Глава первая.

Боевое крещение

Проливной дождь, словно задавшись целью омыть нас в своей купели перед первым боем, лил и лил всю ночь. Под ногами противно чавкала грязь. Сначала мы старались как-то обходить ее стороной, по обочинам. Но после первого же десятка километров, поняв всю бесполезность своих попыток хоть как-то сохранить ноги сухими, пошли прямо по дороге, не сторонясь луж.

Наша 93-я Восточно-Сибирская стрелковая дивизия имела боевой приказ к утру 24 октября 1941 года выйти в заданный район и, заняв там оборону, задержать продвижение противника, наступающего вдоль Малоярославецкого (старого Варшавского) шоссе на Москву.

...Темнота кромешная, хоть глаз выколи. К тому же тысячи сапог и копыт, колеса повозок и орудий превратили дорогу в настоящее месиво. Идти очень трудно, скользко.

Моему взводу, пожалуй, труднее других. На спинах бойцов — разобранные пулеметы типа «максим». И хоть их четыре пуда разделены на троих, груз все равно солидный.

Слышу, что сзади кто-то поскользнулся, раздалось чертыхание, на что сразу же отозвался голос заряжающего Бугаенко:

— Це тоби не полати у тещи.

Значит, поскользнулся ефрейтор Гребенюк. Представляю, как трудно ему было удержать на плече тело пулемета. Любопытно, что же он ответит другу?

— Дурень ты дурень! Така погода найкраща для маскировки. [4]

Гребенюк и Бугаенко, наводчик и заряжающий, — мои земляки. Правда, они не черниговские и, служи мы на Украине, земляками не считались бы. А вот в Забайкалье, да еще на маньчжурской границе, сразу выяснили, что мы почти соседи. Разделяющие наши родные места сотни километров не в счет, расстояния на востоке страны познаются в других измерениях.

Вспомнился разговор с этими земляками на огневой позиции взвода, расположенной как раз в треугольнике границ Советского Союза, Монголии и Маньчжурии. Здесь наша дивизия в то время готовила оборону на случай вторжения на нашу территорию японских самураев.

На западе уже тогда бушевала война. С тревогой осмысливая последние сводки Совинформбюро — бои уже на подступах к Киеву, пал Смоленск, — мы продолжали с утроенной энергией совершенствовать здесь свою оборону. Вот тогда-то Гребенюк и спросил:

— Товарищ лейтенант, а когда же мы попробуем его в деле? — И ефрейтор похлопал рукой по кожуху пулемета.

Сделав вид, что не понял его вопроса, я ответил:

— Через денек-другой сходим в Воронью балку, постреляем.

— Це не тэ, — разочарованно протянул Гребенюк. — Хвашист прэ... а мы сидимо.

— Штаны протираем, — буркнул, поддерживая друга, Бугаенко.

Настроение красноармейцев было мне понятным. Мое родное село Лучково тоже уже под фашистом. Что сталось с матерью, сестрами — ничего не известно. Но командиру поддаваться унынию, а тем более брюзжанию, нельзя. На него смотрят подчиненные.

— Вот что, други, — сказал я им, — что приказано, то и делайте. Рассусоливать нечего, понятно?!

Как, кажется, давно уже был этот разговор! А вот теперь наступил и наш черед. Впереди еще несколько десятков километров марша, а там, глядишь, поутру и бой. Первый настоящий бой как в жизни большинства моих бойцов, так и в моей, их командира. Да и только ли в моей? Правда, есть среди нас и уже обстрелянные на Халхин-Голе, на линии Маннергейма. Но таких командиров мало, главным образом те, кто старше по званию. Остальные же — как и я, пороху еще не нюхавшие. Знающие о войне лишь из книг да кинокартин. А что в кино? [5] Там лихо все получается, наши, как правило, побеждают. Все как по нотам: шашки наголо, пулеметы к бою, «ура», победа. И мы так привыкли к этому, что сейчас никак не укладывается в голове, что враг уже у стен Москвы, а мы вот месим грязь под проливным дождем, идем не наступать, а обороняться.

Такие мысли, прерываемые командами «Не отставать», «Подтянуться», роились, наверное, в голове не только у одного меня. Хотя, честно сказать, уныния ни у кого не наблюдалось. Трудно объяснить почему, может, просто из-за незнания общего положения дел, а может, в силу нашего великого советского оптимизма, но у всех бойцов и командиров была уверенность, что именно нас здесь не хватало, чтобы остановить врага, сбить с него спесь непобедимости, погнать вспять.

* * *

Сорокапятикилометровый марш позади. Стало известно, что наша дивизия вошла в состав 43-й армии и получила задачу занять полосу обороны по рубежам Каменка, Богородское, Горки. И мы будем не просто обороняться. Командующий армией генерал-майор К. Д. Голубев, поговаривают, решил нанести по врагу контрудар силами нашей дивизии с привлечением частей двух других, ослабленных предшествующими боями соединений вдоль Малоярославецкого шоссе, разгромить прорвавшуюся через реку Нара группировку гитлеровцев и восстановить оборону по ее восточному берегу.

Так оно и вышло. Наш 129-й стрелковый полк по решению комдива генерал-майора К. М. Эрастова наступал во втором эшелоне, находясь в готовности развить успех частей первого эшелона.

Двое суток дивизия вела ожесточенный бой. На второй день наступления, с утра, был введен в бой и наш полк. Но не весь. 1-й батальон, то есть наш, продолжал пока оставаться в резерве комдива.

За эти двое суток наши части продвинулись вперед на восемь километров, основательно потрепав при этом 91-ю моторизованную дивизию врага, входившую в состав 4-й танковой группы противника. Было подбито около двадцати фашистских танков, уничтожено до полутора тысяч вражеских солдат и офицеров, захвачено более сотни пленных.

Но и мы понесли немалые потери. Особенно много вышло из строя командиров. И все же отбросить врага [6] за Нару не смогли. До реки осталось еще несколько километров.

И вот рано утром третьего дня боев комбат капитан Д. Ф. Клетнов собрал у себя весь командный состав батальона и сказал:

— Получен приказ помочь полку. Через час выступаем. Всем подкрепиться сухим пайком.

Ровно через час батальон двинулся вперед. Капитан Клетнов, вызывая ротных в голову колонны, ставил задачу на ходу.

Вернувшись от комбата, наш командир роты старший лейтенант А. Е. Новожилов начал чертыхаться. Оказалось, что о противнике ни ему, ни комбату толком ничего не известно, что делать — тоже. Просто приказано двигаться на левом фланге батальона.

Дошли до опушки леса. Новожилов, еще раз выругавшись, сказал вслух, ни к кому, впрочем, не обращаясь:

— Здесь, что ли, наступать?

Мы с лейтенантом Е. И. Илларионовым удивленно переглянулись. И было отчего. Ведь на любых полевых выходах нам вначале разъясняли обстановку, а здесь... Как можно ставить задачу, не видя ни местности, ни противника? Как можно наступать, не имея артиллерийской поддержки?

— Вон видите тот стог соломы на высоте? — между тем спросил нас, взводных, Новожилов. И продолжил: — Он — центр наступления роты. Направляющим — второй взвод, справа — вторая рота, слева соседей нет... Пулеметному взводу: одним пулеметом поддержать второй, другим — третий взвод. Отвечаешь, — старший лейтенант впервые обратился ко мне на «ты», — за левый фланг, он открытый. Понял?

А впереди менаду тем разгорелся ожесточенный бой. Разрывы вражеских снарядов и мин накрыли высоты, на которых, как мы вскоре узнали, окопались подразделения 2-го и 3-го батальонов. А фашистской артиллерии отвечала редкими выстрелами всего лишь одна наша батарея, огневые позиции которой располагались справа от нас, на опушке березовой рощи.

Очень скоро в небе раздался и гул самолетов. Он все нарастал, и через несколько минут из-за леса вынырнула девятка «юнкерсов» — вражеских пикирующих бомбардировщиков. Она низко прошла над боевыми порядками нашего батальона, уже изготовившегося для атаки, сделала [7] разворот, перестраиваясь. И вот уже ведущий «юнкерс» пошел в пикирование и сбросил бомбы. За ним последовал второй самолет, потом третий, четвертый... Когда же спикировал на цель последний из девятки, ведущий, успевший набрать высоту и сделать разворот, пристроился ему в хвост. Таким образом, образовалось своеобразное колесо, которое наши красноармейцы тут же окрестили «чертовым».

Три захода сделали фашистские летчики. Во время первого они сбрасывали бомбы, во втором, включив сирены, высыпали на позиции батальонов полка рельсы, гири, бочки и другие металлические предметы, которые, кстати, издавали в полете мотающие нервы воющие звуки, а в третьем обстреливали нас из пулеметов.

Едва первая группа самолетов, сделав свое дело, улетела, над полем боя появилась вторая девятка. Она бомбила точно так же, как и первая. И совершенно безнаказанно.

После воздушного налета снова ударила вражеская артиллерия. Затем из-за дальних высот выползли фашистские танки и бронетранспортеры с пехотой. Даже по предварительным подсчетам, на два ослабленных в боях батальона нашего полка наступало около тридцати танков и до двух полков мотопехоты.

И вдруг... Вначале где-то справа от нас, за лесом, что-то лопнуло, взвыло. Раз, другой, третий... И вот уже в сторону врага полетели огненные кометы. «Катюши»! Их снаряды ударили как раз по той балке, куда только что втянулись фашистские танки и мотопехота. Там сразу все потонуло в огне и дыму.

— Видел бы ты, какую они там кашу наделали! Даже танки взрывами опрокидывало, — сияя от радости, говорил мне вечером лейтенант Б. Н. Ткаченко, однокашник по училищу.

Но это — вечером. А пока... Пока бой не затихал. Усилила огонь и вражеская артиллерия. Ее снаряды вскоре стали ложиться и на опушке леса, где изготовился к контратаке наш батальон.

* * *

Судя по всему, на правом фланге полка дело обстояло в общем-то благополучно — атака гитлеровцев отбита. Но вот в центре и особенно на левом фланге... Здесь до десятка фашистских танков и не меньше батальона пехоты, [8] перевалив через гребень высот, начали продвигаться в направлении нашей 1-й роты. Замысел врага разгадать было не так-то уж и трудно: прорвавшимися танками и мотопехотой зайти полку в тыл, затем одновременной атакой оттуда и с фронта смять его.

Правда, совершая этот маневр, фашисты не учли, что подставляют свой правый фланг под удар нашего батальона.

— Вот бы сейчас по ним и ударить, — высказал я свое пожелание старшему лейтенанту Новожилову, лежавшему рядом со мной в воронке от бомбы.

— Сам вижу, что момент подходящий, — ответил тот и взял телефонную трубку...

— Да, да, понимаю, — долетал из трубки даже до меня раскатистый баритон комбата. — Готовься, сейчас начнем. Залп «катюш» — сигнал атаки.

В это время на дальних высотах появились и начали развертываться в предбоевой порядок еще до двух батальонов гитлеровской мотопехоты. Я указал на них Новожилову.

— Второй эшелон, — тихо проговорил он. — Итак, два наших батальона против целой моторизованной дивизии врага! Каково?

...Пока Новожилов уточнял задачу командирам взводов, наша артиллерия произвела огневой налет по вклинившемуся в оборону полка противнику. С особой резкостью били сорокапятимиллиметровые противотанковые пушки. От их снарядов почти сразу же загорелись два немецких танка. Потом еще... А через несколько минут прошипели и снаряды «катюш». Их разрывы точно накрыли обращенные к нам скаты дальних высот, по которым стекали батальоны второго эшелона вражеской дивизии. За первым залпом последовал еще один...

И сразу же над лесом, откуда били «катюши», появилась «рама». Покружившись, она улетела. А через несколько минут дальнобойная артиллерия противника открыла по лесу ураганный огонь. Но поздно! «Катюш» там уже не было. Им хватило и этих минут, чтобы сняться с позиций и уйти в другой район.

Но мы знали, что «катюши» все-таки где-то рядом и будут еще давать залп по врагу. И этот их залп послужит сигналом для нашей атаки.

Знали, но... Когда снова прозвучал скрежет реактивных снарядов и над головами пронеслись огненные кометы, [9] многие из нас вздрогнули. Еще бы! Ведь на этот раз батарея «катюш» выбрала огневые позиции, оказывается, сразу же за нашим батальоном!

Итак — сигнал. И не успели еще осесть поднятые залпом в воздух столбы дыма и пламени, как над залегшим батальоном разнеслось протяжное:

— В атаку-у-у-у! Впере-ед!

