Родной наш корабль
Когда надевают «первый срок»
Яснее, чем при любом из прежних прорывов, все на «Ташкенте» отдавали себе отчет, что враг, не сумевший потопить корабль на пути в Севастополь, будет еще яростнее добиваться нашей гибели во время обратного рейса.
И как будто все было на руку врагу: и безоблачный день с утихшим после рассвета ветром, и безусловная известность времени нашего выхода из Камышевой, и неизменность нашего генерального курса, вдоль которого расположено столько фашистских аэродромов... На руку и то, что в этот раз возвращается обратно лишь один корабль, и, следовательно, ударная сила, распределявшаяся вчера между двумя целями, может быть собрана в кулак и направлена на одну.
Но, сознавая, что «Ташкент» ждут новые грозные испытания, мы в это утро 27 июня еще сильнее, чем когда-либо прежде, верили в свой корабль, выдержавший уже столько вражеских ударов. И неотделимым от этой веры в него было чувство безмерной нашей ответственности за судьбу находившихся на борту севастопольцев — раненых бойцов и командиров, женщин, детей. Их надо было доставить на Большую землю во что бы то ни стало...
В 4 часа 15 минут на лидере в первый раз после выхода из Камышевой сыграли тревогу: показался неприятельский самолет-разведчик. Колокола громкого боя, призвавшие экипаж на боевые посты, не произвели на корабле обычного движения: уже давно все были на своих местах. И доклады о готовности к бою корабельных подразделений стали поступать на мостик с их командных пунктов сразу же после того, как истекли секунды, необходимые, чтобы там приняли доклады с боевых постов. Общая собранность и слитность, общая решимость выстоять и победить достигли, казалось, наивысшей степени.
Разведчик покружил несколько минут и скрылся. Максимум через час, а скорее всего раньше, следовало ждать бомбардировщиков. Но чтобы не держать людей в лишнем напряжении, я дал тревоге отбой. Заботливый вестовой Алексей Синяков воспользовался возможностью отлучиться из центрального артиллерийского поста, где он расписан по готовности номер один, и принес на мостик крепкого горячего чаю.
Подчиняясь внезапному побуждению, навеянному, должно быть, общей обстановкой, я попросил Синякова принести из каюты мой новый китель с орденом, который обычно не носил на корабле.
Увидев, что я переоделся, Коновалов, ни слова не говоря, спустился к себе в каюту и тоже сменил рабочий хлопчатобумажный китель на выходной. Вслед за комиссаром сделали это Орловский, Балмасов, Новик... Затем вахтенные сигнальщики стали один за другим просить разрешения подмениться на пять минут. На мостик они возвращались в выходном обмундировании «первого срока».
Мостик на виду у всего корабля. А в боевой обстановке моряки наружных постов всегда особенно внимательно приглядываются к тому, что происходит на главном командном пункте, умея определять по этому степень опасности, угадывать предстоящие действия. Естественно, что синие фланелевки и черные брюки сигнальщиков, которые только что были в сером рабочем платье, сразу привлекли внимание остальной вахты, как и мой китель с орденом. И хотя я вовсе не имел этого в виду, нашему примеру быстро последовали на кормовом мостике, на площадке зенитной батареи.
Когда около пяти часов утра снова загремели колокола громкого боя, на наружных боевых постах уже все были в «первом сроке». Экипаж «Ташкента» отдавал дань вековой традиции русских моряков — идя в решительный бой, одеваться как на парад. А что бой предстоял решительный, никто не мог сомневаться.
Он начался в шестом часу недалеко от того места, где меньше чем полсуток назад погиб «Безупречный».
Сперва показалось — снова летят разведчики: со стороны берега появились на значительной высоте два самолета.
Но за первой парой «юнкерсов» шла с небольшим интервалом вторая. За ней — третья, четвертая, пятая... Этой цепочке, растянувшейся по светлому утреннему небу, не видно было конца. Такого мы еще не встречали. Тут крылся какой-то новый тактический прием врага.
По пути в Севастополь «Ташкент» израсходовал примерно треть своего зенитного боезапаса. Еще в Камышевой я предупредил Новика, что на обратном переходе надо расходовать снаряды осмотрительнее, дабы не оказаться вдруг безоружными. При появлении цепочки «юнкерсов» командир БЧ-II повторил зенитчикам отданное раньше приказание:
— Стрелять только по самолетам, непосредственно атакующим и ближайшим к кораблю!
