Часть II.

От окруженца до партизана

Между небом и землей

Переодетые в гражданское окруженцы, жертвы киевского котла, счастливо избегнувшие плена, бродили по Северной Украине осенью 1941 года. Бродили бесцельно и бессмысленно. Фронт ушел слишком далеко. Надвигалась зима.

Немцы, опьяненные победами и устремившиеся дальше на восток, nach Moskau, ослабили контроль в своем тылу, чем воспользовались многие мобилизованные из украинских областей и вернулись домой. Куда же было деваться окруженцам?

Вырвавшись из односуточного плена и переждав несколько дней, ночуя в стогах и клунях, я решил продвигаться на север по пути нашего отступления-бегства, но в обратном направлении — от района Пирятина, через Прилуки, Нежин, Чернигов. Почему я выбрал именно этот маршрут, сейчас даже трудно сказать. Все другие направления мне казались опасными.

Внешне я походил на селянина, идущего по своим делам. Шоссе на Прилуки меня поразило безлюдьем. Несколько суток назад здесь было массовое столпотворение, а сегодня пусто. Иногда промелькнет повозка, пересекающая шоссе. Попадались женщины с котомками. Степь. Немцы ее хорошо «подчистили». Большинство окруженных попало в плен, а спасшиеся забились в дальние от шоссе хутора и пережидали в «приймаках».

Где-то около Нежина мне попался напарник — Лешка Комков, ленинградец. Он был одет приличнее меня. На ногах кирзовые сапоги, что было весьма рискованно, так как выдавало окруженца. В его речи проскальзывал командирский тон. Проселочная дорога, по которой мы пошли, свернув с большака, привела нас в большое село, застроенное в основном деревянными домами, что необычно для Украины.

Центральная площадь, к которой сходились несколько улиц, была оживлена. Возле разбитой и сброшенной с пьедестала скульптуры Ленина на доске объявлений только что вывешен приказ коменданта. В нем на украинском языке говорилось, что немецкая армия принесла освобождение крестьянам Украины от большевистского ига. Далее объяснялось, в чем это освобождение заключалось. Кончался приказ объявлением:

За связь с партизанами — расстрел.

За укрывательство евреев — расстрел.

За несдачу трофейного оружия — расстрел.

За нарушение комендантского часа — расстрел.

За срыв поставок для немецкой армии — расстрел.

Собак держать на привязи во дворе, иначе — расстрел.

Никакого наказания, кроме расстрела, не предусматривалось.

Рядом с приказом висела листовка «Сыновья вождей сдаются в плен». Было изображено двое: Яков Джугашвили среди немецких офицеров и Скрябин, сын Молотова. Мы с Лешкой не поверили, это подставные фигуры, так как были уверены, что вожди берегут своих чад пуще глаза.

Судьба Якова Джугашвили сейчас известна, но «Скрябин, сын Молотова» — я не нахожу другого объяснения, как то, что кто-то из пленных, будучи Скрябиным, выдавал себя за сына Молотова, чтобы иметь в лагере преимущества в содержании и питании.

Село оказалось негостеприимным, никто нас не накормил, провожали подозрительными взглядами, и мы пошли дальше «в поисках лучшей жизни». Впереди нас ждал Чернигов.

Но до Чернигова мы не дошли. Зоркие глаза Лешки заметили: на железнодорожном и наплавном мостах выставлены немецкие заслоны с пулеметами. Мы поспешили свернуть вправо... и очутились на том самом выгоне у хутора Выбли, где полтора месяца назад были разбиты остатки дивизиона 178-го артполка. Поле было убрано, орудий и другого военного имущества, конечно, не было.

И, словно в насмешку над нами, в поле вошла на марше немецкая полубатарея из двух орудий среднего калибра, на конной тяге. Зарящики также на конной тяге. Повозка связи с катушками и рацией. Солдаты шли впереди в новом для нас строю — по три в ряд. Офицеры на конях впереди строя.

Матчасть и строевая организация принципиально не отличались от наших батарей. Почему они едут как победители, а мы тащимся, скрываясь, разбитые и униженные?

Мы поспешно свернули к Десне и пошли вверх по течению. Заночевали в стогу. Середина октября, холод пробирает до костей. Утром удалось найти лодку, и старик-хозяин переправил нас на правый берег, не спрашивая кто мы и пожелав нам доброго пути.

Дошли до пригорода Гомеля Ново-Белицы.

За время наших блужданий появилась местная полиция, задерживала подозрительных и отправляла в лагерь военнопленных. Идти становилось все труднее.

И вот на реке Сож снова застава. В нашу сторону направлялись двое полицейских. Это ничего хорошего не предвещало. Заметив их, мы бросились за близрасположенные сараи и потеряли друг друга.

В мае 1946 года я, демобилизованный, ехал домой в Мурманск. Среди пассажиров один из солдат показался мне очень знакомым. Я его спросил:

— Комков?

— Да

— Лешка?

— Нет, Иван, брат.

Он мне рассказал, что Лешка жив, подполковник, служит в Черновцах. Вот, оказывается, с какой крупной птицей я путешествовал по немецким тылам!

Я поспешил вверх по Сожу. Встретившийся рыбак недалеко от Ветки перевез меня на правый берег реки. Зачем я переправлялся через Сож, мне сейчас непонятно. Ведь была прямая дорога на восток, если уж иметь целью приближение к фронту. Были какие-то причины, например, сведения о заставах, отношение населения к пришлым «бродягам» и другое.

Случайные советы местных жителей направили меня в поисках работы по проселкам параллельно железной дороге Гомель — Жлобин. С питанием стало значительно труднее, чем на Украине. Местные предпочитали обмен съестного на что-нибудь. В один из дней «бескормицы» мне пришлось обменять на хлеб и горшок вареной бульбы давно не идущие ручные часы.

