Аллах ли там среди пустыни
Застывших волн воздвиг твердыни.
Притоны ангелам своим...

М. Ю. Лермонтов.

Топонимика — совокупность географических названий
какой-либо определенной территории.

Из «Словаря иностранных слов»

 

Там русский дух... там Русью пахнет!

А. С. Пушкин

Топонимическая симфония

7 февраля на зорьке побудку нам устроили немцы.

В течение десяти минут они обстреливали поселок из артиллерии. Как будто из района Спасской Полисти. Но в подземелье мы чувствовали себя почти в полной безопасности. [111]

Дежурные по ротам преподнесли нам приятный сюрприз: в больших котлах на госпитальной кухне накипятили воды. Настоящей, волховской.

Сразу после завтрака становимся на лыжи. Идем по Волхову на юг, в сторону Новгорода. Ширина реки здесь метров двести пятьдесят — триста. Лед прикрыт толстым слоем снега, наледь почти не встречается. Держимся поближе к западному берегу. Торить путь заново не надо, пользуемся готовыми лыжнями.

Наши лыжни-меридианы то и дело пересекают лыжни-параллели. Иногда встречаем на пути широкие полосы снега, примятого пехотой. Во избежание неожиданностей справа нашу колонну охраняет усиленный взвод от первой роты. Он движется в полукилометре западнее. Мы поддерживаем с нашим боевым охранением зрительную связь. Правда, она то и дело прерывается: то заслоняет высокий берег реки, то мешает прибрежный лес, кустарник. Но это не беда: если взвод наткнется на противника, мы услышим перестрелку.

Я все еще под впечатлением ночного разговора с военврачом. Очень возможно, Лермонтов совершал променады верхом и в этих местах. Что ему, холостому офицеру, было делать в свободное время?! Надо полагать, он со своими товарищами объездил все окрестности Селищенского Поселка. И бывал вот в этом великолепном бору, который тянется вдоль правого берега Волхова...

Вспоминаю поэтические названия селений, которые называл хирург. К топонимике питаю особое пристрастие чуть ли не с мальчишеских .

Начиная с Малой Вишеры внимательно прислушиваюсь к наименованиям селений и урочищ, рек и озер Новгородской земли. Иные встречаются на нашем пути, о других рассказывают местные жители, третьи упоминаются в политинформациях, в разговорах наших командиров. От многих названий веет далекой-предалекой стариной. В некоторых названиях улавливаются даже отзвуки Руси удельной, Руси еще более древней — языческой, Перуновой...

Для меня эти названия звучат как некая симфония. Волхов, Ильмень, Чудово, Чудской Бор, Теремец Курляндский, Заполье, Усть-Волма, Люболяды, Апраксин Бор, Финев Луг, Спасская Полисть, Любино Поле, Пересвет-Остров... [112]

Смутно вспоминается прочитанный еще в пятом-шестом классе исторический роман из жизни древних славян. Главными героями его были юные приильменские словены Пересвет и Полиста. Правда, автор романа и название выветрились из памяти.

Пытаюсь своими силами разобраться в некоторых названиях. Полисть? Быть может, то же самое, что в Белоруссии «полесье» — лесной край, лесная сторона? Река Кересть? Селения Сенная Кересть, Холопья Кересть, Новая Кересть? «Кересть» звучит уже как будто не по-славянски, а скорее по-угро-фински.

Из множества названий память отбирает несколько и выстраивает их чередой-цепочкой: Тосно — Любань — Чудово — Спасская Полисть — Подберезье — Новгород — Бронницы... На какую связующую нить нанизаны названия этих городов и поселков?

Наконец вспоминаю: в конце XVIII века по этим местам проезжал в ямщицком возке Александр Радищев, совершая свое историческое путешествие из Петербурга в Москву. Здесь великий вольнодумец беседовал с простыми землепашцами, здесь раздумывал о бесправном положении крепостного крестьянства, о лихоимстве царских чиновников, о судьбах России.

Эпиграфом к своему знаменитому «Путешествию из Петербурга в Москву» Радищев поставил строку из поэмы Василия Тредиаковского «Тилемахида»:

«Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лайяй».

На архаическом языке поэта екатерининской эпохи обло — тучно, озорно — нагло, пакостливо. Под «чудищем» Радищев подразумевал русский царизм, царскую деспотию. Ныне нашу Родину пытается поработить «наглое и стозевное чудище» XX века — гитлеровский фашизм.

Встреча живых с мертвыми

Далеко впереди раздался одиночный взрыв. В чем дело? Неужели кто-то из лыжбатовцев нарвался на мину? Солдаты мы еще необстрелянные, и поэтому предположений и догадок много: противотанковая мина, авиабомба или мощная мина замедленного действия, крупнокалиберный снаряд из дальнобойного орудия... Но голова колонны продолжает идти вперед — идем и мы. [113]

Видим, что головная застава, штаб, первая и вторая роты делают остановки, лыжбатовцы что-то рассматривают на льду и затем двигаются дальше. Полынья там, что ли?

Добрались и мы до загадочного места. Оказывается, никто не угадал. От восточного и до западного берега скованный льдом Волхов усеян телами убитых в белых халатах. Большинство без валенок, у многих даже портянки, носки сняты. На мраморно-белых ступнях выделяются желтовато-кремовые пятки. И варежки, рукавицы кому-то понадобились. Некоторые убитые будто сознательно не отдают их: мертвой хваткой сжали в кулак пальцы.

