Безымянные герои
Одна гитлеровская часть ушла, другая сменила ее. Нам легче не стало. Вместо генерала в доме Павла Ивановича определился на постой какой-то важный полковник, но я теперь поднабрался ума — забыл дорогу в этот дом. Да пропади он пропадом!
Нашу избу заняла мастерская по ремонту аппаратов связи и зарядке аккумуляторов. Ведал мастерской солдат по имени Альберт, зверь из зверей: таких, думать надо, и среди фашистов не сразу сыщешь.
Альберта мы прозвали Чертом, но о нем речь впереди.
Шла война, и шла она не только на полях сражений, не только там, где сшибались в смертельных схватках солдат с солдатом, танк с танком, самолет с самолетом. Война постоянно жила и в нашем доме, ни на минуту не покидала его. Впрочем, не в доме теперь — в землянке, выкопанной на скорую руку, или бункере, как именовал наше жилище отец, поселилась вместе с нами война.
Меня могут спросить, почему я так подробно рассказываю о днях войны?
Причин тому много, но главные, пожалуй, вот какие. [87]
Огромная беда, которая внезапно обрушилась на нашу семью, как и на всякую другую семью в стране, оставила в душе каждого из нас — от самых младших до самых старших — неизгладимый след, надолго определила всю нашу дальнейшую жизнь.
Мне кажется, что именно в то время мы жили спаянные какой-то особой, не поддающейся выражению в обычных словах близостью друг к другу, особой бережностью и заботой друг о друге. Удивительная теплота была в наших отношениях.
Мне кажется, что и Юру, своего родного брата, меньшого притом, лучше узнал и понял я как раз в годы войны. И, несмотря на большую разницу в возрасте, крепко привязались мы с ним друг к другу.
Мне кажется еще, что некоторые черты Юриного характера, вернее, характера будущего летчика, космонавта Юрия Гагарина, — упорство в достижении цели, сострадание к горю других, готовность немедленно прийти на помощь, смелость и способность к отчаянному, но разумному риску, — намечались в то время, в дни войны.
Все мы — я говорю о родителях, о братьях и сестре, о себе, — все мы, тесно соприкоснувшись с войной, возненавидели ее. И не случайно офицер Советской Армии Юрий Алексеевич Гагарин, бывая за границей, не уставал подчеркивать, что его космический полет, что освоение космоса должны служить делу мира, укреплению мира во всем мире.
На пресс-конференции в Афинах Юрий Алексеевич сказал, что он желал бы снова оказаться в космосе и передать оттуда приглашение всем людям Земли подняться на орбиту и вместе полюбоваться красотой нашей планеты. «Тогда, я думаю, — говорил Гагарин, — все люди взглянули бы друг другу в глаза, крепко обнялись и стали бы жить в вечном мире и дружбе...»
В беседе с японскими учеными на вопрос: какие бы заповеди высказал Гагарин-сан своим дочерям, когда они подрастут, Юрий Алексеевич ответил:
«...Во-первых, я бы хотел, чтобы дети мои были борцами за мир...»
Он-то, Юра, хорошо помнил войну и потому всем своим большим и добрым сердцем жаждал мира, весны, радости для человечества.
Во время войны мы нередко были свидетелями удивительного мужества советских людей, преданности их своей [88] Родине, свидетелями глубочайшего презрения к смертельной опасности, к самой смерти.
Такие проявления героизма не могли не запомниться, не могли не повлиять на психологию мальчика, каким в то время был Юра.
Несколько нарушая хронологию времени, попытаюсь рассказать здесь о таких особо памятных эпизодах. К сожалению, имена героев, о которых пойдет речь, для Юры так и остались неизвестными.
1
Линия фронта проходила поблизости от Клушина, так что, по сути, мы жили в передовых порядках немецких войск. В соседнем селе Мясоедове размещался крупный штаб фашистского командования. Редкие артиллерийские снаряды «оттуда», наши, советские снаряды, иногда разрывались на улицах Клушина.
Об осени сорок первого года написано много. Враг вплотную приблизился к Москве, командование фашистских частей тоннами завозило из Германии кресты для награждения особо отличившихся при штурме красной столицы, солдаты и офицеры «непобедимого» рейха приводили в порядок парадные мундиры.
В Клушине, как я уже сказал, одна часть сменила другую. Гитлеровцы на первых порах были настолько самоуверенны, что не выставляли вокруг села никакого охранения, никаких постов. Этим пользовались ребятишки — часто надолго и свободно уходили в поле, в лес.
