Клушино — наша родина
Елка
1
Вечером, запоздно уже, я сказал маме:
— Завтра пойду в лес. За елкой.
Мама только что вернулась с фермы, раздевалась у порога. За окнами недвижно стояла густая темень. Семилинейная лампа, подвешенная к потолку на проволочном крючке, ярко высвечивала стены избы, беленый угол просторной русской печки, стол, за которым Зоя готовила уроки.
— Ты слышишь, мам? — повторил я. — За елкой пойду завтра.
Мама вздохнула и согласилась:
— Ладно уж, пойдешь. Видать, не дождаться отца нам.
— Валь, я с тобой, — вцепился в мой рукав Юра. — Я тоже хочу за елкой.
Я представил, как трудно ему, шестилетнему, придется бежать на крохотных лыжах по рыхлому снегу, даже не бежать — ползти. А день будет клониться к вечеру, потому что за елкой нужно идти после уроков в школе и еще выбирать ее надо: не всякая годится к празднику. Представил я это и строго сказал:
— Ты посидишь дома.
— Нет, пойду, — заупрямился брат.
— Нет, останешься.
— Пойду!
— Хватит вам, петухи! — прикрикнула мама. — Утро вечера мудренее. Спать! Зоенька, ты управилась?
— Сейчас, один пример дорешаю.
Пример сестра решила быстро, лампу загасила, и уже ничего не было видно в нашей избе — ни печки, ни стола, ни стен, ни прямоугольников врезанных в них окон.
А за окнами как раз метель разгулялась, подняла поземку, и ветер чертом завыл в печной трубе. [10]
Я лежал и слушал тихое дыхание Юрки — он спал рядом: только руку протянуть — и вот она, его койка. Слушал, как сладко почмокивает во сне наш самый младший, Бориска. Как высвистывает ветер в трубе. Слушал и думал о том, что очень все это некстати — и метель и ветер. Некстати потому, что и за елкой надо идти, и вряд ли теперь, по такой-то непогоде, по непроходной дороге, отец успеет к празднику. Почитай, полтора десятка верст пути осилить надо. С его-то больной ногой. Да ни в жизнь!
Отца, как на грех, за неделю до Нового года с бригадой колхозных плотников направили в районный центр — отремонтировать срочно какие-то общественные постройки. Обещал он нам вернуться дня через три, ну, по крайности, через четыре. И вот неувязка вышла... Некстати все это и потому еще, что в прежние годы, сколько помнил я себя, забота о елке ложилась на плечи отца. А теперь мне предстояло на себя ее взваливать... Да и праздник без отца... скучнее он будет. Новый год, так говорила мама, принято встречать всей семьей.
С такими невеселыми мыслями я и заснул. Уж не помню, что мне снилось в ту ночь, но разбудили меня голоса: один приглушенный — не побудить бы ребят! — мамин, другой — неторопливый, бубнящий.
«Отец! — догадался я. — Как же это он успел?»
Глаза раскрываться не хотели. Протянул руку — Юры на койке уже не было, но постель еще хранила тепло его тела.
Вылезать из-под одеяла мне тоже не хотелось: в избе, знал наверняка, сейчас не то что прохладно — студено. Лежал с закрытыми глазами, слушал медлительно-спокойный рассказ отца.
— Из Гжатска выехали в сумерки, — говорил он. — Сначала ничего вроде, ладно, а потом метель нас прихватила. Перепугались малость, думаем, не заплутать бы. До Тетерь доехали кое-как — решили остановку сделать, заночевать. К утру улеглось, так снова в дорогу пустились. Спешили к празднику успеть.
— Ну и хорошо, а я уж было обеспокоилась, — отвечала мама. — Завтракай да отдохнуть ложись.
— Какой теперь отдых!..
— Валь, — прошептал над самым ухом Юрка. — Слышишь, Валь?
С трудом разодрал я веки. Юрка одет, умыт, причесан. Наклонился надо мной, на лице таинственность и нетерпеливость: [11] что-то, видно, знает такое, чего не знаю я, и хочется ему, очень хочется поделиться своей тайной, своим секретом, и радостно, что он узнал первым.
— Валь, вставай, пойдем в сени.
