28. Первые глотки свободы

Мы не сразу отправились в Москву. Состояние мое мешало общению с людьми и жена предложила пожить несколько дней в Ленинграде.

Эти дни навсегда останутся в моей памяти. Я постепенно привыкал к жене, купался в море теплых ее забот и осваивался с окружающей обстановкой. К концу нашего Ленинградского отдыха я уже рисковал заходить в магазины и даже иногда расплачивался за покупки. Наконец, двинулись в Москву. Вид из окон доставлял наслаждение. Всю дорогу из Ленинграда до Москвы я просидел у окна, жадно поглощая взглядом быстро меняющиеся картины природы и творчества человека. А когда мимо побежали подмосковные рощи и дачные поселки, сердце мое замерло от блаженства, на глаза набежали слезы.

Радость встречи с детьми, с близкими, с домом, в котором познал счастье и горе, и наслаждения любимого труда заполнила первые дни. Потом начала все больше давать знать о себе горечь. Вот возвращаюсь, перенеся по официальной версии тяжкое заболевание, и армия, которой отдал 33 лучших года своей жизни, в рядах которой дважды пролил свою кровь, страна, которой отдал всю свою жизнь, свой ум, энергию, душу, ни слова сочувствия не произнесли, ни копейки не дали на то, чтобы хоть бедно жить я мог.

А если бы у меня не было жены, верной своему супружескому долгу? Если бы она последовала подлому совету зам. нач. ГУК генерал-полковника Троценко и после моего разжалования вышла замуж? Или, если бы, следуя подсказке подосланных советчиков из КГБ, пошла на сделку с последним и, получив персональную пенсию за убитого в ежовско-сталинских застенках своего первого мужа, отреклась от меня. Или, если бы она оказалась такой же беспомощной, неприспособленной к жизни, как очень многие из жен военных? Что бы я делал, чем жил бы сам и моя семья?

Об этом «социалистическое» государство не подумало. А если и подумало, то со злорадством. Но мы живем. И ни у кого, кроме Зинаиды, не болит голова о том, чем вcтречать день завтрашний. Долгих 15 месяцев своими руками, своим мастерством швеи содержала она семью, ездила на свидания со мною, возила мне дорогие посылки и... заранее подумала, позаботилась о том, чтобы создать нам беззаботную жизнь на сегодняшний день, устроить нам праздник по случаю моего возвращения в дом.

Но радость возвращения омрачена. У жены нашли опухоль груди. Нужна срочная операция. От рака груди умерла первая жена. И вдруг такое жуткое повторение. К счастью операция прошла благополучно, хотя, конечно, жена надолго выбыла из строя, не могла работать.

Правда, появилась и нежданная помощь. Ближайшие мои друзья из Академии навестили нас и передали нам собранную ими небольшую сумму денег... И хотя их посещения и помощь очень скоро прекратились, мы остаемся благодарными им. Мы знаем, что связь с нами они оборвали не по доброй воле, а под прямым нажимом КГБ.

Я понимал, как тяжко доставался хлеб моей тяжело больной жене и, естественно, не мог рассчитывать и дальше на ее ненадежные заработки или тем более на помощь друзей. Решил: надо выяснить, что думает Министерство обороны и, если ближайших перспектив нет, искать любую работу. И я поехал в ГУК. На удивление, меня приняли немедленно. Когда я вошел в кабинет зам. начальника ГУК генерал-лейтенанта Майорова, там, кроме него, было еще четверо генералов. Среди них, наверняка, один-два КГБиста. Пересказывать разговор с ними бессмысленно. Уже поначалу я понял, что ждать хорошего не следует. Решения в отношении меня или еще нет, или его скрывают, чтобы временем убить остроту беззакония.

— А Вы, собственно, зачем к нам? — начал Майоров после того, как все, поздоровавшись, уселись на свои места. — Вы у нас исключены из списков.

