Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Полгода не у дел: сомнения и надежды

Взгляд со стороны: где магистральное направление? — Испытания продолжаются, учимся на ошибках. — Заказ военных моряков. — Странные метаморфозы начальствующих лиц: во что они обошлись стране? — Конкурент остается, соревнование продолжается. — Возвращаюсь на завод.

1

Для начала меня поместили в терапевтическое отделение. Начальник отделения К. И. Щукин хотел вылечить меня без операционного вмешательства, к которому я, откровенно говоря, совершенно не стремился, хоть и помнил категорическое предупреждение профессора Шерешевского. Потянулись недели вынужденного бездействия. Они всегда нелегко даются людям, вырванным из ритма привычной трудовой жизни. И, как нередко случается, на смену уверенности в конечном успехе работы над пушкой УСВ пришли сомнения. Правильнее даже сказать, что, вырвавшись из привычного круга будничных дел, я по-иному взглянул на создаваемое нами орудие: то, что казалось удачной находкой, при взгляде со стороны выглядело далеко не таким совершенным. Пушка Ф-22 УСВ уже существует, она — я верил в это — превзойдет пушку кировцев и будет принята на вооружение армии. Но пушка УСВ — не конечная цель работы нашего КБ. Наша магистраль — продолжать и совершенствовать конструкторский род артиллерийских систем, начатый Ф-22. И то, что хорошо для УСВ, вряд ли может быть без изменения применено и в последующих наших орудиях.

Странным может показаться, что человек, лечение которого шло так "успешно", что порой доходило до мерцательной аритмии сердца, думает в больнице о своей работе. Но ни о чем [288] другом думать я не мог. И, может быть, если бы не эти мысли и не постоянные посещения товарищей по КБ, которые держали меня в курсе всех дел, мне было бы несравнимо труднее.

Навещали меня часто. Разговоры во время посещений больницы Шеффером, Розановым, Ренне, Мещаниновым, Муравьевым, Строговым, Шишкиным и многими другими помогали определить отношение и к текущим делам КБ и завода, и к будущему.

Разумеется, было приятно ощущать заботу товарищей, их дружеское участие.

Звонил Поскребышев от Сталина, Хмельницкий от Ворошилова.

Разговоры с сослуживцами, начинаясь с дел в КБ, выходили далеко за рамки "служебной тематики", но непременно возвращалась к делам.

Помнится, еще в одно из первых посещений Владимир Дмитриевич Мещанинов, рассказавший мне о ходе испытаний пушки УСВ с удлиненными станинами, был удивлен, когда я попросил его перечислить недостатки у созданных им противооткатных устройств пушки УСВ, которые после доводки работали безотказно. В пушке Ф-22 это было слабым местом. В отчетах об испытаниях постоянно записывалось: "неустойчива работа тормоза отката". Владимир Дмитриевич прекрасно справился с созданием этих узлов на УСВ, но мне хотелось проверить, видит ли он перспективы, не станет ли этот успех тормозом в дальнейшей работе.

Как выяснилось в разговоре, Мещанинов достаточно критично оценивал результаты своего труда, понимал, что новый тормоз отката при всей его надежности не принес технологического упрощения конструкции. Видел он и другие недостатки. Это означало, что на достигнутом остановки не будет, пойдет и дальше работа по упрощению и повышению надежности этих чрезвычайно важных устройств. Лишь в одном вопросе наши мнения поначалу разошлись. Первоначально было предусмотрено, что регулировка так называемого отверстия истечения в тормозе отката может производиться только в заводских условиях. Но теперь у меня появились сомнения: армии нужно давать такую конструкцию, которая была бы доступна ремонту в условиях войсковых мастерских.

— Но далеко не все работы выполнимы в полевых условиях,— попытался возразить Мещанинов и для примера сослался на 75-миллиметровую французскую пушку. В руководстве [289] службы этой пушки записано: "Противооткатные устройства могут разбираться только на заводе-изготовителе".

Но то, что выгодно французскому капиталисту-оружейнику, невыгодно ни нашей армии, ни нашему заводу.

Мне не составило труда переубедить Владимира Дмитриевича. Это был не только прекрасный специалист, но и широко образованный и эрудированный человек. Но такова сила инерции мышления, что даже он механически привносил привычные мерки в свою работу. С таким подходом бороться было необходимо: наше КБ выходило на свой путь, и традиционные представления могли стать серьезным тормозом в будущем.

