого состояния не припоминаю.
«Осознанный» страх обычно возникал в преддверии или во время боя, когда обстановка была более-менее ясна и можно было как-то предвидеть дальнейшее развитие событий. Этот вид страха возбуждал, обострял чувства, но не лишал меня способности действовать сообразно обстановке, помнить о командах начальников и не забывать о [123] здравом смысле. Правильной оценке обстановки способствовала информация, полученная от командира, но довольно часто помогал собственный боевой опыт.
Совсем другое дело — «бессознательный», он же инстинктивный или животный, страх. Он сам собой возникает в тебе в то мгновение, когда услышишь грозное, все нарастающее шипение смертоносного металла, и вот совсем рядом с тобой разрывается, оглушает и швыряет тебя, как песчинку, мина, снаряд или бомба. Этот страх лишает воли, с непостижимой силой вжимает в землю, которая одна только может тебя защитить.
Невозможно забыть ощущения, пережитые в минуты «бессознательного» страха. В последние часы нашей эпопеи в «Балке смерти», уже избежав пленения, на открытом лугу я вместе с сотнями других попал в «эпицентр» ужасной бомбежки. Прижавшись всем телом к сырой траве и уткнувшись в нее лицом, я «защитил» голову ладонями, плотно зажмурил глаза и, неверующий, молча молился неведомым высшим силам: «Сохраните мне жизнь! Ведь я еще так молод, не имею детей, и, если погибну сейчас, никакого следа от меня на Земле не останется!» Подобное случалось несколько раз, всегда в критических ситуациях, когда от тебя ничего не зависит, ты беззащитен, бессилен, обречен на бездействие и покорно ждешь своей участи. К счастью, продолжительность этого ужасного ощущения всегда была небольшой — секунды, иногда минуты...
Фронтовой опыт был надежным помощником в большинстве угрожающих ситуаций. Иногда он подсказывал, чего надо особенно бояться. В моем случае, после пережитого в Новой Надежде, приходилось всегда быть начеку на случай неожиданного «драп-марша». [124]
За все годы мой огневой взвод всего в трех случаях располагался на закрытых позициях. Стрелковые батальоны, которым придавался взвод, всегда требовали, чтобы мы находились не дальше чем в 70–100 метрах от траншей переднего края. Часто это лишало нас возможности более эффективно использовать орудия или грозило неоправданными потерями людей и матчасти. Но я понимал, что сам факт нашего присутствия был успокаивающим фактором для пехотинцев. Самые неудачные позиции приходилось занимать, когда пехотинцы окапывались на опушке леса. Каждый солдат откапывал себе ячейку в нескольких метрах сзади линии периметра лесного массива. При этом у каждого был определенный сектор обзора, а сектора надежно перекрывались. Где в этом случае следовало разместить нашу единственную пушку, чтобы сектор ее обзора обеспечивал всю полосу действия роты или батальона? Понятно, впереди пехотинцев. Таких противоестественных ситуаций у меня было две, в Литве и в Восточной Пруссии.
В тех случаях, когда наши пехотинцы неорганизованно покидали позиции и бежали куда глаза глядят, стоявшие рядом артиллеристы оказывались в почти безвыходном положении. Бросать исправную пушку — не только преступно, но и позорно, а катить ее силами расчета — не всегда возможно, да и немцы запросто догнать могут. Ну а держать оборону горсткой людей, вместо сбежавших десятков или даже сотен, — нереально. Поэтому после Новой Надежды я стал смертельно бояться «драп-маршей». Это — неуправляемый лавинообразный процесс, остановить который можно только в самом начале. После того как число запаниковавших превысит [125] «критическую» величину, вернуть массу людей к осмысленному поведению может лишь страх смерти. (Нелегко поверить, но после ночного бегства наших пехотинцев из Новой Надежды ощущение опасности при виде неорганизованного скопления людей засело во мне на всю жизнь. Я понял это, когда в годы «горбачевской перестройки», увидев в телевизионном репортаже с какого-то митинга наэлектризованную толпу, ощутил внутреннюю дрожь, вспомнил «драп-марши». Неуправляемой толпы и теперь боюсь больше всего на свете.)
