Встреча отважных

Погрузка продолжалась всю короткую июньскую ночь. Палубы двух больших тральщиков были забиты различной техникой. Бережно принайтовали локатор, наземный вариант полковой радиостанции, сложили летние и зимние палатки. С имуществом на кораблях шли ремонтники, связисты. Всех остальных ночью перебросил транспортный самолет Ли-2, прихвативший с собой почту.

Чуть свет корабли покинули остров Сескари, взяв курс на юг, и через три часа уже разгружались в Ручьях, которые летчики недавно буквально спасли от фашистских пикировщиков. Теперь до аэродрома рукой подать — 40 километров. Старший наземного эшелона инженер Мельников, ветеран, служивший в этих местах и до войны, и в сорок первом и потому знавший каждую деревеньку и лесную тропинку, уверенно повел колонну по чудесным, лесным, со множеством озер местам, мимо красавицы Луги.

Деревни, большие и малые, по берегам Лужской губы и Нарвского залива были разрушены, жители угнаны в рабство или перебиты. Но теперь здесь было другое население — военное. Кругом маячили палатки и дома-времянки штабов и госпиталей 2-й ударной армии, которую полк прикрывал с начала и до конца Ленинградско-Новгородской операции.

Нам тоже нужно было поскорей разместить свои службы, не потеряв боеспособности в этот день. В Липове к нашему прилету почти все было подготовлено: постарался батальон техобслуживания, работавший здесь неустанно в течение двух недель. Построены были столовая, жилье, палаточный городок и командный пункт в глубокой землянке с мощным перекрытием. [459]

У самолета меня встретил командир технического батальона майор Иван Осипович Турченко, обладавший огромным опытом подобных перебазирований и обслуживания авиаполков. Было время — хлебнул горя, отступая из Прибалтики. Теперь его батальон в числе первых возвратился на старые пепелища.

Я рад был видеть Ивана Осиповича, поблагодарил его за старание и сказал, что к вечеру весь полк будет здесь. К боевому дежурству приступаем через тридцать минут.

— Давайте объедем аэродром, определим места эскадрильям. Скоро подойдет Мельников, с ним вместе прошу завершать благоустройство, а главное, маскировку стоянок.

Турченко сел за руль полуторки, я занял место рядом, в кузов залезли Карпунин и Николаев.

— Сам вожу машину, не хватает водителей, — пожаловался майор, — десять человек забрали в автобатальоны. На формировку.

— Не горюй, — утешил я его, — вот соберется полк, поделимся. У нас есть резервы шоферов.

Он буквально ожил и всю дорогу весело шутил.

Объехав летное поле и местность вокруг, мы вновь вернулись к моему Ла-5 с бортовым номером 33. Мы тепло распрощались — времени было в обрез, надо было еще слетать на Сескари, проследить за окончанием перебазирования и передать женские подразделения (зенитчиц и строителей) коменданту острова. По правде говоря, я мысленно вздохнул: наконец-то кончатся наши собрания и беседы по персональным делам. На стоянке кроме Абанина и Тарараксина меня встретили десятка полтора зенитчиц и строительниц.

— Что это, Александр Иванович, вы с такими почестями меня встречаете? — спросил я замполита.

— Это, Василий Федорович, не столько встреча, сколько слезные проводы. Как мы ни глядели в оба, а оказались слепыми. Натворила молодежь на свои и наши головы, — пробормотал расстроенный Абанин.

— Видели бы их на пирсе, — вставил Тарараксин, — плачущая армия. Прощания и клятвы...

Посмотрев на поникших девиц в новеньких гимнастерках, синих юбочках и начищенных сапогах, я понял, что для большинства это были, может быть, последние проводы самых близких. А к замполиту их привела злая судьба, бросившая женскую молодость в круговорот войны.

Приказав готовить к перелету 2-ю эскадрилью и загрузить Ли-2, мы подошли поближе к девчатам. И я сказал замполиту, что им сейчас нужны не участливые вздохи, а добрый совет, как дальше жить и служить. [460]

Когда мы расселись на траве, я обратил внимание на пополневшие фигуры некоторых девушек и понял, что любовь у них началась не весенним маем на этом чудесном острове, она преодолела зимнюю стужу на Лавенсари. Значит, пришли сюда те, кому в первую очередь нужна помощь, чтобы вовремя выбраться с острова на Большую землю.

— Ну, кто же, подобно гвардейцу-истребителю, решится первой? Давайте, слушаю вас... — Я старался улыбаться, но, честно говоря, веселого было мало.