За два дня я прошел сорок километров и недалеко от станции Буда Кошелево увидел работающих на сборе картошки явно не местных парней. Я подошел к ним:

— Привет, ребята. Откуда будете?

— Москвичи. А ты откуда?

— Из Мурманска.

Определившись таким образом, парни предложили:

— Присоединяйся к нам убирать бульбу. Мы нанялись как сезонные рабочие. Пришлось зарегистрироваться в сельсовете.

Это меня озадачило: первая проверка — и окажешься в лагере военнопленных.

— Полицейские в селе есть?

— Да, есть два. Участок на станции Буда Кошелево.

— А партизаны есть поблизости?

— Нет, не слышно.

В октябре 1941 года о реальных партизанах действительно не было слышно.

Я призадумался. Когда-нибудь эти парни попадут либо в лагерь военнопленных, либо, если останутся живы, с наступлением весны уйдут в лес. Но сейчас надвигается зима. Вариант остаться с ними меня не устраивал.

Я решил идти на восток через Чечерск. Все же ближе к фронту (если бы я знал, что фронт уже недалеко от Москвы).

В этих отдаленных местах новая власть была еще слаба, на проходящих не обращали внимания, все же свои люди. Наступившие холода требовали где-то остановиться... В «приймаки» меня бы не взяли, так как крестьянским трудом никогда не занимался и был бы в хозяйстве обузой, а не работником.

В конце первого дня после встречи с москвичами где-то около Заболотья я попросился переночевать. Хозяин дома разрешил, пригласил за стол и, обжигаясь только что сваренной картошкой, учинил мне настоящий допрос:

— Ну, что, красноармеец, почему немца пропустил в Россию?

Я ответил:

— А ты почему пропустил?

— Не обо мне разговор. Ногу мне искалечили в деревенской драке. Белый билет. Куда пойдешь дальше? Через фронт?

Я пожал плечами: «А где тот фронт?»

— Да, холода наступили, дожди хлещут, не очень-то наскачешь. Наелся?

— Спасибо.

Хозяин подумал немного и сказал:

— Ну ладно. Если будет проверка, ты мой племянник. Специальность-то есть у тебя?

По-видимому, он хотел меня приспособить к какому-то делу.

— Нет, какая специальность. Только школу окончил.

Больше ничего хозяин не предложил.

Устроившись на широкой скамье, я проспал ночь и утром, поблагодарив, пошел дальше.

Судьбе было угодно подбросить мне перед Чечерском другого напарника — Мишу Карпухина. Встреча произошла на полевой дороге. Чернявый, с доброй улыбкой, одетый, как и я, в старое изношенное, он сидел на краю канавы, как бы поджидая меня:

— Здорово. Куда двигаешь?

В тон ему я ответил:

— Примерно туда же, куда и ты.

Закурили, обменялись рассказами, как дошли до жизни такой. Он танкист из разбитой неукомплектованной бригады. Строевик, окончил танковое училище. Уже раз приставал в приймаки, но ушел, иначе рисковал быть отправленным в лагерь для военнопленных. Старше меня на пять лет.

Докурив самокрутку до основания, выплюнул остатки и спросил:

— Документы какие-нибудь у тебя есть?

— Нет никаких. Красноармейские книжки отобрали еще в июле.

— Местные говорят, что дальше без документов не пройти.

Он подумал немного и из внутреннего кармана пиджака вытащил две бумажки:

— Может быть, эти...

Это оказались фиктивные справки, выправленные им за самогон в том сельсовете, где он был в приймаках. В справках говорилось, что такие-то (Павлов, Смирнов) работали на ремонте церкви там-то и тогда-то и сейчас отпущены на родину в Брянский район. Двинули дальше. Благодаря справкам благополучно прошли через Чечерск и через два дня достигли большого села Красная Гора, райцентра Брянской области. Здесь мы резко изменили маршрут. За давностью лет уже невозможно восстановить причину. Пошли на юг по шоссе до поселка Ущерпье на реке Ипуть. От Ветки до Ущерпья напрямую всего около пятидесяти километров, а складывающиеся обстоятельства заставили сделать дугу к северу длиной сто пятьдесят километров. До Клинцов осталось двадцать километров.

В калейдоскопе лет наш путь представляется легким туристским походом. Маршрут определялся по слухам, часто противоречивым. Защищенные справками, мы проходили беспрепятственно. Нас гнал голод и холод. Клинцы, по отзывам местных жителей, нам казались землей обетованной. И не зря. Сзади осталось более пятисот километров блужданий по тылам.

Клинцы — Оболешево

Был конец октября, прихватывал легкий морозец. Дымились трубы крайних домиков Клинцов. В один из них мы постучались.

Открыла дверь женщина средних лет и пригласила войти. В глубине комнаты сидел, скорчившись, хозяин. Сказал с усилием, еле-еле:

— Приступ малярии. Вы что, ребята, бежали из плена?

— Нет, мы из окружения. Ищем где бы устроиться на работу.

Дядя Саша (так он назвал себя), прерываясь и кашляя, временами заставляя себя, с натугой рассказал:

— Я только сегодня утром приехал из Оболешева... Прихватила малярия, надо к врачу... Там требуются рабочие на торфоразработки.... Идите туда... Работает узкоколейка... Пройдите через Клинцы. Недалеко от вокзала остановка паровика... Спросите там... Вечером вторым рейсом он пойдет в Оболешево... Потянет порожняк.

Получив такие точные данные от дяди Саши, мы, отказавшись от чая и поблагодарив его, спорым шагом проскочили по главной улице Клинцов, нашли эту остановку с паровичком, который уже маневрировал с составом. Далее все проходило в стремительном темпе. Сели в «классный» вагон, поехали в Оболешево. Нас там проводили в контору, записали по нашим справкам в какую-то книгу, показали общежитие и сказали: «До завтра».