Освобождаем Донбасс
После «Балки смерти» нас пополнили за две недели, и мы в третий раз пошли прорывать немецкую оборону на Миусе. Видно, бог действительно любит троицу: на этот раз немцы не устояли перед наступлением советских войск, и наша армия ворвалась в Донбасс. Первые дни противник, оставляя позицию ночью, встречал нас по утрам и сдерживал до вечера на новом рубеже. Так было взято несколько населенных пунктов. Потом немцы оторвались от нас, и вот уже двое суток ни выстрела, ни бомбежки. Ночами мы пытаемся догнать немцев, днем же, замаскировавшись, отсыпаемся.
Бой на окраине хутора Вишневого
В эту ночь колонна полка часто останавливалась, на каждом скрещении дорог сонное начальство долго разбиралось, по какому пути следовать дальше. Пункта назначения — хутора Вишневого, расположенного на невысоком холме, мы достигли уже засветло. Только приготовились завтракать, как прозвучало [126] тревожное сообщение: в направлении на хутор движется колонна немецких танков и грузовых машин. Раздались команды, и вот уже пехотинцы бегут вниз по пологому склону неглубокой протяженной балки, сплошь покрытой цветущими подсолнухами. Метрах в трехстах от окраины хутора солдаты начинают окапываться. Мой напарник и друг Иван Камчатный, замещавший в эти дни тяжело раненного Винокурова, приказал моему взводу (а у нас после недавних боев в огневых взводах оставалось по одной пушке) занять позицию для отражения танковой атаки прямой наводкой. Вторая пушка была направлена на менее опасную закрытую позицию.
Вместе с опытным Тетюковым выбираем позицию для нашего орудия почти в начале склона, знаками показываем Суюнову, куда везти пушку и снаряды. К нам присоединяются еще трое солдат расчета, а Суюнов, доставив орудие, отъезжает к строениям хутора. Впятером за несколько минут наспех подготовили огневую позицию, установили пушку, поднесли ящики со снарядами. Начинаем рыть окопчики для себя, но в это время из-за гребня на противоположной стороне балки показывается танк, на броне которого группа автоматчиков. Вслед за первым танком появляются еще два. Они медленно ползут в сторону балки, а за ними уже различимы еще несколько танков и самоходных орудий. Если ничего не предпринимать, то через пять-шесть минут «тигры» и «фердинанды» начнут утюжить наших еще не окопавшихся в балке солдат. А открыть огонь означало вызвать на неравную дуэль десяток бронированных громадин. Размышлять было некогда, полученный приказ и сложившаяся ситуация требовали немедленных действий.
Риск был смертельный, но я отдал команду «Орудие к бою!», и вот уже солдаты расчета, руководимые Тетюковым, готовят выстрел, а я, неотрывно глядя в [127] бинокль, оцениваю дистанцию до головного «тигра» и называю установку прицела. Проходят секунды, наводка выполнена. Раздалась команда Тетюкова «Орудие, выстрел!», и с оглушающим грохотом разрывается казавшаяся мертвой тишина. Стоя на одном колене справа от пушки, там, где начал копать окопчик, пристально смотрю в бинокль, ищу место разрыва. Ужас! Снаряд разорвался далеко в стороне от танка. Подскочил к панораме и, взглянув на шкалу угломера, вижу, что Исмайлов, по-видимому, от волнения, ошибся на целое деление: вместо 30–00 установлено 29–00. Тетюков исправляет ошибку наводчика, и раздается второй выстрел. На этот раз снаряд разрывается у гусениц головного танка, а сидевших на броне автоматчиков — как ветром сдуло. «Тигр» стоит, остановились и остальные машины. Автоматчики залегли, слышно, как трещат их «шмайссеры».