Роты дружно поднялись, рванулись вперед, намереваясь нанести удар во фланг прорвавшейся группе противника.

...Раскатистое, нескончаемое «ура» заглушало даже разрывы снарядов и мин. Вижу, как фашистская пехота на какое-то мгновение остановилась, затопталась на месте и... стала откатываться назад. Танки врага тоже замедлили ход. А этого как раз и нужно было нашим противотанкистам. Они открыли по машинам врага беглый огонь. По каждому танку стреляло как минимум два орудия. И это дало свои результаты... Вспыхнули сначала две, затем еще одна бронированные машины. Остальные, отстреливаясь, начали пятиться, пока не скрылись за высотой.

Я помнил приказ командира роты особенно бдительно наблюдать за левым флангом. Ведь преследуя бегущего врага, мы и себя подставляли под огонь второго эшелона противника. Но я понял это лишь после того, как гитлеровцы открыли плотную ружейно-пулеметную стрельбу по левофланговой 3-й роте, которая тут же залегла.

Приказав Гребенюку вступить в огневую дуэль с пулеметами противника, я быстро пополз ко второму расчету, намереваясь переместить его ближе к левому флангу. И уже оттуда, сосредоточенным огнем всего взвода, ударить по второму эшелону гитлеровцев.

Фланговый огонь фашистских пулеметов, мешавших продвижению нашего батальона, заметил со своего наблюдательного пункта и капитан Клетнов. По его вызову эти цели тут же накрыла наша артиллерия.

Метким огнем артиллеристов воспользовался и старший лейтенант Новожилов. Вскочив, он, выпрямившись во весь рост, скомандовал:

— Рота, в атаку-у-у-у, за мно-ой, ура-а-а!

Бойцы кинулись за своим командиром. И спустя несколько минут, перевалив гребень высоты, соединились на обратных ее скатах с подразделениями 3-го батальона. [10]

А я, перетащив второй пулемет на левый фланг роты, почти сразу же увидел, что не меньше как две роты вражеской пехоты накапливаются в кустарнике слева. «Ударить, сразу же ударить по ним! Иначе они атакуют роту с тыла», — мелькнуло у меня в голове.

Да, фашисты готовятся к атаке. Вот они уже поднялись, бросились вперед. От нас до них метров четыреста, не больше. Бегут во весь рост, ведя одновременно автоматный огонь.

Первым застрочил пулемет Гребенюка. Ударил прицельно, точно. Видно, как падают сраженные гитлеровцы, как дрогнули они на правом фланге.

— Пулемет к бою! — скомандовал я второму расчету. Нужно как можно быстрее открыть огонь и ему, помочь Гребенюку. Но у наводчика Гришанова что-то опять не ладится. После короткой очереди его пулемет замолк.

— В чем дело, Гришанов?! — кричу наводчику. Тот, став белее мела, пытается перезарядить пулемет. Не получается. И тогда я, оттеснив его от пулемета, пытаюсь сам устранить задержку. Но рукоятка перезаряжания с места не двигается. Открываю крышку короба, вынимаю приемник. Так и есть! Перекос патрона в патроннике!

Извлекаю из приемника ленту, бросаю ее заряжающему, чтобы тот подровнял в ней патрон. А сам вынимаю замок, убираю из него стреляную гильзу, опять вставляю его на место. Вставляю и приемник, закрываю крышку короба, кричу:

— Ленту!

Ленты нет. Оглянувшись, вижу заряжающего Саввина, который как-то странно уронил голову на руки. А это что? Струйка крови стекает с его лба на рукав гимнастерки. Убит?!

— Гришанов! — кричу теперь наводчику. — Будешь заряжающим!

Тот, осторожно отодвинув тело Саввина, ложится на его место и быстро подает мне ленту.

В прицеле кажется, что серо-зеленые шинели совсем рядом. Гитлеровцы бегут прямо на пулемет, что-то горланят, но огня не ведут. Видимо, думают захватить нас живыми. Но первая же длинная очередь с самостоятельным рассеиванием пуль по фронту, как учили нас еще в училище, ломает их надежды. Вторая очередь! И дрогнула вражеская цепь, умолк галдеж, валятся скошенные [11] пулями фашисты. Даю еще одну очередь в самую их гущу.

Слева пулемет Гребенюка продолжает бить короткими очередями. Судя по всему, он отбил уже атаку и теперь расстреливает отдельные цели.

А передо мной немецкий расчет устанавливает на треногу свой «машиненгевер». Одна, другая короткие очереди, и... «Вот тебе, сволочь фашистская!» — вырывается у меня, когда я вижу, что вражеский расчет валится у своего пулемета.

Ищу следующую цель. Гитлеровская пехота торопливо окапывается, одновременно ведя огонь по нашим пулеметным гнездам. В прицеле появляется фашистский офицер. Он, привстав на колено, машет рукой, подавая своим солдатам сигнал отхода. Нажимаю на гашетку, но выстрелов почему-то нет. Вижу, что слева от пулемета валяется пустая лента.

— Ленту! — оборачиваюсь я к Гришанову. Тот что-то кричит. Странно, голос его слышу, а вот понять слова не могу. И тогда наводчик показывает пальцем на пулемет... Понял, лента в приемнике. Перезаряжаю пулемет, ищу немецкого офицера. Но того уже нет. Как, впрочем, и залегшей пехоты.

— Где гитлеровцы, Гришанов?

— Отошли, драпанули! — кричит, улыбаясь, наводчик. Вот теперь можно хоть чуть-чуть перевести дух.

* * *

Низко, почти над головой, со свистом рассекая воздух, пролетел немецкий снаряд. Разорвался метрах в ста сзади. Второй — примерно на таком же расстоянии, но только впереди. Захватили нас в вилку! Надо менять огневую позицию. Но куда?

Еще в училище нас учили, что в случае попадания в артиллерийскую вилку выходить из нее надо броском вперед. Но как это сделать сейчас, когда впереди хоть и откатывающиеся назад, но фашисты? А нашей пехоты там нет. Рота уже ушла вправо, пулеметному же взводу приказано прикрывать левый фланг батальона. Значит, надо оставаться здесь. Только сменить позицию влево, ближе к пулемету Гребенюка. Вон за тот пожелтевший кустарник. Командую:

— Гришанов, на катки, быстро!

Наводчик вместе с подносчиком патронов Карамаевым, заменившим убитого Саввина, хватают пулемет за [12] дуги, подбирают коробки из-под лент и, пригибаясь, бегут за мной.

Нашу перебежку заметили гитлеровцы, которые сейчас окопались метрах в пятистах. Открыли огонь из пулеметов и автоматов. Укрыл нас небольшой овражек.

Пока меняли огневую позицию, фашисты уже пришли в себя, возобновили атаку. Их встретил длинными очередями пулемет Гребенюка.

— Жив, значит, Гребенюк, — радостно улыбнулся Гришанов. — Вон ведь, стреляет...

Но пулемет Гребенюка после нескольких очередей вдруг умолк. Гитлеровцы же приближались.

— Гришанов, за пулемет, — скомандовал я расчету. — Карамаев — заряжающим. А я — к Гребенюку.

Пополз. Впереди — стог ржаной соломы. Где-то около него должна быть огневая позиция Гребенюка. Забравшись с тыльной стороны на стог, огляделся. Пулемета Гребенюка нигде не видно. Где же он?

Меня заметили. Рядом со стогом шлепнулось несколько мин. Спустился на землю. В это время вражеская пехота снова — в который уже раз! — перешла в атаку.

Справа заработал пулемет Гришанова. Мне было видно, как падали гитлеровцы, а уцелевшие припадали к земле, елозили по ней, ища укрытия. «Что, не нравится? — злорадно подумал я о вражеских автоматчиках. — К земле припадаете?! А раньше-то во весь рост шли. Ничего-о, мы с вас еще не так спесь собьем!»

Но что это? По поднявшейся, уже изрядно поредевшей фашистской цепи ударила длинная пулеметная очередь слева. Гришанов? Но он же справа. Тогда... Гребенюк? Точно, он! Вон ведь куда забрался!

Пулемет бил с опушки березовой рощи, что была примерно в километре от меня. Что ж, удачная позиция! Огонь кинжальный, губительный, вдоль правого фланга атакующей цепи врага. В то же время позиция Гребенюка скрыта от вражеских наблюдателей.

— Ну Гребенюк, ну молодец!

Значит, все в порядке. Делать там мне, считаю, нечего. Теперь обратно, к Гришанову.

Пока ползу назад, оба пулемета ведут огонь по отходящим фашистам.

— Выдержали, братцы? — кричу, подползая к Гришанову. — Все живы?

— Живы! — весело отзывается тот. [13]

А солнце между тем уже садится за горизонт. Бой затухает по всему участку обороны полка.

...Пишу донесение командиру роты. Потери противнику мы нанесли значительные. Вон ведь, около сотни трупов вражеских солдат и офицеров лежит перед огневыми позициями взвода!

Написал и о своих потерях, о расходе боеприпасов, просил их пополнить, накормить взвод. С донесением послал красноармейца Карамаева.

— Смотри не попади в лапы фашистам, — напутствовал бойца.

— Нэт, нэ возмут, — ответил Карамаев. — Я им сам секир башка сдэлаю.

По национальности он бурят. До войны был прекрасным охотником, метко стреляет. И видится мне уже наводчиком пулемета. Что же до плохого знания русского языка, то это дело поправимое.

Забегая несколько вперед, скажу: так оно и будет. Когда в одном из боев ранят Гришанова, Карамаев заменит его и станет отличным наводчиком.

* * *

Да, бой затих. Но забот от этого не убавилось. Надо ведь предусмотреть все, чтобы в любую минуту отразить новое нападение врага.

Выдвигаю вперед пулемет Гришанова, приказываю расчету отрыть окоп полного профиля.

А расчет Гребенюка нахожу на опушке той же рощи, откуда он отбивал последнюю атаку гитлеровцев. Сам ефрейтор легко ранен в ногу, остальные люди невредимы. Сообщаю им о том, что убит Саввин. Это известие всех огорчило. Ведь в сознании у бойцов все никак не укладывается, что на войне гибнут и хорошие люди. Тем более что Саввина с его окающим волжским говорком во взводе любили за невозмутимость и смышленость. Гребенюк еще в Забайкалье просил его в свой расчет вторым номером. Но тогда было решено все же спаровать его с земляком, с Гришановым. И теперь Гребенюк вспомнил об этом.

— Не отдали вы мне Саввина, товарищ лейтенант, — задумчиво говорит он, лежа под кустом. — Был бы со мной, глядишь, в живых остался...

— На войне никто не гарантирован, что останется жив, — ответил я. — И тебя вот ранило. А могло ведь и убить. [14]

— Не убьет! — зло выдавил ефрейтор.

— Буду рад. Но закончим об этом разговор. Сколько осталось патронов?

— Пол-ленты.

У Гришанова тоже не больше. Что же делать? Где старшина роты? К утру его надо найти во что бы то ни стало. С утра фашисты снова полезут...

— Вот что, товарищи, — обратился я к расчету, — надо обязательно разыскать старшину, принести боеприпасы и ужин.

— Черт его знает, где его искать! — снова зло ответил Гребенюк.

Да, я знаю, что старшину роты недолюбливают и бойцы, и младшие командиры. Да и мы, взводные, тоже. Ведет он себя надменно, грубит, покрикивает на всех, особенно в присутствии командира или политрука роты. Выслуживается. Кстати, носит комсоставское обмундирование, хотя ему это и не положено. Прямо диву даешься, куда же смотрит ротный?

А вот сейчас старшины почему-то нет. Хотя не мы его, а он нас обязан искать. Чтобы узнать, в чем мы нуждаемся, постараться обеспечить всем необходимым. Так нет, отсиживается где-то в тылу. Надо положить этому конец! Вот поговорю при случае с командиром роты.

Но это — при случае. А пока нужно найти старшину. Взвод не может воевать без боеприпасов. Да и есть хочется...

Спрашиваю бойцов:

— Кто пойдет на поиски старшины?

— Я, — отзывается подносчик патронов. — Только где его искать, товарищ лейтенант?

— В лесу, что сзади нас.

Красноармеец уходит. А мы пока решаем переместить пулемет Гребенюка ближе к позиции Гришанова.

Как уже говорилось, Гребенюк легко ранен в ногу. Наступает на нее с трудом, но уйти в медсанбат отказывается наотрез.

— Я, товарищ лейтенант, хочу еще отомстить фашистам за Саввина.

— В сегодняшнем бою вы уже отомстили. Сколько их легло от огня вашего пулемета?

