А любовь — потом...
— Как там, над целью? — спросила начальник штаба Ракобольская, когда мы возвратились с четвертого вылета. [179]
— Так же, — сказала я, — бьют...
Мы летали бомбить скопившиеся эшелоны противника в Насельске, что севернее Варшавы. Эта железнодорожная станция прикрывалась несколькими батареями зенитной артиллерии разных калибров и подразделениями прожекторных и звукоулавливающих установок. Все эти средства сводились в единую систему противовоздушной обороны. Все они управлялись централизованно и поэтому действовали довольно согласованно. Попадая в такую зону, самолет непрерывно находится в «поле зрения» прожекторов, в створе подслушивания звукоулавливателей, в зоне действия зенитного огня.
Вопрос Ракобольской настораживал.
— Кто не вернулся?
— Санфирова с Гашевой.
И тут я сказала, что почти у передовой видела, как что-то яркое прочертило темный свод неба. Вроде бы горящий самолет, но утверждать не могу, далеко было.
Нас выпустили в очередной полет. Только после обеда мы узнали о судьбе невернувшегося экипажа.
— Санфирова подорвалась на минах, — еле слышно сказала командир. Кто-то ойкнул, кто-то заплакал... Я хотела что-то сказать Зое, но она мягко прервала меня:
— Помолчи.
Я давно уже поняла, что на фронте другая жизнь, другое мерило горя — лучше ничего не говорить о погибшей, а посидеть и помолчать или вспомнить о ней так, как будто она вышла, но обязательно вернется.
— А Гашева?
— Лежит без сна с устремленным в одну точку взглядом и молчит. Наверно, в госпиталь увезут.
На разборе полетов Бершанская кратко, нарочито сухо рассказала обстоятельства гибели Санфировой. Слушая ее, я представила себе этот полет. Над Насельском их обстреляли, но они вышли из огня и взяли курс домой. Линия фронта была уже близко, когда штурман [180] увидела пламя огня на правой плоскости. Это было так неожиданно, неправдоподобно, что Гашева не поверила своим глазам.
— Горим?! Леля, горим!
На козырек кабины полетели брызги масла, выброшенные из разбитого маслорадиатора. Приборную доску заволокло дымом. Длинные языки пламени проникли в кабину пилота. Надо было сбить пламя и как можно быстрее приземлиться. Летчица зажала в коленях ручку управления и освободившимися руками в больших меховых крагах закрыла лицо от лижущих языков пламени. Едкий дым застрял в пересохшем горле. В ушах свистел ветер. Санфировой хотелось дотянуть до своей территории. Высота катастрофически падала. Летчица приказала штурману прыгать.
Будто на чужих ногах поднялась Гашева, и чужой волей вытолкнуло ее из фюзеляжа в плотную пелену дыма. Дернула за кольцо. Парашют не раскрылся. Мимо проплыла на парашюте Оля. «Прыгнула», — облегченно вздохнула Руфа и снова дернула за кольцо. Не раскрывается! С отчаянием рванула еще раз. И еще раз со всей силы дернула, и парашют раскрылся. Удар о землю был настолько сильным, что Руфа потеряла сознание. Очнулась она быстро и сразу же подумала: «Надо уходить, пока не нагрянули фашисты». Вся надежда на ноги, но как они? Гашева подтянула сначала одну ногу, потом другую. Все в порядке: целы. Она собралась с силами и, опираясь на заснеженную землю руками, начала подниматься. Но это ей не удалось, она упала. Руфа поднималась, снова и снова падала, сильно болели спина и голова. Превозмогая боль, наконец она встала на ноги. Огляделась. Куда идти? Стреляют со всех сторон.
Гашева заметила воронку. Она была похожа на огромную чашу, по краям которой лежала земля, смешанная с пеплом, и чернели обожженные обломки самолета. В выбоине валялись обугленные, скрученные в бараний [181] рог остатки подмоторной рамы и отдельные части разбитой машины. Вот и все, что осталось от их По-2. А где же Ольга? Крикнуть? Позвать? А вдруг здесь немцы? И тут же услышала голоса. Кто-то шел, тихо переговариваясь. Буквально впилась в мерзлую землю. Только бы не заметили... Только бы мимо... Но голоса ближе, и кажется, что язык чужой, звуки чужие. Сердце захолонуло от страха. Но вот кто-то из них споткнулся и — выругался. Наши! Руфа крикнула, и тут же к ней подбежали парни. Рослый старшина вынес ее на руках с нейтральной полосы.