Все как в «доброе старое время». Нам крупно повезло — крыша над головой и работа. Это действия генерала Удачи.

Тихий, мирный, красивый городок Клинцы, райцентр Орловской области, был оставлен Красной Армией в августе 1941 года настолько стремительно, что ничего, вопреки приказу Сталина, не было разрушено и вывезено. Все жители, кроме убежавших партийных руководителей, остались. Села и городки вокруг также не были разрушены или сожжены, так что Клинцы с окрестностями представляли собой подобие райского уголка.

К началу ноября 1941 года наладилась мирная жизнь в условиях оккупации. Работали поликлиника, больница, электричество, водопровод, мясокомбинат, рынок, даже театр эстрады. Начала выходить местная газета, конечно, под надзором немецкой комендатуры. Работала начальная школа (официальная немецкая пропаганда утверждала, что русским среднее образование не нужно: в будущем Рейхе им уготована роль «sklaven»). Всех евреев обязали зарегистрироваться в немецкой комендатуре.

В Клинцах стоял немецкий гарнизон. База отдыха в одном из лучших домов Клинцов обслуживала легко раненных, прибывающих с фронта, и отпускников, едущих в Германию.

Главным производством, как и в советское время, были суконные фабрики, которые работали на торфе, привозимом с торфяного болота у Оболешево.

Поселок Оболешево располагался недалеко от большого села Киваи на невысоком широком пригорке, спускающемся к торфяным разработкам, где рядами протягивались кучи фрезерного и резного торфа. К торфяному болоту была подведена узкоколейная дорога, кончавшаяся у небольшой вокзальной станции одним главным и тремя объездными путями для маневрирования. Все как на настоящей железной дороге, но в уменьшенном виде.

В поселке сохранились все службы и строения: контора, общежитие, столовая, мастерские, котельные, жилые дома, клуб, даже домик лаборатории для анализа торфа на влажность, зольность и другие показатели, оборудованный соответствующей аппаратурой.

Немцы были заинтересованы в работе торфопредприятия и поэтому относились равнодушно к скопившимся здесь, бежавшим из плена окруженцам и гражданским беженцам. Были здесь даже урки, освобожденные из тюрем немцами и шатавшиеся по оккупированной территории. Местная пожарная команда была преобразована в полицию, вооружена винтовками и карабинами, но выполняла свою роль равнодушно и неохотно. В обязанность ей вменялись охрана поселка и наведение порядка. Немцев в поселке не было. За зиму 1941–1942 годов они приезжали в поселок только один раз.

На складе сохранились (не были разграблены, как в других поселках) кое-какие запасы муки, крупы и картошки. Было организовано питание рабочих в столовой. Махоркой снабжались от местных жителей, относившихся к нам доброжелательно и участливо. Пьянства среди рабочих не было. Редкие рейды по окрестным деревням оканчивались обычно меной тряпок на сало. Из старых запасов выдали бахилы и кое-что из спецодежды.

Все расчеты велись на советские деньги и ходила мелкая советская монета. Денег хватало только на питание.

Общежития представляли собой большие казарменные бараки на пятнадцать-двадцать человек, с умывальниками и небольшим закутком, где хранились шашки, шахматы, домино.

В Клинцы можно было ездить беспрепятственно.

В общем, своеобразный коммунизм в немецком тылу.

Мы были одними из последних, кто пришел в Оболешево. Скопилось около сотни людей разных по возрасту, образованию, склонностям, убеждениям и характерам.

Редко у кого были документы. Врали как могли. Изменяли свои фамилии, увеличивали возраст для того, чтобы считаться мобилизованными, а не кадровыми (что гарантировало от сдачи в лагерь военнопленных), присваивали себе воинские звания, рядовые представлялись лейтенантами, чтобы получить работу получше, начальники с высокими званиями представлялись рядовыми гражданами, скрывали судимости и т. д. Партийные работники и командиры высокого ранга скрывали свои звания и должности, чтобы не оказаться в плену и не быть расстрелянными. Евреи скрывали свою национальность и фамилии по понятным причинам.

Я могу объяснить все это только одним — люди предусмотрительно стремились скрыть сам факт пребывания на оккупированной территории, работу на немцев — пусть ради пропитания. Уже тогда они не сомневались в репрессиях, с которыми им придется столкнуться в будущем.

Были, конечно, и простодушные люди, не скрывавшие ничего, кроме членства в партии.

Высокая квалификация здесь ничего не давала: машинист Илья Соловьев, водивший некогда тяжелые составы, работал на примитивном паровозике, дипломированный инженер-теплотехник, окончивший Баумановское училище, пребывал в роли слесаря в депо и в котельной, Миша Алексеев, выпусник Лесного института, владевший в совершенстве английским, переписывал наряды в конторке на вокзальной станции.

Меня определили рабочим пути в бригаду инженера-путейца москвича Константинова. Мы клали временные рельсы к указанным местным техником кучам торфа. Рельсы, скрепленные шпалами, качались, как в море на волнах. Тем не менее, подходил паровозик, подавал полузакрытые платформы, которые загружала бригада грузчиков. После выработки торфяной кучи рельсы снимали и устанавливали в другом месте.

Все Оболешево, строго говоря, работало на немецкую армию. Сукно, сотканное на фабрике, шло на мундиры и шинели немецких солдат. Но мы на это внимания не обращали. Оболешево — наше временное пристанище, работа вынужденная, чтобы сохранить себя, а потом генерал Случай распорядится нами. Я не знаю, был ли где-нибудь еще другой такой отстойник, как Оболешево.