— Не считал, товарищ лейтенант. Десятка четыре, не меньше.

— Вот видите. А с ранением шутить нельзя. [15]

— И все же Саввин стоит дороже, товарищ лейтенант.

Гребенюк отворачивается. Понимаю, что настаивать на своем сейчас не имеет смысла. Да и мне, честно сказать, жаль расставаться с ефрейтором.

К этому времени возвращается Карамаев, докладывает, что командира роты он не нашел, а донесение отдал политруку. Сообщает и другие вести: командир 2-го взвода лейтенант В. И. Мрязев убит, политрук роты И. И. Иванов намеревается привести его людей сюда, к нам.

— А командир роты жив? — спрашиваю я Карамаева.

— Об этом даже политрук пока не знает, — отвечает красноармеец.

Весть о том, что сюда прибудет стрелковый взвод и займет оборону, обрадовала меня. Но гибель Васи Мрязева огорчила.

Его я знал очень хорошо. Прибыли мы с ним в полк почти одновременно. Я из Томского, а вернее, из Белоцерковского пулеметного училища, переведенного незадолго до войны в Томск, а он — из Кемеровского пехотного. Очень быстро сдружились. Василий был начитанным, высокой культуры человеком, умным командиром и надежным товарищем. Нравилась в нем мне и его мужская постоянность. Я знал, что его любимая девушка учится в институте, в Кузбассе, и после защиты диплома они намерены пожениться. И Мрязев жил ожиданием этого часа, то и дело доставал фото своей избранницы и, показывая его мне, в который уж раз рассказывал, какая она у него хорошая, как они будут счастливо жить вместе.

Увы, война распорядилась по-своему, очень жестоко. И сколько же еще судеб людских она покалечит?!

Так я думал в тот вечер. А густые осенние сумерки уже опускались на подмосковную землю. Там, где был противник, в небо то и дело взлетали ракеты. Это гитлеровцы освещали местность перед своим передним краем. А далеко, в их тылу, в полнеба полыхало красное зарево. Где-то еще громыхала артиллерийская дуэль, тут и там, как бы предупреждая, что расчеты не спят, бодрствуют, потрескивали пулеметы.

Политрук со взводом все не появлялся. Подумав, я снова послал к нему Карамаева. Примерно через час он вернулся, и не один. Во 2-м взводе осталось всего тринадцать [16] человек. Были и тяжело раненные красноармейцы. Их зачем-то тоже принесли с собой, соорудив самодельные носилки из винтовок и плащ-палаток. Трое легкораненых пришли сами.

Иван Иванович тяжело опустился на охапку соломы, которую мои бойцы взяли из стоящего неподалеку стога, и стал рассказывать:

— В атаку я пошел со вторым взводом. Сильный фланговый огонь противника почти тотчас же положил нас на землю. Выручила артиллерия, подавившая вражеские пулеметы. Мы снова поднялись. Впереди, увлекая бойцов за собой, шел лейтенант Мрязев. Его первого и сразила вражеская пуля. Кто-то из красноармейцев закричал: «Лейтенант убит!» — и люди затоптались в нерешительности. Пришлось мне возглавить взвод. Ворвались мы в фашистские окопы, гитлеровцы начали отходить. Не выдерживают они нашей рукопашной. Ну, а потом... Как-то случилось, что наши боевые порядки перепутались, смешались подразделения третьего батальона. Пока разобрались, время-то и ушло...

А у вас здесь, на левом фланге, тоже, конечно, жарко было, — продолжал политрук. — Мы же видели, как до двух рот гитлеровцев, смяв левофланговую роту третьего батальона, ринулись в тыл полка. А потом, словно натолкнувшись на какую-то стену, залегли. И сколько ни пытались продвинуться, ничего не получилось. Мы еще гадали, кто это так хорошо дерется. Потом слышим треск «максимов». Значит, это вы были?

— Мы, — подтвердил я. — Несколько атак отбили, не дали гадам прорваться в тыл полка. Покрошили сволочей немало. Правда, у нас потери — один человек убит, другой легко ранен.

— Кто? — спросил политрук.

— Убит заряжающий Саввин, ранен наводчик Гребенюк.

— А, Гребенюк, — кивнул Иван Иванович. — Знаю его. Хороший пулеметчик.

— Все бойцы взвода заслуживают похвалы, — подсказал я. — Но меня другое волнует. С боеприпасами плохо, товарищ политрук. Осталось по пол-ленты на пулемет. К тому же и люди голодные, а старшины до сих пор нет. И даже неизвестно, где его искать.

— Ищи. И не только о своем взводе проявляй заботу. Бери под командование вот и этих стрелков, занимай [17] оборону и командуй. За старшиной послал кого-нибудь?

— Послал. Но это не дело, товарищ политрук. Старшина сам должен нас искать, а не мы его.

— Знаю, знаю. Разберусь.

* * *

Составив список 2-го взвода, я произвел боевой расчет. В живых во взводе осталось всего два младших командира. Решил разделить людей на два отделения, в каждом по шесть бойцов. Одного красноармейца назначил в расчет Гришанова подносчиком патронов. Вместо Саввина. Приказал отделениям окопаться. А сам вернулся к политруку.

Тот сидел на прежнем месте и, сняв сапоги, растирал руками свои отекшие, израненные еще в гражданскую войну ноги.

— Иван Иванович, — я впервые назвал политрука по имени и отчеству, — вы привели сюда второй взвод по своей инициативе или кто приказал?

Иванов, секунду о чем-то подумав, ответил:

— Я встретил в третьем батальоне командира полка капитана Седых. Он, кстати, очень беспокоился за левый фланг. Потому-то и приказал мне взять вот этих стрелков и вместе с твоими пулеметчиками прикрыть его. Так и сказал: держитесь, мол, до тех пор, пока не пришлю смену.

— Да-а, трудно было Седых сегодня, — вставил я. — Полк-то, считайте, без одного батальона воевал. Хорошо еще, что мы вовремя подоспели. А то бы не удержаться полку.

— Подоспели... — отчего-то хмыкнул политрук. И тут же пояснил: — Скажу тебе по секрету. Клетнов-то привел сюда наш батальон самовольно, без разрешения командира дивизии. Вот сейчас Седых и боится, что и Клетнову и ему нагорит по первое число. Может, комдив и сам бы ввел батальон в бой на этом направлении, но... порядок есть порядок. Самовольство в бою — преступлению сродни. Хоть и есть поговорка, что победителей не судят, но как все на деле-то обернется, и сам не знаю.

Между прочим, и я тебе совет хочу дать, — продолжил после паузы Иван Иванович. — Не всегда смотри на происходящие события только со своей колокольни. Гляди глубже. Вот вы сегодня дали фашистам трепку. Думаешь, [18] угомонятся? Как бы не так! Вчера вечером наши разведчики захватили «языка», ефрейтора. Этот фашист из четвертой танковой группы оказался. Ну, доложил Седых об этом комдиву. Высказал и беспокойство. Мол, завтра, то есть вот сегодня, жарко полку будет, целая фашистская дивизия на него навалится.

— А комдив что же? — поинтересовался я.

— Представь себе, даже обрадовался. Поблагодарил Седых за хорошую информацию. Теперь мы ее, дескать, нашли.

— Кого нашли?

— Да четвертую же танковую группу! Ее, оказывается, ищут. А она — вот она, перед нами. И сегодня еще только цветики были. Завтра, глядишь, и ягодки поспеют.

— Выстоим! — не совсем уверенно заверил я политрука. И тут же постарался вернуть его к теме самовольства Клетнова: — Так как же наш батальон здесь оказался?

— А вот так. Седых его еще вчера попросил. Но комдив ответил: «Нет, своего резерва не дам. Этот батальон у меня единственный остался. Знаете, какую полосу обороны занимает наша дивизия? Вот то-то. Так что обходитесь наличными силами».

— А Седых?

— А что Седых? Он тоже в какой-то мере виноват в самовольстве Клетнова. Правда, его и понять можно. Ведь всего два батальона против моторизованной дивизии врага! Как тут выстоять? Вот он и решил позвонить Клетнову, рассказать про сложившуюся обстановку. Хитрил, конечно. А Клетнов, выслушав, только и спросил: «Где?» Седых и назвал ему по телефону рубеж, где у полка наибольшая слабина обозначается. Вроде бы так просто назвал, для информации. А Клетнов...

— А что же теперь делать?

— Что... — Иван Иванович досадливо сплюнул, сказал: — Батальон надо немедленно выводить из боя, вот что! Комдив небось и так уже рвет и мечет. Ох и будет же нам всем баня!

Политрук начал натягивать промокшие сапоги. Я, стоя перед ним, думал. Думал о поступке нашего комбата. Что он не прав, это неоспоримо. На войне самовольство недопустимо. Может, наш батальон больше был нужен на другом направлении, где вели сегодня бой два других полка дивизии. И в то же время... Мы ведь не пропустили [19] здесь фашистов, отбили. Вдруг это и послужит оправданием для Клетнова?

Мои мысли прервал громкий окрик:

— Стой, кто идет?!

— Свои. Ищем пулеметный взвод...

В сопровождении Карамаева к нам подошел, тяжело дыша, красноармеец. Политрук сразу же узнал его.

— Это вы, Рябов?

— Я, товарищ политрук. Меня послал командир роты. Приказал всем, кто здесь с вами, срочно сниматься и следовать к нему.

Вот оно, начинается!

— Что будем делать? — тихо спросил меня политрук.

— Как что? Последний приказ, естественно, выполнять, — ответил я.

— Все это верно, — задумчиво протянул политрук. И тут же спросил: — А фланг? Бросить неприкрытым фланг полка? Ведь капитан Седых приказал до прибытия смены с рубежа не уходить...

— Что же тогда делать?

— А вот что, — решительно сказал Иван Иванович. — Оставлять открытым фланг полка нельзя! Так что... слушай теперь мой приказ! Оставайтесь с людьми здесь, дожидайтесь смену. А уже потом присоединитесь к роте. Со старшим лейтенантом Новожиловым я этот вопрос утрясу лично.

— Понятно, товарищ политрук.

Иван Иванович и связной ушли.

* * *

И тут только я вспомнил про красноармейца Саввина. Спросил Гребенюка, готова ли могила.

— Готова, товарищ лейтенант, — ответил он. — Здесь она, недалеко, шагов тридцать, под березкой. Место приметное.

Оставив у пулеметов по одному человеку, я собрал взвод, построил его перед вырытой могилой. Ее дно бойцы застлали сосновыми ветками. Здесь же, рядом, лежала еще куча нарубленного лапника. Им решили прикрыть тело погибшего Саввина.

Став на правый фланг взвода, вполголоса скомандовал:

— Смирно! Красноармейцам Гришанову, Иванову и Селезневу выйти из строя!

Названные бойцы вышли, встали около тела Саввина. [20]

— Красноармейцам Громову и Шумейко — заряжай! — Щелкнули затворы винтовок. И я коротко произнес: — Прощай, наш боевой товарищ. Мы отомстим за тебя фашистам.

Негромко треснул троекратный ружейный салют...

Прошло еще несколько часов. Ни старшины, ни красноармейца, ушедшего его искать, по-прежнему нет. Вестей от политрука тоже.

Пошел мелкий, моросящий дождь. Навалилась усталость, разболелась голова. Решил прилечь под кустом на разостланную плащ-палатку. Только закрыл глаза, как сразу же в памяти всплыли картины сегодняшнего боя.

Не знаю, сколько пролежал в таком полузабытьи. На ноги меня подняла усилившаяся артиллерийская канонада. Гитлеровцы стреляли по площадям, нанося удары то по переднему краю, то по глубине нашей обороны. Несколько снарядов залетело и к нам. К счастью, никого не задело.

Справа и чуть впереди, захлебываясь, застрочили вражеские пулеметы. Им сразу же начали вторить автоматы, испуганными всполохами заметались в небе ракеты. С чего бы это? Ведь немцы по ночам не воюют. Заметили что-нибудь подозрительное? Или стреляют просто так, для острастки? Ночью фашисты тоже нервничают.

Сзади послышался какой-то шум. Прислушался. Да, кто-то идет к нам. Вон звякнула обо что-то саперная лопатка, донесся приглушенный русский говор, топот ног.

— Кто такие? — спросил вполголоса подходящих.

— Смена, — ответил удивительно знакомый голос.

— Жора, ты?! — не поверил я.