Руфине повезло, она приземлилась на противотанковое минное поле. А Санфирова — на противопехотное. Ольга успела снять парашют, выкинуть руку вперед, чтобы ползти, и тут прогремел взрыв...
— Я считал, что такие не погибают, — сказал командир дивизии, голос его дрожал. Он выглядел усталым. Комдиву было лет тридцать, но бледное, с покрасневшими веками и глубокими морщинами лицо делало его старше. Мне показалось, что он постарел вот здесь, на глазах у всех, у закрытого гроба с останками Ольги.
Командир еще хотел что-то сказать, но махнул рукой и вышел из комнаты. После похорон он сразу же улетел...
Через два десятка лет я случайно столкнулась лицом к лицу с бывшим командиром дивизии. Он почти не изменился. Плотная спортивная фигура, уверенная и прямая посадка головы, смуглое лицо с выдающимися скулами, пристальные темные глаза и плотно сжатые губы — все это было очень знакомо. Генерал торопился, и я, опаздывая, мчалась на работу. Хотела пробежать мимо: вряд ли он помнит меня. Но он встал на моем пути и удивленно воскликнул:
— Стрекоза?! [182]
Я смутилась.
— Ну-ну, не обижайся. Действительно, так много лет прошло. И ты стала солидной женщиной. Хотя и мчишься несолидно.
— Боюсь, студенты разбегутся.
— Преподавателем, значит?
— А вы? Здесь живете?
— Нет, в командировке.
— Приходите в гости. Вот адрес.
Он пришел задолго до назначенного времени. Я только позже поняла, почему генерал пришел пораньше: он знал, что к назначенному времени соберется вся моя семья, придет Саша Яраков, из братского полка, с женой, и разговор пойдет общий. А он хотел застать меня одну, чтобы поговорить с глазу на глаз. Накопилось, видно, у человека.
Растерявшись, я не знала, чем занять гостя, и, сунув ему в руки альбом с фронтовыми снимками, поспешила на кухню закончить приготовления к ужину.
Вернувшись в комнату, я застала генерала с фотокарточкой в руках. Он пристально ее разглядывал. «Кого это он изучает?» — подумала я, но спросить постеснялась.
— Я любил Лелю, — вдруг неожиданно сказал генерал. — В те годы, где бы я ни был — в небе или на земле, — думал о ней. Когда прилетал к вам в полк, мне хотелось хотя бы взглянуть на нее.
Что он говорит! Я боялась шелохнуться, вспугнуть его. И в то же время мне было как-то неловко: несмотря на изменившееся положение, я не могла воспринимать его как товарища. Хотя годы как-то сравняли нас, он все равно оставался для меня командиром.
— В вашем полку было много красивых девчат, но Леля...
Я сразу же мысленно представила Санфирову, командира второй эскадрильи. Среднего роста, стройная. С тонкой [183] талией, стянутой широким ремнем. Кожа ее лица и шеи смуглая и нежная, несмотря на ветры и непогоду. Карие глаза ласково и доверчиво глядят на людей из-под ломаных густых черных бровей. Всегда спокойная. Вот только однажды голос ее сорвался.
— Уйдите! — резко крикнула она девчатам, которые радостно тормошили ее и Руфу Гашеву. — Уйдите! Не то заплачу...
Они только что живые и невредимые выбрались из-за линии фронта и шли по улице станицы в грязных комбинезонах. Мы сразу поняли, что им пришлось много ползти, пробираться к своим. На том участке, говорили, не то что человек — мышь не проскользнет. А тут двое прошли — есть чему поражаться. Идут невредимые, только смертельно усталые, пошатываются, как пьяные. А улетали веселые. Был канун 1 Мая, и в полк только что привезли новую форму с погонами. Перед вылетом пытались в маленькие зеркальца себя разглядеть: идут ли погоны? На 1 Мая митинг был назначен, артисты должны были приехать... Но праздника не получилось.
Мы ждали трое суток невернувшийся экипаж, а ночью, пролетая, ракеты давали, искали. И вот они объявились. Это ли не праздник!
Экипаж Санфировой подбили недалеко от линии фронта, но как раз в месте большого сосредоточения войск противника. К их счастью, местность оказалась овражистой, густо заросшей кустарником. Самолет упал в густой кустарник. Это и смягчило удар. Нужно было принять немедленное решение, не растеряться.