Моим соседом по общежитию, занимающим соседнюю койку, оказался Шпагин — самый старый в нашем бараке. Ему было около пятидесяти лет. Коренастый, стриженый, с упругой шеей, упрямым подбородком и твердым проникающим взглядом. Он представился конструктором стрелкового оружия, из Коврова. Так это или не так — нам было безразлично. Тем не менее, манера поведения Шпагина, подтянутость и резкость суждений выдавали в нем деятеля крупного ранга. В Оболешево Шпагин работал сцепщиком на станции.

(Впоследствии выяснилось, что мой сосед по койке действительно был крупным конструктором. «Дегтярев-Шпагин крупнокалиберный» — пулемет, созданный им в содружестве с Дегтяревым, — появился в ходе войны. Подробностей о том, как оказался на оккупированной территории, Шпагин не рассказывал. Вероятно, он опробовал свой пулемет в боевых условиях и попал, как и мы, в окружение под Киевом.)

Другой сосед — Костя Строганов, по прозвищу Карась. Веселый, неунывающий парень из рабочей среды, напоминающий Цыганка из повести М. Горького «Детство». Эти его качества оценила главная повариха столовой, приютила, приголубила, подкармливала. Костя часто возвращался в общежитие под утро.

Постепенно очерчивался круг по убеждениям и интересам. Александр Павлович Сорокин — пожилой горьковчанин, Жорка Кудрявцев — рыжий ленинградский студент, начитанный эрудит, Илья Соловьев...

Наше вялое существование было нарушено неожиданным возвращением неразгруженного состава из Клинцов. Кондуктор, всеми уважаемый старик с седыми отвислыми усами, как у Тараса Бульбы, слез с подножки вагона бледный, с трясущимися руками:

— Задержали и возвратили состав. Там в овраге расстреливают евреев. — Собрался с силами:

— Идут обнявшись, плачут. Кто молится по-своему, по-еврейски. Почти все раздеты до нижнего белья. — Сожалея, добавил: — И никакого сопротивления. Идут покорные, как на бойню.

Собравшиеся вокруг рабочие молчали пораженные. Долго еще по баракам обсуждали это известие.

Говорят, что в Клинцах было расстреляно семнадцать тысяч евреев. Эта цифра кажется преувеличенной, так как в таком маленьком городе, как Клинцы, их столько и не жило. Кроме того, многие евреи при приближении немцев убежали из города, остались те, кто верил в силу Красной Армии. Очевидно, в семнадцать тысяч включены и евреи из соседних с Клинцами местечек.

Ходили разговоры, что в живых оставили только одного еврея — парикмахера-виртуоза, который обслуживал офицеров. Последние тоже рисковали, садясь под бритву еврея. Возьмет и полоснет по горлу. Один раз я видел, как он выходил из парикмахерской под конвоем солдата. Потом и этого еврея расстреляли.

Несколькими днями позже Миша Карпухин поразил меня:

— Надоело мне мыкаться здесь. Был в Клинцах. Предложили поступить в полицию. Оборвался весь. Хоть приоденусь.

Вероятно, он имел в виду одежду, оставшуюся после расстрела евреев.

Я только пожал плечами:

— Как знаешь. Пойдешь как Павлов?

— Да.

Решение было роковым.

Миша не был ни антисоветчиком, ни антикоммунистом. Наверное, ранее состоял в партии. Просто проявил слабость, столкнувшись с неприятными жизненными обстоятельствами. Ясного будущего, как и у всех нас, не было. Установлено, что он охранял арестованных, дежурил в комендатуре. В расстрелах не участвовал. На его совести крови не было.

В марте 1942 года я предложил ему уйти в партизаны. Нашу группу прежде всего интересовало оружие, которое он мог достать. Он отказался с мотивировкой — еще рано идти. Больше такого случая ему не представилось.

В 1943 году он был назначен начальником участка и выполнял административные функции. С приходом Красной Армии в ноябре 1943 года расплата последовала незамедлительно. Он был осужден на двадцать лет в лагере общего режима. В просьбе о замене срока наказания штрафной ротой было отказано.

В нашей изолированной жизни происходили свои заметные события. Вот некоторые из них.

В один из холодных осенних дней я, идя с работы, решил зайти в кочегарку погреться. В углу кочегарки, рядом с грудой торфа, лежала куча книг. Я поинтересовался, какие книги. Оказалось — Пушкин, Гоголь, Писемский, Мельников-Печерский, Шолохов... Кочегар бросал в топку лопату торфа — лопату книг, лопату торфа — лопату книг.

— Что же ты делаешь, варвар?

— Как — что? Поступил приказ из Клинцов ликвидировать поселковую библиотеку и сжечь все книги.

Я напомнил, что так делали фашисты в Германии.

— А тебе не жалко жечь Пушкина?

— Жалко. А что мне делать? За отказ могут отправить в лагерь.

Решили пока книги не трогать. Выяснили у начальства. Победил здравый смысл. Сожгли только марксистскую литературу, которой были напичканы все библиотеки страны.

Я отобрал из кучи книгу Лепелетье «Шпион императора» (о Наполеоне) и «Диалектику природы» Энгельса. Вот ведь интересно. До войны нас заставляли принудительно изучать классиков марксизма, мы это делали с неохотой. А в условиях оккупации вдруг возникает интерес. Эту «Диалектику природы» я пытался постигнуть по вечерам, но так толком и не понял. Книга потом валялась на моей койке или на тумбочке.

В один из дней на машинах приехали немцы. Примерно полувзвод с штурмфюрером (лейтенантом) во главе. Штурмфюрер молоденький, застенчивый, часто смущался, но на его фуражке блестела кокарда «череп и кости», эмблема СС. Не верилось, что этот штурмфюрер способен на зверства и расстрелы.