— Как это исключен? Что я, Ванька с улицы, который записался в футболисты, а его оттуда взяли да исключили. Я — генерал Советской армии. Меня признали больным и помимо моей воли поместили в специальную больницу. Теперь признали выздоровевшим и выписали из этой больницы. Куда мне еще идти, кроме ГУК'а?

— Да, конечно, Вы правильно поступили, Петр Григорьевич. И я же не отказался Вас принять, — несколько смутившись, ответил Майоров. — Мы разберемся со всем. Вот у меня, видите, и Ваше уголовное дело находится, — он открыл один из ящиков письменного стола и, достав оттуда толстый том, потряс им в воздухе. — Для этого мы вот, — он обвел взглядом присутствующих, — и собрались здесь, чтобы поговорить с Вами и доложить Ваш вопрос начальству.

Далее состоялся продолжительный, но какой-то несобранный, нецелеустремленный, скользкий разговор. Создавалось впечатление, что никто не хочет назвать истинную тему разговора. Я упирал на то, что меня признали больным, а поступили как со здоровым. Они пытались доказать, что я совершил преступные деяния и должен или осудить их, или нести наказание. Разошлись мы неудовлетворенные друг другом. Я понимал, что от меня ждали «раскаяния» и, не дождавшись, будут докладывать не в мою пользу. Значит, надо снимать инвалидность и искать работу. Но до этого попробовать побывать в Академии. Позвонил начальнику Академии.

Курочкин Павел Алексеевич, который всегда уходит от рискованных решений, сразу дал согласие.

— Завтра и заходите, — сказал он. — Как раз заседание Ученого совета, сразу и увидите всех своих сослуживцев.

Я был очень удивлен. Не мог Курочкин так измениться. Разрешить вход на территорию Академии столь одиозной личности. Значит, вопрос был решен заранее. Кому-то, зачем-то нужно, чтоб я побывал в Академии. Ну что ж, пойду!

И пошел. Побывал на кафедре, в библиотеках, общей и секретной, в кабинете Фрунзе, в НИО. Затем пошел к 301 аудитории, рассчитывая попасть к перерыву. И не ошибся. Через несколько минут после моего прихода открылись двери и начали выходить члены ученого совета. Подходили, здоровались, поздравляли с выздоровлением, произнося «выздоровление» с явной иронией. Потом меня подхватили, потащили дальше от входа: «Ну, рассказывай, как там было, как дома дела, какие перспективы?».

Я коротко рассказал. Картина была безрадостной и, видимо, рассказанное у всех вызвало внутренний протест. Генерал-лейтенант Петренко (повышен в звании в мое отсутствие), тот единственный кто, при обсуждении моего персонального дела в парткоме, поддержал предложение Курочкина о моем исключении из партии своим выступлением и голосованием, удивленно воскликнул: «Так значит в звании не восстановили? Пенсию генеральскую не дали?»

— Нет, конечно! — подтвердил я.

— Ну, как же так! — воскликнул он еще удивленнее. — Ведь это же незаконно. Раз человек болен, значит не может нести наказание. Ведь вон же сынок Соколовского даже в армии восстановлен!

— Э, сравнил! — вмешался один из генерал-майоров. Указывая на меня, он продолжил: — Он же не девочек насиловал, а против власти пошел.

— Но закон-то для всех обязателен. А так всем же видно, что это беззаконие. Это же не скроешь. А кто же, узнав об этом, поверит, что он сумасшедший.

— А плевать им на это. Они ничего и не скрывают. Они и сюда его пустили для того, чтобы мы все видели, что никакие законы не помогут тому, кто попытается действовать против власти. Расправа будет без законов. Все это нам сегодня и показали. И будь уверен, больше его к нам не пустят. Он свою роль выполнил. Лично рассказал, что с ним сделали. А то ведь слухам мы могли и не поверить. Теперь поверите. И можете проститься. Больше встреч нам устраивать не будут.

