Свет в джунглях
Вы будете первыми советскими людьми на вьетнамской земле
Эти записки о путешествии во Вьетнам я начинал в Москве, в апреле 1954 года, после завершения работы над фильмом о нефтяниках Каспия, готовясь к ответственной экспедиции в далекую страну, чудесную и непохожую на все страны, куда забрасывала меня на протяжении многих лет профессия кинорепортера.
«Много думаю о будущем фильме. Трудность его создания в том, что мы мало знаем страну, о которой должны рассказать миллионам кинозрителей. Читаю все, что написано о Вьетнаме. Географические брошюры дают лишь схематическое представление о культуре и географии страны: [329] тропический климат, джунгли, население двадцать три миллиона человек. Средняя годовая температура в Сайгоне + 25. Животный мир — обезьяны, тигры, дикие слоны. В водах Меконга водятся крокодилы...
Интересно, заманчиво. Однако не это волнует сердца миллионов людей, устремленные с тревогой к сражающемуся Вьетнаму.
Кровью смелых воинов окрашены воды Меконга и Светлой реки. Очагами непримиримой борьбы с колонизаторами стали джунгли Вьетнама. В руинах города. Пепел древних книг — героических летописей свободолюбивого народа — несут муссоны по выжженной напалмом земле».
Эти строки, посвященные Вьетнаму, сражавшемуся в те годы с французскими колонизаторами, я писал, когда США еще не воевали на земле Индокитая. Американцы лишь годом позже, приняв печальную эстафету от обанкротившихся во Вьетнаме французских завоевателей, открыто начали вводить свои войска во Вьетнам.
Чувства волнения, ответственности за предстоящую работу я разделяю с моими товарищами по экспедиции — кинооператорами Евгением Мухиным и Владимиром Ешуриным. Мы встретились с Чрезвычайным и Полномочным послом Демократической Республики Вьетнам в СССР товарищем Нгуен Лонг Бангом, долго беседовали с ним.
— Вас ждут с нетерпением во Вьетнаме, — говорил он. — Вам предстоит тяжелая работа, но наше правительство, общественные организации страны помогут всем, чем возможно в сложных условиях военного времени. Боюсь, что трудно вам будет переносить наш климат.
Он дал много дельных советов, касающихся оснащения экспедиции, хранения пленки, упаковки аппаратуры. В разговоре упоминались плащи, сандалии, одежда, хинин. Пожелав нам счастливого пути, посол сказал:
— Вы будете первыми советскими людьми на вьетнамской земле. Первыми! Вас встретят как братьев. Увидите, с какой любовью наш народ относится к Советскому Союзу.
Забота о кинопленке поглощает главное наше внимание. Выдержит ли нежная цветная пленка адский зной и влагу тропиков? Пленку запаиваем в железные банки, упаковываем их в обитые толстым войлоком для термоизоляции деревянные ящики. Берем с собой сорок тысяч метров пленки. Сорок километров! [330]
Аппаратура. Каждый из нас оснащен тремя кинокамерами — легкие репортажные автоматы с комплектом первоклассной оптики. Как предохранить аппаратуру от влаги и ржавчины? Нам рассказывали, что во Вьетнаме пишущую машинку нужно хранить над жаровней с горящими углями...
Палатки. С Иваном Дмитриевичем Папаниным нас связывает давнишняя арктическая дружба. Сейчас Иван Дмитриевич работает в Академии наук СССР. С заботливым вниманием снабжает он нас из экспедиционного фонда академии великолепными палатками из легкой водонепроницаемой ткани, москитными сетками.
Груза набирается все больше и больше. Взвесили — около тонны. А ведь ничего лишнего!..
В Москве сейчас гостит Йорис Ивенс. На нашей студии он монтирует свой документальный фильм «Песня великих рек» — большое публицистическое киноповествование о международном профсоюзном движении.
Этот фильм снимали для Ивенса десятки кинооператоров во всех частях света. Нас с Йорисом связывает многолетняя дружба. Мы встречались в 1936 году в Испании, потом многие годы мы следили друг за другом, на несколько дней разминулись в Китае в 1938 году. Было что-то общее в нашей биографии кинодокументалистов, летавших с камерой по свету.
После недолгой встречи опять расстаемся, теперь, наверное, снова надолго...
— Меня зовут «летучий голландец», — говорил он. — Как же назвать тебя?
Самолет покидал Москву в полночь. Оказывается, груза нашего ровно столько, чтобы взять на борт не более трех пассажиров. Стало быть, мы занимали весь самолет. На серебряном фюзеляже воздушного корабля, освещенного прожекторами, розовый отблеск неона, которым светятся буквы «Москва» на фронтоне аэропорта. Последние рукопожатия друзей, пришедших проводить нас в далекое путешествие.
Среди провожавших был оператор Марк Трояновский. Через несколько дней ему предстояло лететь на Северный полюс. Кто-то острил насчет тропических ананасов и полярных льдов. Здесь был и мой друг, летчик Илья Мазурук, который «повезет» Марка на полюс, и Ивенс, напоминавший мне: «Так не забудь о женщинах Вьетнама!» — [331] наказ снять эпизод для его будущего фильма о международном движении женщин в борьбе за мир...
Обычно самолет далеко обходит столицу. На этот раз наш ИЛ-12 пошел прямо над Внуковским шоссе, миновал университет на Ленинских горах и врезался в зарево Москвы.
Мы увидели город, сверкающий миллионами электрических огней. Первый раз в жизни предстала передо мной столица в таком великолепии вечернего наряда. Сколько света! Но едва мы успели обменяться восторженными восклицаниями, как уплыли под крыло рубины Кремля, исчезла Москва, в ночи за окном лишь зеленый сигнальный огонек, ровный гул моторов, да мы — трое, погруженные в мысли, далеко опережающие летящий над темной землей самолет.
...Тяжелый полет! Несколько раз выходил и внимательно оглядывал пассажиров второй пилот. Молчаливо улыбнувшись, словно желая вселить в нас уверенность в том, что все благополучно, он медленно закрывал за собой дверь, удалялся в кабину. А за окном — клубы туч, озаряемые вспышками молний, самолет продолжал полет через вакханалию ливня, грозовых облаков, то взмывая вверх, то снова проваливаясь, сотрясаясь всем корпусом.
Стрелка высотомера медленно поползла вниз, и вдруг — разрыв в тучах, под нами — извилистая лента реки, город. Над купами деревьев, над крышами домов, над садами и рисовыми полями мы спокойно скользнули на зеленое поле пекинского аэродрома.
Спустились по лесенке на зеленую траву, и здесь, на твердой почве все еще казалось, что земля колышется. Нас окружили давно ожидавшие вьетнамские товарищи. Начальник Главного управления кинематографии Демократической Республики Вьетнам товарищ Фам Ван Хоа представил нам двоих молодых ребят-переводчиков. С ними нам предстоит работать полгода. Отсюда завтра на рассвете мы на поезде доедем до вьетнамской границы.
Наши спутники провели нас в мастерскую, где были куплены тропические пробковые шлемы. Водрузив их на голову, мы с любопытством оглядывали друг друга. Толстый Женя Мухин был похож на героя детской сказки Маршака «Мистер Твистер». Каждый десятый человек здесь облачен в такой головной убор, но нам казалось, что мы привлекаем всеобщее внимание. [332]
...24 мая 1954 года в 8 часов 15 минут вечера мы перешли китайско-вьетнамскую границу. Силуэты высоких гор чернеют на фоне ночного неба. Миллионы светлячков, словно яркие звездочки, упорхнувшие с неба, мелькают, заполняя окружающее нас пространство, напоенное знойным тепличным ароматом тропической ночи.
На пограничной заставе нас встретил третий переводчик. Зовут его Ван. Маленький, щуплый парень. Широкополый тропический шлем сидит на его голове, нависая над плечами, как большая шапка гриба. Он очень хорошо владеет русским языком, весело, заразительно смеется. С первой же встречи он стал как-то очень дорог мне — худенький милый Ван. Я предложил ему быть моим спутником во всей экспедиции. Так оно и было. Мы не разлучались семь с лишним месяцев, до того момента, когда в окне самолета, увозившего меня из Вьетнама, мелькнуло печальное, расстроенное лицо с влажными глазами моего друга Вана.
