Глава II.

Разведотряд

Часов в 10 утра на Взносное к Агапоненко пришел молодой человек с той стороны Бука, из деревни Лавреновичи, и рассказал ему:

— Товарищ командир, ночью к нам в деревню пришло 9 мужчин, одетых в форму советских летчиков. Они заявили, что хотят встретиться с партизанами и что они военнопленные, бежавшие из немецкого поезда, когда их немцы везли в Польшу, в лагерь смерти. Обо всем этом вам просил передать Кадер из деревни Замошье, которого, как он мне сказал, вы должны знать.

— Эти пленные вооружены? — спросил Агапоненко.

— Нет, без оружия, но почти все они одеты очень хорошо, в летных комбинезонах, меховых или кирзовых сапогах и шлемах на голове. И только один из них одет очень плохо.

— Ну ладно, ведите их в Яново, в хату к Соне Казакевич. Где она живет, вы там спросите. Пусть они побудут у нее до утра.

Читатель, видимо, уже догадывается, что разговор этот был о нашей группе летчиков, бежавших из плена, вместе с которыми был и автор этих записок.

Ночью 24 января 1943 года Агапоненко, собрав всех своих разведчиков, выехал со Взносного в направлении Яново для встречи с пленными летчиками. Там, выставив предварительно посты в оба конца деревни, Агапоненко вместе с Шурой Пляц и Егором Евсеевым вошли в дом к Соне Казакевич, где и состоялась наша встреча. Потом партизаны уехали, [172] приказав нам ждать их до утра. Утром, когда уже стало совсем светло, к дому, где мы находились, подъехали две подводы.

Партизаны Короткевич Егор, Короткевич Алексей и Журавский Иван, который был старшим у них, приказали нам выходить из дома и садиться в сани. На улице был крепкий утренний морозец. Яркий белый снег ослепил нас, когда мы выходили из дома. Жмурясь от ослепительно белого снега, мы сели в партизанские сани. Я попал в те сани, где находился Егор Короткевич. Посмотрев на меня внимательно, он очень приветливо предложил:

— Вы плохо одеты, садитесь в середину саней и накрывайтесь сеном.

— Спасибо, — поблагодарил я Егора и, забравшись по его совету в середину саней-розвальней, накрылся душистым мягким сеном. Рядом со мной сели в сани и другие мои товарищи.

Много месяцев спустя, когда я уже стал комиссаром отряда разведчиков, Егор Короткевич вспоминал о нашей первой встрече:

— Когда я первый раз увидел вас, товарищ комиссар, то был очень удивлен и про себя подумал, как это у него держится такая большая голова на такой тонкой шее. Вы тогда были такие худые и болезненные, что просто мне было удивительно, как вы еще остались живы в этом немецком лагере.

Но вот Егор прикрикнул на лошадь, стегнул ее кнутом, и мы поехали. Сани заскрипели. Из-под копыт лошади полетел снег прямо в нас. А в животе у лошади что-то екало при каждом шаге. Мы выехали из деревни в снежное поле. Справа и несколько впереди, вдали чернела деревянная церковка, это был Монастырь, а слева темнел большой лес. Дорога попеременно шла то в гору, то с горы. У меня было так радостно на сердце, что сейчас это трудно передать словами. Я посмотрел на своих товарищей. Хотя все [173] были обросшие бородами, с ввалившимися щеками и с темной синевой под глазами, но глаза ярко горели, и улыбка не сходила с их радостных лиц. Все мы молчали, наслаждаясь нашей свободой и радостью встречи с партизанами. Примерно через полчаса впереди на пригорке показалась небольшая деревня Взносное. У крайней хаты стоял с винтовкой в руках партизанский часовой. Проехав мимо него, мы углубились в деревню. В середине нее наши сани свернули влево по переулку, в сторону леса. Там с правой стороны стояло несколько домов. Подъехав к крайнему дому, который сверкал белизной сосновых бревен, мы остановились.

— Приехали, товарищи! — объявил Короткевич. — Здесь вы будете жить. Заходите в хату.

Войдя в этот крестьянский дом и оглядев его, мы обнаружили внутри него очень бедную обстановку. Справа от входа стояла большая русская печь, а в левом переднем углу стоял простой деревянный, грубо сколоченный из сосновых досок стол и две деревянные лавки около него. Больше ничего не было, даже окна были без занавесок. В доме было довольно прохладно и пахло сосновыми свежевыстроганными досками. Нас встретила молодая хозяйка.

— Располагайтесь, хлопцы, — пригласил нас Короткевич. — Вы пока передохните с дороги, побудьте одни, а мы позаботимся о кормежке.

Хозяйка дома оказалась очень неразговорчивой, да и забот у нее было много в связи с нашим появлением. Она принесла со двора охапку дров и начала растапливать печь, а потом села чистить в большой чугун картошку. Мы предложили ей свою помощь, но она сказала, что сделает все сама.

— А вы отдыхайте, хлопцы. И так много горя пришлось хватить.

От этого бездельного ожидания нам было как-то не по себе. Я решил сесть у окна на лавку и посмотреть [174] на окружающую местность. Из окна хорошо был виден почти примыкающий к деревне лес. Дом стоял на краю спуска к санной дороге, которая шла из деревни по балке в сторону леса. Мои товарищи, сидя прямо на полу, в это время вполголоса о чем-то своем разговаривали друг с другом.

— Эх, теперь бы побриться, — произнес кто-то из них.

Услышав этот возглас, хозяйка дома заспешила поставить в печку чугунок с водой.

— Я сейчас вам, хлопцы, согрею воды, и тогда вы побреетесь.

Не успели мы еще побриться, как в дверях дома появился Егор Короткевич, несший в руках целый окорок только что убитой свиньи.

— Вот вам, хлопцы, это будет хорошая закуска, — заявил он.

Через несколько минут дверь снова отворилась, и в дом зашел, улыбаясь во весь рот, Короткевич Алексей, который за плечами на ремне нес баян, а в руках целую четверть самогона. Поставив огромную бутыль на стол, он шутливым тоном произнес:

— А это, товарищи, чтобы вам весело жилось у нас, в партизанах.

И вновь дверь дома открывается, и вваливаются всем своим колхозом, вместе с морозным паром, остальные разведчики во главе с Николаем Агапоненко.

— Здравствуйте, товарищи! — здороваются разведчики, которых мы увидели впервые.

Я замечаю, что в руках у одного из них находится вложенная в футляр скрипка, которую он бережно кладет на подоконник. Как я потом узнал, это был бывший соколинский полицай и друг Корсака, начальника Соколинской полиции, который незадолго до нашего появления в отряде добровольно перешел на сторону партизан. [175]

Все разведчики его звали не по имени, а просто по фамилии. Это был Федор Багадяш. Между нами и разведчиками завязалась оживленная беседа, в результате которой мы познакомились друг с другом. Прошло некоторое время, у нашей хозяйки уже сварилась картошка, поджарилось сало, обед был готов. Разведчики принесли с собой кое-какую посуду и хлеб. Хозяйка дома и Шура Пляц захлопотали около стола. И в хате запахло ароматом вареной картошки, заправленной топленым свиным салом.

— Хлопцы, — пригласила хозяйка, — садитесь есть.

Кое-как потеснившись, мы расположились за столом. Агапоненко, налив из бутыли в кружки самогона, произнес тост:

— За нашу встречу, товарищи! За нашу общую победу над врагом!

Мы все встали и, как полагается в этом случае, чокнулись и выпили. Будучи все страшно голодные, мы сразу же захмелели от этой крепкой самогонки и с огромным аппетитом навалились на картошку. Несколько минут за столом было только слышно, как пережевывалась нами необыкновенно вкусная пища, и всем было не до разговора. Но вот, незаметно для нас, переглянувшись между собой, Короткевич Алексей и Федя Багадяш взяли свои музыкальные инструменты. В доме зазвучали аккорды баяна, и полилась нежная музыка из-под смычка скрипки. Я столько месяцев войны не слышал любимую для меня музыку, что совсем забыл про еду и с огромным наслаждением слушал знакомую мне с юных лет мелодию песни. Звуки этой удивительной песни мгновенно перенесли меня на мою родину, к родным и близким, к любимой Ире. Где-то она теперь... Невольно на моих глазах появились слезы. Но вот, закончив эту композицию, музыканты на некоторое время перестали играть. [176]

— Как же вы хорошо играете, друзья, — от всего сердца похвалил их я.

— Слушай, Володя, спой нам свою любимую песню, — попросил Голиков Саша, обращаясь ко мне. — Это наш «тенор», — с гордостью объяснил он разведчикам.

Я вытер кулаком слезы грусти и запел: «В далекий край товарищ улетает, за ним родные ветры вслед летят. Любимый город в синей дымке тает, знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд...» Хорошо ли я пел тогда, не знаю, но все с большим вниманием слушали меня. Потом мы пели все вместе под звуки баяна и скрипки знакомые нам советские и старинные русские народные песни.

Зимний короткий день подходил к концу, в доме стало совсем уж темно, когда Агапоненко объявил:

— Товарищи, у нас с вами завтра будет трудный день. В этой деревне нам долго жить не придется. Отряд бригады Заслонова скоро уходит со Взносного. Нам нужно будет в лесу сделать для себя землянку и переселиться туда. Поэтому сейчас будем отдыхать, а завтра утром поедем в лес. А теперь еще такое дело, — обратился он к нам. — Вы, товарищи летчики, как настроены: остаться в партизанах или перейти за линию фронта и там летать на своих самолетах?

Трое из нас сразу же решили остаться в партизанах. Среди них был я, Голиков Александр и еще авиамеханик Севак Евгений, а остальные шесть летчиков решили перейти линию фронта и вернуться в свои авиационные полки. Почему я решил остаться в партизанском отряде? К этому я пришел, рассуждая так: последняя моя воинская специальность парашютист-десантник. По этой специальности я обязан воевать с противником главным образом в его глубоком тылу, где я уже и нахожусь. Следовательно, мое место здесь, в партизанах. [177]

Александр Григорьевич Голиков, хотя в нашей авиации и был штурманом самолета, но все же решил остаться здесь и заявил:

— Прежде чем вернуться в свой авиационный полк, я должен уничтожить тут хоть одного фашиста.

На другой день рано утром партизаны зашли за нами, и мы все вместе поехали в лесной массив, примыкающий к Взносному. С полчаса, а может быть и больше, мы петляли на санях по лесной дороге. Наконец, в одном из участков леса, где росли высокие сосны и дубы, наш небольшой обоз остановился.

— Вот здесь мы и сделаем себе землянку, — заявил Агапоненко.

Я осмотрелся и увидел слегка запорошенную снегом небольшую свежевыкопанную яму. В ней часть земли была уже вынута и лежала по краям. Забрав из саней ломы, лопаты, пилы и топоры, мы дружно взялись за дело. Земля была скована морозом и трудно поддавалась нам. Истощенные длительным голоданием в лагере военнопленных, мы, обливаясь потом, с огромным трудом разбивая землю ломами, настойчиво продолжали выбирать ее из ямы. Наконец, сняв верхний, замерзший слой, копать стало легче. Наша землянка строилась среди болота, на одном из лесных островов, поэтому, выкопав яму глубиной выше пояса, Агапоненко приказал:

— Глубже копать не надо, а то появится грунтовая вода.

— А как же быть дальше? — спросил кто-то из нас.

— Теперь мы сделаем над ямой шатер из сосновых бревен и сверху засыплем землей.

— Ну, теперь все ясно.

К этому времени братья Короткевичи уже повалили несколько сосен и, обрубив сучья, распиливали их на бревна. Остальные партизаны и летчики стали таскать бревна к строящейся землянке. Я тоже решил [178] пойти по глубокому снегу за очередным бревном. Но Агапоненко, увидев, как в мою самодельную обувь засыпается снег, а я пытаюсь от этого снега освободить плохо обутую раненую ногу, сказал мне:

— Вот что, Володя, ты очень плохо обут и одет не лучше, поэтому тебе нужно заняться костром. А бревна мы перетаскаем и без тебя.

Действительно, я уже совсем промочил в самодельном сапоге свою раненую ногу, и она очень сильно замерзла, я ее почти не чувствовал. Но мне было неудобно перед своими товарищами, я хотел возразить, но Агапоненко настоял на своем.

— Смотри, ты совсем посинел от холода, — сказал Агапоненко. — Еще, чего доброго, заболеешь, а у нас нет врача. Давай-ка разводи костер, и мы тоже около него погреемся.

Натаскав сухих сучьев и наломав сухого орешника, я развел костер. Через два дня землянка была почти готова. Осталось только в ней сделать нары и поставить железную печку. Но тут произошло непредвиденное событие. Незадолго до нашего появления в отряд добровольно пришел некий бывший политрук Красной Армии Кузенный, до этого живший в Примаках. Но на первом же боевом задании он был ранен в руку и, пользуясь темнотой, сбежал обратно домой. Его жена на следующий день отвезла его в немецкий госпиталь, где он и лечился. Предателя Кузенного почти ежедневно навещал в толочинском госпитале гестаповский офицер, который интересовался всем, что видел Кузенный у партизан. По его требованию, Кузенный начертил карту расположения лагеря бригады Гудкова в лесу под Яновом. Изобразил на ней все партизанские лесные дороги, а также расположение караульных постов. Подробно рассказал о командирах и комиссарах отрядов и бригады, дал гестаповцам сведения о том, что в бригаде много партизан, которые совсем не [179] имеют оружия, а у имеющегося оружия ограниченный запас патронов, и что в районе Бука партизан больше нет.

Но Кузенный не знал, что бригады Гудкова в лесном лагере уже нет и что во Взносном стоит хорошо вооруженный отряд заслоновцев, который пришел туда на другой день после того, как он попал к немцам в госпиталь.

Гитлеровские каратели, получив такие ценные сведения от Кузенного, приняли решение расправиться с малочисленной и слабовооруженной бригадой Гудкова. Они поручили это дело самому злостному врагу гудковцев — Рудольфу Зелю, бургомистру Белицкой волости, который сам неоднократно обращался к командованию оккупационных войск в Толочине с просьбой об организации новой карательной экспедиции против гудковцев. Зель мечтал расправиться с Гудковым, отомстить ему за гибель своей дочери, которая погибла летом 1942 года от партизанской пули.

Кто же такой Рудольф Зель? Немец Рудольф Зель до войны жил в Белоруссии в Видоках, где работал на спиртзаводе заведующим складом. Работник он был исполнительный, был тихим и ничем не приметным человеком. Но с приходом гитлеровской армии на территорию Белоруссии он сразу же был поставлен оккупантами бургомистром Белицкой волости и стал злейшим врагом всех жителей окрестных деревень. Особенно он злобствовал в этих деревнях над партизанскими семьями. И вот теперь, а это было в конце января 1943 года, гитлеровские каратели, объединив немецких солдат из Оболицкого и Белицкого гарнизонов, утром под командованием Зеля выступили в сторону Взносного, с целью разгрома партизан в лесном лагере. Гитлеровцы уже потирали свои руки в ожидании легкой победы над Гудковым и его бригадой. [180]

В тот же день командир разведки Агапоненко решил отправить моих товарищей-летчиков, которые пожелали идти за линию фронта, в Ушачскую партизанскую зону, где находилась бригада Гудкова. Мы оставались во Взносном. Уходящие от нас товарищи готовились к походу. Я договорился с одним из них переслать мои письма родным, поэтому, выпросив у хозяйки дома тетрадные листы и карандаш, сидел в хате и писал письма своим родителям и Ире. Я очень спешил, так как до их ухода оставалось полчаса. Как раз в это время бургомистр Зель залихватски мчался на саночках в сторону Взносного впереди колонны немецких карателей и, подъезжая к деревне, на ходу стал строчить из станкового пулемета. В деревне была объявлена тревога. Заслоновцы и разведчики Агапоненко открыли по приближающемуся к деревне Зелю пулеметный огонь. Пулемет Зеля сразу замолк, а сам Зель упал в снег около дороги. Не ожидая такой негостеприимной встречи со стороны партизан, немцы бросились в сторону леса около Неклюдова, залегли там и начали вести огонь по нашей деревне. Услышав пулеметные очереди и не зная точно, что происходит, я с большой тревогой оделся и выбежал на улицу. Там в панике в сторону леса бежали местные жители. Агапоненко крикнул мне:

— Володя! Скорее вместе с Шурой уходите в лес в сторону нашей землянки! На нас напали немцы. Мы прикроем ваш отход.

Шура Пляц уже бежала из деревни вместе с жителями. Я устремился к лесу вслед за ними. Впереди я увидел бегущих туда же наших летчиков, которые так и не успели в этот день уйти в Ушачскую зону. Вражеские пули все еще свистели над нами, когда мы благополучно вбежали в лес. Бой с гитлеровцами продолжался до самого вечера. Партизаны стойко оборонялись и не пустили немцев в деревню. Когда [181] стало темнеть, немцы подобрали своих убитых и раненых и отступили. Недалеко от Взносного в поле остался только труп Зеля. В эту же ночь Заслоновский отряд ушел из Взносного в сторону деревни Рыдомль. Агапоненко, собрав своих разведчиков, приказал им запрягать лошадей, погрузить в сани железную печку, забрать с собой личные вещи, продовольствие и выехать из Взносного в сторону землянки.

Когда уже ночью мы приехали к нашей землянке, около нее ярко горел костер. При свете костра Агапоненко проверил, все ли мы собрались и нет ли среди нас раненых. Все были живы и здоровы и отделались только легким испугом. Агапоненко поблагодарил Егора Евсеева за меткую стрельбу по Зелю.

Мы установили в землянке железную печку, в ней ярко запылал огонь, и холодный воздух постепенно стал нагреваться. Двери у входа в землянку еще не было, и вместо нее мы повесили какую-то старую, промасленную плащ-палатку. От переживаний трудного дня и тепла в землянке всех нас стало клонить ко сну. Застелив нары сеном и накрывшись большим ватным одеялом, мы, согревшись, крепко уснули. Не спали только наши часовые, которые были выставлены на опушке этого небольшого леса под вековыми дубами, стоящими на южной стороне ее. Рано утром часовые разбудили нас:

— Тревога! Вставайте!

Мы выбрались из землянки, и Агапоненко тревожным голосом спросил часового:

— Что случилось?

— Немцы двигаются со стороны Взносного на ту сторону Бука.

— А что такое Бук? — спросил я.

— По-белорусски так называется болото, на котором располагается наш лагерь. Оно тянется с юга на [182] север километров на 30, если не больше, а шириной до 5 километров.

И действительно, нам было очень хорошо видно с опушки леса, как по санной дороге в сторону Рыдомля шла большая колонна немцев и большой санный обоз следовал за ней. Немцев было не менее 500 человек. Эта дорога была примерно в километре от нашего лагеря.

— На всякий случай отойдем в глубь леса, — приказал Агапоненко.

Но немцы прошли мимо нас, не обнаружив нашего лагеря. Теперь на Буку, кроме маленькой группы разведчиков и летчиков, никаких других партизан не было. Когда тревога улеглась, Агапоненко решил побывать на вчерашнем поле боя под Взносном.

— Товарищи, — обратился он к нам, — сейчас мы поедем на то место, где вчера был бой с немцами. Посмотрим, может быть, там остались какие-нибудь трофеи и лежит ли еще там труп Зеля. Мы поедем все вместе, и летчики тоже. А ты, Володя, — обратился он ко мне, — останешься вместе с Шурой в нашем лагере. Пока мы тебе не достанем обувь, одежду и оружие, будешь у нас в лагере вместе с Шурой за повара. И пока нас нет, охраняйте наш лагерь. У Шуры есть карабин и несколько патронов. Действуйте на ваше усмотрение, а мы поехали.

Мне было очень неудобно перед своими новыми товарищами, что меня оставляют за повара в лагере, но делать было нечего, надо было подчиняться нашему командиру. Разведчики вместе с летчиками уехали из лагеря, а мы с Шурой занялись поварским делом. Уже давно был готов обед, и мы с большим нетерпением ждали своих товарищей. Шура оказалась очень любознательной девушкой и все время расспрашивала меня, кем я был до войны, где мои родные и т.д. Только вечером, когда уже стало темнеть, на санной дороге появились подводы наших [183] разведчиков. Возбужденные этой поездкой, сильно проголодавшиеся, они прежде всего захотели есть.

— Эй, повар, что у вас есть в печи, в землянку нам мечи, — приказал, улыбнувшись мне, Агапоненко, потирая озябшие от мороза руки.

Пока разведчики, расположившись вокруг костра, с большим аппетитом поглощали партизанский бульбяной суп со свининой, мы с Шурой рассматривали привезенные трофеи. В санях лежали две винтовки, а в мешке несколько десятков патронов к ним. Кому же они достанутся, подумал я, нас остается трое, а трофейных винтовок только две.

— Коля, — обратилась Шура Пляц к командиру отряда, — ну, расскажи, что вы там увидели. Где этот Зель? Его немцы увезли или он так и валяется в снегу?

— Мы этого Зеля, который за ночь закостенел от мороза, поставили на ноги и привязали веревками к сосне. Пусть теперь стоит на «посту» и охраняет нас, — с иронией в голосе заявил Агапоненко, а потом добавил: — А в деревне мы всем сказали, чтобы его никто не трогал, так как мы его труп заминировали.

— Коля, — снова спросила Шура, — а кому достанутся эти винтовки?

— Кому, кому... — нахмурился Агапоненко. — Пока у Володи не будет оружия. Его сначала надо обуть и одеть. В деревнях есть еще попрятанное оружие, и мы найдем его. Ты, Владимир, не обижайся, — улыбнувшись, сказал он мне.

— Мы ему завтра найдем обувь и одежду, — вступил в наш разговор Егор Короткевич. — У меня есть уже на примете, у кого взять валенки.

Так и пришлось мне временно быть поваром в отряде разведчиков. Через два дня наши шесть летчиков, тепло распрощавшись с нами, уже были в пути по направлению в Ушачскую зону. Их проводником [184] был один из разведчиков. Агапоненко с ними послал Гудкову донесение о предателе Кузенном. Все они благополучно дошли до расположения нашей бригады, где на самолете были переправлены за линию фронта. Дальнейшую их судьбу мне установить не удалось.

Теперь все разведчики, кроме меня и Шуры, каждую ночь выезжали в ближайшие деревни около Бука и вели там разведку. Гитлеровские каратели, после гибели Зеля, нас больше не беспокоили. После каждой ночной разведки, часов в пять утра, они возвращались в наш лагерь. Обычно привозили с собой хлеба, соленого сала, а иногда и самогонки. И тогда, перед тем как ложиться спать, в нашей землянке, при свете коптилки и ярко горящих дров в железной печке, начинался своеобразный ужин. По кружкам разливалась самогонка. Выпивая, закусывали хлебом с салом. И слегка захмелевшие, под звуки баяна и скрипки, мы запевали свою любимую песню:

Живет моя отрада в высоком терему,
А в терем тот высокий нет хода никому.
Я знаю, у красотки есть сторож у крыльца,
Никто не загородит дорогу молодца.
Войду я к милой в терем и брошусь в ноги к ней.
Была бы только ночка, да ночка потемней.
Была бы только ночка, да ночка потемней.
Была бы только тройка, да тройка порезвей...

После этого все ложились спать, и только часовые оставались стоять на посту под дубами. Нам почему-то всем очень нравилась эта песня, и по содержанию ее мы все стали считать нашу землянку и лагерь около нее как своеобразный терем, к которому «нет хода никому». Так и прозвали мы наш лагерь «теремом».

В первых числах февраля вернувшиеся из своего очередного ночного похода, наши разведчики с каким-то таинственным видом попросили меня разжечь [185] поярче печку и приготовиться к сюрпризу. Сначала в освещенную ярко горящими дровами в печке землянку вошел Егор Короткевич и торжественно вручил мне красноармейские хлопчатобумажные брюки и подшитые валенки. Вслед за ним вошел Алексей Короткевич, который вручил мне слегка поношенную ватную красноармейскую телогрейку. Затем Евсеев Егор, сняв с моей головы старенькую летнюю кепку, бросил ее в печку, а мне нахлобучил почти на самые глаза шапку-ушанку. В довершение всего командир отряда Николай Агапоненко со смущенным видом преподнес мне карабин, у которого был разбит приклад. Сам он был исправный, правда, несколько поржавевший, но затвор и ствол внутри были хорошо смазаны ружейным маслом и находились в хорошем состоянии.

— Вот тебе, Володя, вручаем первое наше партизанское оружие. Оно, правда, не совсем хорошее, но я надеюсь, что ты его приведешь в порядок. Я помню, ты нам говорил, что в юности увлекался столярным делом, поэтому новый приклад к карабину смастеришь сам.

Я был так растроган этим вниманием, что не хватало слов, и только, низко поклонившись им, с дрожью в голосе сказал:

— Огромное спасибо вам, товарищи, за ваше внимание ко мне, за одежду и обувь и особенно за оружие, которое вы мне достали.

— Ладно уж тебе, а то ты совсем растрогался. Давай-ка, одевай все, и посмотрим, впору ли оно тебе.

Я оделся и встал перед ярко горевшей печкой в середине землянки.

— Эх, хлопцы, ему бы еще ремень да подсумок с патронами! — воскликнул Савик Левон.

Через несколько дней из сухого березового бревна, пользуясь рубанком, стамеской и старым напильником, я сделал такой приклад к своему карабину, [186] что отличался он от других прикладов только цветом. Теперь я стал полноправным вооруженным партизаном, хотя в магазине моего карабина было только пять патронов, подаренных по одному каждым из разведчиков. Однажды командир отряда Агапоненко меня предупредил:

— Сегодня вечером, Володя, поедешь с нами в разведку.

— Есть, товарищ командир, — ответил я.

Вечером мы отправились. В лагере остались только Савик Левон, который что-то заболел, и с ним один из разведчиков. Шура Пляц на этот раз поехала тоже с нами. Она сидела в саночках вместе со своим мужем, Николаем Агапоненко.

Савик Левон был дядей Шуры Пляц. Это был высокий, худощавый и подтянутый разведчик. Одевался он всегда щеголевато, носил танкистскую черную кожаную куртку и брюки-галифе. Его куртка была обтянута ремнями портупеи. Носил он хромовые сапоги с кавалерийскими шпорами на них. Его худощавое лицо с черной шевелюрой волос на голове и какая-то безучастная физиономия на лице придавали ему вид строгого командира. Он был неразговорчив, почти молчун. А если когда и говорил, то голос его был тихий и слова произносились невнятно. Был он отличным кавалеристом. В разведку всегда выезжал на своем коне, восседая на нем в хорошем кавалерийском седле. Перед выездом из лагеря командир отряда предупредил нас:

— Мы сегодня, хлопцы, едем в Серковицы, где нам нужно будет узнать о Кузенном и заготовить продукты питания.

Я попал в сани к братьям Короткевичам, с нами также ехал бывший полицай Багадяш. Было уже темно, когда мы выехали из лагеря. Наша дорога шла только по известным для разведчиков местам. Я совсем не знал этой местности и плохо понимал, куда [187] мы едем, что это за Серковицы, кто этот Кузенный. Я только видел, как впереди нас в темноте ночи мелькали саночки, в которых ехал Агапоненко с Шурой, а сзади нас пофыркивала лошадь, запряженная в сани, где сидели Голиков Александр, Журавский Иван и другие товарищи. Партизанская дорога шла то по окраине леса, то по лесу. Ехали мы уже больше часа, когда наконец впереди нас, при выезде из леса, показались среди белого снега темные силуэты каких-то строений. Это и были Серковицы. Не въезжая в деревню, разведчики послали двоих своих товарищей узнать, нет ли в деревне немцев или полицаев, так как совсем близко, километрах в пяти от этой деревни, находился Соколинский полицейский участок, с полицаями которого недели две назад вели бой партизаны отряда Деева. Они могли сделать в деревне засаду против партизан. Через некоторое время наши товарищи вернулись и доложили:

— В деревне все тихо. Можно ехать.

Агапоненко с Шурой сразу же поехали к дому Кузенного, а остальные разведчики, разделившись по двое, пошли по домам деревни на заготовку продовольствия. Мне досталось идти с Багадяшем, который показал мне на один из домов, ничем особенно не отличающийся от других, и сказал:

— Вот это дом одного из соколинских полицаев. Он не пошел с нами к партизанам, а остался служить в полиции. Зайдем сюда.

На наш стук в дверь вышла старая женщина с коптилкой в руках. Увидев ее у входа, Багадяш закричал:

— Что, старая, перепугалась? Кого боишься, полицаев или партизан? — Не получив от перепуганной женщины никакого ответа, Багадяш потребовал от нее: — Давай нам, старая, сала, яичек, сметану, хлеба и самогонки.

— Да нет у. меня ничего этого, братулечки. [188]

— Как это нет? Сама-то чего ешь?

— Чего, чего? Супени и бульбочку.

— Тогда давай крупу. Может быть, овес есть?

— Нет у меня ничего, — продолжала упрямо твердить эта женщина.

— Ну вот что, нам с тобой разговаривать нет времени. Мы сейчас сами проверим, что у тебя есть! — И Багадяш пошел за занавеску на кухню этого дома, шаря там, в потемках, по полкам и кухонному столу.

Пока он производил такой обыск, я стоял в стороне, и мне было как-то не по себе. Я совсем не думал раньше, что партизаны так грубо обходятся со своим народом, насильно отбирая у них последнее. Я уже было хотел сказать Багадяшу, что мы тут ничего не найдем и пойдем из этого дома. Но Багадяш настойчиво продолжал обыск.

— Давай, бабка, открывай свой амбарчик. Посмотрим, что у тебя там есть, — потребовал Багадяш.

Эта женщина трясущимися руками отперла нам замок, висящий на двери небольшого амбарчика, который находился во дворе этого дома. Осветив коптилкой внутреннее помещение амбарчика, мы обнаружили в нем стоящие в углу мешки, заполненные каким-то зерном. В одном из них был овес, а в другом ячмень.

— Ты, бабка, для кого хранила этот овес? — строго спросил Багадяш. — Для полицая своего? У тебя же нет лошади.

Вверху, на полках амбарчика, стояло лукошко с яичками, несколько крынок со сметаной, и две буханки круглого деревенского хлеба.

— Что же ты нам врала, старая? И яички, и хлеб у тебя есть, а нам, партизанам, не хотела дать. Что молчишь?

Кроме этого, по всей противоположной стороне амбарчика стоял длинный ларь, накрытый двумя [189] крышками. Открыв крышку правой половины ларя, Багадяш обнаружил, что он почти до половины был заполнен большими кусками соленого свиного сала. Там же было несколько бутылок самогона.

— Для кого, старая, готовила самогон? Для сынка с его дружками?

Старуха молчала и только моргала глазами, выдавая свое замешательство. Открыв крышку левой стороны ларя, Багадяш нашел там разную мужскую одежду и в том числе немецкий новый френч и почти новые кожаные армейские сапоги. Подняв из ларя эти сапоги, Багадяш спросил ее:

— Это сапоги сына твоего, полицая?

Хозяйка дома продолжала молчать. А потом, как будто спохватившись, упала на колени и запричитала:

— Берите все, только не убивайте меня, прошу вас!

— Не нужна ты нам, старая, а вот если сынка твоего встретим, то уж не простим. Володя, — обратился он ко мне, — посмотри эти сапоги, тебе не малы будут? А, все равно, бери их, чтобы полицаям не достались.

После этого обыска, когда были обнаружены у матери полицая спрятанные нужные нам продукты питания, обувь и фуражный овес, мое мнение о грубом поведении Багадяша изменилось. Эта женщина с самого начала нашего прихода к ней не хотела нам даже хлеба дать, а у самой полный амбарчик зерна и других продуктов питания. Как же она ненавидит нас, партизан, подумал я.

Забрав у матери полицая продукты питания, овес для лошадей и сапоги, мы это все погрузили в наши сани. У других разведчиков заготовка была намного скромнее, так как они получали все от тех жителей деревни, которые сами, добровольно, кто чем мог, снабдили нас в дорогу. Когда все было погружено в сани, Багадяш спросил: [190]

— Ты, Володя, понял, что я там искал на кухне у этой старухи?

— Нет, я не знаю, чего ты там искал.

— А вот смотри, — и он дал мне в руки полотняный мешочек, заполненный солью.

— Что это, соль?

— Да! Ну что, теперь понял? Полицаям немцы дают в виде пайка соль, которую они часто обменивают в деревнях на сало и яички или продают ее на самогонку.

— Так они же и сами могут просто отобрать все это у местного населения, без всякого обмена на соль.

— Нет, немцы этого делать полицаям не разрешают, хотя сами отбирают у населения все, чего захотят. А этой старухе сын все приносит из полицейского участка. Я это знал, вот и искал эту соль.

Во время этого разговора к нам подъехал Агапоненко с Шурой. Увидев нас, он спросил:

— Ну, как у вас дела?

— У нас все хорошо. А у вас что нового? Что сказали сестры относительно Кузенного?

— В том-то и дело, что эти сестрички улизнули от нас. Они на другой же день, когда мы приезжали к ним, разыскивая Кузенного, уехали в Толочин под защиту к немцам.

— Значит, Кузенный действительно предатель, и этот бой под Взносным его рук дело, — догадался Багадяш.

* * *

После предательства Кузенного прибывшая в Ушачскую зону бригада Гудкова остановилась жить в двух деревнях — Красное и Березово. Эти деревни находились в тылу партизанской зоны, и жизнь гудковцев стала спокойной, без особых приключений. [191]

Но это спокойствие не очень-то нравилось Гудкову. Партизаны были без дела, так как до действующих железных дорог противника было очень далеко, кроме того, местность была гудковцам мало знакомая, да и мин в бригаде уже не было. Поэтому на боевые задания гудковцы почти не ходили. Для снабжения бригады продовольствием и сеном приходилось посылать большие группы партизан на заготовку всего этого за несколько десятков километров от партизанской зоны, в другие районы. Это создавало больше трудности в снабжении гудковцев. Комиссар бригады Финогеев, беседуя с отдельными партизанами, выявил у них большое желание вернуться на Бук, особенно за это ратовали те, семьи которых находились в районе Бука. Однажды между Гудковым и комиссаром на совещании в штабе бригады произошел следующий разговор.

— Николай Петрович, — обратился Финогеев к Гудкову, — может быть, нам вернуться на Бук? Многие партизаны хотят этого. Там нам хорошо известны все гарнизоны противника, в них у нас есть свои связные и сравнительно близко там находится железная дорога Москва — Минск, где можно выполнять боевые задания. Наконец, чего мы здесь сидим? Комбриг Мельников нам отказал в помощи оружием и боеприпасами, так как ему самому их не хватает. За линию фронта мы не прошли, так чего же нам здесь делать? От такого безделья и дисциплина у партизан ослабнет. Им остается только резаться в карты.

— Все вы говорите правильно, Иван Григорьевич! Я и сам уже думал об этом. Только пока повременим с возвращением на Бук, так как я жду нарочного от Агапоненко. Что он нам сообщит, тогда и решим этот вопрос. Да, я еще хотел тебе сказать вот что: в штабе Мельникова я узнал, что они получили несколько экземпляров текста партизанской присяги, утвержденной [192] Центральным штабом партизанского движения. Один экземпляр дали и мне. Нам нужно будет организовать так, чтобы в ближайшие дни все партизаны приняли «присягу белорусского партизана», а тогда уж мы и тронемся на Бук.

— Разрешите мне ознакомиться с присягой, — попросил Финогеев. Он взял текст и стал читать вслух партизанам, сидящим в штабной хате:

«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, верный сын героического белорусского народа, присягаю, что не пожалею ни сил, ни самой жизни для дела освобождения моего народа от немецко-фашистских захватчиков и палачей и не сложу оружия до тех пор, пока родная белорусская земля не будет очищена от немецко-фашистской нечисти.

Я клянусь строго и неуклонно выполнять приказы своих командиров и начальников, строго соблюдать военную дисциплину и хранить военную тайну.

Я клянусь за сожженные города и деревни, за кровь и смерть наших жен и детей, отцов и матерей, за насилие и издевательства над моим народом жестоко мстить врагу и беспрерывно, не останавливаясь ни перед чем, всегда и везде смело, решительно, дерзко и беспощадно уничтожать немецких оккупантов.

Я клянусь всеми путями и средствами активно помогать Красной Армии, повсеместно уничтожать фашистских палачей и тем самым содействовать скорейшему и окончательному разгрому кровавого фашизма.

Я клянусь, что скорее погибну в жестоком бою с врагом, чем отдам себя, свою семью и белорусский народ в рабство кровавому фашизму.

Слова моей священной клятвы, сказанные перед моими товарищами, я скрепляю собственноручной подписью и от этой клятвы не отступлю никогда. [193]

Если же по своей слабости, трусости или по злой воле я нарушу свою присягу и изменю интересам народа, пускай умру я позорной смертью от рук своих товарищей».

Финогеев кончил читать. Сидящие в хате партизаны некоторое время молчали, обдумывая ее текст. И вдруг один из них нарушил эту затянувшуюся паузу и заявил:

— Присяга здорово составлена, даже за душу берет!

На другой день после обеда партизаны были построены среди деревни, и в торжественной обстановке начался прием партизанской присяги. Каждый партизан отряда выходил из строя и, повернувшись лицом к строю, читал текст присяги. А когда он кончал читать, к нему подходил комиссар Финогеев и крепко жал руку:

— Поздравляю с принятием присяги!

К вечеру эта церемония была закончена. Комиссар бригады еще раз поздравил всех партизан и громко дал команду: «Разойдись!»

У комбрига Гудкова уже давно назревало решение вернуться на Бук. Окончательно оно созрело, когда произошел такой инцидент.

Однажды вечером командир отряда Шныркевич послал на заготовку продуктов питания троих партизан: Василия Малковского, Василия и Алексея Короткевичей (в бригаде было два Алексея Короткевича: один в разведке, а второй в отряде Шныркевича). По заданию они должны были ехать далеко из партизанской зоны в сторону Чашников. Это от деревни Березово нужно было ехать километров 30, так как ближе была партизанская зона, в которой заготовку продуктов гудковцам производить запрещалось. Была сильно морозная ночь. Ехать так далеко, да еще по морозу, этим партизанам не захотелось, и они, проехав километров 15 от Березова, решили в [194] одной из деревень, находящейся в подчинении местной бригады Мельникова, произвести заготовку. Они забрали у жителей несколько овечек, свиного сала, хлеба и других продуктов и поехали назад, в Березово.

Обиженные таким неслыханным в этой зоне мародерством со стороны неизвестных вооруженных людей, местные жители пожаловались партизанскому командованию. Эти трое гудковцев были тут же арестованы и отправлены в штаб бригады Мельникова, где их посадили под замок в один из деревенских амбаров. За мародерство они должны были предстать перед партизанским судом. На другой день арестованных гудковцев привезли в штаб к Гудкову, и представитель бригады Мельникова доложил ему о преступлении, которое они совершили. Сюда же, в деревню Красное, приехали и пострадавшие местные жители.