Как всегда, первой открывает огонь четвертая башня. Потом — автоматы, последними — пулеметы. Не отворачивая от наших трасс, первая пара двухмоторных Ю-88 с ревом идет в пике. За ней пикируют вторая, третья, четвертая пары...
И вчера нас атаковали большие группы самолетов. Вокруг корабля падало много бомб почти одновременно. Однако после этого каждый раз наступала какая-то пауза. Пусть пять минут, пусть даже три, но за это время все-таки можно было осмотреться, продумать следующий маневр, перевести дух.
Сегодня пауз нет. Едва одна пара «юнкерсов» выходит из пике, как начинает пикировать другая. И каждая пара перед этим расходится, чтобы атаковать корабль с обоих бортов. Расчет тут на то, что мы не успеем ни переносить огонь на новые цели, ни уклоняться от непрерывного каскада бомб. Не давать нам ни секунды передышки — вот, очевидно, в чем суть этой дьявольской тактики.
На крыльях мостика стоят лейтенанты Балмасов и Фельдман. Один следит за самолетом, атакующим справа, другой — за тем, что заходит слева. Я — между ними и все время слышу:
—...Входит в пике!
— ...Подходит к точке пикирования!
— ...Правый ближе!..
Пока Новик и зенитчики переносят огонь на ближайшую цель, я командую на руль, чтобы резким поворотом увести корабль от нацеленного на него удара. А на циркуляции уже соображаю, куда повернуть в следующую минуту. При этом стараюсь как можно меньше уклоняться от генерального курса: если дать самолетам сбить нас с него, будет совсем плохо.
На палубе и на мостике все мокры с головы до ног. Выписывая сложные зигзаги, «Ташкент» часто проносится там, где только что упала крупная бомба. Оседающие всплески так плотны, что порой корабль будто врезается в водяную стену. Кажется, ты куда-то нырнул и вот-вот задохнешься. Но вода спадает, и ты торопливо ищешь в небе ближайший самолет, начинаешь новую крутую циркуляцию...
Долго ли может так продолжаться? Не спуская глаз с пикировщиков, высчитываю в уме, сколько осталось ходу до зоны, доступной нашим истребителям. Получается — еще целые часы, даже если не делать никаких поворотов... Значит, истребители надо пока выбросить из головы: под такой бомбежкой час все равно что бесконечность.
Цепочка атакующих «юнкерсов» не прерывается. Вполне возможно, что пикируют уже во второй и в третий раз одни и те же самолеты, успевшие подвесить на аэродроме новые бомбы. Один бомбардировщик рухнул наконец в море, сбитый на выходе из пике зенитной башней Макухина. Перекрывая и рев моторов, и шумы корабельных машин, с палубы несутся восторженные крики сотен людей. Но некогда и порадоваться маленькой победе.
— Cправа входит в пике! — раздается голос Фельдмана.
Новик указывает Макухину ближайшую цель, я командую на руль...
Минут через пятнадцать после первого врезается в воду еще один «юнкерс», только что сбросивший бомбы. Он сбит тоже на выходе из пике, этот —батареей Гиммельмана.
Но в воздухе десятки других самолетов. И бомбы у них крупные, по двести пятьдесят или пятьсот килограммов, с большим радиусом поражения.
И как мы ни увертываемся, одна разрывается в конце концов очень близко. Опять у кормы, как тогда под Одессой. Только теперь у левого борта. И не так сильно, как в тот раз, вздрогнул корпус — гидравлический удар слабее...
— Корабль не слушается руля! — доложил от штурвала Ковалев.
Штурман бросается ему на помощь. Они крутят штурвал вдвоем. Но «Ташкент», еще мгновение назад изумительно послушный рулевому, никак не реагирует на их усилия, словно это вовсе не его руль. Продолжая начатый до падения бомбы поворот, корабль катится и катится вправо...
Переключаем рулевое управление на кормовой мостик — никакого результата. Беспощадную ясность вносит в положение телефонный звонок:
— Руль заклинен, румпельное отделение затоплено... Докладывает краснофлотец Козлин...
Это связной кормовой аварийной партии. Он добежал до ближайшего телефона в надстройке — позвонить из румпельного было уже нельзя.