Однажды на рассвете нас разбудила частая ружейная и автоматная пальба. Мы подскочили к крохотному оконцу землянки — видны только ноги, десятки ног в сапогах с широкими голенищами. Немецкие солдаты бежали в сторону леса.
А оттуда вместе с выстрелами вдруг донеслось к нам протяжное и такое родное «ура» — громче, ближе. Над крышей землянки прошелестел тяжелый снаряд — артиллерия ударила из глубины обороны немцев.
— Господи, неужто наши наступают? — вслух высказала мама то, о чем каждый из нас думал про себя.
— Наши идут, наши! — повторяли мы с надеждой.
На месте не сиделось — хотелось выскочить на улицу, бежать им навстречу. [89]
Но вот, ломая кустарник, в лес через поле рванулись грохочущие танки.
Вскоре там, в лесу, послышались хлопки гранат, а затем пальба пошла на убыль, стала разрозненной, нечастой и вскоре погасла совсем.
Через какое-то время немецкие танки с облепившими их солдатами в зеленых мундирах вернулись в село. Следом за ними на фургонах, запряженных тяжеловозами, провезли раненых и убитых.
Их было много, искалеченных и мертвых врагов, но это не радовало нас: у нас отняли надежду на скорое избавление от фашистской напасти. Сидели подавленные, молчаливые.
Никто не заметил, как и когда исчез из землянки Юра. Хватились — нет парня и, обеспокоенные, хотели уже отправляться на поиски, когда он появился сам. Поманил меня:
— Я тебе, Валь, что-то сказать хочу.
Вышли из землянки.
— Ну?!
— Там наш командир умирает. Израненный весь.
«Там» — надо понимать, в лесу.
Мы быстро собрали кое-какую снедь, прихватили с собой старую рубаху — для перевязки, и подались к лесу.
Изорванное танковыми гусеницами ложилось под ноги мокрое поле. Лес был мрачным, неприветливым, непривычным: кроны деревьев порублены снарядами, на ветвях висят куски солдатской одежды — зеленой, немецкой, и нашей, защитного цвета.
— Здесь! — Юра остановился у большого куста, усыпанного огненно-красными ягодами. — Здесь он.
Мы зашли с другой стороны и увидели раненого: рослый светловолосый красавец со шпалой в петлице, с орденом Красной Звезды на груди, — у ордена, бросилось в глаза, сколот кусочек эмали на верхнем луче, — он лежал на спине с закрытыми глазами. Рядом валялась трехлинейная винтовка, полевая сумка и противотанковая граната.
Заслышав наши шаги, командир открыл глаза:
— Ты, малыш? Брата привел?
Я понял, что они уже успели познакомиться и поговорить успели.
— Мы тебе, дядя, поесть принесли.
Командир промолчал. Гимнастерка его и брюки были в крови — наверно, не одна пуля ужалила этого богатыря, и [90] было ему, видать, совсем не до еды. Неумелыми руками, торопясь и мешая друг другу, разорвали мы рубаху на бинты, кое-как перетянули раны.
Пока делали перевязку, он едва слышным шепотом рассказал, что их было несколько десятков человек из различных частей: кадровые бойцы, командиры, политработники Красной Армии. Все коммунисты. Пробивались они из окружения. Немцы, обнаружив их, пошли за ними по пятам. Близ Клушина завязался бой. Когда кончились патроны — группа пошла в прорыв, со штыками наперевес.
— Вот и все, — закончил он.
Вот и все! А мы-то думали — от Москвы немцев погнали...
— Как вас зовут? — спросил я.
Он качнул головой, и мы поняли: об этом не надо.
Губы у него бескровные, белые почти, волосы светлые и мягкие, как лен, и глаза голубые.
— Дядя, — тормошнул его Юра. — Слышишь, дядя? Немцы у нас в селе, днем тебе туда нельзя. Мы с папой посоветуемся, как тебе помочь, и ночью спрячем где-нибудь. Мы поможем тебе, слышишь, дядя?
— Вот это было б хорошо, ребятки. Очень хорошо было б.
Он хотел улыбнуться, но улыбки не получилось — гримаса исказила лицо.
— Ты жди нас, дядя.
Мы опрометью бросились в село. Мы знали, знали наверняка, что отец и мать что-нибудь придумают непременно, не оставят, не бросят беспомощного человека.
— На мельнице можно спрятать, туда немцы не заходят, — сказал я.
— Или в лесу землянку выкопать и есть ему туда носить, — высказал догадку Юра.