Комбриг Гудков, сильно рассердившись, приказал всем гудковцам собраться в Красное, где будет совершен суд над этими преступниками. Командиры отрядов построили в середине деревни своих партизан. Вокруг строя собрались и все местные жители деревни Красное, а также приехавшие пострадавшие. Старики, женщины и дети стояли перед строем в ожидании этого суда. Через некоторое время перед строем появились комбриг Гудков, комиссар Финогеев и представитель от бригады Мельникова. Все обратили внимание на то, что Гудков очень расстроен случившимся и был необычайно суров. К строю партизан под конвоем привели арестованных. Они стояли молча, опустив головы.

— Слушайте приговор! — услышали все громкий голос комиссара Финогеева.

Комиссар начал читать сначала тихо, а потом все громче и громче. Партизаны, стоящие в строю, и жители [195] деревни напряженно слушали. Приговор был краткий, но суровый — расстрел!

Прочитав приговор, Финогеев аккуратно сложил листок с текстом и положил его в свою полевую сумку. На некоторое время наступила мертвая тишина. И вдруг произошло неожиданное. Из толпы жителей деревни вышел невысокий старичок с седой бородкой. Он быстрым шагом подошел к партизанам и встал между строем и командирами. Все с удивлением и надеждой глядели на этого старика.

— Люди добрые! — крикнул во весь свой голос этот старик, обводя своими глазами партизанский строй. — Что же это у вас тут делается? Разве мало крови льется теперь на нашей земле? Разве мало наших людей убивают проклятые фашисты? А кто же будет победу делать над врагом, если вы тут за каждую паршивую овечку будете стрелять своих братьев? Это не справедливо, это совсем не по-нашему!

Все, и партизаны, и жители деревни, смотрели с восхищением на этого старика. «Молодец, дед!» — выразительно говорили лица партизан. Слова старика признаны всеми, в том числе пострадавшими жителями соседней деревни, очень справедливыми. Теперь вышел из толпы один из пострадавших и громко крикнул:

— Холера их возьми, этих овечек! За что же должны погибнуть эти хлопцы! Мы просим отменить этот приговор!

Среди стоящих жителей деревни вначале поднялся приглушенный ропот, а затем раздались отдельные женские выкрики:

— Отменить приговор!

Комбриг Гудков, комиссар Финогеев и представитель бригады Мельникова вопросительно посмотрели друг на друга.

— Что будем делать? — вполголоса спросил Гудков. [196]

— Если мы расстреляем хлопцев, жители нам этого не простят, — ответил финогеев.

Комиссар окинул взглядом жителей деревни и увидел, как многие женщины уголками своих платков вытирали слезы. Тогда, мгновенно решившись, он громко заявил:

— Приговор будет отменен, если местные жители подпишут акт!

— Подпишем! Подпишем! — закричали в толпе.

Комбриг, комиссар и представитель Мельникова пошли в ближайшую хату писать акт. Всей деревней туда же двинулись и жители.

В это время в деревню Красное пришли с Бука наши летчики во главе с проводником, нарочным от командира разведки Агапоненко.

— Что тут у вас происходит? — спросил разведчик у первого попавшегося на глаза партизана.

— Да чуть не расстреляли своих троих хлопцев.

— А где комбриг Гудков?

— Там где-то, в хате, акт пишут с комиссаром.

Повременив, пока не кончится вся эта процедура с подписью акта, нарочный от Агапоненко повел в одну из хат летчиков и попросил хозяйку дома чем-нибудь накормить их. Узнав от партизан, что прибыл нарочный от Агапоненко, комбриг тут же поспешил найти его. Зайдя в хату, где сидели за столом летчики и нарочный, комбриг сказал:

— Здорово, хлопцы! Как дошли до нас? Что нового на Буке?

— У нас там все хорошо. В гарнизонах спокойно, немцы пока не беспокоят нас. Вот мы, товарищ комбриг, пришли сюда вместе с летчиками, которые бежали из немецкого плена. Нужно их отправить за линию фронта, — доложил нарочный.

— Вы сегодня отдохните, — обратился комбриг к летчикам, — а завтра мы вас отвезем в штаб местной партизанской бригады. У них есть рация, они [197] сделают запрос в Центральный штаб партизанского движения, и за вами вышлют самолет.

— Да, — вспомнил разведчик, — я еще вам, товарищ комбриг, должен сообщить о Кузенном. Он сейчас находится в Толочине. Убежал туда к немцам и находится у них в госпитале. Его там лечат как своего солдата. А на нас во Взносном, после побега Кузенного к немцам, было совершено нападение гитлеровских карателей. Во время этого боя был убит бургомистр Зель, — сообщил Гудкову нарочный.

— А у разведчиков все живы и здоровы? — тревожно спросил Гудков.

— У нас все хорошо, все живы и здоровы. Есть пополнение, трое летчиков решили остаться в нашей разведке.

Долго еще Гудков расспрашивал нарочного о жизни на Буке, а потом он поинтересовался:

— Как это летчики попали к вам в разведку?

Сами летчики все подробно рассказали о том, как они находились в плену у немцев, как им удалось бежать из плена, как они чуть было снова не попали в немецкий гарнизон в Волосове. Весь этот вечер прошел в расспросах и рассказах. Летчиков, в свою очередь, интересовало, каково сейчас положение на фронтах войны. На отправку их за линию фронта ушло три дня. Все это время Гудков находился в штабе Мельникова. В ночь прилета самолета Гудков сам дежурил на аэродроме вместе с местными партизанами, и его внимание и забота, проявленные к летчикам, были щедро отмечены. Летчики прилетевшего самолета лично отблагодарили комбрига Гудкова, подарив ему новенький автомат и коробку патронов к нему. Вернувшись в хорошем настроении с аэродрома, Гудков приказал партизанам подготовиться к возвращению на Бук.

Была середина февраля, когда большой обоз гудковцев выехал из Ушачской зоны к себе на Бук. Дорога [198] шла теперь все время почти на юг, по известному партизанам пути. На третий день гудковцы уже подъезжали к своему Буку. Вечером бригада в полном составе вернулась к своим старым землянкам под Яновом. И снова в засыпанных снегом землянках в железных печках ярко запылал огонь, от которого повеяло теплом и стало уютно, как дома. Узнав о возвращении бригады, Агапоненко, забрав с собой троих «летчиков», как нас называли в разведке, повез в партизанский лагерь для знакомства с комбригом, да и со всеми партизанами. В зимнем лагере у гудковцев жизнь кипела ключом. Среди высоких елей горели костры, на которых готовилась еда. В стороне от землянок стояли лошади, жующие сено, и было слышно, как оно хрустело у них на зубах. Снег кругом был уже притоптан. Всюду к землянкам шли протоптанные в снегу дорожки. Часть партизан находилась у костров, где были слышны гомон и смех. Видимо, кто-то из партизан рассказывал какую-то смешную историю, а может быть, новый анекдот, привезенный из Ушачского района. Въехав на санях в лагерь и увидев партизан, Агапоненко крикнул им:

— Здорово, хлопцы!

— Привет разведчикам! — ответили сидящие у костра.

— Где же ваши новые автоматы? Как сходили за линию фронта? — спросил Агапоненко, увидев Евсеенко.

— Ничего из этого у нас не получилось. Мы даже до линии фронта 100 километров не дошли, как нас немцы так пуганули, что мы еле ноги унесли, и то не все. Одного партизана потеряли — Костю Подоляцкого, — ответил за всех Евсеенко.

— Плохо это у вас получилось... А где сейчас комбриг?

— Вон там, у второго костра сидит. [199]

Привязав лошадей к деревьям, мы пошли в сторону костра, где в окружении партизан сидел Гудков и что-то рассказывал им.

— Здравствуйте, товарищ комбриг, с благополучным вас возвращением на Бук, — поприветствовал Агапоненко.

— Здорово, Николай! А что это за хлопцы пришли с тобой? — обратив на нас внимание, спросил Гудков.

— Это трое летчиков, которые пожелали остаться у нас.

— Хорошо. Теперь у нас свои летчики есть, — с улыбкой заявил он.

— Товарищ комбриг, это не совсем так, — решил я вступить в разговор. — Я, например, совсем не летчик, а по военной специальности парашютист-диверсант. Правда, я был до этой специальности также мастером по авиационному вооружению.

— Ну, так это очень хорошо. Значит, ты знаешь подрывное дело и пулеметы. Это как раз нам и нужно в партизанах.

Затем комбриг стал расспрашивать, откуда мы родом, где воевали, как попали в плен и т. д. Когда я сказал, что в плену был в городе Шахты Ростовской области, то Гудков сразу оживился и сказал:

— Шахты — это моя родина. Там я родился, учился и работал до призыва в армию. — А потом он вдруг спросил: — Город сильно разрушен?

— Нет, в городе особых разрушений не было видно, а вот шахты все взорваны. Мне один день пришлось работать по расчистке руин и завалов на одной из шахт, так, я думаю, немцам не скоро удастся освободить их от завалов.

— Ну что же, Николай, — обратился Гудков к Агапоненко, — оставляй этих молодцов у себя в разведке.

— Николай Петрович, мне с вами надо поговорить по секрету. [200]

— Хорошо, Николай, пошли ко мне в землянку.

Мне комбриг Гудков очень понравился. Он был невысокого роста, с шевелюрой черных волос на голове, с симпатичным лицом, карими глазами и черными бровями, с несколько орлиным носом, стройный, подтянутый — настоящий командир. Носил он даже зимой хромовые сапоги, одет был в гимнастерку с обтянутыми поверх ее ремнями портупеи. У костра он сидел с накинутым на плечи белым армейским полушубком, а на голове у него красовалась шапка-кубанка. По своей выправке он был похож на донского казака. Разговаривал с нами спокойно, и часто на его лице во время разговора возникала чарующая улыбка. Он любил пошутить и был отличным собеседником. Уходя с комбригом в штабную землянку, Агапоненко нам приказал возвращаться без него в наш «Терем».

— Меня не ждите! Я приеду завтра утром.

Зайдя в землянку к комбригу, Агапоненко спросил:

— Николай Петрович, вы получили мое донесение о Кузенном?

— Получил. Что же будем делать с ним?

— Я предлагаю уничтожить его как изменника Родины.

— А как это сделать? Он же находится под крылышком у немцев.

— Николай Петрович, у вас сохранились те деньги, которые мы забрали летом у немцев при разгроме гарнизона в Белице?

— Конечно, сохранились. А что ты придумал, зачем тебе они?

— Давайте пошлем этому Кузенному записку от нас, партизан, к ней приложим несколько сот немецких марок якобы для поддержания его здоровья. Пусть тогда немцы разбираются, почему партизаны послали ему деньги, не ведет ли он двойную игру? [201]

— А ты, Николай, здорово придумал. Давай так и сделаем. Но как все это передать Кузенному, причем так, чтобы немцы узнали?

— Я все это уже продумал. Мы это сделаем через наших связных.

— Хорошо, Николай, действуй. А теперь надо и по чарочке нам с тобой выпить за нашу встречу. Лена, — позвал комбриг Лену Сушко, с которой он познакомился еще будучи в плену и которая теперь всегда находилась при штабе бригады, — приготовь нам что-нибудь закусить да и бутылочку достань из нашего энзэ.

Через день после этой встречи, где они вместе составили письмо к Кузенному, Агапоненко, забрав это письмо и тысячу немецких марок, выехал вместе со своими разведчиками в деревню Дроздово, к связной Подоляцкой. Оставшись наедине, они долго беседовали относительно плана передачи записки и денег Кузенному.

В один из воскресных дней конца февраля, рано утром, Подоляцкая, забрав с собой в корзинке два десятка яичек, пакет с письмом и деньгами, отправилась в Толочин на рынок. Больше двух часов эта старая женщина бродила по рынку, чтобы случайно встретиться с женой Кузенного, но ее на этот раз встретить на рынке так и не удалось. В отчаянии Подоляцкая уже хотела уходить с рынка, как вдруг увидела среди рыночной толпы сестру жены Кузенного. Осторожно подойдя к ней, Подоляцкая потянула ее за рукав полушубка и шепотом попросила отойти в сторону ото всей остальной толпы. Когда они вышли из этой людской сутолоки, Подоляцкая молча вложила в ее руки пакет с письмом и деньгами. Та в недоумении взяла этот пакет и спросила:

— Это что за пакет? От кого он?

— Спрячьте скорее и поспешите домой, а там узнаете. Не оглядывайтесь и идите прямо домой. [202]

После этих слов Подоляцкая быстрым шагом отошла от нее и затерялась в базарной толчее. Женское любопытство требовало от девушки, чтобы она посмотрела, что же находится в этом загадочном пакете, но, получив от незнакомой старой женщины этот пакет и предупреждение, что нужно его спрятать и поспешить домой, заставило ее выполнить это требование. Постояв некоторое время в каком-то замешательстве, девушка, быстро засунув пакет в свою сумку, зашагала от рынка по улице. А в это время Подоляцкая, следя за девушкой, заметила, что один из немецких солдат и полицай ходят вместе по рынку, пристают к женщинам и у них отбирают яйца. Она, быстро сообразив, смело подошла к ним и укоризненно сказала:

— Слушайте, как вам не стыдно у женщин последние яйца отбирать. Может быть, у них детишек нечем кормить, вот они и пришли сюда продать эти яички, чтобы что-нибудь купить для них. А может быть, хотят на эти деньги керосина купить, чтобы светить дома чем-то, а вы отбираете последнее. Вы должны за порядком смотреть на рынке, а вы вместо этого сами отбираете яйца. Вон посмотрите, — показала Подоляцкая на уходящую с рынка сестру жены Кузенного, — эта красивая девушка в полушубке только что из леса вышла, не иначе как партизанка. Она прошла через рынок и вон, видите, пошла по улице. Это наверняка партизанка. Она что-то подозрительно вела себя сейчас на рынке. Вот вы за чем должны смотреть, а не яйца отбирать.

— Что, говорите, партизанка? Где, какая девушка?

— Да вон та, в полушубке, с черной сумочкой в руках и с бидоном.

Немец и полицай, услышав о партизанке, тут же бросились в погоню за ней. Догнали ее и, обыскав, обнаружили какой-то пакет. С этим пакетом они привели ее в гестапо. Когда там был вскрыт пакет, то в [203] нем было найдено письмо партизан к Кузенному и большое количество немецких марок. В этом письме было сказано: «Товарищ старший политрук Кузенный! Ты находишься у немцев в госпитале на лечении уже больше месяца, но от тебя пока еще никаких сведений не поступало. Если и дальше разведданные от тебя поступать не будут, то я тебя буду вынужден из госпиталя отозвать. Для скорейшего твоего выздоровления и для различных денежных расходов, которые будут тебе необходимы для выполнения задания, высылаю тебе тысячу марок. С приветом, командир партизанской бригады Гудков».

Может быть, гестаповцы и не поверили бы этому письму, но присланные Кузенному деньги, причем такая сумма, это уже была большая улика против него. Кроме того, разгром карателей под Взносном и гибель там от партизанской пули немецкого бургомистра Рудольфа Зеля, все это было более чем подозрительным для гестаповцев. Значит, решили они, Кузенный знал, что во Взносном стоят партизаны, причем очень хорошо вооруженные пулеметами, и он не предупредил карателей, в результате чего партизаны Гудкова оказались в более выгодном положении и, видимо, заранее были предупреждены о том, что на них идут немецкие солдаты. Эта карательная операция против партизан тогда провалилась, и Кузенный был, по всей видимости, виновником провала, гибели немецких солдат и Зеля в том числе. Толочинское гестапо тут же арестовало жену Кузенного и ее сестру, а самого его из госпиталя посадили в одиночную тюремную камеру. Как ни пытался Кузенный доказать, что он является большим другом гитлеровской армии и может доказать это на деле, а письмо — провокация партизан против него, ничто ему не помогло.

В первых числах марта в Толочине была построена виселица и Кузенного, его жену и сестру ее гестаповцы [204] повесили. Такова была судьба одного из предателей нашей Родины.

Через несколько дней после возвращения бригады на Бук в штабной землянке состоялось совещание командиров и комиссаров отрядов, на котором было принято решение, ввиду ограниченного наличия боеприпасов и отсутствия оружия у некоторых партизан, проводить только диверсии небольшими группами подрывников, а остальным партизанам заниматься сбором оружия и патронов, которое еще имеется у местного населения. Особенно необходимо обратить внимание на северо-восток, деревни между Оболыдами и Сенно, где в начале войны шли сильные бои. Там при отступлении наших войск оставалось довольно много оружия и боеприпасов, которое было припрятано жителями этих деревень.

Первые же пробные выезды партизан в эти деревни оказались удачными. В отрядах бригады появились добытые там винтовки и патроны, правда, почерневшие от сырости. А оружие было заржавленным и часто при пробных выстрелах давало осечки. Увидев это оружие и патроны, добытые у местного населения, у партизан разгорелись глаза, и теперь появилось много желающих добывать оружие. Началось массовое паломничество партизан за оружием в Сенненский район. Обычно они выезжали туда небольшими группами по 10–15 человек. Винтовки, гранаты и патроны гудковцы доставали сравнительно легко, а вот пистолеты или наганы местное население почему-то никак не хотело отдавать им. Верными помощниками партизан были деревенские дети и подростки. Эти юные патриоты или сами охотно отдавали запрятанное ими оружие народным мстителям, или по секрету подсказывали им, где его найти.

Разведчики Агапоненко тоже решили попытать счастья и побывать в районе летних боев нашей армии с гитлеровцами. Оставив в «Тереме» несколько [205] человек для охраны, остальные вместе с командиром выехали в этом направлении. На этот раз я тоже был среди них. Мы ехали на санях все время на север от лагеря и к полуночи приехали в деревню Вейно Сенненского района. Она находилась рядом с большаком Обольцы — Сенно, поэтому командир приказал нам следить за северо-восточной стороной деревни.

Братья Короткевичи сразу же пошли на заготовку продуктов питания, а мы втроем с Агапоненко и Савиком остались на улице. Молчавший до этого командир вдруг, как бы вспоминая, промолвил:

— Где-то здесь живет паренек по имени Женя. А в каком доме, я что-то забыл. Он у меня еще прошлый раз просился принять его в партизаны. Кажется, вот здесь он живет.

Мы еще не успели подойти к этому дому, как увидели выходящего из калитки юношу. И правда, как будто этот юноша совсем не спал, а поджидал нас, партизан. В ночной тишине заскрипели по снегу шаги высокого, но очень худого подростка 15 лет.

— Женя! Это ты? — окликнул его Агапоненко.

— Я, товарищ командир, — тихим юношеским голосом ответил он.

— Ну, что у тебя нового? Что ты узнал, рассказывай нам!

— У одного нашего мужика, хотя он и молодой, но сейчас похож на старика, так как отрастил себе бороду и усы, спрятан ручной пулемет и наган. Патроны у него тоже должны быть. Где он прячет этот пулемет, мне не удалось узнать, а что пулемет у него есть, это я сам видел, когда он его летом нес из леса из-под деревни Пацково.

— Хорошо, Женя! Спасибо за сообщение.

— Товарищ командир, а когда вы меня в свой отряд примете? Я давно этого жду.

— А ты себе оружие достал? [206]

— Достал. У меня теперь есть винтовка.

— Ты не боишься, что ее отберут партизаны?

— Нет, я ее так запрятал, что никто не найдет.

— Тогда вот что, Женя, сейчас для партизан самое трудное время — зима. Ты пока побудешь дома с матерью. Помоги ей, а когда потеплеет, в марте или апреле, то мы приедем за тобой.

— Ну ладно, — не совсем охотно и с горечью в голосе согласился Женя. — А вы не обманете меня?

— Нет, Женя, не обманем.

— Ладно, подожду уж до весны.

— А теперь, Женя, покажи нам, где живет этот мужик.

Он повел нас почти в самый конец улицы этой деревни. Показав дом владельца пулемета и нагана, Женя попросил нас:

— В дом я к ним не пойду. Вы уж там сами все сделаете, а мне можно идти домой?

— Да, иди домой. Спасибо тебе.

Постучав в окно указанного дома, мы стали ждать. Через несколько минут в окне вспыхнул огонек зажженной коптилки, и мужской заспанный голос спросил:

— Кто там?

— Открывайте! К вам партизаны.

— А что вам нужно от меня?

— Мы к вам по делу. Откройте.

Загремел засов в дверях дома, и дверь открылась. Человек, впустивший нас в хату, зажег коптилку, а сам забрался на полати. Войдя в дом, мы увидели сидящего на полатях в нижнем белье обросшего большой сивой бородой мужчину, а с печки на нас глядели испуганные глаза полураздетой молодой женщины.

— Что вам нужно от нас? — спросил бородатый хозяин этого дома.

— Мы узнали, что у вас есть оружие. Вы что, готовитесь [207] идти в партизаны? Если это так, так мы пришли за вами.

— Да кто вам сказал, что я собираюсь идти в партизаны? Я уже старый человек, совсем больной, мне не до партизан.

Оглядев с ног до головы полуобнаженное тело этого молодого мужика, Агапоненко покачал головой.

— Да что-то вы совсем не похожи на старого человека, да и жена у вас совсем молодая, — усмехнувшись, заявил наш командир. — Ну, хорошо, если вы не хотите идти в партизаны, то сдайте нам оружие. Оно ведь принадлежит Красной Армии, а мы являемся, в некотором роде, представителями ее.

— Татулечки! Мамулечки! — запричитал бородач. — Какое у меня оружие? Нет у меня ничегошеньки, кроме топора да вил.

— Вы не придуривайтесь. Мы хорошо знаем, что у вас есть пулемет, наган и патроны. Ваши деревенские видели, как вы несли пулемет из леса. Давайте одевайтесь и несите нам все это сюда.

— Да что вы придумали! Нет у меня никакого оружия. Я и стрелять-то не умею. Зачем оно мне нужно?

Долго бы пришлось нам уговаривать его, и едва ли бы нам это удалось, если бы у Агапоненко не лопнуло терпение и не возникла жестокая мысль:

— Если вы не отдадите его, то по законам военного времени мы расстреляем вас как человека, незаконно хранящего оружие.

— Не имеете права! — истерично закричал бородач.

— Ах так, мы не имеем права! — совсем рассвирепел Агапоненко. — А ну-ка, хлопцы, выводите его из хаты и ставьте к стенке.

Под вой молодой женщины мы схватили этого мужика и прямо в нижнем белье поволокли его на улицу. Морозная ночь была ярко освещена полной луной, [208] высоко находящейся в небе. Мужик крепко струсил, но еще продолжал твердить, что нет у него никакого оружия.

— Становись вот к этой стене! — приказал Агапоненко, а сам, взяв у кого-то из нас винтовку, щелкнул затвором.

— Последний раз требую от вас, сдайте оружие! — громко крикнул он мужику. — Буду стрелять! — и Агапоненко прицелился в бородача.

Мужик дрогнул и повалился на колени, при этом крича благим голосом во всю свою глотку:

— Не убивайте! Не убивайте! Все вам отдам!

— Вот давно бы так, — удовлетворенно заявил Агапоненко.

Через несколько минут дрожащими от волнения руками бородач под стеной своего дома раскопал тайник, где были спрятаны ручной пулемет, патроны и наган. Все это было тщательно смазано ружейным маслом, завернуто в мешковину и находилось в отличном состоянии. Правда, в барабане нагана было всего четыре патрона.

Взяв в руки наган, Агапоненко спросил бородача:

— А где кобура от нагана?

Покопавшись в одном из ящиков во дворе, этот мужик нашел и принес нам ее. Вложив наган в кобуру, Агапоненко, обратившись ко мне, торжественно произнес:

— Вот, Владимир, от имени белорусских партизан дарим тебе личное оружие. А также возьми себе и этот пулемет. Будешь у нас в разведке вместе с Егором Евсеевым вторым пулеметчиком. Желаем тебе боевых успехов.

Я был неслыханно рад такому щедрому подарку. По дороге в лагерь Агапоненко мне сказал:

— Ты, Володя, возвращайся с остальными в лагерь, а мы втроем заедем во Взносное.

Он забрал с собой братьев Короткевичей и направился [209] через Прусиничи во Взносное. Не заезжая в Неклюдово, они опушкой леса с Прусинич направились в сторону Взносного. Уже стало светать. Подъезжая к тому месту, где был привязан к сосне труп бургомистра Зеля, они обнаружили, что кто-то ползает по снегу около него.

— Смотрите! — первым обнаружив этого человека, показал в сторону трупа Короткевич Алексей. — Кто-то ползает около Зеля?

— Давайте подъедем и посмотрим, кто это и что ему нужно, — с нескрываемым интересом сказал Агапоненко.

Оказалось, что с Белиц приехал какой-то мужик за трупом Зеля. Он осторожно привязал длинную веревку за его ногу и, боясь, что труп заминирован и может произойти взрыв, лег за дерево и стал дергать за эту веревку. Как раз в это время и подъехал к нему Агапоненко со своими разведчиками, которых он, увлекшись своей работой, совсем не замечал.

— Что ты здесь делаешь? — окрикнули его разведчики.

Услышав окрик, мужик вскочил на ноги и, увидев, что окружен со всех сторон партизанами, сильно побледнел и, чувствуя неизбежность своего поражения, весь как-то затрясся с перепугу и, упав на колени, начал молить партизан:

— Братцы! Не убивайте! У меня детишки малые! А за то, что я привезу этого Зеля в Белицы, мне жена бургомистра обещала дать корову. Братцы, ведь детишек нечем кормить.

— А зачем ты привязал эту веревку?

— Я боялся, что партизаны его заминировали.

— Ну, товарищи, что будем с ним делать? — спросил Агапоненко.

— Так он служит бургомистрше, значит, он предатель и изменник. А что с ними положено делать? — намекнул Егор Короткевич. [210]

Услышав эти слова, мужик совсем перетрусил и с еще большей настойчивостью стал просить пощады у партизан.

— Ну хватит! — прикрикнул Агапоненко. — Поехали с ним во Взносное. А там разберемся, что делать. Егор, — обратился он к Короткевичу, — а ты давай быстро поезжай в зимний лагерь и попроси приехать туда Гудкова.

Через два часа во Взносном состоялся допрос этого мужика.

— Кто вас послал за трупом Зеля? — спросил комбриг.

— Жена бургомистра Зеля.

— А вы знали, что вас ожидает, если поймают партизаны?

— Да, знал, — тихим голосом ответил он.

— Значит, знали! Тогда нам придется вас расстрелять.

После этого заявления комбрига мужик совсем растерялся и, видимо, потеряв всякую надежду на спасение, начал причитать:

— Что же мне делать? — в растерянности бормотал он. — У меня же малые дети! За что же я должен умирать? Я же ничего не сделал плохого для партизан. Я никого не убил. Я только хотел увезти убитого и похоронить его. Я хотел, чтобы моим детям было хоть немного лучше, они у меня голодают. Мне обещали дать корову...

Мужик этот совсем раскис и стал рыдать. Это были слезы отчаявшегося человека. Партизанам стало его жалко, и Гудков, молчавший некоторое время, вдруг объявил:

— Ну ладно, мы поверим тебе. Если у тебя действительно есть маленькие дети и ты это делаешь только ради них, то забирай своего Зеля и вези его в Белицы. А если ты врешь, то мы тебя не простим и найдем, где бы ты ни скрывался от нас. И больше не [211] появляйся здесь, в нашей партизанской зоне. И передай всем, что если кто придет к нам шпионить, то домой живым не вернется.

Сначала этот мужик не мог понять, что его партизаны простили, а когда это до него дошло, то он так обрадовался, что начал твердить:

— Спасибо! Спасибо! Никогда не забуду ваше прощение. Никогда больше не пойду в вашу зону и остальным скажу, чтобы никаких заданий немцев не выполняли, — и, низко кланяясь Гудкову и другим партизанам, пятясь задом, вышел из этого дома.

— Ну, теперь его к нам ни один немец не заставит идти. Небось в штаны напустил с перепугу, — хмурясь, сказал Гудков.

Все больше и больше оружия доставали в последние дни февраля гудковцы, но и в бригаду прибывали новые бойцы, и оружия все еще не хватало. Как вдруг произошло неожиданное происшествие. С вечера за Обольцы поехала группа партизан из отряда Шныркевича с заданием найти оружие у местных жителей. Рано утром вернулись не все. Они привезли несколько винтовок и с полсотни патронов к ним. Утомленные за ночь партизаны еще сладко спали, когда поднялся командир отряда Шныркевич и тревожно спросил их:

— А что, Василь Короткевич еще не вернулся со своим напарником?

Шныркевич в тревоге прошелся по всем землянкам, внимательно вглядываясь в лица спящих партизан, стараясь найти среди них Василия и его напарника. Вчера вечером они вместе с другими поехали за Обольцы, но по дороге Шныркевич послал их с особым заданием в деревню Бабаедово. Они уже давно должны были вернуться в лагерь, но их все еще почему-то не было. Проснувшиеся партизаны начали высказывать разные догадки о причине их отсутствия. Один из пропавших, Василий Короткевич, [212] прибывший в отряд из деревни Ревятичи, перед войной служил в Красной Армии командиром и, по мнению партизан, был надежный боец. Но вот другой, которого еще не все знали, как зовут, пришел в отряд только несколько дней тому назад. Этот новенький, появившийся в отряде, доложил Шныркевичу, что убежал из немецкого лагеря, несколько дней прятался в деревнях, а потом встретился с партизанами и добровольно вступил в отряд.

— А может быть, это совсем и не пленный, а подосланный к нам немецкий агент. У нас уже были такие случаи, — заметил кто-то.

— Все возможно, — подтвердил другой, — а теперь разведал, где наш лагерь находится, убил по дороге Василия, а сам вернулся к немцам и доложил им. Чего доброго, жди теперь непрошеных гостей ночью к нам в лес. Надо об этом доложить комбригу.

Комбриг Гудков, узнав от Шныркевича о случившемся, крепко выругался, зло сверкнув на него своими карими глазами, и приказал выставить дополнительные посты по всем направлениям из лагеря. Весь день и следующая ночь прошли в тревожном ожидании. Но партизаны еще надеялись и ждали возвращения Василия со своим напарником. Прошли еще сутки, а пропавшие так и не вернулись. Комбригу очень не хотелось покидать обжитые землянки зимнего лагеря, но делать было нечего, надо было сохранить людей и не подвергать их дополнительному риску. Гудков приказал покинуть лагерь. Но куда теперь ехать, он еще конкретно не знал. Поэтому решил пока с бригадой отъехать километров за 10–15 в другой лес и там временно переждать. Может быть, все обойдется. Вечером из зимнего лагеря большой партизанский обоз, проехав Взносное, двинулся по большаку через Бук в сторону Рыдомля.

Вместе со всеми разведчики тоже покинули свой «Терем» и примкнули своим небольшим обозом к [213] обозу бригады. Была пасмурная погода, наступила оттепель. Я себя очень плохо чувствовал, видимо, заболел гриппом. Местные белорусы эту болезнь называют «костоломом». И правда, меня всего ломало так, как будто я перегрузил многие сотни килограммов груза и сильно устал. Я еле-еле тащил на себе ручной пулемет. Меня качало из стороны в сторону, как пьяного, поднялась температура. В довершение всего пошел мокрый снег с дождем, и я почувствовал, как холодные струйки дождя протекают мне за спину по разгоряченному телу.

Переехав по льду через речку Усвейка, наш обоз свернул вправо и, проехав на север еще несколько километров, остановился в глухом лесу. Комбриг приказал костров не разжигать, чтобы не обнаружить себя. Снег был раскисший от дождя, с веток сосен и елей срывались крупные капли дождя и таявшего снега. В лесу было холодно и очень неуютно. Прислонившись к стволу елки, я потихоньку задремал. Среди ночи часовые, выставленные во все стороны от временного лагеря, прибежали к месту расположения комбрига и подняли тревогу:

— Товарищ комбриг! Товарищ комбриг! Проснитесь, немцы идут! Нас окружают со всех сторон!

— Какие немцы? Где? — спросил заспанным голосом Гудков.

— Кругом идут. Нас окружают со всех сторон! Слышите их шаги?

И правда, кругом по лесу был слышен топот идущих людей. Лежавшие под деревьями партизаны, проснувшись, зашевелились и тревожно прислушались.

— Агапоненко! — крикнул Гудков. — Узнайте, что там происходит.

Разведчики, в том числе и я, побрели во все стороны леса, но никаких немцев нигде не обнаружили. И только крупные комья размокшего снега падали с [214] ветвей елок и сосен, издавая при этом гулкие шлепки, похожие на топот многих людей.

— Товарищ комбриг! — доложил Агапоненко. — Нет в лесу немцев. Это снег, падая с деревьев, издает звук топающих по снегу людей.

Утром комбриг высмеял незадачливых часовых:

— Эх вы, горе-вояки! Как говорится, пуганая ворона куста боится. Если так пойдет и дальше, то нам всем ночью не придется спать, а будем под каждым кустом искать немцев.

Утром мокрый снегопад прекратился. Немного подморозило, и настроение у нас поднялось. Комбриг, собрав командиров, приказал:

— Товарищи! Мы дальше не пойдем. Будем здесь строить землянки. Основательно устраивайтесь в этом лагере.

Партизаны, довольные тем, что не так далеко отъехали от своих родных деревень, с воодушевлением начали строить новые землянки. Через два дня они были готовы. Началась повседневная партизанская жизнь и в этом лагере. Снова стали выезжать на поиски оружия, на заготовку продовольствия и на диверсии. Узнав об исчезновении ближайшего родственника, братья Короткевичи попросили разрешение у Агапоненко сделать разведку и узнать, что же случилось с Василием и его напарником. Через два дня они доложили:

— Товарищ командир! Василий Короткевич и его напарник, посланные Шныркевичем в Бабаедово, натолкнулись на засаду немцев и оба погибли. Местные жители похоронили их на кладбище, недалеко от этой деревни.

Комбриг Гудков, узнав о гибели двух партизан, понял, что вся эта тревога была напрасной, но возвращаться в зимний лагерь с бригадой не захотел, так как и здесь лагерь уже построен и оборудован не хуже старого. Тем более что по соседству с гудковцами, [215] немного далее в глубине леса, поселился отряд Федосова Ф. Л. из заслоновской бригады. Тот самый, который вместе с разведчиками вел бой с карателями во Взносном, когда был убит бургомистр Зель. Теперь, временно объединившись с хорошо вооруженным отрядом Федосова, гудковцы вполне могли отразить небольшую карательную экспедицию. А на большую у немцев сейчас не было возможностей, так как бои под Сталинградом заставили гитлеровское командование отправить туда несколько гарнизонных частей. Нам, разведчикам, Агапоненко приказал вернуться в свой лагерь, то есть в «Терем».

Уже больше двух месяцев старший лейтенант Корсак находился в партизанской бригаде. Он чувствовал, что ему еще не доверяют ни комбриг Гудков, ни комиссар Финогеев, и с их стороны видел постоянную настороженность по отношению к себе. Не раз комиссар Финогеев пытался вести с ним откровенный разговор, но это у него не получалось. Себялюбивый и гордый Корсак невзлюбил этого старого «комиссаришку», как он мысленно его называл. Он не мог понять, почему он, старший лейтенант Корсак, должен подчиняться какому-то пленному старшему лейтенанту Гудкову и кто его назначал командовать бригадой. Он не знал, как быть дальше, и боялся, что эти двое сдадут его органам НКВД как изменника Родины. Тогда ему нечем будет доказать, что это не так, так как он, бывший начальник полиции, добровольно вступил в партизаны. Здесь он фактически ничего не делает. Надо что-то предпринимать. Вот если бы в одном из боев погиб Гудков, а он, отличившись в этом бою, принял бы на себя командование всей бригадой как старший по воинскому званию, тогда все было бы отлично и он мог бы стать законным комбригом. В этом случае никто бы ему не был страшен, так как он всегда бы мог доказать, [216] что своей кровью искупил вину перед Родиной. Так вырисовывался план его дальнейших действий.

Много дней и ночей ломал голову Корсак над тем, как избавиться от Гудкова. И решил подговорить Котлю организовать свадьбу в той деревне, где у него живет любовница. А перед этим предупредить полицию, что приедут партизаны вместе с Гудковым.

Однажды встретившись со своим другом, бывшим полицаем Котлей, который тоже находился в партизанах и был в отряде у Шныркевича, Корсак откровенно сказал ему:

— Слушай, Котля, как ты думаешь, а что, если однажды я стану комбригом вместо Гудкова?

— Это было бы очень хорошо, товарищ старший лейтенант.

— Тогда бы я тебя, старшина Котля, назначил командиром отряда вместо этого колхозника, Петьки Шныркевича.

Корсак отлично знал, что Котля не любит своего командира, и решил воспользоваться этим.

— Но Гудков-то не собирается уходить в отставку, как же вы станете комбригом?

— А это нам надо сделать самим, чтобы он ушел.

— Как это сделать? — настороженно спросил Котля.

— У меня такой план. Нужно Гудкова вместе со штабом пригласить на свадьбу в одну из деревень, где полиция сделает засаду, и во время боя Гудков должен погибнуть, вот и все.

— О, это очень опасно, товарищ старший лейтенант.

— А ты знаешь поговорку: трус в карты не играет?

— Ну ладно, — согласился Котля. — А что от меня требуется?

— Ты будешь женихом и организуешь свадьбу, а я тебе помогу во всем. У тебя же есть в Прусиничах невеста. [217]

— А как же засада полиции? Меня же там словят, в этой деревне, немцы и полиция, и мне придется болтаться в петле.

— Тебе в деревне делать будет нечего, ты на свадьбу поедешь вместе со штабом бригады. И фактически свадьбы никакой не будет. Ты попросишь у комбрига разрешения жениться, пригласишь его на свадьбу, и поедем все вместе туда. В деревне нас встретит полиция. Завяжется бой, и все на этом кончится. Никто не узнает, что эта свадьба была обманом. Все подумают, что засада полиции — чистая случайность.

На другой день после разговора Корсак обратился к Гудкову:

— Товарищ комбриг, мне уже надоело находиться при штабе бригады и бездельничать. Поручите мне какое-либо боевое задание. Ну, например, разрешите мне наладить связь с немецкими гарнизонами. У меня же, по моей прежней службе в полиции, имеется много знакомых полицаев не только в Соколине, но и в других полицейских участках. Разрешите мне, под вашим личным контролем, заняться агентурной разведкой. О моих делах в гарнизонах противника будем знать только вы да я. Теперь, в связи с победой Красной Армии под Сталинградом, в полиции началось брожение, и, может быть, мне удастся перетянуть на нашу сторону многих полицаев.

— Хорошо. Я посоветуюсь с комиссаром, и мы, я думаю, удовлетворим вашу просьбу.

В скором времени просьба Корсака была удовлетворена, и он был назначен командиром агентурной разведки. Ему разрешалось подобрать группу разведчиков. Одним из них стал Котля. Как командир агентурной разведки, Корсак имел возможность вместе со своими разведчиками свободно разъезжать по деревням около Бука. Ему удалось через мать одного из соколинских полицаев, ту старую [218] женщину, у которой мы с Багадяшем в Серковицах забрали овес и другие продукты питания, передать письмо соколинским полицаям. В нем он сообщил, что Гудков со своим штабом будет на свадьбе у Котли в деревне Прусиничи. И, указав возможный день ее, пожелал полицаям успешной «охоты» на Гудкова. В свою очередь, полиция сообщила об этом Оболицкому немецкому гарнизону.

