На «Пантере»

Вступив в строй в конце империалистической войны{20}, подводная лодка «Пантера» в первые годы не успела проявить себя ничем. Благополучно совершив «ледовый поход» в марте 1918 года, она счастливо избежала участи других лодок — перевода на «долговременное хранение». Летом 1918 года она плавала в Ладожском озере, исполняя некоторые военные поручения. Благодаря всем этим обстоятельствам «Пантера» имела сплоченный, бодрый личный состав и исправные механизмы. Это значительно облегчило работу, и на приведение лодки в боевую готовность потребовалось немного времени.

Действиям лодок придавалось очень серьезное значение, и посылки их производились непосредственным распоряжением Реввоенсовета Республики.

Секретная радиограмма требовала произвести разведку лодкой. Вскоре мне было вручено предписание: «Предлагаю вам, по готовности, идти в море для наблюдения за заливом и для осмотра ревельского рейда гавани...» Далее шла подробная инструкция. [119]

В штабе я получил последние данные о безопасных курсах и обстановку. 23 декабря после полудня пришел буксир «Ораниенбаум», и с его помощью «Пантера» начала выходить из забитой льдом гавани.

Вышли.

«Двадцать часов. Всплыл и последовал к Ревелю» (коротко написано в моем донесении о походе).

Мерно стучали дизеля; берегов уже не было видно; лодку слегка покачивало, и она дальше и дальше шла вперед к своей цели.

Совершенно особое настроение создается на лодке, идущей в поход. Все береговые интересы, дела и радости забываются и какой-то невидимой перегородкой сразу отделяются от сознания. Лодка со всем ее экипажем делается особым мирком. Быт сразу ограничивается узкими рамками походной жизни, складывающейся из специфических особенностей плавания. Все служебные дела, сложная совокупность отношений с другими кораблями, с начальством, с портом, с заводом остаются где-то сзади, далекими и ненужными.

Я прошел по лодке. Большинство подводников спали, набираясь сил. В походе неизвестно, когда придется работать, поэтому спать приходится «вперед». У дизелей, не спеша, вахтенные мотористы щупали подшипники и наблюдали за работой машины. Дежурные стояли у своих механизмов, готовые в любой момент по звонку вскочить и выполнять обязанности по тревоге. Часть лампочек была выключена, и видневшиеся в полумраке спящие фигуры создавали впечатление спокойной, мирной обстановки.

В кают-компании за маленьким столиком, над которым виднелся ряд приборов, сидел штурман, ведя на карте прокладку. Мы стали еще раз подсчитывать, когда подойдем к Ревелю. Маяки горели, и штурман на карте аккуратными кружочками отмечал обсервованные места.

Рулевой в рубке напряженно смотрел на картушку компаса. На мостике, охраняя безопасность корабля, стояли две фигуры в высоких сапогах, фуфайках, рукавицах, теплых шапках, неуклюжие и громоздкие,— вахтенный начальник и сигнальщик.

Постепенно свежело. Волны начинали захлестывать на мостик. Поручни и решетчатые люки покрывались тонкой ледяной коркой.

«3 часа ночи. Прошли траверз южного Гогландского маяка». [120]

Определяться стало затруднительно, волны уже перекатывались через рубку, обливая стоящих на ней людей с ног до головы холодной водой. Компас и пеленгатор обмерзли и покрылись льдом. Штурману приходилось прибегать к разным ухищрениям, чтобы сделать нужный отсчет, причем он получал ледяную ванну и бежал обратно мокрый. Карта потеряла свой чистый, аккуратный вид, промокла; курсы на ней размазались, да и по всей лодке стало сыро, холодно и неуютно.

«9 часов 35 минут. Подошел к маяку Кокшер и погрузился, намереваясь следовать в подводном положении на ревельский рейд".

Однако выполнить это не пришлось, так как оба перископа замерзли, не вращались, не поднимались и не опускались, и вообще в них почти ничего не было видно.

От большой волны лодка плохо держалась на перископной глубине, даже на 40 футах ее качало.

Через некоторое время перископы начали оттаивать, однако видно было хорошо только в кормовой перископ, носовой же торчал бесполезно,— как оказалось потом, он был погнут, отчего его нельзя было опускать. Очевидно, он был погнут водой, представляя большое сопротивление вследствие намерзшего льда.

Тем временем выяснилась еще одна неприятность — начали пропускать клинкеты газоотвода, так что лодка потеряла возможность погружаться больше 50—60 футов.

