Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Часть I.

По зову мечты

Годен без ограничений

Ачинск... С этим городом у меня связаны самые незабываемые воспоминания. Это там, еще мальчишкой, увидел я впервые в жизни самолет.

Большая зеленая птица с белым носом медленно плыла над окраиной города, наполняя пыльные улицы и переулки диковинным, неведомым доселе гулом. Шумной ватагой, задрав головы к небу, бежали мы, мальчишки, к военному городку, куда летел самолет, и каждый из нас что-то кричал, приветливо махал руками. Самолет сделал круг, другой и, словно угадав наши желания, стал снижаться.

На земле он показался нам очень большим. Двойные крылья, блестящие прозрачные козырьки летных кабин, громадный зеленый пропеллер — все это пленило наши мальчишеские души. Покорили над и летчики — молодые, веселые с загорелыми лицами парни в кожаных пальто, в черных шлемах, с очками на лбу — они казались нам какими-то особенными людьми. Летчики стояли около самолета, о чем-то негромко переговаривались и охотно отвечали на наши вопросы, которым не было конца. Нас интересовало все: и как летает самолет, и сколько он может продержаться в воздухе, и долго ли будет находиться здесь, под Ачинском.

Что касается времени стоянки, летчики успокоили нас, сказав, что прилетели они сюда надолго. В отношении же вопроса, почему самолет летает, сколько он может продержаться в воздухе, то летчики посоветовали нам побольше читать книг об авиации и вступить в авиамодельный кружок, который, возможно, есть в Ачинске. Затем они решили перегнать самолет на другое место, и один из них сказал нам: "А ну, желающие прокатиться, — прошу во вторую кабину!". Мы сразу же гурьбой бросились к самолету, образовав самую настоящую свалку. Каждому из нас хотелось сесть в кабину.

— Двое!.. Только двое!.. — закричал летчик.

Его властный голос приостановил толкотню ребят. Воспользовавшись замешательством друзей, я тут же забрался в кабину, где сидел уже Игорь Дукшта — мальчишка из тех, которым пальца, как говорят, в рот не клади. Радости нашей не было границ! Ребята, окружив самолет, с завистью смотрели на нас, счастливчиков. Через некоторое время взревел мотор, за хвостом самолета поднялся клуб пыли, пригнулась к земле трава, и машина, покачиваясь с крыла на крыло, тяжело, словно нехотя, двинулась к своей новой стоянке. Мы с Игорем готовы были кричать от радости. Нам казалось, что самолет вот-вот оторвется от земли и взмоет в небо. Но он, конечно, никуда не полетел, а, пробежав метров сто, остановился.

Так окончился мой первый в жизни "полет", мое первое знакомство с авиацией.

Тогда я твердо решил: буду летчиком!

На следующий же день многие из нас пришли к инструктору Осоавиахима, и тот был искренне удивлен таким массовым наплывом желающих попасть в авиамодельный кружок.

...Первые наши модели, взлетевшие в ачинское небо, пробудили у нас неуемную тягу к самосовершенствованию, к изучению законов аэродинамики. Мы на время как бы забыли о себе и перенесли все думы, все стремления наши на легкокрылые модели самолетов и планеров. Каждый из нас мечтал о модели необыкновенной, чтобы поднялась она высоко-высоко в небо и пролетела над всем Ачинском как можно дальше. И, видимо, настолько сильно было у всех нас стремление стать первым, что в скором времени мы, соревнуясь друг с другом, догнали своего инструктора. Модели наши стали летать так же далеко и высоко, как и у него.

Труды наши и старания были замечены осоавиахимовским руководством. Нескольких авиамоделистов, в том числе и меня, послали в Новосибирск на краевые соревнования. Правда, там мы показали весьма посредственные результаты. Вернее, мы показали все, чего достигли, но достижения эти были незначительны по сравнению с успехами наших сверстников из Новосибирска и других городов. И все же, как бы там ни было, соревнования и сборы авиамоделистов дали нам многое: мы получили хорошую практику в строительстве моделей, научились производить необходимые расчеты.

Кроме авиамоделизма, я стал увлекаться еще и стрелковым спортом. Через некоторое время сдал нормы на значок "Юный ворошиловский стрелок", а затем — и снайперские нормы.

Шли дни. Участвуя в работе кружков Осоавиахима, я проводил занятия с допризывниками, которых обучал стрельбе из винтовки, ручного и станкового пулеметов. Молодежь с большим энтузиазмом откликалась на призывы: "Республике нужны тысячи снайперов!", "Сделаем границы СССР неприступными!".

И мы учились стрелять, часто выезжали в летние лагеря и на военные сборы, маршировали с винтовками в радостный день Первомая.

Но меня по-прежнему манило небо, я мечтал о нем все больше и больше. И вдруг — радостная весть: у нас будет кружок планеристов. Я, конечно, стал одним из первых кандидатов.

И вот настал день, когда в городе появились первые самолеты, и в наш аэроклуб пришли энергичные, любящие летное дело инструкторы: В. Лопостейский, Н. Садков, М. Комплектов, В. Скалкин, А. Стародубцев, Я. Пылаев, В. Песковский. Я по сей день помню их.

Когда вспоминаю о том, как я стал летчиком-инструктором, невольно улыбаюсь: получилось так, что все мои товарищи после Ачинского аэроклуба благополучно убыли в военную школу летчиков, а меня, хотя я не менее их бредил боевыми истребителями, руководство решило оставить... инструктором при аэроклубе.

Сначала я пробовал протестовать, но начальник летной части Черкашин убедил меня, что годок-другой полетать инструктором — очень полезное дело. За это время отточишь, мол, получше летное мастерство, познаешь до тонкостей самолет. Скрепя сердце, я согласился с Черкашиным.

Вскоре дали мне курсантов — юношей чуть помоложе меня, а некоторые среди них были и моего возраста. Стал я обучать их пилотированию на самолете У-2, а позже на Р-5.

Летать приходилось много. В моей группе было десять курсантов, и с каждым надо было вести нелегкую, кропотливую работу. По вечерам, в свободное время я садился за учебники, потому что чувствовал, что мне не хватает теоретических знаний: иной раз хочешь поглубже разобрать ошибку, допущенную курсантом, а знания не позволяют, и приходится ограничиваться общими замечаниями и неглубоким разбором. Я понимал, что от такого поверхностного анализа ошибок пользы очень мало и старался как можно скорее повысить свой уровень теоретических знаний.

Через год мои друзья по аэроклубу приехали из военной школы летчиков в отпуск — загорелые, крепкие, в новенькой летной форме. Я, конечно, с завистью смотрел на них и переживал, что я такой "неудачник".

Когда мои однокашники уехали, я еще сильнее загрустил по военной школе летчиков. Чтобы хоть как-то развеять невеселые думы, я весь ушел в работу со своими питомцами. Мне удалось хорошо подготовить их к выпуску, и начальник аэроклуба Баранов объявил мне благодарность. От его крепкого рукопожатия, от его слов: "Своей работой вы вносите достойный вклад в оборону страны", — было тепло на душе. И все-таки...

