Туман

Облака делали неразличимыми день и ночь. К тому же мы очень уставали. Спали мало. Ночью или полеты [98] в сложных метеоусловиях, или ожидание мало-мальски сносной погоды, чтобы взлететь. Днем наваливалась бессонница от перенапряжения. Только забудешься тяжелым сном, как объявляется подъем на обед, потом получение задания. И снова к самолетам.

В эту ночь сначала все шло, как всегда: немцы стреляли, мы маневрировали. Возвращались. Заправлялись и снова уходили на задание. Уже после полуночи, отбомбившись в пятый раз, мы взяли курс домой. При подходе к Керченскому проливу я взглянула налево, и сердце забилось в бешеном галопе: огромное белое покрывало окутало Азовское море и собиралось покрыть Таманский полуостров. Я попросила летчицу жать на всю железку, но мое «скорее» оказалось пустым, ибо туман двигался быстрее, чем мы летели. На беду, усилился ветер, и мы почти не продвигались вперед. Самолет как будто буксовал. Было такое ощущение, что его за хвост тащило в море. Заместитель командира эскадрильи Худякова, в экипаж которой меня только что перевели, назначив штурманом звена, пропела с горечью: «Прощай, любимый берег...» Решили снизиться, но ветер, видно, всюду разгулялся не на шутку. На выбранной нами высоте он был попутно-боковым.

Мы еще не достигли берега, когда туман наглухо закрыл его. Нам оставалось только одно — идти по интуиции. Представьте наше полнейшее одиночество. Радио на самолете нет. И специальных аэронавигационных приборов на По-2 не существовало, чтобы определиться без звезд среди ночи и тумана. Куда лететь? Представилось, что кругом пусто: ни земли, ни неба, одна тьма — и что мы среди этой тьмы подвешены в пустоте на гнилой веревке. Веревка лопнет, а мы хрясь — и упадем. Бросило в жар, даже волосы зашевелились, и показалось, что они шлем сдвинули, сердце ударило с полной силой. Я вдруг различила внизу темные пятна, не закрытые еще туманом. На душе стало легче. Но через мгновение подумала: [99] «Что там — земля или море? Не разберешь». Признаться, я было растерялась. Доберемся ли мы до своих? И вообще сумеем ли мы найти место для посадки? Странное ощущение испытываешь в тумане: будто все нереально, как будто плывешь по белой реке неведомо куда. Кажется, что ты сам летишь на обветшавших крыльях и вот-вот упадешь. Чтобы поверить в обитаемость мира в такой обстановке, когда даже крыльев самолета не видно, требуется усилие. И тут уж не до красок природы, в голове вертится одна мысль: «Где упадем?»

Вдруг, когда я уже отчаялась, впереди слева, на горизонте, сверкнула огненная точка. Как я обрадовалась: конечно же это аэродром! Конечно же маяк! Ведь здесь нечему светить — по ночам соблюдается по всей Тамани светомаскировка. Но огонек померцал немного и угас. То была звезда. Всего на несколько минут проглянула она над горизонтом, между облаками и пеленой тумана, и на нее-то мы взяли курс. Я подумала: «Так можно совсем заблудиться в пространстве». Всматриваясь вниз, я искала хотя бы огонек, хотя бы трепетный свет какой-нибудь фары. Даже это, в сущности, бесполезное мерцание могло послужить маяком. Оно говорило хотя бы о том, что мы летим над твердой землей. Где-то она существует, над нею летят другие летчики, и они, наверное, знают о том, что находится под ними. А что известно мне, кроме тумана и ночной мглы?

Каждый раз, когда машина ныряла вниз, мотор начинало так грозно трясти, что весь самолет начинал вибрировать. Выбиваясь из сил, летчица усмиряла машину, напряженно глядела в приборы. А их стрелки дрожали все сильнее, и все труднее было следить за ними. Чтобы управлять машиной без видимости горизонта, нужна тренировка. Завяжи глаза и попробуй пройти по ровной площадке шагов пятьдесят, стараясь выдержать прямое направление, — уведет в сторону. Ночью, при плохой видимости, не просто хуже видно: в кромешной тьме, когда [100] глаз не в состоянии уцепиться за неуловимую линию горизонта, чувства обманывают человека. То тебе кажется, что машину кренит, то возникает иллюзия снижения, а то и вовсе пропадает представление о том, где верх, а где низ...