«В 16 часов, когда позволила ясность кормового перископа, пошел в проход между островом Кокшер и Б. Врангель».

«17 часов. Стемнело. Всплыл и решил следовать на рейд в надводном положении. Пустил один дизель на зарядку, а под вторым последовал дальше».

Погода не представляла ничего утешительного. Небо было покрыто тучами. Ревел ветер, лодку качало и непрерывно заливало ледяными волнами. Был сочельник. Буржуазный Ревель, очевидно, веселился, встречая праздник. Но «замерзающего рождественского мальчика» представлял, несомненно, наш штурман.

Маленький и круглый, как кубышка, от разной теплой одежды, он с трудом протискивался в узкие лодочные люки и загроможденные проходы, бегая с мостика к штурманскому столику по отвесным трапам. Обледенелый и продрогший, он неустанно работал. [121]

В 19 часов мы вышли на Екатеринентальский створ, выводящий на ревелький рейд. На одно мгновенье нам приветливо блеснули огни маяков, но тотчас же непроницаемая снежная стена закрыла все. Началась пурга, нечего было и думать идти дальше. Нужно было скорее выбираться из неприятельского логова. Я скомандовал: «Лево на борт».

Хлопья снега били нас в лицо, так что с трудом можно было смотреть. Впрочем, ничего, кроме снега и волн, не было видно. И мы выходили по прокладке, хотя и не совсем были уверены в точности компаса.

Выйдя на чистую воду, продолжали зарядку.

В 10 часов вечера мне доложили, что перестал действовать руль. Даже неморяку должно быть понятно, какое «приятное ощущение» — оказаться без руля у неприятельских берегов: корабль идет не туда, куда хочет, а куда его влекут ветер и волны, то есть просто он никуда не может идти, а если даст ход, то беспомощно тычется в разные стороны, как слепой щенок.

Были мобилизованы все лучшие силы, и вскоре повреждение нашли: лопнул левый штуртрос между роликами в центральном посту. На всякий случай проверили рулевые приводы и в кормовой цистерне. Эта операция была произведена боцманом, для чего ему пришлось по обледенелой узкой палубе лодки пробираться к самой корме с риском ежеминутно быть сорванным обрушивающимися массами ледяной воды. Он открыл узкую горловину цистерны, осмотрел все при неровном свете аккумуляторного фонарика и проделал такой же обратный путь.

Настроение определенно понижалось. От сильной качки многие начали «травить». В корме было слышно, что при каждом качании лодки тяжело било руль, а оставшийся правый штуртрос натягивался, как струна, и тоже грозил лопнуть.

Погрузиться, чтобы лечь на грунт и укрыться от волны на данной глубине, не позволяли пропускавшие клин-кеты. Приходилось выворачиваться так, как есть, и притом во что бы то ни стало до рассвета, пока нас не могли видеть с островов.

Мы решили переосновать трос, то есть целый его конец перевернуть к роликам, а разорванный — к талрепам в корме, где на свободном месте можно было рассчитывать как-нибудь связать разорванные части. За эту работу взялся наш механик. Это был незаменимый человек в работе [122] и любимец всей команды. Для него не было, кажется, невозможных заданий. За все он брался первым и доводил до успешного конца. Механик посмотрел, что надо сделать, сказал своим басистым говором на «о»: «Ну, что ж, это можно»,— засучил рукава и начал работать вместе со своим другом — нашим комиссаром и мотористами.

Медленно текло время. Только через два часа упорной работы штуртрос наконец был соединен.

Трудно описать картину, которую представляло собою соединенное место: это была какая-то бесформенная масса железных блоков, цепей и концов, которая лязгала и громыхала при каждой перекладке руля. Тем не менее она исполняла свое назначение, и механик сказал уверенно: «Выдержит».

Около 2 часов ночи оказалось возможным дать ход.

Лодка благополучно вернулась домой.

Последний поход в эту зиму мы совершили в ночь с 15 на 16 января.

В феврале стали на ремонт.

Снова «Пантера» вступила в строй лишь в середине лета 1919 года.

Когда я пришел на лодку, комиссар мне сказал: «У нас спокойная команда».

Это была верная, но слишком скромная характеристика изумительных людей.

Для них не существовало трудностей или сомнений: самую тяжелую работу они делали с твердой уверенностью в ее необходимости для общего дела; в самых рискованных положениях они занимались своим делом, как будто бы опасности подстерегали кого-нибудь другого, а не их самих.