Работает команда захоронения — солдаты старших возрастов, каждому под пятьдесят, а то и больше. Давно не бритые, выглядят совсем стариками. На волокушах вытаскивают убитых на берег. Команда маломощная и по количеству: около десятка носильщиков-возчиков, человек пять роют братскую могилу. Мерзлую землю взорвали зарядом тола, сейчас углубляют яму лопатами.

Мы сошли с лыж и ходим по полю боя. Подавленно-приглушенные разговоры иногда перекрываются отдельными возгласами.

— Как и мы — лыжники...

— Конечно. Только не наши. Из 280-го мы — первые.

— Может, из 40-го?

— Медальоны-то у них есть. Давай вот у этого, цыганистого, поглядим...

— Брось, не надо! Могут подумать, будто мы по карманам шарим.

— И то — правда. А валенки, видать, «славяне» посымали.

— И правильно сделали. Пехота, она большей частью в кирзах, а то и в ботинках с обмотками. А тут по ночам уже через тридцать переваливает. С плохим обутком и без ног можно остаться.

— Так-то оно так, вроде по-хозяйски получается. А сердце мое не согласное: на гражданке не принято покойников босыми хоронить.

Итальянец, переходя от одного убитого к другому, приседает на корточки и зачем-то внимательно рассматривает зажатые в руке рукавицы. С виду они точно такие, как у нас: коричневато-кирпичного цвета, имитация [114] под замшу. Закончив свои наблюдения, Итальянец растерянно-удивленным голосом восклицает:

— Гляньте, братцы! Ведь на ихних рукавицах точно такие же штампы, как и на наших: Кунгурской швейной артели!

Семен Белых обнаружил среди убитых знакомого. Указывая на лежащего лицом вверх, с раскинутыми в стороны руками дюжего парня, он рассказывает товарищам по взводу:

— Точно он — Данька Черемных! Я с ним пять вместе в Карагайском леспромхозе робил.

Еще группа бойцов. Они пытаются восстановить детали тяжелого боя, который вели в этом месте наши товарищи по роду войск.

— Поглядите: все убитые головой на запад лежат. Значит, не вдоль реки шли, а от правого берега к левому. И не просто шли — атаковали, вон тот бугор штурмом брали.

— А нешто в лоб, на рожон лезли?

— А справа и слева от бугра, думаешь, таблички с надписями «Добро пожаловать!» вывешены были?

Раздалась команда «На лыжи!», и мы опять вытянулись тремя цепочками, опять пошли вперед.

Эта встреча глубоко потрясла нас. Мы впервые своими глазами увидели поле боя, в упор глянули в страшный лик войны. Если бы команда захоронения справилась пораньше, наша встреча с павшими лыжниками произошла бы в иной обстановке — у временного, пусть очень скромного, надгробия над братской могилой. И нам, еще не изведавшим правды суровой фронтовой действительности, не пришлось бы перенести сильную душевную травму без нужды, еще до вступления в первый бой.

Впоследствии, когда мне довелось воевать в 1943, 1944, 1945 годах, задним числом я пришел к такому выводу. Недостаточное внимание к захоронению убитых следует отнести к тем просчетам, которые в начальный период войны порождала неподготовленность многих наших командиров к размаху и ожесточенности сражений.

Зимой 1942 года спецкоманды захоронения во 2-й ударной были слишком малочисленные и со своими задачами явно не справлялись. Комплектовались эти команды по устаревшим, не проверенным новой боевой [115] практикой нормативам. Вдобавок в трудные моменты их первыми из тыловиков забирали на передовую и бросали в бой. Экономия за счет команд захоронения исчислялась конкретным числом дополнительных штыков. Зато потери психологического плана, отрицательное воздействие на психику молодых — да и не только молодых! — солдат не поддавались никаким цифровым подсчетам.

Первые месяцы войны преподали нам немало уроков — в том числе и этот. Довольно скоро недооценка этой скорбной, но крайне необходимой и важной фронтовой службы была преодолена.

Левая верея

Наконец расстались с заснеженным льдом Волхова, свернули вправо, затем — влево. И опять следуем на юг, теперь — параллельно реке. Минуем деревни Бор, Костылево, Арефино, Ямно. Они выглядят еще более растоптанными войной, чем Папоротно и Селищенский Поселок.

Почти все время высоко в небе слышится гул немецких самоов-разведчиков. Иногда пониже проносятся группы «мессеров» и «юнкерсов». Но нас пока не трогают. Видимо, не замечают. Маскхалаты себя вполне оправдывают. Значительно реже показываются наши «ястребки».

Мы уже научились различать самоы не только по силуэтам, но и по звуку. У наших — гул однородный, у немецких — моторы исполняют дуэт. Ведущий голос размеренный, басовитый. Более чем на октаву выше ему вторит надсадно вибрирующий фальцет.

Я и Фунин пытались подобрать фальцету подходящее название: подзвук, подголосок, подпевала, вторичный звук...

Более удачно с этой задачей справился Философ. — Опять немец ит, — сказал он как-то Мусе.

— Почем знаешь, что немец? Может, и наш. За лесом не видать.

— Обязательно немец! У немца мотор с подвывом гудит.

Ну конечно — с подвывом!