В первую субботу начала марта к Гудкову явился Котля и сказал:

— Товарищ комбриг, разрешите сыграть свадьбу.

— Какую это еще свадьбу?

— Мою, Николай Петрович. У меня давно есть невеста в деревне Прусиничи. А теперь это дело уже подпирает, и нужно жениться.

— А где же она будет жить? — настороженно спросил Гудков.

— Пусть живет пока в своей деревне, у родителей. Нам только надо свадьбу сыграть, чтобы я у нее был законным мужем.

— Что, она у тебя в положении?

— Да, Николай Петрович.

— Вот так дела! Ну ладно, раз такое дело, давай женись.

— Николай Петрович, я хочу пригласить вас на нашу свадьбу.

— А когда она будет?

— В следующее воскресенье, во второй половине дня, к вечеру. Я приглашаю вас вместе со штабом бригады и поеду вместе с вами. Там нас будут ждать родственники моей жены.

— Ну ладно, мы поедем к вам, — не совсем уверенно и ничего не подозревая, дал согласие Гудков.

В воскресенье, когда стало смеркаться, штаб бригады на четырех санях отправился в Прусиничи на эту свадьбу. От лагеря по лесу и болоту до Прусиничей было не так далеко, примерно восемь километров. [219] На первых санях ехали комбриг Гудков, Корсак, ординарец комбрига Гриша Орешич и Лена Сушко На остальных ехали Стась Подберезский с пулеметом в руках и другие партизаны. Вместе со всеми на последних санях сидел и жених Котля. В лагере за комбрига остался комиссар Финогеев.

Из-под копыт красавца серого коня в яблоко, запряженного в передние сани, летели комья снега. Слегка подвыпившая на дорогу шумная компания гудковцев в веселом настроении приближалась к южному концу деревни. В самом начале улицы, когда все сани поровнялись с крайней избой, Корсак попросил остановиться и, выпрыгнув из саней, побежал к крайнему дому на правой стороне улицы, крикнув комбригу: «Я сейчас приду, узнаю, нет ли немцев».

Войдя в этот дом, Корсак сразу обнаружил в нем засевших в засаде полицаев. Не обнаружив в темноте никого из знакомых, он выскочил из дома и на всякий случай крикнул полицаям: «Не стрелять! Свои!»

Но, понимая, что эти его слова могли услышать Гудков и другие партизаны, и боясь в то же время, что полицаи все же откроют по нему огонь из пулемета, он выхватил из кармана гранату и бросил ее в окно. Произошел сильный взрыв. Полицаи, видимо, растерялись от коварного действия Корсака, а он успел перебежать улицу и залег со своим немецким автоматом на противоположной стороне, чтобы наблюдать за дальнейшим ходом боя.

К досчатому забору, который шел от дома в конец улицы, подбежал Стась Подберезский и залег в снежном сугробе со своим пулеметом. Лошадей повернуть назад уже было нельзя, так как все четверо саней стояли рядом, перегородив улицу. Ехать можно было только вперед. Но, услышав взрыв гранаты, вдоль улицы уже бежали полицаи, стреляя на бегу из [220] винтовок. Пули летели над головами партизан. Подберезский дал очередь из пулемета, и полицаи залегли.

Комбриг Гудков вместе с остальными партизанами залег на снегу, на краю улицы, сзади саней. Дом, в который Корсак бросил гранату, уже горел. Уцелевшие в нем полицаи выскочили и бросились во двор, прячась за забор, с другой стороны которого лежал Подберезский. Они начали вести бесприцельный огонь в сторону лежащих на улице партизан, но из-за забора они не видели их.

Лошади, напуганные огнем горящего дома и стрельбой из винтовок и пулемета, понеслись вдоль улицы. Комбриг со своими товарищами лежал теперь на снегу как на ладони. Огонь из винтовок полицаев, находящихся за забором, стал припекать Подберезского, и он вынужден был прекратить стрельбу из пулемета и отползти со своего места. Видя тяжелое положение, в котором они оказались, Гудков крикнул: «Отходите! Я вас прикрою!»

Комбриг из автомата открыл огонь по полицаям, находящимся за забором, а в это время остальные партизаны поползли из деревни в темноту ночи. Успели отойти все, и только Корсак остался лежать в сугробе, недалеко от комбрига. Увидев Корсака, Гудков приказал:

— Корсак, скорее отходим вместе!

В ответ Корсак крикнул:

— Комбриг, отходи, я прикрою!

Гудков отполз метров сто назад и вновь открыл огонь в сторону полицаев. В это время успел отползти назад и Корсак. Он с досадой понял, что Гудков остался жив и авантюра со свадьбой не удалась. Сам же он не решился пустить очередь из автомата в Гудкова, так как боялся, что может только ранить его и тогда заговор будет раскрыт.

В то время, когда выходили из боя Гудков и Корсак, [221] Подберезский лежал в придорожной канаве со своим пулеметом в засаде, ожидая возможной погони полицаев за партизанами. Постепенно стрельба в деревне прекратилась. Полицаи не решились идти ночью в погоню за партизанами. Возвращаться в деревню за своими лошадьми было опасно, и потому комбриг приказал отходить всем к лесу. Был очень глубокий снег. Медленно двигаясь по нему в сторону леса примерно полкилометра от деревни, партизаны все время посматривали назад, боясь погони со стороны немцев и полиции.

Перед лесом с юго-западной стороны деревни, где было небольшое болотце, когда-то давно были прорытые глубокие канавы, которые теперь засыпаны снегом и оказались слабо замерзшими. Лена Сушко, бежавшая впереди всех, провалилась в одну из канав и выкупалась в ледяной воде по самую шею. Вот так и получилось, что вместо свадьбы она попала сначала в жаркий бой, а потом приняла холодную ванну. Пришлось партизанам в лесу переодевать Лену в свои теплые вещи. И только на ногах у нее были мокрые сапоги.

Когда Гудков со своими спутниками подошли к опушке леса, то услышали, что где-то в стороне Прусинич начался бой. Были слышны пулеметные очереди и одиночные выстрелы из винтовок. Гудков остановился и прислушался.

— Что там творится? Гуляющие на свадьбе начали, что ли, воевать с перепоя? А где же жених? — спросил он.

— Я здесь, товарищ комбриг!

— Что у тебя там за война в деревне?

— Совсем ничего не понимаю.

— Да, крепко ты нас подвел со своей свадьбой! — с возмущением заявил Гудков.

— Так уж получилось, товарищ комбриг. Кто же [222] знал, что полиция нагрянет в нашу деревню? — с притворным сожалением сказал Котля.

— Ну ладно, хорошо, что мы все живы и здоровы остались. Только вот Ленка искупалась в холодной воде, как бы не заболела теперь. Да и кони наши достались полиции.

Каково же было удивление Гудкова и его спутников, когда, проплутав всю ночь по лесу и смертельно устав, они утром вернулись в лагерь, где неожиданно увидели своих лошадей, которых потеряли в Прусиничах, спокойно жующих сено.

— Ну, как повеселились на свадьбе? — с усмешкой спросил Гудкова комиссар отряда.

— Да, хороша была свадьба. Сначала было жарко, а потом горько. Ленка чуть было не утонула в канаве.

И Гудков рассказал все подробности происшедшего с ними.

— Что-то это подозрительно! — решительно заявил Финогеев.

— Да, я тоже об этом подумал. Как же попали наши лошади в лагерь? — спросил Гудков.

— Как попали лошади? Это вам лучше расскажет командир взвода Иван Кауфельд. Его партизаны приехали на них из Прусинич.

После отдыха от этой неудачной поездки на свадьбу Гудков узнал от Ивана Кауфельда следующее:

— Мы со своим взводом возвращались с задания по сбору оружия из деревень Сенненского района. Когда мы были уже в Красном Селе, то увидели в Прусиничах пожар и услышали пулеметные очереди и выстрелы из винтовок. Я решил, что это ведет бой с немцами кто-то из наших партизан. Подумал, что кто-то из гудковцев нарвался на немецкую засаду, и мы решили поспешить к ним на помощь. Подойдя к опушке леса, который находится недалеко от южной стороны деревни Прусиничи, мы сделали засаду, а наших лошадей спрятали в лесу. С опушки леса нам [223] хорошо была видна дорога, идущая с Прусинич в сторону Красного Села. Она шла по открытому полю. Ждем, что будет дальше. Бой в деревне прекратился, и полицаи, собравшись после боя, спокойно выходят из деревни, растянувшись цепочкой по дороге на Красное Село. Когда все полицаи вышли из деревни, то в конце их колонны показался небольшой обоз. Нам все было очень хорошо видно на открытом снежном поле. Немного повременив, я приказал открыть огонь из всех имеющихся у нас винтовок и пулемета по колонне идущих полицаев. Сразу же несколько их было убито, а остальные в панике бежали в лес. Они не сделали ни одного выстрела, видимо, еще в Прусиничах были сильно напуганы, а тут и совсем наклали в штаны, когда мы по ним неожиданно ударили из засады. Подождав еще немного и словив лошадей, а затем собрав около убитых полицаев оружие и патроны, мы поехали в лагерь. Среди убитых был один немецкий офицер, который, видимо, командовал полицаями.

— Молодцы! — похвалил Ивана Кауфельда комбриг Гудков.

С этого дня бывший полицай Котля попал под подозрение.

* * *

В дни тяжелых боев против наступающих гитлеровских захватчиков, когда наши войсковые соединения отступали, в лесу около деревни Взносное 30 июля были тяжело ранены командиры Красной Армии В. В. Куликов и Ф. М. Максимов. У них находилось знамя 56-й Московской дивизии. Эти командиры, находясь в тяжелом состоянии и боясь, что знамя попадет в руки противнику, решили передать его на хранение деревенским юношам Зелюткову А. К. и Мясникову К. Д., которые надежно спрятали его в лесу [224] и сохранили, надеясь, что настанет время, когда оно будет востребовано. И такое время настало.

В свободные часы после выполнения какого-либо задания или после того, как побывал на посту, хорошо было постоять около партизанского костра и послушать бесконечные рассказы своих товарищей. Чего тут только ни услышишь: и новый анекдот, только что придуманный партизаном на посту, и рассказ о своей довоенной жизни бывалого партизана, и многое другое, Но сегодня около костра оказался Гриша Орешич, ординарец комбрига, который считался большим знатоком военного дела, и на этот раз решил посвятить своих молодых слушателей в некоторые особенности различных военных законов.

— А вы знаете, — начал он, — каждая войсковая часть обязательно должна иметь свое знамя и строго хранить его. Около него всегда стоит на посту часовой. Причем на этот пост под знамя ставят самых лучших бойцов. И в походе, и в бою знамя находится вместе с этой войсковой частью. А если случится так, что в тяжелом бою погибнет весь людской состав, а знамя останется целым, то эта войсковая часть снова пополнится людьми, и она будет существовать. Но вот, допустим, все солдаты и командиры останутся целыми и невредимыми, а знамя попадет в руки врагу или просто потеряется, то такая войсковая часть уже перестанет существовать, а оставшихся в живых солдат и командиров расформируют по другим частям.

Молодые партизаны с некоторым недоверием слушали Орешича и не особенно-то понимали, в чем же заключается могучая сила воинского знамени.

— Наша бригада тоже является воинской частью? — спросил кто-то из партизан. — И у нас есть знамя?

— Ну, у нас совсем другое дело. Мы же партизаны, [225] патриоты своей Родины, добровольно организовались в бригаду для борьбы с ненавистным врагом. У нас может и не быть своего знамени, — несколько неуверенно ответил Орешич.

Наступившее молчание вдруг нарушил возбужденный голос Аркадия Зелюткова:

— В таком случае у нашей бригады тоже будет воинское знамя. У меня еще с прошлого года хранится знамя дивизии Красной Армии.

Все сидящие у костра партизаны повернулись к Зелюткову и вопросительно посмотрели на него.

— Ты чего, смеешься или серьезно говоришь? — спросил Орешич.

— Серьезно говорю. У меня есть знамя 56-й Московской стрелковой дивизии. Летом 1941 года, когда наша армия отступала под ударами немцев, мне это знамя передали на хранение отступающие командиры. Оно у меня спрятано в лесу около Взносного.

— А почему же ты молчал об этом и никому не говорил раньше?

— Откуда же я знал, что это так важно. Я думал, что это просто красивый флаг, не имеющий особого значения, — оправдывался Зелютков. — А что же теперь делать?

— Необходимо сейчас же сообщить об этом комбригу!

И Орешич поспешил в землянку к Гудкову.

Партизаны, сидящие у костра и слышавшие весь этот разговор, теперь поняли, что дело это и правда серьезное, и с сожалением смотрели на Зелюткова: попадет ему, наверное, что столько времени прятал у себя знамя целой дивизии, которую теперь, наверное, уже расформировали. Через несколько минут Зелюткова позвали в землянку к комбригу. Его долго не было, и партизаны начали уже беспокоиться за своего товарища: видать, комбриг сильно ругает его за то, что он долго молчал. Наконец, из землянки от [226] Гудкова вышел улыбающийся во весь рот Зелютков и сообщил:

— Комбриг сказал, что знамя будет отправлено за линию фронта и меня обязательно наградят за него!

На другой же день под охраной двух партизан Зелютков принес в землянку Гудкова это знамя. Все партизаны бригады с особым интересом и вниманием разглядывали красивое красное знамя с золотистыми буквами на нем. Все они понимали, что это знамя уже было и полито кровью погибших бойцов Красной Армии летом 1941 года, когда шли тяжелые бои с гитлеровскими оккупантами.

В бригаде еще не было радиосвязи со штабом партизанского движения, так как еще не прибыл обещанный радист с радиостанцией. Поэтому Гудков вместе со своим ординарцем сразу же поехал в заслоновскую бригаду и передал в Штаб партизанского движения следующую радиограмму: «В бригаде Гудкова находится партизан Зелютков, который сохранил знамя 56-й Московской стрелковой дивизии. Гудков». Через несколько дней из бригады Заслонова Гудкову привезли радиограмму: «Гудкову. Второго марта на посадочную площадку бригады Заслонова прилетит самолет. Партизана Зелюткова со знаменем отправить этим самолетом в Москву. Связь держите с бригадой Заслонова. Рыжиков».

Зелютков вместе со знаменем дивизии был отправлен на самолете в Москву, откуда через несколько недель прислал письмо Гудкову, в котором сообщал: «Здравствуйте, Николай Петрович! Пишет вам Аркадий Зелютков. В бригаду я не вернусь. Знамя дивизии вручил кому надо. За знамя меня наградили Орденом Красного Знамени. Сейчас я зачислен в военное училище. Учусь в Москве. Написал вашей жене письмо, что Николай Петрович жив и здоров. Он находится в Белорусских лесах. Воюет там против немцев. Я был в его партизанской бригаде, [227] а сейчас нахожусь в Москве». Дальше в письме была приписка: «Передайте от меня привет моим родителям во Взносное и большой всем привет вам, партизанам. Зелютков».

* * *

В первых числах марта в наш «Терем» забрел местный житель одной из ближайших деревень около Бука. На допросе он заявил:

— Я шел на болото, чтобы поискать здесь свой стожок сена, который я накосил летом для своей коровы. Но сейчас этого стожка уже не нашел и решил, что, наверное, мое сено забрали партизаны. Тогда стал смотреть, нет ли где еще стожков сена среди болота, и вот случайно набрел на вашу стоянку. Я совсем не думал, что здесь живут партизаны, так как мне в деревне сказали, что все партизаны ушли с Бука. Простите меня и отпустите домой. Я никому не скажу, что у вас здесь землянка.

— Ну, что будем делать с этим мужиком? — спросил Агапоненко.

— Я знаю этого человека, — заявил Егор Короткевич. — Он был до войны хорошим, трудолюбивым колхозником, и никаких плохих дел за ним не наблюдалось. Семья у него большая, да у него, наверное, детишек человек пять, да мать старуха.

— Что же с вами делать? А если вас будут немцы или полицаи допрашивать: куда ходил, зачем ходил на болото? К партизанам ходил? Что вы им тогда ответите? — снова спросил Агапоненко.

— Ничего я им не скажу. Будьте уверены, — заявил он.

— Ну ладно. Отпустим вас. Будем надеяться, что вы говорите нам правду и не выдадите нас немцам.

Трудно было нам, партизанам, в ту пору, немцы все время засылали в партизанские зоны своих [228] агентов. Поэтому хотя и обещал нам этот мужик молчать о том, где мы находимся, но, посоветовавшись, мы все же решили наш «Терем» оставить и перебазироваться на новое место. Отъехав по болоту километра четыре южнее, мы нашли на западной стороне Бука опушку леса, заросшую высокими елками. С нее в сторону Янова был хорошо виден Амшарский лес. На запад от нашего лагеря, километрах в трех по лесу и через речку Усвиж-Бук, находилась деревня Лавреновичи, а на восток, через болото и Амшарский лес, — деревня Яново.

Приближалась весна, поэтому мы решили, что скоро потеплеет и можно на новом месте землянку не делать. Вместо нее мы выстроили из бревен большой шалаш, который накрыли еловыми ветками. В нем поставили железную печку, привезенную из землянки «Терема». Холодновато было в шалаше, особенно ночью и утром, когда начались мартовские морозы, но под ватными одеялами жить было вполне возможно. В одну из ночей начала марта, когда уже был готов наш шалаш, Агапоненко решил побывать с разведкой в деревне Анелино. Там у него был связной Хващевский Сергей Афанасьевич, которого он давно уже не видел и хотел узнать, как обстоят дела в этой деревне. Хващевский доложил Агапоненко, что недавно приезжали немцы и объявили о том, что всех молодых парней и девчат будут мобилизовывать и отправлять в Германию.

— Товарищ командир, — обратился он к Агапоненко, — больше нам с сыном Колей в деревне оставаться нельзя, так как его немцы могут забрать в Германию. Прошу вас, примите нас обоих в отряд.

— А у вас есть оружие?

— У меня давно припасена винтовка, а вот у Коли пока оружия нет.

— Хорошо. Тогда собирайтесь, поедем вместе с нами. А что у вас нового в деревне? [229]

Хващевский, подумав немного, сообщил разведчикам:

— Да вот у нас тут в деревне живут три брата Игнатовичи. Младший из них, Василий Игнатович, был перед войной комсомольцем, а теперь подался в полицию. Второй брат, Николай, просится к вам.

— А что же старший брат?

— А вот старший брат в деревне до войны не жил, а служил в Красной Армии. Мы все знали, что в армии он был каким-то большим начальником: не то командиром, не то комиссаром. И вот в конце лета 1941 года он появился у нас в деревне, переодетый во все гражданское, и сейчас живет у одной женщины.

— Интересно! Кто же он такой на самом деле? — осведомился Агапоненко. — Если он действительно был командиром Красной Армии, то должен был уже давно пойти в партизаны, а он, выходит дело, чего-то выжидает. Одного братца в полицию послал служить, второго в партизаны, а сам ждет, куда дела на войне потянут: если немцы победят, тогда под крылышко младшего брата — полицая, а если победит Красная Армия — тогда в партизаны, — так рассудил Агапоненко. — Надо будет с ним побеседовать на эту тему.

— Вот и мы здесь думаем, что он чего-то выжидает.

— А может быть, он член партии? Вы этого не знаете? Если так, то у нас с ним разговор будет короткий. Если ты коммунист, тогда вставай в строй, становись в ряды партизан, а иначе ты изменник Родины.

— Вообще-то у нас в деревне поговаривают об этом. Если он был командиром или политработником в армии, то обязательно должен быть членом партии.

Агапоненко решил пока воздержаться от встречи с ним, чтобы сначала посоветоваться с комбригом.

Наши новые разведчики, отец и сын Хващевские, приехали вместе с Агапоненко рано утром. Мы с большим [230] интересом рассматривали своих новых товарищей. Сергей Афанасьевич, старший Хващевский, оказался очень общительным человеком и быстро подружился со всеми. Был он выше среднего роста, худой и не по годам стройный, с приветливым выразительным лицом, с рыжими солдатскими усами, лет 45. Одет он был в деревенский полушубок, подпоясанный солдатским ремнем, на котором висел подсумок с патронами. На голове была сильно поношенная шапка-ушанка. В своем разговоре с нами он часто называл гитлеровских оккупантов «гадами», при этом произносил это слово, подкрепляя выразительным жестом, и на его лице появлялось очень суровое выражение ненависти к ним.

Его сын Коля был невысокого роста, худенький юноша 15 лет, сильно похожий на своего отца, такое же худощавое лицо с большим острым носом и выразительными глазами. Коля, попав в необычную для него обстановку, был молчалив и очень смущался, когда его кто-нибудь что-либо спрашивал. Среди нас не было ему товарищей по возрасту, поэтому он первое время сильно скучал.

* * *

Комбриг Гудков при помощи нас, разведчиков, тщательно следил за всеми передвижениями вражеских солдат и за состоянием их гарнизонов, находящихся вокруг Бука, где не было постоянной партизанской зоны. Поэтому фашистским агентам было очень трудно установить место базирования нашей бригады, но попытки они делали неоднократно. Ровно через неделю после того, как мы покинули наш «Терем» и перебазировались на новое место, часов в 11 дня по нашему санному следу, идущему к новому лагерю, появился одинокий человек, который, озираясь по всем сторонам, робко приближался к [231] нашему хорошо замаскированному среди елок шалашу. Стоявший на посту часовой задержал этого путника и позвал на пост командира:

— Товарищ командир! Идите сюда! Я задержал какого-то постороннего человека.

Мы окружили этого неизвестного человека, и начался допрос.

— Вы куда и зачем шли по болоту? — спросил Агапоненко.

— А что, разве уже нельзя стало ходить даже по болоту? — нахально спросил неизвестный.

— Вы же знаете о том, что всем местным жителям запрещено далеко углубляться в леса Бука. Об этом знают все жители местных деревень. А вы откуда здесь появились?

— Я тоже местный житель.

— Так зачем же вы пошли по болоту, если знали партизанский запрет? — снова задал ему вопрос Агапоненко.

— Я искал стожок сена, который накосил летом здесь на болоте.

Слушая допрос этого невысокого роста с сивой бородой старика и услышав знакомые уже нам слова о поисках стожка сена, мы все, улыбнувшись, переглянулись между собой. Это уже второй старик, который ищет на болоте стожок сена. Притом он шел по санному следу с той стороны, где находился наш старый лагерь. Значит, он уже побывал там и, увидев заброшенную партизанскую землянку, решил идти дальше, по свежему санному следу. Это было очень подозрительно. Внимательно присматриваясь к пришедшему в наш лагерь старику, Егор Короткевич узнал его и, потянув за рукав Агапоненко, шепнул:

— Товарищ командир, отойдите на минутку в сторону. Я что-то вам хочу сказать.

Вместе со своим братом Алексеем и Агапоненко [232] они отошли в сторону, и братья вполголоса сообщили нашему командиру:

— Мы знаем этого старика. Он из бывших кулаков. Во время коллективизации он был раскулачен и сослан из нашей местности. А теперь, видимо, вернулся в наши края. Пришел он сюда на болото, конечно, от немцев в разведку. Летом его еще не было в деревне, где он жил раньше, а вот теперь он наверняка явился к нам от немцев. И никакого сена он здесь не косил. Врет он все.

— Хорошо, хлопцы! Спасибо за сообщение.

Допрос этого старика длился более часа. Припертый к стенке, фашистский агент в начале допроса совсем заврался, а потом был все же вынужден признаться в том, что его послали на Бук немцы.

— Все равно вам, коммунистам и жидам, здесь на Буке не жить, — в отчаянии заявил он. — Все равно они вас всех здесь уничтожат. Немцы — это сила, а вы что? Так, какое-то сборище бандитов! Только народ грабите! — со звериной злостью сквозь зубы прокричал старик.

После допроса нам стало ясно, что это за «птица» попала к нам. Посоветовавшись о том, что нам делать, мы единогласно решили его расстрелять. Приговор привели в исполнение братья Короткевичи. И на этот раз немцам не удалось узнать, где находится наш лагерь.

На следующий день, под вечер, к нам в лагерь верхом на конях заявился Корсак вместе с Котлей. На въезде их остановил часовой.

— Агапоненко еще не уехал из лагеря? — спросил он часового.

— А вам что, он нужен?

— Да. Я приехал от комбрига Гудкова, и мне нужно увидеть его.

К Корсаку навстречу вышел Агапоненко и пригласил их в лагерь. [233]

Я впервые увидел этого щеголевато одетого в черную танкистскую куртку старшего лейтенанта Корсака. Это был стройный, симпатичный молодой человек лет 30. Я был невольным свидетелем их разговора, который состоялся около костра. Не стесняясь нашего присутствия, Корсак прямо в упор заявил:

— По приказу комбрига Гудкова я назначен командиром агентурной разведки в бригаде. Мне и моим товарищам придется заниматься агентурной разведкой в немецких гарнизонах и в полиции. Вот поэтому я приехал к тебе, Николай, посоветоваться по всем этим вопросам предстоящей нашей работы.

— И кто же у вас в агентурной разведке? — спросил Агапоненко.

— Да вот пока мы вдвоем, — показав рукой на Котлю, ответил Корсак. — А потом я хотел бы забрать от вас из разведки еще одного разведчика — Багадяша. Как ты на этот счет думаешь?

— Ну, если так надо, то возьмите его к себе. Но мне жаль расставаться с моими разведчиками, — хмурясь, сказал Агапоненко, а сам про себя подумал, что Корсак подбирает себе своих дружков, бывших полицаев, а не берет бывших летчиков, Голикова или Ильина.

После этого разговора у Агапоненко закралась тревожная мысль, которая еще более укрепилась, когда Корсак отозвал его в сторону шалаша и там наедине попросил:

— Слушай, Николай, мне нужно будет узнать у тебя всех твоих связных в Толочине и в других немецких гарнизонах. А может быть, есть такие и в лагерях военнопленных. Ты понимаешь, — стал он упрашивать Агапоненко, — мне это сейчас очень нужно для налаживания прочных связей с гарнизонами противника. [234]

Насторожившись еще более, Агапоненко дипломатично ответил:

— Дело вот в чем. Наша агентура — это очень тонкое дело. Чем меньше людей знает о ней, тем надежнее. Поэтому о своих связных в гарнизонах я тебе сообщить не могу. Давай налаживай связь сам со своими разведчиками. Ты не обижайся на меня, но наши агенты — это же советские люди, которые живут и работают в гарнизонах противника, находясь при этом все время под большим риском провала. С этим шутить нельзя.

— Ну ладно, боишься сообщить их имена мне? — довольно сухо и обиженно промолвил Корсак.

— Не обижайся на меня. Мою агентуру даже Гудков не знает.

— Ну, это ты напрасно. А если что случится с тобой, тогда вся твоя работа в гарнизонах пропадет и твои же связные не будут знать, как наладить им новые связи с партизанами.

На улице стало уже совсем темно, а напряженный разговор между Агапоненко и Корсаком все еще продолжался. Неожиданно он был прерван воем волков, подошедших к нашему лагерю. Лошади беспокойно забились на привязях около елок. Нам пришлось побольше подложить дров в костер, а лошадей подвести поближе к костру. Волки, с горящими в ночной темноте глазами, обступили наш лагерь. Стрелять из оружия по волкам мы не могли, так как боялись обнаружить расположение нашего лагеря. Пришлось в стаю волков бросать из костра горящие головешки. Корсак, ради озорства, найдя в шалаше случайно оставшуюся там глиняную крынку, начал в нее подвывать волкам. «Уу! Уу!» — неслось завывание стаи волков вокруг нас.

Лошади в смертельном страхе бились вокруг привязей. Так же, как и волки, лошади, фыркая, сверкали фосфорическим светом своих глаз. Атака волков [235] длилась до самого рассвета. Эту ночь мы провели в очень тревожном ожидании безумного нападения на наших лошадей стаи волков, но все обошлось благополучно. Волки побоялись людей, огня костра и не отважились напасть на нас.

Утром Корсак, Котля и Багадяш уехали из нашего лагеря.

* * *

Если в первый год войны с Советским Союзом гитлеровцам было очень легко снабжать свою армию и немецкие гарнизоны продовольствием и фуражом, так как все это было в изобилии на оккупированных территориях нашей страны, в том числе и в Белоруссии. Но во второй год войны гитлеровцам стало сложнее снабжать свою армию, и особенно гарнизоны, продуктами питания и фуражом. Занятые партизанскими соединениями районы Белоруссии не давали немцам возможности беспрепятственно забирать что-либо у населения.

Немцы Оболицкого гарнизона знали, что жители местных деревень, находящихся вокруг Бука, летом 1942 года заготовляли сено на болоте и оставляли в стожках. Они решили забрать его. Во второй половине марта 1943 года, примерно в обед, к лагерю гудковцев под Вызовом на санях по болоту приближался большой обоз. Немцы из Оболицкого гарнизона так и не смогли узнать о месте дислокации гудковцев, хотя они и посылали туда нескольких своих мужчин-разведчиков. Но вернувшиеся агенты докладывали, что партизан на Буку нет. И только один из немецких разведчиков не вернулся к немцам и не мог ничего сообщить, так как это был тот самый старик с сивой бородой, который был задержан, а потом расстрелян разведчиками Агапоненко. Оболицкие немцы решили, что партизаны ушли из района [236] Бука, поэтому поспешили, пока их нет, направить обоз за этим сеном и уже приближались к намеченной цели.

В это время на посту, расположенном на лесной дороге в сторону болота, находились Казимир Журавский и Петр Шнырка. Увидев большой обоз немцев и полицаев, двигающийся в сторону их лагеря, Журавский выстрелил из винтовки и бросился бежать в лагерь.

Немцы, услышав выстрел в лесу, развернулись к бою и, двигаясь к лесу, начали стрелять из винтовок и автоматов. Петр Шнырка, с перепугу забыв свой пулемет на посту, тоже побежал вслед за Журавским, углубляясь дальше в лес от своего поста. А Казимира Журавского стал преследовать один из полицаев.

— Стой! Стой! Стой, бандит! — кричал этот здоровенный полицай.

Другие солдаты и полицаи тоже уже вошли в лес и стреляли на ходу из своего оружия. Оглянувшись назад и увидев бегущего за ним полицая, Журавский не растерялся и, выхватив из своей сумки гранату, бросил ее в сторону полицая, а сам спрятался за ствол сосны. Произошел взрыв гранаты, и когда Журавский посмотрел назад, то его там уже не оказалось.

В это время в лагере партизан прозвучала команда:

— В ружье! На посту тревога!

Над лагерем в ветках деревьев уже стали разрываться пули, а со стороны болота доносились частые автоматные очереди и винтовочные выстрелы. Партизаны всех отрядов бригады залегли около своих землянок и открыли ответный огонь по немцам и полицаям. Неожиданный для противника мощный огонь партизан заставил их отступить из леса, и, перебежав по замерзшему болоту через поляну, они углубились в лес под Вызовом. Теперь немцы вели оттуда [237] беспорядочный огонь в сторону партизан, пно гудковцам, спрятавшимся за стволами деревьев, этот огонь вреда не приносил.

Через полчаса неожиданная стычка с немцами прекратилась, а противник со своим обозом ушел по лесу на восточную сторону Бука. Никто точно не мог установить, много ли немцев и полицаев участвовало в этом бою. Гудков приказал командиру отряда Шныркевичу выделить несколько партизан и послать их в разведку, с целью установить, куда ушли немцы и как их много было в обозе.

— А где же Шнырка? — спросил Журавского Шныркевич. — Он же вместе с тобой был на посту!

— Не знаю. Может быть, его немцы убили во время боя. А может быть, раненый лежит в лесу.

Долго искали партизаны в лесу Петра Шнырку, да так и не нашли. Часа через два вернулись посланные разведчики и доложили командиру отряда Шныркевичу:

— Немцы и полицаи после боя остановились во Взносном, а потом подались в сторону Оболец. Как сказали местные жители, полицаи хвалились, что у партизан пулемет отбили и много их побили в лесу.

А немцев вместе с полицаями в обозе было сто двадцать человек, и ехали они за сеном на болота на сорока пяти санях.

Шныркевич внимательно выслушал разведчиков и тут же обо всем доложил комбригу Гудкову.

— У нас убитые и раненые есть? — спросил комбриг после доклада.

— Убитых нет, а вот Шнырка, стоявший перед боем на посту, где-то пропал, а его пулемет, видимо, полицаи забрали.

— Больше нам в этом лагере оставаться нельзя. Надо перебазироваться в другое место. Прикажите всем отрядам готовиться в поход! — заявил Гудков.

Бригада начала собираться в дорогу. Никто из [238] партизан теперь не сомневался в том, что настала необходимость перебазироваться на новое место. Они не спеша погружали в сани свои пожитки, с большим сожалением посматривая на землянки, в которых пришлось пожить всего только две недели. Во время этих сборов все как-то уже и забыли о пропавшем партизане Шнырке. И вот в то время, когда все уже было готово к походу, из-за кустов появился с виноватым лицом Шнырка. Увидев его, командир гневно спросил:

— Где пулемет?

— Я закопал его в снегу, — тихо и нерешительно ответил Шнырка. Все присутствующие при этом разговоре партизаны с презрением и недоверием смотрели на Петьку: что это за партизан, что не стреляет из пулемета по немцам, а прячет его в снегу...

— Иди и принеси пулемет! — приказал командир отряда.

До самой темноты Шнырка и еще двое партизан искали около поста в снегу этот пулемет. Но его там не оказалось.

— Ну, трус, достукаешься, — со злостью промолвил Шныркевич, с презрением глядя на провинившегося партизана. — Отдал немцам пулемет да еще обманывает!

Когда стало совсем темно, партизанский обоз двинулся по лесной, давно неезженной дороге на северо-запад от Вызова. Была сильная оттепель, и в этом болотном лесу стояли большие лужи воды. Лошади с трудом тащили сани по глубокому, набрякшему водой снегу. Партизаны шли пешком около саней, временами помогая лошадям тащить их. Обоз еще долго двигался по этому лесу, держа путь все время на запад. Наконец лес кончился, и впереди показалась деревня Монголия. После нее дорога была уже хорошо знакома партизанам. По ней они двигались четыре месяца тому назад, когда бригада [239] была вынуждена уходить с Бука. Это было в то время, когда на них напали немцы и «народники». Но, двигаясь дальше, гудковцы на деревню Церебени не поехали, а отправились в глубину леса на запад, туда, где бригада раньше еще не была.

Рано утром ударил сильный мороз. Теперь сани стали легко скользить по подмерзшей дороге, зато партизаны стали мерзнуть. Они, слезая с саней, бежали около них, чтобы хоть немного согреться. Прошла ночь, уже стало светать, а обоз двигался и двигался вперед. И только часов в девять утра бригада въехала в какую-то незнакомую деревню, где Гудков приказал сделать привал. Это была деревня Гавеновичи, в которой часто бывают партизаны других бригад, но и немцы из гарнизонов Лукомля и Череи тоже изредка наезжают. Не успели гудковцы еще уснуть, как послышались пулеметные очереди со стороны деревни Мелешкевичи и команда: «Подымайся! Тревога!»

Партизаны выскочили на улицу и, подбежав к краю деревни, увидели, что из Мелешкевич движется большой санный обоз немцев. Они залегли за крайними строениями деревни и приготовились к бою. Когда обоз немцев достаточно близко подъехал к Гавеновичам, то сначала с правой стороны обороны партизан застрочил пулемет, а затем ударили по немцам и с левого фланга еще два пулемета, а потом и остальные партизаны начали вести прицельный огонь по противнику из винтовок. Колонна немцев дрогнула, не выдержав партизанского пулеметно-винтовочного огня, рассыпалась, закрутилась на открытом снежном поле, а потом повернула назад. Незамедлительно в сторону гудковцев полетели ответные пулеметные очереди, это залегшие в канавах дороги фашисты открыли огонь, прикрывая уходящий обоз. Через некоторое время вражеская колонна потерялась среди строений Мелешкевичей, [240] но стрельба немцев все еще не прекращалась.

И вдруг партизаны увидели, как по снежному полю со стороны деревни Дудары ползет наш партизан, который находился там на посту. Шныркевич, увидев своего бойца, ползущего по снегу, подбежал к запряженному в сани коню и, хлестнув его кнутом, помчался туда. Увидев это, гитлеровцы перенесли весь свой огонь на мчащиеся по снежному полю сани. Но Шныркевич, не обращая внимания на рой пуль, свистящих вокруг него, быстро подъехал к ползущему партизану, втянул его в сани и, повернув лошадь назад, помчался в Гавеновичи, несмотря на преследующие его пули.

Все партизаны с затаенным дыханием смотрели на эту сцену. Когда сани Шныркевича въехали в конец деревни, то вокруг них столпились партизаны. Командир отряда лежал с закрытыми глазами, опустившись на спинку саней, и тихо стонал. Правая его нога была вся в крови. Спасенный им Альберт Барковский тоже был ранен. Через некоторое время стрельба прекратилась, и немцы ушли из Мелешкевичей в свой гарнизон.

— Будем отходить! — приказал Гудков. — Командиры отрядов, проверьте наличие своих бойцов!

Через полчаса Гудкову доложили:

— Товарищ комбриг, нет Стася Подберезского и Николая Котли.

— Где они находились во время боя?

— Они были на посту около деревни Мелешкевичи. Наверно, они там и погибли во время боя.

— Ну, если они остались живы, то нагонят нас, — решил Гудков, — а больше нам здесь оставаться нельзя. Отходим! — скомандовал он.

Колонна гудковцев повернула на запад. Дорога пошла через замерзшее Лукомльское озеро, покрытое ярко-белым снегом. За озером начался большой [241] сосновый лес. Здесь гудковцев ожидал обоз, который отошел сюда перед боем. Совсем недолго ехали гудковцы по лесной дороге, которая шла прямо на северо-запад, как кончился сосновый лес и впереди показалась большая деревня Столбцы, над строениями которой возвышалась деревянная церковка.

В Столбцах бригада останавливаться не стала, а двинулась дальше по наезженной партизанской зимней дороге. Проехали еще несколько деревень без останова и, наконец, сделали привал в небольшой деревне, окруженной со всех сторон лесом. Утомленные партизаны, которые еще со вчерашнего дня, как поели у себя в лагере на Буку, так ничего еще и не ели, пошли по хатам, чтобы хоть что-нибудь найти поесть у хозяек деревни. Часа через два, когда и люди и лошади отдохнули, Гудков приказал снова двигаться в путь. Не успели они еще тронуться в дорогу, как кто-то крикнул:

— Смотрите! Нас нагоняют сани, в которых кто-то сидит. Может, это Стась едет?

Через некоторое время в подъехавших ближе к партизанам санях все увидели сидящего там Стася Подберезского целым и невредимым и Николая Котлю, который был ранен. В нескольких словах Подберезский рассказал, что с ними произошло. Они стояли на посту в конце деревни Мелешкевичи, когда увидели, что к ней подъезжает колонна немцев. Они открыли по немцам стрельбу, а потом начали отходить. Но немцы, в свою очередь, открыли по ним сильный огонь. Бежать по белому снежному полю в сторону деревни, где находились гудковцы, было совсем невозможно, и они укрылись от пулеметного огня противника под мостиком, который был на дороге между Мелешкевичами и Гавеновичами, и переждали там, пока не уйдут из Мелешкевичей немцы. [242]

Всю эту ночь бригада без останова двигалась на запад. Только рано утром партизаны добрались до деревни Замошье, которая стоит на дороге Лепель — Борисов. В ней стояло несколько отрядов бригады Леонова. Отдохнув в Замошье с час, бригада Гудкова выехала в сторону деревни Сталюги, где партизаны разместились по хатам.