Несомненно, многим из них война и военная служба более чем надоели. Некоторые моряки уже по десять лет были оторваны от мирной работы. А теперь им опять приходилось воевать, но они не роптали, потому что причины и цели этой войны были им понятны.

Необходимо особо отметить их отношение к старому командному составу — на редкость корректное и дружелюбное. В то время как на других лодках, не говоря уже о надводных кораблях, неоднократно бывали случаи различных недоразумений — отзвук былой вражды к офицерам, у нас процветала атмосфера взаимного доверия и заботливости, часто весьма трогательной. [123]

24 июля «Пантера» была послана в Копорский залив, где периодически появлялись английские и эстонские суда, базировавшиеся на Биорке.

Около полуночи мы снялись со швартовов и вышли по назначению. К 5 часам утра мы должны были быть у поворотного буя. Однако, вследствие мглистости и ошибки лага, мы перескочили несколько дальше, одновременно благополучно перескочив... и одну из наших линий минных заграждении.

Я застопорил дизеля, чтобы осмотреться.

Спокойное море расстилалось кругом. Горизонт закрывался мглой. Когда начало светать, на горизонте были замечены три смутных силуэта,— вероятно, неприятельские тральщики. Я заполнил цистерны, переходя в позиционное положение, и дал ход, склоняясь к югу, чтобы выйти к маяку на фарватер. Совсем погружаться не хотел, так как предстояло еще перейти линию наших заграждений. Об этом мы не говорили со штурманом, не желая возбуждать лишнего волнения в личном составе; мы без слов понимали друг друга.

Но этот час, пока мы не вышли на чистый фарватер, показался мне необыкновенно длинным.

Наконец рассвело настолько, что открылся Шепелеве-кии маяк. Неприятельских судов уже не было видно за горизонтом. Дав полный ход, мы скоро оказались на фарватере, и я мог облегченно вздохнуть.

В половине восьмого погрузились и под перископом начали входить в Копорский залив.

В 10 часов 45 минут вахтенный начальник, стоявший у перископа, заметил странный предмет, то исчезавший, то появлявшийся. Вскоре оказалось, что это подводная лодка, которая, очевидно, занималась упражнениями. Невдалеке оказалась и вторая лодка.

Сердце забилось усиленно: перед нами был неприятель!

Я наблюдал за ними около часа.

За это время удалось хорошо рассмотреть их: одна была светлого цвета, видимо, типа «Е-9», другая темная — более поздних номеров. Казалось, что это тюлени играют на солнце, то всплывая, то погружаясь.

Это были английские подводные лодки.

В 11 часов 30 минут, видя, что лодки прекратили погружение и держались над водою, я пошел в атаку.

План атаки быстро созрел в голове. Мы находились на [124] солнечной стороне моря, — следовательно, нас плохо было видно. Подойти поближе к лодкам, развернуться кормой, чтобы иметь большую свободу маневрирования, выпустить мину в одну лодку, повернуть и выпустить мину в другую лодку. И все!

На «Пантере» царило напряженное молчание. Каждый понимал серьезность момента и ожидал приказаний, которые исполнялись с безошибочной точностью.

Все шло как по маслу. В каждую лодку выпущено по мине, и... никакого результата. Взрыва не последовало{21}.

Наблюдая в перископ, я увидел, как темная лодка дала ход и пошла на юг, к берегу, а светлая оставалась на месте.

Положив лево руля, я начал разворачиваться, чтобы атаковать светлую лодку носовыми аппаратами.

Тем временем находившиеся в корме пережили жуткий момент: вдоль нашего борта, жужжа, прошла мина. Вероятно, ее выпустила в нас неприятельская лодка, которая дала ход. Об этом случае я узнал только впоследствии.

Подойдя на четыре кабельтова, я выпустил в лодку, стоявшую на месте, еще две мины и видел, как прямо к ней протянулись следы их хода. В этот момент лодка, до того обращенная бортом и представлявшая широкую цель, в которую должны были попасть мины, начала разворачиваться.

Мины прошли с обеих сторон от нее.

Погрузившись до 80 футов, я начал уходить, чтобы не навлечь на себя преследования.

Через час я всплыл и высунул перископ, чтобы осмотреться, но он запотел от перемены температуры, я ничего не увидел и сейчас же погрузился опять.