Немцы заперлись в конторе и кого-то искали в списках. Руководство торфоразработок дало отмашку — собрали молодых девчат с гармонистом и устроили танцы. Немцы покровительственно поулыбались — gut, gut — и уехали.

Но настоящим событием в январе 1942 года был объявленный заранее приезд эстрадной бригады из Клинцов. Собрался полный зал. Всех интересовало, каков же будет репертуар.

Конферансье, открывая концерт, поздравил русское население Брянщины с освобождением от жидовско-большевистского ига. Наследники Мордохая Маркса, добавил он, трусливо бежали как зайцы.

Выступившая затем миловидная девушка, известная клинчанам по самодеятельности, спела романсы из репертуара Вяльцевой и Плевицкой.

Трио из баяна, гитары и мандолины исполнило попурри из русских народных песен, и конферансье объявил выступление баса с песней «Магараджа». Песня была запрещена при советской власти, пояснил он. После еще нескольких номеров выступил и сам конферансье с куплетами.

Ну, и, конечно, про евреев.

Вскоре этот куплетист стал редактором пронемецкой газеты.

Я вышел после концерта одним из последних и присел на лавочку покурить. Ко мне подошел беженец из Белоруссии, известный нам как Савицкий Иосиф Викентьевич. Это был пожилой, по нашим понятиям, мужчина с узким лицом, аккуратными усами, слегка волнистой с проседью шевелюрой и умной улыбкой, располагающей к сближению. Он подсел ко мне и спросил:

— Ну как концерт? Понравился?

Я ответил иронически:

— Да, очень, особенно куплетист-пародист.

— Вы заметили, что зрители стесненно улыбались? Аплодисменты жидкие.

— Зрителям это ново, потому что нагловато. Они не привыкли к таким концертам.

Вдруг он спросил неожиданно:

— Вы откуда родом?

— С севера.

Его этот ответ удовлетворил.

— В Белоруссии не бывали?

— Только проездом мальчишкой, когда ехал в «Артек».

Его глаза засветились удовлетворенно.

— Ну, тогда нам придется заново познакомиться. Я секретарь Могилевского горкома партии Хавкин Иосиф Львович.

Я опешил. После краткого молчания спросил:

— Как вы решили признаться в этом? А может быть, я поселен немцами и донесу на вас?

От ответил уверенно:

— Нет. Я долго изучал ваше поведение. Достаточно было посмотреть на ваше лицо на концерте. Моя долголетняя политическая практика не подводит.

— А кому вы еще признались? Не опасно?

— Да еще одному-двум.

— Надежно?

— Думаю, да.

Осип, так мы его стали называть, из соседнего барака перебрался в наш.

Спустя неделю Шпагин, собираясь на работу, шепнул мне: «Сегодня после работы зайди в лабораторный домик. Надо поговорить. Придет Осип. Оля-лаборантка в курсе дела. Она уйдет к подруге. Прихвати на всякий случай колоду карт для маскировки».

В сумерках мы по одному пробрались в лабораторный домик. Мне это было проще всего, я немного ухаживал за Олей.

Наконец сели за стол. Передо мной два солидных мужчины, я в сравнении с ними пацан, шкет. Начал Осип:

— Мы собрались здесь партгруппой, чтобы обсудить план действий.

Я заметил, что не член партии.

Осип:

— Неважно, кооптируем задним числом. — Затем продолжал:

— Прежде всего мы должны подчеркнуть, что поддерживаем генеральную линию партии и верны товарищу Сталину. Товарищ Сталин разоблачил предателя Ежова. Перейдем к нашим условиям. Мы должны организовать антинемецкую пропаганду и саботаж. Ответственных назначать не будем. Работаем вместе.

Методы, предложенные Осипом, отдавали немного книжной романтикой Гражданской войны. Кроме того, верность Сталину не могла стать серьезным мотивом для сопротивления.

Лично я не любил Сталина и прежде. Мне на всю жизнь запомнились расстрелы тридцатых годов. На моих глазах в Мурманске были арестованы, а затем расстреляны уважаемые честные люди: Алымов Василий Кондратьевич, известный этнограф, директор областного краеведческого музея, отец пятерых (!) детей; Кондриков, директор треста «Апатит», великолепный организатор, стойкий коммунист (в честь Кондрикова был назван новый минерал, найденный в Хибинских горах, — «кондриковит»); Редько — наш сосед по земельному участку, прокурор города.

О других жертвах я не говорю, подчистили весь город.

В конце 1941-го — начале 1942 года население оккупированных областей жило в состоянии полного отсутствия информации о положении на фронте — «где тот фронт и где Россия, по какой рубеж своя». Радиоприемники были отобраны еще в начале войны. Царили полная растерянность и апатия. На победу Красной Армии надеялись, но не верили. Пассивное безынициативное ожидание событий.

У людей, оказавшихся на оккупированной территории вне своей малой родины и пристроившихся как-то, вроде нас в Оболешево, инстинктивно тлело желание, особенно среди молодежи, освободиться от пут оккупации, вооружиться и уйти в лес к партизанам. Никого не надо было подталкивать. Все ждали весны.

Партизанское движение 1941 года, сформированное в основном партийными активистами и засланными через фронт группами НКВД, было очень слабым, пугливым и замкнутым. Требовался прилив новых сил. Вот настоящая перспектива.

Сейчас не стоит критиковать наши слабые попытки агитации и саботажа: мы в темноте оккупации искали каких-нибудь возможностей к противодействию немцам.