— Здесь мы остановимся жить на некоторое время, — заявил Гудков.

Была вторая половина марта месяца 1943 года. В тот самый мартовский день, когда на болоте около партизанского лагеря гудковцев случилась неожиданная стычка с немцами и полицией из Оболицкого гарнизона, все разведчики отряда Агапоненко в это время отдыхали после проведенной разведки в сторону Толочина и лагеря военнопленных в Михайловщине. Когда начался бой, были слышны автоматные очереди и одиночные выстрелы из винтовок, стоявший на посту Хващевский С. А., не совсем еще хорошо ориентируясь на Буке, хотя и с беспокойством прислушивался к этому бою, но решил, что это где-то далеко, и не захотел будить сладко спящих разведчиков после их ночного похода. Бой быстро затих, и Хващевский почти успокоился, но все же продолжал внимательно следить за северной стороной Бука. Примерно через час со стороны лагеря бригады появился всадник. Это был Котля, которого комбриг послал с донесением к Агапоненко. Хващевский еще не знал в лицо Котлю, задержал его на посту и попросил Шуру Пляц, которая в это время на костре готовила обед, чтобы та разбудила командира.

— Коля, вставай, к тебе приехал Котля от комбрига, — сказала она.

Агапоненко с заспанными глазами выбрался из шалаша и подошел к Котле, который сидел в седле своего коня. [243]

— Что случилось? — спросил он его.

— Комбриг приказал передать вам, что сегодня в обед неожиданно напали на нас немцы и полицаи. Был бой, но убитых и раненых с нашей стороны нет. Комбриг приказал перебазироваться всей бригаде на новое место. Куда, он мне не сказал. От вашего разведотряда вы должны выделить одного разведчика и послать его к Гудкову в качестве связного. А все остальные остаются здесь, на Буку, и будут продолжать свою разведывательную работу.

Выслушав Котлю, Агапоненко недовольно пробурчал:

— Вначале Журавского Ивана забрали из разведки, потом Багадяша, а теперь еще одного разведчика связным в бригаду. Что, у меня здесь родятся разведчики, что ли? Ну ладно, раз приказ, так надо его выполнять.

И Агапоненко приказал собраться в поход вместе со всей бригадой нашему бывшему авиатехнику Севаку Евгению. Разговор Котли с Агапоненко происходил в моем присутствии. Когда он сказал, что от нас забрали Ивана Журавского, то для меня это была новость, и я решил спросить Егора Короткевича:

— Слушай, Егор, а куда девался Журавский Иван?

— А ты что, не знаешь? Несколько дней назад их вместе с Арсением отправили связными в Бегомль, в бригаду «Железняка».

— С какой целью?

— Я этого не знаю.

Бригада уехала с Бука, и маленькая группа разведчиков снова осталась одна на этом болоте. Прошло два дня после отъезда бригады. Я стоял на посту. В эту ночь почему-то никто из разведчиков на задание не выезжал. Было очень холодно. Я все время ходил вокруг лагеря, чтобы хоть немного согреться. На востоке уже стало белеть небо, когда вдруг где-то на западной стороне Бука загремели [244] взрывы мин и послышались длинные очереди из пулеметов. По звуку можно было подумать, что бой идет где-то совсем близко, может быть, даже в Лавреновичах. Не успел я объявить тревогу, как мои товарищи уже сами проснулись и выскочили из шалаша.

— Что случилось? Где это идет бой? — спросил Агапоненко.

— По-видимому, в Лавреновичах.

Встревоженные разведчики нервно ходили вокруг шалаша, находясь в полном неведении, что происходит вокруг. Уже совсем рассвело. Из-за Амшарского леса всходило ярко-красное солнце. Наконец, бой стал стихать, затем совсем стало тихо на нашем болоте. Примерно через полчаса со стороны Лавреновичей по лесу прибежали несколько совсем незнакомых нам партизан, которые были почти раздетые, а один из них сильно ранен в руку. У него от самого плеча до локтя зияла огромная рваная рана, полученная от осколка мины.

— Товарищи! — взмолился он. — Помогите. Я много потерял крови.

Шура Пляц нашла в своей сумке белую чистую тряпку, и мы стали бинтовать руку этого партизана. Кровь у него удалось остановить.

— Где это вас так ранило? Где это был бой? Кто вы такие? — спросил Агапоненко этих партизан.

— Мы заслоновцы. Наш отряд шел на задание. На ночь мы решили остановиться в деревне Петраши. А рано утром ее окружили немцы и начали со всех сторон обстреливать нас из минометов и пулеметов. Там погибло очень много наших партизан.

Как потом нам удалось установить, из этого отряда, когда они зашли в Петраши и остались на ночлег, сбежал один из них, оказавшийся немецким агентом, ранее засланным немцами под видом военнопленного в этот отряд. Сбежавший предатель пришел в рядом расположенный с Петрашами немецкий [245] гарнизон в Волосове и доложил немцам, что совсем небольшой отряд партизан остановился на ночлег в Петрашах. У немцев в это время в Волосовском гарнизоне было вместе с полицаями около 250 человек. Они решили воспользоваться сообщением своего агента и, окружив Петраши, расправились с отрядом заслоновцев. А этого предателя после такой для них успешной операции отправили в Толочин, а затем в гестаповскую школу подготовки агентов.

* * *

Солнце днем уже стало хорошо пригревать, и вокруг нашего шалаша снег совсем растаял. Обнажились от снега и болотные кочки. Прошло еще несколько дней, и вот я снова на посту. Только что начало светать, и ярко-красное солнце поднимается над Амшарским лесом. Меня охватила какая-то грусть. «Солнце, солнце, — шептал я, — ты сейчас светишь не только мне, находящемуся далеко от своих родных, но и моим родным. Ты светишь маме, которая теперь уже, наверное, подоила корову и хлопочет на кухне. Ты светишь моему отцу, который готовит класс к началу занятий. Ты светишь, наконец, моей Ире. Где-то она сейчас? Может быть, ее, как и многих девушек ее возраста, мобилизовали и послали на фронт? А может быть, ее уже и в живых нет? Где теперь сестра и брат...»

От этих грустных мыслей на глаза навернулись слезы. И вдруг я услышал, как на опушке Амшарского леса на току затоковали тетерева. Я прислушался и улыбнулся. Грусть моя прошла.

Неожиданно для нас утром прибыл наш связной от комбрига и доложил, что бригада снова вернулась на Бук. Остался в Лепельском районе только второй отряд, которым сейчас командует Александр [246] Евсеенко, а Шныркевич ранен в ногу и приехал с бригадой на Бук.

— Товарищ командир, — сказал он, — комбриг приказал вам прибыть в расположение бригады.

— А где теперь находится бригада?

— В Калиновском лесу. Все партизаны там живут в шалашах.

На болоте и в лесу еще лежал снег, поэтому Агапоненко запряг лошадь в свои маленькие саночки. После этого он приказал мне сопровождать его в этой поездке. Ехать в саночках было довольно трудно, так как кое-где уже была голая земля и торчали освободившиеся от снега корни деревьев. Поэтому мы иногда были вынуждены помогать лошади преодолевать эти препятствия, приподнимая сани.

Встретивший нас в лагере комбриг был в веселом настроении:

— Давайте, хлопцы, отойдем в сторонку и поговорим обо всем.

Вместе с нами к лежащим в стороне от лагеря поваленным деревьям подошел и Агеев Михаил, которого я увидел впервые. Это был мужчина лет 35, выше среднего роста, худощавый, со светлой шевелюрой волос. На его энергичном лице ярко выделялись серые глаза, обрамленные нависшими на них бровями. На высоком лбу залегли глубокие морщины. Тонкие губы были плотно сжаты, а подбородок слегка выдвигался вперед. Заостренный прямой нос выделялся на его бледном лице. Носил он армейский хлопчатобумажный китель, подпоясанный ремнем гитлеровского солдата. Руки его двигались быстро и прерывисто, говорил он скороговоркой, но четко и внятно. Он пока еще оставался в отряде Деева, хотя и мечтал перейти в бригаду «Гроза», к секретарю подпольного райкома партии и комиссару этой бригады Нарчуку, для работы в райкоме. Но этого пока не произошло, так как бригада «Гроза» всю зиму находилась [247] где-то далеко, в Лепельском районе, поэтому Агеев решил пока оставаться в нашей бригаде.

— Ну, Николай, — обратился комбриг к Агапоненко, — давай коротко доложи, как обстоят дела в Толочинском районе, что нового в гарнизонах противника?

Агапоненко кратко доложил о положении в районе. После этого комбриг обратился ко всем нам:

— Вот что, хлопцы: Агеев предлагает нам всем совершить заманчивую боевую операцию. Ты же, Николай, хорошо знаешь его. У тебя с ним долгое время была связь в совхозе Райцы, и ты хорошо знаешь, что там за немецкий гарнизон. Ну а более подробно все вам сейчас расскажет Михаил.

— В совхозе Райцы, — начал Агеев, — находятся большие немецкие склады оружия, боеприпасов, обмундирования и другого военного имущества. Кроме того, туда немцы свозят со всего района различный скот, который они отбирают у населения, а потом отправляют в Германию. — Немного помолчав, Агеев продолжил: — в Райцах стоит совсем небольшой гарнизон, всего 33 немецких офицера да несколько человек охраны складов. Эти офицеры — что-то вроде преподавателей. Дело в том, что в Райцы поступают солдаты, вылечившиеся после ранения или вновь мобилизованные. Они там проходят переподготовку, их обмундировывают, вооружают и отправляют на фронт. Райцы — это как бы формировочный пункт немецкой армии. Он работает периодически. Вот как раз сейчас они должны отправить партию солдат на фронт, а новая партия прибудет только через некоторое время. В этот период у них, кроме 33 офицеров и 10 человек охраны, больше никого нет. Ночью постоянных постов нет, а ходят только по поселку попарно два патруля, вот и вся охрана. У нас там кроме немцев работают наши рабочие. [248]

Я их всех знаю, потому что сам вместе с ними работал и подготовил группу наиболее надежных товарищей. Через них произвел точную разведку. Вот здесь, на этом листе бумаги, план поселка.

Агеев развернул лист плотной бумаги, на котором были до мельчайших подробностей изображены склады, казарма, где жили офицеры и охрана. Были отмечены окна и двери казармы, через которые можно гранатами закидать спящих немцев, и другие подробности.

— Все это хорошо, — заявил Агапоненко, — но рядом с Райцами находится Толочин, в котором стоит 286-я охранная дивизия немцев, которая охраняет железную дорогу Орша — Минск. Так что если у нас там возникнет бой с немцами, то к ним из Толочина быстро подойдет подмога, так как от Толочина до Райц всего один километр. Кроме того, вокруг Райц пересеченная местность, и по складкам ее немцы могут скрытно подойти к нам, окружить и отрезать путь отхода. Операция очень заманчивая, но опасная.

— Так вот в этом-то все и дело, — снова начал убеждать нас Агеев. — Надо все это сделать быстро и бесшумно. Патрулей снять ночью тихо, без единого выстрела, а остальных в казарме забросать гранатами.

— Взрывы гранат тоже привлекут внимание толочинских немцев, — возразил осторожный Агапоненко.

— Ну, в этом случае надо быстро забрать все из складов и, не задерживаясь, уйти в лес. Нападение должно быть молниеносным.

— Вот что, товарищи, — внимательно слушая спорящих, заявил комбриг. — Принимаем решение: будем атаковать Райцы и немцев в этом гарнизоне. В операции будем участвовать все, и разведчики тоже. [249]

В ночь с 14 на 15 апреля 1943 года мы с вечера двинулись в сторону Толочина. С нами было несколько повозок, которые безбожно гремели колесами и скрипели по кореньям и ухабам лесной дороги. Снега на полях уже не было, и только в лесу и кое-где по балкам лежал темный, сильно подтаявший снег. Ночь была теплая и безлунная. Я шел со своим ручным пулеметом за плечами, который, как вы, наверное, помните, мне достался в деревне Вейно, когда мы выезжали на сбор оружия у местного населения. Рядом со мной шел бывший авиатехник Евгений Севак, который был назначен ко мне вторым номером пулеметчика. Он нес запасные диски с патронами.

В полночь, оставив свой обоз на опушке леса, который находился в двухстах метрах от Райц, партизаны выдвинулись вперед и залегли по краю балки вдоль речки Друть. Мне было приказано с пулеметом занять позицию несколько южнее, то есть ближе к Толочину, на высотке 209,3, и сделать там засаду на случай подхода немцев из Толочина. Мы с моим напарником нашли небольшую ямку и залегли.

В это же время комбриг Гудков, находясь на опушке леса, вызвал к себе добровольцев, желающих пойти в гарнизон и там снять часовых. Первым вызвались пойти на это задание Егор Овчинка, Иван Гуревич и еще один партизан Вася, которого в отряде прозвали за его могучий рост «Вася маленький». Но нужен был еще один, четвертый.

— Я тоже пойду! — заявил подошедший к комбригу партизан.

— А ты кем был в гражданке?

— Кем я был? Я был вором!

— Да... А на «мокрое» ты ходил?

— Ходил.

— Ну, значит, тебе не привыкать. Это у тебя должно получиться надежно. Значит, пойдешь? [250]

— Да, пойду!

— А кто еще хочет пойти добровольцем? — спросил Гудков и тут же вспомнил, что Голиков Александр не улетел в свое время за линию фронта вместе с остальными летчиками лишь только потому, что заявил: «Я полечу только тогда, когда убью здесь в Белоруссии хоть одного фашиста». Вот и хорошо, решил Гудков, предложу ему это желание выполнить сейчас. — Голиков!

— Я здесь, товарищ комбриг.

— Вот тебе представляется случай убить одного немца. Давай, иди...

— Есть, товарищ комбриг! — ответил Голиков.

Добровольцы, предварительно вооружившись финками, ушли по мостику, перекинутому через речку Друть на территорию совхоза. Нам с высотки было очень хорошо слышно все то, что делается в совхозе. Ночь была темная, в совхозе тишина. И вдруг я ясно услышал разговор подошедших к немецкому патрулю наших добровольцев.

— Пан! Битте фойер? — спросил кто-то из них. В темноте ночи ярко вспыхнул огонек немецкой зажигалки. Немцы что-то спросили наших товарищей, когда те прикуривали от зажигалки.

— Я... Я... Шпацирен! — услышали мы громкий ответ партизан.

Прошло несколько мгновений напряженного ожидания, и вдруг в совхозе прогремел взрыв гранаты.

Мы насторожились. Напрягая все свое зрение, я увидел, как в нашу сторону мелькнули темные тени бегущих партизан. Это бежали из совхоза наши добровольцы. Пробегая мимо, я услышал, как стонавший Голиков просил своих товарищей:

— Пристрелите меня! Я ранен в живот... Пристрелите меня, — твердил он в отчаянии.

Мы поняли, что тщательно продуманная нами операция провалилась, так как после взрыва гранаты [251] у немцев была объявлена тревога, началась беспорядочная стрельба из винтовок и автоматов. Немцы в панике без разбора стреляли во все стороны, не причиняя нам никакого вреда. В ночной темноте прозвучала команда комбрига:

— Приказываю всем отходить!

Схватив пулемет, я побежал искать своего раненого товарища. Вскоре мне удалось найти его на повозке, где он все твердил:

— Я ранен в живот! Пристрелите меня!

Когда мы миновали лес и приехали с раненым Голиковым в деревню Катужино, то при свете зажженной коптилки, наклонившись над Голиковым вместе с фельдшером Калиновским, мы увидели у него сильно изуродованную взрывом немецкой гранаты левую руку и совсем маленькую ранку на животе. Как оказалось, маленький осколок гранаты, повредив незначительно кожу на животе, застрял в ней. Калиновский пинцетом тут же легко извлек его и сказал:

— Вот, Саша, в животе у тебя был совсем маленький кусочек гранаты, а руку тебе изуродовало очень сильно. Так что теперь терпи. От этой малюсенькой раны в животе не умрешь, а руку будем лечить.

Разочарованные неудавшейся операцией и сильно уставшие, мы возвращались в лагерь бригады.

Что же произошло в совхозе, когда наши добровольцы пошли на задание, чтобы бесшумно снять немецкие патрули? Увидев идущих к ним навстречу двух немецких офицеров, Голиков с напарником, сильно волнуясь, попросили у немцев огня, чтобы прикурить свернутую цигарку. Немцы, ничего плохого не ожидая, зажгли свою зажигалку и дали прикурить. В это время Егор Овчинка и Иван Гуринович, встретившись с другой парой немцев, бесшумно их уничтожили. У Голикова же с его напарником произошло следующее. После того как они прикурили, напарнику сразу же удалось уничтожить офицера, а у Голикова [252] не получилось. Он не знал, как это надо делать, поэтому ударил немца финкой в живот и ранил его. Раненый офицер схватил Голикова за одежду, и у них началась борьба. У немца за поясом была ручная граната с длинной деревянной ручкой. Когда Голиков еще раз пытался ударить немца финкой, держа его левой рукой за грудь, немец, теряя свои силы, все же успел взорвать на себе гранату. Весь взрыв гранаты пришелся на тело немца, а часть — на руку Голикова. Оглушенного взрывом и раненого Голикова подхватил напарник и, поддерживая, потащил его из совхоза к партизанам.

— Что же вы не помогли Голикову? — спросил комбриг.

— А я, уничтожив своего фашиста, стоял в стороне и наблюдал.

— Так почему же вы не помогли ему?

— Товарищ комбриг, я же слышал ваш разговор с Голиковым, из которого понял, что он сам должен был убить немца. Вот я и ждал, пока он его убьет. А тут вот что получилось. Я этого не ожидал...

В лагере для Голикова сделали отдельный шалаш, где вместе с ним расположился и фельдшер Калиновский, который все время следил за состоянием раненого. Увидев вышедшего из шалаша фельдшера Калиновского, я спросил:

— Слушай, Иван, у Голикова очень опасное ранение? Руку надо ампутировать?

— Я этого не думаю. Ему сейчас нужен врач-хирург, чтобы очистить раны на руке. Я сам за это дело не берусь. Я же не хирург, да и хирургического инструмента у меня нет.

— А у нас в бригаде есть кто сможет это сделать?

— Нет. У нас сейчас здесь нет врачей. Все они остались во втором отряде, с больными и ранеными в Лепельском районе.

— Как же быть? [253]

— Нужно будет обратиться за помощью к заслоновцам.

На другой день Агапоненко договорился с командованием заслоновской бригады, и к нам в лагерь приехал врач-хирург со своим инструментом. Осмотрев Голикова, он попросил вывезти раненого из леса на открытую площадку, где хорошая освещенность. Среди болота нашлась сухая полянка, ярко освещенная солнцем. Там Голикова положили на плащ-палатку, и хирург начал операцию. Раны были обработаны и забинтованы. Голиков все время стонал.

— Да, — заявил нам врач, — рука у него сильно изуродована, и в наших условиях он долго будет болеть. Ему теперь нужен покой и тщательный уход. А лучше было бы его отправить за линию фронта.

— Ну, что будем делать с больным? — спросил я Агапоненко. — В лагере, где все время гомонят партизаны, ему покоя не будет.

— Ты прав, Володя, тем более комбриг меня предупредил, что намечается еще одна большая операция и из лагеря почти все партизаны уйдут на это задание. Потом мы опять вернемся на свое болото, в наш шалаш, а потому сделаем так: Сашу Голикова, тебя и еще кого-нибудь из девушек отвезем в густые заросли кустарника нашего болота и сделаем там шалаш. Временами кто-нибудь из разведчиков будет подвозить вам продукты и узнавать, как идет выздоровление. Никто, кроме этого разведчика, ваше месторасположение знать не будет.

— А почему с Голиковым должен быть я, а не наш фельдшер?

— Калиновский нужен комбригу для выполнения задания. А ты, как друг Голикова, да и как человек, кое-что смыслящий в медицине, будешь находиться с раненым.

— Ну ладно. Что же теперь делать, — не особенно-то [254] охотно согласился я, так как хорошо понимал, что в медицине я такой же профан, как и многие другие партизаны, но в то же время понимал, что своему другу нужно помогать в случившейся с ним беде.

Не успели мы еще с Агапоненко закончить свой разговор о Голикове, как неожиданно появился в лагере Короткевич Егор, который подошел к нам и, обращаясь к командиру отряда, сказал:

— Товарищ командир, сейчас во Взносном я встретил одну знакомую старушку, которая поздравила меня с праздником, — и, улыбнувшись, Егор неожиданно замялся в нерешительности.

— С каким это праздником? — строго спросил Агапоненко.

— Так сегодня же Пасха, товарищ командир.

— То-то я вижу, ты на парах подошел ко мне. Ну и что же?

— Так вот, она сказала мне, что наш поп, который служит в церковке в Монастыре, просил нас подъехать на двух подводах к нему.

— Зачем это? — насторожился Агапоненко.

— Да там они собрали партизанам пасхальные подарки.

— Ах вон оно что. Так поезжайте, мы тоже разговеемся, — с улыбкой проговорил Агапоненко.

Егор, получив разрешение, быстрым шагом ушел от нас, а Николай рассказал мне такую историю:

— Еще зимой наши разведчики, когда шло богослужение, зашли в эту церковь. Они решили послушать, что же там проповедует этот поп своим верующим в приходе. Каково же было их удивление, когда поп в своей проповеди возвышал «наше воинство», которое ведет тяжелую войну против извергов и супостатов, против варваров, которые заполонили всю нашу страну. Он просил всех верующих молиться за победу над ними. Когда кончилось богослужение и [255] все верующие покинули церковь, наши разведчики подошли к нему и спросили:

— Батюшка! А кого вы называете «нашим воинством» и кого считаете «варварами и супостатами»?

— А вы что, дорогие мои, не поняли, кого я имею в виду? Я ведь тоже белорус и страшно ненавижу этих фашистов, которые своими грязными сапогами топчут нашу святую землю. Вот они и есть супостаты и варвары. Как я понимаю, вы неспроста зашли сюда?

— Да. Хотели послушать ваше богослужение.

— Это хорошо, что вы слушали меня. А теперь я вас хочу попросить вот о чем. Я совсем не в курсе событий на фронтах войны. Вот если бы вы мне в этом помогли и прислали какую-нибудь листовку о том, что делается сейчас на фронте.

— Хорошо, мы это сделаем.

И разведчики стали регулярно снабжать батюшку переписанными на бумаге сводками от Совинформбюро. Теперь он каждый раз после своих проповедей читал всем прихожанам последние сводки с фронтов Великой Отечественной войны. Количество верующих в церкви резко увеличилось. О попе в округе шли самые лестные слухи. А накануне Пасхи он всех верующих призывал собрать пасхальные подарки для воинов, которые день и ночь ведут борьбу с варварами.

В результате проповеди батюшки в нашем лагере появились две подводы, нагруженные доверху творожными пасхами, крашеными яйцами, куличами и другими подарками, которые привезли Егор и Алексей Короткевичи из церкви. Хотя и были мы все неверующими, но тем не менее с большим удовольствием употребили все эти вкусные пасхальные подарки. И благодарили нашего батюшку.

За этим застольем незаметно наступил вечер. Я решил навестить раненого Голикова и заглянул в шалаш. [256]

— Саша, ты не спишь?

— Совсем не могу уснуть. Рука так сильно болит, да и температура у меня поднялась, — со стоном ответил мне Голиков.

— Терпи, Саша, теперь после операции твое состояние должно пойти на улучшение, но рука будет болеть еще долго. Я это хорошо знаю, так как сам испытал, когда был дважды ранен в ногу.

— Да я и так уж терплю.

Распрощавшись с ним и пожелав спокойной ночи, я пошел к своему шалашу, оставив их вдвоем с фельдшером.

Утром следующего дня, положив на повозку сухого сена и ватное одеяло, мы уложили Голикова и с Егором Короткевичем и Ниной Родионовой, недавно пришедшей к нам, двинулись на болото. Егор, как местный житель, выбрал самое глухое место среди зарослей кустарника. Там мы и устроили свой «госпиталь». Мы с Егором соорудили что-то вроде шалаша, в который с правого края уложили Голикова. А в это время Нина развернула свое поварское хозяйство. Недалеко от шалаша оказался родник, где мы брали питьевую воду. Когда мы закончили строительство и благоустройство шалаша, Нина уже успела приготовить на костре партизанский обед, вполне съедобный суп. Отобедав вместе с нами, Егор стал прощаться и пообещал прийти к нам дня через два и принести продуктов питания.

Началась наша болотная жизнь с тяжелораненым товарищем. Сколько времени нам придется здесь быть, мы точно не знали. Оружия у нас при себе никакого не было. Мой пулемет был оставлен в отряде, и что могло бы произойти с нами, если бы вдруг гитлеровцы захотели прочесать это болото во время новой какой-либо карательной экспедиции, предсказать было трудно. Но делать нечего, надо было лечить своего товарища. Я заглянул в шалаш. Голиков [257] после этой утомительной поездки из лагеря на болото спал тревожным сном. Временами он тихо стонал во сне.

Пока мы везли Голикова на болото, я полностью был занят им, пытаясь облегчить его страдания при движении по неровностям дороги. Когда повозку безбожно качало из стороны в сторону и Голиков стонал, я почти не замечал идущую рядом со мной незнакомую девушку, молчавшую всю дорогу. А вот теперь, выползая из шалаша, я решил познакомиться с ней и внимательно ее разглядеть. Совсем еще юная, лет семнадцати девушка, невысокого роста, но уже располневшая, у костра стояла Нина. Она была одета в короткую ватную черного цвета куртку. Такого же цвета была и ее юбка, а на ногах кирзовые сапоги. Почувствовав мой взгляд, она повернулась ко мне, и я увидел ее полноватое лицо с широким курносым носом и карими глазами. На щеке у нее красовалась крупная родинка, а губы были большие и плотно сжатые. Увидев мой пристальный взгляд, она, смутившись, спросила:

— Вам чего?

— Мне ничего. Я просто хочу узнать, откуда ты такая свалилась на нас с Голиковым, — шутливым тоном сказал я.

— Вот те раз, свалилась! Это вы свалились на меня. Я должна тут вас кормить, стирать и все за вами убирать.

— Ну, ты, Нина, не сердись. Я пошутил. Но все же скажи, откуда ты и почему Агапоненко именно тебя послал сюда жить с нами?

— Ох ты! Так Коля Агапоненко меня уже знает давно. Он же жил в Лавреновичах со своими радистами в нашем доме.

— Ах вон оно что!

— А на днях нам пришлось с сестрой Ольгой уйти из деревни, так как немцы хотели нас угнать в Германию. [258] Вот мы и пришли к вашему командиру с просьбой, чтобы он принял нас в партизаны, как хорошо знакомых ему. Сначала он не хотел принимать, сказал, что комбриг запретил брать в партизаны девушек, а потом все же разрешил нам остаться. Меня он направил к вам, а Ольга осталась в лагере.

На этом наш разговор неожиданно прервался, так как из шалаша послышался слабый голос Голикова:

— Эй! Кто там есть? Дайте попить!

Нина схватила кружку с кипяченой водой и несколько смешной походкой вразвалку пошла к шалашу, чтобы напоить там Голикова. Наступила первая ночь нашего пребывания на этом болоте. Голиков всю ночь бредил, стонал, а иногда кричал в бреду. Почти всю ночь я не мог уснуть, прислушиваясь к вздохам и стонам своего больного товарища. К утру он все же заснул спокойным сном. Уже рассвело, я выполз из шалаша и разжег костер. Заглянув в шалаш и убедившись в том, что мои товарищи спокойно спят, я сам прилег на ветках елки у костра и мгновенно заснул. Разбудила меня Нина, толкая за плечо:

— Володя! Володя, проснись, Голикову плохо.

В большой тревоге забравшись в шалаш, я спросил его:

— Саша! Что с тобой?

— Мне надо как-то в уборную сходить, — попросил он.

— Фу ты, черт возьми! А я уж думал, что ты умирать собрался. Сейчас мы это с тобой сделаем. Нина, — попросил я, — сходи от нас пока в кустики, а то мы с Сашей хотим кое-что сделать.

Я кое-как вытащил из шалаша ослабевшего от ран Голикова. Приспособив сделанный из палок стул, помог ему приподняться и сесть на это сооружение. Прошло несколько тревожных ночей и дней, Голикову становилось все хуже и хуже. Раненая рука до самого плеча сильно распухла и воспалилась. [259]

У него все время была высокая температура. Ночью он метался в бреду. Никакой врачебной помощи я ему оказать не мог, так как кроме марганцовки у меня ничего не было. Он почти не ел и сильно исхудал. Я с большой тревогой следил за состоянием его здоровья и с нетерпением ждал прихода Егора. Наконец-то он пришел с продуктами питания для нас.

— Ну, как тут у вас дела? — спросил он.

— Плохие дела, Егор. Я боюсь, как бы Голиков не умер. Прошу тебя, немедленно сообщи Агапоненко о его тяжелом состоянии. Надо что-то делать. Его нужно отправить в госпиталь, а то он здесь погибнет.

Заглянув в шалаш и увидев там спящего, сильно похудевшего Голикова, Егор подтвердил мое опасение:

— Да, плохо дело. Я сам вижу, что он совсем плохой.

— А что у вас там нового в отряде? — спросил я.

— У нас в отряде произошло пополнение. Из Анелина пришел в отряд Игнатович Федор со своим братом Василием, который служил в полиции. Федора комбриг хочет забрать в штаб бригады, но пока он назначил его комиссаром нашего отряда.

— Ну, а что он из себя представляет? Кто он такой?

— Да как сказать. Веселый мужик, интеллигентный, такой разговорчивый, а кто его знает, что у него на уме. Досиделся же он в своем Анелине у бабы под юбкой до тех пор, пока его Агапоненко не привел к нам в отряд, — многозначительно заявил Егор.

Передав нам все новости, Егор поспешил в отряд. На следующий день утром к нашему шалашу приехали Егор, Агапоненко и еще трое совсем незнакомых мне партизан. Они приехали на большой повозке, в которую была запряжена пара добрых коней. Я обратил внимание, что на повозке было много сена и сверху лежал мой пулемет. [260]

— Здравствуй, Володя, — увидев меня, поприветствовал Агапоненко. — Ну, как тут Саша Голиков?

— Плохо дело, товарищ командир.

— Давай пойдем, посмотрим его.

Осмотрев Голикова и вылезая из шалаша, Агапоненко покачал головой, а потом, увидев, что Голиков открыл глаза, спросил его:

— Ну, как ты себя чувствуешь?

— Плохо, — слабым голосом ответил Голиков.

— Ничего, все будет хорошо. Сегодня мы тебя, Саша, повезем в Бегомль на партизанский аэродром и отправим за линию фронта в госпиталь, только дорога дальняя, километров сто пятьдесят до Бегомля. Как ты, выдержишь?

— Ну, что же делать. Буду терпеть.

— С тобой поедет Володя Ильин, Зелютков Алексей и братья Игнатовичи, Николай и Василий. За четверо суток вы доедете до Бегомля. Желаю тебе скорейшего выздоровления.

Пока Егор Короткевич с моими новыми товарищами укладывал на повозку больного Голикова, Агапоненко инструктировал меня по всем вопросам будущей нашей довольно опасной поездки:

— С тобой, Володя, едут хлопцы, местные жители. Проводниками у вас будут Игнатович Николай и Зелютков. Дорогу они почти всю знают, ну а потом расспросите у местных жителей и партизан, как лучше проехать дальше до Бегомля. В основном вы будете двигаться по партизанским зонам, но кое-где вам придется проезжать очень близко к вражеским гарнизонам, поэтому на всякий случай возьми с собой свой пулемет, да и ребята у тебя все вооружены винтовками. Ты будешь у них за старшего, действуй по усмотрению. В Бегомле свяжись с Журавским Иваном, он вам поможет организовать отправку Голикова за линию фронта. Ну, желаю вам успеха, будьте здоровы. [261]

Мы распрощались и тронулись в путь. Итак, мы едем с раненым Голиковым в Бегомль. Это районный центр на юго-западе Витебской области. В декабре 1942 года, в целях срыва вывоза продовольствия из Бегомльского района и предотвращения восстановления мостов через Березину, крупными партизанскими бригадами, а также отрядами была проведена очень трудная операция по разгрому сильно укрепленного двухтысячного гарнизона противника и захвату города Бегомль вместе с прилегающими к нему населенными пунктами. Это были бригады Железняка и Дубровского, а также отряды из бригад Шляхтунова и Медведева, которые дислоцировались в лесах и деревнях на границе Минской и Витебской областей.

Оборона города состояла из двух поясов и отдельных опорных пунктов, оборудованных бункерами и огневыми точками. План проведения Бегомльской операции партизанами разрабатывался с особой тщательностью. Решено было брать город отдельными штурмовыми группами. Каждая такая группа должна была незаметно просочиться в город и овладеть определенным пунктом. Всего было 42 группы, имеющих ограниченный запас патронов.

В ночь на 18 декабря в северной части города после ожесточенного боя партизанские отряды заняли электростанцию, хлебопекарню и склады с продовольствием. На вторую ночь после перегруппировки были выдвинуты четвертый и пятый отряды на дальнейший штурм. И северная часть города оказалась полностью в руках партизан. Но со стороны районного центра Плещеницы к вражескому гарнизону в Бегомле спешило подкрепление численностью до батальона. Тогда партизаны блокировали все подступы к Бегомлю со стороны Минска и окружили вражеский гарнизон с трех сторон. Находящиеся там гитлеровцы оказались в тяжелом положении: [262] они могли остаться без боеприпасов, без бензина и без продовольствия. Поэтому под вечер 19 декабря, после усиленной минометно-артиллерийской подготовки, противник сделал попытку выбить партизан из города, но безрезультатно. Теперь у немцев оставался единственный выход — оставить город. Пользуясь темнотой, противник начал поспешно уходить из города. К утру Бегомль был взят партизанами.

20 декабря на базарной площади освобожденного города состоялся митинг, на котором было почти все население его. Выступающие командиры и комиссары, обращаясь к присутствующим, рассказали о большой победе Красной Армии под Сталинградом, о героическом труде рабочих и колхозников в советском тылу. Эти горячие слова глубоко проникли в сознание граждан, собравшихся на митинг. Многие из них тут же вступили в ряды партизан. Крестьяне близлежащих деревень, узнав о разгроме немцев в Бегомле, стали подвозить в партизанский город продовольствие, гнали туда скот, несли оружие, снаряды, боеприпасы, припрятанные в деревнях и лесах, чем помогали партизанам громить ненавистных оккупантов. Благодаря руководству районной подпольной партийной организации и особенно коменданта города — старейшего коммуниста Вашкевича Харитона в городе быстро наладилась жизнь.

Взятие партизанами города Бегомля воодушевило партизанские отряды и бригады соседних районов. Они также провели ряд успешных операций. Отряды бригады имени Воронянского штурмовали районный центр Плещеницы в 65 километрах севернее Минска. Отряды бригады «Штурмовая» атаковали районный центр Логойск в 35 километрах от Минска. Отряды бригады «Дяди Коли» штурмовали Зембин в 25 километрах северо-западнее Борисова. Бригада Леонова овладела в декабре месяце крупным [263] гарнизоном противника Черея в 30 километрах севернее Бобра.

Гитлеровское командование не хотело мириться с таким положением и стало предпринимать одну карательную экспедицию за другой, с целью разгромить партизан и вновь захватить город Бегомль. 20 января 1943 года со стороны Лепеля предпринимается попытка наступления противника силами 2 полицейского полка СС, через Стайск, Пышно, Березино, Докшицы на Бегомльский партизанский район. Но партизаны бригады им. Железняка, предприняв обходной маневр, зашли в тыл наступающего противника и утром 22 января неожиданно напали на деревню Стаи, находящуюся в нескольких километрах от Лепеля, где базировался штаб противника. Нападение было таким неожиданным и дерзким, что гитлеровцам пришлось удирать в Лепель.

После перегруппировки сил немцы все же продолжили свою попытку наступления и развернули 24 января ожесточенные бои против партизан за Пышно. 25 января, отбив атаки противника, партизаны перешли в наступление, и, когда в районе Лепеля поднялась орудийная стрельба, отступление противника превратилось в паническое бегство.

И вот снова, но уже теперь со стороны Докшиц, 4 февраля гитлеровцы предпринимают еще одну попытку овладеть партизанской зоной. Карательный отряд численностью более тысячи человек, врывается в населенный пункт Вельбревичи. Горстка партизан, находящаяся там, приняла бой с карателями и держалась до последнего человека, пока не погибли все геройской смертью. Ворвавшиеся в деревню каратели учинили там зверскую расправу над местными жителями. Подошедшие на помощь к месту боя партизанские отряды, отбив у карателей деревню и увидев там растерзанные и сожженные трупы партизан и жителей, не могли спокойно смотреть на это [264] зрелище. Зверства фашистов звали к отмщению. Не теряя ни минуты, партизаны двинулись на Докшицы. Этот крупный населенный пункт имел для противника большое значение, и его надо было разгромить.

8 февраля вечером по сигналу ракеты партизаны перешли в наступление. Гитлеровцы оказали упорное сопротивление, и все же к утру вражеский гарнизон из основной части города был выбит. Уничтожив военно-хозяйственные объекты в городе и забрав большие трофеи: муку, зерно, армейское имущество и другое, а также захватив на мясокомбинате свыше тысячи голов крупного рогатого скота, партизаны ушли из города.

С целью дальнейшего расширения партизанской зоны Бегомльского района четвертый и пятый отряды бригады им. Железняка приняли решение нанести удар по Долгиновскому гарнизону, важному узлу дорог и особенно большой дороги, идущей от Вилейки на Докшицы. Оборонительные бои в районе Долгиново продолжались до 16 февраля. Не добившись успеха против наступающих партизан имеющимися у них силами, гитлеровцы 17 февраля на станции Парафьяново высадили дополнительно два эшелона своих войск.

Партизаны, узнав об этом, приняли смелое решение совершить нападение на эту станцию, разгромить все ее объекты и взорвать железнодорожные пути. Одетые в маскировочные халаты партизаны на 300 санях скрытно сосредоточились около железнодорожной станции Парафьяново. По сигналу ракеты прогремел выстрел из орудия, затем начался артиллерийский обстрел станции. Партизаны перешли в наступление. Противник оказывал упорное сопротивление, но они с боем ворвались на станцию и, овладев ею, взорвали водокачку, зажгли станционное помещение, лесопильный завод, склады, стрелки [265] и железнодорожные пути на подходе к станции, которая была вся в огне.

Через некоторое время опомнившиеся гитлеровцы пошли было в контратаку, но пулеметчики партизан встретили их массированным огнем, прикрывая тем самым отход пушек и остальных партизанских взводов, а затем и сами благополучно отошли от станции. Гитлеровцы пытались преследовать их на танках, вышедших из Докшиц, но один танк подорвался на партизанской мине, а остальные повернули назад.