Как и с вечера, помигивал за стеклянным пузырем семилинейки огонек — теперь уже не такой яркий, потому что предутренняя темень, не в пример полуночной, не так плотна; ходики на стене выстукивали минуты: тик-так, тик-так... Стрелки на ходиках показывали очень раннее время: без десяти пять. Мама, управясь с ухватами, задвинув в печку большой чугун со щами, куталась в теплый платок — ей сейчас на ферму надо было бежать, к поросятам своим подопечным. Отец сидел за столом и ногтями сдирал «мундиры» с холодных картофелин — от вчерашнего дня осталась картошка. Завтракал.
— Здорово, батя, — сказал я ему и, как был, в трусах, в майке, выскочил вслед за братишкой в сени.
Мороз ударил в колени, знойные мурашки побежали по телу.
— Ух!
В сенях на скамье стоял с прикрученным фитилем фонарь «летучая мышь». И тут, в скупом его свете, я вдруг увидел прислоненную к стене елку. Высокая, макушкой в потолок уперлась, пушистая, она сверкала каждой своей ветвью, каждой иголкой. Это снег и льдинки застыли на ней и теперь отражали скудный, желтоватый свет «летучей мыши». Юра вывернул фитиль в фонаре, качнул веточку на елке — осыпался снежок, льдинки на ветке заискрились, заблестели, а одна упала на пол, разбилась с хрустальным звоном.
— Вот это да! Отец елку принес?
— Игрушек вовсе не надо, — невпопад ответил братишка. — Правда, Валь? Так вот и поставим. Красиво!
— Она растает, Юрка. От тепла растает. И ничего не останется.
Юра погрустнел, а я, почувствовав, что совсем замерзаю в холодных сенях, побежал в избу.
2
Дом наш на высоком каменном фундаменте стоит. Громоздкие, неподъемные камни эти присмотрели на дальнем поле и прикатили во время стройки самолично отец и мать. [12]
Просторный у нас дом, соломой крытый, из звонких, пропитанных запахами солнца и смолы лесин сложенный. Он и срублен был отцовским топором, и поставлен на хорошем месте — на самой окраине села, у дороги, что ведет в Гжатск, в районный центр.
Вокруг дома — сад: яблони, вишенки, смородина. За дорогой — у нашего дома она делала поворот почти под прямым углом — луг. Зимой он белый, заснеженный, а летом — цветистый, пестрый, гудящий пчелами. Дальше, за лугом, стояли молочнотоварные и животноводческие фермы, мельница-ветрянка лениво помахивала крыльями. За мельницей, полгоризонта синим поясом увязывая, лес виднелся.
Если ж к нам идти от центра села, от школы, например, то следует спуститься по довольно пологому и длинному склону. Зимой это было очень удобно: едва первый снег выпадал и склон становился выше, круче, мы, ребятня, подошвами валенок такие прокатывали на взгорье ледяные дорожки — одно удовольствие. Возвращаешься, бывало, из школы, остановишься на минутку на самой вершине склона, посмотришь вниз, а потом оттолкнешься посильнее и — только держись, смотри, как бы нос не расквасить! Мчишь без останову. Притормозишь где-нибудь далеко за родным домом и вдруг обнаружишь, что шапку на полпути обронил, что сумка твоя раскрыта, а тетрадями ветер на снегу играет. Идешь собирать.
От родителей, понятное дело, за обувь доставалось — горела она на наших ногах.
В тот день, последний день декабря, занимались мы в школе недолго: нам раздали табели с отметками за вторую четверть и распустили по домам, предупредив, что в три часа дня в школе состоится новогодний вечер.
Домой мы с Зоей шли, утопая по колено в снегу: ночная метель сделала свое дело — засыпала, замела наши ледяные дорожки. Только редкая цепочка глубоких следов — наших же, утренних — бежала нам навстречу по склону.
У крыльца дома топтался Юра. Он то и дело поглядывал на дорогу: нас поджидал. Шапка на нем моя, старая, — тесна она мне стала, да и водилось так в нашей семье, как и в других крестьянских семьях: младшие все донашивали за старшими, достаток не ахти какой имелся. На подбородке шапка тесемками завязана, так что только глаза и нос покрасневший видны. Пальтишко длинное и пестрые, мамой связанные варежки на руках. [13]
Завидев Зою и меня, Юра побежал навстречу, глотая слова, прикартавливая чуть-чуть, закричал:
— Я тоже... с вами... в школу... пойду... На праздник...
— Пойдешь-то ты пойдешь, — ответил я, — только вот беда: тебя ведь никто не приглашал туда. Вдруг не пустят?!