Мы задыхались от быстрого бега, но внезапно остановились, точно на стену налетели. Рассыпавшись цепью, с автоматами в руках шли по лесу немецкие солдаты. OHPI громко перекликались на ходу, иногда вскидывали оружие — сухая и короткая звучала очередь.
Мы спрятались за стволом необхватно толстого дерева, затаили дыхание. Немцы прошли в нескольких шагах от нас.
Найдут? Не найдут?
В той стороне, где остался лежать раненый командир, раздались громкие выкрики, потом ахнуло так, что волна воздуха прокатилась даже над нами, и высоко над землей взметнулся раскидистый куст, усыпанный огненно-красными [91] ягодами... Взметнулся и медленно осел. Крики, на мгновение заглушенные взрывом, перешли в жуткий, исступленный, нечеловеческий вопль.
— Что это, Валь? Что это рвануло так?
— Не знаю. Наверно, он гранатой себя...
Мне не верилось, что человек может решиться на такое, но другого объяснения случившемуся я не нашел.
Догадка оказалась верной. На селе долго говорили о том, что красный командир взорвал себя гранатой вместе с подбежавшими к нему гитлеровцами.
Совсем недавно я встречался с братьями Беловыми — Евгением и Виктором. Выяснилось, что и они видели в лесу этого командира, и тоже думали о том, как помочь ему. И тоже не успели.
Как жаль, что он не назвал нам тогда своего имени.
2
Над селом прошла шестерка советских «илов», а вскоре где-то неподалеку послышались глухие раскаты грома. «Наши немчуру бомбят», — догадались мы.
Когда «илы», возвращаясь назад, вновь пролетали над Клушином, мы стояли у землянки: Юра, Володя Орловский и я.
Штурмовики, все шесть, вынырнули из-за холма, и тут внезапно ударили немецкие зенитки. Никто в селе не знал, не догадывался, где они стоят, да и огонь вели они впервые: прежде тоже летали над Клушином краснозвездные самолеты, но зенитки всегда молчали.
Штурмовики благополучно ушли из зоны обстрела, но не все: один вдруг задымил, резко пошел на снижение.
Попали-таки, сволочи!
Задрав головы вверх, мы не то что гадали, долетит или не долетит до своих, нет, не гадали — всей душой, каждым нервом желали ему долететь.
Улицы Клушина были забиты техникой: танки, бронетранспортеры, машины, в кузовах которых сидели солдаты... Все это бесконечным потоком вот уже не первые сутки двигалось в сторону фронта. Фашистское командование накапливало силы для решающего удара по столице. [92]
Когда над селом появились штурмовики, движение прекратилось. Солдаты, задрав головы, следили за самолетами.
Штурмовик задымил — и вся колонна заорала, засвистела, заулюлюкала, раздались крики «хайль!», в воздух полетели пилоток.
Уже не хвост белесого дымка тянулся за «илом» — громадное пламя, как полотнище красного флага, охватило фюзеляж и крылья. Самолет снизился еще, прошелся над улицами и вдруг ударил по колонне из пулеметов. Кузова машин опустели в мгновение ока — солдатня горохом сыпанула на землю, бросилась в канавы.
— Не нравится!
— Дали вам перцу!
Это Юра и Володя Орловский кричали, но крик их, наверно, кроме меня, никому не был слышен.
Снова развернул свою пылающую машину бесстрашный летчик и устремил ее на колонну. Все свершилось в какие-то доли секунды: невиданный взрыв осыпал стекла в домах, нас — а мы ведь очень далеко находились — накрыло землей, песком, а на дороге, там, где стояли танки и машины, вспыхнул длинный угарный костер.
— Как Гастелло, — тихо сказал Юра.
О подвиге Гастелло мы услышали раньше, еще до прихода фашистов в Клушино, и часто спорили между собой: найдется ли другой человек, способный на такое?
По щекам у Володи Орловского катились слезы:
— Лучше б он с парашютом прыгнул.
Юра быстро повернулся к нему:
— Чтоб к немцам попасть, да? Они б его убили, и без никакой пользы.
На дороге, в костре, загрохотали взрывы — рвались бензобаки машин, боеприпасы. А мы стояли в стороне и в бессильной ярости сжимали кулаки. Мы должны, должны отомстить фашистам за гибель безымянного храбреца, но как это сделать, мы не знали.
Однако расплата наступила, и гораздо быстрее, нежели могли мы ожидать.
На рассвете следующего дня над селом снова появилась пятерка штурмовиков, может быть, тех же самых, что потеряли вчера товарища.