Об этой очень смелой операции партизан из бригады Железняка Совинформбюро 2 марта 1943 года сообщило: «Минские партизаны из отряда «Железняк» на днях внезапно напали на крупную железнодорожную станцию. Бой за нее длился несколько часов. Большая часть немецких охранников уничтожена, а остальные разбежались. Овладев станцией, партизаны взорвали железнодорожные сооружения».

Партизаны были очень довольны своим успешным нападением на железнодорожную станцию, в то время как гитлеровская дивизия СС, прибывшая на станцию и потрепанная в бою с партизанами, оказалась парализованной и не решалась наступать на них. Пока оккупанты находились в замешательстве, партизаны снова начали подготовку к повторному нападению на Долгиновский гарнизон.

В это время около Бегомля был организован партизанский аэродром. 16 марта 1943 года туда прибыл первый советский самолет, который доставил партизанам так необходимые им боеприпасы. У партизан было столько радости, когда они увидели приземлившуюся на аэродроме краснозвездную птицу. Они обнимали и целовали летчиков этого самолета. С этого дня почти ежедневно, если была хорошая погода, на партизанский аэродром садились по несколько [266] самолетов или грузовых планеров. Через этот аэродром Центральный штаб партизанского движения теперь снабжал оружием, взрывчаткой и боеприпасами несколько десятков партизанских бригад, действовавших на территории Витебской, Минской и других областей.

И бригаде Гудкова было сообщено об этом, поэтому во второй половине марта туда были посланы наши связные Журавский Иван и Арсений Короткевич. Там они ждали очереди на получение первой партии небольшого количества военных материалов для бригады.

26 марта 1943 года командир бригады им. Железняка Иван Филиппович Титков дает команду на начало второй операции по захвату и разгрому немецкого гарнизона в Долгинове. На этот раз Долгиновская операция планировалась на дневное время, за два-три часа до наступления вечера, чтобы наиболее эффективно использовать партизанскую артиллерию по огневым точкам противника. По сигналу красной ракеты орудия партизан открывают беглый огонь по немецким бункерам и уничтожают их. С криком «Ура!» партизаны врываются на улицы большого населенного пункта. Захвачена мельница и другие учреждения оккупантов. Под пулеметным огнем находится казарма немцев. Сломив сопротивление противника, поджигая его учреждения, захватив со складов продовольствие и другие трофеи, партизаны отходят от Долгинова. Об этой операции в очередной сводке Совинформбюро 3 апреля 1943 года сообщило: «Партизанский отряд «Железняк», действующий в одном из районов Витебской области, 26 марта совершил успешный налет на немецкий гарнизон в крупном населенном пункте. Партизаны истребили 210 солдат и офицеров противника, разгромили Управление полиции и жандармерии. Захвачено вооружение вражеского гарнизона и два [267] склада с продовольствием. Выполнив боевое задание, партизаны без потерь вернулись на свою базу».

После этих мощных операций в районе Пышно, Докшиц и Долгиново гитлеровские оккупанты весь апрель месяц не пытались предпринимать каких-либо карательных операций. Партизанский аэродром около Бегомля действовал регулярно, на самолетах и грузовых планерах подвозилось достаточное количество оружия, боеприпасов и взрывчатки. Кроме того, с аэродрома за линию фронта вывозились тяжелораненые партизаны. Вот туда-то мы и везли раненого Голикова.

Уже несколько суток мы двигались небольшой группой, и ночью и днем спеша в Бегомль, так как Голиков был в очень тяжелом состоянии, благополучно миновали самые опасные участки и, наконец, по партизанской дороге въехали в лес, где по нашим данным должны находиться бригады Лепельского района. Не встретив ни одного партизана, мы были в полном недоумении, куда же они подевались. В этом лесу мы решили сделать привал, накормить Голикова, а также сильно уставших лошадей, да и самим пора было что-то поесть. Кроме черствого хлеба и сала, у нас с собой ничего не было. Правда, для Голикова мы берегли десятка два вареных яиц. Только мы расположились под высокой елкой, как вдруг где-то совсем рядом прогремел выстрел из пушки. Встревоженные выстрелом, мы решили послать туда Николая Игнатовича в разведку. Около часа он где-то пропадал. Мы очень волновались и озирались по всем сторонам. Но вот наконец-то среди деревьев показался наш Николай, улыбающийся во весь рот.

— Ну, что ты узнал? — спросили мы.

— Ничего страшного. Это местные партизаны испытывали свою пушку. Вот они-то и напугали нас.

— Мы правильно едем к Бегомлю? [268]

— Все правильно. До Бегомля осталось ехать километров 40, а может быть, 50. Теперь, самое главное, нам нужно проскочить по деревянному мосту через реку Березину, а там все, считай, что мы уже приехали.

Ночью мы благополучно проехали по этому мосту и километров через пять снова решили отдохнуть. Неожиданно в лесу, где мы остановились, появились два всадника. Это были партизанские разведчики. Подъехав к нам, они спросили, кто мы такие. А затем предупредили нас, чтобы мы не ехали по большакам в сторону Бегомля, так как они в некоторых местах заминированы. И рассказали нам, как лучше проехать в Бегомль по партизанским дорогам, минуя большаки. Дорога, по которой мы теперь ехали, сильно петляла по сосновому бору, да и местность была пересечена балками и оврагами с крутыми песчаными спусками и подъемами. К середине дня, сильно уставшие, наконец-то мы увидели постройки Бегомля.

В крайних домах города мы узнали, как нам проехать к комендатуре. Улица, по которой мы двигались, была сплошным болотом с непролазной грязью и выбитыми глубокими колеями. Посадив на повозку Василия Игнатовича, все остальные шли по деревянному настилу, который в виде тротуара был выложен вдоль этой улицы. Наконец, мы добрались до комендатуры. Я послал Николая Игнатовича узнать, где нам найти Журавского Ивана и расположиться с раненым Голиковым. А сам в это время занялся Сашей, который сильно стонал после этой тряски. Минут через десять появился Журавский Иван, очень обрадованный нашему приезду:

— Здорово, хлопцы! Я вас совсем не ждал. Что с Голиковым?

— Ранен он в руку и находится в тяжелом состоянии. Надо его как можно скорее отправить за линию фронта в госпиталь. [269]

— Ладно! Завтра мы все это устроим. А сейчас давайте поедем к нам.

Город нам был совершенно незнаком, поэтому я не совсем точно помню, в какую сторону нас вел Журавский. В результате мы приехали на противоположный край города. На одной из крайних улиц, на самом углу, стоял добротный одноэтажный дом с двором и надворными постройками. Хозяева нам любезно открыли ворота, и мы въехали во двор этого дома. Должен сказать, что еще в то время, когда мы ехали сюда, над городом стал кружить немецкий самолет-разведчик и корректировщик «Фокке-Вульф», который партизанами был прозван «рамой». Видимо, летчики этого самолета заметили нашу повозку и группу вооруженных людей, идущих рядом, и стали наблюдать за нами. Я обратил внимание на этот самолет и с тревогой спросил Ивана:

— И часто вас навещают эти непрошеные гости?

— Да почти каждый день. А сегодня погода летная, вот они и высматривают, куда бы направить свои бомбардировщики. Мы уже как-то привыкли к этому, — пытался успокоить нас Журавский.

Но я со скрытой тревогой следил за полетами этого разведчика, и не без основания. Не распрягая коней, мы все вошли в дом, и хозяйка показала нам в одной из комнат, около красивой изразцовой печки, большую железную кровать, застланную чистыми простынями и сверкающую белизной подушек.

— Вот здесь можно положить вашего раненого, — сказала она.

Я мельком осмотрел внутренние покои дома и обнаружил там чистоту и необыкновенный порядок. «Ну вот, Саша здесь хорошо отдохнет наконец-то от этой трудной поездки», — подумал я. Мы осторожно на руках внесли находящегося в полузабытьи Голикова и положили его в постель. Не успели мы это сделать, как над нашим домом с ревом, почти на [270] бреющем полете, пронесся немецкий самолет и стал стрелять из своих пулеметов. Я выбежал первым из дома и увидел, как от зажигательных пуль в нескольких местах загорелась соломенная крыша надворных построек этого дома. Наши кони, увидев огонь, которым была уже охвачена крыша, рвались со двора на улицу. Но ворота оказались очень узкими, и, зацепившись за столб в воротах левым колесом, кони не могли вывезти повозку из ворот и загородили ей выход со двора. Пламя все больше и больше охватывало горящие строения около дома. Собрав все свои силы, я приподнял повозку и отодвинул ее от столба. Освободившиеся кони, не слушаясь моих окриков, бросились галопом по улице. В то время, пока занимался повозкой и конями, я не заметил, когда и как выбежал из дома до смерти перепуганный Голиков. Увидел я его только тогда, когда кони галопом понеслись по улице. Он бежал в одном нижнем белье и босиком. Подбежав в конце улицы к сараю, стоящему с левой стороны улицы почти на пустыре, он спрятался за его стену, сел, прислонившись к ней, на корточки, весь сотрясаясь от нервного озноба. Немецкий самолет все еще продолжал кружить над городом, временами стреляя по домам из пулемета. Наконец-то мне удалось остановить коней и вернуться с ними туда, где сидел Голиков.

— Саша, — сказал я ему, — чего ты сидишь на земле? Ложись в повозку.

— Нет, я боюсь. Опять самолет будет стрелять по повозке.

Обернувшись в сторону того дома, где мы должны были остановиться с Голиковым, я увидел, что он горит и около него бегают Журавский и остальные наши товарищи, вынося из горящего дома какие-то мешки, ящики и свертки.

Стало уже вечереть. Самолет улетел, а наш дом [271] догорал в наступающих сумерках. К нам с Голиковым подошли потные, грязные, пропахшие гарью наши товарищи.

— Чего вы там выносили из горящего дома? — спросил я.

— Так там у нас был склад боеприпасов и оружия, которое мы на днях получили с аэродрома для нашей бригады. Вот мы и спасали все это, а сейчас сложили в погреб, недалеко от сгоревшего дома.

— Ну, что же теперь будем делать? — спросил я Журавского.

— Вот что, Володя, это уже не первый дом, который сегодня сгорел в Бегомле. Я думаю, нам нужно пока отвезти Голикова в соседнюю деревню, где более спокойно, а здесь, в Бегомле, немцы не дадут ему покоя. Уже не первый день налетают немецкие самолеты на город. А когда будет возможность его отправить за линию фронта, я сообщу.

* * *

После неудачной операции в совхозе Райцы комбриг Гудков приказал отрядам бригады развернуть свою боевую деятельность в районе. Нашим разведчикам тоже пришлось в эти дни много поработать, чтобы выявить возможность выполнения какой-либо боевой операции против противника.

Пока мы везли раненого Голикова в Бегомль, наш командир разведки Агапоненко через своих связных узнал, что немцы и полиция Волосовского гарнизона 30 апреля поедут в Толочин за продуктами питания и боеприпасами. Он не замедлил доложить об этом комбригу. В штабе бригады тут же решили встретить их засадой.

Накануне этой операции, с вечера, Гудков вместе с Руколем, Агапоненко и разведчиками выехали из лагеря на конях в сторону большака Толочин — Волосово. [272] Туда же двинулись и остальные партизаны бригады. Рано утром у деревни Черноручье, в Пасмурском лесу, около этого большака партизаны расположились в засаде и хорошо замаскировались. В обе стороны вдоль дороги выставили наблюдателей. Гудков выбрал себе место для засады, довольно близко от дороги. Рядом с ним по левую сторону залег его ординарец Гриша Орешич, а еще левее — Руколь Яков с пулеметом в руках. С правой стороны от Гудкова разместились остальные партизаны бригады.

Ждать волосовских полицаев пришлось довольно долго. Наконец, часов в 11 на дороге со стороны Толочина появилась подвода и группа немцев и полицаев во главе с немецким офицером. Когда они поравнялись с партизанами, то, как видно, что-то заметили: то ли кто из партизан кашлянул, то ли где-то треснула сухая ветка в лесу, но полицаи остановились и прислушались, а их подвода галопом понеслась вперед к Волосову. Партизаны незамедлительно открыли огонь из пулемета и винтовок. Часть полицаев были тут же убиты или ранены, а оставшиеся в живых бросились спасаться в придорожную канаву. Среди полицаев раздалась громкая команда: «Гранаты к бою!»

Один из полицаев тут же бросил гранату в сторону партизанского пулемета, туда, где был Руколь. Но граната, попав в дерево, рикошетом отскочила от него и подкатилась прямо к груди Гудкова. Увидев ее, комбриг совсем растерялся, но, на его счастье, граната не взорвалась. Опомнившись, Гудков схватил гранату, вытащил из нее неисправный взрыватель, вставил свой, выдернул чеку и, не поднимаясь, бросил ее в полицаев. Раздался взрыв, после которого, воспользовавшись замешательством полицаев, Руколь поднялся во весь рост, выскочил на дорогу и стоя, прямо с рук, стал стрелять из пулемета вдоль канавы, где находились полицаи. Остальные [273] партизаны, увидев Руколя, тоже стали выбегать из леса на дорогу и, в свою очередь, стрелять из винтовок по полицаям. Немцы и полицаи дрогнули и в панике побежали к противоположной опушке леса. Гудков, увидев, что полицаи бегут, поднялся и вместе с Орешичем побежал вслед за отступающими полицаями. Вдруг Орешич на полном бегу остановился, схватившись за руку, и присел от боли. Гудков бросился к нему:

— Гриша! Что случилось? Ты ранен?

— Да. У меня вся рука в крови.

Оказалось, что разрывная пуля вырвала кусок мышцы из руки Орешича. Кровь обильно текла из раны. Бегущий рядом с ними партизан, находящийся с правой стороны от Орешича, неожиданно упал, сраженный пулей противника. Пуля у этого партизана прошла через живот навылет. Его тут же отнесли в лес, и фельдшер Калиновский забинтовал его. Но этот партизан в горячке боя, не почувствовав еще боли, после перевязки ран поднялся и снова вступил в бой против полицаев. В ветках деревьев продолжали еще щелкать разрывные пули. Это немцы и оставшиеся в живых полицаи, отойдя в соседний лес, с опушки его продолжали вести огонь по партизанам. Оказалось, что под дорожным мостом спрятались двое полицаев, которых и хотели выручить своим огнем стреляющие с опушки леса гитлеровцы. Но гудковцам все же удалось выкурить этих двух полицаев из-под моста и взять их в плен. После этого стрельба со стороны противника прекратилась.

После боя партизаны отошли из леса в деревню Черноручье, у одного из жителей нашли подводу, на которую положили раненых партизан. В этом бою гудковцы убили больше десятка немцев и полицаев, забрали все их оружие и патроны. У партизан оказалось трое раненых, из них двое тяжело. Взятых в плен полицаев гудковцы вели под усиленной охраной. [274] Несколько остыв после боя, Гудков увидел этих полицаев, дерзко смотревших на партизан, и подумал про себя: а зачем мы их ведем, зачем они нам нужны, они же не щадят нас, когда мы попадаем к ним в плен. Еще он вспомнил, что как-то перед отъездом в Бегомль Иван Журавский сказал по секрету:

— Товарищ комбриг, вы знаете, наш Василь, когда стреляет, совсем не целится, а закрывает во время выстрела свои глаза.

— Почему? — спросил его Гудков.

— Он боится, что убьет кого-нибудь.

— Хорошо, — пообещал ему комбриг, — научим.

И вот теперь, вспомнив этот разговор с Иваном Журавским, Гудков решил проверить Василия. Увидев рядом его и Ивана Кауфельда, он подозвал их к себе. Они подошли.

— Приказываю вам, отведите этих двух полицаев вон туда в лощину и пристрелите их там. Тебе, Иван, одного, а тебе, Василь, другого.

Услышав этот приказ, Василий сразу побледнел и затрясся, как в лихорадке, но все же пошел с Иваном Кауфельдом выполнять приказ.

Когда они отвели полицаев, то через некоторое время в лощине раздался один выстрел, а другого нет. Полицай бросился бежать. Увидев, что Василий не выстрелил в своего полицая и тот убегает от них, Иван Кауфельд крикнул Василию:

— Скорее стреляй! Если полицай убежит, то тебя расстреляют!

Эти слова сильно подействовали на Василия, и он, прицелившись, выстрелил. Полицай упал, сраженный пулей, и был убит. Когда они вернулись, Василий продолжал трястись и долго еще никак не мог успокоиться, зато в дальнейшем уже не боялся стрелять в фашистов.

После боя гудковцы возвратились в свой лагерь. По дороге они заехали в деревню Замошье. Когда [275] Гудков вместе с Руколем и Агапоненко проезжали по ней на конях, то на середине деревни их остановил один старик и обратился к Гудкову:

— Товарищ комбриг, зайдите, пожалуйста, все вы ко мне в хату. Моя бабка угостит вас медком. Это мы вас хотим угостить за то, что гудковцы никогда не разоряли мою пасеку.

Все партизаны после длительного дежурства в засаде, а потом после боя действительно были очень голодны, а потому все восемь всадников не заставили себя приглашать повторно. Гудков и сопровождающие его товарищи слезли с коней и зашли к старику в дом. Бабка засуетилась угощать партизан, как она сказала, чем бог послал.

Агапоненко оглядел внутри эту маленькую избенку, в которой даже стоя было трудно разместиться, и неожиданно заявил:

— Мамаша! Да разве вам удастся такую ораву голодных мужиков накормить? Мы, пожалуй, пойдем вон туда через улицу, вон в ту хату.

Она посмотрела через окно, куда показал Агапоненко, и сказала:

— Ой, милый, сыночек! Как тебя зовут-то?

— Николай.

— Так вот, Коля, не ходите туда. Там вы не пообедаете. Там живет мать двух полицаев. Она вам ничего не даст.

— Ничего, мать, попробуем.

И разведчики во главе с Агапоненко ушли из этого дома. Комбриг вчетвером остались в хате. Старики угостили их самогоном с медом и хорошим обедом. Гудкову и его товарищам совсем не хотелось уходить от этих гостеприимных стариков, и они там несколько задержались. Когда вернулся Агапоненко со своими товарищами, то рассказал, что произошло с ними в доме, куда они пошли пообедать:

— Когда мы зашли в ту хату, где живет мать полицаев, [276] я попросил хозяйку, чтобы она дала нам что-нибудь поесть. А она грубо отвечает:

— Чего я вам дам, у меня нет ничего!

— Бабушка, а картошка у тебя есть?

— Нету!

— А хлеб есть?

— Нету!

— Может быть, яйца или сало есть?

— Нету!

— А кошка у тебя есть?

— Кошка есть.

— Тогда режь, бабка, кошку и вари ее нам.

— Да вы что, сыночки, такая хорошая кошка, зачем же ее резать?

— Режь, бабка, режь! — строго приказал я.

— Ребятки, — взмолилась она, — я вам лучше яишню с салом пожарю.

Я посмотрел на своих разведчиков и, улыбаясь, спросил их:

— Ну что, ребята, пусть яишню жарит?

— Нет. Не надо! Пусть кошку режет. Это все же мясо, а что эти яички, — серьезным тоном заявили разведчики.

— Ребятки, — уже со слезами на глазах запричитала старуха, — да я вам не только яишню пожарю, я вас и молочком с хлебом угощу.

— Ну ладно, так уж и быть, — согласились ребята, — оставь себе кошку и жарь яишницу.

Выслушав этот рассказ Агапоненко, комбриг и все присутствующие громко рассмеялись.

— Вот это бабка, — утирая слезы, заявил комбриг. — Ну ты и догадливый, Николай, а я бы так и ушел голодный.

— Для того он и разведчик, — заявил, улыбаясь Николаю, Руколь.

После этой не совсем удачной операции, когда трое партизан были ранены, Гудков приказал всех троих вместе с фельдшером Калиновским отправить в Бегомль. [277]

* * *

Солнце уже зашло за соседний лес, и самолет противника, сделав свое черное дело, улетел на свой аэродром. Мы стояли, понурив головы, на выезде из города Бегомля. Я спросил у Журавского:

— Так куда же нам все-таки теперь ехать с Голиковым?

— Я думаю, вам нужно везти Сашу в деревню Бабцы. Вот эта дорога и идет туда, через мостик и наверх в гору. Я вам сейчас покажу ее.

Журавский проводил нас из Бегомля, показал дорогу на Бабцы, а сам вернулся в город. Уже совсем стемнело. Послышался гул двигателей летящего самолета. Высоко над городом летел самолет, но теперь уже наш, советский, с новой партией оружия и боеприпасов для партизан. В деревню Бабцы мы приехали поздно вечером. Нам с Голиковым удалось устроиться в одном из домов. Хозяйка оказалась очень приветливой и сердечной женщиной. Хотя у них к весне в доме уже не было ни хлеба, ни крупы и питались они только одной картошкой, все же хозяйка поделилась с нами этой вареной картошкой. Скотины у них во дворе тоже уже никакой не было, все забрали немцы, и только каким-то чудом уцелело несколько куриц, которых хозяйка прятала где-то в загоне среди поленниц.

Утром следующего дня хозяйка дома зашла в горницу, где на кровати лежал бледный и осунувшийся Голиков. Посмотрев на него и покачав головой, ничего не сказав, ушла на кухню. А потом я увидел, как она начала тереть на терке очищенную картошку, сделала крахмал и, смешав его с яйцом, испекла раненому очень вкусные блинчики.

Прошло два дня пребывания нас в Бабцах. Голикову стало немного лучше, а от Журавского Ивана из Бегомля все еще не было никаких вестей. Я уже стал беспокоиться и не знал, что делать. Мое беспокойство [278] стало еще больше усиливаться, когда мы увидели, что налеты самолетов на Бегомль все возрастают и весь город был окутан дымом пожарищ. Накануне 1 мая неожиданно к нам в деревню приехала группа гудковцев и привезла раненых: Володю Мухина, который был ранен в колено и находился в тяжелейшем состоянии; ординарца комбрига Гришу Орешича с забинтованной рукой. С ними приехал наш фельдшер Иван Каминский. Увидев его, я очень обрадовался, так как понимал, что теперь Голикову может быть оказана более квалифицированная медицинская помощь, и у меня несколько отлегло от сердца. Увидев меня в этой деревне, Каминский очень удивился и сказал:

— А я думал, что ты в Бегомле.

— Мы были в Бегомле, но с нами там случилось несчастье, и мы вынуждены были приехать сюда.

— А Голикова отправили за линию фронта?

— Да нет же. Он здесь, в этой деревне. Видишь, что делается в Бегомле, — показал я на черный дым, который поднимался над городом. — Немцы каждый день бомбят и обстреливают его с самолетов. Нам Журавский обещал сообщить, когда будет возможность отправить самолетом Голикова, но пока молчит. Я предполагаю, что на аэродром сейчас наши самолеты не садятся, поэтому за линию фронта раненых пока не отправляют.

— Вот это да! А я думал, что мы быстро отправим раненых и вернемся в бригаду.

— Ничего пока не выйдет. Вы хотя бы взяли с собой на дорогу какое-нибудь продовольствие, а то здесь голодный край. В деревне, кроме картошки, ничего нет. Да и та на исходе. Мы тут голодные, как волки.

— Не все же время немцы будут бомбить Бегомль, и может, нам удастся все же отправить раненых. [279]

— Все может быть. А сейчас давайте-ка, располагайтесь по домам. Пока здесь нас немцы еще не тревожат, — сказал я Каминскому.

Он осмотрел раненую руку Голикова и сказал:

— А рука у него стала лучше. Да и сам он, видимо, чувствует себя лучше. А вот у Володи Мухина дела совсем плохие. У него разрывной пулей поврежден коленный сустав, и я совсем не знаю, что мне с ним делать. Видимо, придется ногу ампутировать.

Приехавшие в деревню гудковцы совсем растревожили девушек. В конце деревни стоял недостроенный новый дом. Деревянные стены и пол были уже сделаны, а крыши и окон еще не было. И вот принаряженные девушки в чистых платьицах, но босые, так как обувь уже была вся изношена, затеяли в нем на гладко выструганном полу танцы. Весело играла гармонь, и партизаны с девушками лихо отплясывали белорусские танцы. Я тоже решил пойти и посмотреть на это первомайское веселье. Забыв о смертельной опасности, которая грозила нам, как и местным жителям, молодежь веселилась 1 мая до позднего вечера. Наблюдая за этим весельем, я вспомнил, как в мирное время у нас в деревне Дубровке, где я родился и вырос, тоже по вечерам гуляли девушки и парни, танцевали, пели песни, и мне стало очень грустно. Как же я далеко нахожусь от моих родных. Что-то у них там происходит, где-то теперь моя Ира...

Прошло еще несколько дней тревожного ожидания. К нам стали поступать слухи о том, что немцы начали наступление на партизан Бегомльского района. Я совсем не знал, что нам делать с ранеными товарищами. И уже собрался ехать в Бегомль, чтобы узнать, каково сейчас положение в городе и на аэродроме. Но неожиданно сам заболел и не смог поехать.

Что же происходило в то время в Бегомльской партизанской зоне? После провала ряда карательных [280] экспедиций, которые гитлеровцы провели зимой и в начале весны, они в первых числах мая 1943 года предприняли обходное наступление в районе Лепеля, Бегомля и реки Березины. Эта крупная карательная экспедиция была названа немцами «Коттбус». Главная цель ее, по замыслу командования, заключалась в том, чтобы восстановить дорогу Минск — Витебск и очистить от партизан контролируемую ими территорию в треугольнике Плещеницы — Докшицы — Лепель. Карательной экспедицией командовал группенфюрер СС генерал-лейтенант полиции фон Готтберг. В его распоряжении находились два полицейских полка СС, дружинное соединение СС, шесть охранных батальонов, две полицейские танковые роты, первый батальон 931-го гренадерского полка, четыре роты оберфельдкомендатуры с батареей орудий и взводом тяжелых минометов и другие роты и полки соединений. Кроме того, этой карательной экспедиции были приданы самолеты 51-й бомбардировочной эскадрильи и 7-я — особого назначения. После ряда разведывательных операций гитлеровское командование приняло решение усилить оперативные группы еще несколькими охранными батальонами и артиллерийскими полками. Вражеские силы, брошенные против бригад им. Железняка и Дубровского, оказались очень большими.

Центральный штаб партизанского движения, будучи информирован об этом, принял все меры к тому, чтобы помешать осуществлению планов этой вражеской карательной экспедиции. В целях облегчения борьбы партизан Бегомльского района было дано указание Полоцкой группе партизанских бригад активизировать боевые действия в своих районах. Такие же указания были даны и партизанам других областей и районов, прилегающих к Бегомльской зоне. Получили такое указание и бригады Сенненско-Оршанской зоны. [281]

Выполняя это указание, комбриг Леонов принял решение разгромить Волосовский гарнизон. Комбриг бригады «Гроза» Решетников организовал несколько засад на колонны немцев, двигающихся по дорогам северо-восточное Толочина. А комбриг Гудков выделил большую группу наиболее боеспособных и хорошо вооруженных партизан и вместе с ними направился в Бегомль, на помощь бригадам им. Железняка и Дубровского, а оставшимся в районе Бука партизанам приказал организовать засаду на шоссе Минск — Орша в районе Озерец.

Всеми этими бригадами были также организованы группы подрывников и разосланы по наиболее важным шоссейным и железным дорогам с целью минирования мостов и дорог и совершения диверсий, особенно на главных магистралях: железной дороге и шоссе Минск — Орша.

5 мая 1943 года Гудков вместе с разведчиками и сборным отрядом партизан выехал из лагеря в сторону Бегомля. Рано утром 9 мая Гудков с разведчиками, значительно опережая основную часть партизан сборного отряда, на конях приехали к нам в Бабцы. В этот же день немецкие карательные силы повели наступательные бои против партизан бригад «Смерть фашизму», «Дяди Коли» и других, оттесняя их из района Минска и Борисова. Гитлеровцы, действующие на этом направлении, вышли на линию обороны партизан Илия — Плещеницы — Зембин — Костюки. А на востоке они пытались занять дорогу Лепель — Борисов. Начались особенно ожесточенные налеты авиации противника на партизанский район. Только на город Бегомль в течение 9 мая было сделано 632 самолето-вылета. К вечеру город был весь в пожарах.

Гудков, не задерживаясь в нашей деревне, тут же утром, оставив сопровождающих его разведчиков в Бабцах, вместе со своим ординарцем на конях отправился [282] в Бегомль, в комендатуру города, чтобы узнать, какова военная обстановка вокруг Бегомля и партизанского района. Они приехали туда часов а восемь утра, когда еще не было налетов авиации противника, и разыскали комендатуру, в которой в это время находился начальник штаба «Железняка» Бирюков Л. П.

— Сколько с вами прибыло партизан? — спросил он Гудкова.

— Около сотни, — ответил Гудков.

— Ну вот что, товарищ Гудков, эта ваша помощь для нас как капля в море. Вы знаете, что гитлеровцы сосредоточили против нас огромные силы, намного превосходящие наши. У них танки, авиация, артиллерия, минометы. Мы еле-еле сдерживаем их натиск. Нам, зная хорошо местность, приходится все время маневрировать, и тем самым мы не даем немцам быстро продвигаться вперед. А ваши товарищи совсем не знают нашу местность, поэтому могут оказаться здесь в очень тяжелом положении. Пока еще не поздно и немцы не успели занять дорогу Лепель — Борисов и не захватили наших мостов через Березину, вам немедленно надо отходить из деревни Бабцы. Увозите скорее ваших раненых товарищей, так как нам будет трудно удержать в своих руках Бегомль, и, наверное, мы сами будем уходить из него. Лучшей помощью для нас будет, если вы в своем районе увеличите активность действия партизан. Громите там гарнизоны противника, рвите линии связи, делайте засады, взрывайте железную дорогу. Тем более что нам стало известно, что часть охранной 286-й дивизии, которая находится в Толочине и охраняет железную дорогу Орша — Минск, переброшена сюда к нам и ведет бои с нами. Значит, охрана железной дороги несколько ослаблена, и вам будет легче совершать диверсии на этой дороге. Вот это и будет ваша помощь нам. [283]

Выслушав это сообщение и не медля ни минуты, поняв всю опасность, нависшую над партизанами, Гудков с ординарцем, предварительно узнав, где находятся его связные Журавский Иван и Короткевич Арсений, поскакали сначала к ним, а затем в Бабцы. Как только они подъехали к дому, где жили наши связные, начался налет немецких бомбардировщиков. Бомбы посыпалась в центре города на здание комендатуры и другие дома.

— Журавский! Скорее забирайте свое оружие, боеприпасы и взрывчатку и немедленно выезжайте в деревню Бабцы! — приказал Гудков. — Мы все уходим из Бегомльского района к себе, на Бук!

Воспользовавшись некоторым перерывом между налетами авиации противника на город, Гудков и Журавский вместе со своими товарищами выехали из города. А в это время в Бабцах мы с тревогой наблюдали за тем, как авиация противника бомбит Бегомль, и, зная, что туда уехал наш комбриг, тревожась за жизнь товарищей, с большим нетерпением ждали их возвращения.

Часа через три с того времени, как уехал Гудков, по дороге, идущей от Бегомля, появились всадники и следом за ними две повозки. Внимательно вглядываясь, мы с радостью узнали их: это были Гудков с ординарцем, а также Журавский Иван и Короткевич Арсений, которые что-то везли на повозках. Въехав в нашу деревню, Гудков тут же приказал собрать всех партизан, находящихся в деревне. Когда мы собрались около повозок, Гудков сказал нам:

— Товарищи! Партизаны бригады Железняка, обороняющие Бегомль, находятся в тяжелом положении. Немцы уже заняли ряд населенных пунктов на подходе к городу. Партизанский аэродром уже не действует. С часу на час бригада Железняка будет вынуждена оставить Бегомль. Против нее и бригады Дубова немцы бросили большое количество своих [284] солдат и полиции. Бегомль ожесточенно бомбит вражеская авиация. Мы сами еле выбрались оттуда. Из Бегомля эвакуируются партизанский госпиталь и все штабное хозяйство. Нам приказано уходить из деревни Бабцы, чтобы не оказаться в кольце окружения. Немцы могут перерезать дорогу, заняв мосты через Березину или дорогу Лепель — Борисов. Немедленно собирайтесь, и уходим на Бук.

— Товарищ комбриг! А как же мне быть с тяжелоранеными партизанами? — обратился к Гудкову фельдшер Каминский.

— А что, разве их нельзя везти на повозках?

— Да, нельзя! Двое из них в тяжелом состоянии, особенно Мухин Володя. Разрешите нам пока остаться в Бабцах.

— А что вы будете делать, если сюда придут немцы? Нужно немедленно уходить из деревни, — повторил свой приказ Гудков.

Но Иван Каминский не послушался комбрига и остался в этой деревне с тяжелоранеными партизанами. Узнав об этом, я побежал попрощаться с Голиковым. Уже далеко от деревни я нагнал своих товарищей. В этот день нам удалось благополучно переехать по мосту через Березину, и ускоренным маршем мы продолжали двигаться в сторону дороги Лепель — Борисов. Ночью мы ее пересекли. К нашему счастью, гитлеровцы, наступающие со стороны Лепеля, еще не успели заблокировать нас на этой дороге. Хотя впереди было еще много километров пути, но мы вполне успокоились и, дав лошадям отдохнуть, да и сами передохнув в одной из деревень, двинулись дальше, на Бук. По дороге я узнал у Ивана Журавского, что им удалось получить на аэродроме в Бегомле. На повозке лежали два противотанковых ружья, которые я видел впервые за все время войны. Кроме того, какие-то стальные вороненые трубы, [285] несколько похожие на бутылки с длинным горлышком, лежащие в ящике.

— А это что такое? — спросил я Журавского.

— Это глушители. Очень хорошая вещь, — ответил он. — Вот смотрите, этот глушитель надевают на ствол винтовки, закрепляют его около мушки и стреляют из винтовки специальными патронами. Вот как раз эти самые патроны, — показал он мне на второй ящик. На капсюле патрона была необычная синяя покраска.

— Ну, и для чего все это?

— А вот теперь смотрите, — предложил он нам, обступившим повозку с этими не совсем обычными патронами и глушителями. — Дай-ка мне твою винтовку, — обратился он к одному из партизан.

Мы с большим интересом и вниманием смотрели за его действиями над винтовкой и глушителем: Надев на ствол глушитель и зарядив винтовку патроном с синей покраской капсюля, он начал выискивать цель, куда выстрелить. Как раз в это время мы въезжали в конец какой-то деревни. На задворках одного из крайних домов в огороде сидела кошка, которая, видимо, охотилась за полевой мышью. Она, увлеченная охотой, совершенно никакого внимания не обращала на нас, проезжавших в это время по дороге мимо нее.

Журавский прицелился в эту кошку и нажал спусковой крючок винтовки. Вместо оглушительного винтовочного выстрела, который ожидали, мы услышали слабый хлопок, похожий на удар крыльями взлетающего голубя. Вылетевшая из винтовки пуля не попала в кошку, а упала рядом с ней в землю, и кусочек земли, подскочивший в том месте, только слегка напугал кошку. Она подскочила и опять принялась за свою охоту, не обращая на нас никакого внимания. [286]

— Вот это да! — восхищенное восклицание вырвалось у партизан.

— Да, с таким глушителем хорошо ходить на «чугунку», — сказал один из партизан. — Патруль идет по дороге, а ты тихонько из винтовки «пук» — и одного фрица нет, а другой в это время, склонившись над убитым фрицем, спрашивает: «Фриц, вас ист дас?» А ты тихонечко перезарядил винтовку и во второго патрульного Ганса «пук», и его не стало. А теперь работай себе спокойно на «чугунке» и подкладывай мину, — с большим восторгом фантазировал партизан.

Все мы были под большим впечатлением от этого глушителя и долго еще изумлялись этим очень нужным для партизан оружием. Уже хорошо знакомая нам дорога Бегомль — Бук на третьи сутки подходила к концу. Безо всяких приключений наш сборный отряд во главе с комбригом Гудковым рано утром прибыл на Бук. Разведотряд стоял вместе со всей бригадой в одном лагере среди елок в сильно заболоченном лесу. Мне бросилось в глаза, что вместо шалашей были натянуты самодельные палатки, сшитые из цветных льняных покрывал, которыми в деревнях накрывают кровати. Такого еще не было, когда мы с Голиковым уезжали в Бегомль. Эти палатки, изобретенные местными партизанами, оказались очень удобными. Они спасали партизан и от дождя, и от ночной прохлады.

Доложив командиру отряда Агапоненко о своем прибытии и о здоровье Голикова, я, очень уставший с дороги и не спавший почти двое суток, решил где-нибудь устроиться на отдых. В поисках укромного местечка под одной из елок я неожиданно натолкнулся на Нину Родионову, которая только что выползла из одной такой палатки. Она, увидев меня и несколько смутившись, спросила:

— А Саша Голиков улетел? [287]

— Нет, Нина, мы не сумели его отправить за линию фронта, так как аэродром в Бегомле все время бомбили немцы и наши самолеты уже больше не прилетали. Он вместе с Володей Мухиным и фельдшером Каминским остался там, около Бегомля, в одной из деревень. Боюсь, как бы они не попали к немцам в кольцо блокады. А у вас тут какие новости? — в свою очередь, спросил я.

— У нас особых новостей нет. Вот моя старшая сестра тоже пришла в партизаны, и мы с ней живем в одной палатке.

— Ну, так познакомь меня со своей сестрой.

— Ольга! — крикнула она в палатку, из которой только что выползла сама. — Иди сюда, я тебя познакомлю кое с кем, — неопределенно и двусмысленно позвала она свою сестру.

Из палатки выползла ее сестра. Поправив волосы на голове и подав мне руку, она, смутившись, сказала:

— Оля.

— Ну, будем знакомы. Вы тоже в отряде Агапоненко?

— Да, вот вместе с сестрой Ниной.

Ольга оказалась более высокого роста, чем ее сестра. Худощавая, довольно стройная девушка лет двадцати. Во время этого разговора с сестрами Родионовыми все небо заволокло тучами и стал накрапывать довольно частый дождик.

— Девочки, — обратился я к сестрам, — вы разрешите мне немного поспать в вашей палатке. Я почти двое суток не спал и сильно устал с дороги. Хотел расположиться где-нибудь под елкой, но земля здесь настолько мокрая, что нигде сухого места не нашел. У вас здесь, видно, был сильный дождь.

— Ольга, — обратилась Нина к своей сестре, — давай уступим палатку Володе, а сами пойдем посидим в других палатках, пока он спит.

Ольга кивнула головой в знак согласия. Поблагодарив [288] сестер, я забрался в их палатку и крепко заснул. Спал я очень долго. Проспал весь остаток этого дня и всю ночь. Когда я проснулся и узнал, что уже утро следующего дня, то прежде всего у меня возникла тревожная мысль, а где же спали сестры Родионовы. Выходит, я их выгнал из своей же палатки. Вот это да!

— Как поспали, товарищ комиссар? — встретив меня, с улыбкой спросила Нина Родионова.

— Какой я тебе комиссар, ты что, смеешься, что ли, надо мной? А где вы, девочки, спали сегодня? Оккупировал я вашу палатку.