И мы простились. Все тепло и сочувственно жали мне руку и уходили... навсегда. Это действительно было мое последнее посещение Академии и прощание с армией. ГУК меня тоже больше не принимал. На этом Советское государство и его вооруженные силы полностью разошлись со мной. Я мог идти умирать с голоду. А чтобы я не уклонился от этой последней, предоставленной мне «привилегии», за мной учредили надзор КГБ.

Умирать с голоду я, естественно, не хотел. Жить на иждивении больной жены не мог. Поэтому начал искать работу. Сначала я схватился за высшую из своих гражданских профессий. Тем более, что она в Москве пользуется чуть ли не наиболее высоким спросом. Все доски спроса рабочей силы оклеены объявлениями: «Требуются инженеры-строители». Начинаю ездить по этим объявлениям. Вот обычная схема этих поездок и переговоров. Сначала звоню по телефону:

— Я по Вашему объявлению. Я — инженер строитель, но у меня большой перерыв в работе по своей специальности.

— Сколько?

— 28 лет.

— Ого! А почему?

— Служил в армии.

— А... а... Ну, приезжайте. Найдем для Вас должность. Еду. Обычный разговор с начальником отдела кадров. Поначалу меня «отфутболивали» сразу после этого разговора. Как только я сообщал, что уволен из армии с разжалованием, так тут же находилась причина для отказа мне. Потом я научился говорить так, что ни арест, ни разжалование не упоминались. В результате мне начали давать для заполнения «листок по учету кадров». Тут спрятать арест, разжалование и особенно исключение из партии было столь трудно, что на этом этапе меня обязательно ловили и на работу не брали. Но в конце концов я научился и «листок по учету кадров» заполнять так, что вся моя биография выглядела вполне благопристойно и меня включали в проект приказа для зачисления на должность. Но подписан приказ был только один раз. В остальных случаях те, кто ходил по моим следам, успевали предупредить. Но выйти на работу не удалось и в этом единственном случае. «К сожалению, на Ваше место прислали молодого специалиста» — позвонила мне домой в выходной день директор учреждения, куда я намеревался пойти работать. Кстати, «молодой специалист» и во всех других случаях, когда я попадал в приказ, «присылался» на мое место. После целой серии таких бесплодных вояжей, в которых едва удается сдерживать себя всеми силами, чтобы не крикнуть: «Перестань лгать, ничтожество! Во имя чего ты лжешь? По чьему приказу? И для кого? В чьих интересах?» — мне стало ясно, что должность инженера не для меня.

Ну, что же, я человек не гордый. На любую работу пойду, если она даст пропитание мне и семье. У меня есть несколько рабочих профессий. От юности моей комсомольской я слесарь и паровозный машинист. Теперь, правда, иные локомотивы завладели железными дорогами, но переквалифицироваться с паровоза на иной локомотив не столь уж сложно. Да и паровозы еще далеко не везде выброшены. Кроме того, я имею права водителя автомобиля и три строительных специальности — плотник, каменщик, штукатур. Но и эти специальности мне не пригодились. Напрасно я мотался по Москве. Всегда находился повод для отказа. Пересказывать все было бы скучно для читателя и тошно для меня. Всегда противно вспоминать человеческое ничтожество. Поэтому приведу два, хоть тоже подлых, но все же остроумных отказа. Остальные — стандарт — ложь, замаскированная с такой «тщательностью», что все «белые нитки наружу». Первый из этих примеров таков. Начальник одного из подмосковных локомотивных депо, куда я пришел по предварительной договоренности для собеседования по специальности, первым вопросом поставил такой:

— А какое у Вас воинское звание?

— Я же Вам уже отвечал, никакого.

— Ну, это сейчас. А раньше то у Вас звание ведь было.

— Это не имеет никакого отношения к сегодняшней нашей беседе.

— Нет, имеет. Да если рабочие узнают, что машинистом на единственном оставшемся у нас паровозе ездит генерал, так это же скандал будет. Это же мальчишки будут сбегаться к месту работы Вашего паровоза. Нет, уж Вы, Петр Григорьевич, поищите не рабочую себе профессию. А то получается вроде демонстрации против власти.