Мы тронулись. Наша автоколонна — три трофейных американских «джипа» и две грузовые машины. Едем горной дорогой.
Проехали двадцать пять километров. Ван предложил остановить машину.
— Ветер слабеет, — сказал он, — а когда ветер утихнет — пойдет дождь.
Мы подняли брезентовый тент на нашем «джипе», и действительно тут же хлынул проливной дождь — теплый, тропический ливень, которым так пугали нас перед отъездом из Москвы.
— Май — сентябрь — период тропических ливней, — сказал Ван. — Боюсь, что это очень будет мешать вам в работе, и передвигаться трудно — ведь вам придется много ходить пешком.
Ночные дороги Вьетнама
Дорога идет через горы. Мы часто обгоняем вереницы повозок. Маленькая тусклая лампадка, подвешенная к оглобле, едва освещает вознице путь по горной дороге. Двигаются обозы только ночью. В сущности, думаю я, дорога почти безопасна. Она вьется крутыми виражами среди высоких гор. Современный скоростной самолет, если он и пожелает пикировать, неизбежно врежется в одну из конусообразных горных вершин. А обнаружить днем с воздуха машину тоже трудно — над дорогой нависают густые шапки зеленой листвы бамбуков и пальм. [333]
На многих местах дороги следы бомбежек. Тяжелые бомбы сносят огромный кусок шоссе именно там, где труднее всего будет его восстановить, обычно над пропастью. Навстречу усталой походкой идут группы людей — юноши, девушки, много среди них и пожилых. Освещая себе путь бамбуковыми факелами, они возвращаются с ремонтных дорожных работ.
Встречаются дорожные патрули. Они идут цепочкой с автоматами на груди. В эту ночь дважды нас останавливал такой патруль. Перекинувшись несколькими словами с Ваном и проверив документы, они приветствуют нас, приложив руку к шлему, предлагают следовать дальше. Ван рассказывает:
— Враги часто засылают диверсантов, сбрасывают парашютистов, которые разрушают дороги, рвут связь, пытаются вести разлагающую работу среди населения. Дорожные патрули ведут постоянную борьбу с диверсантами при активной помощи крестьян.
Метнулся в сторону олень. Мы успели лишь заметить пару горящих глаз и стройный силуэт в стремительном прыжке. Ван говорит без умолку. Он тщательно выговаривает трудно произносимые русские причастия, возвратные глаголы, знает много русских поговорок. Ему известны все пословицы, относящиеся к его малому росту: «Мал золотник, да дорог», «Маленький, да удаленький». Слушаю его с большим интересом. Он хорошо знает свою страну, народные обычаи, предания, легенды. Иногда очень жалею, что в машине в темноте не могу записать все, что он рассказывает, и умоляю его потом, перед сном напомнить народную легенду, увлекательную повесть о вьетнамской девушке-героине, народную сказку о жадном помещике и добром скворце, чтобы записать ее.
Третью ночь мы ехали под непрерывным проливным дождем. Часто приходилось вылезать из машин, которые медленно преодолевали участок дороги, днем разрушенный бомбардировкой. Сейчас здесь при свете бамбуковых факелов, под проливным дождем работали десятки людей, ремонтировавших путь. Таскали камни, землю, стволы деревьев.
Ночью мы переходили вброд очередную реку. Шли по пояс в воде, осторожно нащупывая ногами скользкие валуны на дне стремительного потока. Когда выбрались на другой берег, я увидел в свете электрического фонаря веселое лицо Вана, задорный его чуб, торчащий из-под [334] шлема. Он уже успел побывать в ЦК, вернулся и занял свое место в «джипе» рядом со мной.
Предстоит преодолеть еще небольшой участок, всего девять километров горной дороги. Дорога поистине ужасна! Она еще не закончена стройкой, некоторые участки ее нависли над обрывом. Когда «джип» буксует колесами в мокрой глине на краю пропасти, шофер прижимает машину к скале, чтобы на лишний миллиметр отодвинуть правое колесо от бездны, и машина скребет металлом левого борта о камни скалы. Признаться — страшно!
Снова остановка перед рекой.
— Автомобильное путешествие кончилось, — сказал Кхоа. — Переправимся через эту реку и дальше пойдем пешком. Уже остался небольшой участок пути.
Ночные голоса джунглей
Тронулись пешком. Начали мы свой путь еще до наступления вечера. Днем на тропах в джунглях царит влажный сумрак. Лучи солнца едва прорываются через густую листву. Это начинает нас беспокоить. Несколько раз в зарослях джунглей днем мы замеряли экспонометрами силу света. К нашему огорчению, стрелка экспонометра едва-едва поднималась на шкале — света явно недостаточно для съемки. Как мы будем выходить из этого положения?
Быстро сгущаются сумерки. Сопровождавшие нас ребята зажгли бамбуковые факелы. Они связали несколько сухих стволов бамбука, предварительно расщепив их ножом. Бамбук медленно горит, освещая нам путь. Трудно идти по еле заметной, скользкой, размытой дождем глинистой тропинке. На пути — подъемы и спуски по вырубленным в глине скользким ступеням. Справа и слева от тропы — стена непроходимых джунглей. В этих зарослях вьетнамских джунглей нашли себе могилу тысячи и тысячи солдат французского экспедиционного корпуса.
По стволам и листьям застучали тяжелые капли. Через минуту потоки теплой воды уже низвергались с неба. Тропический ливень! Он иногда не прекращается сутки и больше. Ноги по щиколотку влезают в жидкую трясину, хлюпающую, засасывающую, сильно затрудняющую ходьбу. К нам доносятся таинственные ночные голоса джунглей. Резкие вопли обезьян, крики ночной птицы, рычанье неведомого зверя, свист и визг каких-то насекомых, скрип стволов бамбука. [335]
Шагавший около меня Лен вдруг остановился и сжал мою руку. Низкий рев донесся до нас издалека. Подоспевший к нам Ван, улыбаясь, сказал:
— Ну, теперь вы услышали голос самого главного обитателя джунглей. Где-то бродит тигр.
Путь нам преградила широкая река. В свете факелов мы увидели покачивающийся на воде легкий плот из длинных толстых стволов бамбука, связанный лианами. На этом плоту нам предстоит переправиться на другой берег вместе со всей аппаратурой. Первым решился стать на шаткий плот Володя Ешурин. Взглянув на его грузную фигуру, вспомнив его вес девяносто пять килограммов, я ожидал близкой развязки. Плот угрожающе закачался. Ешурин с напряженным лицом, стараясь не шелохнуться, начал удаляться от берега. Через реку протянута толстая лиана. Парень, сидящий на корточках на плоту, перебирает руками, подтягивая судно к другому берегу, где горят бамбуковые факелы, роняя на поверхность черной, как тушь, воды золотые капли горячих углей.
Опять узкая тропинка, вырубленная в джунглях. Это уже последний этап нашего пути. Где-то за надежной стеной буйно растущих исполинов в невидимой точке джунглей Северного Вьетнама расположен поселок. Там — Совет Министров республики, Центральный комитет Партии трудящихся Вьетнама. Свято хранит народ тайну этого места. Дорого дал бы враг, чтобы узнать эту точку и обрушить на нее всю силу своих бомбовых ударов, уничтожить, снести с лица земли...
Несколько раз я видел тянущийся вдоль тропы густой жгут телефонных кабелей, белые изоляторы на стволах деревьев. Это говорило о том, что мы приближаемся к месту назначения. Когда же из-под темного свода листвы неожиданно возник в свете факелов окликнувший нас часовой, я понял: наш поход закончен.
Пройдя несколько сот метров, увидели электрический свет, услышали тарахтенье маленькой электростанции. Прошли в темноте мимо нескольких бамбуковых хижин. Из одной доносилось жужжание динамо и стук ключа радиопередатчика.