Следующий снаряд мы довольно удачно выпускаем по соседней самоходке, но в эти же секунды со страшным шипением над нашими головами пролетает немецкий снаряд. Перелет метров пятьдесят. Готовимся выстрелить еще раз, но не успеваем — огромной силы разрыв оглушает, все вокруг окутано удушливым пороховым дымом и поднявшейся пылью. Приподняв голову, еще лежа на земле, вижу, как неестественно накренилась пушка. Рядом скорчился, схватившись за голову, Исмайлов; медленно поднимается с земли Хорьков; стоит на коленях Юсупов, и только Тетюков лежит неподвижно. Я подошел к бездыханному телу командира орудия — осколок вражеского снаряда поразил его в висок. Исмайлова ранило в голову, но не тяжело: ранение касательное. У контуженого Хорькова началась рвота. Левое колесо пушки, рядом с которой разорвался снаряд, разворочено, щит пробит в нескольких местах, поврежден механизм наводки. Уцелевший Юсупов сбегал за Суюновым, я кое-как перевязал [128] Исмайлова, мы вынули панораму и вчетвером (Хорьков не мог помочь) унесли тело Тетюкова ближе к хутору. Здесь, рядом с окраинной усадьбой, мы его похоронили, оставив старику-хозяину записку с воинским званием, фамилией, именем и отчеством павшего товарища.
Покидая балку, я оглянулся и посмотрел в бинокль. Немецкие танки не продвинулись, автоматчики тоже. Наши, видно, окопались, бодро потрескивают автоматы, слышны выстрелы противотанковых ружей, периодически чавкают ротные минометы. Послышался выстрел из «полковушки» — это заговорило орудие Василия Пантелеева.
Оценивая итоги этого боя, думаю, что понесенные жертвы не были напрасными. Два метких, очень своевременных выстрела орудия Тетюкова приостановили продвижение бронированных чудовищ в самом начале и позволили выиграть те немногие минуты, которые требовались пехотинцам, чтобы окопаться, приготовиться к отражению атаки и открыть огонь. Мы заплатили дорогую цену, но, уверен, спасли десятки жизней однополчан.
После этого памятного боя было несколько коротких боев за населенные пункты центрального Донбасса. Вечером 6 сентября со стороны Макеевки мы без боя входим в Сталино. Город в пламени пожаров: немцы, отступая, подожгли сотни зданий в центральной части города. Вдоль улиц, освещенных пламенем пожаров, стоят сотни людей, они сердечно приветствуют нас. Особенно запомнился седобородый старик, непрерывно крестившийся и отбивавший земные поклоны освободителям. Во время одной из минутных остановок колонны меня и Камчатного подозвала к себе группа женщин, в ближайшем подъезде они угостили нас вином. В часы [129] привала на ночлег в небольшом школьном здании я с ведома Камчатного съездил верхом к дому, где больше месяца жил у тети два года назад. Две секции дома сгорели, остальные выглядели нежилыми.
Необычным получился мой ночлег. Когда я вернулся, все спали, и часовой показал мне на дверь кабинета директора школы. Здесь было пусто, в полутьме я нащупал большой ворох бумаги, улегся на него и мертвецки уснул. Проснулся от громких возгласов друзей: «Ловко устроился, прямо под Гитлером!» Я взглянул на стену, у которой спал. На ней красовался... огромный портрет фюрера...
Утром, когда мы покидали Сталино, из рядов жителей окраины выбежал высокий тощий мужчина в каких-то обносках. Мы едва узнали в нем нашего кузнеца Сучкова, исчезнувшего в Новой Надежде. Три с половиной месяца он провел в немецком лагере для военнопленных, а затем, когда охрана внезапно покинула лагерь, вместе с другими пленниками оказался на свободе. (Это случилось в первые дни нашего июльского прорыва. Оказывается, в немецком тылу тогда поднялась настоящая паника.) У нас Алексея заново обмундировал и, он стал повозочным взвода боепитания и уцелел до конца войны. В отличие от судьбы Звонарева Сучковым СМЕРШ не заинтересовался. Должность кузнеца осталась за Шумченко и Алексей стал повозочным.