— Он самый, — ответил Кузнецов охрипшим голосом. Младший лейтенант Г. И. Кузнецов вот уже более двух лет командует пулеметным взводом в 7-й стрелковой роте 3-го батальона. Мы познакомились с ним на соревновании пулеметных взводов еще в Чите. Он был женат, жил с семьей на частной квартире. Помню, однажды Кузнецов попросил меня одолжить ему до получки рублей тридцать. «Понимаешь, — объяснил он смущенно, — кое-что жена купила по хозяйству, то да се. Словом, не дотяну до дня «пехоты».

С той одолженной тридцатки наши взаимоотношения и стали вот такими, доверительными.

И вот теперь этот Жора (так, во всяком случае, он [21] представился мне при нашем знакомстве) стоит передо мной. Усталый, с охрипшим голосом.

— Значит, жив и невредим? — вырвалось у меня.

— Как видишь, — прохрипел он, И тут же пожаловался: — Ну и ад же кромешный стоял вчера! Ни минуты передышки. Ваш батальон и «катюши» выручили нас здорово! Видел их работу? Только клочья от фашистов летели! А они все равно прут... Слушай, — неожиданно переменив тему разговора, обратился он ко мне, — а почему ваш батальон вывели из боя? Без него нам туго придется.

— Начальству виднее, — уклонился я от прямого ответа. И в свою очередь спросил: — А куда направился наш батальон? Знаешь?

— Туда куда-то. — Кузнецов неопределенно махнул рукой в тыл.

— Что ж, значит, нам надо поторопиться, чтобы догнать его. Давай принимай поскорее мои владения. Сколько у тебя бойцов?

— Шестнадцать вместе со мной. К тому же один «максим» и «дегтярь». — Так Кузнецов назвал ручной пулемет системы Дегтярева.

— Не густо... Ну что, начнем?

Я вызвал к себе командиров отделений, и те повели людей Кузнецова на свои позиции.

— А сколько у тебя пулеметов? — спросил Жора.

— Два «максима» и один ручной.

— А у нас во второй — прямое попадание мины. Расчет весь наповал, да и «максим» в металлолом превратило...

На востоке разгоралась заря. Сводный мой взвод уже готов к движению. Но куда идти, где искать батальон? Связной, которого обещал прислать политрук, так пока еще и не прибыл.

— Не знаю, куда и идти, — признался я Кузнецову.

— Дуй прямо к командиру полка, — посоветовал тот. — Его командный пункт вон на той высоте. — Кузнецов показал направление. — Я дам тебе бойца, он проводит.

Мы двинулись за проводником.

* * *

Командный пункт полка был оборудован наспех. Всего несколько отрытых щелей. И в одной из этих щелей, накрытой сверху лишь плащ-палаткой, находился капитан Седых. [22]

— У него сейчас командиры батальонов, — подсказал мне часовой, стоящий у входа.

Отодвинув угол плащ-палатки, я втиснулся в щель. Огляделся. Командир полка сидел на корточках, держа на коленях развернутую карту. Начальник штаба, нагнувшись, подсвечивал ему карманным фонариком. Справа и слева, тоже на корточках и тоже с картами, сидели командиры 2-го и 3-го батальонов.

— Задача понятна, товарищи? — услышал я голос Седых. — Повторяю, зарываться как можно поглубже в землю. Ни шагу назад, таков приказ! Вчера мы удержали занимаемый рубеж, нужно выстоять и сегодня. А теперь по местам.

Когда командиры батальонов разошлись, я доложил капитану, что сдал свою позицию, но где искать сейчас свой батальон — не знаю.

Капитан Я. И. Седых поднялся, шагнул ко мне. Взяв мои руки выше локтей, потряс их, спросил:

— Значит, это ты прикрывал левый фланг полка? Ну, молодец! Удержался-таки вчера! А ведь было трудно, очень трудно, а? Правда, сегодня тоже не станет легче. Фашисты полезут с не меньшей силой. И если вчера они пытались прорвать нашу оборону с ходу, то сегодня будут искать в ней слабое место. Но ничего, выстоим! Ведь и полк уже не тот, понюхал, как говорится, пороху.

Седых умолк, задумался, видимо что-то прикидывая в уме. Затем взял из рук начальника штаба карту, попросил подсветить фонариком. И, обращаясь уже ко мне, сказал:

— Где ваш батальон, спрашиваешь? Сегодня ему предстоит задача, пожалуй, посложнее, чем он решал вчера. Давай-ка свою карту. Видишь старое Варшавское шоссе? Вот здесь. — И он ткнул пальцем в карту, показывая нарисованную синим карандашом жирную линию с аппендиксом в сторону востока. — Нанеси себе этот выступ. Вчера до моторизованного полка фашистов с танками прорвалось вдоль шоссе на стыке между нашим двести шестьдесят шестым стрелковым полком и соседней дивизией. Ваш батальон должен сосредоточиться вот здесь. — Капитан Седых нарисовал красным карандашом на моей карте кружок в лесу, что примерно в десяти — двенадцати километрах западнее деревни Кресты. — Помнишь, эту деревню мы проходили, когда следовали к фронту? До нее гитлеровцы, правда, не дошли, остановили их. И вот [23] теперь командующий армией собирает все, что есть под руками, и направляет именно сюда. Тебе со взводом тоже следует быть там. Уяснил?

Протянув на прощанье руку, командир полка еще раз поблагодарил меня за вчерашний бой и отпустил. Я выбрался из щели, так и не задав Седых вопроса, все время мучившего меня: что с нашим комбатом? Крепко ли ему попало за вчерашнее самовольство? Как обошлось?

Когда подошел к взводу, личный состав, кроме Гребенюка, крепко спал. Заметив меня, ефрейтор поднялся с плащ-палатки, хотел было будить бойцов. Я подал ему знак повременить. Уже сутки, как люди почти ничего не ели, и еще неизвестно, когда же доберутся до кухни. Так что пусть хоть лишнюю минуту поспят.

Но и спешить надо. До батальона еще часа два хорошего ходу. Притом по лесу.

...Багрянился восход, день обещал быть погожим. Справа гремела артиллерийская канонада, а на участке полка пока еще шла только редкая перестрелка.

Почва в лесу после длительных дождей размокла, на сапоги налипали комья грязи. Особенно тяжело было номерам расчетов. Они несли на себе разобранные пулеметы, коробки с лентами. А в каждом расчете, кстати, осталось всего по три человека.

На привале я спросил у стрелков, кто из них хочет стать пулеметчиком. Желающих не оказалось. Ведь все они видели, как под тяжестью станков гнулись спины моих подчиненных, как наводчики перекладывали с одного натруженного плеча на другое тела пулеметов, а подносчики обвешаны четырьмя-пятью коробками, хоть сейчас и пустыми. А каково им будет, если набить ленты патронами?

Пришлось просто приказать двум молодым и крепким бойцам нести станки, чередуясь с моими ребятами.

— Если понравится, — пошутил я, — то зачислю вас в пулеметный взвод на все виды довольствия.

Эти мои слова они встретили без видимого удовольствия.

Через два с половиной часа мы все же подошли к району сосредоточения своего батальона. И вовремя. Он уже был построен в походную колонну.

3-я рота замыкала строй батальона. Командира же и политрука на месте не оказалось. На мой вопрос, где они, лейтенант Илларионов ответил: [24]

— У командира батальона. Задачу получают. — И тут же спросил: — А Вася-то, знаешь?..

Я молча кивнул головой.

— Мы думали, что и вас уже не увидим больше...

— Как видишь, целы. — И тут же перешел к волновавшему меня вопросу: — Где кухня, где старшина? Люди голодные, боеприпасов нет...

И тут как раз сзади послышался зычный голос старшины роты:

— Кто еще не завтракал, живо на кухню!

Старшина шел вдоль строя роты. Шел в расстегнутой шинели, сбив шапку на затылок. Увидев меня с Илларионовым, направился к нам:

— Что ж взвод-то ваш, лейтенант, не идет на завтрак? Повара ведь могут и вылить суп из котлов.

— Не лейтенант, а товарищ лейтенант! — резко оборвал я его. — Понятно?

— Ну пусть товарищ лейтенант, подумаешь, — передернул плечами старшина.

— Через пятнадцать минут, товарищ старшина, накормить моих людей и выдать боеприпасы! Слышите? Засекаю время! — приказал я по-прежнему повышенным тоном. И достал часы.

Старшина что-то пробормотал и отвернулся от меня.

— Не выполните приказ, пойдете вторым номером к пулемету! — уже не сдержавшись, крикнул я.

— А я вам не подчиненный. Что вы кричите на меня при всех?! — попытался было старшина сам перейти в атаку.

— Отставить разговоры! Повторяю еще раз: через пятнадцать минут накормить второй и пулеметный взводы и выдать боеприпасы! — властно приказал я. — К тому же приведите себя в порядок! И станьте как следует, когда с вами разговаривает лейтенант!

— С вами, товарищ лейтенант, и пошутить нельзя, — испуганно пробормотал старшина, застегивая шинель. И тут же сорвался с места, побежал к моим людям.

Вскоре пришли командир и политрук роты. Они очень обрадовались, увидев меня. Я вкратце доложил им обо всем и подал ротному список боевого расчета 2-го взвода и своих людей.

— О тебе спрашивал комбат, — сказал командир роты. — Ему тоже нужно доложить о твоем прибытии.

Он тут же написал короткую записку и отправил ее [25] с посыльным к командиру батальона. Через несколько минут красноармеец вернулся и доложил, что лейтенанта Хомуло вызывает к себе капитан Клетнов.

— Иди! — сказал Новожилов. — Вчера тяжело ранен командир второй роты старший лейтенант Митин. Вот, вместо него... Разговор шел о тебе. — Протягивая руку, пристально посмотрел мне в глаза, тихо произнес: — Желаю удачи.

Политрук же обнял меня, похлопал по спине, сказал:

— В бою береги себя.

* * *

Да, так оно и вышло. Меня назначили командиром 2-й стрелковой роты. Роты... Одно только название. В действительности же в строю всего лишь шестьдесят человек. Вот они идут, усталые, какие-то даже понурые.

Впереди роты вышагивает высокий, крепкого телосложения политрук Н. А. Сафронов. Рядом с ним какой-то, среднего роста, младший лейтенант.

Поравнявшись с Сафроновым, отдаю ему честь, здороваюсь за руку.

— К нам? — спрашивает он.

— К вам. Только что назначен вместо Митина.

— Добре... — Политрук помолчал. А затем зачем-то уточнил: — А Семена Ивановича в голову ранило. Осколком. Жаркий вчера денек был! Видишь, что осталось от роты?

Я молча кивнул головой. Попросил:

— Ознакомьте меня хоть кратко с ротой. Кто командует взводами, сколько в живых командиров отделений, какое вооружение?

— На первом взводе — вот он, младший лейтенант Елинский. — Сафронов кивнул на своего спутника. — Взводом командует два года. Вторым, третьим и пулеметным взводами командуют временно младшие командиры срочной службы. Сам понимаешь, это не средний комсостав, но вчера обстрелялись, пороху понюхали. Из оружия в роте — один станковый пулемет, шесть ручных. Остальное — винтовки. Вот и все, что можно сказать.

Вызвав командиров взводов в голову колонны, я накоротке познакомился и с ними. Не забыл вызвать и старшину. [26] Ему строго-настрого наказал следить за своевременной доставкой во взводы боеприпасов и питания.

Впереди завиднелась небольшая, шириной метров двести, поляна. И только мы подошли к ней, как над головами засвистели пули. Фашисты!

Гитлеровцы били разрывными пулями. Попадая в ветки деревьев, те с резким треском лопались, разбрызгивая более мелкие осколки. И от этого создавалось впечатление, что в нас стреляют со всех сторон.

Роты залегли, ответили огнем на огонь.

И все-таки нужно как можно быстрее выбить автоматчиков противника, засевших на противоположной стороне поляны. Моя рота к ним ближе всех. Поэтому...

Передаю по цепи команду: делаем из всех видов оружия два залпа, после чего — вперед. Так и поступаем. Гремят залпы, бойцы дружно поднимаются и устремляются через поляну. С противоположной стороны ее нас встречают огнем из автоматов, бьет даже один пулемет. Но порыв роты уже не остановить. Гранатами подавлен вражеский пулемет, автоматчики же, не приняв ближнего боя, скрываются в лесу.

Позже выяснилось, что это была всего лишь разведка противника. Главные же силы гитлеровцев, сконцентрированные в мощный кулак на узком участке фронта, готовились с утра повести наступление вдоль шоссе на Подольск. Начало наступления — 8.00.