Наконец под крышей! Пусть бушует над головой тропический ливень. Здесь так светло, сухо! Так манят бамбуковые лежанки. Растянуться во весь рост, отдаться долгожданному отдыху.
Едва успели мы сменить мокрую одежду, как в хижину [336] вошли двое людей. Нас поздравили с благополучным прибытием члены Центрального комитета партии трудящихся товарищ То Хыу — заместитель министра информации и пропаганды, выдающийся революционный поэт Вьетнама, и товарищ Хуан Тун — ответственный редактор газеты «Народ», органа Центрального комитета партии. За накрытым столом завязалась увлекательная беседа, которой, казалось, не будет конца. Вопросы сыпались с обеих сторон. Нужно было обо многом спросить, сказать друг другу самое важное, узнать самое необходимое. Каждые несколько минут они говорили:
— Спать немедленно! Нам приказано немедленно вас уложить отдыхать...
То Хыу — человек маленького роста, похожий телосложением на подростка. Ему тридцать четыре года. С пятнадцати лет он ушел в революционное движение, а девятнадцатилетним юношей уже был приговорен к каторжным работам. Его заключили в каторжную тюрьму, пользующуюся самой тяжелой репутацией, расположенную на границе между Патет Лао и Центральным Вьетнамом. Через пять лет ему удалось оттуда бежать. Стихи, написанные То Хыу в тюрьме, в рукописях расходились по стране. Он стал любимым певцом народа, борющегося за свободу. Накануне августовской революции 1945 года он руководил повстанческим комитетом в Гуэ.
В годы войны ему не хватало времени для писания стихов и поэм, но он перевел несколько стихов советских поэтов. Он рассказывает:
— В 1947 году наши войска и партизаны вели ожесточенные бои на Светлой реке и на горных перевалах. Люди уходили из родных сел и городов, превращенных врагом в выжженные зоны. Я нашел однажды вечером советскую книгу «Советские девушки» и там прочел переведенное Люкэттом на французский язык стихотворение Константина Симонова «Жди меня». Оно взволновало мое сердце. Я видел моих сестер, перенесших неимоверные страдания, думающих о своих близких и любимых, сражающихся на фронте. Всю ночь до рассвета я переводил стихотворение. Хотите я вам прочту его?
Вьетнамцы читают стихи нараспев, как песню. Он тихо пел, и его мелодичная напевная речь была похожа на орлиный клекот. Потом он прочел переведенное им стихотворение «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...»
— Я нашел его в другой книге, название которой не [337] помню, — сказал он. — Это было осенью 1949 года. Я перевел это стихотворение, вложив в перевод собственные чувства любви к моей испепеленной врагом земле.
Он прочел и это стихотворение. Трогательны были в певучей вьетнамской речи мягко произносимые русские «Алеша», «Смоленщина...»
— Спать, товарищи, немедленно спать!..
Но сон не гнел. Уже несколько раз договаривались: «Еще двадцать минут и тогда...» Проходили новые двадцать минут, а беседа не кончалась.
«Революционер должен владеть языком Ленина»
Проснувшись в шесть часов утра, я осмотрелся. Поселок ЦК — около двадцати бамбуковых хижин — предстал теперь передо мной освещенным пробивающимися через густую листву стрельчатыми лучами восходящего солнца. В поселке уже начался деловой день. Слышен был стук пишущих машинок. Тихий перезвон телефонных аппаратов. Сюда доносился шум горной реки, протекавшей где-то поблизости. Некоторые сотрудники ЦК шли с купанья с полотенцами через плечо. Кое-кто с мисочками и бамбуковыми палочками шел в столовую. Другие деловой походкой проходили по тропинкам, протоптанным от одной хижины к другой с бумагами в руках, сидели, углубившись в занятия, на своих рабочих местах.
Вьетнамский домик или хижину, такую, как эта в поселке, собственно говоря, трудно назвать домом. Скорое, это терраса с земляным полом, огражденная с четырех сторон барьером из плетеного бамбука. Крыша из пальмовых листьев. Никаких окон, дверей. В огражденной барьером «комнате» две-три бамбуковых лежанки, два бамбуковых стола. Вот и все. В таких хижинах и в джунглях — Центральный комитет Партии трудящихся Вьетнама, министерства, государственные учреждения. Сотрудники этих учреждений одинаково одеты: крестьянский костюм — рубашка из коричневой ткани с широким воротом на груди, с белыми пуговками. Из этой же ткани широкие штаны. На ногах — сандалии, сделанные из автомобильных покрышек. Эту обувь можно считать одним из величайших изобретений сражающегося вьетнамского народа. Сандалии удобны и прочны. Если вспомнить, что толстая покрышка рассчитана на тяжесть пятитонного автомобиля, то обувь эту практически можно считать вечной. В таких сандалиях легко переходить вброд реку — [338] выйдя на другой берег, лишь тряхнешь ногой, чтобы выбросить застрявший под подошвой камушек, и дальше в путь. Резиновые сандалии — обувь миллионов вьетнамцев в годы войны.
Нам сообщили: нас приглашает президент Демократической Республики Вьетнам товарищ Хо Ши Мин. Его резиденция в полутора километрах от поселка ЦК.
Бывают встречи, запоминающиеся на всю жизнь, оставляющие в сознании и сердце глубокий след. Такой была наша встреча с президентом Хо Ши Мином.
Мы шли по узкой тропинке вдоль крутого обрыва, под которым шумела горная река. Потом углубились в насыщенные пряными испарениями заросли бамбука, пальм и диких бананов и вскоре увидели бамбуковую хижину. С ее крыльца навстречу нам пошел человек в крестьянской одежде. Если бы мы встретили президента на дороге, на рисовом поле, наверняка приняли бы его за простого крестьянина. Знакомое по портретам тонкое лицо, редкая бородка, добрая, приветливая улыбка.
— Здравствуйте, товарищи! Как ваше здоровье? — сказал он, радушно протягивая нам руки и приглашая войти в свою хижину. И с первого же момента, когда мы сели за дощатый стол, замахав веерами из пальмового листа, с первых же слов беседы покинуло нас чувство напряжения и волнения, с которыми мы шли сюда.
Здесь, в джунглях Северного Вьетнама, в походах, в напряженном труде провел президент восемь лет — все суровые годы войны. Никакие трудности и невзгоды, опасности и лишения не согнули стойкого революционера, посвятившего жизнь борьбе за свободу своего народа. На восьмом году войны ему было шестьдесят четыре года, но перед нами сидел человек, полный молодой энергии. На его смуглом худощавом лице и высоком лбу не видно морщин. И все время притягивают вас его темно-карие глаза с золотистыми искорками. Иногда на эти добрые усталые глаза ложилась тень грусти. Это когда он говорил о неимоверных страданиях своего народа, о неисчислимых жертвах, о жестокости врага.
Бамбуковое жилище товарища Хо Ши Мина ничем не отличалось от тысячей хижин, в которых живут крестьяне Вьетнама. Разве только то, что в его хижине, которую он с улыбкой назвал «дворец президента», было два этажа — нижняя терраса была его рабочим кабинетом, верхняя — жилищем, местом отдыха. На рабочем столе — кипы [339] свежих газет, знаменитая его пишущая машинка, о которой рассказывали корреспонденты, побывавшие у него в гостях, маленькая портативная «бэби», на которой он сам выстукивает свои статьи, документы, воззвания к народу и армии. Много книг. На втором этаже — его ложе, циновка на полу, видавший виды, сильно потрепанный чемодан. В углу мы увидели рыжую кошку с тремя котятами.
Мы не удержались от того, чтобы сказать, что нас поражает скромность его жилья.
— А я привык к такой жизни, — сказал он. — К этому приучили меня годы революционной борьбы, подполья. Легок на подъем как партизан. За пять минут соберусь и готов в поход.
Он нас подробно расспросил о пути, который мы проделали.
— Мы позаботились, — сказал он. — о специальном рейсе самолета, чтобы быстрее вас доставить из Пекина во Вьетнам. Как вы переносите наш климат? Очень жарко вам здесь?