— А когда вы меня в военную школу направите, товарищ начальник?

— Неисправимый ты вояка, Голубев, — засмеялся он. — Потерпи, дружок, потерпи! Придет срок — направим.

Как-то солнечным весенним днем, когда я разбирал полет одного из курсантов, неподалеку раздался чей-то голос:

— Голубева никто не видел?

— В чем дело? — откликнулся я.

Ко мне подошел дежурный по аэроклубу.

— Вас вызывает начальник летной части. В кабинете у Черкашина я увидел своего командира звена Стародубцева и секретаря комсомольской организации бывшего моего инструктора Лопостейского. Лица у всех были необычные, в глазах какая-то торжественность. Сразу понял: сейчас произойдет что-то важное.

— Ну как, Голубев, жизнь молодая? — спрашивает меня Черкашин.

— Нормально! Летаю помаленьку.

— Помаленьку? Что ж тебе, день и ночь летать, что ли?

— Так это же не от меня зависит. Разрешите — буду день и ночь летать.

— И разрешим! — торжественно произнес Черкашин. — Только... Словом, вот что, Голубев, есть одно место в Херсонской летной школе. Согласен?

Я знал, что Херсонская школа готовит летчиков-инструкторов для аэроклубов, и подготовка там, конечно, намного выше нашей, аэроклубовской. Мне, естественно, хотелось бы в военную школу, но раздумывать было некогда.

— Согласен! — выпалил я.

— Вот бумага, садись, пиши заявление.

Я тут же написал заявление. А через три дня мне выдали все необходимые документы, и скорый поезд повез меня из родной Сибири в далекий и незнакомый Херсон.

Я ехал к своей заветной мечте, и на душе было необыкновенно светло и радостно. Вспоминалось заплаканное лицо матери, серьезное, сосредоточенное лицо отца. Мать уговаривала меня остаться, поискать профессию поспокойнее — мало ли на земле надежных и хороших профессий! Кто-то из родственников даже брал на себя заботы о моем трудоустройстве...

Мать есть мать... Родственники есть родственники... Я сочувствовал им. Но они не могли войти в мое положение, не понимали, что значило для меня небо, как велика была любовь к авиации. Один отец, кажется, был в душе со мной согласен.

— Ну что ж... —вздохнул он. —Раз твердо решил, на всю жизнь — значит, хорошо! Только мой совет: если начнешь колебаться, если почувствуешь, что эта работа не по тебе, — бросай, приезжай домой. Тогда все вместе подумаем, что делать. Небо — оно нерешительных, по-моему, но любит. Там смотри да смотри. Там трудно.

Я часто потом вспоминал слова отца — как точно он угадал, хотя ни разу не поднимался в небо: "Там смотри да смотри. Там трудно".

Прав был отец! Но за все мои годы я ни разу, ни на одну минуту не пожалел, что выбрал такую профессию.

В Херсон поезд прибыл вечером. Подойдя к одному из носильщиков, я спросил: где находится школа летчиков.

— Цэ дуже далэко. Зараз ихаты на трэба... — ответил он, но видя, что я плохо понимаю по-украински, объяснил по-русски:

— Ты, хлопче, сдай вещички в камеру хранения, езжай в город до гостиницы, переночуй спокойненько, а утром и двинешь в путь.

Так я и сделал.

На КПП летной школы проверили мои документы, и курсант-посыльный проводил меня в штаб. В штабе начальник школы еще раз внимательно просмотрел мои документы, а потом отложил их в сторону и грустно сказал:

— Должен огорчить вас, .товарищ Голубев: у нас набор уже закончен. Полностью укомплектовались... Жаль, конечно, но что поделаешь... Приезжайте на следующий год.

Вначале я растерялся, но тут же взял себя в руки и сказал (откуда только во мне красноречие взялось!), что я и так целый год ждал, что работаю инструктором в аэроклубе и без неба жить не могу.

— Я по комсомольскому призыву. Ведь стране надо сто пятьдесят тысяч летчиков! Если не можете зачислить курсантом, то оставьте работать при школе... Не могу я так просто домой возвратиться!..

Начальник школы взъерошил рукой волосы, улыбнулся:

— Ну, что с этими орлами поделаешь? Затем надавил пальцем кнопку в столе.

— Запросите Ульяновскую летную школу, — сказал он вошедшему командиру в авиационной форме, — есть ли у них одно вакантное место для инструктора аэроклуба. Телеграмму дайте за моей подписью.

— Слушаюсь! — ответил военный и вышел. Начальник школы встал.

— Вот так, товарищ Голубев. Пока придет ответ, поживете у нас. А сейчас идите к дежурному, передайте мое приказание разместить и накормить вас.

Я начал благодарить его, но он сделал суровый вид:

— Ладно, ладно... без нежностей. Главное — что из Ульяновска ответят. Если возьмут, то их и благодарите.

Два дня, прожитые в летной школе, показались мне вечностью. Но вот, наконец, меня вызвали в штаб.

— Повезло вам, товарищ Голубев! — сказал, улыбаясь, начальник школы. — Согласились они принять вас. Вот документы и — мое письмо начальнику Ульяновской школы. Счастливого пути!

Как на крыльях, летел я в казарму. Схватил чемодан — и к поезду. Только бы скорее, только бы снова не опоздать!

Ульяновск... Город, где рос и мужал великий Ленин. Все здесь полно необыкновенной значимости — и улицы, и дома, и набережная Волги. От волнения у меня перехватывало дыхание.

Отыскал летную школу. По длинному коридору прошли мы с посыльным до большой, обитой черной клеенкой двери.

— Ну вот, вам сюда, — сказал посыльный и пошел дальше.

Я остановился перед дверью, на которой было написано: "Полковник Урус". Неожиданно дверь распахнулась, и прямо передо мной оказался высокий полковник. На груди — боевые ордена. Серые глаза, спокойное лицо:

— Вы ко мне?

— К вам, товарищ полковник! — И тут же доложил, что прибыл на учебу из Ачинского аэроклуба.

Полковник приветливо пожал мне руку, пригласил в кабинет, предложил сесть. Как удивился я его простоте — ведь он боевой, заслуженный летчик, а относится ко мне так внимательно, как к равному! Садиться я, конечно, не стал — просто неудобно было при таком командире сидеть. Полковник посмотрел мои документы, прочел рекомендательное письмо и положил на него руку:

— Добро! — Он тут же вызвал дежурного по штабу и коротко приказал: — Проводите товарища в карантин и поставьте на довольствие. Память до мельчайших подробностей сохранила события тех дней.

Помню строгую медицинскую комиссию, краткие отзывы врачей: "В норме", "Здоров", "Годен без ограничений".

...Во дворе летной школы построились четкие квадраты курсантских отрядов. В одном из них стоял и я. Перед строем — командиры в выходной форме, при орденах. Подана команда. Наступила торжественная тишина. Начальник штаба зачитывает приказ:

— Зачислить курсантами Ульяновской летной школы... Голубева Георгия Гордеевича...

Я стоял, преисполненный благодарности людям, которые помогли мне осуществить мою мечту. Настроение было такое, что, казалось, без крыльев, сам взлечу в высокое небо.