Но куда идти? Надо поскорее уйти от самолета — это прежде всего. Они побежали. И вдруг впереди услышали голоса. Вжались в землю. Совсем близко прошли два фашиста. Санфировой показалось, что они посмотрели в их сторону. От волнения перехватило дыхание, тревожно забилось сердце. Немцы остановились на насыпи железной [184] дороги, оглядывая все вокруг. Санфирова потянулась за пистолетом. Ее охватила ненависть. «Убить!» — мелькнула мысль. Под локтем хрустнула ветка. Гашева легонько коснулась руки летчицы, погладила ее: не надо. Тишина. Подул легкий ветерок, и листья вокруг зашептались. Необходимо как можно осторожнее пересечь эту железную дорогу. А там, похоже, немецкие патрули через каждые пятьдесят метров разгуливают. Идти было опасно. Но они все же пошли.
Ящерицами переползли дорогу. Несколько пуль шлепнулось справа впереди. Вокруг было ровное поле. На востоке стало розоветь небо. До восхода солнца оставалось не меньше часа, и за этот промежуток времени надо найти убежище. Лежали, распластавшись на земле, и думали: куда, ползти? И вдруг — о счастье! — кваканье лягушек. Значит, рядом болото. Поползли на лягушачью песню. Около небольшого болотца обнаружили размытую водой яму, вокруг нее поднимались густые заросли кустарника. Наломав тихонько веток, девушки устлали ими глинистое дно и прилегли. Заснули тотчас. Они проснулись к вечеру. Ломило все тело. Мучили голод и жажда. Санфирова с отвращением прополоскала рот мутной болотной водой и, осторожно раздвинув кусты, стала осматриваться. По дороге взад-вперед сновали машины с вражеской пехотой, ползли, громыхая, танки. Где-то недалеко шел артиллерийский бой. Несколько в стороне летчица обнаружила извилистый овраг, ведущий на восток.
С наступлением темноты Ольга с Руфиной поползли по этому оврагу. Они только попытались встать на ноги, чтобы хоть немножко пошагать, как тут же автоматная очередь заставила их затаиться, прижаться к земле. Потом они снова поползли. Так, метр за метром, от кустика к кустику, они продвигались на восток. Отдыхали каждые полчаса. Санфирова ложилась навзничь и глядела в усыпанное звездами небо. Оно было сплошь иссечено [185] линиями трассирующих пуль. Над ними пролетали По-2, и им хотелось крикнуть: «Мы здесь! Возьмите нас!»
Перед самым рассветом, переждав, пока проедут мимо фашистские автомашины, осторожно переползли через дорогу. Снова скатились в какой-то овраг, нашли глубокую воронку от авиабомбы и забылись в тяжелом, неспокойном сне. Ольга проснулась от толчка в бок. Руфина вспомнила, что у Санфировой день рождения, и в своих многочисленных карманах насобирала десятка два отсыревших семечек.
— Поздравляю! — шепнула она в самое Олино ухо, подавая семечки.
— Спасибо.
Появилось вдруг какое-то странное чувство: вались на нее хоть все небо, хоть разом, всей громадой, хоть черепками, — она, вопреки всему, будет праздновать: предастся отдыху, мечтам, воспоминаниям. У нее все есть для праздника: время, десять отсыревших семечек, болотная вода, в которой они сидят. Да вот и еще один подарок — Руфа подарила обойму патронов. Что еще надо? Полное летное счастье...
Она понимала, что надо гнать мысли об их отчаянном положении, а то не хватит мужества идти. Надо заставить себя вспоминать все самое счастливое, что было в ее жизни, чтобы удесятерить волю к борьбе. И она стала вспоминать годы учебы в Тамбовской летной школе, своих товарищей, книги, которые она любила... Руфу заставляла рассказывать ей о Московском университете, о студенческих вечерах, об отчаянных спорах о природе подвига, о возможностях человека...
Потом они задремали. Наступившие сумерки заставили их подумать о дальнейшем пути. А сил не было. У Ольги гудела голова. Поташнивало. Ноги уже не слушались, но усилием воли они заставляли их двигаться. Пробирались сквозь колючий кустарник, через овраг, противотанковый ров, через кучи сваленных деревьев, [186] «форсировали» два ручья. К рассвету подползли к какому-то рву. Повернув голову вправо, Ольга увидела трех человек. Что это? Мираж? Нет, то были свои! Только ночью наши отбили эту позицию у врага. Девчат накормили перловкой. От отдыха летчицы отказались: скорее в полк!
И вот они, грязные, уставшие, бредут среди своих, боясь расплакаться на глазах у всех. На резкое «Уйдите!» никто не обиделся...
Одно за другим всплывали в моей памяти события из Ольгиной жизни, а их было немало. Генерал меж тем, не выпуская из рук фотографию Санфировой, все говорил мне о своей любви.
Я молча слушала и удивлялась: вдруг открыть сокровенные тайны своей жизни почти чужому человеку...