Поднялась самая полная, с осунувшимся лицом, на котором проступали желтоватые пятна. Она уверенно посмотрела на нас, обвела взглядом подруг:

— Я младший сержант Леонова Ольга. Служу в стройроте около двух лет.

— Вы садитесь, Оля, поговорим сидя, — посоветовал я. — Так удобней.

— Разговор серьезный, — покачала она головой. — Постою. Вот здесь мы все, кто достраивал аэродромы Кронштадт, Лавенсари и этот, на Сескари. Все время были рядом с вашим полком. Радовались вашим победам и переживали потери. Я хорошо знаю всех девушек роты, судьбы сложились по-разному. Одно общее — все добровольно пришли служить Родине, а сейчас, как и я, готовимся стать матерями. Извините, что отнимаю дорогое время, но я хочу рассказать немного о себе.

И она, с трудом пересиливая слезы, стала говорить о том, что за неделю до войны вышла замуж, а через три месяца стала вдовой и сиротой. Муж погиб под Смоленском, а мама и папа — в эшелоне при эвакуации завода. Несколько раз ходила в военкоматы, просила взять в армию, послать на фронт санитаркой, кем угодно, только на войну... Взяли в стройчасть. На Лавенсари познакомилась с летчиком Коба. Хотя старше его на два года, но полюбили друг друга. Когда роту переводили на остров Сескари, она не сказала ему, что будет ребенок, думала, больше не встретятся. Но в мае, с перелетом полка сюда, не стала скрывать свое счастье. Виктор тоже обрадовался и часто говорил: «Вырасти ребенка, если что со мной случится».

— И вот случилось... Погиб... Ребенка я воспитаю. Он будет достоин отца. На меня уже есть приказ об увольнении. Помогите, товарищ командир, выбраться с острова на любой берег или в Ленинград.

Оля вновь опустила голову, села, две крупные слезы блестели на ее щеках. Жалость, гордость за мужественную женщину тисками сдавила мое сердце. Я молчал, подыскивая слова, и не находил. Выручил майор Абанин, спросил девчат: [461]

— Скажите, а командир и замполит роты знают, что вы скоро будете матерями? Почему нам не докладывали?

Ответила сидящая рядом с Олей брюнетка:

— Приказы на всех нас есть, а докладывать они, наверное, боятся. Да и рабочих рук в роте не хватает. Говорят, когда корабль привезет пополнение, тогда и отправим.

Дальше разговор вести не было надобности. Кого обвинять, с кого спрашивать? Поздно. Эти первые просят помощи выбраться на Большую землю, но, надо думать, не последние. И помощь им надо оказать как можно скорее, благо в нашем распоряжении транспортный самолет.

— Вот что, будущие молодые мамы! Мы вас не осуждаем. Ваш труд велик, летчики, ваши любимые, летали бить немцев с аэродромов, сделанных вашими руками. Большое вам спасибо. Сегодня же выделим для вас один рейс до Ленинграда. Порядочный человек не бросит мать с ребенком, ну, а тех, кто погиб, помните. С теми из ваших друзей, кто еще на острове, попрощайтесь, пожелайте им боевых успехов, и они будут вам писать и помогать чем смогут, пока не добьем фашистов. За это ручаюсь.

Прощаясь с девчатами, я видел, как светятся радостью и надеждой их глаза.

Сданы обязанности начальника авиагарнизона, самолеты взяли курс на Ручьи, и вечером самое оживленное место на острове опустело. Лишь на новой базе я вспомнил о пачке писем, полученных утром и второпях положенных в планшет. Почта в день третьей годовщины Великой Отечественной войны оказалась большой. Были письма от родителей погибших летчиков, тружеников Горького и Волхова — моих земляков, подаривших полку 25 боевых машин, от Сашеньки — ее письма узнаю даже наощупь — и большое, увесистое — от Леонида Георгиевича Белоусова, которое с нетерпением ждал.

Решил перед сном прочитать только два: от супруги и Белоусова. На чтение остальных просто не было сил. За эти «мирные» сутки вымотался больше, чем в напряженный боевой день. Перед глазами все еще маячили лица девчат, перед которыми чувствовал какую-то невольную вину, — их судьбы отныне станут частью моих забот...

Сашенька подробно писала о Галочке, о родных и, как всегда, совсем мало о себе. Поздравила с третьим орденом Красного Знамени, спрашивала о здоровье, советовала принимать лекарства от печени, дававшей себя знать в последнее время. В конце письма легонько подчеркивала строки: «Милый, мне и Галочке так хочется посмотреть на тебя, обнять нашего родного. [462] Прилети на денечек-два. На берегу Волхова у Олегова кургана так громко поют соловьи».