Шел 1939 год...

Впереди крылатое будущее

Ульяновская школа пилотов Осоавиахима была старейшей кузницей авиационных кадров, она готовила инструкторов-летчиков для аэроклубов. Из ее стен вышло немало искусных педагогов-летчиков, мастеров пилотажа, прославивших Родину замечательными рекордами! Многие ее воспитанники, выполняя свой интернациональный долг, проявили чудеса храбрости и героизма в горячих воздушных боях в небе Испании, в боях с японскими самураями.

Нам, новичкам, приятно было слышать такое из уст преподавателей и старших товарищей. Мы понимали, что нам оказано большое доверие, что нас призывают держать равнение на лучших. Но очень трудно было представить себя такими, как прославленный питомец школы Герой Советского Союза Герасимов, как награжденный двумя орденами Красного Знамени начальник школы Урус, который участвовал еще в гражданской войне, громил басмаческие банды, дрался, проявляя образцы мужества и героизма, в дальневосточном небе с японцами. Нам тогда казалось просто невероятным стать вровень с ними.

После зачтения приказа о зачислении нас курсантами мы были распределены по группам и отрядам и приступили к изучению теоретического курса. Назывался этот период "теркой". Нам предстояло, перво-наперво, изучить все науки, имеющие отношение к авиации: аэродинамику летательных аппаратов, теорию полета самолета, материальную часть самолетов и двигателей, пройти штурманскую и метеорологическую подготовку, овладеть методикой и навыками обучения курсантов аэроклубов. И, безусловно, хорошо закалиться идейно. Это предусматривала программа политической подготовки.

С первых же дней началась напряженная учеба в классах, лабораториях и в поле. Занимались мы увлеченно, с высоким подъемом. Все горели одним общим желанием:

как можно лучше, полнее познать законы авиации, с которой мы навсегда связали свою жизнь.

Занятия проходили в хорошо оборудованных классах и лабораториях. Преподаватели и инструкторы, а также обслуживающий персонал обладали большим опытом обучения летного состава. Начальник школы полковник Урус учил нас искусству воздушного боя — и не только с преподавательской кафедры, но и непосредственно в небе, демонстрируя и тактическую зрелость, и физическую выносливость, и непреклонную волю к победе.

Командиры отрядов Рюмин и Чазов, инструкторы Белужников и Богданов, преподаватели по самолетам — Турбин, по моторам — Вотинцев — в буквальном смысле захватывали нас и знанием своего предмета, и искусством преподавания.

За три месяца мы изучили материальную часть самолетов Ут-2, Ут-1, Р-5 и моторов М-11, М-17. Позже приступили к изучению самолета И-15 "бис"; а также мотора М-22. Занимались много и усидчиво, порой допоздна. Отстающих не было.

Школа жила и действовала по строгому армейскому укладу, по воинским уставам. Время было точно рассчитано, сутки расписаны распорядком дня: занятия, внутренний наряд, караульная служба, отдых — все как положено. Никаких нарушений общепринятых норм, никаких отступлений.

То время хорошо помнится мне. И особенно запомнился день принятия воинской присяги. Он был особенным, не похожим на остальные дни, и мы к нему готовились с большой ответственностью.

В 10 часов в актовом зале школы выстроился наш отряд. Вытянувшись, как говорят, в струнку, строй замер. Курсанты, чеканя шаг, один за другим подходили к столу, за которым стояли командир с комиссаром, и в торжественной обстановке произносили слова присяги.

"Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Красной Армии..."

В этот день все мы ходили взволнованные. Мы были горды от сознания, что стали настоящими воинами Красной Армии, что ответственность за судьбу Родины ложится теперь и на нас — молодых летчиков.

Вспоминается один курьезный случай, происшедший со мной в те дни на посту.

Как-то, находясь в карауле на аэродроме, я охранял один из ангаров. Завывал ветер. Было зябко. В свете ламп хлопья снега казались крупными комками ваты, падающей нивесть откуда. Мысль все время возвращала меня почему-то к недавнему разводу караулов. Навязчиво повторялось строгое предупреждение: бдительность и еще раз бдительность.

"А условия как раз на руку разным там диверсантам!" — думал я с тревогой, пристально всматриваясь и вслушиваясь в густую темень. Но видел я лишь белые хлопья снега, слышал только завывание ветра.

По моим подсчетам прошло уже около часа, как я заступил на пост. Значит, осталось еще столько. Постоял немного под "грибком" — и снова зашагал вдоль стены. Ветер по-прежнему рвал полы шинели, бросал в лицо холодные и мокрые комья снега. Узкая полоса света обрамляла по периметру ангар. А дальше — черная стена, кромешная темнота. Дошел до угла. Теперь — кругом, и в обратный путь.

"А что за углом? Ну-ка, выгляни, посмотри! — заговорило во мне желание. — Вдруг что-то подозрительное?.."

Выглянул. И в тот же миг получил удар по голове. Как стоял — так и присел. Шея стала мокрой, что-то потекло за спину. "Наверное, кровь!" — подумал я и мгновенно нажал спусковой крючок. Прогремел выстрел — предупреждение о нападении на часового. Теперь — бороться! Я приподнялся и стал искать глазами диверсанта. Но его нет! Где же он? И тут взгляд мой упал на большую глыбу мокрого снега, которая лежала рядом. "Так вон оно что..." Я облегченно вздохнул. Мне стало ясно, что произошло: мокрый снег, отяжелев, сполз с крыши ангара в тот самый момент, когда я выглянул из-за угла... Печально и смешно! Однако — поздно: был выстрел и ко мне уже спешили на помощь. Из темноты выпрыгнул на свет запыхавшийся начальник караула, за ним появились вооруженные караульные.

— В чем дело? — взволнованно спросил начальник караула.

Я объяснил.

— Молодец! Действовал, в общем, решительно и верно, мало ли что могло случиться! — похвалил он меня.

После этого случая я стал еще бдительнее нести караульную службу, еще лучше относиться к своим служебным обязанностям.

Незаметно проходили напряженные дни учебы, занятия в классах чередовались с занятиями на аэродроме...

Но вот всех нас взбудоражила радостная новость: школа должна получить боевые самолеты-истребители, и будет она теперь готовить не только лётчиков-инструкторов для аэроклубов, но и летчиков-инструкторов для школ ВВС.

В начале нового года нас собрали в актовом зале и полковник Урус объявил:

— У нас создается отряд, который будет летать на истребителях И-15 "бис" по программе применительно к школам ВВС. Формировать его будем после прохождения курсантами медицинской и мандатной комиссий. Кто будет признан годным служить в военной авиации — того переводим в новый отряд.

В зале воцарилась напряженная тишина.

Вдруг встала девушка.

— Курсант Шахова. Как будет решаться вопрос с нами? — спросила она. — Можем ли мы рассчитывать стать истребителями или нет?

— Нет, — ответил полковник. — У девушек все остается без изменений. Они будут продолжать учиться по старой программе.