Невидимые в лучах солнца, не обнаруженные сразу немцами, [93] они с бреющего полета обрушили на зенитные установки бомбы, снаряды, пулеметные очереди.
Зенитки не успели сделать ни единого выстрела.
В считанные минуты все было смешано с землей.
Взбешенное командование фашистов (а надо сказать, что позицию для зенитной артиллерии они выбрали очень удачно: разместили орудия на холме, в глубоких капонирах, тщательно замаскировали их, любая воздушная цель, появившаяся близ села, могла быть расстреляна ими почти наверняка) принялось чинить суд и расправу. Незамедлительно были арестованы три немецких солдата-связиста, а четвертым арестантом оказался Михаил Сютев — староста села. Их обвинили в том, что они якобы передали красным координаты зенитных установок.
На площади, близ бывшего сельсовета, застучали топоры: сооружали виселицу для казни обреченных. Казнь была назначена на утро.
Не знаю как — собственная ли сноровка выручила их, помощь ли пришла со стороны, — но поздней ночью Сютев и два немца бежали из застенка. Почему не бежал третий немецкий солдат, так и осталось неизвестным. Пристыженные каратели — виселица-то была рассчитана на четверых! — отменили публичную казнь и расстреляли его.
Несколько дней подряд специальные команды извлекали трупы убитых из полузасыпанных капониров, в которых размещалась прежде зенитная батарея, из-под обгоревших танков и машин на дороге. Немцы были злы как черти — наверно, не очень веселила их эта работа.
Трупы свезли на площадь, туда, где был захоронен когда-то комиссар Сушкин. И вскоре площадь — участок земли между церковью и школой, сельсоветом и магазином — забелела березовыми крестами с надетыми на них касками. Их было очень много, этих аккуратных, один к одному, крестов над могилами, в каждой из которых также было немало покойников.
Юра и Володя Орловский бегали смотреть, как хоронят гитлеровских солдат.
— Во дали наши! — восторженно рассказывал Юра за ужином. — Сколько фрицев положили.
Это нарицательное словечко — «фриц» — уже бытовало в нашем языке. [94]
— Вот дали так дали! — повторял он то и дело, и возбуждение его было таким естественным, что заражало всех.
Отец, пряча улыбку, задумчиво сказал:
— Все правильно, Юрок, все своим чередом идет. В тысяча восемьсот двенадцатом году, когда французы из Москвы отступали, они тоже многих своих похоронили в Клушине. А мы на том месте школу построили. Теперь немцы рядышком своих вояк положили. А мы, придет час, и на этом месте что-то выстроим...
Я тоже не выдержал — сходил полюбоваться на березовую рощу из крестов. И легко и грустно было мне, когда возвращался я с нового немецкого кладбища. Легко потому, что убедился, как могут громить гитлеровцев наши войска. Убедился в этом и понял, что пробьет такой час — и не останется на нашей земле ни одного живого фашиста. Грустно же потому, что вспомнил вдруг и светловолосого красавца командира, взорвавшего себя гранатой вместе с гитлеровцами, и сгоревшего летчика-штурмовика, и ополченцев из разгромленной дивизии, тех самых, что однажды в поле наткнулись на нас с Володей Беловым. Нелегкой ценой давались победы. Да и победы ли пока?!
Грустно и потому еще было, что какой-то фашистский подлюга бросил гранату в памятник комиссару Сушкину — на месте могилы теперь лежали искореженные решетка и обелиск.
Юра ничего не говорил об этом — наверно, над могилой комиссара надругались после того, как он был на кладбище. Промолчал и я, не сказал ему — не хотел расстраивать.
А может, он видел все и, в свою очередь, не хотел расстраивать меня?
Сбылось пророчество отца.
Ныне на центральной площади села и следа не осталось от березовых крестов. На месте бывшей церкви стоит совхозный клуб — просторное, очень четких форм здание.
Восстановлен и памятник на могиле комиссару Сушкину. По-прежнему смотрит он с фотографии в мир, бесстрашный большевик времен революции и гражданской войны. Я подхожу к обелиску, долго стою в задумчивости. Тонкая щеточка усов, мягкие глаза мечтателя и высокий лоб мудреца... [95]
Кажется, ничего не изменилось, ничто не тронуто временем.
Нет, изменилось, как много изменилось! Он тут же, рядом с памятником комиссару, в каких-нибудь пятнадцати — двадцати шагах, Юрин бюст.
Они — мраморное изваяние космонавта и скромный обелиск над могилой комиссара — открыты всем ветрам всех четырех сторон света и стоят на скрещении дорог.