Вот так... Соловьи и здесь поют. Слышу их голоса через окно маленького домика, где сегодня буду ночевать, им война нипочем. А слетать домой на день-два, пока нет больших боев, заманчиво... «Устроимся, попрошу комдива», — подумал я и вскрыл конверт Белоусова.

Исписанные убористым почерком страницы, фотография. С нее смотрел Леонид Георгиевич. Он стоит у боевого Ла-5. Правая рука — на лопасти винта, в левой вечный спутник — палка. Улыбающееся лицо, широко открытые глаза, — видно, машину он одолел.

«Здравствуй, Василий! Никогда не писал таких больших писем. Наберись терпения, прочти, и ты поймешь, какие барьеры и душевные трудности пришлось перенести за эти два курсантских месяца».

Дважды перечитал письмо, несколько раз брал в руки фотографию, ясно представляя, каким он был для безногого человека, повторный путь в небо.

Командир учебной истребительной эскадрильи, как сообщил Белоусов, в продолжительной беседе с ним повторял один и тот же вопрос: «Зачем человеку без обеих ног рваться в небо?» Леонид Георгиевич молча слушал незадачливого майора, который пришел сюда с должности командира боевого полка, тот понял молчание по-своему. Похлопал Леню, как равный равного, по плечу, спросил: «Может, лучше и не начинать рискованный эксперимент? Ведь без ножного управления самолеты пока не летают».

— А чем вы-то рискуете, товарищ майор? — с трудом сдерживая себя, спокойно ответил Белоусов.

— Я — только лишней катастрофой в безаварийной эскадрилье.

— Тогда не буду мешать вашему благополучию, — вставая, прервал беседу Белоусов и похромал к заместителю командира учебного полка подполковнику Борисову, который пришел на эту должность из 4-го ГИАП.

Подполковник Борисов, сам перенесший тяжелое ранение, душой понял Белоусова и лично взялся вводить его в боевой строй. За полтора десятка лет службы он подготовил не одну сотню пилотов, но сейчас и ему пришлось туговато. Восстановить летные способности потерявшего обе ноги, причем одну выше колена, да к тому же на боевом истребителе — такого мир еще не знал. [463]

В этот день «виллис» подвез Борисова и Белоусова к стоянке учебных самолетов.

В первой кабине с помощью инструктора занял место Леонид Георгиевич. Во вторую сел Борисов. Он понимал, что сейчас решается судьба не просто одного человека — судьба подвига, без которого не может жить народ, борющийся за свое существование. И он, Борисов, принял это на свои плечи. За ним — решающее слово. Сам бесконечно влюбленный в летное дело, он всем сердцем сочувствовал Белоусову и желал ему удачи.

Высота — 750 метров. Подполковник взял левой рукой переговорное устройство:

«Леонид Георгиевич! Бери управление». — И, к радости своей, не почувствовал перехода.

Белоусов крепко сдавил ручку и сектор газа, словно собирался рвануться на врага. Нет, при пилотировании по прямой и на плавных эволюциях этого делать нельзя, — ослабил напряжение.

— Делайте развороты и виражи, — приказал инструктор. Разворот влево, потом вправо — и сразу стало ясно, что

педалей ножного управления он не чувствует. Положение самолета резко меняется, на виражах он ведет себя плохо, словно за рулями неопытный юнец. Леонид вспомнил отработанные на земле движения и начал немного сползать с сиденья то влево, то вправо, всем телом нажимая на протезы.

Борисов строго следил за положением самолета, но в управление не вмешивался. Леонид с тревогой посмотрел на него через зеркало и увидел, что тот улыбнулся: значит, получается. Неважно, а все-таки... Это только начало. К сердцу прихлынула радость.

«Давай, Леонид Георгиевич, на аэродром, отдохнем малость», — раздался спокойный голос в наушниках.

Когда зарулили на заправочную, Борисов помог Белоусову выбраться из кабины, и тот почувствовал, что весь мокрый. С тревогой смотрел он в глаза подполковнику. Борисов помолчал немного и снова улыбнулся, потом крепко пожал майору руку:

— Со вторым летным рождением вас! Трудно, но будем учиться.

