День рождения
Разведчики
Тра-та-тра...
Дробью рассыпался стук по оконцу.
Проснулся отец, прислушался.
Снова стучат.
— Мать, слышишь, что ли? Кто бы это?
— Кому ж еще быть?.. Они. Детей угнали — теперь за нами явились.
Тра-та-тра...
— Да вроде бы стук не нахальный.
Не запаляя каганца, прошлепал отец босыми ногами по земляному полу, взял топор из угла, тихохонько приотворил дверь.
— Кто тут?
— Свои, товарищ, советские.
Отец охнул, уронил топор.
Две нечеткие фигуры проскользнули в землянку, тонкий луч фонарика шаркнул по стенам, упал на нары, кольнул в глаза Юру, и тот приподнялся на тюфяке, ничего не понимая спросонок, протер глаза.
Засветилось крошечное пламя на тряпичном фитиле, и в колеблющемся свете все увидели вдруг незнакомых людей в белых маскировочных халатах.
— Небогато живете, — басом сказал один из вошедших. — Однако гостей принимайте. Разведчики мы. [127]
Оба откинули капюшоны — и на шапках-ушанках блеснули пятиконечные звездочки.
Мама засуетилась, захлопотала.
— Ой, ребятушки, дорогие, долгожданные! Сейчас я вам картошки отварю.
— Картошка с пылу да с жару кстати будет, — одобрительно откликнулся хозяин баса: пожилой, усатый красноармеец. — Давай, мать, затапливай свою кочегарку. За столом и потолкуем.
Его спутник, молодой, невысокий и скуластый паренек, бережно положил на нары заиндевевший автомат с круглым диском, стащил с себя меховые рукавицы — на каждой, для удобства, два пальца, подморгнул Юре:
— Просыпайся, браток, окончательно, двигай ближе. Чего стесняешься? Давно не видывал таких, как мы?
— Ага, — засмущался Юра.
— Ничего, браток, скоро привыкнешь к нам. Еще надоесть успеем. Да ты не бойся, иди, иди — мы не кусаемся.
Пока закипала на печурке картошка, пока, заваренный душистой сухой травой, на лугу по летнему времени сорванной, настаивался зеленый чайник, отец и красноармейцы-разведчики вели за столом оживленный разговор. Неуклюже зажав в пальцах карандаш, отец вычерчивал на листке бумаги схему Клушина и ближайших к нему сел, вырисовывал какие-то кружки и квадратики.
— Тут у них танки, — приговаривал он и ставил над квадратиком печатную Т. — Тут комендатура размещается, — помечал он ненавистное ему учреждение заглавной К. — А вот здесь, — над кружочком возникла П, — здесь пушки замаскированные с длинными стволами.
— Добро.
Пожилой красноармеец свернул листок, спрятал его куда-то за пазуху. Пошутил:
— Тебе бы, хозяин, топографом к нам определиться. Складно ситуацию на бумаге изображаешь...
Мама принесла чугунок с дымящейся картошкой.
— Только уж извините, ребята, соли нет у нас. Год без соли сидим.
— Э, съедим за милую душу. Не великий пирог дорог, а прием душевный.
Отец уважительно, с одобрением смотрел на пожилого бойца, проникаясь к нему все большей симпатией: видать, потерла жизнь человека, а душу сохранила. [128]
Юра наконец-то решился сойти с тюфяка, приблизиться к пожилому красноармейцу.
— Дяденька, — сказал он, — а я вас знаю.
— Может, и знаешь, — не удивился пожилой. — Только думается мне, приятель, что мы с тобой раньше не встречались.
— А вот и встречались. Вы у нас на ферме свинью закололи. И звездочку мне на память подарили.
Разведчик задумался.
— Это когда ж подарил?
— А когда через наше село от немцев бежали.
— В сорок первом, значит... Свинью, говоришь, заколол? Звездочку подарил тебе? Н-да... Нет, не припомню что-то.
— Вы тот самый, — упрямо сказал Юра. — Я хорошо помню. У вас еще медаль была.
— Медалей, малыш, у меня много. И орденок есть. Только не при мне они сейчас.
— Потому как разведка — дело серьезное и секретное: ордена и документы оставляем в части, — знающе пояснил молодой разведчик и тут же покраснел под пристальным взглядом пожилого.
— Да ты не огорчайся, хлопчик. Как зовут тебя? Юра? Иди ко мне, Юра, ближе иди.
Юрка залез на колени к разведчику, потерся щекой о его щеку. Растроганный боец достал из кармана кисет, свернул козью ножку, протянул кисет отцу:
— Закуривай, хозяин. Наш горлодер, моршанский. А что, Юра, не запомнил я нашу встречу — так это не беда. Отступали мы тогда, горе души жгло, в глаза людям не смотрели. Вот и вышла неувязка. Зато теперь славно встретились.