Засветло пришли в Мясной Бор. Вот она, левая [116] верея ворот, пробитых 2-й ударной в немецкой обороне. Станция и пристанционный поселок стерты с лица земли. Среди руин станционной водонапорки торчит конец стальной трубы, по которой вода из-под земли поступала в бак. У трубы выстроилась большая очередь солдат. Воду достают подвешенной на телефонном проводе артиллерийской гильзой.

У местного старичка выясняю, почему у поселка и станции такое название. По его словам, когда царь Петр стал прорубать окно в Европу, потребовалось много продовольствия, чтобы кормить десятки тысяч рабочих и армию. Из центральной России и южных степей через Новгород к Петрограду гнали огромные гурты скота. Здесь, в окрестных лесах, была устроена крупная перевалочная база: загоны, склады фуража, бойни. С тех пор и пошло — Мясной Бор.

В феврале сорок второго о кровопролитных боях у Мясного Бора уже знал каждый командир и боец Волховского фронта. Но главные ожесточенные сражения в этом районе еще впереди. Они прославят малоизвестную станцию и впишут ее название в историю Великой Отечественной войны рядом с Невской Дубровкой, Синявинскими болотами, Малой землей и другими пядями советской земли, особенно обильно политыми кровью защитников Родины.

А мы, лыжбатовцы, не помышляя о грядущей славе Мясного Бора, пока целиком поглощены будничными заботами. Стоим в очереди за водой, готовим ужин, ищем место для ночлега.

Попутно выясняем фронтовую обстановку. И она представляется нам еще более неясной и запутанной, чем рисовалась, скажем, в Малой Вишере или Селищенском Поселке.

Мясной Бор и небольшая деревенька Теремец Курляндский освобождены еще 24 января. А из соседних кучно расположенных деревень и поселков — Любцы, Любино Поле, Земтицы, Крутик, Большое Замошье — немцев до сих пор не удается полностью выбить. Вцепились в Приволховье, как клещи в живое тело.

Некоторые селения блокированы полностью, другие — наполовину, третьи — уже частично заняты нашими войсками, четвертые — по нескольку раз переходят из рук в руки...

Окруженным гарнизонам транспортные самоы [117] сбрасывают на парашютах продовольствие и боеприпасы. Немцы не собираются ни капитулировать, ни вырываться из окружения. С часу на час ждут подхода своих крупных сил.

Знакомство с «Раечкой»

Когда наши квартирьеры сунулись было искать какие-либо помещения для ночлега, старожилы-пехотинцы насмешливо посоветовали:

— Так тут округ полным-полно деревень, любую выбирайте! Но пускают туда только тех, кто берется выполнить два условия.

— Что за условия? — спрашивают лыжники, уже чувствуя какой-то розыгрыш.

— Первое: немца из насиженных мест выбить надо. Второе: перед входом в избы — снег с валенок чисто обметать. Тут несколько частей сменилось. Со вторым условием справились бы, а вот с первым — очень туго дело подвигается. Который день уже вхолостую толкаемся. Если желаете — в любой момент свою очередь уступим.

Побалагурили, обменялись табачком, покурили — и разошлись. А ночевать все равно где-то надо. Начальство решило: бивуак разобьем в лесу, между Мясным Бором и Теремцом Курляндским.

На пути от Малой Вишеры до Мясного Бора штаб нашего ОЛБ заметно посмелел. В Папоротно и Селищенском Поселке, в Арефино и Борисове насчет костров и заикаться нельзя было. А здесь, можно сказать, под носом у немцев — пожалуйста, разводите. Только не под открытым небом, а в своих шалашах. Поэтому строить их надо достаточно просторными и высокими.

Наше начальство убедилось, что без горячей пищи и кипятка, без обогрева и просушивания портянок лыжбатовцы здорово измотались за несколько дней, еще не вступив в соприкосновение с противником. Кроме того, штабисты увидели, что к такому же выводу пришли части, прибывшие на фронт до нас.

Одним словом — ура, сегодня разрешены костры! Прорыли-протоптали мы в метровом снегу ходы-дорожки, соорудили на каждое отделение по «еловому чуму» с очагом посреди. Шалаш моего отделения на [118] самой юго-западной окраине леса. Нашему взору открывается вид на уходящую вдаль, поросшую низким кустарником снежную равнину. По мере наступления темноты вдалеке все явственнее заметны огненные параболы ракет и трассирующих пуль.

Наш «чум» такой вместительный, что мы даже смогли взять на постой лишнего человека. Им оказался кавалерийский лейтенант с синими петлицами, порученец из кавкорпуса генерала Гусева. Он скакал откуда-то из глубины прорыва в Малую Вишеру. За километра два до Теремца его конь сломал на лежневке ногу. Коня лейтенант пристрелил и, взвалив седло на спину, двинул дальше пешком. С наступлением темноты решил переночевать, чтобы утром продолжить путь на попутных машинах. Поиски ночлега и привели его к нашему шалашу.

Фронтовая солдатская гостиница готова, собираем валежник для костра... И вдруг наше внимание привлекло нечто такое, с чем мы столкнулись впервые.