Подобные беседы я вел со многими конструкторами и с удовлетворением отмечал, что они умеют и готовы мыслить крупными категориями, масштабно. И не только в вопросах создания новых орудий, но и в плане перестройки привычных процессов проектирования, создания опытного образца и запуска пушки в массовое производство. Первые шаги по этому пути мы сделали. Был уже опыт сотрудничества конструкторов и производственников, который нуждался в развитии и самом широком распространении. Постоянно вести эту работу я поручил Константину Константиновичу Ренне.

Между тем испытания пушки УСВ шли своим чередом, и неприятности, начало которым положил грубый просчет Володи Норкина, следовали одна за другой. На одном из испытаний пушки возкой потеряли колесо. Как выяснилось, гайка на оси не была зашплинтована — забыли. Но гораздо более серьезное происшествие случилось при испытании стрельбой пушки с удлиненными станинами. Происшествие это, по рассказам участников, выглядело примерно так.

Проводилась четырехчасовая артподготовка, нужно было сделать 600 выстрелов: пушка проверялась на выносливость, на прочность, а главное — на устойчивость работы тормоза отката. Присутствовали Розанов, Норкин, Ренне и другие конструкторы. Вел испытания, как всегда, Мигунов. Поначалу все шло хорошо, но примерно в середине артподготовки, когда стрельба велась при угле возвышения в 45 градусов вдоль левой станины, длина отката подошла к пределу. Это всех обеспокоило. Розанов приказал Норкину подрегулировать длину отката, пользуясь механизмом регулировки, который, как я уже говорил, был предназначен для отладки лишь [290] в условиях цеха. Норкин возражал, предлагая прекратить стрельбу. Но, несмотря на его возражения о недопустимости регулировки длины отката в полевых условиях, Розанов — по праву заместителя начальника КБ — настоял на своем.

Произвели регулировку, выстрелили. Откат получился еще длиннее: казенник ствола с размаху ударил по левой станине, и она погнулась. Пушку пришлось отправить на завод для ремонта.

Но и на этом "сюрпризы" не кончились. Однажды ко мне пришли Розанов и Ренне. Первое их сообщение было радостным: опытный образец пушки УСВ заводские испытания полностью прошел. Дефектов немного. На остальных пяти опытных образцах дефекты уже устранены. Но это еще не все. Второй опытный образец УСВ в соответствии с программой испытали стрельбой и возкой, все прошло нормально, пушку приняв аппарат военпреда и отправил на полигонные испытания. На полигон вместе с орудием выехали наши представители и сообщили оттуда, что пушка Кировского завода еще не прибыла.

Это была если не вся победа, то половина как минимум. Я попросил передать коллективу мою горячую благодарность и поздравления и распорядился организовать хорошую связь с посланной на полигонные испытания бригадой, чтобы по выявленным там дефектам корректировать техническую документацию и устранять недочеты в четырех орудиях, предназначенных для войсковых испытаний.

Наш разговор о том, как вели себя отдельные механизмы орудия, подошел к концу, но я заметил, что Розанов и Ренне как-то странно переглядываются. В конце концов они подали мне письмо Володи Норкина, где в подробностях описывался несчастный случай с Иваном Степановичем Мигуновым: при проверке давления и количества жидкости (стеола) в накатнике пушки УСВ из-за ошибки слесаря-сборщика. Ивана Степановича обдало стеолом, вырвавшимся из накатника под огромным давлением. "Скорая помощь" увезла Мигунова, он был в бессознательном состоянии.

Это письмо потрясло меня. Потерять человека — и так нелепо! Розанов поспешил сказать, что недавно заходил в больницу и врач сообщил: положение Ивана Степановича не безнадежно, но полежать придется долго. Его богатырская сила и крепкое здоровье — только это его и спасло.

— Кто-нибудь навестил семью Ивана Степановича?— спросил я. [291]

Розанов и Ренне молчали.

А вот это было уже совсем плохо. Разумеется, я тут же распорядился оказать помощь семье Мигунова, разобраться в причинах происшествия и внести необходимые дополнения в инструкцию. Но то, что никто из конструкторов не догадался проявить человеческого участия к родственникам пострадавшего,— это подействовало удручающе.

Неприятности, большие и маленькие, сыпавшиеся на нас при доводке нашей "усовершенствованной", давали повод для серьезных раздумий.

Есть хорошая поговорка: на ошибках учатся. Но прежде нужно понять причины ошибок. Например: потерянное колесо. Что здесь: случайная оплошность или причина в глубинных недостатках нашей работы, в отсутствии продуманной системы контроля? Обзор недочетов позволял сделать вывод о том, что мы еще плохо работаем и плохо руководим работой. При правильной постановке дела мы намного раньше закончили бы испытания опытного образца, и тогда кировцам пришлось бы нас догонять.