— Я тоже вроде бы вас припоминаю, — сказала мама.
Почти до рассвета просидели в землянке разведчики. И чай в зеленом чайнике заваривали не единожды пахучей травой, и о положении на фронтах переговорили, и союзников, которые не спешили открывать второй фронт, побранили, и всплакнуть успела мама, пожаловаться, что ее старших — сына и дочку — угнали в неволю фашисты. А потом Юра разохотился — принялся рассказывать, какие танки в селе, тяжелые и легкие, что за значки на них нарисованы, под крышами каких изб стоят немецкие пулеметы.
— Да ты мужик хоть куда! — восхищался молодой разведчик. — Вот придем в село — зачислим тебя в разведку. На полное довольствие, как положено. [129]
Сказал и снова покраснел, смутился. Должно быть, и сам он совсем с недавних пор привыкал к пайку разведчика. А потом поднялись оба, пожали всем руки, попрощались.
— Когда ж вас окончательно ждать? — спросила мать.
— Ставь опару, хозяйка, к блинам как раз успеем, — отшутился пожилой. Погладив Юру по голове, сказал грустно: — Вот и у меня такой же пострел растет. Три года не видел. Доброе у тебя сердце, хлопчик, доверчивое к людям. Хорошо тебе на белом свете жить будет.
Они ушли.
Утром Юра, против обыкновения, проснулся поздно. Открыл глаза, долго и с явным недоумением оглядывал землянку. В скудной ее тесноте все было как всегда, как каждый день из двух почти лет немецкой оккупации. Земляные стены, земляной пол, печурка, сложенная из обломков кирпичей, стол из неструганых досок.
— Пап, они взаправду были или приснилось? — спросил он отца.
— Кто ж их знает, сынок, — усмехнулся лукаво отец. — Может, приснилось, а может, и заглянули к нам...
— Были, были, взаправду были...
Юра соскочил на пол и принялся тормошить Бориску.
Узелок с солью
Весь день прошел в нетерпеливом ожидании.
И наступила вторая ночь.
Снова припожаловали в землянку гости, но незваные: в хрупкую дверь с грохотом ударил кованый приклад, и проволочный крючок со звоном слетел. Отец не успел подняться с нар — в землянку ворвались немецкие автоматчики. Лучи фонариков, скользнув по стенам, по нарам, скрестились на отце.
— Партизанен?
Мама метнулась навстречу автоматам, раскинула руки, прикрывая собой отца, Юру с Борькой.
Какой он партизан? Больной, хворый. Кранк, кранк...
Немцы возбужденно залопотали между собой о чем-то. К счастью, оказался среди них один из тех, кто в свое время нес дежурство на мельнице. Он узнал отца, и это спасло отцу жизнь. [130]
Уходя, один из автоматчиков потянул со стола скатерку. Загремел, падая на пол, зеленый чайник, а скатерка исчезла за бортом солдатской шинели.
Пронесло!..
— Бегут они, что ли?
Отец торопливо оделся, выскочил на улицу.
Небо над Гжатском было окрашено в розовые тона. Где-то поблизости ухали взрывы — не то бомбы, не то снаряды падали в заснеженную землю. По улицам Клушина с горящими факелами в руках носились черные фигуры, похожие на призраки. На взгорье, в центре села, уже горело несколько изб. Потрескивали короткие автоматные очереди.
— Бегут, точно...
Отец прижался к углу избы, которую Альберт по прозвищу Черт вместе со всей мастерской покинул еще несколько дней назад, и в это время как раз на него вывернулся факельщик. Жаркое пламя ударило в лицо, опалило веки.
— Стой, ирод! Сгинь... — вне себя заорал отец.
Немец отшвырнул факел в снег, схватился было за автомат, но тут поблизости бухнул взрыв — снаряд, что ли, упал кстати, — и немец исчез так же молниеносно, как и появился.
Со стороны Гжатска, трудно переваливаясь на гусеницах, прокатила огромная машина. Неподалеку от нашего дома она остановилась на мгновение, выпустила из кузова с десяток солдат и снова двинула вперед. Солдаты, будто ниткой привязанные к ней картонные куклы, зашагали следом, поминутно наклоняясь к дороге, что-то тщательно и надежно укрывали в снегу.
Легкая поземка пласталась за ними, заволакивала следы.
«Мины ставят, подлецы», — догадался отец.
А снаряды падали все ближе и ближе, все точнее накрывали они беспорядочно бегущие группы немцев, мешали с землей и снегом автомобили, танки, повозки.
Отец долго наблюдал за машиной на гусеницах, приметил то место, где, закончив свою черную работу, снова погрузились минеры в вездеход, и вернулся в землянку.