— Что же мне поделать, если на интеллигентные должности меня не берут?

— Ну, а на рабочую я Вас тоже не допущу.

— Значит, выходит, мне идти подыхать под забором?

— Не знаю, не знаю, но на должность машиниста принять Вас не могу.

Второй пример. Разговор на автозаводе Лихачева. Здесь у меня нашелся, через посредство десятка знакомых, человек, который взялся меня устроить. Человек настолько влиятельный, что начальник отдела кадров не осмелился ему отказать. Он сделал хитрый ход. Обращаясь к моему «шефу», он сказал: «Я ему легко подберу должность, но я прошу переговорить с секретарем парткома. Тов. Григоренко исключен из партии. А у нас порядок: всех, кто исключался из партии, направлять для собеседования к секретарю парткома. И вот мы пошли. Тот быстро ухватил суть вопроса. Больше того, он вспомнил мою фамилию: «А это не Вы в 1961 году выступили на партийной конференции в Ленинском районе?»

— Да, я.

— Вот видите, сколь одиозна Ваша фамилия. Я сразу вспомнил. А Вы думаете у рабочих память хуже? Разговоров не оберешься. Попробуй, разъясни, как человек из рабочих вышел в генералы, а оттуда снова в рабочие. Да и вообще Вам не надо даже и пробовать поступать на крупные предприятия. Эти предприятия — цитадели рабочего класса и их надо держать в чистоте.

— Так что же мне теперь, с голоду подыхать?

— Ну, об этом надо было думать, когда Вы начинали борьбу против партии.

Больше говорить было не о чем.

Дальнейшие поиски я продолжал почти без надежды. У меня было конституционное право на труд. Об этом, как о величайшем завоевании социализма, было известно всему миру. Но у меня не было никакой возможности устроиться на работу, если работодатель не хотел взять. А работодатель только один — государство, партийно-государственный бюрократический аппарат. Как ты его обойдешь? Как прорвешься сквозь рогатки, выставленные этим аппаратом? Меня начинало охватывать отчаяние. Мы с женой уже немолоды, у нас беспомощный сын. Пока что жена своим шитьем как-то нас продержит. А впереди старость, полная беспомощность и никто, ничем не поможет. Социализм даже веревки не даст, чтоб повеситься. Он, по словам Ленина, даже веревку, нужную для того, чтоб вешать капиталистов, собирается занять у них самих.

Но судьба и на этот раз сжалилась над нами. Иду как-то по Комсомольскому проспекту в десяти минутах ходьбы от нашего дома. Вижу объявление: «Требуются вахтеры на учительскую туристскую базу. (Средняя школа № 11)». Иду туда. Действительно, требуются. Я соглашаюсь сам и рекомендую жену. Директор школы, он же и директор базы смотрит мой паспорт, записывает мою фамилию, имя и отчество из моего паспорта, а жены — с моих слов. И мы — вахтеры. С окладом 60 рублей каждый.

— Когда на работу? — осторожно, с опаской спрашиваю я, ожидая, что ответом будет: сходите туда-то и туда-то, в отдел кадров, и принесите направление. А как принимают отделы кадров я знаю. Но ничего подобного не происходит. Наоборот, директор говорит приятное: «Если у Вас имеется возможность, заступайте сейчас». И я заступил.

Но вахтерами мы долго не проработали. Меня «опознали». Дело в том, что наша турбаза была создана для провинциальных учителей, желающих провести свой отпуск или часть его в Москве. Поэтому ехали часто семьями. И вот одна учительница приехала с мужем. А муж — военный — майор, учился в академии в то время, как там развертывалась моя партийная драма. Он, конечно, мог бы и не признать не очень близкого ему генерала в обличье какого-то швейцара, но ко времени его приезда, к нам было уже привлечено внимание туристов-учителей. Дело в том, что моя жена — человек общительный, быстро перезнакомилась с учительницами. А так как она знает литературу, театр, музыку, то наиболее любознательные из туристок группировались вокруг нее, и нередко вели с нею увлеченные беседы. В ходе этих бесед Зинаида иногда сталкивалась с вопросами ей малознакомыми, и тогда она обращалась ко мне. Если мне этот вопрос был ясен, я обстоятельно отвечал на него. Отсюда и возникли вопросы-сомнения: «Что это у нас за вахтеры такие грамотные». Это и толкнуло майора на то, чтоб присмотреться ко мне.