Свой удар по нашим, еще не успевшим как следует закрепиться частям и подразделениям фашисты нанесли с двух сторон, по сходящимся направлениям. И сначала даже имели успех. Но, не сумев вовремя ввести резервы для развития прорыва (те, как оказалось, попали под огневой удар наших «катюш» и артиллерии), вначале остановились, а потом и попятились.

В этом бою только нашим батальоном было подбито три и захвачено два исправных вражеских танка, более десятка орудий и автомашин с боеприпасами, тридцать пленных. Но и роты понесли потери. В моей 2-й стрелковой, например, осталось всего сорок девять человек. Из оружия кроме винтовок — один станковый и четыре ручных пулемета.

После этих боев нашей дивизии было приказано временно перейти к обороне, хотя задача сбить противника с плацдарма на восточном берегу реки Нара и осталась для нее в силе... [27]

В ночь на 30 октября наш батальон стал в оборону на правом фланге 129-го стрелкового полка, а значит, и дивизии, оседлав при этом Варшавское шоссе. В самом центре боевого порядка батальона, как раз и седлая шоссе, заняла оборону моя рота. Справа, до излучины реки Нара, готовила опорный пункт на двух безымянных высотах 1-я рота. Ее от нас отделяла глубокая балка. Слева, охватывая небольшую березовую рощу, оборонялась 3-я рота. Ею теперь командовал лейтенант Илларионов, а старший лейтенант Новожилов принял 3-й стрелковый батальон.

— Тебе оборонять вот эту полоску — двести метров вправо и столько же влево от шоссе. Роте придается взвод сорокапятимиллиметровых пушек и пулеметный взвод, — сказал Клетнов, ставя мне боевую задачу. — На каждого бойца иметь не менее двух противотанковых гранат и по две бутылки с горючей смесью. Зарываться в землю поглубже. Командующий немецкой танковой группой ввел вчера в бой только две моторизованные дивизии. Танковые, видимо, еще на подходе. Так что имей это в виду, жди.

Рота приступила к отрывке огневых позиций и окопов, соединяя их между собой траншеями и ходами сообщения. Впереди заняли оборону два стрелковых взвода со станковым пулеметом в каждом. Третий же взвод, тоже со станковым пулеметом, расположился в трехстах метрах сзади, перекрывая шоссе. Рядом с ним, расставя справа и слева от шоссе по орудию, расположился противотанковый взвод. Расположился с таким расчетом, чтобы сорокапятки могли поражать танки противника и перед передним краем, и в случае, если они все-таки вклинятся в нашу оборону. Запасные огневые позиции артиллеристы подготовили невдалеке от основных. С них можно было поражать танки врага и на стыках с соседними ротами.

Я планировал, если, конечно, успеем, отрыть по одному ходу сообщения от взводов первого эшелона в тыл, к моему КП, который расположил справа от дороги, и на позиции взвода второго эшелона и противотанковых пушек. Причем отрыть эти ходы от внешних флангов взводов, чтобы в случае прорыва противника на стыке с соседями рота, заняв круговую оборону, могла воспользоваться ими как отсечными позициями. [28]

Этот замысел был уже порожден опытом предыдущих боев. Особенно того, первого дня, когда прорвавшийся противник пытался выйти в тыл нашему полку.

Когда противник начнет свое новое наступление, мы, естественно, не знали. Но все говорило за то, что это случится в ближайшие дни. Над нами то и дело пролетали в наш тыл тяжелые немецкие бомбовозы, с раннего утра и до позднего вечера в небе посменно висели «рамы». Они выискивали и фотографировали боевые порядки советских войск, подход и сосредоточение резервов, огневые позиции артиллерии. После каждого такого облета «рама» поспешно улетала к себе, а через некоторый промежуток времени над тем или иным районом нашей обороны «юнкерсы» выстраивали «чертово колесо».

И все же, несмотря на эти помехи, инженерные работы продвигались быстро. Люди с пониманием и большой ответственностью относились к выполнению приказа. Все знали, что отступать дальше некуда, за спиной Москва.

Надо отдать должное и нашему политсоставу, проводившему большую разъяснительную работу с людьми. Политработники на примерах своих же рот и батальонов, отдельных бойцов и командиров, проявивших героизм и мужество в боях, воспитывали у личного состава подразделений стойкость, готовность к подвигу. Они внушали воинам, что стойким бойцам, организованным подразделениям и частям под силу не только остановить наступление гитлеровцев, но и повернуть их вспять. И это будет сделано здесь, на полях Подмосковья!

А пока... Пока наша рота, как и другие подразделения полка, зарывалась в землю, готовясь к новой встрече с врагом. За двое суток были отрыты первая траншея, основные позиции для пулеметов, подбрустверные ниши для укрытия людей и боеприпасов. Начали отрывать и ходы сообщения от этой траншеи в тыл. Взвод второго эшелона тоже закончил оборудование как своей позиции, так и моего наблюдательного пункта. Славно поработали и артиллеристы.

Не подкачали и дивизионные саперы. Всего за две ночи они поставили перед передним краем обороны батальона сплошные противотанковые и противопехотные минные поля.

Тем временем через передний край нашей обороны то и дело выходили из окружения группы советских бойцов и командиров. Все эти люди были страшно измученные, [29] голодные, оборванные, зачастую с трофейным оружием в руках. Нередко они тащили на себе и своих раненых товарищей.

Как-то на рассвете к нам вышла небольшая группа окруженцев-артиллеристов. Двое из них были ранены — один в голову, а другой в ногу. Командовал этими артиллеристами старшина.

Вооружена группа была разношерстно: несколько человек имели отечественные карабины, другие — добытые в схватках немецкие автоматы. Когда их привели ко мне, старшина рассказал:

— Идем от самой границы, из-под Гродно. Сначала отступали в составе своей части. Юго-восточнее Минска попали в окружение, но пробились. Увозили и орудия. Но вскоре не стало горючего для тракторов. К этому времени погиб командир нашей батареи старший лейтенант Кожевников. С нами остался лишь командир взвода лейтенант Кривошеев. Он-то и приказал трактора взорвать, а из пушек вынуть замки, снять прицелы и забрать их с собой. Так и сделали... Под Бобруйском лейтенант погиб, группу оставшихся в живых возглавил уже я. Шли, неся в вещмешках замки и прицелы...

Под Могилевом присоединились к остаткам одной нашей части, оборонявшей этот город. Держались в нем несколько суток. Потом снова попали в окружение, вырвались, стали пробиваться к Смоленску. Наши войска как раз перешли тогда в наступление, выбили фашистов из города. Мы тоже участвовали в тех боях... Но удержать Смоленск, как вы знаете, не удалось и на этот раз. Очень уж много авиации и танков у фашистов. Но ничего, осилим гадов! За эти месяцы мы уже многому научились.

Старшина срочной службы. Высокого роста, крепкого телосложения, он был, видимо, когда-то непревзойденным силачом. Да и все его товарищи — ему под стать. Вот только от недоедания истощились силы...

И все же под конец своего рассказа старшина спросил меня, можно ли ему с товарищами остаться у нас. Я доложил по телефону командиру батальона.

— Отправляй всех, кто выходит оттуда, в тыл, таков приказ. Люди измучены, им надо отдохнуть, прийти в себя, — ответил комбат.

— Но артиллеристы готовы драться вместе с нами, они нам очень нужны! [30]

— Приказ не обсуждают, а выполняют! — пробасил в трубку капитан.

Да, мне жалко было расставаться со старшиной и его товарищами. К тому же и в роте у меня людей мало. И восемь бойцов, прошедших полторы тысячи километров с боями, не раз смотревших смерти в глаза, мне бы очень пригодились. Но приказ есть приказ. Пришлось отправить артиллеристов в тыл.

* * *

Итак, мы продолжали совершенствовать свою оборону. А по ночам пропускали через передний край все новых и новых окруженцев. Трудность при этом заключалась в том, что перед нашим передним краем, как уже говорилось, были сплошные минные поля. И бывали случаи подрыва этих людей на минах. Пришлось поэтому проделывать проходы и на ночь выставлять у них саперов-проводников. А на рассвете снова минировать.

Однажды с наступлением сумерек в тылу у гитлеровцев вдруг вспыхнула сильная перестрелка. Строчили пулеметы, рвались гранаты, сериями взлетали вверх осветительные ракеты.

Стрельба то нарастала, то затухала. Мои бойцы насторожились. Спрашивали меня, что бы это могло значить. Но я и сам терялся в догадках.

Но вот разрывы гранат и стрельба вроде бы стали приближаться, и вскоре на переднем крае у фашистов разгорелся бой. Загремела немецкая артиллерия, злее заговорили пулеметы, автоматы. Стало ясно, что какая-то наша часть пробивается с боем из окружения.

Позвонил командиру батальона, доложил обстановку.

— Слышу и даже вижу, — ответил тот. — Надо пробивающимся помочь. Открой проходы в минных полях, обозначь их. Пошли навстречу своих бойцов. А я тем временем попрошу артиллерию ударить по гитлеровцам.

Через несколько минут действительно заработала наша артиллерия, дала залп даже батарея «катюш». Огонь противника сразу ослаб. А впереди послышались радостные возгласы, топот сапог. Через проходы в минных полях к нам бежали люди, торопясь укрыться в траншее от немецких пуль и снарядов. Многие из них несли на себе тяжелораненых, другие помогали тем, кто мог еще хоть с трудом, но передвигаться.

Одним из последних в траншею спрыгнул командир, [31] который представился мне майором Свиридовым. За ним — двое бойцов с раненым на плащ-палатке.

— Кого несете? — спросил я.

— Старшего политрука, — ответил один из бойцов. — У него тяжелое ранение в грудь, нужна срочная перевязка.

Старший политрук бредил. Он то подавал какие-то команды, то бормотал что-то невнятное.

Я спросил майора, все ли люди вышли. Он ответил, что, должно быть, все, так как вот этот старший политрук возглавлял группу прикрытия.

Опасаясь, как бы гитлеровцы не ворвались вслед за вышедшими из окружения на наш передний край, я отдал распоряжение срочно заминировать проходы в минных полях и усилить наблюдение. Всему личному составу роты приказал находиться на своих местах у оружия вплоть до особого распоряжения.

Пригласил майора пройти в мою щель, укрытую сверху несколькими плащ-палатками. И здесь при тусклом свете коптилки, сделанной из гильзы сорокапятимиллиметрового снаряда, рассмотрел его. Лицо у майора темно-серого цвета. Гимнастерка на правом плече разорвана, в просвете дыры видно тело, покрытое запекшейся кровью. Правая рука от запястья до локтя забинтована, покоится на ремне, перекинутом через шею.

— Я начальник оперативного отделения восемьдесят первой стрелковой дивизии, — представился майор. Затем кивнул в сторону раненого политрука. — А он — комиссар штаба. Вывели часть дивизии из окружения. С нами знамя одного из полков. Что касается людей... Перед началом прорыва с нами было триста двадцать семь человек. Сколько вышло — не знаю.

Майор умолк и посмотрел на застонавшего политрука. Затем продолжил:

— Прошу вас, товарищ лейтенант, оказать помощь всем раненым. И пусть кто-нибудь проводит меня к вашему командиру полка.

В эту минуту к нам в щель протиснулся санинструктор роты. Ни слова не говоря, опустился на колени, разрезал ножницами гимнастерку на груди у старшего политрука. С левой стороны у того кровоточила большая осколочная рана.

Политрук при прикосновении к ране бинта очнулся, приоткрыл глаза, застонал. Потом спросил, с трудом разжимая губы: [32]

— Где я?

Майор наклонился, назвал его по имени и отчеству, ответил:

— У своих. Вышли-таки из окружения.

— Хорошо, — со вздохом облегчения произнес старший политрук. И тут же судорожно откинул голову, вытянулся...

О просьбе майора я доложил командиру батальона.

— Пусть связной приведет его ко мне, — сказал комбат. — Старшего же политрука похороните. И проверьте, не остался ли кто из раненых на нейтральной полосе.

Майор поблагодарил за оказанную ему помощь и в сопровождении связного убыл на командный пункт батальона. А я, вызвав к себе командиров стрелковых взводов, приступил к эвакуации раненых из нейтральной полосы.

В это время к нам подошел командир саперного взвода, который со своими людьми все это время находился у проходов и пропускал через них выходивших из окружения. Он доложил, что по проходам прошел двести пятьдесят один человек. Из них сорок четыре тяжелораненых. Затем спросил, все ли проходы заминировать. Я объяснил ему обстановку и приказал оставить пока по одному проходу с дежурными саперами перед 1-м и 2-м взводами. А средний между ними закрыть. Для эвакуации раненых хватит и двух проходов.