Освобождаем Северную Таврию
Из Сталино мы пошли в направлении на Волноваху и вскоре с непродолжительными боями уже продвигались по земле Запорожской области. Вначале казалось, что мы направляемся на Никополь или Запорожье, но затем путь дивизии к Днепру пошел заметно южнее. [130]
В это время наша дивизия, как и соседние части, пополнялась главным образом за счет мужчин, призванных военкоматами на только что освобожденных от немцев территориях. Были среди пополнения и кадровые военные, попавшие в плен или в окружение в начале войны, но сумевшие тем или иным путем добраться до этих краев. Другим удалось избежать мобилизации в 1941 году, а после прихода немцев они вернулись к своим семьям. Третьи достигли призывного возраста в годы оккупации.
Отношение к этому пополнению было разным. В нашей батарее, как, наверное, во всех подразделениях, куда «освобожденные» попадали, так сказать, «поштучно», их принимали без заметной предвзятости, а в дальнейшем, после участия в боях, становилось ясно, «кто есть кто». Отличными воинами показали себя, например, попавшие к нам в этот период бывалый артиллерист Николай Худолей, награжденный к концу войны двумя орденами Славы, и совсем неопытный, но храбрый и старательный Николай Деревенец, да и о большинстве других из пополнения этого периода можно припомнить хорошее.
(Совсем иначе складывалась судьба «освобожденных» там, где из них формировали целые подразделения. В начале октября 1944 года я видел, как вместе с группой танков прорыва шли в атаку мимо позиции моих пушек цепи людей в темных домашних телогрейках, с котомками за плечами. Попытку прорыва немцы отбили, а возвратившейся необмундированной пехоты было значительно меньше, чем шедшей в прорыв всего лишь час назад...)
Вскоре на топографических картах стали появляться названия населенных пунктов, знакомые мне из Вериных рассказов о ее детстве, в том числе — станция Пологи, где она родилась. Мне повезло, наш [131] полк вступил в городок Большой Токмак, где жила семья Вериной тети. Рядом, на реке Молочной, проходила линия обороны немцев «Вотан», которую нашим войскам с ходу преодолеть не удалось. За две недели, что мы пребывали в двух километрах от Токмака, мне удалось дважды повидаться с Вериной родней, рассказать им о судьбе родных, расспросить о жизни «под немцем» и даже кое в чем помочь. Во время этих контактов двоюродная сестра Веры рассказала мне, что во времена оккупации в среде местной молодежи было популярно (но передавалось только доверенным знакомым) многозначительное четверостишие:
Немцам — гут,По-моему, это понятная каждому характеристика национальной политики оккупантов.
После продолжительных жестоких боев при прорыве линии «Вотан» дивизия, тесня противника, продвигалась по земле Херсонщины и в первые дни ноября вышла к левому берегу Днепра, освободив уютный городок Цюрупинск, отделенный от Днепра плавнями реки Конка. Наблюдательный пункт батареи был у самого днепровского берега, на противоположном берегу высился херсонский элеватор. В первые несколько дней наши огневики и полковые минометчики воевали, как сейчас говорят, «вахтенным методом»: по утрам выезжали на огневые позиции, а отстрелявшись, перед закатом возвращались в Цюрупинск, где ночевали в домах местных жителей. [132]
С момента нашего появления в городе стало ясно, что почти в каждом доме имеются запасы вина домашнего производства. И мы действительно чувствовали себя здесь как в раю: гостеприимные хозяева щедро поили освободителей вином, не забывали и про закуску. Но всему приходит конец, и вскоре нам поневоле пришлось ограничиваться казенной кормежкой. Два друга-разведчика из взвода управления не могли поверить утверждениям хозяина о том, что в доме не осталось вина. Чутье подсказывало им, что где-то оно припрятано. Солдаты прикрепили кусок толстой проволоки к древку лопаты и приступили к методичному, шаг за шагом, обследованию этим щупом приусадебного огорода. Короткие, минут по пятнадцать, сеансы «кладоискания» они проводили под видом перекура перед сном, когда вся семья хозяина и остальные солдаты-постояльцы уже улеглись на ночь. Упрямство разведчиков было вознаграждено на четвертом сеансе: в этот вечер они обнаружили и извлекли из земли небольшой бочонок, завернутый в мешок. Заровняли место находки, а «клад» спрятали в соседнем дворе на повозке для снарядов. Когда наступил следующий вечер и все постояльцы принялись за казенный ужин, друзья внесли в комнату бочонок и пригласили поскупившегося хозяина выпить с ними по стакану вина. Увидев собственный бочонок, хозяин на мгновение переменился в лице, но сдержался и в дальнейшем виду не подал...