Через три минуты мы услышали взрыв снаряда. Очевидно, кто-то выстрелил, заметив перископ. Пришлось идти дальше, не показываясь наверх.

Чтобы выйти на фарватер между заграждениями, не всплывая и не обнаруживая себя, пришлось измерять глубину самой лодкой, погружаясь до грунта в поисках характерных, отличительных глубин, по которым и удалось определиться.

В трех с половиной милях от Шепелевского маяка я [125] продул среднюю цистерну, открыл люк и вылез на мостик. Никого не было видно.

Всплыли совсем. Были пушены дизели, и мы пошли домой. Около 8 часов вечера были у борта базы «Память Азова».

Кашу, которую мы заварили своею атакою, пришлось расхлебывать команде подводной лодки «Вепрь». Через несколько дней после нашего похода в том же Копорском заливе она пыталась атаковать миноносец, который быстро обнаружил ее и подверг жестокому обстрелу.

Следующие отрывки из рапорта командира «Вепря» ярко рисуют, что пришлось пережить команде подводной лодки.

«От взрыва сгорел реостат освещения. Свет погас. Осадило вниз перископы, через сальники перископов сильно пошла вода — мотор перископа загорелся. Лопнули водомерные стекла некоторых цистерн. Приток воды в лодку очень увеличился. Магнитный компас перестал показывать. Заклинило рубочный люк. Сорваны барашки крепления горловины носовой цистерны. В нескольких местах повреждена надстройка. Повреждена труба носовой помпы, и нарушены крепления ее к надстройке. Заклинило манипулятор балластной помпы и вентиляционный клапан батареи. Осыпалась краска перископа, не работает указатель уравнительной цистерны. Зарядное отделение мин пробито в двух местах у ударника. Станцию левого главного электромотора сильно накренило во время взрыва, и она требует осмотра.

Командир «Вепря» считает необходимым отдать должное всему составу лодки. В такой опасный момент не было ни шума, ни паники, ни беготни. Все оставались на местах и точно исполняли распоряжения, несмотря на темноту, дым горящей изоляции и шум вливающейся воды».

Стоять в Кронштадте в эту кампанию было довольно беспокойно вследствие частых налетов неприятельских аэропланов.

Иногда они принимали характер настоящих регулярных визитов: утром, днем во время обеда и вечером во время ужина.

С июля их деятельность особенно усилилась.

Сидишь спокойно в кают-компании, вдруг докладывают: «Самолеты!» Выбегаешь наверх и в бинокль разыскиваешь приближающуюся зловещую черную точку в синеве [126] неба. На всех кораблях подняты условные сигналы, обозначающие число аэропланов.

Приподнятое настроение томительного ожидания вдруг разряжается выстрелом. На небе появляется облачко от разрыва снаряда. Один, другой, третий выстрелы наконец превращаются в непрерывную стрельбу, а облачко — в длинную и широкую полосу, которая следует за неприятельским аппаратом. Если вам не удалось найти его сразу, то эта полоса точно укажет его место.

Ближе и ближе. Наконец кажется, что он над нами.

«Бросит или не бросит?» — неприятно сверлит в голове.

Когда самолет пролетает немного дальше, видно, как от него отделяется черная точка—бомба, летящая скорее и скорее и делающаяся незаметной. Раздается оглушительный взрыв.

Бросив несколько бомб, самолет быстро скрывается.

Чрезмерное внимание, которое неприятельские самолеты начали уделять тому углу гавани у доков, где базировались наши подводные лодки, заставило меня переменить место стоянки нашей «Пантеры». Мы перешли к внешней стенке. Эта предосторожность оказалась очень полезной, так как наша база «Память Азова», у которой мы стояли, через несколько дней (в ночь на 18 августа) была взорвана английским торпедным катером.

17 августа мы спокойно легли спать на нашем новом месте, но в 3 часа 40 минут ночи я был разбужен вахтенным, который доложил, что над городом появились неприятельские аэропланы, обстреливающие рейд. Быстро одевшись, я выскочил наверх и услышал гудение пропеллеров невидимого врага. Самолеты кружились над рейдом, стреляя из пулеметов. Вскоре с одного из них была брошена бомба. По-видимому, они летали довольно низко, но в темноте только временами были видны их смутные силуэты. Разбуженная команда также была вся наверху.