* * *

По ходу сообщения послышались шаги. Затем появились два силуэта. На окрик часового: «Кто идет?» — последовал ответ: «Свои, к командиру роты».

— Я к вам, товарищ лейтенант, — сказал, подходя, первый. Это был капитан из окружепцев. — Имеется просьба. Командир группы прикрытия старший лейтенант Мурашов, вот его друг, — капитан качнул головой в сторону своего напарника, тоже старшего лейтенанта, — погиб буквально перед проволочным заграждением. Его тело вынести не смогли. А нельзя ли сделать это сейчас? Пусть старший лейтенант пойдет с вашими людьми и укажет им то место.

Я отдал соответствующее распоряжение, и старший лейтенант ушел с бойцами в ночь. Мы же с капитаном направились на мой наблюдательный пункт. Дорогой я попросил рассказать обо всем, что ему удалось увидеть по ту сторону фронта. Капитан ответил, что у него есть [33] даже карта с нанесенной обстановкой, он покажет ее мне, а если надо, то и отдаст для передачи в штаб полка. Правда, обстановка нанесена на немецкую карту, так как наших карт Подмосковья у них не было. Вот и пришлось добывать у врага.

— Кстати, вы видели немецкие карты? — спросил меня капитан.

— Нет.

— Они у них какие-то однотонные, не то что наши. На нашу посмотришь — сразу видно, где лес, где болото, где возвышенность какая. Быстро можно определить и крутизну скатов, и магнитное склонение. А вот у них... К их картам надо привыкнуть.

Мы подошли к наблюдательному пункту. В землянке нас встретил старшина роты.

— Ужин, товарищ лейтенант, — доложил он. — Во взводы я его отправил в термосах с посыльными. И по сто граммов на человека.

— Это как прикажете понимать? — удивленно спросил я старшину. — Водка...

— Так точно. Начпрод полка сказал, что есть приказ свыше выдавать ежедневно на каждого красноармейца и командира по сто граммов водки. Чтобы, значит, грелись люди. Только вот хочу спросить вас, товарищ лейтенант, когда лучше выдавать ее, утром или вечером?

— Вечером, старшина, вечером. Днем пока еще тепло, а ночи уже стоят холодные.

Старшина Ершов был тоже срочной службы, этой бы осенью у него истек срок, и он уехал бы домой. Но — война!

Родом Ершов с Алтая. Как и все сибиряки, был малоразговорчивым. Но очень душевным человеком. В роте его любили все бойцы. Среднего роста, коренастый, он подчас наравне со всеми отрывал траншеи, оборудовал огневые позиции. Хотя мог бы и не делать этого. У старшины иной круг забот. И вот сейчас...

Я предложил капитану поужинать. Тот охотно согласился.

— Двое суток во рту ни крошки не было, — сказал он, снимая с плеча трофейный автомат.

После ужина капитан вынул из-под гимнастерки измятую карту, разложил ее на столе, расправил ладонями и поближе пододвинул к ней коптилку. При тусклом свете не сразу можно было разглядеть не только что-либо из [34] нанесенных на карту данных обстановки, но и саму карту. С непривычки ее трудно было и читать. Да, капитан говорил о немецких картах правду.

Но вот глаза несколько привыкли к нерусскому шрифту. Начала вырисовываться нанесенная капитаном обстановка. Карта пестрела кружочками, стрелочками, подписями, сделанными плохо заточенным карандашом. Они подсказывали, что обозначает тот или другой знак, а также время суток и даты.

Те данные о противнике, которые интересовали меня, я нанес на свою карту. Потом сказал капитану:

— Все это нужно бы показать командиру полка. Да и для вышестоящих штабов карта представляет большую ценность.

Капитан в знак согласия кивнул головой.

За ужином он рассказал, при каких условиях их дивизия попала в окружение и как они с боями пробивались к своим. А затем спросил меня, давно ли я воюю, насколько прочна наша оборона.

— Двое суток ведем бои с фашистской моторизованной дивизией. Пока держимся, — ответил я. — А те танковые части, которые, как вы говорите, движутся к фронту, видимо, главные силы четвертой танковой группы врага.

— Вот оно что! — протянул капитан. — Значит, надо скоро ждать настоящего наступления... Что ж, держись, лейтенант! А я пошел, дела, — сказал капитан, пожимая на прощание мою руку...

На следующий день в роту прибыло тридцать восемь человек пополнения. Их привел младший лейтенант Гужва. Среди прибывших было и четыре сержанта. Мы с Сафроновым сразу же побеседовали с людьми, рассказали им про дивизию, полк, о последних боях. Большая половина пополнения прибыла после излечения из госпиталей, другие — вышедшие из окружения. Люди обстрелянные. Что ж, это очень хорошо.

Пополнение распределили по взводам. Теперь в роте стало уже шестьдесят восемь человек. А утром — новая радость. Начальник артвооружения полка прислал отремонтированный станковый пулемет. С учетом приданных в роте теперь имелось четыре «максима». Уже сила!

* * *

Позвонил комбат Клетнов, сказал, что на усиление пришлет ко мне взвод противотанковых ружей. Я поинтересовался, что же это за ружья. [35]

— Увидишь, когда прибудут. Расчеты подготовлены, ружья хорошие, броню фашистских танков прошивают насквозь. Поставь два отделения на передний край, а одно — во втором эшелоне, справа и слева от шоссе.

Когда прибыл взвод, мы с политруком заинтересовались новым оружием. Противотанковые ружья оказались очень простой конструкции и довольно несложными в обращении.

— По танкам стреляли? — спросил я лейтенанта, командира взвода.

— По танкам — нет, а вот по броневым плитам стреляли. На полигоне.

— Какой толщины берут броню?

— Любую пробивают, — ответил лейтенант.

Прошло еще несколько дней томительного ожидания.

Гитлеровцы молчали, только одно их кочующее орудие с разных мест вело огонь по обороне батальона, разбрасывая снаряды то по переднему краю, то по опорному пункту взвода второго эшелона, то по артиллерийским позициям в глубине. Мне, тогда еще неопытному командиру, все это казалось довольно странным.

Вечером в роту прибыл командир батальона. Выслушав мой доклад об обстановке, капитан Клетнов спросил:

— Что делала днем артиллерия противника?

— Вела огонь одним орудием по обороне.

— А как вела?

— Ну, стреляла, — пожав плечами, ответил я. — Снаряд туда, снаряд сюда...

— Э-э, брат! Это не просто стреляла. А пристреливала реперы в обороне, понял? Значит, противник готовится к наступлению. Смотри, будь внимателен. На ночь высылай в нейтральную полосу засады. Фашисты не должны втихую разминировать перед тобой проходы в минных полях. Карауль. И... неплохо бы поймать «языка». Попытайся.

Затем комбат изъявил желание пройти в первую траншею и поговорить с людьми. Я пошел проводить.

Ночь была темной, моросил мелкий дождь. На дне окопов и траншей уже образовались лужи. Над вражеской обороной то и дело взлетали ракеты. Лениво постреливали пулеметы. В промежутках между их очередями в тылу противника был слышен гул танковых моторов.

Комбат несколько минут постоял, прислушиваясь к этому гулу. Потом поговорил с несколькими красноармейцами, [36] проверил работу ручного пулемета, который стоял на площадке рядом. Затем сказал:

— Через день-два надо ожидать наступления противника. Готовьтесь!

А на следующее утро меня вызвал к телефону командир полка.

— Как дела, товарищ Хомуло? — спросил он.

Я обстоятельно доложил ему о противнике, о том, как построил оборону, поблагодарил за противотанковые ружья.

— У тебя есть кого оставить за себя? — спросил Седых.

— Есть... Командир стрелкового взвода младший лейтенант Елинский.

— С ротой справится, если его назначить командиром? — И, не дожидаясь ответа, приказал: — Оставляй его за себя и приходи к командиру батальона. Здесь поговорим.

Пока я, мучимый догадками, добирался по ходам сообщения до КП батальона, Седых опередил меня. Поздоровавшись со мной за руку, капитан снова выслушал мой доклад об обстановке, затем сказал:

— Вот что, товарищ Хомуло. Капитан Клетнов назначен командиром пятьдесят первого полка вместо майора Курицына, который попал под бомбежку и погиб. Так что принимай батальон. Приказ получишь сегодня же.

Я, не веря, смотрел на командира полка. В висках стучала кровь. Знал, что нужно что-то отвечать Седых, но не мог.

Все было так неожиданно! Ведь батальон — не взвод и даже не рота. К тому же... Со дня на день ожидается вражеское наступление. Сумею ли справиться с батальоном, удержать позиции? Целый рой противоречивых мыслей метался в голове.

— Понимаю тебя. Подобного ты конечно же не ожидал, — продолжал между тем Яков Ильич. — Перед отправкой на фронт мое назначение на должность командира полка тоже для меня было как удар грома. Но, как видишь, командую... И вот ты теперь...

— Есть, командовать батальоном! — приложив руку к шапке, ответил наконец я.

— Ну вот и хорошо, — вроде бы даже обрадовался Седых. И уже деловым тоном сказал: — Командующий армией обещал прислать несколько танков для усиления [37] обороны шоссе. Когда прибудут, я скажу, где их поставить и как использовать. Все! Ну, а тебе, дружище, — обратился он уже к капитану Клетнову, — желаю удачи, будь здоров! Расставаться жалко, но что поделаешь...

На прощанье капитаны крепко обнялись. Затем Клетнов подошел ко мне, протянул правую руку, а левой похлопал по плечу:

— Надеюсь на тебя, Хомуло. Уверен, оправдаешь доверие!

Я провел их обоих до хода сообщения, ведущего в тыл. У поворота фаса Седых остановился, обвел взглядом район обороны батальона, а затем, обращаясь ко мне, сказал:

— Сегодня тебе надо непременно побывать в первой и третьей ротах. Познакомиться там с командирами, красноармейцами. Проверь хорошенько систему огня и расстановку противотанковых средств. Тебе ведь воевать теперь с батальоном. Так что действуй!

Вернувшись в землянку, я заслушал доклад адъютанта батальона младшего лейтенанта Акатьева о численном составе, вооружении, рассмотрел схему обороны.

— В ротах, товарищ комбат, — доложил тот, — с прибывшим пополнением по шестьдесят три человека. В бывшей вашей — шестьдесят восемь.

— А сколько всего противотанковых средств?

— Четыре сорокапятки и восемнадцать ПТР. По три противотанковых ружья в первой и третьей ротах и три с резервным взводом батальона. Он занимает оборону на опушке леса, у шоссе, сзади вашей бывшей роты. А в ней, как вы сами знаете, девять ПТР.

Что ж, это уже немало. И если к тому же придут танки, о которых говорил Седых, то фашистов можно будет встретить хорошим огоньком!

* * *

К вечеру я обошел весь район обороны батальона. Проверил систему огня, инженерное оборудование местности, знание задач командирами подразделений, взаимодействие между ними, систему заграждений перед передним краем.

Да, люди сделали многое. Но требовалось еще больше. Особенно беспокоило меня отсутствие сплошных линий траншей и ходов сообщения. Да и огневые позиции отрыты только на отделения и групповое оружие. И то не [38] везде полного профиля. По переднему краю можно передвигаться лишь согнувшись, а в подобных условиях ни о каком скрытном маневре подразделениями в ходе боя и речи вести нельзя.

Не везде организована сплошная система огня, особенно на стыках рот и взводов. Второго эшелона в батальоне нет. В резерве находится лишь один, да и то одно подобие стрелкового взвода. Мало, очень мало!

И еще. Если 2-я рота отрыла на флангах ходы сообщения и подготовила в них позиции для отделений, чтобы в случае прорыва обороны противником можно было бы вести бой и в окружении, то в других ротах об этом не подумали. Более того, позиции отделений на переднем крае в 1-й и 3-й ротах вообще не соединены траншеей. Надо принимать срочные меры.

Собрал командиров рот, показал им на местности, где и какие отрывать траншеи и ходы сообщения, оборудовать огневые позиции.

— А какими силами? — не выдержал младший лейтенант Елинский.

— Во-первых, работать ночью, — ответил я. — В это время дежурство на переднем крае нести только расчетам станковых и ручных пулеметов да по стрелковому отделению от роты. Во-вторых, трудиться всем! Порядок работы на последующие дни буду уточнять в зависимости от обстановки.

Возвратившись поздно вечером на КП батальона, увидел... сидящего в моей землянке политрука Иванова!

— Здравствуйте, Михаил Григорьевич! — сказал тот, вставая. — Вот мы и опять вместе. Что так смотришь, не рад? Как видишь, получил сегодня назначение...