— Ну что ты болтаешь, чего выдумываешь? — вступаясь за брата, оговорила меня Зоя. — Как это не пустят?
— Очень просто. Кто он такой? Не школьник даже. Так, от горшка два вершка.
— Пустят, — упорствовал Юра. — Меня Ксения Герасимовна пригласила.
Трудно давалось ему сложное имя-отчество моей и Зоиной учительницы, и он для убедительности повторил его еще раз:
— Ксения Герасимовна... пригласила. Сама! Я катался на лыжах, а она подошла и сказала: «Приходи, Юрик, в школу, у нас праздник сегодня, и у тебя тоже будет праздник».
— Тогда придется взять.
В избу мы ввалились втроем — точно в парную речную воду окунулись. От печи исходило ровное тепло, вкусно пахло свежими щами, а посреди комнаты в крестовине, только что слаженной отцом, стояла наша красавица елка. Росинки блестели на ее ветвях, и, пританцовывая, ходил вокруг нее и хлопал в ладони Бориска.
Мы разделись и, пока оставалось время до начала школьного вечера, принялись обряжать елку. Хозяйничала Зоя, мы с отцом помогали ей, а Юра и Борис вертелись около. Борис был увальнем, ходил медленно, весь преисполненный какой-то внутренней важности, и Юра не упускал случая поддразнить его. Так было и сегодня. Схватив Бориску за руки, Юра подтянул его к себе, приказал, строго глядя брату в глаза:
— Будешь делать, как я. Заниматься зарядкой будем. Делай р-раз!
Две пары рук — одна против воли их хозяина — взметнулись вверх.
— Делай — два!
Руки разошлись в стороны.
— Делай — тр-ри!
Руки упали вниз. И снова.
— Делай р-раз!..
Этаким вот манером — зарядкой — Юра изводил Бориску по нескольку раз на дню, особенно по утрам, и заканчивалось [14] всегда одним и тем же: не выдержав такого вольного с собой обращения, Борис с криком, со слезами на глазах убегал искать защиты у матери. Так случилось и сегодня. Борька заревел, мать прикрикнула на Юру.
— А я что? Я ничего, — оправдывался он. — Толстый Бориска очень, вот я...
Наконец и елка убрана — ох и красавицей же обрядили ее, а все не то, нет того сказочного блеска, что был на ней утром, когда в сенях стояла, — и время уже идти в школу, на праздничный вечер.
Мама открыла сундук, перебирает в нем что-то. Мы ждем, затаив дыхание.
— Юра, — зовет она, — я вот тебе рубашку новую к празднику сшила. Ну-ка, сынок, надень, посмотри, хорошо ли придется?
Рубашка, по общему мнению, пришлась в самую пору. Юра подозрительно смотрит на нас: не задразним ли мы его за девчоночьи нежности? — а потом решительно идет к маме и целует ее в щеку:
— Спасибо...
Получают по обновке и все остальные: Бориске и мне тоже по рубашке досталось, Зое — кофточка.
Мы спешим одеться: не опоздать бы! А мать все не отпускает нас, все приглядывается: ладно ли вышло у нее рукоделие? И, радостная, вздыхает вдогон, когда мы уже у порога:
— Чай, не стыдно будет на людях показаться...
3
Школьный зал до отказа ребятами набит: кажется, урони яблоко — не упадет, упасть некуда. По потолку, с угла на угол, разноцветные флажки на нитках протянуты, гирляндами из хвойных веток украшены стены.
Я держу Юру за руку. С трудом пробиваемся мы с ним к маленькой сцене. Так получилось, что, едва переступили мы порог школы, преподаватели, которые хорошо знали Юру, затащили его в учительскую, помогли раздеться — снять пальто и шапку. А Ксения Герасимовна Филиппова возьми да спроси Юру:
— Может, ты выступишь на нашем вечере?
— Ага, выступлю, — вполне серьезно ответил брат. — Я два стихотворения к Новому году выучил. [15]
— Вот и хорошо, — одобрила Ксения Герасимовна. — Так мы тебя первым и выпустим.
Я опять держу Юру за руку. Глазенки у него блестят восторженно, разбегаются по сторонам. Все ему внове, все интересно: впервые попал он в такой пестрый, гомонящий, сложный мир. Некоторые школьники, из тех, что постарше, пришли на вечер в самодельных маскарадных костюмах. Оберегая — как бы не помять! — пышные хвосты из марли и ваты, снуют меж ребят «белки» и «сестрички-лисички», золотую пыльцу осыпают с высоких кокошников «снежинки» и «снегурочки».