— Уже привыкли, товарищ Хо Ши Мин, акклиматизировались, — сказал Женя Мухин, неистово обмахиваясь пальмовым веером, вытирая пот, ручейками стекающий за ворот рубашки.
Хо Ши Мин рассказал нам о только что закончившейся битве в Дьен Бьен Фу, историческом сражении, в котором войска народной армии одержали крупную победу над колонизаторами. Только в плен было взято семнадцать тысяч солдат и офицеров французского экспедиционного корпуса.
Хо Ши Мин говорит о генерале де Кастри, сдавшемся в плен в Дьен Бьен Фу вместе со своим гарнизоном:
— Де Кастри тоже высказывается за мир. Это сейчас, когда он в плену. Раньше он о мире не говорил.
Без гнева говорит Хо Ши Мин о жестоком карателе, сейчас находящемся в лагере военнопленных.
Три тысячи крестьянских домов были сожжены и сотни людей, заподозренных в партизанской борьбе, — мужчин, женщин и стариков провинции Ха Донг были расстреляны. Сейчас в плену де Кастри отрицает. Все отрицает, изредка лишь говоря:
— Я солдат, я выполнял приказ.
Мучительно знакомые слова. Мы, советские люди, слышали это «я солдат...» на протяжении четырех лет на Смоленщине, в Сталинграде, в омытых кровью украинских селах, под Волоколамском... [340]
Хо Ши Мин говорит о Женеве. Трудно предсказать сейчас окончательный результат Женевского совещания. Но оно не может быть безрезультатным. Огромны силы мира, поднявшиеся во всем мире.
— Вам будет нелегко работать, — говорит он. — Мы, конечно, сделаем все от нас зависящее, чтобы облегчить вам условия, но, к сожалению, слишком велики трудности военного времени. — Горячо говорит он о большой любви вьетнамцев к Советскому Союзу. — Вы, первые советские люди, приехавшие в нашу страну, будете ощущать эту любовь на каждом шагу. Наш народ очень чувствительный, сентиментальный...
Беседа наша шла на русском языке. Мы спросили:
— Тяжело было вам изучить русский язык?
— Революционер должен владеть языком Ленина, — ответил он.
Мы провели с товарищем Хо Ши Мином почти целый день. Несколько раз он, извинившись, удалялся к своему рабочему столу, чтобы просмотреть срочную почту, разговаривал по телефону. В таких случаях он давал нам кипу свежих газет и иллюстрированных французских журналов или предлагал осмотреть окрестности его «дворца».
— Мы с вами будем встречаться часто, смело просите все, что вам необходимо для обеспечения вашей работы.
— У нас единственная к вам просьба, товарищ Хо Ши Мин, — сказал я. — Первое и главное, что нам необходимо, — видеть страну. Ночное передвижение по стране не дает этой возможности. Очень просим разрешить нам ездить днем на машинах по дорогам. У нас, у всех троих, достаточный военный опыт, мы всегда вовремя сможем уберечься от воздушного нападения.
Хо Ши Мин немного помолчал и ответил:
— Ни в коем случае, товарищи. Мы потеряли много лучших людей нашей партии от бомбежек, от воздушных атак. Понимаю ваши затруднения, но подвергать вас риску не можем, и, если вам необходимо будет передвигаться днем, придется это делать пешком, на лошадях или на велосипедах. Запрещение дневного движения машин на дорогах является законом в нашей стране.
Взглянув на наши разочарованные лица, он с веселым смехом пожал нам руки и сказал:
— Ну, вот и договорились, все ясно!..
Мы распрощались. [341]
Кинокамера всегда в руках
Наутро ливень, продолжавшийся без перерыва целые сутки, прекратился. Но тронулись в путь мы лишь в три часа после обеда на следующий день. К нашей хижине подвели несколько оседланных лошадей. Нас тепло провожали работники ЦК, со многими из которых мы уже успели познакомиться.
Тропинка идет по берегу бурной широкой реки, бегущей вдоль ущелья, стиснутого высокими горами. Часто мы переправляемся через небольшие, впадающие в реку стремительные потоки. Приходится слезать с лошади. Грязь по щиколотку, ноги в резиновых сандалиях скользят по земле, между подошвой ноги и сандалией тоже скользкий слой грязи, сандалии сползают с ноги. На спусках к ручейкам хватаемся за лианы, стволы бамбука, диких бананов.
В сгущающихся сумерках идем между двумя стенами гигантского тростника. Конь Мухина, испугавшись чего-то, рванулся в сторону, и Женя смущенно поднялся из грязи, которая облепила его с ног до головы.
Кхоа бросает через плечо реплику:
— В таких местах водятся тигры!..
О тиграх мы уже слышали много рассказов. Страшных, фантастических, иногда смешных. Впоследствии не раз нам говорили в деревнях: «Если бы вы пришли вчера, увидели бы своими глазами тигра. Он пробежал по деревне, схватил вон около того дома теленка буйвола и скрылся в джунглях...»
Нам рассказали и такой эпизод. В одном уезде шло собрание. Собрание затянулось, и вдруг ночью в хижину прыгнул тигр, схватил докладчика и также молниеносно скрылся. Больше не видели ни тигра, ни докладчика. История печальна, однако, услышав ее, мы высказали мысль, что тигр может явиться неплохим средством для поддержания регламента на собраниях.
Поздно вечером, усталые, измученные, мы добрались до молодежной базы добровольцев, строителей дорог. Еще издали увидели свет костров, услышали песни ребят. На полянке, окруженной со всех сторон джунглями, — несколько длинных навесов из пальмовых листьев. Свет бамбуковых факелов выхватывал из темноты юные, живые лица восторженно встретивших нас ребят.
В семь часов утра отправились дальше.
Большую часть пути совершаем пешком. Так меньше [342] утомляешься, чем на лошади, когда тебя мотает в неудобном седле. В руках аппарат. Часто останавливаемся, чтобы запечатлеть один из чудесных горных пейзажей Северного Вьетнама.
Главнейший принцип создания документального фильма — зорко смотреть в окружающую жизнь, находить в тысячах явлений именно те, которые подтверждают, подкрепляют творческий замысел. Документальный фильм немыслим без репортажных зарисовок, без живых эпизодов, которые могут возникнуть на каждом шагу нашего путешествия. Если видишь что-то интересное в пути — обязательно снимай! Ни в коем случае не поддавайся мысли: «Увидим это еще много раз, успеется...» Поэтому кинокамера не лежит в футляре, она всегда со мной, всегда в руках.
Много снимаю на ходу. Иногда это пейзаж, в котором зелень горной долины, синева далеких горных вершин сочетается с неповторимым нагромождением клубящихся облаков.
Проходим мимо рисового поля, где девушки высаживают ростки молодого риса. Девушки красивы. За их спиной на фоне рисового поля раскинулась живописная пальмовая роща, отраженная, как в зеркале, в воде рисового озера. Много раз будут на нашем пути рисовые поля, девушки и пальмовые рощи! Однако снимаю. На этот раз не просто один кадр, а целый эпизод. Крупными планами — лица девушек, умелые их руки, колеблющиеся под ветерком над золотой рябью озера тонкие зеленые ростки.
Кончается кассета с пленкой, перезаряжаю.
Снят небольшой эпизод — сорок метров. Ушло на это полчаса.
В другом месте снимаю группу крестьян, вспахивающих рисовое поле. Медленно шагает буйвол. Вода доходит ему до живота. Буйвол задумчиво поводит головой, иногда погружая морду до ушей в воду. Его понукает крестьянин, с большим усилием вытаскивая из засасывающей жижи худые ноги. Человек, идущий за буйволом, — скелет, обтянутый коричневой пергаментной кожей. Его одежда рваная, своими серыми клочьями едва покрывающая спину и бедра.
Эти небольшие, казалось бы, снятые во время ходьбы эпизоды заполняют наш рабочий день. После каждой съемки подробно записываю в путевой дневник содержание [343] эпизода, фамилии снятых людей, метраж пленки. Впоследствии эти путевые зарисовки оживут на экране, станут частичкой будущего фильма.