Однажды, когда я чистил щеткой ковер в коридоре, сзади послышалось тихое: «Товарищ генерал!» Я не отреагировал. Он вышел вперед и, глядя мне в лицо, спросил: «Это Вы, товарищ генерал?»

— Нет, не я, — недовольно ответил я и занялся своим делом, показав тем самым, что не имею желания говорить на эту тему.

Но он на этом не остановился. Вскоре все туристы знали, что швейцарами у них работают генерал с женой. И это все за то, что генерал «выступил на партийной конференции против Хрущева». Все были возмущены «несправедливостью». Группа туристов отправилась в ВЦСПС и подняла шум: почему культурных и заслуженных людей держат в швейцарах, а групповодами — люди необразованные, малокультурные. Результат двойной. Первый. Нас обоих из швейцаров произвели в групповоды, на чем мы выиграли около 30 рублей в месяц. Второй, в следующем году нас не приняли ни на эту турбазу, ни на другие подобные, не только групповодами, но и вахтерами, хотя у нас были великолепные характеристики, а заявления мы подали задолго до открытия турбаз, которые даже к открытию имели большой некомплект в групповодах и вахтерах.

Работа групповодами не только дала нам средства к существованию, она была вместе с тем чрезвычайно интересной. Я душой отдохнул в общении с чистыми, любознательными людьми, наслаждался посещением музеев, галерей, зрелищных предприятий. Это было, как курс лечения после психушки. Но работа эта была, к сожалению, временной. Турбаза закрывалась 15 августа, т.к. 1-го сентября начинались занятия в школе. Вопрос о куске хлеба вновь встал на повестку дня. Но за это время я узнал, что есть места, где на работу можно поступить даже без предъявления паспорта. Так, мне сказали, можно было поступить рабочим в магазин. Я решил это проверить. Идя по улице в последний день своей работы на турбазе, я зашел в овощной магазин. Спрашиваю директора. Меня направляют в подвал. Невысокий, худощавый, подвижный мужчина.

— Вы — директор? Я насчет работы.

— На сколько времени?

— Да насколько придется. Насколько сил хватит.

— Значит Вы хотите постоянным рабочим в штат?

— Да, конечно.

— А паспорт у Вас есть?

— Да! Есть! — и я лезу во внутренний карман.

— Не надо сейчас, — делает он нетерпеливое движение. — Когда понадобится, спросим. А сейчас сходите к делопроизводителю. Пусть запишет Вас в штатный список. Когда Вы сможете выйти на работу?

— Да когда прикажете. Хоть завтра.

— А сегодня Вы не могли бы начать? Сейчас. До конца рабочего дня осталось всего 4 часа, но я Вам запишу полный рабочий день. Сейчас начнется вечерний завоз, а у меня совершенно нет рабочих.

Так я стал рабочим магазина «Фрукты — овощи» № 7. Работа через день по 12 часов. Оклад 65 рублей. Кроме этого, бесплатный обед за счет директорского фонда. Кроме того, бесплатно брак фруктов и по пониженным ценам подпорченные фрукты и овощи. А сверх всего этого почти узаконенное «несунство». Я видел это, но себе позволить, естественно, не мог. Для меня это действие смягчить словом было невозможно. Называй, как хочешь, хоть и «несунством», но по смыслу это все же воровство.

Но однажды, когда я выходил после работы из магазина, меня остановил Семен Абрамович (директор).