— Вставай, сынок, работа есть, — расталкивая Юру, отец держал баночку с дегтем, кисть, два листа фанеры.
— Пиши, диктовать буду.
...На рассвете в село входила Красная Армия. Бойцы издали замечали укрепленный на длинном, воткнутом в снег шесте табличку с надписью: «АСТАРОЖНО — МИНЫ!» — и шли не по дороге — по целине: так безопасней. [131]
Второй шест с такой же табличкой стоял в полукилометре от первого, там где немцы минеры снова сели в машину.
У крайней избы мальчуган в коротком, не по росту, пальтишке махал солдатам обеими ручонками. В белом полушубке, обтянутом скрипящими ремнями, подбежал к нему юный лейтенант:
— Кто это сделал, не знаешь, малыш? — показал он на шесты с табличками.
— Мой папа, — с гордостью ответил мальчуган.
— Родненькие!
— Желанные...
— Два года, почитай, под фашистом жили...
— Милай мой, дай-ка я тебя расцелую!
— Колюшку моего не встречал где, часом? Востроносенький такой и чернявенький, на тебя страсть как похож...
— Ну, хватит, хватит тебе, мать, а то и я заплачу.
— Бородищу-то отпустил, батя! Партизанил, что ли, али на клиросе пел?
— Да не здешний я — рязанский...
— Самого Гитлера, чай, и не пымаешь.
— Вишь, чего захотел! Так он и дался тебе в руки.
...Клушино встречает освободителей.
Солдаты — свои, рассейские: кареглазые и синеглазые, чернявые и белявые, молоденькие совсем, нетерпеливые, и пожилые, степенные; солдаты, чуть-чуть незнакомые — отвыкли от них за два года, да и не носили прежде погоны на плечах, — переходят из объятий в объятия, подставляют губы и щеки для поцелуев, делятся с ребятишками сахаром и концентратами из вещевых мешков, И кто-то из них уже наяривает на гармонике, а кто-то утешает плачущую старуху — слезы радости и слезы скорби пролились сегодня в Клушине.
На площади, там, где раньше праздновали Первомай и Октябрь, там, где ершатся в этот день березовые кресты с надвинутыми на них касками, собрался митинг. Высокий статный полковник в папахе произнес зажигательную речь; и его слушали — внимательно и с наслаждением — и долго аплодировали ему. А потом полковник сказал неожиданно:
— Попрошу подойти ко мне Алексея Ивановича Гагарина.
Он принародно обнял засмущавшегося отца, троекратно расцеловал его:
— Солдатское тебе спасибо, товарищ дорогой, за то, что [132] беду остановил, что мины показал на дороге. Многие бойцы тебе жизнью обязаны...
Мама, отец и Юра с Бориской возвращались с митинга домой.
— И солнышко-то по-новому засветило, — сказала мама. — Словно настоящая весна пришла. Праздник... — И вдруг ахнула: — Да ведь и то праздник, да какой еще! У тебя ж, Юрушка, день рождения сегодня, именинник ты...
Навстречу им по обочине дороги по двое в ряд шли разоруженные полицаи. Конвоир с автоматом за плечом посасывал коротенькую трубочку, озабоченно смотрел прямо перед собой.
— Праздник, а Валюшки с Зоей нету с нами...
Мама ожесточенно скребла полы в избе. Мужики — отец, Юра и Бориска — перетаскивали из землянки наш скарб.
В дверь постучали, и на пороге появился молодой паренек в ватнике, в шапке-ушанке, с автоматом на плече.
— Здравствуй, хозяюшка.
— Проходи, родненький. Присаживайся. Вот я тебе сейчас табуреточку от пыли обмахну...
Это был один из вчерашних разведчиков. Печальным взглядом обвел он обшарпанные стены дома, забитое фанерой окно — то самое, куда влетел когда-то осколок бомбы, невесело усмехнулся:
— Теперь заживете. Посидел бы я, мать, да недосуг...
— А где ж товарищ твой? — встревожилась мама. Паренек наклонил голову, пряча глаза.
— Убило его. На рассвете... Шальной осколок прилетел.
Он достал из кармана тугой узелок, не то из носового платка, не то из косынки связанный.
— Это вам. Соль тут.
Повернулся и пошел, и в дверях наскочил на него Юра.
— Дяденька, — закричал он и бросился на шею бойцу — с грохотом покатилась по ступенькам сковородка. — Здравствуй, дяденька!
— Здравствуй, хлопчик.
Боец провел рукой по ершистым Юркиным волосам и ушел, не оглядываясь, не отвечая на его оклики.
— Мама, а где другой дядя?
— Некогда ему, сынок, в другой раз придет.
Мама беспомощно вертела в руках облепленный махоркой узелок с солью.
...В этот день Юре исполнялось девять лет. [133]