С окраины нашего же леса, примерно в полукилометре правее лыжбатовского бивуака, в небо взвилось несколько десятков хвостатых ракет. Спустя секунду-две послышалось ритмичное стрекотание — в непостижимо быстром темпе, металлически-звонкое. Ракеты плавно описали не очень крутую параболу и дружно устремились к земле. Туда, где мы наблюдали огни обычных ракет и трассирующих пуль. Над местом приземления вспыхнуло багровое зарево, пульсирующее, играющее огненными сполохами. И когда угасло зарево, мы услышали приглушенные расстоянием звуки разрывов. В отличие от выстрелов, в очередности разрывов никакой ритмичности не улавливалось. Они поражали цепь обвально-хаотически, как горный камнепад.

Спустя, быть может, минуты две-три грянул еще один такой залп хвостатых ракет — и все повторилось в той же последовательности. Никто, даже такой бывалый фронтовик, как политрук Гилев, не мог объяснить, что это за штука. Консультантом выступил кавалерист.

— Это наши новые минометы. Бесствольные. Страшно засекреченные. Возят их на быстроходных машинах, под брезентом. Во время стрельбы другие рода войск близко не подпускаются. Дадут два-три залпа и быстренько переезжают на новые позиции. Называют [119] эти минометы «Раисами», «Раечками». Потому что у них реактивные снаряды: эр-эс. Больше ничего не знаю. А если бы и знал, то не имел бы права разглашать военную тайну.

Рассказ лейтенанта очень заинтриговал, но ни в малейшей мере не удовворил нас. Бесствольные минометы? Как это может быть? Что за нелепица!

В ту пору, за пятнадцать до начала космической эры, о принципах реактивного поа широкие массы имели весьма смутное представление. Поэтому недоуменных вопросов и разноречивых мнений было хоть отбавляй. Дескать, миномет без ствола — это такая же диковинка, как винтовка или автомат без дула.

Обсудили эту проблему я и Фунин. Попробовали представить себе конструктивные особенности загадочного миномета. Принцип поа реактивного снаряда нам был понятен. Но как же без дула направить его по заданной траектории? Судили-рядили и так и эдак. Но не сообразили, что по снаряда может направлять не только цилиндрическая труба, но и обычный рельс.

Итак, в ночь с 7 на 8 февраля 1942 года я впервые познакомился со знаменитой «Катюшей». Это была она! Имя «Раиса», «Раечка» не привилось. Солдаты, народ очень скоро перенарекли ее.

Минометный сабантуй

Поужинали мы горячим, попили настоящего чаю. Вода замечательная — та самая, которую нацедили артиллерийской гильзой на развалинах мясноборской водонапорки. Пресная «снеговуха» быстро научила нас понимать и ценить вкус настоящей воды.

Ребята повеселели. Даже шутки послышались.

— Слышь, Итальянец! А почему ты в Италию, к своему князю Сан-Донато доси не перебрался? — укладываясь рядом с Пьянковым, балагурит ротный запевала Семен Белых.

— А чего мне там делать?! — принимая игру, сердито огрызается Итальянец.

— Как — чего? Макароны в оливковом масле упал бы, в гондолах разъезжал бы, с итальянками шуры-муры разводил. Там, поди, теплынь сейчас — не то, что наша рассейская холодрыга... [120]

Этот диалог перебил заглянувший в наш «еловый чум» политрук Гилев. Как всегда порывистый, подвижный, окинул быстрым взглядом обстановку и присел к догорающему костру.

— Как, ребята, устроились?

— Получше, чем в две шеренги вдоль железной дороги или в подвале Аракчеевской казармы.

— Ну, отдыхайте, орлы! Предстоит трудный день. Даже очень трудный! Лыжи никто не сломал?

— Пока нет...

— Так спокойной ночи, ребята!

— Спокойной ночи, товарищ лейтенант.

К сожалению, ночь оказалась даже очень неспокойной.

Только наш «еловый чум» погрузился в сон, как где-то совсем рядом раздалась серия разрывов. Со сна мы поначалу не разобрались: что это — бомбежка, артиллерийский или минометный обстрел? Наступила пауза. От шалаша к шалашу передали голосом команду из штаба батальона:

— Потушить костры! Прижаться к земле!

Прижались еще до команды. Это получилось само собой, инстинктивно. Напряженно прислушиваемся: что же будет дальше? Вдруг на фоне отдаленной артиллерийской канонады и более близкой пулеметно-ружейной перестрелки послышались звуки иного рода — мягкие, но вместе с тем четкие: пам... пам... пам...

Будто некий великан выбивает исполинских размеров ковер. Потянулись томительные, тревожные секунды... Послышалось пронзительное завывание, и в расположении батальона опять с резким металлически-стеклянным звоном разорвалось несколько мин.

Не знаю, почему я сообразил, что это именно мины. Ведь под минометным обстрелом оказался впервые. Видимо, кое-что осталось в памяти от прочитанного в книгах, от рассказов старшины Борули.

Минометный обстрел в лесу еще более опасен, чем на открытой местности. Стальное веретено от соприкосновения даже с тонкой веткой прыскает во все стороны сотнями осколков и обдает сверху смертоносным душем.

Резко запахло порохом и гремучей ртутью. В расположении первой роты слышны крики раненых, зовут санитаров. [121]

И опять: пам... пам... пам... пам... Теперь-то мы знаем, что предвещают эти, для неопытного уха как будто совершенно безобидные, звуки! Теперь уж они нам кажутся зловещими, как шипение змеи, за которым последует резкий бросок на жертву.