Вывожу корабль из циркуляции, задав левой машине «полный назад». Теперь только работой машин враздрай можно удерживать лидер на нужном курсе. А это означает потерю скорости, облегчает самолетам прицеливание.
— Пикирует слева тридцать! — предупреждает Балмасов.
— Справа подходит к точке пикирования! — вторит ему Фельдман с другого крыла мостика.
С кормы прибежал Латышев, посланный туда Суриным из энергопоста в первые же секунды после аварии. Он уточняет обстановку: руль заклинен в. положении «право 21°», то есть почти «право на борт». В затопленном румпельном отделении работает кормовая аварийная партия во главе с Колягиным. Есть жертвы среди пассажиров.
Приказываю сделать все, чтобы ввести руль в действие. Если это окажется невозможным — постараться хотя бы поставить перо руля на ноль, в нейтральное положение. Латышев бежит обратно.
Значит, под удар попали не только механизмы. В тесном румпельном отделении находилось несколько женщин с детьми. Некоторые из них убиты, другие ранены, Град осколков разорвавшейся бомбы обрушился вместе с фонтаном воды на ют. Там тяжело ранены краснофлотцы Кисельков и Алексеев.
Всех пострадавших в румпельном отделении «аварийщики» вынесли оттуда и передали подоспевшим боевым санитарам. А сами по грудь в воде возятся с рулевым приводом и клапанной коробкой. Вместе с Колягиным там наш стажер Высота, опытные старшины Сазонов, Якимов... Но ни заставить руль работать, ни хотя бы сдвинуть перо с места им не удается — заклинило крепко.
Враг видит, что корабль движется уже не так, как прежде, и пикировщики атакуют все более остервенело. От одной серии бомб мы не успеваем отвернуть, и две крупные падают близко слева и справа по носу. Высоко взметнувшиеся всплески накрывают полубак, мостик, ростры. Слышно, как ударяются о корабельную сталь падающие вместе с водой осколки. Масса людей на полубаке приходит в движение. Нос корабля начинает медленно оседать...
Еще не зная, что там произошло, приказываю:
— Всем с полубака перейти на корму! Это первоочередная мера. Но обеспечить выполнение такого приказания совсем не просто, когда палуба забита непривычными к корабельным условиям людьми. Потрясенные всем происходящим, многие пассажиры никак не реагируют на команду. Некоторые начинают беспорядочно метаться от борта к борту.
Положение спасает Коновалов. С того момента как корабль получил первое повреждение, комиссар все время на палубе, и он сразу поспешил к очагу новой опасности. С мостика не слышно, что Коновалов говорит пассажирам, однако видно действие его слов: прекращаются шарахания от борта к борту, полубак быстро пустеет.
Но и после того как сотни людей переместились к корме, осевший нос приподнялся лишь чуть-чуть. Уже выяснилось, что «Ташкент» получил целую серию пробоин. Затоплены таранный отсек и провизионные кладовые. Носовая аварийная партия пытается не пустить воду в примыкающий к ним первый кубрик, однако затапливается и он.
С затопленными отсеками, с заклиненным рулем «Ташкент» продолжает бой. Это бой очень неравный. Ведь сила нашего корабля — в сочетании огня с маневром. А теперь для лидера уже невозможны резкие, стремительные повороты. Уклоняясь от бомб, корабль успевает отвернуть вправо или влево лишь градусов на двадцать — тридцать. Раз ограничен маневр, надо усиливать, как только можно, зенитный огонь. Но стволы автоматов раскалились уже так, что приходится поливать их водой.
На подачу воды зенитчикам встала группа севастопольских женщин, вооружившихся кто боцманским брезентовым ведром, кто суповым бачком. Всей их бригадой командует худенькая коротко остриженная брюнетка в светлой кофточке. Мне некогда сейчас присматриваться к тому, что происходит на палубе, но эту быструю, проворную женщину нельзя не заметить.
Вижу также, что прямо у стреляющих автоматов перевязывают раненых — осколки бомб залетели и туда. Потом на мостик доложили, что у зенитчиков ранены краснофлотцы Леонид Баруткин, Дмитрий Рудаков и Сергей Самсонов. Последние двое — из расчета Гутника. Рядом с ними был Боря Кулешин, но его не задело. Ранен также политрук БЧ-II Беркаль, находившийся на площадке зенитчиков с начала боя. Он и после перевязки остался с ними.