И Борисов, выкраивая время, стал кропотливо и последовательно заниматься с Белоусовым. Трудно сказать, у кого из них было больше терпения и настойчивости. Чуть только начинался день, У-2 был уже в воздухе. Они летали до начала общих полетов, потом, немного отдохнув, вновь поднимались. Дольше всего не давались Белоусову взлеты и посадки с боковым [464] ветром. Было трудно удержать направление на разбеге и посадке, когда ноги должны быть особенно чувствительны, чтобы сохранить направление.

Борисов строго следил за каждой мелочью, замечал малейшую ошибку. Требовал повторять упражнение снова и снова. И ученик настойчиво накапливал опыт на самом безобидном и простом самолете.

Так закончился учебный курс на У-2. Начался новый этап, еще более кропотливый — на «яках» и «лавочкине». И опять до седьмого пота осваивал Леонид каждое движение корпусом. Постепенно скоростные машины начали покоряться ему, движения приобретали автоматизм.

Шел день за днем. Освоены обе учебные машины — глубокие виражи, боевые развороты, бочки, петли, иммельманы и штопор. Наконец-то после очередного полета Борисов закрыл фонарь инструкторской кабины, сказал дружески:

— Теперь, Леонид Георгиевич, можно лететь одному. Для начала сделай полет по кругу, потом — в зону на пилотаж.

Этот день стал праздником не только для Белоусова, но и для всего учебного полка — впервые в истории человек без обеих ног выполнил сложный пилотаж.

Через три дня Леониду Георгиевичу торжественно вручили боевой самолет, лучший истребитель «Лавочкин-5». И он вновь, на глазах сотен авиаторов, выполнил весь комплекс фигур.

Главное сделано. Теперь десяток полетов со стрельбой по буксирному конусу, по наземным целям, на бомбометание и финишная прямая — свободный воздушный «бой» одиночно, парой, звеном и эскадрильей...

Письмо Белоусова заканчивалось короткой фразой:

«Через 8–10 дней возвращаюсь в родной полк».

Утром это радостное известие стало достоянием всех гвардейцев: прилетает Белоусов!

Механики и мотористы, знавшие Леонида Георгиевича, поближе к столовой вырыли котлован. В нем собрали перевезенный из деревни небольшой домик в два окошка с видом на взлетную полосу.

— Здесь будет жить наш бывший командир эскадрильи, а рядом поставим красавца Ла-5, тогда все у него будет под руками, — отвечали они всем, кто спрашивал, для кого этот блиндаж.

Ждать Белоусова долго не пришлось. Через шесть дней на бреющем полете на большой скорости пронесся Ла-5. Самолет взмыл в красивом боевом развороте и затем лихо приземлился точно у посадочного знака. Дежурный по полетам флажком [465] указал место, где была предусмотрена встреча. Белоусов мастерски зарулил, выключил мотор. Старший техник звена капитан Брусницын, тот, кто обслуживал белоусовскую «чайку» на Ханко, вскочил на крыло, обнял своего бывшего командира, помог выбраться из кабины. Леонид Георгиевич, не снимая шлема, счастливый, широко улыбающийся, пошел мне навстречу. Я обнял его, не дав приложить руку к шлему.

— Ну что, Леня? Чувствуешь землю, веришь в свои силы?

— Я-то верю и через протезы чувствую землю, да боялся, что другие не поверят.

— Нет, кто тебя хорошо знал, те верили. Теперь пусть немцы поверят. Пойдем к строю, поздоровайся с гвардейцами.

«Здравия желаем, товарищ гвардии майор!» — по летному полю пронеслось строевое приветствие. На глазах Леонида проступили слезы. Он быстро надел свето-фильтровые очки, приложил руку к сердцу:

— Спасибо вам, боевые друзья, что вновь считаете меня равноправным гвардейцем, постараюсь оправдать это почетное звание.

Вечером того же дня, после ужина, у домика Белоусова собрались все свободные от дежурства летчики. Встреча не была запланирована, она возникла стихийно. Каждый хотел поближе узнать этого удивительного человека, а мне и комэскам хотелось познакомить Леонида Георгиевича с молодыми гвардейцами.

Белоусова окружили воздушные бойцы и снайперы Федорин, Бычков, Потемкин, Шестопалов, Потапов, расспрашивали, говорили о себе. Но вот подошли комсомольцы лейтенант Селютин со своим ведомым Нефагиным, сбившие в зимних и весенних боях девять самолетов. Селютин торжественно произнес:

— Товарищ гвардии майор! Комсомольцы вашей бывшей эскадрильи поручили передать вам, что мы будем достойны вашего мужества, воли и упорства. И до конца выполним свой боевой долг!