— Не волнуйся, комиссар, мы спали в своей палатке, рядом с вами. Вы так крепко спали и всю ночь так храпели во сне, что все время пугали нас и не чувствовали, что рядом спят девушки.

— Да что вы говорите? Вот так соня, — пошутил я.

— Вот так-то, товарищ комиссар.

— Да что такое, Нина? Я никак не пойму, почему ты меня называешь комиссаром?

— Вы, товарищ комиссар, все проспали. Вчера вечером комбриг Гудков Николай Петрович всех нас построил, только не стали будить вас, больно вы спали крепко, и огласил приказ, по которому Игнатовича Федора Петровича от нас из разведки забирают в штаб бригады. Теперь он стал вместо Финогеева Ивана Григорьевича комиссаром бригады, а Иван Григорьевич его заместителем. А вас, Володя, комбриг назначил комиссаром разведотряда. Вот так-то, товарищ комиссар, все вы проспали.

Я про себя подумал, что, может быть, Нина как-нибудь разыгрывает меня, и не придал этому значения, но все же решил спросить Агапоненко о назначении комиссаром бригады Игнатовича.

— Товарищ командир, — обратился я к Агапоненко, — что, это правда, что Игнатовича Федора Петровича назначили комиссаром бригады? [289]

— Да, был вчера приказ Николая Петровича об этом. Кстати сказать, тебя тоже надо поздравить. Ты будешь у меня комиссаром отряда, так приказал Гудков.

— Ну какой из меня комиссар? Я же был всего только комсомольцем, а сейчас у меня и комсомольского билета-то нет. Как я понимаю, комиссаром должен быть обязательно член партии.

— Ничего, Володя, справишься. Я тебя рекомендовал Гудкову, да и сам он тебя хвалил, так что принимайся за работу, товарищ комиссар, — с улыбкой сказал мне Николай.

На другой день меня вызвал к своему костру комиссар бригады Игнатович Ф. П. и, улыбаясь своей подкупающей улыбкой, сказал:

— Ну, Володя, поздравляю тебя с назначением комиссаром разведотряда. Чем ты будешь заниматься в отряде, ты сам должен знать. Ты же, как мне стало известно, окончил техникум, был преподавателем и, кроме того, секретарем комсомольской организации техникума, поэтому политическую и воспитательную работу ты знаешь. Вот и здесь, кроме боевых операций, будешь заниматься воспитательной работой среди партизан и местного населения. Через Николая Котова, нашего радиста, будешь сообщать сводки от Совинформбюро. Так что, комиссар, приступай к работе.

Услышав разговор Игнатовича со мной, рядом сидящий у костра комбриг тоже вступил в него.

— Вот что, Володя, — обратился он ко мне, — перед вами с Николаем Агапоненко теперь стоит задача из маленького разведотряда создать боевой отряд численностью хотя бы в сотню человек. А это вполне возможно сделать. Как я знаю, сейчас Николай ведет агентурную разведку в немецких гарнизонах, где имеются лагеря военнопленных. Мы надеемся, [290] что в летний период оттуда побегут к нам наши люди.

Крепко задумавшись, я отходил от костра, где сидели Гудков и Игнатович. Я понимал, какую трудную задачу поставили передо мной командир и комиссар бригады. По своему личному опыту, пока я находился на оккупированной территории, а также в плену у немцев, я знал, какую бешеную агитацию и пропаганду, построенную на лжи, провокации и обмане, развили они. Немецкая пропаганда имела несколько направлений. Во-первых, они внушали всем мысли о непобедимости германского оружия. Во-вторых, распространяли провокационные слухи о безвыходном положении в Советском Союзе, Красной Армии и клевету на наших руководителей партии и правительства. В-третьих, пытались разбудить у крестьян мелкособственнические инстинкты, настроить их против колхозов.

Немцы вели непрерывную агитацию в деревнях против партизан, называя нас бандитами. Призывали население не давать нам продуктов питания, одежды и обуви. Гитлеровцы стремились сделать все возможное, чтобы не допустить распространения среди населения правды о положении на фронтах, о героической борьбе нашего народа против фашистских поработителей. С этой целью они забирали у населения все радиоприемники, жестоко расправлялись с людьми за чтение и распространение советских листовок. Антисоветской пропагандой занимались не только штатные пропагандисты, но и коменданты гарнизонов, попы, бургомистры и другие гитлеровские прислужники. В Витебске предатели из местной интеллигенции — Брандты, Щербаков, Печенежский — организовали издательство фашистских газет «Новый Путь» и «Белорусское слово». Там же миллионными тиражами печатались различные [291] антисоветские листовки, которые попадали и к нам, в партизанские зоны.

Я понимал, что мутному потоку этой лживой фашистской пропаганды необходимо противопоставить правдивое большевистское слово и тем самым дать достойный отпор фашизму в идеологической области. Я также понимал, что политическая работа комиссаров бригад и отрядов имела не меньшее значение, чем борьба против врага с оружием в руках. Но вот вопрос, как все это сделать. И я решил, прежде всего, необходимо на первых порах достать хотя бы пишущую машинку и бумагу, на которой можно было бы печатать листовки и сводки от Совинформбюро. Этими листовками можно будет снабжать наших партизан, идущих на задания, которые, в свою очередь, могли бы читать их в деревнях и отдавать местному населению. Все эти мои мысли одобрил командир отряда Агапоненко и дал задание разведчикам через своих связных раздобыть в немецких гарнизонах или у частных лиц пишущую машинку с русским шрифтом, а также копировальную и обычную бумагу для нее.

В те дни, когда сводный отряд возвращался из Бегомля на Бук, остальная часть бригады, оставшаяся там под командованием Евсеенко, готовилась сделать засаду на шоссе Минск — Орша и ушла туда. Вот что рассказал, сидя у костра, об этой операции своему брату Ивану Аркадий Журавский, который тоже ходил на задание:

— Евсеенко собрал из нас группу человек 20 хорошо вооруженных партизан и повел в сторону Озерец. Я шел рядом с пулеметчиком и нес диски с патронами. Накануне дня засады мы ночевали в лесу около Дроздова, а рано утром осторожно начали пробираться на юг, в сторону Озерец. Были приняты все меры предосторожности: впереди нас, метров за двести, шла наша разведка, за ней по одному на [292] некотором расстоянии друг от друга двигались остальные. Так мы шли около часа. Наконец, вдалеке показался большак. Евсеенко, будучи жителем Озерец, знал там буквально каждый куст. Он повел нас вдоль большака на восток, а когда мы оказались около небольшой поляны, откуда хорошо проглядывалась значительная часть дороги, объявил, что это самое лучшее место для засады. Он стал размещать партизан по краю леса. Наш пулемет приказал установить на правом фланге. Рядом с пулеметчиком залег и я. Кругом было тихо, и это еще больше настораживало нас. Я сориентировался и понял, что мы находимся между Озерцами и Михайловщиной, где располагаются немецкие гарнизоны. С утра были слышны паровозные гудки и шум двигателей на магистрали Минск — Орша. Неожиданно справа затарахтел мотоцикл и промчался мимо нас в сторону Михайловщины. Потом с той стороны проехали три велосипедиста. «Спокойно чувствуют тут себя фашисты», — думал я. Но это для нас очень хорошо, партизан они тут совсем не встречают. Прошло часа два, а никакого движения по дороге больше не было. Мне стало казаться, что немцы сегодня тут уж больше не покажутся и нам придется возвращаться назад ни с чем. Часов в десять далеко на север, в сторону Узгоев, началась сильная стрельба. Партизаны встревожились, так как никто из нас не думал, что немцы могут быть в той стороне, куда нам придется отходить после боя. Этот бой в направлении Узгоев принимал затяжной характер. В это время справа от нас послышалось завывание моторов. Мы насторожились.

— Подготовиться! — передали по цепи команду Евсеенко, который находился где-то в середине засады.

Рев машин все возрастал, и скоро они показались на дороге. Одна, две, три. В кузовах сидели немцы с автоматами и винтовками и тревожно поглядывали [293] на север, в сторону боя под Узгоями. В это время послышался стрекот автомата Евсеенко, и по всей нашей цепи началась стрельба. Первая машина сразу же остановилась, остальные подъехали ближе, с них начали соскакивать гитлеровцы, некоторые тут же падали. Я выпустил первый диск, заложил другой и продолжал стрелять дальше. Средняя машина вспыхнула ярким пламенем, но в это время по нас открыли огонь и фашисты.

— Отходить! — передали по цепи.

Мы быстро вскочили и побежали в глубину леса, не обращая внимания на пули, которые непрерывно пролетали мимо нас. Через полчаса мы были уже далеко от этого леса. Постепенно огонь противника на большаке затих. Тихо теперь стало и под Узгоями. Остаток дня мы провели в лесу между Дроздовым и Прудцом. Разведка принесла хорошие вести: днем около Узгоев был бой между немцами и партизанами бригады «Гроза», там фашисты понесли большие потери, а партизаны, захватив много винтовок и патронов, своих потерь не имели.

Около Толпина, находящегося в 15 километрах северо-восточнее Череи, в начале войны был большой бой, где немцы потеряли много солдат убитыми и ранеными и были вынуждены отступить под Черею. За деревней Толпино после этого боя в разных местах остались наши подбитые и сгоревшие танки. Некоторые из них тогда, во время боя, отошли в близлежащие леса и, не имея горючего, были оставлены там нашими танкистами. И вот теперь гудковцы и леоновцы нашли несколько таких танков в этих лесах. Два танка были почти исправны, не было только аккумуляторов и кое-где была повреждена проводка. Один из этих танков леоновцы подремонтировали и заправили горючим, которое они захватили у немцев еще зимой, когда выбили их из Череи. Леоновцам не терпелось попробовать этот танк в деле. [294]

И вот теперь, когда шли бои партизан бригады Железняка и Дубровского против гитлеровцев в Бегомльском районе, леоновцы решили помочь им своими боевыми делами.

Примерно в 20 километрах северо-западнее Толочина, в деревне Волосово, находился немецкий гарнизон. Он, хотя и был небольшой, примерно 250 немецких солдат и полицаев, но сильно укреплен. Там кругом были построены блиндажи, так что без артиллерии разгромить его было очень трудно. Партизаны несколько раз пытались занять его, но безрезультатно, губили только своих людей. Таким образом, когда у Леонова в бригаде появился свой танк, он решил попробовать взять этот гарнизон с его помощью. Опыт разгрома больших гарнизонов у леоновцев уже был, поэтому они надеялись на успех.

В один из майских дней 1943 года три отряда леоновцев в сопровождении танка скрытно подошли к Волосову и залегли в складках местности на опушке небольшого леса, находящегося в двухстах метрах от гарнизона. По сигналу ракеты танк пошел на Волосово. Через него проходил большак-грейдер, а по краям большака глубокие канавы, заполненные весенней водой. И вот когда танк уже почти вплотную подошел к укреплениям гарнизона и оставалось ему пройти, может быть, около сотни метров, на его пути оказался этот большак со своими канавами. Партизанам нужно было направить танк перпендикулярно к большаку для въезда на него, а они, видимо, были не совсем опытные танкисты и поехали вдоль дороги. Тут случилась беда: одна из гусениц танка съехала в канаву, а другая оказалась на насыпи дороги. Танк сразу своим корпусом завис на грейдере. Танкисты пытались свой танк подать то назад, то вперед, а он все больше и больше утопал своей гусеницей в канаве, затем совсем лег набок, даже башню [295] его нельзя было повернуть в сторону блиндажей противника и вести прицельный огонь не из пушки, не из пулемета. Горе-танкисты совсем растерялись и не знали, что делать.

В это время в гарнизоне противника с нескрываемым страхом следили за движущимся партизанским танком. Но когда немцы увидели, что он засел в придорожной канаве, тогда они воспрянули духом, решили взять танкистов живыми и бросились к нему.

Увидев бегущих к танку-немцев, Леонов приказал пулеметчикам открыть огонь по ним. Несколько гитлеровцев остались лежать убитыми, не добежав до танка, а остальные бросились обратно в свои блиндажи. Воспользовавшись этим моментом, танкисты, выбравшись через верхний люк, ушли к своим, оставив танк немцам. Так хорошо задуманная операция по вине танкистов окончилась полной неудачей. Партизаны потеряли свой единственный танк и вынуждены были, не начиная боя, отойти от Волосова.

Комбриг Леонов был страшно недоволен действиями своих танкистов и в качестве наказания предупредил их, что если танк достанется немцам и они используют его против партизан, то всех танкистов он прикажет расстрелять. Поэтому он приказал следить за тем, что будут делать с этим танком немцы. И если представится возможность, то его они должны будут или обратно пригнать в лагерь бригады, или в крайнем случае подорвать.

Танкисты день и ночь следили за своим танком. На следующий день они увидели, как немцы, подогнав к танку мощный гусеничный трактор, с большим трудом вытянули его из канавы и угнали в гарнизон. Там немецкие механики подремонтировали его и решили угнать в Толочин. Узнав об этом от местных жителей, танкисты сразу сообщили в штаб бригады. Оттуда подошла группа подрывников, которые успели заминировать один из мостов на дороге Волосово [296] — Толочин. Двигавшийся к Толочину танк подорвался на этом мосту и не достался немцам. Но и леоновцы его потеряли. Вернувшиеся в свой лагерь танкисты обещали комбригу отремонтировать второй танк, что им впоследствии удалось. И снова у Леонова появился свой танк.

После нашего возвращения из Бегомля комбриг Гудков встретился с комиссаром бригады «Гроза» Нарчуком, который во время этой встречи предложил ему объединить две бригады в одну. Дело было в том, что командира бригады «Гроза» Решетникова отозвали за линию фронта, и на этот период Нарчук был назначен командиром бригады. Но ему было очень трудно совмещать и командование бригадой, и работу в качестве секретаря подпольного райкома партии, поэтому он и предложил Гудкову стать командиром объединенной бригады, а самому остаться комиссаром ее.

Через несколько дней после этой встречи мы обнаружили около нашего лагеря много незнакомых партизан, которые сразу же рядом с нами начали строить свои шалаши. В обед того же дня всем командирам и комиссарам отрядов было приказано явиться на совещание на небольшую поляну соснового леса, где был лагерь гудковцев. На нем Гудков предоставил слово секретарю подпольного райкома партии товарищу Нарчуку. На середину поляны вышел высокий, очень худой, с черной шевелюрой волос и с темным, как у цыгана, лицом, одетый в длинную кавалерийскую шинель человек.

— Товарищи! — начал он свое выступление. — Сейчас, перед лицом все возрастающей активности гитлеровцев, которые пытаются всеми своими силами разгромить партизан в Бегомльском районе, мы приняли решение объединить наши бригады, чтобы общими усилиями и своими активными боевыми действиями в нашем районе против фашистов оказать [297] помощь товарищам, ведущим сейчас тяжелые бои в Бегомльском районе. Чем активнее мы будем здесь вести борьбу против гарнизонов противника — совершать диверсии на коммуникациях врага, громить из засад немцев и полицаев, — тем легче будет нашим товарищам в Бегомле отражать атаки общего врага. А теперь, — заканчивая свое выступление, объявил Нарчук, — предоставляю слово товарищу Гудкову для зачтения приказа.

В приказе было объявлено об объединении бригад, о назначении командиром объединенной бригады Гудкова, а комиссаром Нарчука, о том, что в бригаде будет восемь боевых отрядов и отдельно отряд разведки. Были также назначены командиры, комиссары отрядов и начальники штабов бригады и отрядов. Теперь в объединенной бригаде было около 800 человек.

Через три дня после объединения всем отрядам было приказано выйти на засады, чтобы заблокировать ближайшие немецкие гарнизоны. Часть отрядов пошла на блокаду Соколинского гарнизона, а основные силы объединенной бригады вместе с комбригом пошли на засады на западную сторону Бука под Волосово, Муравничи и Плоское. Вызвав к себе командира разведотряда Агапоненко, Гудков приказал, чтобы его отряд ни на какие задания не уходил. Ночью разведчики должны будут принять самолет, который должен сбросить на парашютах партизанам оружие и боеприпасы. Он показал Агапоненко радиограмму от Центрального штаба партизанского движения и рассказал ему об особенностях расположения костров на партизанском аэродроме. Должен сказать, что уже с весны партизанские отряды ходили на выполнение заданий днем, чтобы жители местных деревень видели, какие могучие партизанские силы действуют в нашем районе. Это [298] имело большое положительное моральное воздействие на население деревень.

Гитлеровское командование не имело точных сведений о численности партизан в районе Бука, и когда им во время карательных экспедиции удавалось захватить местных жителей деревень и вести допрос с целью уточнения численности партизанских сил в районе Бука, то на вопрос гитлеровца, видела ли она бандитов, какая-нибудь старая женщина отвечала:

— Да, мы все их видели. Они же шли днем.

— Много ли их было?

— Ой! Батюшки! Тьма тьмущая. Часа три шли через нашу деревню, а может, и больше.

— Ну, а чего они несли в руках? Какое оружие у них было?

— Все какие-то ружья. То такие длинные-длинные, которые они носят вдвоем. А то какие-то ружья с тарелками.

— Много у них этих ружей с тарелками?

— Да почти у каждого. У одних тарелки на ружье сверху, а у других ружья поменьше и тарелки снизу.

— Ну, а еще что видела у них?

И словоохотливая старая женщина продолжала рассказывать:

— А еще у них какие-то «Максимы» есть, с колесами. А потом и пушки, которые они возят на лошадях.

После такого допроса у гитлеровцев была полная «информация» о численности и вооружении партизан. Удрученные этими сведениями, с тяжелым сердцем они возвращались с очередной неудачной карательной экспедиции, чтобы доложить высшему командованию обо всем, что узнали у местного населения о партизанах.

Гитлеровское командование, обеспокоенное всевозрастающим партизанским движением в Толочинском и близлежащих районах Витебской области, вынуждено было принять решение о создании дополнительных [299] гарнизонов рядом с Буком, чтобы тем самым сковать боевую деятельность партизан. Гарнизоны намечалось поставить во Взносном и Серковицах. Эти населенные пункты стоят при въезде на два большака, идущих через болото Бука. Тем самым гитлеровцы намеревались заблокировать эти дороги и создать большие неудобства для передвижения партизан Бука с востока на запад через болото. Но перед созданием этих гарнизонов гитлеровцы решили провести большую карательную экспедицию по деревням на восток от Бука и в лесах около него и разгромить основные силы партизан.

Получив приказ Гудкова о выходе на задание под Соколино, отряд Шныркевича и один из отрядов «Грозы» после обеда двинулись на выполнение его. Они шли через Яново, Усвейки, Ревятичи. Переночевав в Ревятичах, на другой день рано утром двинулись дальше. Впереди колонны партизан шли разведчики. Среди них был и наш бывший разведчик Федя Багадяш, а остальные — из отряда Шныркевича. Это Василий Малковский, Алексей Короткевич, дальний родственник нашему Алексею, и другие.

В этот же день со стороны Толочина на Бук двигалась большая колонна гитлеровских карателей в составе двух батальонов. С ними шли артиллеристы и минометчики.

Ничего не подозревая об этой карательной экспедиции фашистов, партизанские разведчики неожиданно натолкнулись на идущую им навстречу колонну немцев, и завязался бой. Впереди идущие разведчики, попавшие под автоматный огонь немцев, были сражены автоматными очередями противника, и только один из них, Федя Багадяш, оказался еще жив, но он был тяжело ранен и не мог бежать. Истекая кровью и чувствуя свою неминуемую гибель, Багадяш с трудом вынул из сумки гранату, выдернул зубами чеку и держал зажатую в руке гранату до тех [300] пор, пока к нему не подошли немцы. Когда немцы увидели раненого партизана, они решили взять его живым, и трое из них подбежали к Багадяшу. В тот момент, когда над ним склонились немцы, Багадяш разжимает руку и взрывает гранату. Он погиб сам, но и трое немцев не остались в живых.

Остальные партизаны из отряда Шныркевича и бригады «Гроза» быстро развернулись и встретили карателей дружным ружейно-пулеметным огнем. Но они оказались в невыгодном положении по сравнению с гитлеровцами. Противник занял более выгодную позицию на высотке, а партизаны оказались в низине. Кроме того, гитлеровцев было значительно больше, чем партизан, поэтому они были вынуждены под прикрытием пулеметного огня выходить из боя. Большая часть партизан отошла на запад, к болоту, а затем в лес. А другие отошли по канаве и складкам местности в сторону Усвейки, затем, пробравшись в Познаньский лес и перейдя дорогу, идущую с Янова на Монастырь, ушли в свой лагерь.

Каратели, тем временем установив, что партизаны отошли в лес, не приняв боя, со всеми мерами предосторожности стали двигаться вперед в сторону Янова, а затем на Взносное. Заняв деревни Яново, Монастырь и Взносное, они организовали оборону и, установив пушки и минометы, начали во второй половине дня обстреливать партизанский лес из своих пушек. Отдельные снаряды летели в сторону лагеря гудковцев, который в то время находился в лесу между Взносным и Яновом. Когда в этот день, после стычки гитлеровцев с гудковцами, фашисты появились на дороге, идущей от Серковиц к Янову, жители Янова, сначала услышав бой, а потом увидев колонну немцев, покинули деревню и ушли в свой лесной лагерь, а некоторые из них побежали предупредить партизан, что в Яново пришли немцы.

Получив это тревожное известие, оставшиеся в [301] лагере партизаны организовали свою оборону под Монастырем и Взносном. Наблюдая с опушки леса за дальнейшим продвижением карателей, а также обнаружив, что каратели заняли деревни Монастырь и Взносное, на окраине которого стали устанавливать пушки, партизаны поняли, что немцы решили прочесывать партизанский лес. Это мнение у них еще больше укрепилось, когда неожиданно оглушительный выстрел потряс лес и где-то недалеко от лагеря разорвался снаряд. Через несколько минут выстрел из пушки повторился, фугасный снаряд взорвался уже совсем близко от шалашей лагеря. Партизаны, находившиеся в лагере, насторожились. Было видно, что немцы стреляли из Монастыря, где тоже были установлены немецкие пушки. Каратели и дальше продолжали периодически обстреливать из своих пушек лес, но, не зная, где же находятся в лесу партизаны, стреляли наугад. Снаряды рвались то в одном, то в другом месте леса, не причиняя партизанам вреда.

Когда гитлеровцы начали обстрел леса из пушек, то Евсеенко, находящийся с группой партизан в обороне под Взносном, снял оборону и отошел со своим отрядом в лагерь. Подойдя к лагерю и окинув взглядом напуганных артиллерийским обстрелом находящихся там около полусотни партизан, в основном это были женщины, раненые и больные, он тут же принял решение.

— Будем отходить, — приказал он.

Небольшая колонна партизан с несколькими повозками, на которых сидели или лежали раненые, двинулась по лесу на западную сторону Бука. Через несколько минут к ним примкнула еще одна группа партизан из бригады «Гроза», которые занимали оборону под Монастырем и тоже после начала артиллерийского обстрела отошли к лагерю. Минут сорок они двигались на запад. Выстрелы пушек и [302] взрывы снарядов теперь были слышны далеко сзади них. Пройдя километра три от своего лагеря, Евсеенко приказал сделать привал.

Наконец, артиллерийский обстрел леса прекратился, наступила необычная тишина, и немцы, видимо, пошли в лес. Партизаны чутко прислушивались ко всем звукам, доносившимся к ним, но пока только тихо шумели деревья от легкого ветерка, проносившегося над лесом. И вдруг с восточной стороны леса донеслись приглушенные пулеметные очереди. Партизаны еще более насторожились. Стрельба в той стороне леса продолжалась недолго, через полчаса снова наступила загадочная тишина, не слышно было ни одного выстрела. Солнце стало опускаться за деревья, и пока все было тихо в лесу. Евсеенко решил послать в разведку кого-нибудь из местных партизан. Среди них оказались Аркадий Журавский и Володя Захаревич.

— Идите и разведайте, что там творится в нашем лагере, — приказал он и добавил: — Если все спокойно, то вы оставайтесь там, а часа через два и мы вернемся туда.

В лагере оказалось все спокойно. Шалаши лагеря были целые и невредимые. Немцы, зайдя с края леса и постреляв из пулеметов и автоматов в глубь леса, дальше идти не решились. Им удалось только найти в лесу лагерь местных жителей. Каратели сожгли их шалаши и, решив, что они свою задачу выполнили, снялись с занятых ими деревень и ушли в сторону Белиц.

К вечеру партизаны вернулись в свой лагерь и занялись текущими делами: запылали костры, а те, что были в бою, занялись чисткой своего оружия. Основные силы бригады, ушедшие на засады под Волосово, Муравничи и Плоское, вернулись с этого задания только через несколько дней. По рассказам партизан, которые были в этих засадах, мы узнали, что в [303] двух местах они были успешными: огнем партизан там были обстреляны две колонны немцев.

Получив задание от Гудкова принять самолет, который должен был прилететь с оружием и боеприпасами, наш разведотряд в полном составе ушел из лагеря бригады и расположился в еловом лесу недалеко от Лавреновичей. Мы быстро построили шалаши и натянули палатки, а наши девушки, Нина и Оля Родионовы, уже хлопотали над костром, где начали готовить обед. А в это время Николай Агапоненко, собрав всех мужчин, сказал:

— Хлопцы! Сегодня, примерно в час ночи, к нам на Бук должен прилететь самолет с оружием и боеприпасами для нас.

Мы с большой радостью приняли это известие и с еще большим вниманием стали слушать командира, а он продолжал говорить:

— Но у нас нет аэродрома, поэтому летчики будут сбрасывать нам этот драгоценный груз на грузовых парашютах. Каждый из вас должен будет строго выполнять следующие задачи: Короткевич Алексей, Хващевский, его сын Коля и Игнатович Василь подготовят хворост для костров и будут дежурить около них. Как только появится в воздухе над нами самолет, то по моему сигналу вы должны зажечь все костры и поддерживать их горение. Короткевич Егор и Савик будут наготове держать лошадей, запряженных в повозки. Евсеев Егор и Севак Женя с пулеметом будут охранять нас от возможного нападения немцев или полиции. Мы с комиссаром и остальные товарищи будем принимать парашюты. Вопросы есть ко мне? Все понятно? А сейчас пообедаем и поедем туда, где должны принимать груз.

Вечером, оставив в нашем лагере только девушек во главе с Шурой Пляц, все мужчины отправились на выбранную площадку, которая находилась на осушенном болоте между Лавреновичами и Яновом, [304] примерно в том месте, где у нас еще в марте месяце был построен большой шалаш из бревен. Часам к 11 на площадке все было готово к приему самолета: костры были выложены из сухого орешника, сухой травы и должны были быстро разгореться. У каждого костра рядом лежал дополнительный запас дров. Партизаны, дежурившие у костров, имели в руках трофейные бензиновые зажигалки. Две лошади, запряженные в повозки, стояли в кустах недалеко от площадки и мирно жевали сено. Выбранная площадка была сухая, обросшая прошлогодней сухой травой. Кое-где на ней были прорыты канавы, которыми осушалось это болото, но в них воды уже не было.

Доложив командиру отряда о том, что все готово к приему самолета, мы собрались в середине площадки и стали с большим нетерпением ждать его прилета. Ночь была теплая, на небе ни единого облачка. Ярко горели звезды, и было очень тихо. Небольшой туман стлался по поверхности болота. В полночь Агапоненко приказал:

— Товарищи! Пора! Всем занять свои места у костров и ждать моего сигнала. Я помашу электрическим фонариком и крикну: «Зажигай!»

Прошел еще целый час тревожного ожидания, и наконец где-то далеко на востоке послышалось слабое гудение самолета. Гул самолета все возрастал и возрастал. Наш авиатехник Севак, услышав его, громко и радостно крикнул:

— Товарищ командир! Это наш самолет. Я его по гудению узнал.

Я тоже прислушался, и мне показалось в гуле летящего самолета что-то очень знакомое.

— Николай, — обратился я к Агапоненко, — давай команду. Нужно зажигать костры.

— Зажигай! — громко подал команду Агапоненко.

Ярко вспыхнули костры, и самолет направился к нашему болоту. Пролетев над кострами, он вновь [305] развернулся, и на втором заходе в ночном небе показались купола белых парашютов. Один... второй... третий... и еще несколько парашютов приближались к земле. Самолет, закончив сбрасывать парашюты, взревел своими двигателями, набирая высоту, и ушел от нас. Мы, помахав руками улетающему самолету, принялись разбирать грузовые мешки и собирать парашюты. Когда гул самолета совсем затих, Агапоненко крикнул:

— Погасить костры! И всем сюда к парашютам.

На горизонте, на восточной стороне неба, уже появилась белая полоса наступающего утра. И немного стало светлее, когда мы закончили погрузку на повозки всего того, что нам привезли на самолете. Там, в грузовых мешках, были автоматы, карабины, ящики с патронами, с толом и взрывателями. Были в мешках и бикфордов шнур, и многое другое, очень нужное для нас, партизан. Было так много груза, что часть его на повозки не уложилась. Нам пришлось нести его в руках или на спине. Все парашюты и мешки мы связали стропами в большие свертки и несли их на плечах.

Совсем уже стало светло, когда мы, радостные и возбужденные, вернулись в наш лагерь разведчиков. Да как же нам было не радоваться, если мы впервые за все время существования нашей бригады самостоятельно получили этот драгоценный груз с самолета, который прилетел именно к нам — гудковцам. Хотя мы всю ночь не спали, сразу же принялись разбирать все, что привезли с нашего «аэродрома». Оружие было хорошо смазано маслом, а ложи автоматов и карабинов блестели свежей краской. Наши девушки были очень рады большому количеству парашютной ткани, из которой они обещали всем нам пошить нижнее белье. Так за этой работой незаметно прошел почти весь день. Неожиданно со стороны Монастыря прогремел выстрел из пушки и [306] взрыв снаряда где-то в лесу на восточной стороне Бука. Мы все насторожились. Агапоненко сразу же дал команду:

— Все оружие и боеприпасы погрузить на повозки! А парашюты и грузовые мешки свернуть и связать стропами! Лагерь замаскировать!

Не успел он еще проговорить последние слова команды, как снова прозвучал выстрел из пушки и прогремел новый взрыв снаряда.

— Егор Короткевич и ты, Алексей, седлайте коней и скорее в лагерь бригады, узнайте, что там происходит. Будьте осторожны, не нарвитесь на немцев. А ты, комиссар, — обратился он ко мне, — бери вот этот новый автомат, набивай диски патронами, и вместе с Егором и Севаком с пулеметом идите на опушку леса и внимательно посмотрите в сторону Лавреновичей, нет ли там немцев. В бой с немцами не вступать. А если они там есть, мы отойдем в Пасмурский лес.

Мы быстро собрались и втроем двинулись на опушку леса. Автомат мой был еще очень густо смазан маслом, и я по дороге продолжал протирать его тряпкой, которую еще в лагере нашел в одном из грузовых мешков. Осторожно выйдя на опушку леса и пройдя по ней почти до Лавреновичей, мы ничего подозрительного не обнаружили. Местные жители из деревни в лес не уходили, это был первый признак, что немцев в деревне нет. А в это время обстрел леса из пушек на восточной стороне Бука прекратился, на некоторое время наступила тишина.

— Перестали стрелять из пушек, — заметил Егор.

— Да, не слышно больше, — ответил я.

— Ну, теперь немцы пойдут в лес, — с большим пониманием тактики гитлеровцев заявил Егор.

И правда, примерно через полчаса где-то далеко на востоке слабо послышались пулеметные очереди.

— Вот они и пошли в лес. Что-то наши делают? [307]

Там ведь совсем немного партизан, одни больные да женщины остались в лагере. Все почти ушли на задание.

Мы внимательно прислушивались к стрельбе, доносившейся с восточной стороны Бука. Через полчаса все затихло.

— Ну вот, постреляли, постреляли немцы и пошли по своим домам. Им уже пора домой, а то скоро вечер наступит, — в шутку заявил Егор.

Мы еще с полчаса полежали в засаде на опушке леса, а потом решили вернуться в наш лагерь.

— Что, никого там нет? — спросил, увидев нас, Агапоненко.

— В Лавреновичах все тихо, — ответили мы.

— Ну, теперь будем ждать Короткевичей, что-то они нам скажут?

Вечером, когда уже стало темнеть, а нас клонить ко сну, явились братья Короткевичи. Они доложили Агапоненко обо всем, что произошло там, на восточной стороне Бука.

— А комбриг не вернулся еще? — спросил Агапоненко.

— Пока еще нет, а вот второй отряд нарвался на этих немцев, которые шли в сторону Янова и Взносного. Они вели с ними бой под Ревятичами, а сейчас почти все вернулись в лагерь. Там погиб в бою наш скрипач Федя Багадяш.

— Что, Федя погиб? — переспросили мы все.

— Да, хлопцы, Федя погиб, — с грустью в голосе подтвердил Алексей Короткевич. — Теперь и на баяне мне не с кем будет сыграть.

В своем лагере под Лавреновичами мы пробыли всего несколько дней. Вернувшийся вместе с остальными отрядами бригады из-под Волосова, Муравничей и Плоского комбриг Гудков со своим ординарцем заехал верхом на конях к нам в лагерь. Они вдвоем с Агапоненко долго беседовали о каких-то [308] только им известных делах, а потом Николай Петрович попросил наших девушек:

— Ну, сестрички, — обратился он к Нине и Оле, — угостите меня своим обедом. У вас так вкусно пахнет из котла, а я сильно проголодался.

— Мы, товарищ комбриг, не только обедом вас угостим, у нас есть и самогоночка, и холодец. Мы вчера ходили в нашу деревню Лавреновичи, и нам мама приготовила кое-что.

— Хорошо! Посмотрим, какая ваша мама мастерица, — пошутил он.

— Батюшки! — вдруг воскликнула Ольга. — Холодец-то весь ваша лошадь съела, товарищ комбриг. Чем же я вас угощать-то буду? — со слезами на глазах проговорила она.

И правда, холодец, стоявший в кастрюле под елкой, к которой случайно привязал свою лошадь комбриг, был съеден ею.

— Что! Говоришь, холодец лошадь съела! Вот это да! — захохотал Гудков. — Ну, ничего, не огорчайся, Оля, давай самогонку, а закусим салом или еще чем-нибудь другим.

Прощаясь с нами после этого не совсем удачного обеда, Гудков напомнил Николаю Агапоненко:

— Ну, Николай, значит, как и договорились, завтра вы всей своей командой переедете к нам в общий лагерь.

Из этих слов комбрига мы поняли, что нам снова придется переезжать и устраиваться в лагере всей бригады. В то время объединенная бригада стояла в сосновом лесу под Монастырем. Высокие густые кроны сосен хорошо маскировали лагерь. Когда мы на другое утро пришли в этот лагерь, то Агапоненко решил наши палатки разместить в густых зарослях молодого березняка, который вплотную примыкал к сосновому бору, там, где были построены шалаши других отрядов бригады. Среди этого березняка была [309] небольшая полянка, заросшая молодой травой, в которой кое-где уже стали появляться луговые цветочки. Агапоненко очень любил, чтобы во всем был порядок, и мы решили размещать палатки, как это делается в летних армейских лагерях, в одну линейку. Во второй половине дня, когда все палатки были установлены, неожиданно для всех в лагере появился Голиков Саша.

Страшно исхудавший, небритый и изможденный, с перевязанной грязным бинтом раненой рукой, он, улыбаясь во весь рот, встретился с нами. Он был необычайно рад, что наконец-то нашел свой отряд. Встретившись, мы крепко обнялись. Нина Родионова быстро налила ему миску жирного супа и отрезала большой ломоть хлеба. Нам не терпелось узнать, как же он добрался из Бегомльского района до нас.

— Постойте, братцы! Дайте мне поесть, а потом я все расскажу, — глотая слюни, взмолился он.

Вот что, пообедав, рассказал нам Голиков:

— Когда все наши партизаны вместе с комбригом уехали из деревни Бабцы, а мы остались там вчетвером: трое раненых и Иван Каминский, то еще несколько дней было спокойно. Хотя где-то далеко были слышны взрывы снарядов и мин. Но однажды в деревню пришли партизаны бригады Железняка и сказали нам, чтобы мы скорее уходили из деревни, так как сейчас сюда придут немцы. Я уже к этому времени стал себя чувствовать лучше и мог ходить, а Володя Мухин с разбитой коленкой даже вставать на свою раненую ногу не мог, и пришлось нам тащить его на себе. Так мы медленно шли по заболоченному лесу несколько дней, километров сорок, а может быть и больше, пока не добрались до Терешек, где еще ранней весной стоял второй отряд нашей бригады. Там мы прожили несколько дней, а потом узнали, что подходят немцы, и снова ушли в лес. Мы там забрели в большое болото, где дня два скрывались [310] от карателей. Потом у нас кончилась еда. Совсем обессилевшие, мы не смогли дальше нести на себе Володю Мухина. Тогда мы решили оставить его вместе с последним запасом пищи в виде нескольких горстей ячменя на болотных кочках, а сами пошли в разведку, чтобы, добыв еду, снова вернуться за ним. Но случилось непредвиденное. Когда мы вышли из этого заболоченного леса, то уже вернуться туда не смогли. Немцы опередили нас и отрезали нам путь возврата на то болото, где находился Мухин. Так и остался там Володя Мухин без пищи и без помощи, — закончил свой рассказ Голиков.

— Значит, так и оставили своего товарища на произвол судьбы? — спросил кто-то из нас.

— Ну, посудите сами, а что же нам оставалось делать? Хорошо, что сами остались живы и вышли из окружения.

Тяжелый осадок остался на моем сердце после этого рассказа Голикова. Почему мы не заставили тогда Ивана Каминского вместе с нами увезти раненых, когда уходили из Бабцов, подумал я, а теперь вот что из этого получилось.

В нашем отряде произошло пополнение. К нам пришел еще один товарищ, Костя Смирнов. Этот высокий и сильный молодой человек, с очень симпатичным лицом, как-то сразу своим открытым характером пришелся всем нам по душе. Агапоненко, узнав, что он разбирается в кузнечном деле, сразу же нашел ему работу.

— Знаешь, Костя, — предложил Николай, — у нас в одном из ближайших лесов стоят танки, оставленные нашими танкистами при отступлении Красной Армии летом 1941 года. На некоторых из них есть еще не снятые пушки. Поедем с тобой туда и посмотрим их. Если они исправные, то мы их снимем, а ты в колхозной кузнице к ним сделаешь самодельный [311] лафет на деревянных колесах. И у нас в отряде будет своя пушка. Ну, ты согласен?

— Поедем, — сразу дал согласие Смирнов.

Одна из пушек оказалась исправной, не было только к ней прицела. Пушку эту они с танка сняли и отвезли в колхозную кузницу. С неделю в этой кузнице Костя прилаживал ее к самодельному деревянному лафету, и наконец все было готово. В тот день, когда в отряд вернулся Голиков, к нам в лагерь привезли эту пушку. По правде сказать, я еще никогда не видел так близко пушек и сейчас с некоторой опаской смотрел на нее, поставленную на деревянные колеса от телеги. Мне казалось, что от первого же выстрела все это деревянное сооружение развалится и пушка улетит в неизвестном направлении. Все же мы решили испробовать пушку. Кроме бронебойных снарядов к этой 45-миллиметровой пушке у нас в наличии других не было, и мы решили зарядить пушку одним из них. Направив ствол в глубину леса, Смирнов дернул за веревку затвора. Прогремел оглушительный выстрел, пушка подскочила на своих деревянных колесах, но все сооружение под пушкой оказалось достаточно прочным, и она не развалилась. Неожиданный выстрел из пушки на территории лагеря перепугал партизан. Но когда они узнали, что стреляют разведчики, то успокоились.