Мы уже прошли место, обозначенное на карте у Еремеева заштрихованным кружком. Думаю, что штурман учел течения точно, однако никаких следов «Безупречного» обнаружить не удалось. Конечно, условия боя, который вел «Ташкент», исключали настоящий, широкий поиск...
На мостике снова появляется Латышев, через которого держит связь со мною Сурин. Сейчас он прибыл доложить, что аварийная партия исчерпала все возможности изменить положение руля обычными средствами;
Но у Латышева есть предложение, уже одобренное Суриным, — подорвать рулевой привод. Даю ему «добро» Лучше совсем без руля, чем с заклиненным в таком положении. Подрыв привода поручаю командиру БЧ-III лейтенанту Фельдману. Отсылаю его в корму вместе с Латышевым.
О состоянии корабля доношу в Новороссийск. Прошу, чтобы истребители встретили и прикрыли нас на пределе своей дальности. Насколько быстрее мы могли бы с ними встретиться, если бы хоть действовал руль!
А на «Ташкент» обрушивается новый удар. Опять две бомбы падают очень близко, обе с правого борта. Опять палубу и надстройки захлестывает пена, смешавшаяся с осколками. И по тому, как встряхнуло корабль, по тому, как стал он крениться на правый борт, сразу почувствовалось, что нанесенная сейчас «Ташкенту» рана серьезнее и тяжелее всех прежних.
Смертельна ли она — этого я еще не знал.
Подвиг котельных машинистов
Если бомба, разорвавшаяся у кормы, лишила лидер лишь руля, а взрывы тех двух, что упали справа и слева по носу, привели к затоплению нескольких отсеков, не затронув, однако, жизненно важных механизмов, то новый удар пришелся в область корабельного сердца — главной энергетической установки. Через большую пробоину в правом борту вода ворвалась в первое котельное отделение.
Там находились на своем посту старшина 2-й статьи Василий Удовенко, краснофлотцы Федор Крайнюков, Михаил Ананьев и Александр Милов. От них четверых в эти мгновения зависела судьба корабля. Ведь прорыв воды к действующему котлу всегда чреват катастрофой.
Но катастрофы не произошло. Ее предотвратила вахта первого котельного отделения.
В распоряжении котельных машинистов были считанные секунды. Их хватило бы, чтобы добежать до шахты трапа, по которой затем сама вода, заливавшая отсек, вынесла бы их наверх. Но моряки не бросились к трапу. Своими секундами они распорядились иначе — так, как повелевал им воинский долг: прекратили в котле горение, стравили пар, перекрыли соответствующие клапаны...
Стрелки приборов в энергопосту безмолвно доложили командиру БЧ-V, что угроза взрыва котла номер один ликвидирована. Спасая корабль, Удовенко, Ананьев и Крайнюков пожертвовали своей жизнью. Только Милов, также сделавший все, что от него требовалось, успел добраться до трапа. Обожженный паром из перебитой магистрали, он лишился сознания. Но хлынувшая в котельное отделение вода подняла краснофлотца к люку, и он был спасен товарищами.
На корабле, ведущем бой, нет безопасных мест. И никто не предскажет, какой отсек, какой участок палубы может оказаться под ударом в следующую минуту. Но с верхней палубы или с мостика видишь происходящее вокруг, видишь море и небо, и уже поэтому тебе легче. А с тех постов, что расположены в корабельных недрах, не видно ничего. Там все страшнее, тем более что и выбраться оттуда не так-то просто, если даже будет дан такой приказ. «Привязанный» в походах к мостику, я часто старался поставить себя на место тех членов экипажа, которые по долгу службы встречают любую обрушившуюся на корабль беду в далеких внутренних отсеках. Какого мужества, какой самоотверженности требует подчас их вахта! Ведь пока устраняется мало-мальски серьезное боевое повреждение, морякам на нижних постах не раз подумается, что наверх им уже не выйти. Но они продолжают четко, точно, сноровисто делать все, что им положено. В этой их выдержке уже заключена готовность к подвигу. Всегда ли мы замечаем, как она приходит к людям, как они становятся такими?
Но наступила минута, когда на одном из многих боевых постов, скрытых под сталью палуб, решалась судьба «Ташкента». И все мы поняли, что на вахте в первом котельном стояли герои.