«Вахтенный метод» просуществовал недолго. Раздобыли баркасы, погрузили в них пушки и доплыли до более-менее сухой поляны в болотистых плавнях. С этой поляны мы вели огонь через Днепр по подъездным путям к элеватору, чем воспрепятствовали попыткам немцев вывозить хранившееся там зерно. Однажды стреляли по катеру, с которого гитлеровцы [133] пытались высадить десант на наш берег. В конце концов противник засек тревожившую его батарею и метким залпом накрыл расположение пушек. Но счастье было на нашей стороне — спасителем оказался болотистый грунт, от которого мы здесь все время страдали. Вражеские снаряды погружались в него, прежде чем взорваться, и вылетавшие из трясины осколки теряли убойную силу. Единственной жертвой этого огневого налета стал Василий Пантелеев, получивший легкое ранение и вскоре вернувшийся в батарею.
Неисповедимы пути господни
Среди нескольких солдат, пополнивших батарею в сентябре, самым молодым был Вячеслав Цыбульский. Он попал к нам где-то на границе Донбасса и Запорожской области. Восемнадцатилетний голубоглазый русый парень чуть меньше среднего роста, он вызывал симпатию с первого взгляда. Помню его, только что прибывшего к нам, в аккуратно подпоясанной выцветшей гимнастерке и пилотке, лихо надвинутой на лоб. Он был в солдатских ботинках и ровно завязанных черных обмотках. Все его ответы на наши обычные вопросы (где воевал, что умеешь и т.д.) были короткими и четкими, жесты — уместными и быстрыми. Чувствовалось, что он хочет понравиться своим будущим командирам. Я настойчиво просил направить Цыбульского в мой взвод, но ему досталась должность связиста во взводе управления. В следующие дни, когда мы имели несколько столкновений с немцами, отступавшими в сторону низовья Днепра, Вячеслав, как и предвиделось, показал себя исполнительным, очень расторопным и не трусливым воином. [134]
В первых числах ноября мы достигли Цюрупинска, и Слава оказался в плавнях, на наблюдательном пункте командира батареи. Через несколько дней его ненадолго отправили с каким-то поручением в Цюрупинск, где располагались тылы батареи. Цыбульский на НП не вернулся, а следующим утром стало известно, что его арестовал старший уполномоченный СМЕРШа. Оказалось, что Вячеслав был коренным жителем Цюрупинска, с приходом немцев стал служить в местной полиции, отличался особой преданностью новой власти. Он возглавлял розыск прятавшихся от немцев местных евреев, лично конвоировал колонну из семидесяти несчастных стариков, женщин и детей, активно участвовал в их расстреле на окраине города.
Когда советские войска прорвали оборону немцев на реке Молочной, Цыбульский понял, что ему надо исчезнуть из Цюрупинска, где все знали о его преступлениях. И он своевременно ушел из города на северо-восток, успел удалиться на двести с лишним километров и лишь там предстал перед военкомом. Если бы наша часть пошла на запад, что казалось самым естественным, то Цыбульского никто не разоблачил бы. Но, как говорится, пути господни неисповедимы, и наш боевой маршрут прошел через родной город немецкого наймита, жестокого палача. Здесь его сразу опознали, а через несколько дней в городе состоялся открытый суд, в котором выступило много свидетелей обвинения. Цыбульского приговорили к смертной казни через повешение. Приговор был приведен в исполнение на небольшой площади в центре Цюрупинска. Я в эти дни был в плавнях, да и не было желания смотреть на мертвое тело Цыбульского, который поначалу мне так понравился. [135]
В середине декабря нас отвели во второй эшелон, чтобы пополнить сильно поредевшие полки дивизии. И на этот раз период между боями оставил много воспоминаний.