* * *

Стояла теплая солнечная погода. После бессонной ночи, проведенной на нашем «аэродроме», мы никак не могли отоспаться. Поэтому после обеда все разведчики спокойно отдыхали, кто в своих палатках, кто в тени березок нашего березнячка. Правда, комары не особенно позволяли нам безмятежно спать. А в это время в лагере бригады кое-где горели [312] костры, на которых запоздалые повара готовили еду. Легкий дымок от них поднимался над кронами сосен. Прилет к нам на Бук советского самолета не остался не замеченным противником. И очень скоро мы услышали гул приближающегося с юга самолета. Сначала никто из нас не обратил на это внимания, так как самолеты противника довольно часто пролетали над нашим лесом и раньше, но они не тревожили нас. Тем временем гул становился все сильнее. Самолет уже кружил над нашим лагерем.

Проснувшись, я сообразил, что немецкий самолет обнаружил наш палаточный лагерь, так ярко выделяющийся на зеленом фоне берез.

— Товарищ командир, — позвал я Агапоненко, — беда, немецкий самолет обнаружил наш лагерь и кружит над нами.

Не успел я проговорить этих слов, как над лесом противно завыла падающая бомба, сброшенная этим самолетом. В ту же минуту мощный взрыв бомбы потряс наш лес. Все выбежали из палаток и стали уходить на опушку леса. А в это время в лагере прозвучала запоздалая команда погасить костры. От костров, которые гасили партизаны, повалил такой бело-черный дым, который еще больше обнаружил наш лагерь. Самолет противника сделал еще несколько кругов над лесом, сбрасывая бомбы. Но теперь в лагере уже никого не было, все партизаны ушли, и только пустые шалаши и палатки стояли в лесу.

Самолет летал еще с полчаса над лагерем, израсходовал запас бомб и стал поливать наш лагерь пулеметным огнем.

Когда самолет улетел, мы возвратились в лагерь. От его налета никто из нас не пострадал, только несколько глубоких воронок осталось в лесу от разорвавшихся бомб. Собравшись у своих палаток, мы решили тщательно их замаскировать. Теперь мы [313] разместили их под густыми ветвями деревьев, чтобы не было видно с воздуха.

Вечером Агапоненко, забрав с собой двух разведчиков, уехал из лагеря, а мне приказал оставаться в отряде за командира.

— Если снова будет налет вражеской авиации, то тогда мы опять переедем под Лавреновичи, — предупредил он.

Но вечером вся бригада перешла на новое место. Пришлось и нам уходить вместе с ней. Теперь палаток мы не ставили, а расположились под ветвями высоких елок. Ночь была теплая, и мы спали прямо под открытым небом.

На следующий день рано утром немецкий самолет снова появился над лесом. Сначала он кружил над нашим старым лагерем, сбрасывал туда бомбы и строчил из своего пулемета. Но, видимо, летчики догадались, что партизаны покинули лагерь, и стали теперь кружить над всем лесом. Обнаружив с воздуха партизанских коней, которые паслись неподалеку от нового лагеря, летчики стали строчить из пулемета и по лесу, где теперь расположилась бригада.

В этот день самолеты прилетали еще два раза. Сначала они сбрасывали на лес бомбы, а потом обстреливали из пулеметов. К этим налетам мы приспособились, уходили из лагеря на опушку леса и, становясь у толстых стволов деревьев, следили за летящим самолетом. Как только он начинал стрелять из пулемета в нашу сторону, мы заходили за ствол дерева, и это спасало нас от вражеских пуль.

Под вечер, когда солнце стало клониться к горизонту, вернулся Агапоненко со своими разведчиками. Увидев нас, он сказал:

— Мы еле-еле вас разыскали. Вот что, хлопцы, я сейчас найду комбрига, и мы с вами поедем на наше старое место под Лавреновичи. Мы наблюдали, как этот фашист вас бомбил и обстреливал из пулемета. [314]

Ну, все тут живы и здоровы остались? — осведомился он.

— Пока все хорошо, только страху натерпелись, — ответили, улыбаясь, наши девушки.

Поздно вечером мы со своим отрядом переехали обратно под Лавреновичи. Еловый лес, как старых знакомых, хорошо укрыл нас от фашистской авиации. Командованию бригадой тоже надоели эти ежедневные налеты, и вся бригада перебралась на новое место, в большой и густой лес под Прусиничи. Самолеты противника прилетали на Бук и теперь, но они продолжали бомбить и обстреливать наш бывший лагерь под Монастырем, где партизан уже несколько дней не было. Утром следующего дня Агапоненко снова собрался поехать, но теперь уже в штаб бригады. Весь день он пропадал там и только ночью вернулся к себе в лагерь.

Когда Николай приехал в штаб бригады, то доложил комбригу, что, по его разведданным, в Обольцах сейчас остался очень малочисленный гарнизон, не более 50 немцев вместе с полицией, а до этого в нем было 250 человек. Остальные 200 человек были подняты по тревоге и на машинах уехали в сторону Толочина. Возможно, их отправили в Бегомльский район, на помощь карателям.

— Товарищ комбриг, сейчас самый подходящий момент разгромить этот гарнизон, — предложил Агапоненко.

— Да, это было бы очень хорошо. Посмотрите по карте, — предложил он, разложив карту в штабной палатке перед Агапоненко и Руколем. — Обольцы, это узел шоссейных дорог, — продолжал он, — через этот гарнизон проходят три дороги. Немцы до сего времени крепко защищали его. Слушай, Николай, — обратился Гудков к Агапоненко, — но в Клебанях тоже стоят немцы. Это же совсем рядом от Оболиц.

— Я проверил, Николай Петрович, там сейчас тоже [315] всего 80 человек осталось. Но если мы неожиданно нападем на Обольцы, то гарнизон в Клебанях нам уже будет не страшен. Мы его просто заблокируем на некоторое время.

— Хорошо, я согласен, — заявил Гудков. — А теперь давайте втроем тщательно разработаем план проведения операции и завтра во второй половине дня приступим к ее выполнению. Нужно спешить, пока не вернулись в гарнизон немцы.

После этого совещания первым из штабной палатки вышел Агапоненко. Он случайно заметил в наступающей темноте вечера, как какая-то очень знакомая фигура отпрянула от штабной палатки в густой ельник, который находился почти рядом с ней. Увлеченный мыслями о будущем сражении с гитлеровцами, он не придал этому никакого значения и, вскочив в седло своего коня, помчался в лагерь. По дороге к лагерю его мысли, вначале занятые планом предстоящего боя, неожиданно переключились на встречу с женой Шурой.

— Коля! У нас с тобой будет ребенок, — сказала она день назад.

— Что ты сказала? — переспросил он.

— Родной мой, я забеременела, и у нас будет ребенок.

— Как же так, мы же с тобой остерегались. Ты, может, ошибаешься?

— Нет, Коля, меня все время тошнит, и мне как-то не по себе. Я говорила с Лизой Евсеенко, и она подтвердила это.

— Эх, Шура, как мне хочется, чтобы у меня был маленький сынишка, мой будущий помощник. Я был бы несказанно рад этому.

— Да, и я тоже была бы рада ребенку, но что нам тогда делать в отряде, когда родится ребенок? Маленькому же нужен уход, молочко, кашка, а где мы [316] все это возьмем здесь, на болоте? А если немцы на нас нападут, что тогда будет с нами?

— Ты, Шура, права. Но что же делать?

— Лиза посоветовала, пока еще не поздно, сделать аборт. Врач знакомый, женщина, у нас имеется.

— Но это же очень опасно, Шура, ты можешь погибнуть, что я тогда буду делать один?

— Ой, Коля, как-нибудь я выкарабкаюсь из этого и не умру. — И Шура, прижавшись к груди Николая, зарыдала.

Вот теперь, сидя в седле медленно идущего коня, Агапоненко думал о превратностях судьбы, о том, что надо выносить смертный приговор будущему сыночку, проклинал Гитлера и всех немцев, которые пришли на нашу землю и испортили всю нашу жизнь. И глухой стон, похожий на сдержанное рыдание, вырвался из его груди.

Утром Агапоненко, хмурясь, вышел из своей палатки и, увидев меня, сообщил неожиданную новость:

— Ну вот, комиссар, наши бригады опять разъединились. По рации из Центрального штаба партизанского движения нам сообщили, что объединение бригад нам не разрешено и что комиссаром нашей бригады утвержден Игнатович Федор Петрович. Обещают нам в скором времени прислать радиста с радиостанцией.

— Что-то они долго нам шлют этого радиста. Обещали его прислать еще зимой, а до сих пор нет. Как бы опять не обманули, — усомнился я.

— Ну, теперь пришлют, — твердо заявил Агапоненко. — Раньше у нас не было настоящего комиссара бригады, а теперь есть, и все должно измениться к лучшему.

— Будем надеяться.

— Да, комиссар, хочу тебе вот что сообщить. Сегодня после обеда мы уходим на задание. Но ты [317] останешься в лагере. С тобой останутся наши девушки и двое разведчиков, а также Голиков Саша. Он еще болен, и ему нельзя идти с нами. Если здесь что случится, у вас есть кони и повозки, тогда оставьте наш лагерь и уходите в лагерь бригады.

— Я все понял, товарищ командир. А вы надолго уходите?

— Дня на два, а может быть, и на три.

* * *

Агапоненко, забрав с собой разведчиков, уехал. Через некоторое время в лесу они соединились с отрядами, идущими на разгром фашистского гарнизона в Обольцах.

В полночь отряды бригады оцепили соседнюю с гарнизоном деревню Неклюдово, а потом и сами вошли туда. Все было тихо, и ничто не предвещало плохого. Гудков приказал штабу расположиться в доме у Ивана Корнеева, которого хорошо все знали. Решили там отдохнуть, чтобы на заре начать бой. Радушный хозяин дома со своей хозяйкой организовали ужин, а ординарец комбрига Данченко достал из полевой сумки трофейную флягу с крепким самогоном. За ужином хозяин дома крепко выпил и развязал свой язык:

— Слушай, комбриг, куда это вы своих партизан ведете?

— Чудак ты человек. Кто же скажет, куда мы идем. Это же секрет.

— Ну вот что, можете мне и не говорить этого, если секрет. Я и так все знаю. И не только я, но и вся деревня знает, куда вы идете. Пойдите, пойдите туда. Немцы всю ночь подвозили на машинах пехоту, пушки и минометы, даже есть танки.

— Что ты говоришь? — изумился Гудков. — Это что же, все, что ты нам сказал, правда? [318]

— Да, правда! Можете проверить, пока не поздно.

— Вот это да! — тяжело вздохнув, сказал Гудков и решительно приказал: — Агапоненко! Сейчас же разведайте положение дел в немецком гарнизоне, только будьте осторожны, не нарвитесь на засаду.

Часа через два вернулся Агапоненко с разведчиками и доложил, что действительно в Обольцы прибыла какая-то войсковая часть и сейчас еще продолжают подходить машины с солдатами.

Уже начало светать, и комбриг приказал немедленно отходить всем отрядам на Бук. А сам вместе с ординарцем и Агапоненко с разведчиками остались у Ивана Корнеева, чтобы узнать, откуда в их деревне узнали о намечающейся операции. Но как они ни бились, ничего вразумительного Корнеев им ответить не смог.

Уже рассвело, когда Гудков вместе с ординарцем и разведчиками возвращался на Бук. По дороге они решили заехать в Яново, чтобы там узнать у местных жителей, нет ли чего нового в соседних деревнях, а может быть, кто из них был в Толочине и знает, что там происходит. В середине деревни возле своих ворот стоял знакомый мужчина, который, увидев Гудкова, пригласил его в дом. Войдя туда, Гудков спросил:

— Так, что вы хотели мне сказать?

— Давайте, товарищ Гудков, сначала позавтракаем с вами, да и самогоночки выпьем, а уж потом о деле поговорим.

Во время завтрака в дом зашла молоденькая девушка лет 18 и, остановившись в дверях, опустив голову, нерешительно сказала:

— Товарищ комбриг, зайдите, пожалуйста, ко мне на минутку.

— А что, и у тебя самогонка есть? — сказал он, улыбаясь.

— Самогонка есть, но и дело тоже есть. [319]

— Ну что ж, тогда пойдем.

Они вдвоем с Данченко зашли к этой девушке в дом. Она была одна. Достав трясущимися от волнения руками два стакана и бутылку самогона, налила его в стаканы и подала гостям. Когда они выпили, девушка попросила Данченко выйти на улицу. Оставшись наедине с Гудковым, она, стыдливо посмотрев на него, спросила:

— Вы об этом никому не скажете?

— Да о чем вы хотите мне сказать? Обещаю, никому не скажу.

— Несколько дней назад ночью ко мне зашли Корсак, Котля и Багадяш. Они попросили меня выйти в сарай и показать им, что там есть. Когда пришли туда, они меня повалили и все трое изнасиловали. Корсак меня предупредил, если я скажу об этом комбригу, то они меня расстреляют. — Девушка закрыла лицо руками и зарыдала.

— Ну, давайте успокойтесь. — Когда она перестала плакать, Гудков спросил: — Они и раньше к вам заходили?

— Нет, они пришли первый раз.

— А как же вы узнали, что это именно Корсак, Котля и Багадяш?

— Они часто у нас бывали в деревне и раньше, когда Корсак служил начальником полиции, поэтому в деревне их хорошо все знают, да и я их несколько раз видела.

— Ну, не волнуйтесь, пожалуйста, теперь уж ничего не поделаешь, — пытался успокоить ее Гудков. — А этих молодчиков я накажу, — гневно проговорил он. — Я думаю, что ничего страшного не произойдет, мы все это с вами будем хранить в тайне.

Попрощавшись с этой девушкой, комбриг в тяжелом раздумье вышел из дома. Приехав в лагерь, Гудков отдал своего коня Данченко, а сам, держа в руках автомат, пошел в лес. Он никак не мог успокоиться [320] от этой новости, которую ему сообщила яновская девушка. Вот это Корсак, думал он, может, это не первый случай, тогда что же с ним делать. Он также не мог успокоиться от тревожной мысли, почему сорвался план разгрома Оболицкого гарнизона, кто сообщил в Неклюдово и в Обольцы о готовящемся нападении партизан. Значит, среди нас есть предатели. Но кто это? Агапоненко? Не может быть, это боевой парень, преданный нашему общему делу, что он не раз доказывал на деле. А может быть, Руколь? Тоже не может этого быть. Он страшно ненавидит немцев, у него же они расстреляли беременную жену. Кто же предатель, ломал голову Гудков и с этими тяжелыми мыслями ходил по лесу. И снова в его голове возник вопрос: план разгрома гарнизона они разрабатывали втроем, больше этого никто не знал, кто же предатель?

А в это время в лагере партизаны занимались своими делами: одни сидели у костра и рассказывали друг другу смешные истории, другие чинили свое обмундирование. Все были чем-то заняты. В стороне ото всех, на поваленном ветром дереве, сидел молодой парень и чистил свою винтовку. Увидев его, Гудков почему-то спросил:

— Зачем ты чистишь винтовку?

Парень посмотрел на Гудкова и, пожав плечами, ответил:

— А как же не чистить, а может быть, придется идти в бой, а она у меня вся в песке и затвор не ворочается.

— Какой там бой? — с раздражением сказал Гудков. — Вот хотели завязать бой, да не вышло, а все через тебя, — пошутил он, имея в виду, что у этого парня винтовка была не в порядке.

— Почему через меня? — как-то испуганно спросил он.

И снова в шутку Гудков сказал ему: [321]

— Ты же сказал немцам, что мы придем.

— А я и не немцам сказал, — совсем испуганно ответил он.

— А кому? — насторожившись, спросил комбриг.

— Я матери сказал.

— Что же ты ей сказал?

— Мне вчера вечером старший лейтенант Корсак сказал, чтобы я сходил домой и надел чистое белье, а то завтра у нас будет бой в Обольцах, могут убить. Я тут же побежал за чистым бельем.

— А где твоя мать живет?

— В Неклюдове.

— Ну, и что же было дальше?

— Когда я попросил у матери чистое белье, она спросила, зачем оно мне. Я ей и сказал, что завтра будет бой в Обольцах, может, убьют.

— Вот оно в чем дело, — проговорил, задумавшись, комбриг. — Ох, дурной же ты парень, — уходя от него, заявил Гудков.

Подходя к своей палатке, Гудков увидел ординарца и приказал ему:

— Данченко! Срочно найди в лагере Степана Захаревича, чтобы он быстро пришел сюда, и Деева Митьку тоже ко мне.

Минут через двадцать у комбрига в палатке появился сначала Захаревич, а потом и командир отряда Деев. Степан Ануфриевич Захаревич по своему образованию был юристом и в бригаде занимался различными следственными делами, как над провинившимися партизанами, так и над предателями — изменниками Родины, и над всевозможными засылаемыми к нам гитлеровскими агентами. Это был среднего роста, худощавый и стройный мужчина в возрасте 30 лет, с острым носом, плотно сжатыми тонкими губами, карими глазами, глубоко сидящими под черными бровями, с шевелюрой черных густых волос на голове. У него всегда было серьезное, неулыбчивое [322] лицо. При допросах подследственных он разговаривал с ними мягким голосом, не повышая его даже при явной лжи допрашиваемого. Захаревич, как и все другие партизаны, не раз бывал в тяжелых боевых ситуациях. Но об этом я расскажу позже.

— Степа, — обратился Гудков к Захаревичу, — сейчас я кое-что тебе расскажу об одном предателе, находящемся среди нас, и тебе нужно будет провести тщательное расследование этого дела.

Гудков рассказал все то, в чем подозревал Корсака. О поездке на свадьбу в Прусиничи и случайно или специально подстроенной там засаде полиции и немцев. И об изнасиловании Корсаком, Котлей и Багадяшем девушки в Янове. И, наконец, о том, что Корсак заставил одного из партизан сообщить своей матери о предстоящем бое в Обольцах, а та, в свою очередь, передала в Обольцы своим родственникам, которые служат у немцев в полиции.

— Надо выяснить, каким образом узнал Корсак о готовящейся операции против Оболицкого гарнизона, кто ему это рассказал. Когда мы разрабатывали эту операцию, нас было только трое: я, Агапоненко и Руколь. Среди нас есть предатели, — закончил Гудков.

— Есть, товарищ комбриг, я все выясню. Но этих троих надо арестовать, пока они не наделали еще что-нибудь.

— Правильно! Вот как раз идет Деев, я ему дам это задание.

Появившийся в палатке Деев Дмитрий доложил:

— Товарищ комбриг, явился по вашему вызову.

— Вот что, Митрий, сегодня тебе предстоит срочно найти Корсака, Котлю и Багадяша и арестовать их. Смотрите, чтобы их не упустить. Это изменники-предатели.

— Есть, товарищ комбриг, все будет выполнено. Только я вам хочу сказать, что Багадяш несколько [323] дней назад убит под Ревятичами вместе с другими разведчиками, когда отряды шли на задание в сторону Соколино и неожиданно наткнулись на колонну карателей. Он, как мне рассказали, был сначала ранен, а потом на себе взорвал гранату и убил несколько немцев, которые пытались его взять живым.

— Ну, если такое дело, то он свою вину уже искупил. Тогда арестовать этих двоих, Корсака и Котлю.

На другой день к вечеру вернулся Деев и привел только одного Корсака.

— А где же Котля? — спросил Гудков.

— Товарищ комбриг, Котлю мы нашли в одной деревне под Толочином, там он сидел с полицаями и пил самогонку. Одного полицая мы тут же застрелили, а Котлю арестовали. По дороге к лагерю он пытался бежать, мы его подстрелили в ногу и посадили на лошадь. И, будучи раненным, он пытался еще раз бежать от нас верхом на коне. Во время погони он был убит.

— Как же так, Деев, нужно было привести его живым!

— Сплоховали, товарищ комбриг, — виновато заявил Деев.

— Ну, черт с ним. Туда ему и дорога!

Во время следствия установлено, что Корсак с Котлей были связаны с полицией, передавали туда сведения о бригаде и ее боевых операциях. Было также установлено, что поездка комбрига Гудкова с другими партизанами на свадьбу в Прусиничи была специально подстроена Корсаком и Котлей. Засада полиции в Прусиничах не была случайностью, а была их делом. Корсак также признался, что во время разработки операции нападения на Обольцы он тайно подслушивал разговор между Гудковым, Агапоненко и Руколем, который происходил в палатке комбрига, и решил сообщить об этом в Обольцы. Но Котли не [324] было рядом, и он это сделал через одного из партизан, у которого есть родственник — дядя, живущий в Обольцах, и этот дядя брат Оболицкого бургомистра. Это ему удалось сделать. Корсак занимался мародерством, изнасилованием девушек и т.д. Во время допроса вел себя вызывающе, нахально и под силой улик признался во всем.

— Очень сожалею, что мне не удалось в свое время убить Гудкова, — заявил он на допросе.

После тщательно проведенного следствия Захаревичем по делу Корсака комбриг подписал приговор. Он был приговорен как предатель и изменник Родины, а также за многочисленные случаи мародерства и изнасилование девушек к высшей мере наказания — расстрелу.

В первых числах июня 1943 года было приказано всем отрядам бригады построиться на лесной поляне, находящейся недалеко от нашего лагеря. Было яркое солнечное утро. Молодая, еще совсем зеленая трава с яркими полевыми цветами и медовым запахом встретила нас на этой поляне. Построившись, мы ждали, что нам скажут по поводу преступления Корсака. Под усиленным конвоем автоматчиков с левого фланга нашего строя на середину привели Корсака. Он стоял перед строем, сильно похудевший, обросший бородой и бледный. Вышел комбриг Гудков и начал читать сначала следственное заключение, а потом приговор. По окончании чтения приговора он громко произнес:

— Приказываю Финогееву Ивану Григорьевичу привести приговор в исполнение.

Прогремела автоматная очередь, и вдруг среди наступившей в строю тишины, слабо вскрикнув, навзничь в обмороке упала девушка. Это была Мария Короткевич, которая очень любила Корсака и была его женой. Наш строй сразу сломался. Женщины и [325] девушки подбежали к Маше и стали приводить ее в сознание. У меня в это время было скверное настроение. Я впервые присутствовал при расстреле предателя — изменника Родины. Мои мысли устремились к тем дням, когда он приезжал к нам, в лагерь разведчиков. Перед моим взором возник образ нахального Корсака, который просил у Агапоненко передать ему всех партизанских связных. Вот для чего они были ему нужны: чтобы предать наших связных и лишить нас связи с гарнизонами противника. Давно надо было разгадать замыслы этого предателя.

* * *

Налеты самолетов противника продолжались, поэтому штаб бригады решил рассредоточить отряды бригады по разным местам в лесу, чтобы было меньше потерь от этих налетов. Неожиданно, после теплых солнечных весенних дней, с запада все небо затянуло низкой сплошной облачностью и начал моросить дождь. Налеты авиации противника прекратились, и мы вздохнули свободно. Но в лесу стало сыро и как-то тоскливо. В эти дождливые дни в лагере находиться не хотелось, и Агапоненко со своими разведчиками все время был в разъездах. В одну из таких поездок он узнал у Александра Евсеенко, что в Толочине можно достать пишущую машинку.

— Погоди, — заявил Евсеенко, — у меня же есть знакомый работник в лесхозе. Может быть, через него мы и достанем пишущую машинку.

— Давай тогда съездим туда и вызовем нашу связную Нину Евсеенко. Пусть она сходит к твоему знакомому из лесхоза и даст ему задание достать нам машинку.

— Ладно, я этим делом сам займусь, а ты занимайся своими делами, — предложил он Николаю. [326]

Евсеенко, его жена Лиза, Стась Подберезский и Василий Подоляцкий отправились к Толочину. Связная Нина Евсеенко, по заданию партизан, пошла разыскивать на станции Толочин живущего там в одном из домов, находящихся рядом со станцией, знакомого Евсеенко, работника лесхоза. Зайдя в дом, она сказала:

— Мне нужен Красинский Виктор Григорьевич.

— Это я. А что вам нужно от меня? — с опаской спросил Красинский.

— У меня к вам есть дело. Вы дома одни?

— Да, один.

— Я пришла к вам от партизан, а точнее, от Александра Евсеенко. Он мне сказал, что вы его знаете.

— Евсеенко Сашку знаю! — подтвердил он.

— Так вот, вам нужно сейчас пойти на окраину Толочина к Польскому кладбищу. Там вас будут ждать. Идемте, я вас провожу.

Написав жене записку, что он отлучился из дома часа на два по делам, Красинский ушел. На окраине города в доме сапожника произошла у него встреча с партизанами. Разговор был очень коротким. Александр Евсеенко сказал ему:

— Виктор Григорьевич, мы сейчас очень спешим, и нам надо уже уходить. Так вот, от партизанской бригады Гудкова вам будет такое задание: достать пишущую машинку, а также копировальную и писчую бумагу. Временем не ограничиваем, но будьте осторожны.

— Да, задание очень трудное, но постараюсь выполнить, — обещал он.

— Связь держите с нами через эту женщину, — показал он на Нину.

— Хорошо.

Партизаны ушли, а через несколько минут пошел к себе домой и Виктор. Долго он ломал себе голову, где же достать эту машинку. [327]

* * *

В один из дождливых дней Гудков, Агапоненко и его разведчики возвращались в лагерь из поездки в сторону Взносного. Все они ехали верхом на конях. Только они переехали по мостику через речку Усвиж-Бук, как неожиданно на той стороне Бука, на опушке леса, увидели двух мужчин, сильно обросших бородами. Гудков, подъехав поближе, увидел, что они похожи на стариков, одетых в крестьянские куртки, подпоясанные веревками, за которыми были заткнуты топоры, как у дровосеков. У них был вид каких-то странных лесорубов, испуганно глядящих на подъехавших к ним вооруженных людей.

— Откуда вы, мужики? — спросил Гудков.

— Да мы вот здешние, из соседней деревни!

— А из какой деревни?

— Да вот с этой, — замялись они, видимо, не зная названия деревень вокруг Бука.

— Ну, как деревня-то называется? — продолжал допрашивать их Гудков. — Ну что, не знаете? Тогда рассказывайте, кто вы такие и откуда сюда пришли.

Немного помолчав, один из них заговорил:

— Я Цымбал Андрей. Был приговорен немцами к расстрелу. А это Петро, — показал он на своего товарища.

— Да, я Петр Захаров, — сказал тот, — и тоже приговорен к расстрелу.

— А что же с вами произошло дальше?

— Нас посадили перед расстрелом в тюремную камеру в Толочине. Она была маленькая, а нас там 25 человек. Среди нас было несколько евреев. Мы оба точно знали, что завтра нас должны расстрелять, а остальные не знали, что с ними будут делать немцы. Некоторые из них думали, что немцы будут их судить, а другие считали, что их должны выпустить из тюрьмы. — После этого Цымбал замолчал. [328]

Дальше продолжил рассказывать Петр Захаров:

— Вот мой товарищ, Цымбал Андрей, им всем предлагал бежать из тюремной камеры. «Нет, мы не побежим, — заявили они, — вам-то все равно нужно бежать, потому что вас завтра расстреляют. А мы пока обождем. Мы ни в чем не виноваты, и чего же нам бежать». А другие заключенные нам сказали: «Ладно, вы бегите, а мы останемся здесь в камере, только как бы нам от этого хуже не было». «Ну, как хотите», — сказал им Андрей. В нашей камере была такая духота, как в душегубке. Андрей не выдержал и попросил полицая, который ходил по коридору тюрьмы с винтовкой на плече: «Слушай! Открой дверь. Пока вы нас не расстреляли, мы же тут в камере задохнемся. Дай нам хоть парашу вынести. Вонища, ну нечем дышать!» Этот часовой оказался сговорчивым и открыл дверь камеры, а сам продолжал ходить по коридору. Андрей, долго не думая, схватил эту парашу и одел ее на голову полицаю. Пока растерявшийся полицай сбрасывал с головы это ведро и протирал свои глаза и лицо от гадости, которая была в параше, Цымбал и Захаров выскочили из камеры в коридор. Отперли входные двери во двор тюрьмы, а потом, выбежав туда, перебрались через ограду и по огородам скрылись в лесу. Остальные заключенные остались в камере.

Пока этот полицай-охранник опомнился, убежавшие уже были далеко за пределами Толочина. В тюрьме поднялась тревога, охранники тюрьмы открыли стрельбу, организовали погоню за бежавшими в лес. Но их уже и след простыл.

— Вот мы несколько дней бродили по лесам, а сегодня пришли сюда, — закончил свой рассказ Захаров.

— Так, значит, парашу надели на голову полицаю? Это ты здорово придумал, — улыбаясь, заявил Гудков, обращаясь к Цымбалу. — Ну ладно, мы все это [329] проверим. А теперь у нас к вам вопрос: что же вы думаете делать дальше?

— Что мы думаем делать? — замялись в нерешительности эти двое, подозрительно осматривая вооруженных людей, сидящих в седлах на конях. — Мы хотим соединиться с партизанами.

— Так в чем же дело? Я командир партизанской бригады Гудков, а это мои разведчики и командир отряда Агапоненко. Пойдете к нам?

— Обязательно, — обрадовались Цымбал и Захаров.

В тот же день Петр Захаров появился у нас в разведке, а Цымбала с собой забрал комбриг Гудков. Через несколько дней наши разведчики установили, что действительно в Толочине из тюрьмы был совершен дерзкий побег двух приговоренных к смерти «бандитов», а остальных узников этой камеры, которые побоялись бежать из тюрьмы, на другой же день немцы всех расстреляли. Захаров оказался очень словоохотливым человеком. Когда он отмылся и побрился, то оказался симпатичным юношей лет 20, с голубыми добрыми глазами, светлыми волосами на голове и улыбчивым лицом. Он стал любимцем девушек, знал массу различных анекдотов, чем сразу завоевал сердца наших разведчиков. Как он рассказал, до службы в армии он жил в Москве. У него не было родителей, и был он беспризорником. Мальчишкой попал под влияние крупного вора и был, как и другие мальчишки в этой шайке, воришкой-карманником. Однажды его забрала милиция и отправила в колонию для подростков. Из мелкого карманника-воришки педагоги этой колонии воспитали настоящего советского человека, патриота нашей Родины. Милиция города Москвы попросила его оказать им помощь в раскрытии различных воровских преступных организаций. Ему удалось успешно это сделать. [330]

С легкой руки Егора Короткевича Петр Захаров получил партизанскую кличку Петька Москвич. А Цымбал Андрей оказался отличным боевым товарищем. Через некоторое время пребывания в бригаде комбриг Гудков так его полюбил за смелость и отвагу, что назначил командиром первого отряда бригады.

* * *

Командиром второго отряда нашей бригады был Петр Шныркевич. Это очень молодой и энергичный командир, белорус по национальности. Но он почему-то всегда хотел придумать и сделать что-то такое сверхъестественное. Он был хорошим кавалеристом и всегда, даже жарким летом, носил кожанку. Когда-то еще до войны в одном из исторических кинофильмов он увидел и запомнил, что кожанка — это одежда наших старых революционеров, и теперь считал нужным подражать им. Однажды после дождей, когда была довольно холодная погода, он приехал верхом на коне в штаб бригады, и все, находящиеся в это время около штаба, всплеснули руками: «Батюшки! Смотрите на Петра Шныркевича — настоящий кавалерист, ну просто белорусский казак!» А он в это время, гордо восседая в седле своего коня, с настоящей казацкой саблей на боку, подъезжал к палатке нашего комбрига. Он ехал на коне, необычайно счастливый и подтянутый.

Комбриг Гудков, выходя из палатки и мельком окинув своим взором Шныркевича, только хмыкнул, ничего не сказав ему о его «казацком положении». Гудкову в этот день нужно было съездить и побывать в третьем отряде у Деева Дмитрия. Комбриг тоже оседлал коня и пригласил Шныркевича поехать вместе с ним. И вот что рассказал мне потом Гудков об этой поездке:

— Едем мы с ним по лесу, он впереди меня, а я следом за ним. И вижу, что он нет-нет вытащит из [331] ножен свою саблю и хочет, видно, мне показать — это донскому-то казаку! — что он «старый рубака». А сам, как я чувствую, в своей жизни эту саблю и в руках ни разу не держал. Это, видно, он только в первый раз подцепил ее к своему ремню. Ну, у нас в партизанах были кавалеристы такие, как лейтенант Александр Евсеенко. Может быть, и он мог привезти саблю себе домой, а может быть, кто другой подарил ему саблю, я этого не узнал. Но, так или иначе, эта сабля оказалась в руках у Шныркевича. Так вот, мы едем, он впереди, я за ним, а за мной — мой ординарец. А он своей саблей, знаешь, фасонит и рубит веточки у сосен, а они падают то вправо, то влево. И продолжает показывать такую свою лихость, что он такой храбрый казак и что может рубать. А я сижу в седле и про себя усмехаюсь. Ехали мы так, ехали, проехали лес, потом поехали полем, затем въехали в следующий лес, и показалась полянка в лесу. Я подъехал к нему и поехал рядом с ним.

— Слушай, Петр! — обратился я к нему. — Что ты хвастаешься этой саблей? Закинь ты ее или положи до лучших времен. Ну, ты же ничего не можешь рубить саблей, да и держишь ее в руке неправильно. Веточку срубить можно и простой палкой, а не только саблей.

Тогда он возмутился и вскрикнул:

— Да я этой саблей! Да я любому фашисту ею голову отрублю!

— Не возмущайся, Шныркевич! Этой саблей ты даже овечке голову не отрубишь, не только фашисту.

— Я!

— Да, ты, Петр Шныркевич, командир отряда. Но не отрубишь саблей голову овечке.

— Споришь?!

— На что?

— Да вот, видишь, какая у меня кожаная куртка, на [332] меху с воротником. А у вас, товарищ комбриг, пальто. Если я не отрублю овечке голову, то отдам вам куртку. А если отрублю, вы отдадите мне пальто.

Я знал, что он не отрубит, поэтому согласился на этот спор.

И вот мы приезжаем в отряд к Дееву. И, черт его знает, как назло, вижу, что у него в лагере к сосне привязаны две овечки. Мы слезли с коней, и я показываю Шныркевичу на этих овечек:

— Ну что, Шныркевич, вот, пожалуйста, руби!

Он выхватывает саблю, подходит к овечке, размахивается и как рубанет ей по шее... А овечка поворачивается и произносит: «Бэ-э...» Шныркевич совсем опешил, а я ему говорю:

— Смотри! Она говорит тебе: «Дурак!»

Он совсем остолбенел и никак не поймет, что же случилось. Так рубанул, а овечка стоит. Он смутился перед всеми партизанами, стоящими вокруг нас и наблюдающими за этой интересной картиной. Да к тому же вспомнил, что проиграл пари и надо свою куртку отдавать комбригу. Некоторое время он никак не мог сообразить, что же ему теперь делать. А потом нашел выход из создавшегося положения:

— Хмы... Ну, уж если я не отрубил, так, значит, никто не отрубит.

— Ну почему же. Донские казаки раньше рубали и не таких овечек.

— А! То донские казаки. А вы-то отрубите?

— Не знаю, Петя, отрублю я или нет, но я не спорил на это с тобой. Если даже я и не отрублю, так от этого не пострадаю, пальто мне не придется снимать и отдавать тебе. Такого уговора у нас не было.

— А ну-ка, возьмите саблю и попробуйте сами! — сказал он.

Я видел, как он рубил саблей овечку. Он ударил ее серединой сабли, а может быть, и около самой ручки, поэтому удар, притом тупой саблей, был очень [333] слабый и только поранил овечку. В свое время, когда я еще был курсантом в полковой школе, нас там немного учили этому делу. В неделю у нас было два часа занятий по рубке. Я вспомнил, что рубить этой саблей нужно на четверть или на полторы от конца сабли, да еще с потягом, так, чтобы удар был как можно сильнее. Ну, конечно, мне не приходилось испытывать саблю на живом теле человека или животного, но мы там рубили лозу, чурку, и я тоже не хуже этого Петьки этой саблей сбивал веточки с деревьев. А потом я подумал, что ничего не теряю и можно попробовать добить эту овечку, а то, чего доброго, она сдохнет от раны. Пальто мне все равно не снимать, а куртка Петькина досталась мне.

— Давай саблю! — решительно сказал я.

Я подошел по всем правилам, как нас учили в полковой школе, и рубанул. Голова овечки повисла. Я ей перерубил позвоночник, но не до конца отрубил голову, так как сабля была совсем тупая. Овечка свалилась замертво. Вытерев с сабли кровь, я заложил ее в ножны, и мы все вместе пошли от места «казни» овечки. Зашли мы к Дееву в шалаш. Там нам дали пообедать. Я обговорил с Деевым все нужные дела и вышел из шалаша, сказав Шныркевичу:

— Ну, Петька, давай твою куртку!

— Товарищ комбриг, доедем до нашего отряда, и я отдам вам куртку, а сейчас же холодно, — ответил он.

На дворе было совсем тепло, и, конечно, куртка ему была не нужна. Но как же ехать ему без куртки, это же позор. Тогда я ему говорю:

— Ничего не знаю! Сейчас же снимай куртку, а как ты там поедешь, черт с тобой, это не мое дело! Ты проспорил, ну и снимай ее!

— Товарищ комбриг, давайте мы доедем до нашего отряда. Я же отдам вам эту куртку.

— Ну ладно. Поедем в отряд. Ты поедешь в куртке, [334] но только вот с каким условием: ты эту саблю закинешь и не будешь больше позориться. Ты же ничего не умеешь ей делать, зачем ты ее носишь?

После такого позора, который испытал Петр Шныркевич в отряде у Деева, он больше не носил этой сабли.

Такие веселые минутки как-то скрашивали нашу тяжелую и очень тревожную партизанскую жизнь. Комбриг Гудков был любимцем в нашей бригаде, и партизаны прощали ему все его причуды и шутки.

* * *

После пасмурной, дождливой погоды снова на небе заиграло солнце, всю облачность разогнало, и наступила теплая солнечная погода.

Штаб бригады решил перебазироваться вместе со всеми поближе к железной дороге Минск — Орша, в Пасмурский лес, который находился примерно в 18 километрах от нее. Тем самым штаб бригады пытался облегчить передвижение групп подрывников от партизанской базы до железной дороги. Всю ночь мы двигались большой колонной, растянувшейся почти на километр. Тут шли и пешие партизаны, и двигались повозки, нагруженные разным партизанским хозяйством и боеприпасами. Наш отряд разведчиков двигался в конце всей колонны, и только несколько разведчиков верхом на конях двигались впереди нее. Мы прошли Лавреновичи, Замошье, Черноручье и рано утром добрались до Безделицы. В этой деревне был сделан короткий привал.