— Петр Григорьевич, пойдемте со мной! — и он повел меня в подвал. Там взял мою хозяйственную сумку, наложил в нее фруктов и сказал: «В таком объеме можете брать всякий раз, идя с работы».

— Нет, Семен Абрамович, я этого делать не буду.

— Я так и думал. Ведь я знаю, кто Вы такой. Но я прошу Вас обязательно брать. Иначе Вы у нас работать не сможете. То, что я Вам сейчас показал, я в свое время показывал всем рабочим, но люди увлекаются и перехлестывают указанные мною нормы. Время от времени мы обыскиваем таких «увлекающихся» и наказываем. Так вот, если Вы не будете делать того, что делают все, т.е. уносить с работы, Вас будут считать доносчиком и жизнь Ваша станет невыносимой.

— Ну, раз Вы знаете, кто я, то я Вам скажу, что нести мне еще опаснее. Меня не Вы, а другие могут обыскать при выходе, чтобы скомпрометировать.

— Петр Григорьевич, об этом не беспокойтесь. Если бы такое случилось, я всегда подтвержу, что это выдал я, лично, в порядке премии.

Так я стал «несуном», т.е. делал то, что делают в СССР все, кто не получает достаточно на жизнь в виде заработка.

Жизнь материально стала легче, а главное, появились в постоянном рационе семьи свежие овощи и фрукты. Но 65 рублей в месяц на трех невероятно мало. Даже, если сюда прибавить 50 рублей, получаемых младшим — Андреем, то и тогда 115 на четверых — тоже немного. В общем, Зинаиде, хоть и в меньшей мере, но приходилось подрабатывать. И я соображаю: работали же когда-то по 12 часов... ежедневно. И... поступаю во второй магазин — продовольственный. Это еще 65 рублей и трехразовое питание. Теперь я получаю в месяц (на руки) 126 рублей, ровно столько, сколько платил в виде подоходного налога и партийных взносов, когда был начальником кафедры. Таково советское равенство. Но и то я смог добиться этого «равенства» только благодаря тому, что использовал «преимущества» «самого короткого в мире рабочего дня». В самом деле, как бы я смог работать на двух работах, если бы рабочий день был 8-ми часовым? А при «самом коротком» могу получать свои 126, работая ежедневно по 12 часов. В своих рассуждениях о 12 часах в прошлом я не учел, что те работали фактически 10 (два часа перерыва на еду), и имели один раз в неделю выходной и сокращение рабочего дня на два часа накануне выходного. А я впрягся за свои 126 на настоящие 12, без выходных и без сокращений. В результате за месяц я так измотался и исхудал, что на мне все висело, как на вешалке. И, придя домой, я не способен был даже на то, чтобы помыться. Еле сбросив верхнее, я падал в кровать и тут же проваливался в темноту. Особенно выматывался я в день работы в продмаге. Слишком тяжелые грузы были там. Утром с тяжелой головой тащился на работу.

Зинаида Михайловна расстраивалась. Требовала: «Брось одну работу. Зачем она нужна, если здоровье гробится». Но я все оттягивал. И тут она предложила: «Оставь одну работу и рядом с собой устрой Олега. Под твоим наблюдением он будет работать». И я был настолько измучен, что согласился на этот выход. Согласился, но никогда не смогу простить советскому правительству то, что оно поставило нас в условия, заставившие привлечь к непосильной работе тяжко больного сына. Семен Абрамович, идя мне навстречу, принял его на работу и позволил ему отдыхать, когда нужно. Но я всегда, как под дамокловым мечом, ходил под угрозой внезапного эпилептического припадка у Олега, да еще когда он будет с грузом или у открытого люка, или на лестнице. Особенно ясна мне стала социальная несправедливость порядков в СССР после того, как в Америке Олегу дали не только пенсию по его заболеванию, но и назначили дополнительное вспомоществование для ухода за ним. Ему не только работать не положено, за ним еще и ухаживать надо — говорит американская служба социального обеспечения. Мы — родители, что тоже прекрасно знали. «Народная» же власть этого знать не хочет. Она не только ничего не платит на такого ребенка, но и мать, его растившую и за ним ухаживающую, считает не работающей.