Чтобы читателю было все ясно, разъясню: две осоавиахимовские школы — Ульяновская и Херсонская — принимали девушек, окончивших аэроклубы, которые затем выпускались летчиками-инструкторами для своих же аэроклубов.

Итак, кто же эти счастливчики? Кто из нас пройдет строгую медицинскую комиссию, не менее придирчивую мандатную комиссию и станет военным летчиком, причем летчиком-истребителем? С каким нетерпением все мы ждали того дня, когда зачитают список курсантов, отобранных для службы в военной авиации! Говоря "все мы", я нисколько не ошибаюсь. Мы действительно все горели желанием стать летчиками-истребителями.

И вот этот день наступил. Нам зачитали список. Значился в нем и я. Радости моей не было предела.

Спустя неделю, нас, будущих летчиков-истребителей, перевели в другое здание, расположенное на берегу Свияги, недалеко от аэродрома.

Программа нашего обучения была переработана применительно к курсу школ Военно-Воздушных Сил. Появились у нас новые предметы — тактика ВВС, общая тактика, и другие. Работы было много, но никто из нас не унывал. Мы учились — и имели неплохие результаты. А в предвыходные и выходные дни находили время даже сходить и в увольнение.

Ульяновск расположен на высоком правом берегу Волги. Он имеет свою богатую историю. Здесь находятся замечательный Дом-музей В. И. Ленина, картинная галерея, оперный театр. В Ульяновске, бывшем Симбирске, родился и учился Владимир Ильич Ленин.

...Солнечным летним днем на площади Ленина собрались тысячи горожан. В четком строю застыли воины гарнизона, держим равнение и мы, курсанты. Сегодня состоится открытие памятника В. И. Ленину. Медленно сползает с монумента покрывало, гремит оркестр, и волнами катятся овации над волжскими просторами. Вот он стоит перед нами, наш вождь и учитель, устремленным вперед взором указывая нам путь в светлое завтра!

Торжественным маршем, чеканя шаг, проходим мы перед памятником, давая этим клятву вождю до конца быть верными его великому делу.

К концу апреля 1940 года мы закончили "терку" и успешно сдали все экзамены. Как только снег сошел с полей, наш отряд выехал в лагерь, где мы начали восстанавливать на самолете Ут-2 утраченные за зиму навыки. Параллельно с полетами на самолете Ут-2, на И-5 отрабатывали руление. Машина эта была к тому времени уже снята с вооружения, однако у нас ее приспособили для отработки у летчика выдерживания направления с опущенным и поднятым хвостом самолета. Такие упражнения предшествовали самостоятельным полетам на И-15 "бис". Цель рулежки заключалась в том, чтобы научить курсанта строго выдерживать направление при взлете и на пробеге после посадки.

Самолет И-15 "бис" был строгим, как при взлете, так и при посадке, и требовал от летчика повышенного внимания. Достаточно было чуть-чуть замешкаться, как машина тут же начинала отклоняться от оси взлета влево или вправо, а это могло привести к аварийной ситуации.

Через месяц мы восстановили технику пилотирования на Ут-2 и приступили к самостоятельным полетам на самолете И-15 "бис".

Самолеты Ут-2 и И-15 "бис" отличались друг от друга даже конструктивно. Ут-2 — учебный двухместный моноплан, а И-15 "бис" — боевой одноместный истребитель, полутораплан. Он несколько тяжелее Ут-2, и, естественно, пилотировать его было значительно сложнее. Короче говоря, полет на "бисе" требовал хорошей выучки. Инструктор В. Белужников, опытный летчик-методист, сравнительно быстро сумел передать нам все тонкости полета на "бисе".

Первым из нашей группы самостоятельно стартовал на И-15 "бис" В. Лещенко.

Вскоре пришло время и мне произвести первый самостоятельный полет на И-15 "бис".

Инструктор представил меня командиру отряда Кудряшову. Разговор командира со мной был деловым и походил на экзамен: Кудряшов задавал мне вопросы, слушал ответы, иногда поправлял меня, энергично показывая руками то одно, то другое положение машины в воздухе. Особенно детально Кудряшов пояснил способы исправления возможных ошибок на взлете и посадке.

Наконец мне было дано разрешение на самостоятельный полет. Занимаю место в кабине истребителя. На предварительном старте инструктор снова напоминает, как дается газ, как выдерживать направление при взлете... Запускаю мотор, выруливаю на исполнительный старт. Стартер взмахивает флажком — разрешает произвести взлет.

Еще раз, как положено по инструкции, осматриваюсь вокруг, проверяю, все ли готово для взлета. Кажется, все. Даю сектор газа. Из выхлопных патрубков мотора вырывается мощный металлический гул. Самолет идет на взлет. Плавно, соразмеренно разбегу машины, отдаю ручку управления от себя. Хвост самолета постепенно приподнимается до горизонтального положения. По ориентиру на горизонте строго выдерживаю направление взлета. И вот истребитель, набрав необходимую скорость, легко отрывается от земли. Некоторое время выдерживаю самолет на высоте одного метра, затем плавным движением ручки управления на себя перевожу его в угол набора. И истребитель быстро несет меня ввысь. Теперь я... один на один с воздушной стихией!

По заданию выполняю над аэродромом два круга и захожу на посадку.

Посадку произвожу удачно.

Заруливаю на линию предварительного старта. Инструктор, не сделав никаких замечаний, приказывает выполнить еще один полет.

Взлетаю снова. Пилотирую теперь увереннее и задание выполняю еще чище. Посадку произвожу опять удачно.

— Молодец! — после моего доклада говорит инструктор. — Так и держите, товарищ Голубев!

Радостным возвращался я в этот День с аэродрома. Еще бы: отныне и на всю жизнь я — военный летчик!

Шло время... Мы закончили летную программу на И-15 "бис", успешно сдали государственные экзамены.

Настроение у всех бодрое, приподнятое. Трудная пора — позади, мечта каждого из нас — стать военным летчиком — осуществлена!

Впереди — приказ о присвоении воинских званий, приказ о назначении и выпускной вечер...

Но проходит месяц, а никакого приказа нет. В чем дело? Что случилось? Нам поясняют, что в стране не одна наша летная школа, что пока, мол, нарком обороны подпишет приказ, пока бумаги придут в Ульяновск... В общем, надо набраться терпения и еще немного подождать.

Но нам не терпится! И это естественно. Ведь выпуск — это не только торжественный день, темно-синяя командирская форма с двумя "кубарями" в голубых петлицах и крылышками на рукаве... Это прежде всего путевка в большое небо, в самостоятельную жизнь!

Да, произошло то, чего мы никак не ожидали. Сбылось предположение некоторых наших старших товарищей по выпуску. С нами, двадцатилетними, в школе инструкторского состава учились и люди с более солидным жизненным опытом, на несколько лет старше нас по возрасту:

было им по двадцать пять, а то и по тридцать лет...

— Лейтенантского звания молодым не дадут! — утверждали они. — Вот увидите!

Слова эти оправдались: лейтенантами мы не стали. Нарком обороны ввел в действие приказ, которым выпускникам летных школ присваивалось только звание "старший сержант" или "старшина".