— Да, да, — сказал Леонид и с грустью добавил: — Из тех, с кем воевал в финскую, остались единицы, но я вижу, что наша боевая техника в хороших руках. Как рад, слов нет... И спасибо вам за теплоту и поддержку, за гвардейский прием в свою большую семью.

До наступления темноты продолжалась сердечная беседа у домика Белоусова. Прервал ее сам Леонид Георгиевич, теперь заместитель командира полка. Назавтра предстоял нелегкий день, людям надо было отдохнуть.

Судьба Белоусова взволновала не только молодежь, но и «стариков», для которых возвращение человека, перенесшего [466] столько испытаний, было поистине праздником. Его появление в полку, вылеты на боевые задания стали для них образцом стойкости. Каждый гвардеец хотел хоть раз слетать в паре с Белоусовым, подражать ему в мастерстве и храбрости.

Раскатывался весенний гром, ливневый дождь барабанил по крышам домов, палаткам, не давая уснуть. Вспышки молний то удалялись, то приближались. Лейтенант Селютин, которому в эту ночь после встречи не спалось, всякий раз при блеске молнии старался определить расстояние до разряда, считая секунды.

Хотелось понять, куда же движется грозовой центр. Сделав несколько подсчетов, нашел ответ — к аэродрому.

«Сейчас начнет громыхать над летным полем, и тогда проснутся все», — думал Аркадий.

— Ну, Илья-пророк дает прикурить земному шару, — сказал лежавший рядом Петр Нефагин.

— Тоже не спишь?

— Какой тут сон. Дрыхнем под крышей и одеялом, а каково сейчас «пахарям» да малым дозорным в заливе? Волна, наверное, выше надстроек. Я как-то плавал на тральце, всего-то было пять баллов, а меня всего вывернуло. Сутки не мог есть. А грозы я вообще боюсь.

— Шутишь. — Селютин никак не мог взять в толк: летчик и грозы боится. — А немцев, случаем, не боишься?

— Как когда.

— Слабак ты, Петя. — Аркадий все еще не верил другу, принимал его признание как шутку. — А мне на грозу чихать и любой шторм выдерживаю, зато болтанку на транспортном не выношу.

Вскоре проснулись остальные. Гром сместился восточнее, но с запада надвигалась новая волна, уснули только к утру. И никто из них не знал и не мог знать, какое испытание ждет их через пару часов.

Двухсуточный скандинавский циклон разбушевал воды Финского залива. Корабли укрылись в ближайших портах и бухтах. Тральщики, «морские охотники», торпедные катера и сторожевые корабли отстаивались в маленькой бухточке Гаково, расположенной на западном берегу Кургальского полуострова, всего в двадцати километрах от устья Нарвы, по берегам которой проходила линия фронта на таллинском направлении.

Мне, отвечавшему за их прикрытие с воздуха, было ясно, что с улучшением погоды море еще долго будет бушевать и немцы, конечно, этим воспользуются, ударят по Гакову. Тем более что огромные волны не позволяют кораблям выйти и [467] рассредоточиться даже на внешнем рейде. Поэтому утром, как только прекратился дождь и улучшилась видимость, а высота нижнего края облаков поднялась метров на тысячу, мы начали держать над бухтой воздушный патруль. Усилено было радиолокационное наблюдение, включена радиостанция подслушивания, на разведку погоды в средней части залива и в районе узла Раквере послали звено Камышникова.

И мы не ошиблись. Командир патруля передал: «Две пары истребителей ФВ-190 пролетели над бухтой. От боя уклонились». Ясно — визуальная разведка. Немцы ищут, куда укрылись боевые корабли и тральщики. Они спешили нанести удар. Их разведчики, оторвавшись от патруля, тотчас передали своим: «Объект два нуля перегружен, помехи». Немудреный код, который означал: «Корабли на стоянке, в большом количестве, прикрыты истребителями». Значит, достигнуть успеха враг может только большой силой. Это уж мы поняли хорошо и немедленно информировали командные пункты баз Гаково, Ручьи и авиадивизии.

Через тридцать минут КП полка получил доклад Камышникова: «Погода в районе Раквере и средней части залива хорошая, видимость до десяти километров, нижний край облаков две тысячи метров, возвращаюсь». Но через полторы-две минуты последовал второй взволнованный доклад:

— «Сокол», «Сокол»! Я — «Ноль тридцать восьмой»! Западнее острова Малый Тютерс под облаками большая группа самолетов. Иду на сближение.