Батарея полковых минометов успела дать семь-восемь залпов. И сразу же замолкла, когда за нас вступились неведомые нам артиллеристы. Снаряды с легким шорохом ели откуда-то со стороны Мясного Бора, над нашими головами.

Последняя серия мин разорвалась с недоом: на снежной равнине, по соседству с нашим шалашом. Толстый полог снега значительно приглушил разрывы. Осколки резанули по вершинам елей, под которыми хоронился наш взвод. Сверху посыпались отсеченные ветви, потек снег.

Я высунулся из шалаша и навострил уши: или это последний залп, или вдалеке опять прозвучит коварное «пам-пам»? Вдруг слышу: что-то ит ко мне с басовитым жужжанием, вроде майского жука. «Февральский жук» стукнулся о мое плечо и шмякнулся у ног. Пошарив рукой, я нащупал на утоптанном снегу еще теплый осколок. Довольно большой: величиной с мизинец, с полусогнутой первой фалангой.

«Как же так? — удивился я. — Каким образом этот осколок намного отстал от своей разбойничьей компании? Чтобы доеть от места разрыва до нашего шалаша, требуются доли секунды. А этот где-то странствовал по крайней мере секунд семь-восемь и достиг моего плеча уже на изе.

Видимо, все дело в необычной форме осколка, — выдвинул я гипотезу. — Уж очень похож на бумеранг. Взвился вверх, описал огромную петлю и, совершенно ослабленный, вернулся примерно туда, откуда начал по...»

Так это или не так, полностью ручаться не могу. Повторяю: гипотеза для себя. Больше таких случаев в моей фронтовой практике не было.

Обстрел прекратился, но обстановка неясная. Почему нас обстреляли немцы? То ли палили наугад, по площади? То ли заметили над лесом дымы от наших костров? Или на освобожденной территории оставлены немецкие радисты, шпионы, которые следят за передвижением наших частей? [122]

Хочется узнать подробности о наших потерях. Впечатление такое, будто ужас сколько народу погибло!

И еще один вопрос: остаемся здесь ночевать или надо перебираться на новое место?

У нашего гостя особое мнение. Он уверен, что под минометный обстрел мы попали случайно. Дескать, этот лес немцы обстреляли лишь потому, что отсюда дали залпы «Раисы». Но «Раисы» уже далеко отсюда, и очень маловероятно, чтобы они вернулись на эти же позиции сегодняшней ночью. Это понимают и немцы. А поэтому целесообразнее никуда не трогаться с места.

Науменко и Гилев повели кавалериста в штаб батальона, чтобы он изложил свои соображения комбату и комиссару.

Комроты и политрук скоро вернулись с такими новостями. Остаемся на месте. Из роты в роту, из шалаша в шалаш за новостями не бродить. Спать! Отбой! Много ли убитых и раненых? Немного, тех и других по нескольку человек. В первой роте. Подробности — после подъема. Прекратить разговоры!

Постепенно угомонились... Но кто когда уснул и как каждому из нас после такой нервной встряски спалось — это уже другой вопрос. Кавалерист оказался прав: немец нас больше не потревожил.

Утром проводили в последний путь убитых. Их оказалось пять. Семерых раненых еще ночью отправили в тыл. Возможно, они попали в уже знакомый нам госпиталь в Селищенском Поселке.

Итак, на пути к фронту у 172-го ОЛБ выросла вторая братская могила. Первую мы оставили в Малой Вишере.

В эту ночь неожиданно для всех «прорезался» скрытый талант Саши Вахонина. Он по своей инициативе оказался рядом с ранеными, умело помогал медикам, собирал по шалашам остатки кипяченой воды. Когда раненых уложили в двое розвальней, Вахонина назначили в число провожающих.

Конечно, в каждой роте уже имелись санитары. Их подобрали еще в запасном. Однако само собой подразумевалось, что санитар прежде всего должен быть дюжим парнем, а все остальное приложится. Это, мол, должен быть крепыш, который сможет вытащить раненого из любого места, а если потребуется, то и пронести на своем горбу пяти-шестипудового детину. Своим [123] поведением Вахонин навел на мысль: «Для хорошего санитара одной физической силы совершенно недостаточно. Прежде всего у него должна быть душевная склонность к этому делу».

После этого Вахоню включили в группу санитаров.

Как я стал архангелом Гавриилом

Начальство лыжбата установило контакты со штабом 111-й стрелковой дивизии и 24-й отдельной стрелковой бригады (ОСБ), которые вместе с другими частями вели бой у Мясного Бора. В политотделе 111-й нашему комиссару рекомендовали организовать выступление рупориста. Наиболее подходящим для этой цели оказался я. Дивизионные политотдельцы снабдили меня необходимым для этой цели оснащением.

Во-первых, окрашенным в белый цвет жестяным рупором. Такие рупоры-мегафоны я когда-то видел у синеблузников, у распорядителей на массовых народных гуляниях, у администраторов на речных пристанях и пароходах. Впоследствии их сменят микрофоны.

Во-вторых, комиссар вручил мне карманного формата тоненькую книжицу. В ней я обнаружил с полсотни самостоятельных, обособленных фраз — обращений, лозунгов и призывов, предназначенных для передачи при помощи рупора немецким солдатам и офицерам. Каждое предложение напечатано трижды: по-немецки латинскими буквами, еще раз по-немецки, но русскими буквами с детальной расстановкой ударений и перевод на русский язык. Например: «Rettet euer Leben! Gebt euch gefangen! Рéттет ойер Лéбен! Гебт ойхь гефанген! Спасайте свою жизнь! Сдавайтесь в плен!» Или: «Зачем стреляете в нас? Мы такие же крестьяне и рабочие, как вы», «Зачем умирать за Гитлера? Переходите к нам! Мы пленных не расстреливаем».