Но разве для нас было главным: лейтенантские кубики на петлицах и синяя форма? Разве за этим мы с таким трудом пробивались в летные школы? Нет, конечно! Главным для нас было — небо! Летать — вот что для нас было самым главным.

...Гремел оркестр. Нам зачитали приказ о назначении. Звания, сказали нам, будут присвоены в частях. Мм прощались друг с другом, с командирами, наставниками — и на выпускном вечере пели любимую песню:

Бросая ввысь свой аппарат послушный
Или творя невиданный полет,
Мы сознаем, как крепнет флот воздушный,
Наш первый в мире пролетарский флот!
Все выше, и выше, и выше
Стремим мы полет наших птиц!..

Мыслями мы были далеко-далеко в своем крылатом будущем.

В строевых частях. Школа орлов

Стучали колеса... Я вместе с товарищами по летной школе ехал к нашему новому месту назначения — на Кавказ.

После Ростова-на-Дону мы все чаще и чаще выглядывали в окна. Чувствовался юг — ветер был теплый, упругий, природа щедрая, непривычная. А когда за окнами встали над горизонтом голубые горы Кавказа, когда совсем рядом с поездом показались воды Каспия, я совсем потерял и сон, и покой. Мне, сибиряку, все это казалось сказкой, и как-то не верилось, что я еду на Кавказ!

В Тбилиси мы приехали часа в два дня. Вещи сдали в камеру хранения и сразу же направились в штаб ВВС Закавказского военного округа. Там нам и зачитали приказ о новом назначении: всех нас направляли летчиками-инструкторами во вновь организуемую школу в Цнорис-Цхали.

Утром следующего дня местным поездом мы прибыли в Цнорис-Цхали. На маленькой станции нас встретила группа командиров: начальник штаба подполковник Гагарин, комиссар школы Аристархов и майор Михайлов и капитан Турпак. Они поздравили нас с прибытием, сказали, что уже давно ждут,

Природа здесь была необыкновенная. Особенно красивым был сам аул Цнорис-Цхали. Расположен он у подножия горы, весь в садах и зелени, журчит на перекатах по камням речушка; своеобразны сложенные из камня сакли с черепичными крышами, а вдали громоздились величественные горы Кавказского хребта. Воздух казался голубым, а большие горы находились вроде бы совсем рядом. И только со временем я убедился, что это обман зрения: до гор очень далеко. Нельзя было скрыть радости — кто-то затянул песню, и все мы дружно подхватили ее.

Итак, здравствуй, солнечная Грузия! Здравствуй, большая самостоятельная жизнь!

До чего здорово чувствовать себя сильным и нужным людям! До чего хорошо, когда рядом такие же, как ты сам, романтики неба, а вообще-то — обыкновенные парни сороковых годов.

Когда прибыли контейнеры с самолетами У-2, Ут-2 и технический состав, работа в школе закипела вовсю. Собирали самолеты на аэродроме, который располагался недалеко от аула. Конечно, никакого специального покрытия, никакой специально оборудованной полосы на аэродроме не было. Строений тоже никаких не было. Просто ставили контейнеры из-под самолетов и в них хранили имущество, Жили мы в спортзале, спали на двухъярусных койках, но никто не ныл, не жаловался на трудные условия быта: всех нас захватывала одна страсть, одно желание — поскорее услышать звук самолетных моторов!

В долине щебетали птицы, звучали голоса работающих у самолетов людей, но каждый из нас понимал: это — еще не аэродром, это — еще не школа летчиков! Вот когда запоют моторы — это будет жизнь, это будет музыка!

Часто приезжал на аэродром начальник школы полковник Попов — среднего роста, коренастый, спокойный, немногословный. В недавнем прошлом он был летчиком-испытателем при одном из военных заводов. И вот теперь принял под свое командование летную школу. Мы полюбили Попова как-то сразу, за искренность за чуткость, которую он оказывал каждому, с кем приходилось ему встречаться. Беседуя с нами, Попов, улыбаясь, говорил:

— Ничего, еще немножко — и наступит веселая жизнь!

При словах "веселая жизнь" лицо его оживлялось, серые глаза светились лукавством — чувствовалось, что Попов, как и мы, живет небом, что он, как и мы, истосковался по самолету. Подходя к техникам, он обычно торопливо бросал: "Работайте, работайте, товарищи! На меня не обращайте внимания!". А сам, как бы между прочим, то с одним, то с другим поговорит, посочувствует, выслушает пожелания, просьбы, иной раз и сам поможет, где надо подставит вместе с другими плечо под тяжелый самолетный мотор.

Так же, как и Попов, на аэродроме почти всегда находился комиссар Аристархов. Он тоже помогал нам и словом и делом.

Выходных для нас не существовало, свободного времени не было. Разве что те недолгие часы, когда шумной веселой гурьбой ходили мы в баню. Для этого надо было взобраться на гору, метров на 900 выше нашего гарнизона — там приютился небольшой грузинский городок Сигнах. Идти в гору по тропинке было трудно и непривычно. Мы подталкивали друг друга, шутили. А в городе на нас удивленно смотрели люди; с почтением рассматривали мужчины, диковато, с любопытством косились женщины. Военные под Сигнахом появились совсем недавно, и местные жители еще не привыкли к нашей форме, к нашему языку. Да и мы тоже не понимали ни слова из того, о чем они говорили.

Но вскоре все мы приобрели учебник грузинского языка и через некоторое время где словами, где жестами, могли довольно сносно объясняться и разговаривать с местными жителями. Теперь, когда мальчишки вслед нам кричали: "Гамарджоба, летчики!" — мы понимали, это означает: "Здравствуйте, летчики!".

Вскоре, нам присвоили воинские звания. Тем, кто был постарше возрастом, старшинское. Мне и сверстникам моим — старшего сержанта.

Мы сдали зачеты и приступили к полетам на Ут-2. Теперь над долиной не смолкал рокот авиационных моторов, а в небе, потеснив орлов, кружились самолеты. Началась, как говорил полковник Попов, веселая жизнь, которая была всем нам очень по душе.

Уставали мы страшно, но зато в короткое время восстановили уровень летной подготовки и были готовы к обучению курсантов.

Политзанятия с нами проводил комиссар Аристархов. Каждый день задумчиво глядя на карту Европы, он неторопливо рассказывал нам о событиях, происходящих в мире. Все чаще на политзанятиях звучало слово "Германия". Площадь Германии постепенно, как чернильное пятно, расползалась по Европе и уже поглотила такие страны как Чехословакия, Австрия, Польша...

На политзанятиях между нами вспыхивали жаркие споры насчет советско-германского пакта о ненападении, возникали разные вопросы и в душе каждого был какой-то горький осадок неясности и тревоги. Конечно, тревога та была далека от боязни или чего-нибудь подобного. Молодые, уверенные в себе и в технике, доверенной нам, мы беззаветно верили в силу и несокрушимость Красной Армии и Военно-Морского Флота.