Через тридцать — сорок секунд повторный доклад:

— «Сокол», «Сокол»! Три восьмерки Ю-87 и двенадцать ФВ-190, курс на восток. Вступаю в бой!

— Аркаша, первую атаку всем звеном снизу сзади, потом парами на встречно-пересекающемся. Понял?

— Понял, понял! Атакуйте, прикрою, — без позывного ответил Селютин.

Двадцать четыре «юнкерса» под прикрытием двенадцати «фокке-вульфов» шли к стоянке Гаково бомбить корабли. Четверка отважных гвардейцев решила преградить им путь, сбить, сковать.

Противник не ждал встречи с «лавочкиными» в восьмидесяти километрах от бухты. Внезапная атака — ив бурные волны упали сразу два Ю-87 — их сбили Камышников и Селютин, надежно прикрытые Батяйкиным и Нефагиным. На высоте две тысячи метров под нижней кромкой облаков разгорелся бой. «Юнкерсы» встали в оборонительный круг, истребители бросились отсекать наших летчиков, успевших сбить еще один «юнкерс». Треск пушек и пулеметов, рев моторов сотрясали маленький [468] островок внизу. И хотя фашисты кружились над своими войсками, они вынуждены были сбросить бомбы куда попало и повернуть на запад. Теперь бой перешел на вертикаль — от самой воды до облаков.

Истребители с красными звездами и черными крестами, схожие по конфигурации, преследовали друг друга, заходя в хвост, шли в лоб, совершая фигуры боевого пилотажа. Тяжелые «фокке-вульфы» то и дело сваливались в штопор, но вот один из них, волоча за собой шлейф огня и дыма, канул в белые гребни волн.

За десять минут боя у Камышникова и Батяйкина не осталось снарядов. Они повели «холостые» атаки, оттягивали бой в нашу сторону. «Фоккеры» упрямо старались разделаться с четверкой храбрецов, отомстить.

Тройное превосходство врага, оказавшиеся на исходе боезапас и горючее могли привести к ненужным потерям. Главная задача решена — бомбовый удар сорван. Но и выйти из боя нет возможности. И Камышников решил перевести бой на предельно малую высоту, где «фокке-вульфы» обычно бывали слабы.

— Бой над самой водой, вверх не уходить!

И хотя в горячке боя ответов и не последовало, гвардейцы поняли замысел командира. Через несколько секунд «лавочкины», умело прикрывая друг друга, пошли на восток. Но и враг изменил тактику. Разделившись на две группы, атаковал с двух сторон, направив главный удар по Камышникову. Не так уж сложно было отбить атаку, но у ведущей пары кончились снаряды, и противник, поняв это, стал заходить в лоб. Селютин и Нефагин, у которых еще оставалась в запасе пара очередей, выбирали удобный момент, и вот он настал. С двух сторон две пары вражеских самолетов, третья пара атакует Селютина. Считанные секунды, и Камышников будет сбит. Тогда его ведомый Батяйкин режет курс вражеской паре, атакующей слева, приняв три снаряда в свой фюзеляж, а Селютин, рискуя собой, взял в сетку прицела атакующих справа. Последний снаряд — «фоккер» дернулся вверх, завертелся через левое крыло и, опустив нос, врезался в воду. Но второй пошел на Селютина.

Нефагин, ни при каких обстоятельствах не терявший своего ведущего, в эти роковые секунды довернул навстречу врагу — в упор. Застучали пушки, мимо, немец не свернул. И снова бешеное сближение. Никто не сворачивает. Еще миг, и в воздухе взорвалось огненное облако — самолеты врезались друг в друга. Ценой жизни комсомолец Петр Нефагин спас ведущего, который в эти же секунды сбил вражеский истребитель, выручив Камышникова. [469]

Гибель еще двух ФВ-190, казалось бы, в самой выгодной ситуации заставила фашистов прекратить бой.

...Нелегкое дело — идти в лобовую атаку. Нужны величайшее самообладание, выдержка, мастерство, способность до конца сохранить волю к победе. Летчик, обладающий этими качествами, страшен для врага. Он страшен и тогда, когда гибнет, ибо, приняв смерть, побеждает, срывая замысел врага. Такая ярость боя, стойкость и отвага звена Камышникова, в котором дрались три комсомольца, обессилили врага. Несмотря на девятикратное численное превосходство, фашисты потеряли шесть самолетов, а подвиг Петра Нефагина, бывшего рабочего, сибиряка, принявшего боевую эстафету лучших воинов полка, закрепил нашу победу в этом неравном бою.