— Значит, комиссаром батальона к нам, Иван Иванович? Это же здорово!

— Как дела, что успел посмотреть за день? — переходя на деловой тон, спросил между тем комиссар.

Я взял схему обороны батальона и, показывая по ней, рассказал ему, что представляют, на мой взгляд, в настоящее время ее сильные и слабые стороны. Красным карандашом нанес свое решение по усовершенствованию.

— Сегодня ночью начнем инженерные работы, — сказал я в заключение.

— Сколько надо времени, чтобы отрыть ротный район обороны? — спросил заинтересованно комиссар.

— По моим подсчетам, для работы в ночное время мы [39] сможем привлечь из батальона сто десять — сто двенадцать человек. Значит, нужно две-три ночи, чтобы отрыть основные позиции, и столько же, чтобы соединить их траншеей. Кроме того, потребуется еще пара ночей, чтобы провести ход сообщения от обороны второй роты в тыл к новому опорному пункту.

— Да, дело задумано хорошее, — кивнул головой Иванов. — Успеть бы только завершить все это до начала вражеского наступления.

— Если даже сделаем половину задуманного, уже будет хорошо.

— Верно. Ну, я пойду в первую роту, — сказал Иван Иванович. — Хочу посмотреть, что и как там, познакомлюсь с людьми.

— А я буду ждать вторую роту в новом районе. Хочу, чтобы люди правильно поняли мое решение.

Из землянки мы с комиссаром вышли вместе. По-прежнему моросит холодный дождь, темно. В небо одна за другой взлетают немецкие ракеты. При их неверном свете вражеские пулеметы прочесывают огнем нейтральную полосу. Делают это гитлеровцы неспроста. Прошлой ночью наши разведчики захватили несколько пленных. И наоборот, все попытки фашистов утащить из нашей обороны хотя бы одного «языка» не имеют успеха. Вот сейчас и нервничают.

На опушке леса, у шоссе, мы расстаемся с Иваном Ивановичем.

Через несколько минут до меня донесся топот ног и приглушенный говор. Люди шли по кювету. Не дойдя до угла опушки леса, остановились. По голосу, отдававшему команды, узнаю младшего лейтенанта Елинского. Подхожу, здороваюсь с бойцами. А Елинского спрашиваю:

— Ну, успокоился? Входишь в курс дела?

— Понемногу.

Еще утром, когда я объявил Елинскому о его назначении командиром роты, он воспринял это как-то неохотно.

— Может, кто бы другой? — попытался отказаться младший лейтенант.

Но я настоял на своем. И не без оснований.

Елинский прослужил в роте около двух лет. Скромный и застенчивый, он почему-то всегда сторонился начальства. Потому-то в свои двадцать пять лет и считался самым обыкновенным взводным, которому, мол, еще надо [40] и надо приобретать командирские качества. Бои же показали, что эти качества у Елинского уже есть. Его взвод сражался стойко, сам младший лейтенант проявлял смелость, ясность мышления и находчивость. Не было сомнений, что он справится и на роте. И вот сейчас он командует ею. С часу на час все смелее, уверенней. Ничего, войдет, как говорится, во вкус.

* * *

Вскоре подошли выделенные для работы команды и из других рот. А также артиллеристы, пэтээровцы. Всего собралось сто двенадцать человек.

Расставив личный состав по рабочим местам, мы вместе с Елинским пошли на левый фланг района обороны. Не доходя до шоссе, услышали вдруг крепкие русские словечки. А затем тог же голос сказал: «Все Подмосковье, что ли, решили перерыть? Ох уж это мне начальство! Думает, что если нароем окопчиков, так и остановим ими фрица? Черта с два! Сюда пушек да танков поболе надо, вот тогда...»

Мы поравнялись с говорившими. Их было двое. Один красноармеец молча копал большой саперной лопатой землю, а другой, низко нагибаясь, малой лопаткой подчищал за ним дно окопа. Он-то и вел такие разговоры.

— Кто будете? — спросил я, подойдя к работающим вплотную.

— Свои, кто же еще, товарищ комбат, — неохотно ответил тот, что поносил окопные работы.

— Как фамилия? Давно в роте?

— Гущин. Красноармеец Гущин, — поправился боец. — В роте третий день...

— Откуда прибыли?

— С пересыльного.

— Были в окружении?

— Были и в окружении, — теперь уже со злостью ответил он.

— Где попали-то?

— Последний раз под Малоярославлем. А отступал аж от Могилева.

Боец так и сказал: «под Малоярославлем».

Я его поправил:

— Под Малоярославцем. — И продолжил: — Ну и что, разве вы там не рыли окопы?

— Почему, рыли. Да их фашист обходил стороной. Ткнется, бывало, на огонь нарвется — да и назад. [41]

— Значит, когда у вас были окопы, он не шел на вас? А где их не было или они были просто плохо отрыты, то наступал и обходил, брал в кольцо, так?

— Выходит, что так, — буркнул Гущин.

— Нехорошие разговоры ведете, красноармеец Гущин! — повысил я голос. — Вместо того чтобы рассказать людям правду о том, как фашисты, натыкаясь на подготовленную оборону, получали отпор и откатывались назад, а затем искали лазейки, места, где не было обороны или она плохо была подготовлена, и там, наступая, окружали тех, кто хорошо оборонялся, вы ворчите и размагничиваете людей. Надеюсь, бойцы все-таки услышат от вас, уже повоевавшего, эту правду и поймут, что с хорошо подготовленной обороной легче бить противника, что окопы защитят их и от осколков, и от пуль, и даже от танков врага.

— Да я что, товарищ комбат... Это так, к слову пришлось.

— Вот что, Гущин, на перекуре обо всем, что говорили мне, расскажете своему взводу. На втором перекуре — другому взводу, всем остальным.

— А как же мои пять метров? — спросил Гущин.

— Какие пять метров?

— Наш командир взвода, товарищ комбат, приказал нам с Козловым за ночь отрыть пять метров траншеи.

— Товарищ Елинский, — обратился я к командиру роты, — пусть Гущин за ночь обойдет всю роту и те подразделения, которые прибыли сюда, и всем расскажет, о чем мы говорили. А норму ему уменьшите.

— Эх, какой же я дурак! — удаляясь, услышал я слова Гущина. — Комбат, конечно, прав, рыть земельку-то надо, без окопа ты как прыщ на одном месте.

За работой незаметно пролетело трое суток. Гитлеровцы все это время вели себя относительно спокойно. В бинокль было видно, что они тоже роют окопы. Только вот их снайперы непрерывно охотились за нашими людьми. Да артиллерия от пристрелки то и дело переходила к массированным налетам по переднему краю, по глубине нашей обороны.

Инженерные работы в батальоне тем временем продвигались не так быстро, как хотелось бы. Недоставало больших саперных лопат, пил, топоров. Приходилось выдавать одну лопату на двоих, а то и на троих. Рыли посменно. Пять метров на двоих — норму, которую установили [42] во второй роте, никто, естественно, не выполнял. Отрывали, самое большее, три с половиной — четыре метра траншеи.

К тому же сразу же после первой ночи работ над обороной батальона появилась «рама», фотографируя уже отрытые участки траншей. Подобное повторялось и в течение последующих дней. Наверное, ход инженерных работ серьезно беспокоил вражеское командование, коль его авиация так усердно вела разведку нашей обороны. А что последует за этим — известно. Приходилось молить случай лишь об одном: чтобы противник помедлил с артиллерийскими и воздушными налетами хотя бы еще пару дней и ночей.

* * *

...На обратных скатах одной из высот оборудовала огневые позиции приданная мне рота восьмидесятидвухмиллиметровых минометов. Командовал этим подразделением младший лейтенант Г. А. Шаповалов, выпускник Кемеровского пехотного училища. Его наблюдательный пункт находился метрах в четырехстах от моего, что конечно же могло затруднить мне управление огнем этих минометов.

— Не лучше ли вам оборудовать свой НП рядом с моим? — предложил я Шаповалову при первом знакомстве.

Он бодро ответил, что не видит в этом надобности, к тому же располагаться именно так их учили в училище.

— Хорошо. Пока оставим этот разговор, — неопределенно сказал я. — Вот на днях побываю у вас, тогда посмотрим...

На следующее утро я действительно появился в минометной роте. Шаповалова на наблюдательном пункте почему-то не оказалось, разведчики спали. Пришлось разбудить. На мой вопрос, где их командир роты, они ответили молчанием.

— Вызывайте командира роты, младший сержант. Засекаю время, — приказал я старшему разведчику, глядя на часы. — Кстати, у кого карточка огня?

— У командира роты...

Прошло еще несколько минут. Шаповалова не было.

«Какая беспечность! — закипал на сердце гнев. — Со дня на день ожидается наступление фашистов, а у Шаповалова... Вот почему он оборудовал свой НП здесь. Чтобы, значит, подальше от глаз начальства... Но ничего, сейчас мы тебя пропесочим, младший лейтенант!» [43]

Через пятнадцать минут прибежали командир и политрук роты. Оба были заспанны. Ни слова не говоря, я спустился в отрытую щель, где стояла стереотруба. Спросил:

— Где ваше место, младший лейтенант Шаповалов? Откуда вы будете управлять огнем роты?

— Отсюда, — показал он на стереотрубу.

Я подошел к ней, прильнул к окулярам. Местность перед передним краем обороны нашего батальона почти не просматривалась, стык со 2-м батальоном тоже.

— Что же вы увидите отсюда? — уже повысив голос, спросил я младшего лейтенанта. — Это так вас учили выбирать НП?

Шаповалов стоял молча, опустив голову.

— Покажите схему огней! Шаповалов снова промолчал.

— Есть у вас схема огней? — вторично спросил я у него.

— Нет, товарищ комбат...

— Кто вам ставил задачу?

— Бывший комбат.

— И что же? Он вам обо всем этом не говорил?

— Говорил...

— Подайте команду: «Рота, к бою!» — скомандовал я Шаповалову. — Готовность доложить!

— По местам! — подал он команду. Разведчики и телефонисты заняли свои места.

— Рота, к бою! — последовала вторая команда.

Но вот о готовности... Доклада о ней не поступило ни через пять минут, ни через десять... Лишь спустя четверть часа огневые позиции наконец откликнулись.

Целых пятнадцать минут! Такое состояние дел с боевой готовностью в минометной роте возмутило меня до глубины души.

— Как вы могли дойти до такой жизни, младший лейтенант Шаповалов? А вы, политрук, зачем вы-то в роте?.. Молчите?! Словом, вы оба заслуживаете снятия с должностей и отдачи под суд. Сегодня же доложу об этом командиру и комиссару полка!

Услышав последние слова, Шаповалов и политрук густо покраснели.

— Виноваты, товарищ комбат, — первым сказал политрук. — Честное слово, исправим дело...

— А вы, Шаповалов, что скажете? [44]

— Простите, товарищ комбат, — переминаясь с ноги на ногу, сказал тот. — Я ведь стрелок, училище кончал пехотное и, естественно, не совсем хорошо знаю минометное дело...

«Вот теперь, — подумалось, — ты не станешь больше показывать свою независимость. Мальчишка! Без году неделя на фронте, а туда же — что хочу, то и ворочу. Не-ет, младший лейтенант! Война подобного не прощает! Хоть и несладко тебе сейчас, и стыдно, но наука! Потом, глядишь, и других уму-разуму научишь». Вслух же приказал:

— Наблюдательный пункт завтра к утру поставить рядом с моим! Место укажу. В эту же ночь основные позиции оборудовать на восточных скатах высоты, справа от шоссе. В следующую ночь отроете запасные вон там, слева от дороги. Соедините их ходом сообщения. Все ясно?

— Так точно, товарищ комбат! Будет сделано!

По тону чувствовалось: да, Шаповалов сделает теперь все так, как положено. Ведь он уже получил наглядный урок.

* * *

Когда мы с ординарцем возвращались на свой НП, в лесу, что синел неподалеку, в нашем тылу, раздался гул моторов танков. Он все нарастал, близился, и через несколько минут из-за поворота шоссе появилась одна, затем другая и третья бронированные машины. Первые две — танки Т-34. А вот третья... Таких танков я еще не видел.

Поравнявшись с нами, машины остановились. Из башни головного танка вылез человек. Соскочив на землю, направился к нам.

— Здорово! — произнес он, приложив руку к танкошлему. Представился: — Старший лейтенант Ковалев.

Я тоже назвал себя.

— Постой, постой, — сказал танкист, улыбаясь. — Значит, ты и есть командир первого батальона?

— Он самый.