Словом, встал вопрос о печатании листовок и их расклеивании в Клинцах и разбрасывании на рынке. Печатные машинки считались множительными аппаратами и были конфискованы сразу после начала войны. Мы написали печатными буквами, чтобы не узнали почерка, несколько листовок. Оля поехала в Клинцы и вернулась ни с чем. Обстановка требовала действий ночью, а у нас не было товарищей в Клинцах, которые взялись бы за это дело. Инициатива заглохла.

Попытки устраивать на торфяном поле аварии, которых и так хватало с избытком из-за примитивной добычи и транспортировки, были бесполезны. Срыв поставок торфа на фабрики, что неизбежно вызвало бы репрессии, не одобрялся рабочими станции. Это грозило еще и потерей работы. Инициатива также заглохла.

Между тем, зима закручивала свои гайки. Мороз до тридцати, обувь порвалась, на работу ходили в сменных бахилах, набив в них соломы или ветоши из резерва смазчика.

Оказавшись в бездействии и изоляции, люди стали вялыми и необщительными. Анекдоты были давно рассказаны, истории, бывшие и придуманные, тоже. Обновление пришло в неожиданном увлечении шахматами. Не домино, как это принято в рабочей среде, а именно шахматами. Поскольку была только одна доска, то играли навылет. Учебник дебютов мастера Панова кочевал из одних рук в другие. Вокруг играющих всегда собиралась толпа, дававшая советы, отвергаемые игроками, заключались пари, за проигрыш которых расплачиваться было нечем. Арбитром в спорных случаях всегда выступал местный инженер Храмцов, красивый, стройный и умный.

Часто заходил «от нечего делать» рабочий пути Мишка Бруй, ярко-рыжий мужик из соседнего села Кивай. В тесном кругу он выболтал, что у него спрятана винтовка. Если понадобится, он отдаст ее ребятам.

В конце зимы я получил «повышение», с путейского рабочего перевели в сцепщики вагонов на торфяном поле. Это «повышение» вышло мне боком. При сцеплении вагонов тарелочные буфера разошлись, не состыковались, и меня стиснуло между вагонами. Я закричал. Машинист Илья Соловьев дернул состав вперед, и я вывалился на обочину с острой болью. Подняться не мог. Рабочие подогнали сани, погрузили меня и отправили в Клинцы в больницу, главный врач которой, студент 4-го курса мединститута Павлов сделал мне рентгеновский снимок. Установил деформацию тазовой кости, прописал постельный режим, дал освобождение от работы на две недели. Все как при советской власти.

Наступала весна. Как звери чувствуют ее приближение, так и мы взволнованно засуетились, прикидывая разные варианты ухода в лес. Действительность нас быстро вернула к реальности. Арестовали Осипа. За ним приехал полицейский и увез в Клинцы. Ехавший с этим составом смазчик Малофеев узнал от полицейского, что Осип по доносу арестован как еврей. Дальнейшая судьба Савицкого — Хавкина неизвестна. Во всяком случае никаких репрессий в Оболешево после его ареста не последовало. Из этого мы сделали вывод: полиция не узнала, что он бывший секретарь горкома партии. Наверняка его расстреляли как еврея.

События нас подгоняли. Одним мартовским утром все Оболешево взбудоражило известие, что в соседней деревне высажен десант Красной Армии. Из Клинцов на машине выехали немцы, чтобы захватить десант. Позвонили нашим полицейским-пожарным, чтобы срочно приехали и участвовали в захвате десанта. Когда съехались, то обнаружили, что десанта и след простыл. В качестве трофея привезли тяжелую противотанковую гранату примерно с килограмм весом, которой раньше на вооружении не было. Ее десантники просто бросили из-за большого веса. Граната нам не понравилась, далеко ее не забросишь, а в партизанских условиях танков не предполагалось.

Потом в брянских лесах мы познакомились с этими десантниками. Это был разведдесант НКВД капитана Шестакова, ошибочно заброшенный ночью не в тот район.

Десант был напоминанием, что война не закончена, и подстегнул нас к скорейшим действиям. Кроме того, передавали по секрету, что ушла в партизаны группа из другого барака, неизвестная нам ранее. Нам стало не по себе, что нас опередили.

Группа сложилась сама собой из надежных, проверенных за зиму людей. Кроме нас со Шпагиным в нее вошли Илья Соловьев, Костя Строганов и Жорка Кудряшов (настоящая фамилия Серебро, из евреев). Вообще вся затея отдавала авантюрой. За зиму мы не позаботились узнать хотя бы о том, в какую сторону ближе всего леса, не смогли найти надежных людей в окружающих селах, у которых можно было бы передневать, и самое главное, у нас не было оружия, лишь надежда на крестьян, на оружие, припрятанное у них. Без оружия при первой же стычке с полицией мы попадали в лагерь военнопленных. Многие наши опасения оказались пророческими.

Какие-то причины все мешали нам наметить день ухода. Как ни дико, в памяти сохранилась одна отметка: день рождения Гитлера — 20 апреля. Из Клинцов по местному радио передавали его речь в связи с 50-летием. Он неистово кричал при общем реве толпы. Я смог разобрать только два слова: «Gegen Bolsсhevismus, Gegen Bolschevismus!».

Снова встал вопрос об оружии. Его можно достать только вступив в полицию. Выбор пал на меня.

Я пришел к Курилову, начальнику поселковой полиции и пожарки. Он сидел в своей тесной комнате и что-то писал. Оторвался от бумаги и спросил:

— Зачем пришел?

— Хочу поступить в полицию, — сказал я.

Его ответ меня огорошил:

— А зачем тебе это надо? Устроен пока, работа и питание есть. Чего еще?

Это путало все наши карты.

Я как-то нашелся:

— Надоело топтаться на торфе, глотать торфяную пыль.

— Ну как хочешь, коли так...

Он посмотрел что-то в разнарядке:

— Приходи завтра в вечернюю смену на патрулирование. Получишь в каптерке карабин и пять патронов.