Через некоторое время мы заметили на воде силуэт черного цвета, передвигавшийся с необычайной быстротой и стрелявший из пулемета. Сперва мы принимали его за снизившийся гидроплан, потом оказалось, что это был быстроходный катер.

Спокойная гавань вдруг превратилась в ад. Стрельба из пулеметов, разрывы бомб, взрывы торпед, выстрелы орудий наших кораблей — все слилось в оглушительный грохот. [127]

Все вскоре затихло. На внешнем рейде догорал расстрелянный нашим миноносцем катер, озаряя море зловещим заревом.

Всего в налете участвовало семь английских катеров, из которых три были разбиты в щепки. В этом была исключительная заслуга всех наших комендоров. Неоднократные налеты таких катеров на германские порты во время мировой войны всегда сходили англичанам безнаказанно.

Не прошел им безнаказанно такой разбойничий налет только в советских водах.

Было раннее августовское утро.

Мы получили приказ идти в Биорке.

В 6 ½ часов утра наша «Пантера» уже выходила из гавани.

Утро было чудесное, за спиною играл всеми красками покидаемый нами Кронштадт, и полным кругом всходило золотое спокойное солнце.

На воде — ни морщинки, ни зыби.

— Приготовиться к погружению! — отдаю команду.

Закрываются люки, убираются трапы.

Сделав крепкий последний глоток густого осеннего воздуха, мы спускаемся вниз.

* * *

В боевой рубке вместе со мной минный машинист и рулевой. Все остальные на своих местах.

Уже шесть часов, как мы под водою. Идем пока что под перископом на глубине в 24 фута.

В корме монотонно жужжат винты. Штурман чаще и чаще наведывается в рубку.

Тревога.

Звонок.

— Все на места!

Из Биорке в Копорский залив идет неприятельский миноносец. Он нам виден. А мы пока что не замечены им.

— Атаковать?

— Подождем. Еще очень светло.

Есть опасность, что при выстреле миной нас выбросит сильно наверх.

Сердце бьется тревожно. С сожалением отрываемся от миноносца и идем своим курсом. [128]

Уже 9 часов. Мы недалеко от Биорке. Перед нами два неприятельских миноносца. Один из них — старый знакомый.

Это тот самый, что ходил на разведку в Копорский залив. Теперь он — рядом с каким-то другим, и теперь-то уж мы его не упустим! Идем прямо на них. Резко сокращаем дистанцию.

Затем резкий звонок — боевая тревога.

— Носовые минные аппараты, товсь!

— Носовые минные аппараты — на товсь,— отвечают оттуда.

— Правый аппарат, пли!

Полминуты еще не прошло после выхода торпеды, а уже для нас ясно, что— мимо.

— Левый — пли!

Снова крепкий удар, и вся лодка подкинута кверху. Даже рубка наружу. Рев и вой где-то рядом.

Вверху взрыв.

— В нос — команда! — кричу я. Надо утяжелить нос.

Теперь мы знаем: в этот раз угодили как следует.

Под обстрелом принимаем 300 пудов балласта и, как камень, идем на дно.

Слышен треск камней под кузовом.

Отрываемся быстро от грунта и, все время держась 80 футов, держим курс на Шепелевский маяк.

Через несколько минут я достаю альбом, в нем помечены суда всего мира.

Нахожу квадрат с фотографией миноносца под литерой «Н», беру ножницы и молча вырезаю.

Окружающие меня понимают, что это значит.

Это я освобождаю альбом от «покойника».

К часу ночи доходим до полосы минных заграждений.

Дальше идти не решились.

Легли прямо на грунт «ночевать» на глубине 94 футов и до 6 ½ часов «спали».

Спали с мыслью, что вот-вот еще какой-нибудь командир неприятельской лодки так же бесстрастно и холодно достанет альбомчик и ножницы, разыщет там нашу «Пантеру» и одним поворотом руки освободит «свой» альбом от «чужого» покойника.

В 6 ½ часов утра снова идем под перископом.

И только у самых кронштадтских сетевых заграждений, [129] пробыв 30 часов и 10 минут под водою, мы всплыли наверх.

Сторожевые суда открыли нам ворота.

А в штабе уже было известно, что мы потопили вражеский миноносец.

С маяков служба связи сообщила в Кронбазу, что за нами охотились 9 миноносцев и несколько аэропланов.

Впоследствии, по английским источникам, мы узнали, что нами был взорван эскадренный миноносец «Виттория» (водоизмещение 1365 тонн, скорость 34 узла). [130]