— Валя, а это кто? — спрашивает брат.
— Как кто? Это ж Нинка Белова, соседка наша.
— Нет, костюм на ней чей?
Костюм на Нине сегодня великолепный: по длинному черному платью — серебряная россыпь звезд из фольги, пышная и длинная, до пояса, русая коса у нее, а на черной шапочке искусно нашит полумесяц из бумаги бронзового цвета.
— Наверно, это Ночь.
— Ага, я так и думал. Только это ночь теплая, летняя.
У самой сцены, с деревянной шашкой на поясе, заломив папаху на затылок, покручивает тонкий рыжий ус лихой казак.
— Чапаев! — шепчет брат завороженно.
— Женя, — говорю я «Чапаю», потому что узнаю в нем Женьку Белова, моего товарища по школе и по уличным играм, — Женя, помоги-ка мне. «Артиста» должен видеть народ.
Женя, подморгнув брату, куда-то исчезает и вскоре возвращается со стулом в руках, поднимает его на сцену. Я помогаю Юре подняться на стул, и он, не дожидаясь, пока объявят его номер, объявляет его сам.
— Милые ребята, — кричит он изо всех силенок, — сейчас я прочту вам два стихотворения. Слушайте все, пожалуйста.
Школьники смеются, аплодируют, кто-то выкрикнул: «Просим!» — потом наступила тишина.
Юра картавит, буква «л» не дается ему, он храбро заменяет ее отнюдь не родственной «р», и это делает его речь особенно забавной.
— Первое стихотворение, — слышим мы, — называется «Про кошку». [16]
Села кошка на окошко,Он и второе стихотворение, про «Елочку», прочел: «В лесу родилась елочка...», и напоследок, как заправский актер, трижды поклонился залу. Ребята снова забили в ладоши, я хотел снять Юру со стула, но он опередил меня:
— Я сам! — И спрыгнул на сцену.
Тут к нам подошел Дед-Мороз, протянул братишке большой кулек с конфетами и печеньем:
— Держи, Гагарин. За храбрость тебе и за талант.
Юра воззрился на бородатого Деда.
— Спасибо! А вы взаправдашний Мороз? — спросил он.
— А какой же еще? Самый что ни на есть взаправдашний. Из темного зимнего леса к вам на праздник пришел.
— А почему у вас борода льняная?
Юра попытался ухватить Деда-Мороза за бороду. Тот откачнулся, погрозил пальцем и ушел в толпу ребят — выводить на сцену следующего «актера».
4
Отец наполнил рюмки и, когда на наших старых ходиках минутная стрелка догнала часовую у цифры 12, поднялся за столом, медленным взглядом обвел избу. К вечеру натопленная печь дышала жарким теплом. На нашей красавице елке горели крохотные восковые свечи. Где-то за печкой, в потаенном углу, пострекотывал сверчок — неназойливо, так, чтобы только напомнить о себе. Может, песня сверчка и убаюкала Юру и Бориску, но, скорее всего, намаялись они за хлопотный день и дрыхли сейчас на своих тюфяках, что называется, без задних ног. За праздничным столом нас было четверо: взрослые — отец и мать, и почти взрослые — мы с Зоей. Мне к тому времени исполнилось шестнадцать, Зоя была на два года моложе.
— Старый год мы прожили хорошо, дружно, — как всегда, неторопливо сказал отец. — Пусть и Новый, наступающий, будет для всех нас счастливым и радостным. С новым счастьем!
Мы соединили рюмки.
Выпив свою, отец поставил ее на стол, прихрамывая, подошел [17] к простенку, где по соседству с ходиками висел привезенный им из Гжатска пахнущий типографской краской календарь. Отец оторвал разукрашенный верхний листок. На следующем значилось: 1941 год, 1 января, среда.
...Иногда я задаю себе вопрос: почему так хорошо сохранились в памяти события того, отделенного от нынешних десятилетиями, дня — последнего дня тысяча девятьсот сорокового года? И думается мне: потому, наверно, что наступивший сорок первый ожидаемого счастья нам не принес — помешала война... И потому еще, что в последний раз встречали мы новогодие вместе, всей семьей, встречали в своем доме, за своим столом, на своей родине. Нам было хорошо.