Четыре комсомольца, четыре рядовых моряка, ничем не выделявшихся среди других. Такие же молодые и здоровые, такие же веселые и неунывающие, как их товарищи. Только, может быть, еще сильнее любили море и солнце, потому что реже их видели, проводя изо дня в день много часов в глубине корабля. По каждому сигналу тревоги — не надышавшись всласть свежим морским воздухом, не докурив на юте папиросу, стремглав неслись они вниз, на свой пост.
И вот совершили там подвиг. Просто, естественно, не раздумывая...
Я делюсь с читателем мыслями, которые пришли, конечно, уже после. А 27 июня 1942 года обстановка на борту «Ташкента» не позволяла долго размышлять над тем, что уже произошло и чего нельзя было изменить.
Трагедия в первом котельном отделении явилась лишь одним из последствий «взрыва номер три», как стали мы потом называть удар, нанесенный кораблю двумя бомбами, упавшими с правого борта. Третий взрыв, от которого не удалось уклониться... А по общему счету эти бомбы были уже из второй сотни сброшенных на «Ташкент» в то утро.
Пришлось погасить форсунки и во втором котле, соседнем с первым: переборка между ними не выдерживала напора воды. По моему приказанию вахта второго котельного отделения покинула свой пост. В строю осталось два котла. В нормальных условиях они способны обеспечить лидеру приличный ход — до двадцати четырех узлов. Однако сейчас можно было, рассчитывать максимум на четырнадцать.
От аварийных партий и из энергопоста, откуда Сурин руководил борьбой с водой, прорвавшейся внутрь корабля, поступали тревожные доклады. Затоплен центральный артиллерийский пост, где сосредоточены приборы управления огнем главного калибра... Залило третий кубрик, и в нем погибли несколько раненых севастопольцев... Вода начала проникать в первое машинное отделение... Нос корабля осел так, что каждая встречная волна окатывает полубак через якорные клюзы.
Мелькнула мысль: не пора ли переходить на задний ход — двигаться вперед кормой? Не слишком ли велико при переднем ходе давление на те переборки, которые еще держатся?
Вызываю на мостик Сурика.
— Павел Петрович, сколько воды мы уже приняли?
— Около тысячи тонн.
— Как переборки?
— Если не увеличивать хода, должны выдержать.
Старший инженер-механик почти спокоен. Человек, которого могло взволновать не особенно существенное нарушение его подчиненными каких-нибудь технических правил, изумительно владеет собой, когда объем затопленных отсеков составляет почти треть общего водоизмещения корабля.
Под рев пикировщиков и треск зениток обсуждаем с ним, как хоть немного выровнять корабль, теряющий последние свои маневренные возможности из-за сильного дифферента на нос. Решаем, что без крайнего риска можно заполнить водой свободные топливные отсеки и некоторые другие помещения. На случай если дифферент станет катастрофическим, приказываю готовить к затоплению пятый кубрик. Тут же прикидываем, какие тяжести могут быть быстро удалены за борт.
Минеры закончили наконец подготовку к подрыву тяги рулевого привода. Однако взрывать привод не пришлось. За кораблем разорвалась серия бомб, основательно встряхнувших корму. От этой встряски заклиненный руль вдруг сам собою встал в нейтральное, «нулевое», положение, привести в которое его никак не удавалось. Вот уж поистине нечаянная помощь!
И в эту же минуту зенитная башня Макухина сбила еще один «юнкерс». Чуть ли не тот самый, что «починил» нам руль.
Управляемым руль не стал. Однако уже не нужно тратить силу одной машины на то, чтобы гасить стремление корабля непрерывно циркулировать вправо. С «Ташкента» будто сняли колодку! А затопление мазутных отсеков несколько уменьшило дифферент.
Опять вызываю Сурина — выяснить, каковы теперь наши возможности.
— Павел Петрович, можно ли увеличить ход?
— Считаю, что теперь можно.
Я привык полагаться на суринское слово, всегда твердое и обдуманное. Но, кажется, еще никогда оно не значило для меня так много, как в эту минуту. Каждый лишний узел повышает наши шансы дойти, дотянуть, уберечь корабль от дальнейших ударов.
И «Ташкент» снова набирает ход. Мы снова уклоняемся от непрекращающихся атак пикировщиков более резкими и крутыми поворотами. Знаю, что сейчас каждый такой поворот сам по себе представляет риск. Но ценою этого риска уменьшается вероятность получить еще одну пробоину. А даже небольшая пробоина сверх имеющихся, вероятно, означала бы конец.