Тяжелая травма Мигунова тоже могла быть расценена как трагическая случайность, но правильнее все же видеть в этом прорехи в организации надежной системы техники безопасности.

Случай с арифметической ошибкой Норкина также неоднозначен. Да, Норкин поспешил, наврал в расчете. Он — основной конкретный виновник ошибки, которая так дорого нам обошлась. Но есть и другая сторона дела. Почему эту грубую ошибку обнаружили только при испытаниях опытного образца? Следовательно, нуждается в корректировке наша практика работы. Ошибка Норкина — сигнал. Необходимо установить такую систему, при которой без проверки не оставался бы ни один расчет, точно так же, как проверяются все чертежи, прежде чем попасть в цех. Еще из больницы я передал с Ренне распоряжение расчетно-исследовательской группе взять под контроль работу конструкторов, вести контрольную проверку расчетов заблаговременно, а не тогда, когда чертежи запущены в производство и многие детали уже изготовлены. Указания были даны и по технике безопасности.

Оценка технических ошибок и недочетов в организации работы не такое уж, в сущности, сложное дело, особенно для человека, имеющего хотя бы минимальный опыт. Но когда дело касается оценки мотивов поведения людей, все значительно усложняется. [292] Случай со сломанной станиной долго не выходил у меня из головы. Безусловно, на поведение Розанова во время испытаний УСВ повлияла напряженность обстановки, он растерялся. Поэтому и приказал Норкину произвести регулировку длины отката, хоть и сам прекрасно знал, что делать этого ни в коем случае нельзя. Что за этим приказом кроется: случайность? Или глубинная внутренняя предрасположенность к дезорганизации воли в условиях повышенной ответственности?

Вопросы эти были отнюдь не праздными. Розанов по-прежнему замещал меня в КБ, руководил коллективом, занятым, помимо пушки УСВ, целым рядом других серьезных работ. Я знал его не один год, всегда видел в нем хорошего инженера со склонностью к научно-исследовательским работам, с неплохими организаторскими способностями. Это был первый случай, заставивший меня задуматься над тем, правильно ли я сделал, настояв на назначении Розанова заместителем начальника КБ. Правда, до сих пор Розанов всегда работал рядом со мной. Как-то он поведет себя в будущем? А к тому времени, да и впоследствии, я не раз имел тягостную возможность наблюдать, как иногда неузнаваемо меняются люди в сложных психологических ситуациях. Один из таких случаев заслуживает того, чтобы его рассказать, тем более что он имел прямое отношение и к деятельности нашего конструкторского бюро.

Подводные лодки и транспортные суда морского флота долгое время были вооружены 45-миллиметровой пушкой — знаменитой "сорокапяткой". Но время шло, и стало очевидно, что мощность пушки недостаточна для борьбы с судами противника. Снаряд 45-миллиметрового орудия неглубоко проникал в преграду. Кроме того, пробоина получалась небольшой — команда судна противника легко могла закрыть ее и сохранить плавучесть.

Артиллерийское управление военно-морского флота, начальником которого в то время был контр-адмирал Акулин, заключило с нашим КБ договор на создание мощной 76-миллиметровой полуавтоматической пушки для вооружения подводных лодок и военных транспортов. Заказчик очень торопил нас, справедливо рассчитывая, что новое орудие резко улучшит тактические свойства наших подводных лодок и военных судов. [293] Вначале мы создали идею пушки для вооружения подводных лодок. Это была наиболее трудная задача, а затем на основе этой же идеи разработали пушку для военно-морских транспортов. Новая пушка (она получила заводской индекс Ф-35) по своей схеме была сходна с зенитной: тумбовая, с круговым обстрелом, только угол вертикального наведения был ограничен 45 градусами. Кроме того, иным был подбор металлов ввиду специфичности условий эксплуатации орудия

Работа по созданию пушки Ф-35 и ее аналога Ф-36 (для вооружения военных транспортов) шла быстро. Представители флота регулярно приезжали в КБ, интересовались конструктивными схемами и сроками выполнения договора Вскоре собрали опытный образец пушки Ф-35, он успешно прошел заводские испытания. Пушку уже готовили к отправке на море для испытания заказчиком, когда на завод приехал начальник АУ флота контр-адмирал Акулин и попросил нас продемонстрировать стрельбу нового орудия. Результаты стрельбы вполне удовлетворили контр-адмирала, он неоднократно подчеркивал нужду военно-морского флота именно в такой пушке. Приятно было иметь дело с таким благожелательным и деловым заказчиком. Акулин поставил вопрос о валовом производстве Ф-35 и Ф-36, назвал цифру — сколько пушек нужно флоту. Для выполнения этого заказа заводу требовалось построить специальный цех. Руководство завода на это охотно шло, но необходимо было разрешение нашего наркомата. Морские испытания к этому времени пушка выдержала и была рекомендована на вооружение. Опытный образец был оставлен на подводной лодке.

