Эпилог

В 1962 году, осенью, я с семьей переехал на постоянное жительство в Рязань.

Юра бывал у меня в Рязани. Он старался приезжать, никого не предупреждая, не ставя в известность. Но его неизменно угадывали, узнавали — узнавали орудовцы на дороге, мои соседи по дому; в ту минуту, когда он выходил из машины, узнавали дети.

Тайное становилось явным. Начинался наплыв гостей, званых и незваных, официальных, полуофициальных, совсем неофициальных.

Мне кажется, это немало тяготило Юру — уставал он очень от этого людского потока. Но никогда не жаловался. И со всеми был прост и сердечен, одинаково открыт и доступен для всех.

Первый его приезд пришелся на осень. Он оделся в штатский костюм, низко на глаза надвинул шляпу, и мы с ним отправились бродить по городу. Рязань пламенела багряной листвой, яркими красками полыхал закат. Мы шли по улицам и переулкам, пересекали площади, бродили по Городской роще.

И конечно же в конце концов пришли на набережную Оки.

Юра долго стоял на набережной — загляделся на стены и башенки Рязанского кремля, на тонкую свечу вознесенной высоко в небо колокольни Успенского собора. Лучи заходящего солнца ломались и дробились на золотых покровах древних строений, отражаясь, кололи глаза. Ветер заметал под ноги рыжую листву из сквера.

Он сказал:

— Знаешь, вот постоял, посмотрел на кремль — и как-то спокойней на душе стало. А сколько их в России!.. Москва, [285] Новгород и Псков, Астрахань, Ростов... Очень прочно стоят они на земле.

К нам подошли мои знакомые — ребята, с которыми вместе работал я на заводе. Фоторепортер местной газеты появился неожиданно, как умеют появляться фоторепортеры, и сразу же схватился за камеру. А разговор стал общим — шумным и немного бестолковым.

Потом мы отправились домой, окруженные гурьбой восторженно галдящих мальчишек и девчонок. И Юра охотно фотографировался с ними и говорил о Евпатии Коловрате и Авдотье-рязаночке, читал по памяти стихи Сергея Есенина:

— Как здорово, сильно как сказано, — заметил он. — Просто и сильно. Погоди, Валентин, выберемся мы с тобой в Константиново. Есенин у меня вот здесь, — он коснулся рукой груди, — в сердце у меня Есенин. Я «Анну Снегину» от строчки до строчки помню...

На второй день мы ушли на дачу, и Юра, сняв рубаху, подставив нежаркому солнцу коричневую от загара спину, размечал лопатой будущий сад и азартно копал ямки под яблони. Кстати, саженцы эти он сам и выбрал в саду у соседа по даче: штрифель, славянку, антоновку.

Уезжая, он признался, что успел привязаться к Рязани и рад за меня, что поселился я в таком древнем русском городе.

Яблони, посаженные Юрой, покрываются веснами нежным светло-розовым цветом, а осенью их ветви гнутся под непомерной тяжестью плодов.

...Была весна, и много неуемного солнечного света и зеленого цветения было на улицах, когда Юра приехал в Рязань во второй раз.

Весь вечер и всю ночь напролет не ложились мы спать. Мы говорили о том, о чем, наверно, могут говорить два родных человека, оставшись наедине. Вспоминали детство, войну, Клушино, Гжатск.

— Хорошо, что человеческая память способна хранить в себе так много, — сказал Юра. — Без памяти, забыв о своем [286] прошлом, человек не был бы способен жить ни для настоящего, ни для будущего.

Мы легли под утро.

А ближе к полудню в дверь квартиры кто-то позвонил. Юра опередил меня — быстро натянул свой синий тренировочный костюм и пошел открывать.

В дверном проеме выросли фигуры Бори Жаворонкова и Саши Архипова.

— Юра, — сказал я, — это наши рязанские поэты.

— Вот кстати, — обрадовался брат. — Поэты! Земляки Есенина! До чего же здорово! Заходите, ребята, будем завтракать и читать стихи.

Ребята переминались с ноги на ногу, потом Жаворонков громко сказал:

— А ведь похож, очень похож!

И первым переступил порог.

Архипов вытащил из кармана книжку:

— Мы вам, Юрий Алексеевич, наш коллективный сборник стихов хотим подарить.

— Ну! Ну-ка, интересно. «Путь к звездам»? Тем более интересно. Звезды видят вблизи только мечтатели — поэты и космонавты. Я думаю, что космонавты тем и сродни поэтам, что умеют красиво мечтать. Так вы проходите, пожалуйста.

Когда сели за стол, Жаворонков выставил бутылку коньяку, с решимостью отчаяния воскликнул:

— Эх, Юрий Алексеевич, давайте-ка по одной! Все мы смертные.

Юра засмеялся:

— Вот тут вы ошибаетесь, я бессмертный. По крайней мере, так обо мне сказал Сергей Павлович Королев, отец советских космических кораблей. Великий человек.

Его слова о себе были, конечно, шуткой, и все поняли ее, хотя, думается мне, в этой шутке большая правда.

1969–1970 гг.