— На ловца, как говорится, и зверь бежит. Я — к тебе. Имею задачу от самого командарма действовать на твоем участке из засад. Приказано ни одного танка не пропустить по Варшавке. И не пропущу! Видишь, какие красавцы стоят! — Старший лейтенант махнул рукой в сторону танков. [45]

— Скажи, что это за машина? Вон та, третья. Новой марки, что ли?

— Это, брат, КВ. Ни один снаряд его броню не берет!

— Что ж, посмотрим... Значит, будете действовать из засад? А мне говорили, что ты поставишь их ко мне в оборону...

— Не-е, в оборону нельзя! Только из засад! Словом, куда пойдут фашистские танки, туда и я со своими. Вот местечко б получше присмотреть на первое-то время...

— А может, посмотрим вдвоем? Мне ведь тоже приказано не пропустить фашистов по шоссе, так что...

— Добро, пехота, согласен.

— Ты пока с дороги-то машины убери, — посоветовал я Ковалеву. — И пусть твои ребята веток на них набросают. А то фашистские самолеты бомбят все, что увидят. А твои танки на шоссе — как на ладони.

— Верно, — согласился он. И тут же распорядился замаскировать боевые машины в лесу.

Мы двинулись со старшим лейтенантом Г. П. Ковалевым дальше.

— Слушай, друг, — начал на ходу вводить я танкиста в курс дела, — мне здесь каждый метр знаком, на брюхе весь участок облазил. Уязвимых мест в обороне батальона два. Одно — вдоль шоссе, другое — правый фланг. Прикрыть бы их надо... Что, если ты оборудуешь основные позиции... для двух танков вот здесь, на опушке? По одному танку справа и слева от шоссе, а? Обстрел для них прекрасный, будут бить и вдоль дороги и по флангам при надобности. Ну, а третий танк... Его оставь во втором эшелоне, в лесу, у обочины шоссе. Если фашистские танки и прорвутся, то он их встретит... Есть у меня соображение и по запасным позициям. Как, согласен?

— Нет, — покачал головой Ковалев. — У меня ж, как я тебе говорил, приказ: действовать из засад. Вон в том лесу. Буду выбирать поляны и там встречать фрицев.

— Но послушай! Если гитлеровцы прорвут оборону моего батальона и ворвутся в лес, несдобровать и твоим танкам. Фашистов надо бить всем вместе, в общей системе обороны. А так... Посмотри, вон, впереди, на двух высотках, видишь, нарыты окопы?

Я подал бинокль Ковалеву. Тот поднес его к глазам, сказал:

— Окопы вижу, а вот людей нет... [46]

— То-то и оно! Окопы есть, а людей нет, — подтвердил я. — Понимаешь, сажать в них некого. Бойцов мало, я еле-еле передок прикрыл.

— А если не удержишь передок, тогда что? — задумчиво свел брови Ковалев.

— К тому и клоню. Зароешь ты пару своих танков вот здесь, справа и слева от шоссе, они, глядишь, и прикроют эти высотки из орудий да пулеметов. Чем не засада? И у меня глубина обороны создастся. Согласен?

Ковалев надвинул на брови танкошлем, почесал в затылке, сказал неуверенно:

— Вот здесь, слева, на опушке, можно было бы... Но гнать танк вправо, за шоссе... Отрыв получается.

— Да пойми! — продолжал я убеждать танкиста. — Ну, будешь ты стоять всеми силами здесь, по эту сторону шоссе. А фашисты возьмут да и прорвутся справа. Зайдут нам с тобой в тыл и...

— Ну и чертяка же ты, комбат! — улыбнулся Ковалев. — Так расписал, что... Ладно! Вот прибудет мой командир батальона, доложу ему. Как прикажет, так и буду действовать.

— А когда он прибудет?

— Обещал к вечеру.

— Ну хорошо. А сейчас давай-ка подберем все же места для огневых позиций. А когда прибудет твой комбат, тогда и доложим ему наше предложение.

— Не наше, а твое, — поправил Ковалев.

— Ну пусть мое. Хотя... Это же наше общее дело. Верно?

— Хорошо, давай, — согласился старший лейтенант. И пошутил: — Наше дело шоферское. Вот доложим начальству, а там как оно решит...

* * *

Выбирая вместе с Ковалевым и его командирами танков огневые позиции для боевых машин, я неотступно думал: «Вот мы тут лазаем, стараемся. А приедет тот комбат-танкист... Нет, надо попросить нашего командира полка прибыть сюда. Пусть заставит танкистов переменить свое решение, отказаться от засад и использовать танки в интересах обороны батальона».

— Мне нужно бы срочно сбегать на свой НП, — сказал я наконец Ковалеву. — Дело есть неотложное, совсем забыл. А ты, пожалуйста, задержи своего комбата, если [47] чуть опоздаю. Хотелось бы вместе с тобой доложить ему о наших прикидках.

— Начальство есть начальство, его задерживать не положено, — улыбнулся старший лейтенант. Но тут же пообещал: — Ладно, попробуем.

Я ринулся на наблюдательный пункт...

— Хорошо, — ответил мне по телефону командир полка. — Во сколько прибудет его комбат?

— Точное время Ковалев не сказал. Говорит, к вечеру.

— Ладно, жди меня к пятнадцати часам. Хочу посмотреть, что ты там затеял. А потом уже и к танкистам...

После осмотра фронта работ во втором эшелоне нашей обороны командир полка одобрил мое решение и даже похвалил. Затем мы вместе двинулись к танкистам. На опушке леса, справа от шоссе, вскоре заметили четырех человек в черных комбинезонах. Один из них, стоящий в центре, показывал остальным рукой куда-то вправо.

— Они, — подсказал я командиру полка. — И комбат их прибыл...

— Рискуете, товарищи, — подходя к танкистам с тыла, заметил капитан Седых. — Ведь гитлеровцы отсюда всего в восьмистах метрах.

Протянул высокому танкисту руку, представился. Тот назвал и себя — капитан Осипов, командир батальона 9-й танковой бригады. Затем добавил:

— Вот, провожу рекогносцировку местности. Смотрю, где бы лучше расставить танки...

Я так и впился глазами в капитана. Неужели он по-прежнему будет настаивать на засадах и запретит Ковалеву... Но нет. Капитан М. М. Осипов, к великой радости, начал так:

— Ковалев уже докладывал мне мнение вашего комбата. Что ж... Логично они тут все обмозговали. Только вот для прикрытия танков, особенно в ночное время, нужно было бы выделить хотя бы взвод пехоты. А то, знаете ли, вражеские автоматчики нет-нет да и просачиваются в тыл. К тому же и помочь экипажам надо. Окоп для танка вырыть — дело нешуточное.

Я, обрадовавшись первым его словам, сейчас так и обмер. Целый стрелковый взвод?! Да где же его взять?! И так оборона жидкая...

— Выделим, товарищ Осипов, — успокоил между тем танкиста командир полка. Я укоризненно глянул в его [48] сторону. Седых подмигнул мне, будто сказал: «Молчи».

— Кроме того, — продолжал Осипов, — к танкистам нужна связь от вас, товарищ капитан. Ну и — само собой разумеется — мои люди должны быть зачислены у вас на все виды довольствия.

— Что ж, — произнес командир полка, — эти просьбы тоже удовлетворим. Правда, у нас с людьми туговато... Ну да ничего, что-нибудь придумаем! Значит, по рукам, как у нас говорят. — И Седых пожал руку капитану Осипову.

Простившись со всеми, комбат-танкист уехал. А командир полка, обращаясь одновременно ко мне и Ковалеву, сказал:

— Вот что, други. Теперь вы одной веревочкой связаны. За оборону отвечаете оба. Вы, танкист, все мои команды будете получать через него. — Седых кивнул в мою сторону. — А вот взвод...

У меня снова заныло где-то под ложечкой. Но Седых, с минуту подумав, решительно махнул рукой, пообещал Ковалеву:

— Стрелковый взвод, старший лейтенант, с наступлением темноты прибудет в твое распоряжение! Пришлю из другого батальона. — И мне: — На довольствие всех их возьми к себе, товарищ Хомуло. Завтра к утру огневые позиции должны быть отрыты и хорошо замаскированы! Доложишь. И... смотри в оба, комбат, не прозевай начало наступления фашистов! Сажай слухачей ближе к проволоке. И еще... Сегодня полковую разведку пропусти за передний край, «язык» нужен. В случае чего окажи ей помощь.

На этом командир полка простился с нами и уехал к себе.

* * *

На следующий день я работал с командиром артбатареи, приданной батальону из полка. А затем еще и с командиром минометной роты. Уточнил им огневые задачи, привязал все это к местности.

Да, артиллерии батальону явно не хватало. Батарея и минрота, вместе взятые, перекрывали неподвижным заградительным огнем всего лишь около четырехсот метров по фронту. А линия обороны батальона тянулась почти на два с половиной километра. Вот тут и исходи. [49]

...Командир минометной роты младший лейтенант Шаповалов все-таки оборудовал свой наблюдательный пункт там, где я ему и приказывал. С докладом об этом он явился ко мне вместе с политруком.

— Молодцы, — похвалил я их. И спросил: — Не пристреливались еще?

— Пока нет. Хотелось бы с вашего разрешения...

— Хорошо. Если все готово, то начинайте. Младший лейтенант пристрелял на своем направлении основной рубеж, затем дополнительный. Получилось вроде бы неплохо. Но только я уточнил ему второй дополнительный участок, как на огневые позиции минометной роты обрушились вражеские снаряды. Причем ложились они с поразительной точностью.

После артналета Шаповалов доложил мне:

— Несколько человек ранено, выведен из строя один миномет.

— Вы с каких позиций вели пристрелку? — спросил я его.

— Со старых. Которые теперь стали запасными...

— А раньше вели с них огонь?

— Да, — ответил командир роты.

— Все ясно. Их давно уже засекли гитлеровцы. И теперь только ждали момента, чтобы ударить. Так что делай, младший лейтенант, выводы. Немедленно перемещай роту на основные позиции! Укрой людей и технику. Не ленитесь окапываться, сделайте щели, ниши. И после каждой стрельбы меняйте огневую позицию.

Прошло еще несколько дней затишья. За это время наши наблюдатели и разведчики-артиллеристы засекли около восемнадцати батарей противника. Значит, фашисты подтягивают свежие силы.

Каждую ночь дивизионные и полковые разведчики ходили за «языком». Но захватить пленного им никак не удавалось. Командир полка на вопрос о том, какие есть данные свыше о начале наступления противника, давал нам один и тот же ответ:

— Добывайте «языка», тогда узнаем.

А мы и в самом деле вскоре поймали «языка». Да еще какого! Случилось это так. Как-то ночью у меня вдруг зазвонил телефон. Младший лейтенант Елинский взволнованным голосом доложил:

— Товарищ комбат, бойцы фашиста привели!

Вначале я даже не понял, о чем идет речь. [50]

— Какие бойцы? Какого фашиста?

— Да пленного же! Ехали двое гитлеровцев на мотоцикле по шоссе и по ошибке к нам проскочили. Одного из них убили, а другого, с портфелем, поймали. И мотоцикл цел.

— Давай его немедленно ко мне! Да смотри, чтобы не удрал. Назначь надежную охрану.

Через полчаса передо мной стоял здоровенный верзила с длинными волосами соломенного цвета. В светлых, словно выцветших, глазах под белесыми ресницами — злоба. На узких серебряных погонах — по два выпуклых прямоугольника. Судя по ним — капитан. Вот только на рукаве куртки — эсэсовский угольник.

— Эс-эс? — спросил я.

Фашист молчал.

— Что у него в портфеле? — спросил я сержанта, который сопровождал пленного.

— Не знаю, товарищ лейтенант, он закрыт на замок. Ключей фашист не дает.

По телефону доложил командиру полка о пленном и его портфеле.

— Что он говорит? — спросил Седых.

— Молчит. Портфель закрыт на два замка, ключей нет.

— Ничего, откроем! Направляйте его ко мне, обрадуем комдива.

В портфеле, как потом рассказал мне командир полка, обнаружили карту с обстановкой и решением командующего 4-й немецкой полевой армией. Дивизии же 4-й танковой группы перед нашим фронтом уже не было.

Но от этого не легче. Ведь по карте выходило, что против нашей дивизии нацелены теперь два гитлеровских соединения из 4-й полевой армии. Основной удар они будут наносить вдоль Варшавского шоссе, то есть через оборону нашего батальона, дополнительный — через леса на Наро-Фоминск...

— Держись, — сказал в конце разговора командир полка. — Скоро надо будет встречать «гостей». А за пленного спасибо! [51]