Иногда делаем короткие привалы. Стелем на траву пятнистое шелковое полотнище трофейного парашюта. На нем появляется янтарная гроздь бананов, ловко орудуя ножом, один из наших спутников-вьетнамцев очищает ананас. Нет более благородного, ароматного и сочного плода на земле! Золотые ломтики ананаса тают во рту, освежают, восстанавливают силы.
Темнеет. Нам осталось до места ночлега не более шести километров. Сегодня у нас, в общем, большой день. Сняли много небольших эпизодов в пути. Заглядываю в блокнот. Сто сорок метров.
Теперь, когда стемнело, аппарат можно уложить в футляр. Съемка на сегодня закончена. Теперь будем идти без остановок до места ночлега.
Все выше и выше поднимается в небе огромная луна, бледным, жемчужным светом освещая долины, зеркала рисовых озер, серебряными нитями проникая сквозь листву в черные провалы густого тропического леса, где порхают электрическими искорками светлячки, где шагаем мы, отмеривая последние «каучуковые» километры оставшегося нам пути.
Я говорил генералу Наварру: «если проиграете Дьен Бьен Фу — проиграете войну в Индокитае!»
Два дня я снимал в лагере военнопленных. Остается снять генерала де Кастри, находящегося в нескольких километрах отсюда. Командование лагеря сочло нужным получить согласие генерала. Сегодня мне сообщили, что он не возражает, но предварительно хотел бы встретиться со мной, поговорить о предстоящей съемке.
До деревни, где живет де Кастри, мы шли около трех часов. Наступил уже вечер, когда мы расположились в хижине, где произойдет наша встреча с бывшим командиром крепости Дьен Бьен Фу.
Он вошел, высокий, худой, с трубкой в зубах, с бамбуковой тростью. С сотен фотографий, со страниц иллюстрированных французских журналов смотрели на меня эти холодные, цвета морских водорослей глаза. Худая шея, тонкие породистые пальцы аристократа.
На фотографиях, доставленных последними самолетами из Дьен Бьен Фу и напечатанных в журналах, де Кастри выглядел плохо: исхудавшее, обросшее густой щетиной [344] лицо, ввалившиеся глаза. Особенно трагичной была фотография его прощания по радио с женой в последние минуты перед капитуляцией. Рядом было помещено фото истерически рыдающей перед микрофоном дамы, снятое в Ханое.
Ле Хоа представил генералу до Кастри советского кинооператора. Мы поздоровались, он пристально разглядывал меня.
Беседа, я предполагал, будет очень короткой. Однако встреча затянулась. Расстались мы поздно ночью.
Я спросил о его самочувствии. Он быстро и темпераментно заявил, что может лишь выразить глубокую свою благодарность вьетнамским офицерам и солдатам за гуманное отношение к французским пленным.
— Вы имеете возможность переписки с родиной?
— В лагере мы имеем право писать. Лично я после пленения один раз написал в Ханой, но еще не получил ответа от жены. Возможно, она уже вернулась во Францию, и мое письмо последовало за ней.
Я приступил к основному вопросу. Мы работаем над созданием фильма, отражающего события во Вьетнаме. Хочу снять генерала в тех условиях, в которых он находится в лагере.
— Не возражаю.
— Кроме того, просил бы вас дать мне интервью, сказать несколько слов перед микрофоном.
Де Кастри улыбнулся:
— Вы хотите, чтобы я выступил с какой-то декларацией?
— Можете говорить, генерал, что вам будет угодно.
— А все-таки что именно?
— Ну, если уж вы меня спрашиваете об этом, разумеется, не о климате Вьетнама. Желательно услышать ваше мнение о войне и мире в Индокитае.
— Хорошо, я скажу. Мне легко об этом говорить, ибо испытания, выпавшие на мою долю, мое личное участие в войне вполне сформировали мои убеждения о войне и мире. Я скажу.
Было видно, что генералу хочется продолжить беседу. Я сказал, что не только делаю фильм, но и собираюсь написать книгу о своем пребывании в Индокитае.
— После войны, если вам нужны материалы для книги, я многое вам рассказал бы. Я должен быть уверен, что и сегодняшняя наша беседа не будет опубликована [345] до окончания войны. Можете вы мне это обещать? Я с удовольствием высказал бы вам многое.
— Обещаю вам, генерал! — сказал я.
Так завязался в бамбуковой хижине откровенный разговор с плененным в Дьен Бьен Фу генералом де Кастри. Бушевал тропический ливень. На столе стояла бутылка «дюбоне» и кофейник с крепким кофе.
Я рассказал де Кастри о беглой беседе с французским капитаном. Капитан этот сказал, что Дьен Бьен Фу — вовсе не победа вьетнамцев. Просто результат большой концентрации сил Народной армии против малого гарнизона крепости.
Де Кастри улыбнулся.
— Капитан этот просто безграмотен. Ведь в этом-то и заключается военное искусство! Наполеон тоже умел, сосредоточив большие силы, обрушиваться на малые силы врага. Вьетнамская армия проявила высокую стратегию в этом сражении. Генерал Наварр сконцентрировал в Дьен Бьен Фу значительный военный кулак, но его тактика концентрации была сорвана стратегией генерала Во Нгуэн Зиапа. Зиап заставил Наварра дробить его войска. Военные действия в Луан Брабане и на Дельте вынудили Наварра расчленить свои силы и сорвали его план. Я говорю это не потому, что не уважаю Наварра как полководца. Он в стратегии достаточно силен. Я хорошо знаю его. С солдата второго класса до генерала я был под его командованием. Это он уговорил меня ехать во Вьетнам. Но на этот раз Наварр жестоко ошибся. Мы, чисто военные люди, должны честно сказать: мы проиграли Дьен Бьен Фу.
Мы помолчали. Генерал поднес к губам чашечку кофе, я увидел, что рука его слегка дрожит.
— Не считаете ли вы, генерал, что разгром французского экспедиционною корпуса в Дьен Бьен Фу означает начало цепи поражений в дальнейшем? Не знаменует ли поражение под Дьен Бьен Фу и моральный крах французского экспедиционного корпуса?
— Абсолютно! Я это говорю не только сейчас, а говорил много раз Наварру: «Если вы потеряете Дьен БьенФу, то проиграете и войну в Индокитае». Любой итог Дьен Бьен Фу — выигрыш или проигрыш — будет окончательным итогом войны.
— Вы говорите о безнадежности войны, но разве можно сейчас вычеркнуть из истории годы этой войны и все [346] трудности, перенесенные французским народом? Каждый день войны стоил Франции два миллиарда франков, не так ли?
— Да, если не больше. Как ужасно, что французские юноши гибли во Вьетнаме!
— Миллионы людей во Франции знали подлинное положение в Индокитае? Почему простая французская девушка Раймонда Дьен легла на рельсы, чтобы остановить поезд с оружием, а правительство, политики, министры ничего не знали? Судя по вашим словам, вы тоже стояли за мир в Индокитае?
— Наши политики! Они не хотели и сейчас не хотят ничего знать. За последние пять лет все французы требуют прекращения войны. Раньше многие думали, что это война во имя интересов Франции. Трагическая ошибка! Большинство депутатов парламента тоже ничего не понимали, и только коммунисты, только такие люди, как Раймонда Дьен, знали правду. Я знал многих этих депутатов, ставших позднее министрами. Ведь никто никогда их не учил вьетнамскому вопросу. Только когда тысячи французов погибли в этой войне, когда многие семьи оделись в траур, люди начали задумываться... Сейчас наступил перелом. Я возлагаю большие надежды на нового премьера Мендес Франса.
— У вас сменилось много премьеров, а война продолжалась.
— Да, у нас было много правительств. У них были разные взгляды. Но еще не было такого правительства, у которого хватило бы смелости призвать Францию к самостоятельности. Все наши правительства строили свою политику, оглядываясь на Америку. Франция, по существу, оккупирована американскими войсками, они распоряжаются в нашей стране как у себя дома. Франция получает деньги от американцев, проводит американскую политику, надеясь, что впоследствии не придется расплачиваться. Уже давно кое-кто во Франции боится возвращения экспедиционного корпуса на родину. Это я вам прямо говорю: среди нас есть люди, имеющие большой авторитет в массах.