Комиссар Емельянов с пропагандой среди войск противника столкнулся впервые. Но все же дал мне кой-какие дельные советы. Возможно, своим опытом с ним поделились политотдельцы из 111-й. Передачу вести, приблизившись к передним немецким траншеям примерно на сто метров. Расположиться в яме, канаве, за камнем, среди занесенных снегом развалин. Ни в коем случае не прятаться за стволом дерева — минометчики [124] могут использовать его в качестве ориентира. Место для передачи выбрать вне сектора, в котором снежные траншеи роют лыжбатовцы или наши соседи. За рупористом, скорее всего, будут охотиться вражеские минометчики, и поэтому нежелательно, чтобы обстрел помешал подготовительным работам штурмовых групп. Выступая же в сторонке и отвлекая на себя внимание противника, я окажу содействие этим работам.

И еще: одному на сеанс не выходить. Задача боевая, всякое может случиться! Пусть комроты выделит на помощь расторопного автоматчика, у которого нервы покрепче...

Комиссар отметил мне «птичкой» двенадцать предложений, которые следует прочитать, вернее, прокричать во время первого сеанса. Если будет возможность, каждое по три раза. И для начала — хватит.

Возвращаясь к себе в роту, к Земтицам, думаю: вот так номер! Предстоит экзамен еще более трудный, чем тот, которого я боялся. Комиссар намекнул, что у моего помощника должны быть крепкие нервы. Значит, у меня — и подавно. А достаточно ли они крепкие для боевого задания, которое надо выполнить? Этого я даже сам не знаю. Выяснится в ближайшие часы...

Увидав трубу, ребята засыпали меня вопросами. Что за штуковина? Что я намереваюсь с ней делать? Философ сказал, что именно с такой трубой ает посланник господа бога архангел Гавриил и передает народам благословение всевышнего или, наоборот, предупреждает о карах божьих.

Тут меня ребята с ходу и прозвали архангелом Гавриилом. О полученном задании докладываю комроты Науменко и политруку Гилеву. Прошу выделить мне помощника. А они отвечают: выбирай сам.

— Василий Воскобойников прозвал меня архангелом Гавриилом, — немного подумав, ответил я. — Пусть он и будет помощником архангела.

Мы прошли вдвоем метров двести к Любцам. Здесь никто не работает, траншеи уже готовы. Ползем по одной из них в сторону немцев. Чтобы пустая труба не бренчала, Воскобойников затолкал в нее попавшийся под руку растерзанный рукав ватника. Его, видимо, бросили здесь санитары, перевязывая раненого.

Натыкаемся на занесенные снегом остатки деревянной постройки, сохранилось всего три-четыре венца. Забираемся [125] внутрь, и по развалинам печки с каменкой определяем: была крестьянская баня. Труба повалилась и служить ориентиром не может, полог снега выше верхнего венца... Пожалуй, лучшей «трибуны» для выступления не найти.

Вырыли мы в снегу глубокие ячейки. Я — в одном углу бани, Воскобойников — в другом. В ожидании минометного обстрела хоть немного рассредоточились.

— Смотри, Вася, в оба! — шепотом говорю своему напарнику. — Я могу увлечься, как глухарь на току, и не заметить, если в нашу сторону поползут немцы.

На левом фланге, у Любцов, перестрелка приутихла. Выгодно это мне или нет, пока оценить не могу. Слышимость передачи будет лучше. А хуже то, что немецкие пулеметчики и минометчики смогут уделить мне больше внимания.

Впереди на пугающе близком расстоянии взают осветительные ракеты. Отчетливо слышны выстрелы из ракетниц. Пора! Команду мне никто не подаст, надо начинать самому. Извлекаю из зева мегафона тряпичный кляп, поудобнее кладу трубу на верхнее бревно... И вдруг с досадой замечаю: дрожат руки. Этого еще не хватало! Может, и в голосе будет чувствоваться дрожь?

Почему дрожат? Неужели от страха? Сам себе нахожу оправдание: нет, не от страха, от волнения. Шутка ли сказать, впервые вступаю в контакты с немцами!

Уже хотел было приложиться к трубе, но вовремя спохватился. Сообразил, что на тридцатиградусной стуже губы вмиг примерзнут к жести. Сбросив варежки и перчатки, погрел между ладонями суженный конец трубы.

Наконец-то — окончательно готово! Начинаю!

— Ахтунг! Ахтунг! Ахтунг! Внимание! Внимание! Внимание! Солдаты и офицеры 126-й пехотной дивизии!

Вступление согласовано с комиссаром. Это он сообщил мне, какая немецкая часть засела на мясноборском участке фронта. К счастью, я знал, как по-немецки «пехотная дивизия» — «инфантерúдивизиóн». Это слово нашлось в моем куцем словарике. Вспомнилось мне, что когда-то в русской армии было воинское звание — генерал от инфантерии.