Идущий рядом со мной Агапоненко вполголоса, чтобы не слышали остальные товарищи, сказал:

— Что-то не особенно мне нравятся эти места. Из этих деревень у нас никого нет. Да и гарнизонов противника здесь много. Если посмотреть по карте, то Пасмурский лес не такой уж большой, а дальше [335] на север и запад от него идут безлесые открытые места, и только кое-где встречаются болотные кустарники. То ли дело у нас на Буку, кругом леса. На случай нападения карателей нам было легко маневрировать по ним. Да и леса те мы хорошо знаем.

— Я ничего не могу сказать по этому поводу. Комбриг, наверно, оценил всю обстановку, если решил перебазироваться сюда. Посмотрим, что будет дальше. Для меня вообще темный лес вся эта местность, — ответил я.

После кратковременного отдыха в Безделице, когда взошло солнце, наша колонна снова тронулась в путь, предварительно свернув на запад. Через некоторое время мы оказались в большом лесу. В основном это был сосновый лес. Высокие сосны стройными рядами окружали нас. Отряды разошлись по этому лесу. Мы с командиром пока не решили устраиваться лагерем в этом лесу, и все разведчики сгрудились около своих повозок, не разгружая их. Какое-то нехорошее предчувствие охватило меня. После бессонной ночи мне спать совсем не хотелось, хотя остальные наши товарищи уже расположились прямо под деревьями на земле, и некоторые из них уже крепко уснули.

Командир отряда тоже не спал и с волнением посматривал вокруг в глубину леса, а потом, увидев меня, недовольным голосом сказал:

— Мне кажется, надо было сначала послать сюда разведку, объехать здесь все леса, и тогда решать вопрос, куда перебазироваться бригаде.

Прошло примерно около двух часов, как мы приехали в Пасмурский лес, и вдруг где-то на южной стороне леса послышался знакомый нам рокот двигателей самолета противника, а затем вздрогнула земля, и сильный взрыв бомбы всколыхнул воздух. Все разведчики сразу проснулись, поднялись с земли и с тревогой стали прислушиваться к гулу летящего самолета. [336] Но их оказалось несколько, и они кружили над нашим лесом.

С полчаса продолжали бомбить лес эти фашистские стервятники, а затем, повернув на юг, удалились.

— Черт знает что! Не успели мы приехать, как нас уже встречают самолеты противника. И откуда только они узнали о нас? Что-то совсем непонятно, — возмущенно заявил Агапоненко.

— Если они знают, что мы прибыли сюда, то покоя нам здесь не дадут, — заключил я.

— Надо найти комбрига и поговорить с ним, — предложил Агапонёнко. — Я поеду, разыщу его, а ты, комиссар, оставайся здесь. Если что случится, отходите вместе со всей бригадой.

После того как самолеты противника улетели, в лесу стало тихо, и только кое-где лесные пичуги завели свои песни, но тревога у нас не утихала. Прошло с полчаса, а Агапоненко все еще не возвращался. Неожиданно в стороне от Безделицы, где был поставлен партизанский пост, начались частые винтовочные выстрелы, а затем там застрочил пулемет. Возникший бой разгорался все сильнее и сильнее, теперь там стреляли уже из пулеметов, автоматов и винтовок, над лесом стоял сплошной гул. Мои товарищи и я с тревогой смотрели в ту сторону.

— Где же это Коля? — взмолилась Шура Пляц своим слабым голосом, не оправившись еще от простудной болезни, которой она заболела несколько дней назад. — Куда он уехал?

— Шура, не волнуйся, он в штабе комбрига, — пытался я успокоить ее.

Но в это время в ветках засвистели пули, разрываясь то над нами, то где-то сзади нас. Как раз в этот момент появился на коне Николай.

— Ну, что? — с нетерпением спросил я. [337]

— Собирайтесь! Будем из этого леса отходить обратно на Бук.

Над нашими головами временами все еще свистели пули противника, но уже чувствовалось, что каратели, натолкнувшись на мощный огонь партизан, в лес дальше не пошли, но, уходя, продолжали обстреливать его. Постепенно стрельба стала слабеть, а потом и совсем прекратилась. В лесу на коне появился разведчик Короткевич Алексей, который, увидев нас, передал приказ Гудкова отходить, а сам, повернув коня, поскакал в ту сторону, где находился штаб бригады.

Развернув свои повозки, мы, внимательно всматриваясь в восточную сторону леса, стали двигаться вслед за всеми отрядами бригады. Опасаясь того, что каратели могут организовать засады, комбриг приказал нарушить телефонную связь, идущую по столбам от Толочина к Волосову. Лес кончился, показался большак Толочин — Волосово. Перейдя эту дорогу, гудковцы вошли в деревню Черноручье, ту самую, около которой Мария Ананевич со своей подругой уничтожила линию связи противника. Вот и теперь комбриг дал задание командиру второго отряда снова нарушить связь на этой же телефонной линии. Получив задание, Шныркевич позвал двух партизан и приказал:

— Хлопцы, требуется уничтожить линию связи!

Захватив в одном доме пилу и топор, партизаны пошли выполнять задание. Хотя телефонная связь и была уничтожена, но гитлеровцы уже успели по ней передать в Волосово, что в Пасмурском лесу появились партизаны, с которыми у них был бой. Эти партизаны, возможно, будут возвращаться к своей базе на Бук, поэтому необходимо против них сделать засаду и уничтожить их.

Сидя в седле своего коня, комбриг Гудков, обращаясь [338] к начальнику штаба Руколю, который ехал рядом с ним, спросил:

— Слушай, Руколь, как ты считаешь, что бы ты сделал на месте немцев, если бы тебе пришлось встретиться неожиданно с партизанами в Пасмурском лесу, когда раньше там партизан не наблюдалось?

— Что бы я сделал? Я бы немедленно сообщил всем ближайшим гарнизонам об этом.

— Вот и я так думаю. Теперь ты понял, зачем я заставил Шныркевича порвать телефонную связь с Волосовым?

— Это хорошо. А что, если они успели сообщить о нас в Волосово?

— Возможно, и сообщили уже, — согласился Гудков. — И что же теперь должны сделать гитлеровцы в Волосовском гарнизоне?

— Я думаю, что они решат где-нибудь поблизости сделать засаду.

— Вот и я то же думаю, — подтвердил Гудков. — Где же они, по-твоему, должны сделать ее? Скорее всего, где-нибудь около Рофалова или между ним и Черноручьем, — рассматривая карту в своей полевой сумке, рассуждал Гудков.

— Надо предупредить разведчиков, чтобы они как можно осторожнее двигались на Рофалово, — сказал Руколь. — И мы сделаем им засаду.

— Вот это правильно, так мы и сделаем. Сейчас все отряды пусть двигаются на Сельцы и дальше на Бук. А мы с первым отрядом попробуем встретить волосовских немцев, если те пойдут делать засаду.

Разведчики, получив предупреждение от комбрига проявлять максимум осторожности и внимания, двинулись в сторону Рофалова не по большаку, а с левой стороны его, по опушке леса. Вслед за ними пошли на это задание и партизаны первого отряда, [339] предварительно оставив свой обоз в колонне отходящих на Бук партизан бригады.

Впереди за разведчиками ехали на конях Гудков, Руколь, ординарец комбрига Данченко, а также с ними вместе на велосипеде ехал Стась Подберезский. Он не любил коней и считал, что если он, такой высокий и могучий, сядет на коня, то это будет для немцев отличная мишень. Кроме того, он знал, что коня не спрячешь и не замаскируешь, а велосипед под любым кустом можно спрятать, и, главное, он молчит, не то что конь, который может заржать и выдать партизана. Да и пищи никакой не надо велосипеду. Вот почему Подберезский всегда ездил на велосипеде, держа на груди свой ручной пулемет. Он был храбрый до невозможности, отличный пулеметчик и со своим пулеметом не расставался никогда.

Разведчики, объехав с восточной стороны деревню Рофалово по лесу, увидели, как к ней движется колонна гитлеровцев. Вернувшись, они доложили комбригу:

— Товарищ комбриг, к Рофалову со стороны Волосова двигаются немцы. Их около сотни, они идут без повозок.

— Это они и есть, голубчики! — воскликнул Гудков. — А мы их опередили! Давай, Руколь, командуй!

— Развернуться на опушке леса и подготовиться к бою, — приказал он.

Каратели, ничего не подозревая, зашли в Рофалово. Побыли в этой деревне с полчаса, а потом по большаку пошли в сторону Черноручья, то есть навстречу партизанам. От опушки леса, где залегли партизаны, до Рофалова было не более 500 метров. Как только немцы и полицаи вышли из деревни, Руколь дал по цепи команду: «Огонь!»

И тут же Подберезский из своего пулемета дал длинную очередь по фашистам, и заговорили пулеметы и автоматы остальных партизан. Пулеметно-автоматный [340] огонь был настолько плотным, что почти половина этой колонны осталась лежать на дороге, а остальные бросились бежать, ища спасения в деревне. Гудковцы с боем начали преследовать убегающих фашистов, продвигаясь к этой деревне. Гудков, как был на своем коне, так и, не слезая с него, руководил боем. А Подберезский вел огонь из своего пулемета, временами перенося свой велосипед на новую позицию.

Когда комбриг Гудков увидел, что немцы и полицаи в панике побежали и прекратили вести огонь, то начал показывать рукой, чтобы все партизаны смелее продвигались дальше в деревню. Увлеченный боем, он с поднятой рукой кричал партизанам:

— Вперед, хлопцы! Дави гадов! Не давай им закрепиться в деревне!

А в это время вражеская пуля угодила прямо в руку Гудкова, легко ранив его. Подберезский, увидев, что комбриг ранен, схватил свой пулемет, вскочил на велосипед и покатил на нем прямо по дороге в деревню, где теперь находились недобитые немцы и полицаи. Гудков, увидев этот совсем сейчас не нужный героизм со стороны Подберезского, начал ему кричать: «Стась, вернись!»

Но в грохоте боя Подберезский не слышал этой команды и продолжал катиться на своем велосипеде. А в это время немцы, несколько опомнившись от первого удара, решили организовать оборону деревни, и некоторые из них залегли за строениями крайних домов. Как только Подберезский поравнялся с крайним домом, так со двора его полетела ручная граната, которая угодила прямо под его велосипед. Взрывом гранаты Подберезского отбросило на другую сторону дороги в канаву, а у велосипеда так изуродовало оба колеса, что получился какой-то сверток из отдельных кусков железа. Когда Подберезский опомнился от этого взрыва, то из этой же [341] канавы вновь открыл огонь из своего пулемета по противнику. Сам он от этого взрыва совсем не пострадал, только несколько ушибся при падении на землю.

Очистив деревню от противника и собрав трофеи, гудковцы вернулись к себе на Бук. Потерь они не имели, только легко был ранен комбриг Гудков, да Стась Подберезский отделался небольшими синяками. Он очень сожалел о том, что у него теперь не стало его верного коня-велосипеда. Но партизаны обещали ему достать получше этого.

После этой неудачной попытки перебазирования в район Пасмурского леса вся бригада вернулась на свои старые места, под Взносное, а мы, разведчики, остались в своем лагере под Лавреновичами. Отдохнув после этого похода, я увидел, что Агапоненко снова собирается в путь. На этот раз в сторону Михайловщины, где находился большой немецкий гарнизон и лагерь военнопленных. Он продолжал держать связь с некоторыми из них.

На другой день после его отъезда, утром, к нам в лагерь неожиданно приехала Лиза Евсеенко в сопровождении незнакомой мне женщины лет 45, которая стала впоследствии врачом нашей бригады. Поздоровавшись со всеми нами кивком головы, они тут же скрылись в палатке нашего командира. Через несколько минут из палатки вышла Лиза и начала с нашими девушками на костре кипятить воду. Я сразу сообразил, в чем дело, и попросил мужчин на некоторое время отлучиться из лагеря. Мы отошли к опушке леса, где я прочитал разведчикам последние сводки от Совинформбюро, которые мне удалось получить от нашего радиста Николая Котова еще накануне, когда мы ехали в Пасмурский лес. Правда, сводки были довольно скромные, в них сообщалось о местных боях на фронтах Отечественной войны. [342]

Прочитав их, я решил добавить итоги зимних операций и рассказать о тех больших успехах, которых добилась Красная Армия в ходе зимних сражений. Рассказал о разгроме 300-тысячной 6-й армии Паулюса в районе Сталинграда, о разгроме гитлеровских армий на Северном Кавказе, об освобождении в ходе боев Северного Кавказа и Краснодарского края и о прорыве блокады вокруг Ленинграда. Разведчики с большим вниманием слушали меня.

— Нашей стране были возвращены важные в экономическом отношении районы. Из фашистской неволи вызволены миллионы наших граждан, — продолжал я свой рассказ. — Победа Красной Армии под Сталинградом вызвала огромный политический и трудовой подъем нашего народа. Сталинградская битва, являющаяся символом триумфа советского оружия и великого мужества наших воинов, для нас, партизан, в свою очередь, является вдохновляющим примером.

Остановившись и вспомнив о том, что я совсем недавно слышал по нашему радио у Котова, я продолжил:

— В тылу Красной Армии возрождаются все новые и новые заводы, которые мы были вынуждены эвакуировать в глубокий тыл на Урал и в Сибирь. В короткий период они были построены там и вновь стали давать фронту нужное оружие, боеприпасы, танки, авиацию, артиллерию. Даже нам, партизанам, фронт теперь может выделять некоторое количество оружия и боеприпасов. Мы это и сами с вами знаем. Мы совсем недавно получили такое оружие. К нам прилетал наш самолет. Вот оно, наше советское оружие, изготовленное тружениками нашего тыла, — и я поднял над головой свой новенький автомат, а затем поцеловал его. Возгласы одобрения услышал я от своих товарищей. [343]

— А сейчас, товарищи, я думаю: хоть на фронтах идут местные бои, наша Красная Армия готовится к новым наступательным операциям.

Неожиданно во время моего рассказа, где-то в стороне между Яновым и Серковицами, послышались пулеметные очереди и одиночные выстрелы из винтовок. Мы сразу насторожились, и я приказал всем вернуться в лагерь. Пока мы шли к лагерю, стрельба в той стороне прекратилась. Когда мы вернулись, то там уже врача и Лизы Евсеенко не было, а наши девушки сидели около палатки командира и о чем-то шептались. Я подошел к сестрам Родионовым и тихонько спросил:

— Ну как, все благополучно? Как она себя чувствует?

— Ничего, все вроде обошлось. Она, кажется, заснула.

— Как же она решилась на это без Николая?

— Мы не знаем.

Снова, но уже теперь в стороне Взносного, началась пулеметно-ружейная стрельба. Я понял, что это недалеко от лагеря нашей бригады, значит, они ведут бой. И решил послать двух разведчиков установить, что там за бой и где теперь вся наша бригада. Разведчики уехали, а бой под Взносном периодически то затихал, то нарастал с новой силой. Так продолжалось до самого вечера. Когда солнце село за лесом, приехали разведчики и доложили:

— Товарищ комиссар, днем немцы пришли во Взносное, наши хлопцы, стоящие на посту, открыли по ним огонь. Но каратели заняли выгодные позиции, и бой длился долго. Потом, увидев, что в лес немцы идти не собираются, наши прекратили огонь, чтобы не тратить даром патроны. Немцы тоже перестали стрелять, а затем собрали жителей деревни, под их прикрытием вышли на край ее и начали копать [344] окопы. Под вечер к ним подошла подмога, и они снова открыли по лесу бесприцельный огонь, одновременно продолжая копать окопы. Там немцы остались и на ночь. Наши все пока еще находятся в своем лагере, хотя немцы теперь совсем близко, и Гудков нам сказал: «Вы там оставайтесь на своем месте».

Утром приехал Агапоненко с разведчиками и сразу же пошел в свою палатку. Он, видимо, уже знал, что у Шуры были врач и Лиза. С полчаса он пробыл в палатке, а потом вышел из нее мрачный и как-то сразу осунувшийся. Он долго сидел у костра, схватившись за голову руками, и молчал. Потом, как бы опомнившись, подозвал меня:

— Володя! Шура кричала вчера, когда у нее был врач?

— Я не знаю. Мы, все мужчины, в это время ушли на опушку леса.

— Ну и хорошо. Ты правильно сделал, что увел их из лагеря.

— Как она себя чувствует?

— Ничего, улыбается, — грустно ответил он, а потом, немного помолчав, сказал: — Мы сегодня ночью в Серковицах чуть на немцев не натолкнулись. Хорошо, что нас предупредили в Ревятичах, что там немцы. Это все Егор Короткевич, попросил меня заехать к его родным в Ревятичи, а то мы обязательно бы поехали через Серковицы. Там немцы всю ночь ракетами бросались.

— А ты знаешь, Николай, немцы эту ночь и во Взносном были. Они там копали весь день окопы и обстреливали из пулеметов наш лес.

— А где сейчас бригада?

— Все на своих местах под Взносном.

— Что это немцы затеяли? В лес не пошли и копали, говоришь, окопы вокруг Взносного? Уж не хотят [345] ли они здесь гарнизон свои поставить? А ну-ка, давай посмотрим по карте. — И он развернул карту Толочинского района. — По всей видимости, они хотят заблокировать единственные две дороги, идущие через Бук. Значит, они решили поставить гарнизоны во Взносном и в Серковицах, как раз через них и можно проехать на эти две дороги.

Через два дня опасения Агапоненко подтвердились. Немцы действительно прочно закрепились во Взносном и в Серковицах. Мало того, они временами стали обстреливать со Взносного лес из пушки, установленной в этой деревне.

Эта новость о гарнизонах немцев у самой базы бригады сильно всполошила всех. Раньше мы на Буку чувствовали себя сравнительно спокойно. Самый ближайший гарнизон противника находился в Обольцах, это в пяти километрах от нашей базы. На юге был гарнизон только в Соколине, а на западной стороне Бука — в Волосове. Но все они были сравнительно малочисленными и не тревожили нас. Кроме этих гарнизонов на северной стороне Бука в Белице, Немойце и Рясно также были гарнизоны противника, но они все время подвергались нападению со стороны местных партизан, леоновцев и заслоновцев, и им было не до нас. До этого времени мы выходили на задания с Бука в основном в сторону южных гарнизонов противника: Соколино, Михайловщина, Озерцы, Толочин, Райцы, Муравичи и Плоское, а также на железнодорожную магистраль Минск — Орша. Оттуда мы возвращались на Бук, как в глубокий тыл, где тревожно было только в дни больших карательных экспедиций противника. А теперь обстановка резко изменилась, и Гудков приказал бригаде перебазироваться на западную сторону Бука, под Лавреновичи. И вот теперь все отряды бригады остановились немного южнее нашего лагеря разведчиков. [346]

Несколько дней тому назад в нашем отряде появился еще один партизан. Это был высокий и очень худой мужчина, который оказался хорошим сапожником. Темнокожее морщинистое лицо, с черными, нависшими над глазами бровями, большим носом и плотно сжатыми губами, придавало ему вид угрюмого, неразговорчивого человека. По его морщинистому лицу и сутуловатой спине было трудно определить, сколько ему лет. В лагере под Лавреновичами мы ему организовали что-то похожее на сапожную мастерскую, где он хорошо справлялся с сапожным делом, починил всем разведчикам сапоги и даже командиру отряда сшил новые хромовые сапоги. Работал он с самого раннего утра и до ночи, совершенно не разгибая своей сутулой спины. С приходом в отряд сапожника вопрос с обувью был решен вполне удовлетворительно, а вот с одеждой у нас было пока плохо. Даже я, комиссар отряда, носил трофейный китель немецкого солдата. Но чтобы, случайно встретившись во время своих походов с незнакомыми партизанами, меня не приняли за гитлеровского солдата, сестры Родионовы смастерили мне из куска красного сукна звездочки, которые пришили к рукавам моего кителя. Да и остальные разведчики нашего отряда ходили в сильно поношенных пиджачках или в солдатских, выгоревших на солнце гимнастерках с большими заплатками на рукавах. Сейчас было лето, и нам не требовалась пока теплая одежда, а наступит осень, потом зима, поэтому надо было думать об одежде для наших разведчиков. А их становилось с каждым днем все больше и больше. Нужна была одежда, и мы с командиром отряда решили разыскать среди местных жителей портных и привлечь их в отряд. Но это были пока только планы на будущее. Пришел к нам в отряд и Женя, тот высокий молодой человек из деревни Вейно, который нам помог зимой отобрать у местного мужика пулемет [347] и наган. Он оказался очень храбрым парнем и все время просился у нашего командира пойти на выполнение задания. Агапоненко старался по возможности смирять его пыл. Мы оба жалели этого юного паренька.

— Женя, — говорил я ему, — ты храбрый парень, но надо быть не только храбрым, но и осторожным. Смерти в глаза нужно смотреть тогда, когда это бывает необходимо. А ты иногда бахвалишься своей храбростью. Я понимаю, что ты, как комсомолец, страшно ненавидишь всех гитлеровцев. Но враг-то хитрый, и его надо уметь перехитрить. Своей хитростью и умением воевать мы должны победить врага, но при этом и остаться жить. Вот это и есть наша боевая задача.

— Хорошо, — согласился Женя, — я вас понял и буду осторожным.

И все же мы не сберегли его от случившегося несчастья. Однажды, возвращаясь с очередного разведзадания, он попал под бомбежку вражеского самолета. Ему бы надо где-то отсидеться в канаве или спрятаться в других складках местности, пока самолет противника сбрасывал бомбы, а он, пренебрегая опасностью, шел в полный рост по деревне и попал под град осколков разорвавшейся рядом бомбы. Он был тяжело ранен, и мы его поместили в наш госпиталь на излечение к фельдшеру Ивану Каминскому, который находился в одной из ближайших деревень около Бука. Я несколько раз был у раненого Жени. Вначале все шло хорошо, ему стало лучше, и мы надеялись, что Женя скоро выздоровеет.

* * *

Николай Котов со своей радиостанцией теперь находился в лесу почти рядом с нашим лагерем, и я имел возможность каждый день вечером вместе с [348] ним слушать сводки от Совинформбюро и записывать их на листы бумаги. А днем я тщательно все переписывал и отдавал нашим разведчикам, а часть листовок передавал в другие отряды.

5 июля 1943 года мы, как обычно, включили радиоприемник и стали ждать сообщений из Москвы. Мы услышали тревожную весть: «Мощные группировки немецко-фашистских войск перешли в наступление на северном и южном фасах Курской дуги. Части армий Центрального и Воронежского фронтов отражают ожесточенные атаки огромного количества танков и авиации противника. Прилагая огромные усилия, врагу удалось за день продвинуться на узком участке Центрального фронта на 6–8 километров, а на южном фасе Курского выступа им удалось лишь вклиниться на 8–10 километров. С величайшей стойкостью обороняются советские воины, проявляя массовый героизм и отвагу». Мы с затаенным дыханием прислушивались к далекому голосу Москвы. Приемник работал плохо, и мы еле улавливали смысл передач московского радио. Когда кончилась радиопередача, мы с Николаем Котовым обменялись мнениями:

— Неужели немцы снова прорвут нашу оборону и пойдут в наступление на Центральном фронте? Неужели наши войска не выдержат этого натиска? — задавал мне один вопрос за другим Котов.

— Я все же думаю, этого не произойдет. Сейчас не 1941 год. Наша армия окрепла и имеет уже достаточно большой опыт ведения войны. Ты смотри, Николай, весь день шли ожесточенные бои, а продвинулись немцы только на узких участках фронта на 8–10 километров. Теперь вспомним лето 1942 года, когда они наступали на юге страны. Они тогда прорывались через наш фронт сравнительно легко, так как у них был большой перевес в технике: танках и особенно в авиации. Наша армия не могла тогда [349] сдержать их натиска. А теперь другое дело, тыл стал давать много танков и самолетов.

— Да, тяжело сейчас там нашим солдатам.

— Николай, давай сейчас перепишем все, что мы успели записать, и сообщим нашему комбригу.

Через час в бригаде всем уже было известно о новом наступлении немецких войск в районе Курской дуги. У костров шли обсуждения и споры относительно этого грустного сообщения. У большого костра, где находился комбриг, собралась толпа партизан, которым читал сводку Николай Петрович. Все с большим вниманием слушали Гудкова о тяжелых боях, которые сейчас ведут наши войска против наступающих немецких армий. Окончив чтение сводки, Гудков, осмотрев всех присутствующих и немного подумав, сказал:

— Товарищи! Сейчас Красной Армии в районе Курской дуги очень тяжело. Немцы опять пытаются прорвать нашу оборону и начать новое наступление теперь уже на Центральном фронте. Мы, партизаны, должны оказать помощь нашей армии. По железной дороге из Минска через Оршу и Смоленск немцы подбрасывают к Орлу танки, самоходки и другую технику. Наша задача — не давать немцам подвозить все это к фронту. Нам нужно сейчас, как никогда раньше, рвать железную дорогу, минировать все железнодорожные пути и мосты, делать засады на автостраде Минск — Орша. Это будет наша помощь обороняющейся сейчас Красной Армии! Командиры отрядов, высылайте группы подрывников!

В эту же ночь в сторону железной дороги было выслано несколько групп наших минеров. Я же, в свою очередь, всю ночь при свете костра писал и переписывал сводку от Совинформбюро. Получившиеся листовки мы послали с нашими группами, выходящими [350] на задание. Вот когда я особенно почувствовал необходимость пишущей машинки.

Все последующие дни мы с Николаем следили за сообщениями по радио из Москвы. Немцы в районе Курской дуги все еще пытались развить наступление. В районе Орла, на Центральном фронте, передвижение противника к 10 июля было приостановлено, а на Воронежском фронте шли особенно ожесточенные бои. Танковым соединениям немецких войск удалось вклиниться в нашу оборону, и к 12 июля на некоторых участках фронта они выдвинулись на 20–35 километров. Особенно они рвались к Прохоровке.

Теперь уже у нашего приемника ко времени передач сводок Совинформбюро собирались многие партизаны, и, хотя мы слушали с Николаем радио только с помощью телефонных наушников, все равно окружавшие нас товарищи с нетерпением ждали сообщений из Москвы, которые мы записывали по ходу передачи на бумагу. Когда кончалась радиопередача и приемник выключался, все присутствующие тут же спрашивали:

— Ну, что там? Как там наши? Держатся еще или уже отступили?

— Держатся! Не дают немцам развернуться! Колотят их танки и сбивают самолеты.

— Ура! Молодцы! — слышны были радостные возгласы партизан в лесу около радиостанции.

По радио мы узнали, что 12 июля перешли в наступление войска Брянского и левого крыла Западного фронтов. А в районе Прохоровки развернулось самое большое встречное танковое сражение. С обеих сторон участвовало одновременно 1200 танков и самоходных орудий. Над этим полем боя шли также ожесточенные воздушные бои. Мы узнали, что Прохоровское танковое сражение выиграли советские войска. Оно стоило немецкому командованию больших потерь в личном составе и до 400 танков. 12 июля [351] стало днем крушения немецкого наступления на Курск с юга. Это сообщение нашего радио партизанами было принято с огромной радостью, и снова в лесу были слышны радостные возгласы и крики:

— Ура! Наша берет!

— Ну, теперь наши дадут прикурить этим немцам! — уверенно заявили партизаны, радуясь успехам наших войск на Курской дуге. У всех были радостные лица. В эту ночь почти никто из нас не спал.

— Эх, нам бы теперь побольше тола прислали! Мы бы тогда показали немцам, на что способны гудковцы! — заявили наши подрывники.

* * *

На другой день Агапоненко снова уехал в сторону Михайловщины. С ним вместе поехали и братья Короткевичи. В дорогу я их снабдил от руки написанными листовками со сводками от Совинформбюро и просил их по возможности прочитать местным жителям.

— Слушай, командир, — обратился я к Агапоненко, — как там обстоит дело с пишущей машинкой? Узнай, пожалуйста. Тебе же обещали ее достать в Толочине.

— Хорошо, комиссар, я узнаю.

Но голова его была забита главным образом мыслями о лагере и гарнизоне противника в Михайловщине. Там у него нашлись полицаи, с которыми он завел связь через одного из них, и, кажется, намечается подготовка к побегу большой группы военнопленных. И пока ему было не до пишущей машинки.

Если раньше в сторону Толочина партизаны проезжали от Лавреновичей прямо по большаку через болото, а затем через Серковицы на большак к Толочину, то теперь, в связи с созданием немецкого гарнизона в Серковицах, пришлось Агапоненко со [352] своими спутниками объезжать этот гарнизон, делая крюк по болоту километров в десять. Имея в виду мою просьбу, Агапоненко планировал, прежде чем поехать в сторону Михайловщины, заехать в деревню Каспарово, где у него были связные, через которых он пытался выкрасть у немцев в Толочине пишущую машинку. По пути они должны были вначале проехать деревню Уголевщину. Но в нее заезжать было довольно опасно, так как совсем рядом, километрах в двух, в поселке Озерцы находился довольно большой немецкий гарнизон, откуда в свое время бежал из плена комбриг Гудков. Поэтому в сторону Уголевщины из деревни Дроздово они ехали со всеми предосторожностями по лощине, поросшей мелким кустарником. Алексей Короткевич, ехавший впереди них, внимательно всматриваясь в сторону Уголевщины, тихим голосом сказал:

— Кажется, в деревне все тихо. Немцев не видно.

— Ну, тогда поехали, — предложил Агапоненко. Но, как только они подъехали к крайнему дому, навстречу к ним выбежала из сарая пожилая женщина и испуганным голосом крикнула:

— Хлопцы, не езжайте в деревню! Там немцы!

— Много их?

— Не знаю, одного пока только видела.

— Ну, это ничего, — заявил Агапоненко.

Деревня представляла собой прямую улицу, поэтому хорошо просматривался противоположный конец ее. Никаких немцев разведчики там не увидели, но на всякий случай приняли меры предосторожности. Они уже проехали половину улицы, как навстречу подбежала девочка лет 12 и сказала:

— Дяденьки, к нашей соседке, которая живет на самом краю деревни, сейчас пришел немец. Он к ней часто приходит, вроде бы поменять соль на яички, и тихонько заводит разговор: «Бабка, давай яйки, на тебе соль». А потом начинает выспрашивать: [353]

«Партизанен гут, одер никс? Сталин гут, одер никс?» А бабушка половину не понимает, что он по-немецки лопочет. Этот немец совсем не зловредный, как другие, и всегда приходит в деревню один. Вот и сегодня он опять пришел к ней и уходить, видно, не торопится.

— А ну-ка, хлопцы, поехали! Посмотрим, что это за немец такой! — дал команду Агапоненко.

И они втроем подъехали к дому этой старушки. Николай Агапоненко и Егор Короткевич зашли в хату, а Алексей остался с лошадьми у этого дома. За столом сидел немец в форме военного интенданта. Увидев вошедших партизан, он встал, поднял руки и дрожащим от волнения голосом заговорил:

— Их бин дойч коммунист. Геноссен. Комрад. Товарищ. Руссиш партизанен гут, гут.

Этот стоящий перед партизанами немец с поднятыми руками как-то виновато улыбался и вопросительно смотрел на них. Он был среднего роста, коренастый, лицо рыжеватое, на нем виднелись крапинки веснушек. Хотя и чисто выбритый, на военного он не был похож. Форма немецкого солдата сидела на нем как-то мешковато, да и сам он был уже немолодой. Он не пытался сопротивляться и сам добровольно сдал оружие.

— Садись! — жестом приказал немцу Агапоненко.

Завязался разговор. Он оказался очень разговорчивым, но совершенно не знал русского языка, и понять его партизанам было очень трудно. И все же удалось выяснить, что он немецкий коммунист Франц Питч, призван в армию во время одной из последних мобилизаций. Служит автомехаником в гараже на винном заводе в Озерцах и давно ищет встречи с партизанами. Просит взять его в партизаны.

— Ну, что будем делать с ним? — спросил Агапоненко у Короткевича. [354]

— Я не знаю, товарищ командир. Может быть, нам его повезти в штаб бригады? Пусть они там решают, что с ним делать.

— Да, придется нам вернуться в бригаду, — решил Агапоненко.

Присутствующая при этом разговоре хозяйка дома вдруг засуетилась и попросила своих нежданных гостей отобедать у нее:

— Вам еще дальний путь предстоит. Давайте, я соберу на стол.

— Ну что же, бабушка, мы не откажемся от этого. Через несколько минут на столе появилась бутылка самогона и зашипела на сковородке яичница.

— Франц! Битте шнапс тринкен, — предложил Агапоненко немцу.

Франц не отказался и, подсев к ароматно пахнущей яичнице, улыбнулся партизанам. Агапоненко из бутылки налил полный стакан самогона и подал его Францу.

— О! Дизе гросс глаз, — изумился Франц. — Их шнапс тринке по-малу, по-малу.

— Пей, Франц! — предложил Агапоненко. — Хочешь быть партизаном, то пей за нас. Пей за Красную Армию!

— Роте Армее, дизе гут! — И Франц, морщась, опрокинул стакан самогонки в свой рот.

— Вот это гут, Франц! — воскликнул Егор Короткевич.

После выпитого стакана самогонки захмелевший и осмелевший Франц совсем разговорился:

— Их либе Роте Армее! Их вайе Вильгельм Пик. Майне партгруппе ин штадт Франкфурт а Майн.

— Франц, — прервал его Агапоненко, — нам пора ехать. Фарен нах партизанен бригада.

— А! Гут, гут, — ответил он и стал собираться в дорогу. [355]

Пока Агапоненко со своими спутниками находился в доме этой гостеприимной старушки, около него собралась толпа односельчан, узнавшая о том, что партизаны словили немца. Выйдя со двора и увидев толпу местных жителей, Агапоненко вспомнил, что комиссар перед отъездом дал ему листовку со сводками от Совинформбюро, и решил прочитать ее собравшимся. С огромным вниманием слушали старики, женщины и дети все то, что им читал Агапоненко. У многих из них навертывались слезы грусти, и в то же время в их сердцах кипела ненависть к гитлеровским захватчикам.

— Неужели опять немцы прорвут фронт и Красная Армия долго еще не придет к нам? — спросила одна из женщин, утирая уголком платка навернувшиеся слезы.

— Ничего, товарищи! Придет время, и Красная Армия освободит нас от фашистской неволи, — заявил Агапоненко. — Уже освобождена территория Северного Кавказа, Кубани и многие города России и Украины. Хотя бои под Курском, Орлом и Белгородом идут жестокие, но уже сейчас наши войска перешли в контрнаступление. Будем надеяться, что они прогонят этих проклятых немцев.

— Дай бы Бог, чтобы это было так, — перекрестившись, сказала одна из старых женщин.

Попрощавшись с жителями деревни, Агапоненко со своими товарищами и Францем уехали. Штаб бригады в те дни находился в Лавреновичах. Агапоненко прямо с дороги заехал туда и доложил комбригу о задержании немца Франца Питча.

— А ну-ка, веди его сюда. Посмотрим, что это за немецкий коммунист попался вам, — приказал Гудков.

Уставший с дороги Франц выглядел очень больным и испуганным, когда его ввели в дом, где находился штаб бригады. [356]

— Вы дойч агент, шпион? — строго спросил комбриг.

— Найн! Их бин дойч большевик-коммунист, — запротестовал он.

— Гут... — задумавшись, промолвил Гудков. — Ну, что же с ним делать?

Все в штабе молчали, глядя на Франца. Через некоторое время затянувшуюся паузу нарушил комиссар Игнатович Ф. П.

— Пусть он пока побудет у разведчиков. Поручим его комиссару Ильину, пусть он с ним занимается. А там видно будет. Если он на самом деле коммунист, мы его используем для агитации среди немцев.

— А это, пожалуй, будет правильно. Вы его нашли, вам с ним и работать, — улыбнувшись Николаю Агапоненко, заявил Гудков. — Так и решим. Забирайте его к себе в разведку.

Агапоненко вышел из штаба и приказал братьям Короткевичам:

— Отправляйтесь в лагерь и там передайте комиссару Ильину, чтобы он срочно на тарантасе прибыл сюда.

Минут через сорок я уже был в штабе бригады. Там комбриг Гудков приказал мне забрать к себе в отряд Франца, а чтобы я мог с ним общаться, к нам в отряд откомандировали молодого партизана Валентина Челукьяна, по национальности лезгина из Северной Осетии, который считался в бригаде переводчиком. Мы сели втроем в тарантас, причем Франца я посадил на козлы и вручил ему вожжи.

— Поехали! — крикнул я Францу.

Тот, смущенный необычной для него обстановкой, а возможно, никогда раньше не правивший лошадью, как-то неуверенно взял вожжи и что-то крикнул лошади. Умная лошадка, видимо, поняла слова немца и затрусила к своему стойлу в лагерь. А я с [357] улыбкой наблюдал, как Франц по-своему понукал лошадь, пытаясь вожжами править ею.

В лагере разведчики встретили Франца несколько отчужденно и даже враждебно. Только Егор Короткевич, увидев Франца, дружелюбно пригласил его к костру:

— Франц! Иди сюда.

Пока Франц знакомился с нашими товарищами, я дал задание переводчику Валентину к ночи соорудить шалаш, в котором они теперь будут спать вместе с Францем.

— Товарищ комиссар, чегой-то я буду с немцем спать? — возразил он.

— Ты переводчик, вот ты и должен все время быть вместе с ним, — приказал я Валентину.

Дело шло уже к вечеру. В лесу стало почти совсем темно. Франц что-то стал просить у Валентина, но тот, видимо, был такой же знаток немецкого языка, как и я. Он не понял, чего просит у него Франц. Я внимательно следил за поведением немца, а тот, видимо, совсем отчаявшись, что никто не понял его просьбы, встал и пошел от костра в темноту леса. Я сразу понял, в чем дело.

— Хлопцы! Он же в туалет захотел. Чего вы его никак не поймете?

А в это время Франц, находясь в лесу совсем недалеко от костра, все время покашливал, давая этим понять, что он никуда не ушел и находится здесь, около нас, в лесу. Наконец, смущенный, он появился у костра, и я его в шутку спросил:

— Ну как, Франц, аллее гут?

— Я. Я. Аллес гут, — ответил он мне с усмешкой на довольном лице.

Так началась для немецкого коммуниста Франца Питча тяжелая партизанская жизнь среди нас, подчас враждебно настроенных к нему людей. Особенно его почему-то недолюбливал наш сапожник. Оружия [358] Францу мы пока никакого не дали и определили работать на партизанской кухне. Он с особым усердием помогал сестрам Ольге и Нине во всех хозяйственных делах. Я очень сожалел, что в свое время плохо учил немецкий язык в школе, а затем и в техникуме. К тому же в бригаде не было словаря, чтобы я при помощи его мог разговаривать с Францем. Переводчик Валентин оказался обыкновенным самозванцем и кроме нескольких немецких слов ничего не знал. Мне пришлось учиться самому и учить Франца русскому языку. Много часов мы провели вместе. Я постепенно узнавал все о нем, о его семье, о партийной организации, в которой он состоял во Франкфурте-на-Майне. Мы с ним крепко подружились и почти всегда были вместе. Правда, по возрасту мы были очень разные: мне 28 лет, а ему уже 43 года. [359]