— Однако экспедиционный корпус до сих пор послушно осуществлял во Вьетнаме политическую линию правящих кругов Франции.
Де Кастри махнул рукой:
— Никакой единой политической линии в Индокитае [347] не было. Что же касается нас, мы чисто военные люди. Вам это трудно понять, у вас другие взгляды. Из нашей армии за причастность к политике выгоняют... Мы выполняли чисто военные задачи.
— Битва в Дьен Бьен Фу — это военная задача, согласен. А карательные экспедиции? Это, по-моему, политика и, к сожалению, французская армия занималась этой политикой во Вьетнаме. Ведь так, генерал?
Де Кастри опять долго разжигал потухшую трубку.
— К сожалению, это так, — сказал он, опустив голову. — Нельзя забывать, что французские войска дорого расплачивались за эти экспедиции, это вы знаете не хуже меня. Много нашей крови пролилось в таких операциях.
— Да, много крови проливается, когда с одной стороны артиллерия, авиация, напалм и танки, а с другой — люди, вооруженные бамбуковыми палками...
— Вам, очевидно, известно положение во Вьетнаме, и вы можете ответить на этот вопрос лучше меня, — быстро и нервно заговорил де Кастри. — Не только бамбуковые палки! На Дельте — партизанские отряды, регулярные войска, полки сорок второй, сорок шестой и пятидесятый. Кто уничтожил на прошлой неделе полтора наших батальона в Хынг Иене? Почему наши батальоны семьсот первый и семьсот второй были полностью истреблены на Дельте? Кто их уничтожил — не вьетнамские войска? А «деревни Сопротивления» на Дельте! Сколько они стоили крови французским солдатам!
— Вы сами говорите, генерал: «Сопротивления». Они сопротивлялись, защищая свои дома, своих детей. Я не знаю номеров полков и батальонов, но мне ясно, что вьетнамцы борются, чтобы жить. И вы очень дальновидны, генерал, говоря о безнадежности этой войны.
— Да, только так и я могу сейчас говорить. И я должен высказать вам, мсье Кармен, что все мною сказанное сегодня — это искренние мысли. Я говорил вполне откровенно. Если в чем-то мы не сошлись из-за различия наших воззрений, то были и вопросы, в которых наши мнения совпадают. Люди с энергией и доброй волей легко сходятся.
— Я надеюсь, мы будем иметь возможность продолжить нашу беседу, — сказал я. — Я также заранее прошу извинить меня, если я говорил, быть может, слишком прямо. [348]
Мы поднялись из-за стола. Ливень стих.
— Если будет случай, — сказал де Кастри, — я хотел бы посетить вашу страну, посмотреть своими глазами на все то, что вы сделали. Незнание Советского Союза — большой пробел в моем жизненном опыте. Мне много хорошего рассказывал о вашей стране генерал Катру, бывший послом в Советском Союзе. Он старый друг, товарищ моего отца по полку, относится ко мне по-отцовски. Катру недавно заявил, что он за мир во Вьетнаме. Он выступил с этим заявлением после того, как из Дьен Бьен Фу я написал ему длинное письмо.
Мы простились, условившись снова встретиться на следующий день.
Утром я снимал генерала де Кастри. Он был чисто выбрит, хорошо одет. Перед съемкой он обратился ко мне с просьбой послать его фотографии жене в Париж.
Несколько кадров я посвятил его прогулке в банановой роще, снял его в беседе с молодым офицером вьетнамской армии. Ему снова было предложено выступить перед микрофоном.
— Пожалуйста, я готов.
Я установил звуковой аппарат. Генерал де Кастри сказал:
— Восемьдесят пять процентов французского народа против войны во Вьетнаме. Весь вьетнамский народ желает прекращения этой войны. Я считаю, что войну нужно немедленно кончить.
Это киноинтервью было включено в фильм «Вьетнам». Я поблагодарил генерала. Мы стали прощаться.
— Надеюсь, — сказал я, — что ваше искреннее желание об окончании войны осуществится и вы скоро вернетесь к своей семье.
— Я буду рад встретить вас во Франции, принять вас в моем доме, — сказал де Кастри.
Ржавчина на шестеренках
Размотать снятую пленку и упаковать ее для отправки в Москву — дело непростое. Этим можно заниматься только ночью, когда относительно прохладно. Шестидесятиметровые куски снятой пленки сматываю в большие трехсотметровые рулоны. С конца каждого куска отрезаю небольшой кусочек, откладываю в отдельную коробку. Потом, когда все упакую, проявлю эти пробы, чтобы убедиться все ли в порядке.
За время моего путешествия в течение месяца снял [349] около трех тысяч метров пленки. На ее перемотку, упаковку в большие коробки, а потом в цинковые ящики уходит несколько часов. Начинаю проявлять пробы. С каким беспокойством ждешь результата. Трудно перечислить все неожиданные неполадки, которые могут привести к съемочному браку. Маленькая, невидимая простым глазом соринка, попавшая в фильмовый канал, может вызвать царапину на эмульсии. Весь материал с такой царапиной безоговорочно будет забракован ОТК Центральной студии документальных фильмов. Неровный ход камеры — брак. Высокая температура в тропиках может вызвать разложение эмульсии.
Тщательно вглядываюсь в каждый проявленный кадр. Как будто все в порядке. Завтра, когда пробы высохнут, еще раз внимательно исследую их через лупу.
Не меньшее беспокойство доставляет съемочная аппаратура. Разбираю камеру. Несмотря на густую смазку, обнаруживаю ржавчину на шестеренках. Вновь собранную камеру по многу раз прогоняю на разных скоростях, внимательно вслушиваюсь в шум механизма, очищаю от пыли и заново смазываю кремальеры каждого объектива. Бережно уложив камеры в футляры, приступаю к проверке и чистке аккумуляторов. Во всей этой работе мне помогают два моих ассистента. Любознательные, трудолюбивые ребята Тон и Тык. Они мечтают стать операторами. Уже месяц работают они со мной, помогая мне на съемках. Постепенно все глубже приобщаю я их к кинематографической технике. Ребята уже влюбились в профессию оператора-кинохроникера, стараются вовсю.
После возни с пленкой и аппаратурой приступаю к работе над монтажными листами. Монтажный лист оператора является необходимым дополнением к снятому материалу, в нем точнейшее описание снятого материала, фамилия снятых людей, подробный рассказ, который зачастую содержит и наброски будущего дикторского текста.
Душная тропическая ночь. Вьетнамские кинематографисты проявляют к нам трогательное внимание. Где-то в отдалении тарахтит движок, в нашей хижине горит свет. Гудит чудо цивилизации — электрический вентилятор. Он позволяет мне работать в одних трусах, не боясь москитов, их разгоняет идущая от лопастей вентилятора тугая струя воздуха. [350]
Работа над монтажными листами кончена, запечатаны конверты. Однако сон не идет. В эти ночные часы думается легче.
Первоначальный план съемок фильма уже не может служить основой дальнейшей работы. Сейчас перед нашими глазами предстала страна. Силы сопротивления, вооруженная борьба вьетнамского народа становятся все более ощутимыми. Встречи с людьми, наблюдения, беседы обогащают нас, дают возможность шире и глубже осмыслить виденное, раскрывают с каждым днем содержание будущего нашего фильма.
Штурм форта
Оставив на дороге машины, мы только под вечер прибыли с Женей Мухиным на командный пункт полка.
Нас встретил командир легендарного полка Столицы товарищ Нгуен Куок Чи. Он один из пяти человек в стране, удостоенных высокого почетного звания Героя Вьетнама. Низкого роста, очень худой, широкоскулый человек с простым крестьянским лицом, с острым взглядом маленьких, скрытых в тонком разрезе глаз, с упрямыми тонкими губами.
Его лицо с угловатыми мелкими чертами привлекает пронзительной мужественной прямотой видавшего виды солдата. Отвага, смелые решения в тяжелую минуту, забота о бойце снискали ему большое уважение далеко за пределами полка.