Прокричал предложений семь-восемь... Как странно звучит мой голос! Вряд ли его узнали бы мои родные и самые близкие знакомые. И вдруг впереди: та-та-та, [126] та-та-та! Над головой просвистели пули. Значит, пулеметные очереди адресованы нам. Но затем наступила пауза — и я благополучно закончил первый круг «земтицких чтений».

Начинаю еще раз. Ахтунг! Ахтунг! — и так далее. Где-то за передними траншеями немцев раздался хлопок — глухой, но более сильный, чем выстрел из ракетницы. Тотчас же над нами пронеслась мина и с переом в десятка полтора метров бессильно чавкнула в глубоком снегу. И еще несколько мин — туда же.

А как там мой напарник? Какие мудрые мысли приходят ему на ум в такой необычайной обстановке? Быть может, струсил, растерялся?

— Вася! Как ты там? Живой?

— Покеда — живой, — слышу ответный довольно бодрый шепот. — А что дальше будет — у ротного писаря узнаем.

Ротная мина по сравнению с крупнокалиберной полковой выглядит игрушечной хлопушкой. Но все же, если такая «безделушка» угодит в мое снежное лежбище, мне, как говорится, придется переместиться в мир иной и выполнять свои архангельские обязанности в надзвездных эмпиреях.

Воспользовавшись еще одной паузой, заканчиваю повторное чтение текста и с ходу начинаю в третий и последний раз:

— Ахтунг! Ахтунг! Ах...

Опять шмякнулась мина. На этот раз впереди и очень близко от нашего убежища. Меня даже осыпало ошметками снега. Последующие мины этой серии тоже легли с недоом. Пере, недо — теперь надо ждать «вилки». Взмахом руки подаю сигнал Василию, переваливаюсь через бревна и по траншее быстро уползаю в тыл. Слышно, как позади чавкают мины третьей серии. Очень возможно, они и угодили в наше «четырехугольное яблочко».

Третья рота уже волновалась за нашу судьбу. Лейтенант Науменко хотел было послать вслед за нами двух-трех автоматчиков. Когда наши ребята увидели, что мы целы и невредимы, вовсю посыпались шуточки. Опять стали склонять на все лады архангела Гавриила и его адъютанта Васю. А мы, естественно, отшучиваемся. Я рассказал, с какой площадки вел беседу с гитлеровцами,и добавил: [127]

— Никогда не думал, что в бане без печки и крыши может быть так жарко!

А Философ пришел к следующему глубокомысленному выводу:

— Во время оно начинающих проповедников забрасывали камнями. А ныне слушатели шпуляют в них минами.

Впоследствии, когда я стал более или менее опытным рупористом и радиосолдатом, обнаружил в моем первом сеансе у Земтиц две грубые методические ошибки.

Первая. Время от времени надо поворачивать мегафон вправо-влево. Эти простые манипуляции вводят вражеских минометчиков, артиллеристов, пулеметчиков в заблуждение: им кажется, будто источник звука перемещается.

Вторая, еще более существенная, ошибка. Рупорист или диктор радиоустановки ни в коем случае не должен обнаруживать своего волнения или испуга. Пусть над самой головой свистят пули, пусть рядом рвутся мины — ты не подавай виду, что тебе страшно, продолжай читать текст спокойно и уверенно. Срывы в голосе, заминки, несвоевременные паузы помогают опытным вражеским пулеметчикам и минометчикам корректировать огонь.

Конечно, одного знания этого правила совершенно недостаточно. Чтобы стать полным хозяином своих нервов, необходима практика, тренировка.

Трехтонный граммофон

Спустя часа два после моего выступления в районе Земтиц появилась необычного вида машина: грузовик Зис-101, переоборудованный в крытый, обитый жестью фургон. Наверху два нацеленных вперед рупора. Скоро выяснилось, что это приехала из Малой Вишеры агитмашина политотдела 2-й ударной армии. Ее обслуживает команда из трех человек: начальник, он же диктор, — молоденький лейтенант в новеньком кремово-белом полушубке, радиотехник и шофер.

Лейтенант разъяснил нам, что агитмашина называется мощной говорящей установкой, короче — МГУ. Есть еще окопные говорящие установки — ОГУ. Их носят в заплечных ранцах. [128]

Лейтенант облюбовал было опушку рощи в секторе, где лыжники рыли снежные траншеи. Однако наше командование не разрешило. Дескать, огонь противника , может сорвать подготовительные работы штурмовых групп. Машина переехала влево и заняла рабочую позицию на стыке между Земтицами и Любцами. Примерно . в километре от передовых немецких траншей. Ее мощные рупоры обеспечивали слышимость до пяти километров.

Передача началась с информации о позорном бегстве гитлеровских полчищ из-под Москвы, о провале блицкрига. Затем диктор рассказал о положении на Волховском фронте. Советские кавалеристы, танкисты, лыжники уже в 60—70 километрах западнее Волхова. Любино Поле, Земтицы, Любцы — в глубоком тылу. Сопротивление бесполезно, сдавайтесь в плен. Мы не расстреливаем пленных, геббельсовская пропаганда — наглая клевета...

Поначалу фрицы огрызались пулеметными очередями. Видимо, для того чтобы заглушить передачу. Затем начали обстрел из батальонных минометов. Однако диктор мужественно закончил чтение текста и «на закуску» включил музыку. Под аккомпанемент разрывов мин зазвучали штраусовские вальсы.