Наш учебный аэродром был расположен в нескольких километрах юго-восточнее Цнорис-Цхали, в Алазанской долине. Летное поле было покрыто ковром зеленых трав, которые в середине лета выгорали и становились желто-бурыми, жесткими, а грунт — твердым, как камень, но не пыльным. Вдоль арыков, обрамлявших аэродром с севера и запада, стояли высокие пирамидальные тополя, кипарисы, тянулись виноградники.

В этой долине, рядом с арыками и садами, располагались стоянки самолетов, штабные и эскадрильские помещения, сделанные из контейнеров и самолетных ящиков.

Дни были теплые, солнечные. С аэродрома один за другим стартовали самолеты: мы учили курсантов летать. В стремлении курсантов поскорее вылететь самостоятельно узнавали себя. Давно ли сами вот так же старались воздать у инструктора мнение, что готовы к самостоятельным полетам, что "созрели", и, конечно, друг перед другом старались не ударить лицом в грязь.

Курсанты — народ молодой, горячий. Они, как говорится, на лету схватывали все, чему учили мы их, и не удивительно, что в группах у инструкторов с каждым днем оставалось все меньше и меньше "пассажиров".

Я не помню такого курсанта, который бы относился к своей летной профессии равнодушно. Во всяком случае, в моей группе таких не было. Разумеется, у нас не обходилось и без "приключений". Но "приключения" эти имели под собой причину весьма далекую от равнодушия курсантов к летной профессии.

Мне вспоминается курсант Копейкин. Высокий, худенький, лицо белое, интеллигентное, высокий лоб, черные задумчивые глаза. Копейкин славился цепкой памятью и математическими способностями. Все, что касалось аэродинамики, усваивал быстро и прочно, но вот не везло ему, когда дело касалось применения теории на практике. Товарищи по учебе взлетали и садились самостоятельно — сколько восторженных рассказов и впечатлений! А Копейкин... он по-прежнему летал только с инструктором Морозовым, проходя вывозную программу.

Однажды Копейкин вылетел с командиром эскадрильи майором Михайловым, и тот, передав курсанту управление, весь полет наблюдал за ним, анализировал его действия. И хотя Копейкин довольно грамотно провел полет и неплохо посадил машину, Михайлов все же остался им недоволен. Инструктору он сказал:

— Летать-то летает, но знаешь, как-то все не то... И сделал неопределенный жест растопыренной пятерней.

А программа "поджимала", и Морозов, видимо, решил рискнуть: инструкторы иногда рискуют, такова профессия! Взвесил все "за" и "против" — и при нас же в "квадрате" состоялся его разговор с комэском.

— Добро! — сказал Михайлов, — только проинструктируй его, собери в кулак, а то он какой-то... — И опять хотел сделать этот свой жест — в воздухе покрутить растопыренной пятерней, но раздумал, и просто махнул рукой. Примерно через час мы стали свидетелями самостоятельного вылета Копейкина на истребителе И-15 "бис".

Большого роста, нескладный на вид Морозов долго маячил на крыле истребителя у кабины, где сидел готовый к вылету Копейкин: понятное дело, он давал "ценные указания", последнее напутствие своему питомцу. Но вот Морозов спрыгнул с крыла и, отбежав в сторону, поднял над головой руку, а затем резко махнул: "Вылет разрешаю!".

Мотор взревел, самолет порулил к исполнительному старту. Чувствовалось, что машину ведет "ас" — стартер испуганно отскочил в сторону, а самолет, слегка клюнув носом, замер почти у стартовой черты.

— Ничего, — как бы успокаивая себя, сказал Морозов, — просто волнуется парень.

В это время Копейкин поднял правую руку — попросил разрешение на взлет.

Вернулся на место стартер, и самолет, пилотируемый Копейкиным, пошел на взлет. В "квадрате" сразу же прекратились разговоры, все стали следить за взлетающим самолетом. Но что это? В середине разбега Копейкин не выдерживает направление взлета и самолет уклоняется влево. Еще, еще... Вот уже с полуопущенным хвостом он мчится на дальнюю стоянку самолетов. Скорость явно не та, чтобы взлететь, да и куда же теперь взлетать-то... На дальней стоянке паника. Техники и механики выпрыгивают из самолетов и разбегаются в стороны.

— Что ты делаешь?!

— В стоянку врежешься! — гремит на все поле багровый от волнения и стыда инструктор Морозов, точно Копейкин может его услышать. — Да поворачивай же! Правой ногой! Правой держи!

Копейкин и впрямь "услышал" — круто развернул самолет и теперь уже помчался на "квадрат", на нас. Хватая табуретки и скамейки, свалив щиты стартовки на землю, бросились и мы врассыпную. И в это время над нашими головами пронесся на бреющем полете самолет, ведомый Копейкиным. Взлетел все же. Хоть с обратным курсом, но взлетел.

Мы, тяжело дыша, стали возвращаться в "квадрат". Облегченно вздохнули, что обошлось без жертв, но на душе было тревожно, понимали: главное теперь впереди. Как-то он сядет, этот Копейкин?

— Посадке запрет! Крест выложи! — прокричал финишеру майор Михайлов. Комэск волновался, что Копейкин, сделав круг, пойдет на посадку. А так, видимо, решил он, "походив" в воздухе, придет в себя.

На инструктора Морозова вообще тяжело было смотреть — насупился, красный — и курит одну за другой папиросы, не выпуская из поля зрения самолет Копейкина.

Михайлов дал запрет на взлет остальным самолетам. В воздухе был один Копейкин. Он летал по большому кругу и по малой "коробочке". Прошло минут 25. Мы с тревогой ждали, чем все это кончится. Наконец, Михайлов скомандовал разрешить посадку, и Копейкину расстелили на траве посадочный знак — букву "Т".

Копейкин прошел на высоте 100 метров, покачал крыльями: "Вас понял". Самолет стал заходить на посадку. Третий разворот, четвертый... Только бы не спешил теперь выравнивать.

Мы очень волновались за Копейкина. Как хотелось помочь ему, подсказать, но законы авиации сороковых годов были суровы: радиосвязи нет, и летчик должен принимать правильное решение и выходить из трудного положения сам.

Копейкин понял, что не рассчитал, и, дав газ, ушел на второй круг.

Однако при втором заходе повторилась та же ошибка, правда, ^расчет на посадку был теперь лучше, и вот Копейкин заходит на посадку в третий раз. Заход почти нормальный. К месту вероятного приземления побежал инструктор Морозов. Отчаянно жестикулируя руками, он стал подавать Копейкину сигнал: "Садись, садись!" При этом Морозов, вытянув руки вперед, то вскидывал их вверх, то, приседая, опускал вниз, что означало: "Ниже... Ниже!"

Копейкин стал убирать газ и повел самолет на снижение. Грубо коснувшись колесами земли, истребитель сделал небольшую серию "козлов", в конце пробега круто развернулся влево, задел крылом за землю и остановился.

Стало так тихо, что мы услышали, как щебечут птицы, да где-то далеко прогудел паровоз. И вдруг раздался топот: то инструктор Морозов помчался к "своему чаду". А Копейкин вылез из кабины, отстегнул парашют, бросил его в траву и, пошатываясь, побрел в противоположную от "квадрата" сторону!