Подготовка решения о принятии Ф-35 и Ф-36 на вооружение и на изготовление пушек в валовом производстве проходила в ЦК партии у А. А. Жданова Все предварительные вопросы были решены в Наркомате обороны у К Е. Ворошилова и в других наркоматах. Оставалось лишь провести оформление.

На совещании у Жданова я сделал сообщение о пушке, об итогах испытаний и о готовности к постановке на валовое производство. Подчеркнул, что для валового производства нужен специальный цех и что все наркоматы дали свое согласие. Жданов спросил меня:

— Нельзя ли морскому флоту обойтись без этих специальных пушек?

Я дал подробные разъяснения и повторил, что флот никак не сможет обойтись без этих пушек Жданов настаивал на том, [294] что создавать специальные пушки не следует, нужно изыскать другие возможности. Позиция его была вполне понятна. Новая пушка — дело дорогое, связанное с огромными капитальными затратами. Нужно оборудование, специальные сплавы и многое другое. Тем не менее я продолжал отстаивать свою точку зрения. Изложил сравнительные данные 45-миллиметровой пушки, стоявшей на вооружении подводных лодок и всего флота, и нашего орудия, постарался со всей убедительностью доказать, что нет никакой другой пушки, кроме 76-миллиметровой зенитки, которая могла бы решить проблему перевооружения флота. Зенитная же пушка ни по габаритам, ни по весу не годилась для подводных лодок. Наконец Жданов сказал:

— Для окончательного решения вопроса пригласим Акулина.

Я был вполне удовлетворен таким решением, так как знал отношение Акулина к нашим пушкам, он казался мне надежным союзником.

Пригласили Акулина, он появился в кабинете у Жданова довольно быстро. Открыл дверь, вошел четким шагом, отрапортовал Жданову о прибытии и остался стоять по стойке "смирно". Вообще-то говоря, от начальника Артиллерийского управления военно-морского флота на совещании у секретаря ЦК не требовалось столь строгого выполнения военных уставных правил. Но в конце концов почему бы и нет? Жданов подробно проинформировал Акулина о том, какой рассматривается вопрос, и сказал:

— Можете ли вы обойтись без пушки Ф-35? Я был доволен, что вопрос поставлен четко, и спокойно ждал, что Акулин ответит: "Не можем". И вдруг слышу:

— Можем, товарищ Жданов!

Я даже ушам своим не поверил. Смотрю на Акулина и поражаюсь. Оговорился? Да нет, четко все было сказано и с полной уверенностью в голосе.

Я обратился к Жданову и сказал, что Акулин ошибается: нет в стране такой пушки, которая могла бы заменить Ф-35.

Жданов вновь повторил свой вопрос, и вновь Акулин уверенно подтвердил, что флот обойдется без новой пушки. Я ничего не понимал и не мог успокоиться. На мои возражения Жданов ответил, что Акулин возглавляет АУ флота, и если он заявляет, что можно найти другую равноценную пушку, то, значит, такая пушка имеется. Я не мог согласиться с Акулиным и попросил его тут же назвать такую пушку. Но Жданов [295] поблагодарил Акулина и отпустил его. Пушки Ф-35 и Ф-36 на валовое производство так и не поставили.

Позже, в начале 1943 года, к нам в КБ приехали представители флота Галлер и Грен. Галлер рассказал о высоких боевых качествах опытного образца пушки Ф-35, которая сделала подводную лодку грозой для фашистов, и просил меня поставить вопрос перед Сталиным о валовом производстве пушки для подводных лодок. Я рассказал о ходе совещания у Жданова. Галлер на это ответил, что Акулин допустил тогда непростительную ошибку, которую нужно в кратчайший срок исправить. Я понимал моряков, но обращаться к Сталину отказался. Если АУ флота пересмотрело свои взгляды, то моряки и без моего вмешательства сумеют добиться запуска Ф-35 в валовое производство. А если нет, то мое обращение к Сталину ничего не даст...

3

Месяца через полтора после того, как меня положили в больницу, доктор Щукин понял, что без хирургического вмешательства не обойтись. Состояние моего здоровья заметно ухудшалось. Профессор Шерешевский, приглашенный на консультацию, потребовал немедленно меня оперировать. В этот же день пришел хирург, профессор Спасокукоцкий, осмотрел меня и сказал:

— Краше в гроб кладут, а вы хотите его оперировать!