Для того чтобы сохранить заданное положение в пространстве, надо безоговорочно, свято верить в показания приборов и подчиняться им. Надо верить стрелочкам. Худякова твердо знала: не поверишь — упадешь, как большая глупая птица. Нина не отрывалась от приборов. Она рассчитывала и на меня, на штурмана. Мы шли с потерей высоты, надеясь найти какой-то, хотя бы маломальский, разрыв в этом белом покрове. Снижаясь, мы все больше увязали в зыбучей тьме. Высотомер показывал триста метров. Это высота холмов. Мне чудилось, что холмы бегут навстречу нам с головокружительной скоростью, что даже самая маленькая глыба земли может разбить наш самолет вдребезги. Мы приняли решение: идти, пока не иссякнет горючее, и посадить машину где придется, рискуя расплющить ее о землю. Я пускала в ночь осветительные ракеты. Они вспыхивали, взвивались, кружились и, осветив гладкую равнину тумана, гасли под самолетом.

Прошло еще немного времени, и внизу нам открылось бесконечное белое поле. Лунный свет придавал ему сказочный вид. Совсем невпопад пришли на память строки:

Я прочла их Нине, спросив, не знает ли она поэта.

— Ты хоть знаешь, где мы летим, или только стишками занята? — разозлилась она.

Я понимала ее раздражение: положение наше было [101] тяжелым. Но я слишком верила в Худякову, в ее летное мастерство, чтобы отчаиваться.

— Интуиция мне подсказывает, — сказала я, — что ветер несет нас к Азовскому морю.

И тут же дала новый курс. Причем поправка была настолько велика, что летчица усомнилась, но, выслушав мои доводы, согласилась со мной.

В общем-то, мы ничего не теряли. Даже если я и ошибалась, то все равно мы выигрывали хотя бы в том, что подальше уйдем от моря.

Пройдя новым курсом сорок минут, я попросила летчицу еще подвернуть самолет чуть левее и сказала, что пора снижаться: аэродром где-то здесь, около нас. Но Нина возразила: дескать, еще рано.

— Но ветер ведь попутно-боковой, — настаивала я, и она стала снижаться.

Тут нужна ювелирная точность: в выдерживании прямой на снижении, в сохранении поступательной скорости.

— Нина, следи за приборами, а я — за землей. Как увижу, скажу. Сохраняй курс...

За чем надо следить и что сохранять, Худякова знает и без меня — она же прекрасная летчица, — и знает лучше, чем штурман, но она сама учила меня говорить добрые слова в трудных условиях.

— Ладно, следи за землей, — соглашается Нина и плавно, осторожно продолжает снижаться.

Минуты кажутся вечностью. Идем над туманом. Для меня эта ночь кажется безбрежной. Она не ведет ни к аэродрому, ни к рассвету — через 50 минут должен кончиться бензин. Рано или поздно, так ничего и не увидя, мы рухнем... Только б дождаться рассвета... Утро представлялось мне берегом спасения.

— Штурман, — зовет летчица, — не молчи. Лучше уж стихи рассказывай.

— Пытаюсь уточнить снос. На пальцах... [102]

У нас не было необходимых пилотажных приборов. Измерить снос в наших условиях было невозможно. Мы плыли между облаками и туманом, в тусклой мертвой пустоте.

Неожиданно сквозь просвет в тумане под нами блеснула вода.

— Море! Правее! Курс...

Летчица круто повернула к берегу, но невозможно было понять, далеко ли мы ушли над морем. Как знать, доберемся ли мы до берега? Хватит ли горючего? И даже если доберемся, надо еще найти посадочную площадку.

Спасла нас случайность. Я дала Нине курс, подчиняясь совершенно необъяснимой интуиции. В какое-то мгновение туман становится реже, и где-то под нами мелькает световое кольцо. Это же наш приводной прожектор! Теперь до аэродрома рукой подать. Но радость преждевременна: туман опять сгущается.

— Что делать?

— Надо садиться.

— Но...

— Конечно, такая посадка пострашнее любого обстрела.

— Обидно...

— Никаких «обидно»! — прикрикнула летчица. — Ищи аэродром, а там подсветишь ракетой.

— Да вон он, аэродром!

Над туманом появился пучок зеленого цвета — ракета! За ней вторая, третья...

— С земли светят!

— Вижу...

А с земли все взлетают и взлетают ракеты. Взлетают с одного и того же места. Если принять эту точку за начало посадочной полосы, то... Надо только выдержать посадочный курс. Эх, если б увидеть землю! Всего на одну секунду! [103]

Даю посадочный курс. Самолет со всех сторон окутан ватой. Я смотрю на приборы. Как их мало! Недостает самых необходимых. Самолет идет в месиве тумана. Ниже. Еще ниже. Где же эта земля? Ни зги не видать. Еще ниже. Справа проходит дорога со столбами. Не врезаться бы.

Смотрю вперед: что-то чернеет внизу. Даю ракету. Белый свет ракеты выхватывает на секунду темное пятно земли. Летчица убирает газ. Легкий удар колес о землю. Худякова тут же выключает зажигание, чтобы самолет не загорелся, если на пути окажется какое-либо препятствие. Стоим. Я выпрыгиваю из кабины и берусь за крыло. Разворачиваемся и рулим, ориентируясь по ракетам.