— Копейкин! Копейкин! — закричал Морозов. Од догнал курсанта и что-то долго объяснял ему. А затем вместе они подошли к командиру эскадрильи.

— Ну что же ты, братец? Разве можно такие номера откалывать? — сердито заговорил Михайлов. — Не цирк ведь! Что молчишь?

— Не выйдет из меня летчика!.. Ходить мне по земле, товарищ майор... — сказал негромко, точно надломленным голосом, Копейкин.

Мы и сами понимали, что случай с Копейкиным, происшедший при самостоятельном вылете, не просто неопытность. Это то, о чем в народе говорят: "Не в свои сани не садись!". Если нет у человека так называемой "летной хватки", значит, летчика из него никогда не получится. Тут уже ничего не поделаешь.

Но как же могло произойти такое ЧП? В чем причина? Казалось бы, все в порядке: Копейкин был в группе опытного инструктора Морозова, который не первый год работал с курсантами и в другой школе не один выпуск сделал. Копейкин получил вывозную программу даже большую, чем другие курсанты, и стремление у него к летному делу было.

Я тоже много думал над этим. И пришел к выводу, что, скорее всего, причиной ЧП было слабое знание своего воспитанника инструктором Морозовым.

Инструктор должен изучать характер курсанта не только в воздухе, но и на земле. Ведь в воздухе, как бы трудно ни пришлось, курсант всегда знает: "Инструктор рядом. В случае чего — поможет". А каков курсант на земле? Каковы его характер, привычки, склонности? Копейкин проявлял большие способности в аэродинамике, математике, но, как оказалось, в то же время "славился" в повседневной курсантской жизни рассеянностью и медлительностью. У него даже кличка была — Павлин. Знай обо всем этом Морозов — ЧП с Копейкиным, возможно, могло и не случиться.

Нас, инструкторов, собрали в методическом классе и случай этот "разложили по косточкам". После ЧП с Копейкиным я стал еще внимательнее изучать характеры курсантов своей группы, постоянно интересовался их бытом, досугом...

Группа мне досталась хорошая, а одним из лучших курсантов был Шмелев — высокий, горбоносый и несколько угловатый с виду. Все, чему я его учил, Шмелев усваивал быстро. Координацией движений он обладал изумительной. Находясь в воздухе, он как бы сливался в единое целое с пилотируемой машиной. Выполнял ли, Шмелев фигуры высшего пилотажа, шел ли на посадку — всегда знал, когда и сколько оборотов дать мотору, какой угол должен занять самолет. Ни больше, ни меньше, а точно! Иной раз в зоне даже казалось, что Шмелев угадывает мои мысли на расстоянии. Вводит, бывало, он самолет на петлю Нестерова, а я сижу во второй кабине и думаю: "Ну, пойдешь на предельную перегрузку?". И в ту же секунду Шмелев, словно "услышав" мои мысли, увеличивает обороты мотора и более энергично берет ручку управления на себя. Скорость растет, и меня все сильнее вдавливает в спинку сиденья: ясно — петля Нестерова будет выполнена что надо!

Обычно после приземления только начнешь давать ему замечания по прошедшему полету, а он тут же с вопросами: "А можно ли? А если попробовать?"

Да, этим пытливым и способным юношей я был доволен. Шмелев обладал врожденным даром летчика-истребителя.

Был еще у меня курсант Борис Вовченко. Красивый, чернобровый украинец. С горячим характером. Бывало, только сядем в кабине, я еще ремни пристегиваю, а он уже готов, ерзает на месте, ему не терпится поскорее начать взлет. Вовченко также считался лучшим из моих воспитанников, но Борис, в отличие от Шмелева, допускал больше ошибок. И причиной их были в основном его горячий характер, его торопливость Позже он это понял, разумеется, не без моей помощи, и обычно горячность свою старался "охладить".

Чем жарче палило летнее солнце, тем "жарче" были наши летные дни. Каждый курсант моей группы, как и курсанты других групп, делал по 5-6 посадок в одну летную смену. Вскоре нам стало тесно на одном аэродроме — не хватало всем "неба" — и наша эскадрилья перелетела ближе к реке Алазани, где имелась хорошая грунтовая площадка. Поставили палатки, привезли самолетные ящики, в которых разместили техимущество. И... снова загудели моторы, зазвенело небо!

По ночам нам надоедали шакалы. Из-за протяжного воя мы подолгу не могли уснуть. Мой товарищ по палатке инструктор Григорьев, слушая осточертевший нам вой, обычно шутил:

— Недовольны авиацией. Протестуют, шакальники!

А рано утром, когда на востоке едва угадывалась розовая полоска зари, сигналист поднимал нас, и начинался новый трудовой летный день.

Готовя из курсантов летчиков-истребителей, я старался почаще напоминать и себе о личной летной подготовке.

"Помни, — говорил я себе, — ты — военный летчик! Потребуется — должен сесть в боевую машину и драться так, чтобы чертям стало тошно, а врагам и подавно. Что у меня есть и чего у меня нет? Любовь к летной профессии? Безусловно, есть. Решимость? Это не простой вопрос. Прежде всего, решимость — это сочетание уверенности в себе, в своем оружии, помноженное на волю". Я не считал себя робким, но, анализируя свои летные успехи, свои данные летчика-истребителя, находил у себя и немалые просчеты и недостатки. Я взвешивал все "за" и "против". "Готовность к подвигу? Готов ли я?" Здесь снова все сводилось к вопросу, сформирован ли я, как воздушный боец? Ведь тому же Нестерову было бы безрассудно идти на выполнение своей знаменитой ныне петли, не обладая блестящим (по тому времени) комплексом летных данных и навыков. Тот же таран надо знать, как совершить, надо суметь совершить — одного желания для этого мало.

Садясь в кабину самолета Ут-2, я помнил задачи, стоящие передо мной. А когда случалось летать с комэском Михайловым или с командиром отряда Зубченко, я учился у них искусству точного расчета, оценки воздушной обстановки и принятию быстрого правильного решения.

Обычно мне очень нравилось летать с комэском Михайловым на проверку техники пилотирования. Уйдем, бывало, в зону, начнем комплекс высшего пилотажа и вдруг при выполнении какой-нибудь горизонтальной фигуры мотор останавливается, а Михайлов спокойно говорит:

— Я выключил мотор. Рассчитывайте и садитесь без мотора!

Я вспоминаю, как проходили эти упражнения в аэроклубе, и действую спокойно и уверенно. Посадить самолет следует так, чтобы коснуться колесами земли у посадочного знака "Т", а иначе об отличной оценке нечего и думать.

Михайлов был мудрым учителем. Чтобы инструкторы не привыкли к наземным ориентирам при посадке с остановленным мотором, "не сживались с обстановкой", он всегда менял зоны и высоту полета, а это приучало нас к внимательности, развивало глазомер, вырабатывало быструю реакцию.