Полк Столицы организовался в Ханое в 1946 году, он тогда был батальоном, сколоченным из боевых отрядов самообороны города, членов молодежной организации «За спасение родины» и двух рот регулярных войск. Железный костяк батальона, третья его часть, были ханойские рабочие.
Во всех сражениях, решавших судьбу республики, участвовал легендарный полк Столицы. На изрешеченном пулями и осколками боевом знамени, врученном полку рабочими организациями Вьетнама, сверкают пять боевых орденов.
Нгуен Куок Чи посвятил нас в детали предстоящей операции. Французские войска в целях концентрации начали отход с большой территории провинции. Войска Народной армии отрезают им пути отступления. К западу от той местности, где мы сейчас находимся, большая водная преграда — приток Красной реки. Завтра с рассветом полк форсирует реку, переправит на тот берег главные [351] силы и будет наступать на крупный французский форт.
Задолго до рассвета мы пошли в сторону реки. Воинские части еще с вечера были подтянуты к исходным рубежам. Однако вместе с нами по тропинкам еще продвигаются в сторону реки небольшие группы солдат. Умение маскироваться на любой местности доведено у вьетнамцев до совершенства. Дважды в этот предрассветный час появлялись в воздухе самолеты. Две пары истребителей медленно кружились на небольшой высоте над берегами реки. В эти минуты мы прижимались к земле, неподвижно лежали в траве. Когда самолеты исчезли из поля зрения, продолжали свой путь.
Мне хорошо знакомо чувство напряженного ожидания первого артиллерийского выстрела, который, едва успев прозвучать, превращается в сплошной гром орудийных залпов. Помню первый выстрел на берегу Вислы, рассвет на плацдарме за Одером. Там первый залп подхватывали тысячи стволов. Сейчас будут бить всего лишь несколько орудий, но секунды ожидания такие же настороженные, томительные...
Пушки ударили разом. Вместе с тяжелыми орудиями вступили 75-миллиметровые на берегу реки. Наши кинокамеры направлены на противоположный берег, туда, где около укреплений противника возникают огненные вспышки и поднимаются густые клубы разрывов.
Река ожила. Десятки легких сампанов — рыбачьих лодок — устремились к тому берегу. Они мчались по диагонали реки, их быстро несло течением. На воде вырастали пенистые столбы — тяжелые орудия форта бьют по десанту. Теперь весь свой огонь противник сосредоточил на реке, по которой продолжали плыть к тому берегу легкие сампаны. Это не обычный десант — на каждой лодке три-четыре автоматчика, но гребцы и кормчие на этих лодках крестьяне. Среди них много девушек. В течение нескольких дней рыбаки деревень, расположенных выше и ниже по течению, стягивали свои лодки к месту, где командование наметило форсирование реки. Легкие сампаны, сделанные из бамбука, пропитанные смолистым соком папайи, были схоронены в бамбуковых и банановых зарослях. Сейчас они мчатся по реке к тому берегу.
Над головой посвистывают излетные струи пулеметных очередей, снаряды из форта продолжают ложиться на [352] нашем берегу. Дважды появляются истребители, прочесывающие прибрежные заросли огнем пушек и пулеметов, сбрасывая мелкие бомбы.
Переправляемся на тот берег. В заводи реки медленно вертится, ударяясь о берег, бамбуковый солдатский шлем, обтянутый брезентом и сетками, в которые воткнуты листья бамбука. Несколько трупов вьетнамских солдат лежат на пространстве, отделяющем берег реки от разбитых дотов. Один лежит головой к реке, опустив протянутые руки в воду, окунув в реку прямой черный чуб.
Выбравшись на берег, мы карабкаемся через густые заросли на небольшую высотку. С ее вершины отличный обзор широкой равнины, в центре которой на рыжем холме, обнесенный каменной стеной, стоит французский форт. Отчетливо виден развевающийся на угловой башне трехцветный флаг. Сейчас вся сила огня вьетнамских батарей — тяжелых и легких — обрушивается на форт. Черные грибы разрывов поднимаются на крутых склонах высоты у стен форта.
Башня с трепещущим на ней трехцветным флагом вдруг обволакивается густыми клубами коричневого дыма, от которого летят во все стороны черные точки и запятые. Снаряд, очевидно, угодил в склад боеприпасов. Когда дым рассеивается, в угловом бункере можно разглядеть широкий пролом. Видно, как цепи устремляются к этому пролому.
— Они сдаются! — говорит офицер. Над одной из уцелевших башен форта видим белую точку — белый флажок. Гарнизон форта капитулировал.
Нас, наконец, пускают во взятый форт.
Через амбразуру смотрим на расстилающуюся до горизонта золеную безмолвную долину. Незавидной была жизнь колонизаторов, хоронившихся в темноте бетонных бункеров! Смертельно боялись они просторов солнечной страны, боялись ненавидящего их народа. Только через зловещую щель бетонной амбразуры могли они смотреть на страну. Бессмысленной была жестокая затея покорения страны такими фортами. Здесь, внутри форта, ощутима мощь его бетонных стен, но какими крохотными и беспомощными точками выглядели эти форты, затерявшиеся в бескрайних просторах непокоренной страны. За оградой форта большое кладбище — больше сотни белых крестов с надписью: «Morte pour la France» («Умер за Францию»). [353]
Последнее в джунглях заседание правительства демократической республики Вьетнам
На рассвете меня разбудил Ван.
— Вставайте, вставайте!
Он сдернул с меня москитную сетку, тянул за руку, толкал в плечо. Я вскочил.
— Телеграмма из Женевы, — сказал он. — Мир!
Мир пришел на землю Вьетнама. Мир пришел на выжженную напалмом, истерзанную бомбами землю, на которой люди веками трудились, боролись за свободу, любили песни и белых аистов, парящих в синем небе над зеркалами рисовых озер.
В это счастливое утро, в эту минуту мне хотелось увидеть и обнять всех моих вьетнамских друзей, тех, с которыми встречался я за эти несколько месяцев в джунглях — писателей, инженеров, строителей мостов, носильщиков, солдат. Вернутся из джунглей в родной Ханой поэты и студенты институтов, рабочие лесных заводов.
22 июля состоялось последнее в джунглях заседание правительства Демократической Республики Вьетнам. Советским и вьетнамским кинооператорам разрешено было заснять это историческое заседание Совета министров, посвященное вопросу о прекращении огня в Индокитае.
Решение Женевской конференции о прекращении огня вступит в силу через шесть дней. Пока еще летают вражеские самолеты над вьетнамской территорией. Поэтому местом заседания правительства был глубокий котлован в горе около входа в бомбоубежище.
Министерства находятся в разных районах страны. Но как же четко действует правительственный аппарат связи, если несмотря на расстояния и отсутствие дорог в любой день все члены правительства могут собраться в назначенный час!
Без четверти двенадцать на заседание прибыл президент Хо Ши Мин. Проникновенно звучала речь президента, читавшего текст послания вьетнамскому народу и армии.
В торжественной тишине слушали члены правительства обращение к народу. Стоя, единогласно утвердили они исторический документ.
После заседания президент Хо Ши Мин возвращался в свою резиденцию пешком. Я снял его, идущего по рисовым полям. Снял, как он поднимается по отвесной горной тропе, переходит вброд маленькие речки. [354]
Снимая эти кадры, я понимал, что, очевидно, никогда уже больше такой возможности не представится. Считанные часы остались до того момента, когда кончится «период джунглей». Вот так с посохом в руке прошагал неутомимый в свои шестьдесят четыре года президент тысячи километров по родной стране. Кадры, которые я сейчас снимаю в пути, — уже история.
Мы подошли к последнему лесному жилищу Хо Ши Мина, когда солнце начинало клониться к горизонту. Придя домой, он сел за свой письменный стол, где его ожидала гора поздравительных телеграмм со всех концов земного шара. Прочтя телеграммы, он пододвинул свою пишущую машинку, заложил лист бумаги, начал печатать.