В тумане совсем темно. Вот кто-то подбегает и хватается за другое крыло — Маменко!

Зарулили на стоянку. Худякова выключает мотор, и нас встречает удивительная тишина. Радость от встречи с землей была недолгой. Она быстро погасла, уступив место тревоге: что с другими? Не вернулись два экипажа: Распопова с Пинчук и Володина с Бондаревой. Я прикинула время. Если в обыденной жизни десять — пятнадцать минут опоздания — пустяк, то для самолета, совершающего боевой полет, да еще в сложных метеоусловиях, они полны грозного смысла.

Экипажи Распоповой и Володиной вылетали последними, и разница во времени с момента вылета первого самолета составляла два часа. Мы в это время шли с задания, преодолевая туман и сильный боковой ветер, а они приближались только к цели. Значит, когда они шли домой, туман еще сильнее распространился и ветер усилился. Для них уже не было никаких лазеек, никаких окон. Расчетное время давно прошло, а мы все еще ждали. Никто не решался первым уйти с аэродрома. Уйти — поверить в несчастье, примириться с бедой. Мне так хотелось услышать тарахтение По-2, что порой я и в самом [104] деле слышала его, но то был шум крови и ветра в ушах. Дважды мне почудился свет сигнальных ракет.

Светало. Аэродром опустел. А я все вслушивалась в небо. Подошла Худякова:

— Идем, штурман. Ждать бесполезно.

Мы шли к поселку, обсуждая все возможные варианты их посадки. В гибель не верили.

В эскадрилье уже стояла тишина, хотя никто не спал. Девчата беспокойно ворочались в спальных мешках, вздыхали. Я склонилась над картой, лежащей развернутой на столе. Кто-то уже до меня думал над ней.

— Что слышно? — подняла голову Авидзба.

Я молча пожала плечами.

— Что, подъем? — спросила Полина Ульянова.

— Коли не спишь — подъем...

Все трое прильнули к карте. Но вот с подушек одна за другой поднялись головы Жени Поповой, Яковлевой, Алцыбеевой, Ульяненко. Снова и снова проверяли все расчеты, учитывая скорость и направление ветра, изменившегося во время последнего полета. По расчетам получалось, что их занесло в плавни северо-восточнее Азовского моря.

Усталость, волнения брали свое. Мы улеглись по своим спальным мешкам. Я, кажется, задремала, и вдруг мне почудился звук мотора. Я мгновенно вскочила, прильнула к окну и увидела приближающийся самолет. Он летел очень низко. Видимость была все еще плохая.

— Кто? — подняла голову Авидзба.

— Не разобрала...

Через полчаса в комнату ввалились Распопова и Пинчук. Они до цели не дошли. Бомбы сбросили на другую цель и приземлились у истребителей.

Настроение у девчат поднялось. Значит, и Володина с Бондаревой сидят где-нибудь на вынужденной. Однако [105] где-то далеко-далеко в моем подсознании гнездилась тревога. Для нее были все основания. Как-то Бондарева возвратилась, не сбросив бомбы: «Ни зги не видать. Боюсь, как бы по своим не угодить». «Странно, младший лейтенант, — сказали ей на командном пункте. — Все улетели. Смотрите, какая погода...» Над аэродромом действительно ярко светили звезды. Анна вспыхнула. К этому времени у нее был немалый боевой опыт. На счету 400 боевых вылетов. Слова больно задели самолюбие. Ее, штурмана звена, исполняющую обязанности начальника штаба эскадрильи, заподозрили в трусости? Этого пережить было нельзя. С тех пор Анна шла на задание в любую погоду.

— Их надо искать! — как бы подытожила мои сомнения Худякова.

На поиски готовы были лететь все. Но почему-то полет не разрешили.

— Товарищ командир! — взволнованно, перебивая друг друга, заговорили все находящиеся в комнате. — Судя по скорости и направлению ветра, они в плавнях. Вот здесь... — указывали на карте район.

— Прогноз погоды плохой, говорят...

— Ну и что? — возразила Худякова. — Зато ночью нам давали куда как хороший, без тумана, а он взял и укрыл все вокруг.

Я видела: спокойствие давалось командиру с трудом. Она была согласна с нами — выделить экипаж для поисков. Но не могла, не решалась нарушить приказ свыше. Звонили по телефону на соседние аэродромы, связывались с моряками — напрасно. Следы не обнаружились. Пропали, как в воду канули. Эх, девчонки! Но что делать — война. Записали в журнал боевых действий: «Пропали без вести» — и прекратили поиски. А через месяц наземники сообщили, что в плавнях нашли разбитую машину... [106]