Инструкторскую работу я любил. Вылетишь с курсантом в зону, дашь ему команду приступать к выполнению каскада фигур высшего пилотажа, а сам сидишь во второй кабине, следишь за тем, как пилотирует самолет твой ученик, и если легко, свободно льется каскад фигур, на душе становится тепло, и ты искренне радуешься и за него, и за себя. Это ни с чем не сравнимое чувство гордости трудно передать. И не важно, какой у тебя полет — десятый или сотый. Все равно каждый раз снова и снова испытываешь чувство упоения полетом, небом, ветром, скоростью и силой. Сознаешь, как велик и дерзок человек, сумевший взлететь над своей вечной колыбелью — Землей.

Сидишь в кабине. Четко работает мотор, стрелки приборов "как вкопанные" стоят на положенных значениях, за бортом самолета слышится тугой свист воздушных струй, а внизу проплывают поля, зеленые долины, леса, словно игрушечные города, реки, озера...

Далеко-далеко простирается горизонт, и чем выше поднимаешься, тем дальше он отодвигается, тем мельче становится все находящееся внизу. А самолет послушен тебе. Только возьми ручку на себя — как сразу же горизонт начнет проваливаться, уплывать вниз, и вот его нет — только синее небо, пронизанное солнечными лучами, над головой.

Неведомые силы придавливают тебя к сиденью — перегрузки все растут, дыхание затрудняется, все тело наливается тяжестью, ноги и руки становятся словно свинцовые.

Затем постепенно из-под головы снова надвигается горизонт, исчезает перегрузка — можно переводить машину в горизонтальный полет.

Даешь координированным движением ручку управления и ножную педаль в левую или правую сторону, и самолет тут же, незамедлительно начинает вращаться, выполнять левую или правую "бочку". Интересное ощущение: смотришь на капот мотора, и кажется, что не самолет вращается, а земля и небо вращаются вокруг самолета. Вроде бы не сам ты вращаешься, а заставил крутиться землю и небо вокруг себя!

Выводишь снова самолет в горизонтальный полет. Едва вывел, ставишь его в набор градусов под 45, отдаешь ручку от себя, и появляется ни с чем не сравнимое чувство невесомости, и ты валишься, летишь в голубую поющую бездну...

Это и есть настоящая романтика во всей своей красоте и прелести, которая захватывает в свой вечный плен каждого, кто, как говорится, "вдохнул чистый озон пятого океана".

— Посмотрим настоящих истребителей! — шутит, бывало, наш командир звена лейтенант Лепин, кивая на проносящихся мимо стрижей. В его словах есть доля истины. Хотя мы и готовим летчиков-истребителей, и сами давно не новички в летном деле, но что значит наша техника пилотирования в сравнении с полетами стрижей? Как стремительно взмывают они вверх, как круто, сложив крылья, пикируют в ущелье!

Мы частенько подкармливали стрижей хлебными крошками, которые они с удивительной ловкостью подхватывали на лету. Любили мы и подразнить стрижей, помахать на них руками, посвистеть. Стрижи незамедлительно принимали наш вызов — они начинали "воздушный бой". Да не как-нибудь! Свечой взмывали вверх и со стороны солнца мчались прямо на нас. Они словно понимали, что мы не простые зрители, а летчики и что ни одна их атака не пропадет даром — получит оценку.

Стриж с большой скоростью мчится прямо на Лепина, а Лепин тоже не из робких — стоит в полный рост и руки назад спрятал. Азартная игра: кажется, вот-вот стриж, не рассчитав, не успеет отвернуть — и наш приятель получит таранный удар в лицо, но нет! Перед самым лицом Лепина стриж резко отворачивает — нам даже вроде бы слышен свист воздуха. Молодец! Да и Лепин тоже не подкачал. Выстоял, глазом не моргнул, а это нелегко. Я тоже пробовал — не сразу привык.

А уже на следующий день мы, инструкторы, запрокинув головы, следим с земли за "воздушным боем" наших курсантов и с удовлетворением отмечаем: "Зреют истребители!"

Вскоре в нашу школу поступила новая машина — истребитель И-16, тактико-технические данные которого были гораздо выше, чем у истребителя И-15 "бис".

Для начальника школы полковника Попова И-16 был уже "старым знакомым": он летал на нем в ту пору, когда работал на авиационном заводе испытателем. Поэтому он показал нам на И-16 такую блестящую технику пилотирования, такую высокую культуру полета, что все мы невольно позавидовали ему. С этого дня мы начали осваивать истребитель И-16.

Мы часто наблюдали, как высоко в синеве безбрежного неба Кавказа старые орлы учили молодых орлят искусству парящего полета. Иногда и наши курсанты, как бы соревнуясь с орлами в мастерстве, отрабатывали в это время самостоятельные полеты в зону и по маршруту — захватывающее зрелище! Бывало, отойдешь недалеко от "квадрата", ляжешь на мягкую, теплую траву и, подложив руки под голову, долго всматриваешься в безоблачную высь.

Лежишь — и мечтаешь: как интересно все же устроен мир! Нет у него ни начала ни конца. И все же когда-то человек поднимется в эту бесконечную пустоту Вселенной. И шаг за шагом начнет прокладывать себе путь к звездам, бесчисленное множество которых видишь в ночи над головой — мерцающих и еле заметных, далеких и близких, больших и малых...

И вдруг встрепенешься от захватывающих своей фантазией мыслей и переведешь взгляд на громадную цепь гор с вершинами, покрытыми снегом. И видишь, как в небе, распластав свои еще не окрепшие большие крылья, орлы стаей робко описывают круг за кругом: то снижаются, то вновь набирают высоту, да такую, что становятся еле заметными, а затем уходят куда-то в горы.

Спустя некоторое время стая снова показывается в небе и повторяет свой "учебный" полет.

И так — изо дня в день, от простого — к сложному старые орлы "проходят программу" со своими орлятами, которые с каждым часом растут и крепнут. Наконец время подходит и к одному из самых сложных элементов орлиной школы — пикированию, при котором отрабатывается стремительное падение к земле и точность выхода из пикирования.

Вот старый орел, первым сложив крылья, пикирует к земле, а затем выравнивается и снова поднимается вверх, к стае. Вслед за старым начинают повторять "упражнение" молодые орлята. С каждым разом "задание" усложняется, пикирование становится более глубоким и продолжительным.

Обучение длится до тех пор, пока не окрепнут, не наберут силы молодые крылья. А потом наступает самый ответственный момент в жизни каждого орленка — "экзамен на зрелость".

С огромной высоты, с парящего полета орлята камнем падают вниз и у самой земли, расправив во всю ширь свои могучие крылья, на какое-то мгновение как бы зависают на одном месте, чтобы схватить добычу в когти, и снова устремляются ввысь. Ошибки здесь не должно быть. Здесь должны быть точный расчет и сила в крыльях. Если молодой орел переоценит свои возможности, ошибется, то это будет стоить ему жизни.

Но так бывает редко. Обычно весь выводок орлят успешно выдерживает неписаный для них экзамен, после которого они становятся уже орлами и у каждого из них начинается самостоятельная жизнь.

...Наступил и наш день, наш праздник: школа дала Родине сто боевых летчиков-истребителей. И наши орлята получили путевку в небо.

Дальше