Наконец машина, целая и невредимая, укатила в сторону Мясного Бора. Я с восхищением смотрел ей вслед. Вот это — да! Не то, что моя жестянка. Действительно — мощная установка. Лейтенант еще с гордостью говорил о ней: моя звуковка. Мне бы на такой поработать!

Однако многие лыжбатовцы, а также соседи-пехотинцы моих восторгов не разделили. Попытки взывать к рассудку и совести заклятых врагов они расценили как явно безнадежное дело. Машину с рупорами прозвали «кричалкой», «трехтонным граммофоном», а мой мегафон — «пустоговорильной трубой». Когда политработники употребляли выражение «проводить работу по разложению войск противника», некоторые скептики язвительно шутили:

— И рупористы, и те, что на машине с громкоговорителями разъезжают, все это артель «Напрасный труд». Мы-то на практике убедились, что гитлеровцы разлагаются только в земле.

Да, в феврале сорок второго еще рановато было ждать [129] от нашей пропаганды сиюминутной отдачи. У гитлеровцев еще не прошло опьянение от успехов первых месяцев войны, отдельные неудачи они считали временной заминкой. Добровольные сдачи в плен были еще большой редкостью.

И все же поставим себя на место солдат и офицеров вермахта, окруженных в приволховских деревушках. Получив от нас правдивую информацию о положении на фронтах и сопоставив ее со своим отчаянным положением, они не могли не задуматься. Наши передачи приучали их критически относиться к геббельсовской пропаганде.

И еще. Любое большое дело обычно начинается с чего-то малоприметного, на первый взгляд, незначительного. Теперь вряд ли кто станет оспаривать тот факт, что наша пропаганда среди войск противника внесла весомый вклад в дело победы над гитлеризмом. Но эта большая, сложная и кропотливая работа требовала опыта, материальной базы. Нужно было воспитать кадры, обеспечить спецподразделения радиоаппаратурой и транспортом...

С этой точки зрения мое выступление с рупором у Мясного Бора и сеанс машины МГУ в морозную февральскую ночь сорок второго года представляются мне событиями весьма значительными. Это были первые робкие шаги новой разновидности политработников нашей армии. Их впоследствии назовут «радиосолдатами».

Боевое крещение

По приказу из Малой Вишеры наш лыжбат на двое суток задержался у Мясного Бора. Помогал частям, ведущим бой, расширять участок прорыва, передвигать левую верею к югу.

Необстрелянных ополченцев, еще не побывавших в кровавых сечах ратников описцы времен Дмитрия Донского называли «небывальцами во бранях». Так вот мы, лыжбатовцы, до сих пор были такими «небывальцами». Наконец у Мясного Бора приняли боевое крещение.

Штурмуем полузанесенные снегом деревушки. С виду — пустяк, заурядные сельские избы, овладеть которыми [130] как будто можно без особых усилий. Но внешнее впечатление очень и очень обманчиво.

Перед избами простирается абсолютно голая снежная полоса шириной в двести, триста и более метров. Все, что мешало обзору, немцы убрали. Деревья, в том числе и плодовые, спилили и использовали для укреплений. Бани, сараи и другие хозяйственные постройки разобрали, сожгли. Даже пней и заборов не оставили.

На подходе к избам — минные поля, обычные проволочные заграждения, спираль Бруно. За ними траншеи полного профиля. Они ходами соединены со вторыми и третьими рядами траншей. Между избами притаились доты и дзоты, пулеметные точки. Да и сами избы представляют собой серьезные узлы сопротивления. В этих краях во многих из них есть так называемые подызбицы. Что-то вроде нулевого этажа. В отличие от подвалов в них имеются расположенные над самой землей невысокие оконца. Немцы укрепили эти подызбицы, вместо оконцев устроили амбразуры. Пока тихо, находятся наверху, в комнатах. Спят на мягких перинах, жарят, варят, режутся в карты. А лишь почуют опасность — одни бегут по ходам сообщения в доты и дзоты, другие спускаются в подызбицы.

Надо бы хорошенько пробомбить засевшего в деревнях противника, но наши самоы здесь — редкие гости. Надо бы покрепче врезать по фрицам из артиллерии, из крупнокалиберных минометов. Но из-за ужасного бездорожья, из-за сильных снежных заносов артиллерийские и минометные подразделения и части застряли в пути. А те, которые уже здесь, на голодном пайке. Но ждать нельзя. Сверху нас подстегивают строгими и сверхстрогими приказами: давай, давай, давай! Мы и сами понимаем, что промедление грозит срывом всей операции.

Успех 172-го ОЛБ в первом бою, у Мясного Бора, оказался очень скромным: мы помогли «славянам» выбить немцев из половины деревеньки Земтицы. А потеряли десятка полтора убитыми и вдвое больше — ранеными. Скончался от тяжелой раны запевала третьей роты Саша Белов...

Очень скоро суровая фронтовая действительность заставит нас по-иному оценить наш первый бой. Мы поймем, что дорогая плата за земтицкие избы была [131] вполне оправданной. Из Любиного Поля, Земтиц, Любцов, Крутика и других соседствующих с Мясным Бором селений засевших фашистов надо было выбивать во что бы то ни стало, любой ценой. Именно здесь гитлеровские дивизии захлопнут мясноборские ворота, и тогда в «Любанской бутыли», «долине смерти» счет наших погибших воинов пойдет не на десятки, а на сотни и тысячи.