Пока мы с Олегом трудились, наша мама время от времени «развлекалась» тем, что вела одностороннюю переписку по поводу незаконною лишения меня пенсии. Она писала в соответствующие органы, а тe молчали. Я после посещения ГУК'а и Академии сказал, что больше с моей стороны не будет никаких шагов. Но где-то в октябре, слушая рассказ жены о ее переписке, я озлился и написал Министру обороны такую записку:

«Родион Яковлевич!

По слухам* я разжалован из генералов в рядовые. Я склонен верить этим слухам, потому что уже скоро полгода, как я вышел из спецпсихбольницы, но до сих пор не восстановлен на службе и мне не назначена заслуженная пенсия. Прошу восстановить мои законные права. А если, вопреки закону, я разжалован, то имейте, хотя бы мужество, сказать мне это в глаза. Я за свою службу даже ефрейтора не разжаловал заочно.

П. Григоренко»

* «по слухам». Постановления о моем разжаловании не видел ни я, ни моя жена. Поэтому я опасался, что когда-то могут заявить такую провокацию: «Видите, он утверждает, что разжалован. А где документ об том? Это явный признак сумасшествия» Поэтому о разжаловании я всегда говорил в очень осторожной форме.

Когда примерно через месяц я снова подшутил над Зинаидой Михайловной насчет ее односторонней переписки, она сказала: «Ну, что же делать. Ты же не пишешь. Приходится мне».

— Как не пишу. А Малиновскому?

— Так разве то письмо? — сказала она. — То же вызов на дуэль.

Однако вызов этот подействовал. Малиновский снова пошел в секретариат ЦК.

— Я прошу решить вопрос с пенсией Григоренко.

— Вы — министр обороны. Вы и решайте своей властью.

— То, что можно назначить моей властью, я назначил. Солдатскую пенсию — 22 рубля. Но он от нее отказался. И тогда секретариат принял решение: «Разрешить Министру обороны назначить Григоренко Петру Григорьевичу пенсию — 120 рублей в месяц».

Во второй половине декабря 1965 г. я получил заказное письмо. В конверте лежала пенсионная книжка без какой бы то ни было препроводительной. На следующий день позвонили из Мосгорвоенкомата и, убедившись, что пенсионная книжка получена, сообщили, что пенсию получать в Ленинском отделении Госбанка. Я написал резкий протест против назначения такой пенсии, хотя пенсию принял. Она позволяла нам освободить от непосильной работы Олега.

Прошло еще некоторое время, в ЦК вызвали моего сына Георгия (исключенного из партии). Вызов был мотивирован необходимостью переговоров по письму, которое мой сын послал в ЦК в ноябре 1965 г. (после снятия Хрущева) требуя моей реабилитации. Разговор же велся фактически о том, чтобы сыновья воздействовали на меня: «Ваш отец неправильно себя ведет. К нему проявили гуманизм. Его вопросом занимался секретариат ЦК и Министр обороны». И он рассказал, как принималось решение о назначении мне пенсии и добавил: «почти все секретари подписали». Второй из присутствовавших при беседе перебил: «Нет, все подписали. Посмотри». И он развернул постановление. «Да, да, все», — подтвердил первый и показал постановление сыну. А я, слушая рассказ сына, снова подумал: «У этих людей времени, не как у Черчилля, хватает. Сотворят беззаконие и вместо того, чтобы вернуться к закону, «исправляют» беззаконие новым беззаконием».

Так заканчивался 1965 год. Так вдыхались первые глотки свободы, добытой очень тяжелой ценой. Ни тюрьма, ни спецпсихбольница, ни попытка сломить меня и семью невыносимыми условиями добывания средств существования, не согнули нас, не заставили отказаться от права судить обо всем не по правительственным догмам, а по своему разумению.