Рывок в партизаны

Мы условились собраться с наступлением темноты в девять часов у дальней кучи фрезерного торфа. Я пришел на дежурство, получил желанный карабин, обойму патронов, вскинул карабин на плечо и зашагал по поселку. К счастью, напарника мне не дали, иначе всю нашу затею пришлось бы отложить. Таким образом, я пробыл в полиции около суток.

Пришли все, кроме Кости Строганова. Илья Соловьев привел еще троих — Андрея Жуковского (Голышева), Давида Колесникова и Александра Павловича Сорокина, которого мы и не планировали брать с собой из-за его солидного возраста. Но он все-таки настоял на своем. На всю нашу компанию был только один карабин (у меня).

Все последующие действия оказались бестолковыми, основанными только на слухах. Кто-то слышал, что где-то южнее села Великая Топаль есть партизанский отряд цыгана Колпака. Мы решили идти на Великую Топаль, хотя наверняка в этом большом селе была многочисленная полиция и, вероятно, немецкий гарнизон. За одну ночь мы должны были пройти километров десять по безлесному пространству, достигнув предполагаемого леса, чтобы уйти как можно дальше от Оболешева и запутать вероятную погоню.

Всю ночь мы шли, стараясь не выходить на главное шоссе. Могли бы пройти и больше, но скорость хода сдерживали наши «старики» Шпагин и Сорокин. Под утро мы оказались в маленьком леске севернее Великой Топали, где пришлось дневать.

Сморенные ночной дорогой, мы раскисли под весенним солнцем и были не в состоянии бороться со сном. Все заснули, только один Андрей дневалил и будил то одного, то другого. Все манеры и лексикон Андрея обнаруживали в нем уголовника. Как-то он обмолвился, что сидел в черниговской тюрьме. Получил шесть лет. Срока не досидел, освободили немцы.

С этого момента для меня на полтора года ночь и день поменялись местами: ночью какие-то действия, днем тревожный отдых.

Вспомнили про винтовку у Бруя и решили сходить за ней. Это значит двойной путь, пройденный ночью. Дом Бруя знали только я и Кудрявцев. С наступлением темноты мы с ним отправились назад, договорившись на всякий случай, если отобьемся друг от друга, встретиться у Бруя.

Уже на рассвете мы очутились на главной улице деревни, близкой к селу Бруя. Нас заметили. Мы бросились в огороды и потеряли друг друга из виду. До сих пор не знаю, была ли тогда истинная опасность или мы запаниковали, как пуганые вороны.

Я все же добрался до Бруя и дневал у него на сеновале. Жорка туда не явился. Это было последнее общение с Бруем. М. И. Бруй был повешен в 1943 году за связь с партизанами.

Следующей ночью я прибыл к ребятам под Великую Топаль со своим карабином, винтовкой Бруя и патронами к ним.

Винтовку взял Андрей. Лучше бы не брал. И тут произошло несчастье. Несмотря на мое предупреждение не досылать патрон в патронник, Андрей все же сделал это и при постановке на предохранитель случайно нажал спусковой крючок. Выстрелом раздробило ногу Шпагину. Началось сильное кровотечение. Ни бинтов, ни каких-либо подсобных средств не было.

Наступил жаркий день, и мы были вынуждены дневать в этом небольшом леске, вокруг которого простирались поля. Шпагин лежал на земле, прислонившись к дереву, и иногда тихо стонал. Его ранение поставило нас в критическое положение. Хорошо, если нам удастся передневать незамеченными в этом лесном пятачке. Выстрел, которым ранило Шпагина, был несомненно слышен в Великой Топали.

Обстановка была полностью неясной. Что делать дальше? Тащить с собой раненого Шпагина? Куда тащить? Мы не пройдем и нескольких километров, как нас засекут. Последствия легко предугадать — плен и расстрел, так как мы будем захвачены с оружием. Сопротивление приведет к тому же.

Мы пришли к тяжелому решению, что надо оставить Шпагина в лесу — в надежде на помощь местного населения. Сам Шпагин видел, что другого выхода нет. Слабым оправданием нашего равнодушия к ранениям и смертям в те дни могла служить исключительная по напряженности ситуация, в которую все мы попали, тяжелое чувство вины нас все же не покидало.

С наступлением темноты мы оставили Шпагина. Дальнейшая его судьба неизвестна.

Вспоминая сейчас эти дни, я содрогаюсь от того, насколько мы были безалаберны, неорганизованны, расхлябаны, легкомысленны, действовали наобум, в отсутствии единоначалия. Еще ровно ничего не сделав, уже потеряли троих за двое суток, причем одного тяжело раненным.

Кому нужны такие партизаны?

Убедившись в том, что от Великой Топали на юг лесов не видно, мы решили вернуться обратно на север. Тут кто-то вспомнил, что Колпак, как он слышал, никого ниже капитана в отряд не принимает. Явная нелепица становилась весомым аргументом.

Компаса у нас не было. Еще в Оболешеве наши умельцы пытались использовать намагниченную сапожную иглу, воткнутую в пробку. Это сооружение, размещенное на поверхности воды в миске, должно было служить компасом. От затеи отказались ввиду ее явной неприменимости. Решили ориентироваться по Полярной звезде. Наше продвижение стало зависеть от ночей без туч.

Раннее утро после ночного марша застало нас в делянке лесных посадок. Молодые елочки были посажены квадратно-гнездовым способом. Весь лесок свободно просматривался в нескольких направлениях. Укрыться можно было только в межрядовых канавках.

Невдалеке виднелась деревня, утопающая в цветущих садах. Крестьяне работали на огородах. Колодезный журавль кланялся сквозь листву деревьев. Пастухи выгоняли стадо коров на пастбище.