Я кончил съемку. Хо Ши Мин, улыбнувшись, сказал мне:
— Вы просили разрешить вам ездить днем по дорогам Вьетнама. Как видите, мы сделали все, чтобы предоставить вам эту возможность. Езжайте теперь по любой дороге, в любое время дня и ночи.
По Женевскому соглашению французские войска 9 октября полностью отступят из района Ханоя. Смешанная комиссия из представителей командования Народной армии и вооруженных сил французского союза вырабатывает план приема Ханоя.
Мы, советские кинооператоры, направили в смешанную комиссию заявление с просьбой разрешить нам прибыть в Ханой до вступления туда войск Народной армии.
Вечером 7 октября, наконец, нам сообщили, что мы — трое советских кинооператоров и наши вьетнамские коллеги аккредитованы при Интернациональной контрольной комиссии, которая ходатайствует перед французскими военными властями о допуске нас в Ханой. Каждому из нас вручили документ Интернациональной комиссии. Разрешение французского военного командования на въезд в Ханой получено. Белый листок «Лессе-Пассе», подписанный полковником де Винтером — командующим оперативной зоной Ханоя, разрешает пересечь линию, разделяющую войска обеих сторон и свободно передвигаться по Ханою в обстановке объявленного французами в день 9 октября военного положения.
Еще до восхода солнца мы покидаем крестьянский дом, в котором провели эти последние перед Ханоем часы.
Пошли. Выходим на шоссе, где нас ждут машины. [355]
Точно в семь утра подкатывает «джип» с двумя флажками — вьетнамским и французским. Из него выходит молодой вьетнамский офицер и французский капитан в красной с золотыми шнурами кепи. С веселой французской приветливостью он здоровается с нами.
Въезжаем в Ханой под проливным дождем. Проезжаем по окраинам. По улицам с сумасшедшей скоростью мчатся «джипы», громыхают колонны грузовиков, проходят патрули французских солдат. Омываемые ливнем широкие проспекты центра города почти безлюдны.
У отеля «Сплендид» под навесом двое французских часовых. Входим в тихий пустынный вестибюль. В углу около стойки бара, развалясь в мягких креслах, пьют пиво несколько канадских офицеров. В двух крупных гостиницах Ханоя «Метрополь» и «Сплендид» расположились сотрудники Интернациональной контрольной комиссии, иностранные журналисты. Проходим в отведенные нам на втором этаже комнаты.
В большом номере огромная кровать с москитным пологом, письменный стол с настольной лампой. Подхожу к выключателю, повертываю его, загорается электрический свет. Осторожно ступая по паркету, мы с Мухиным идем в ванную. Словно боясь ожога, Женя поворачивает кран. Из крана идет вода! Смеясь, взглядываем друг на друга. Этого мы не видали уже сколько месяцев!..
9 октября! Этот день войдет в историю вьетнамского народа как один из самых светлых дней. Колонизаторы, на протяжении восьмидесяти лет считавшие столицу Вьетнама своей землей, в этот день ушли.
Всю ночь мы не спали, обсуждая в мельчайших деталях план съемок освобождения столицы.
6 часов 30 минут утра. По улице Зуй Тан, идущей от центра города на юг, доезжаем до пункта встречи офицеров обеих сторон. Посреди улицы машина с двумя флажками: вьетнамским и французским. Офицеры обсуждают над картой последние детали передачи большой зоны города.
Оба офицера смотрят на часы. 6 часов 55 минут. Командир броневой французской колонны говорит что-то в микрофон рации. Подняв руку в кожаной перчатке с раструбом, он подает команду своей колонне бронетранспортеров. Зарычав моторами, машины трогаются и, набирая скорость, устремляются к северу по безлюдным улицам.
Через несколько минут, ровно в 7 часов утра машины [356] с вьетнамской пехотой пересекают перекресток и трогаются за бронетранспортерами. Вслед за машинами посредине мостовой идут цепи вьетнамских солдат.
И здесь происходит чудо: безлюдные, вымершие улицы оживают! Еще не утих шум удаляющихся бронетранспортеров, как тысячи алых флагов, словно кто-то единым движением рассыпал их, взвиваются в окнах, дверях, на крышах домов. И сразу становится тесно на улицах от ликующих, кричащих, машущих руками, поднимающих над головами детей, аплодирующих, плачущих от радости, поющих, смеющихся людей. С трудом пробирается через эту толпу машина с двумя флажками, с улыбающимся вьетнамским офицером и уныло склонившим голову в красном кепи с золотыми шнурами пожилым французским майором. А могучая волна ликования тысяч людей катится дальше и дальше к центру города вслед за удаляющимися бронетранспортерами.
В 8 часов утра, перейдя границу следующей зоны, вьетнамские караулы становятся на охрану зданий индокитайского банка, главного почтамта, резиденции губернатора Индокитая, занимают весь центральный район города и, перейдя через улицу Америки и улицу Британии, выходят к озеру Возвращенного меча.
11 часов 30 минут. Вьетнамские караулы занимают электрическую станцию, водопровод, вступают в древнюю Цитадель.
16 часов 30 минут. Вьетнамские солдаты переходят рубеж последней, примыкающей к мосту зоны и вступают на мост.
Вплотную, на расстоянии шага от спины последнего французского солдата, покидающего столицу Вьетнама, бойцы Народной армии проходят по мосту и становятся в караул четвертого его пролета.
В эту минуту мы сняли символический исторический кадр: на первом плане стоит на мосту вьетнамский часовой, а там дальше, не оборачиваясь, слегка сутулясь, уходят три французских солдата. Последние французские солдаты покинули Ханой. Покинули навсегда!
Передайте привет Москве!
Наступал день нашего отъезда. Восемь месяцев провели мы в сражающемся Вьетнаме. Снято около сорока тысяч метров пленки. Запечатлены эпизоды героизма и доблести народа-бойца, народа-труженика. Нелегко нам будет расставаться с друзьями! [357]
Покидая Вьетнам, мы направились для прощальной встречи с товарищем Хо Ши Мином в бывшую резиденцию губернатора Индокитая в Ханое. Машина почему-то миновала колоннаду дворца и помчалась по аллеям в глубь парка. Куда едем? Не ошибся ли шофер?..
В тенистой глубине парка маленький домик. Не то сторожка, не то жилище садовника. И снова, как тогда, в джунглях, в бамбуковом «дворце президента», вышел нам навстречу товарищ Хо Ши Мин в той же одежде крестьянина, в резиновых из автомобильных покрышек сандалиях, с той же доброй улыбкой. Только теперь на его плечи накинута ватная солдатская куртка. Это было в декабре...
И словно не прошумели над нами месяцы войны, проведенные во Вьетнаме. Так же остроумен и радушен гостеприимный хозяин садовничьей сторожки, так же лучисты добрые его глаза, и снова на эти глаза набегает тень грусти, когда говорит президент о страданиях миллионов людей там, южнее 17-й параллели, где царит жестокий террор, где переполнены застенки, где враги человечества, империалисты, делают все, чтобы нарушить завоеванный мир.
— Борьба не окончена, — говорит он. — На нас с надеждой смотрят люди многострадального юга Вьетнама. Они верят в свое правительство. Они знают, что у нас миллионы друзей во всем мире — во Франции, в Советском Союзе. Вьетнамский народ уверен в своей окончательной победе, уверен в том, что мы завоюем единство нашей родины.
— Передайте привет Москве, — сказал президент Хо Ши Мин, стоя на пороге своего маленького домика в тени листвы дворцового парка.
Восемь месяцев во Вьетнаме! Пролетели почти незаметно трудные дни войны, радостные дни мира. В минуты прощания хотелось верить, что снова вернусь, увижу Вьетнам счастливым, единым, не разделенным никакими параллелями.
Думалось ли мне тогда, что мир пришел на землю Вьетнама не надолго, что вскоре Соединенные Штаты вторгнутся в эту страну своей военной мощью, обрушат смерть на города и села Вьетнама, снова окрасятся кровью его героических сынов воды Меконга и поля Дельты!.. [358]