Щукин сослался на мнение Шерешевского. Во время их разговора я молчал, но потом решил, что стоит высказать и свое мнение.

— Товарищ профессор,— обратился я к Спасокукоцкому,— в гроб всегда успеют положить. Вы лучше сначала положите меня на операционный стол, а там видно будет.

Но хирург был неумолим. И только по настоянию Щукина и моему согласился провести операцию. Тут же меня перевели в хирургическое отделение, поместили в отдельную палату и собрали возле моей постели консилиум. Были Спасокукоцкий, профессор Очкин и еще два врача. Все молчали. Пощупали, послушали меня и ушли. На следующее утро появились уже вдвоем — хирург и Очкин. Осмотрели и вновь ушли, ничего не сказав. Вечером повторилось то же самое. "Изучают,— рассудил я.— Значит, готовят операцию". До вчерашнего дня я не предполагал, что дела мои так плохи, и теперь надеялся только на операцию. Сил у меня еще было много, я верил, что перенесу операцию. [296]

Шли дни, а врачи все ходят и ничего не говорят. Лежал я в палате один, пускали ко мне только жену. На ее вопросы о здоровье я всякий раз отвечал, что как будто становится лучше. Незачем было ее волновать. Наступило 8 января. Завтра у меня день рождения. И надо же так случиться, что накануне вечером профессор Очкин, в очередной раз осмотрев меня, как бы мимоходом бросил:

— Завтра будем оперировать. Спокойной ночи.

В тот же вечер что-то, вероятно, разладилось в больничной системе изоляции палат друг от друга, и ко мне забрел больной из соседней палаты. Я было обрадовался — все-таки развлечение. Больной оказался человеком общительным и прямо-таки нашпигованным сведениями по медицине. В частности, перед самым уходом он с авторитетным видом сообщил, что после такой операции, которая наутро предстояла мне, люди не выживают. Обрадовал!

Назавтра, часов в десять утра, забрали меня в операционную. По моей просьбе привязывать к операционному столу не стали, я пообещал, что сумею выдержать любую боль и не помешаю хирургам. И действительно готов был выдержать все. Появились Спасокукоцкий и Очкин. Операция началась. Шла она под местным наркозом. И как только нож пошел в ход, хирурги начали говорить между собой. Затем вдруг Очкин сказал мне:

— Вы с нами разговаривайте.

Милое дело. Тут уже боль стала чувствоваться, какие могут быть разговоры? Думал, думал и спросил:

— Долго будет продолжаться операция?

— Ну вот, только положили на стол, а ты нам уже истерику закатываешь,— отозвался Очкин, не прерывая работы.

"Что ж,— решил я,— хватит мне развлекаться разговорами с хирургами. Буду молчать". Так и лежал, а боль становилась все сильнее. Сестра у изголовья, вытирала мне лицо салфеткой и все приговаривала: "Какой терпеливый, не стонет даже". Удивительно, что наивные эти слова незнакомой женщины действительно приносили облегчение хоть на мгновение, а это тоже немало.

Всему приходит конец. Пришел конец и операции. Сестра сняла с моего лица салфетку, я увидел потные усталые лица хирургов, боль отступила. Спасокукоцкий поздравил Очкина с успешной операцией, но я не спешил радоваться, памятуя слова моего вчерашнего общительного посетителя. Но вскоре в жару я забыл, что после этой операции долго не живут, и вспомнил [297] об этом только на пятый день, когда Спасокукоцкий пришел и поздравил меня с благополучным исходом.

Это меня воодушевило, я рвался заняться делами. И занялся. Но не пушками — принялся помогать дежурной сестре решать задачи по алгебре. Она готовилась поступать в медицинский институт и, как я позже узнал, действительно поступила, а после окончания его работала врачом в этой же больнице. Трогательно было встретиться с ней спустя много лет и услышать благодарность за помощь. Но и мне в то время занятие чем угодно, в том числе и алгеброй, помогло ощутить себя вновь способным к действию, к жизни.

Из больницы меня отправили в подмосковный санаторий. С каждым днем мне становилось все лучше, я уже мог свободно читать и писать. В санаторий изредка наведывались мои сослуживцы. Встречи с ними постепенно возвращали меня к делам и заботам нашего КБ. Однажды приехал Ренне, рассказал, что пушка УСВ успешно выдержала полигонные испытания и рекомендована на войсковые испытания.

С трудом преодолев сопротивление врачей, я получил долгожданное разрешение на выписку. И вот наконец вагон, привычная дорога. Впереди — КБ, завод. Закончилась моя почти полугодовая отлучка. [298]

Дальше