В полдень один из пастухов зашел в посадки по своей надобности. Мы его задержали. Он рассказал, что немцев в селе нет. Есть два полицейских. Живут по своим домам. Полицейской управы нет.

Мы пастуху приказали о нас не говорить своему подпаску и никуда до вечера от стада не отходить.

Родился план первой боевой операции — разоружения сельских полицейских.

Во исполнение плана нужно было показать, что все мы вооружены. Поэтому Колесников и Соловьев из каких-то коряг соорудили некоторое подобие гранаты и пистолета. «Гранату» следовало подвесить на пояс, а «пистолет», прикрывая рукавом, держать в руке. Считалось, что в темноте сойдет. Плюс две наши винтовки. «Вооружения» достаточно для изъятия оружия у двух полицейских, даже если они окажут сопротивление.

К сумеркам стадо погнали в деревню. Мы укрылись в хвосте пыли, поднятой стадом. Коровы стали постепенно расходиться по дворам, пыль осела.

Мы подошли к площадке, где гуляла молодежь, танцуя под гармошку. Мой окрик заставил всех остановиться. Я сказал:

— Ребята, постройтесь все в колонну и идите по улице. Встаньте около дома полицейского.

Такой маневр лишал ответственности конкретного человека за помощь партизанам.

Колонна тронулась и, недалеко пройдя, внезапно встала.

Мы с Колесниковым ворвались в незапертый дом. Хозяин не оказал никакого сопротивления.

— Где винтовка?

Он кивнул на дальний угол.

— А где патроны?

— На загнетке.

Мы быстро овладели тем и другим. Винтовку взял Колесников.

Времени на разговоры не было. Я мельком оглядел комнату — никаких следов хотя бы относительного достатка нет. Вероятно, согласился стать полицейским за паек.

Колонна конвоем покорно ждала. Тронулись дальше по боковой улице. Дома были сильно закрыты ягодными кустами и яблонями. Было уже темно. Я заметил бегущего по огороду человека с винтовкой. Выстрелил наугад, но не попал.

Колонна тем временем разбежалась.

Следующей была ночная операция «кожанки», похожая на ограбление.

От человека, попавшегося нам на пути, мы узнали, что недалеко находится дачный дом директора кожевенного завода. При отступлении Красной Армии он наверняка кое-что припрятал.

Подошли к дому и постучали в окно.

Вышел сам хозяин, как будто бы нас ждал, и вынес две куртки, черную и коричневую. Было понятно, что мы не первые посетители.

— Это все, что у меня есть, — сказал он.

Коричневая куртка досталась мне, а черная Андрею. Заменив рабочую рвань на новые кожаные куртки, мы стали похожи на комиссаров Гражданской войны. Впечатление портили драные кепки.

Так постепенно мы подошли к железке на перегоне Клинцы — Унеча в районе станции Коржовка — Голубовка. Было известно, что железка усиленно охранялась. На переездах были поставлены блокпосты. Регулярно патрулировалась железнодорожная линия. Ставились секреты.

Ночь перехода была темной, безлунной. Накрапывал дождь. Мы подходили осторожно, вслушиваясь в тишину. Вышли к линии в районе выемки с крутыми откосами. Быстро миновали выемку и затаились на ее противоположной стороне. Прошел патруль. Немцы о чем-то беспечно болтали между собой.

Мы вступили в лесную зону. Стало уютней, прибавилось уверенности. Здесь можно было идти и днем. Много лесных дорог, пригодных только для верховых лошадей.

Наконец вышли к деревне Сосновка, окруженной разреженным леском. Решили продолжить операцию по разоружению полицейских.

Остановив мужика, идущего за чем-то в лес, узнали, что в деревне всего один полицейский. Не скрываясь, пошли по деревне. Мальчишки его предупредили, и он побежал через поле к сараям, стоявшим у леса. Илья Соловьев бросился за ним.

Где-то недалеко раздались выстрелы, словно бы треск мотоцикла, и Андрей увлек нас в сторону, не дождавшись Ильи.

В конце 1943 года, будучи уполномоченным райкома по хлебозакупу и подписке на военный заем, я по разнарядке попал в эту деревню. Когда сани подъехали к сельсовету, вездесущие мальчишки, узнав меня, закричали: «Он! Он!»

Я справился о судьбе бывшего полицейского. «Жив, жив!» — ответил председатель сельсовета.

Бывший полицейский, раненный в ногу и припадавший на нее, пригласил меня в свою сверхбедную избу.

Он рассказал, что Илья догнал его, отобрал короткоствольный французский карабин с пятью патронами и, отойдя немного, выстрелил ему в ногу.

Илья Соловьев попал в какой-то другой партизанский отряд.

Уже привыкшие к постоянным потерям, мы решили, что надо скорее углубляться в лес, где наиболее вероятно встретить партизан.

За сутки достигли железки на перегоне Унеча — Сураж, перешли ее без сложностей у деревни Добрик и проследовали дальше, придерживаясь северо-восточного направления. В одну из ночей по пути попалась деревенька Цинка. Как всегда, стук в окно крайнего дома, и на вопрос, где есть партизаны, хозяин, не открывая дверей, ответил: «В Мамаевке». (Потом с этим хозяином мы встретились в отряде.)

Совершенно не представляя, где эта самая Мамаевка, мы продолжили путь и вышли к утру на пригорок в очень живописной холмистой местности. Под пригорком располагалась деревня, в ней не видно никакого движения, рядом насыпь недостроенной железной дороги на Рославль, обильно заросшая травой.

Хлеб с салом — наша основная еда, холодная вода из ручья и прекрасное майское утро сморили нас, и мы заснули под неусыпным дневальством Андрея.