«Турбинам работать до последней возможности!»
Чтобы уменьшить осадку, сбрасываем за борт колосники и запасной котельный кирпич, бухты стального троса. «Списаны» параваны и тентовые стойки. Боцману приказано быть готовым выбросить якоря и якорные цепи, а торпедистам — выпустить торпеды... Взято на учет все, за счет чего можно облегчить корабль.
На мостик пробирается какой-то возбужденный старичок. Оказывается, это он сопровождает спасенные куски панорамы и, видя, что происходит вокруг, встревожился, как бы матросы не выкинули за борт и его груз. Орловский отсылает старичка назад — панораму никто не тронет. Если дойдем до берега сами, то доставим и ее.
Море по-прежнему совершенно спокойно, и только благодаря этому можно держать относительно большой ход. Но нос зарывается все сильнее. И, несмотря на все меры, принимаемые аварийными партиями, медленно, но неуклонно затапливается первое машинное отделение.
— Вода дошла до осей циркуляционных насосов,— докладывает по телефону командир машинной группы Александр Иванович Кутолин.
Он все время у первой турбины вместе со своими подчиненными. Там и политрук Смирнов. Вахту несут старшины 2-й статьи Георгий Семин и Константин Иванов, краснофлотец Петр Ковалев. И если кто-нибудь на «Ташкенте» уже начал ощущать, как он постепенно погружается, то это прежде всего они. Уже под водой клапана, которыми они регулируют подачу на турбину смазки. Скрывается и турбонасос, откачивающий воду из отсека... Вспомогательные механизмы, заключенные в герметичные коробки, действуют и в таком положении — это предусмотрено конструкторами, хотя раньше казалось, что практически никогда не понадобится.
— Циркуляционные насосы покрыты водой полностью, — передает Кутолин некоторое время спустя.
Если остановить одну турбину, убавив наполовину ход, фильтрация воды через переборку уменьшится. Но на малом ходу самолеты нас быстро добьют. Нет, будем бороться до конца. Надо выигрывать время, приближать встречу с истребителями прикрытия. Теперь помощь уж не так далеко... И в ответ на доклады из первого машинного я повторяю:
— Турбинам работать до последней возможности!
Почти одновременно и в носовом, и в кормовом артпогребах кончается боезапас для зенитных автоматов. Этого следовало ожидать. Но в горячке боя трудно вести непрерывный учет расхода снарядов, и верилось, что на какое-то время их еще хватит.
Значит, зенитчики выстрелили почти по тысяче патронов на ствол. Не мудрено: непрерывные атаки отбиваем вот уже скоро три часа, и часто им приходилось выпускать по тридцать — сорок патронов одной очередью. Только так и можно было помешать пикировщикам бомбить более точно.
Но что же делать дальше? Если нет зенитных патронов в погребах, то сколько-то их еще есть на площадке вокруг орудий и внизу на палубе. Тут и те, что дали осечку или были в спешке отброшены вместе с обоймами из-за заеданий, перекосов. Теперь они снова, пускаются в дело.
Патроны, упавшие на палубу, закатившиеся к надстройкам, затерявшиеся среди пустых гильз, собирают и подают к автоматам севастопольские женщины. Все та же «бригада», что организовалась, чтобы подносить воду для охлаждения раскаленных стволов! А проворная брюнетка в светлой кофточке по-прежнему руководит своими подругами и, должно быть, с полуслова поняла новую задачу.
Автоматы продолжают огонь короткими расчетливыми очередями. И еще один пикировщик врезается в море. Гиммельман доложил Новику: этот самолет сбит расчетом Гутника. Женщины под площадкой зенитной батареи кричат «ура». Это и их победа!
Дифферент на нос становится критическим. Приходится затопить пятый кубрик — последний наш резерв в корме. Краснофлотцы и женщины-пассажирки выносят оттуда раненых.
Женщин с детьми тем временем сажаем в опущенные на палубу шлюпки. Наготове и оба моторных катера. Положение корабля таково, что нельзя знать, сколькими минутами мы будем располагать, если не выдержит напора воды какая-нибудь переборка.
И еще от одной бомбы не удалось отвернуть. Она свалилась чуть не на нос корабля. Скользя вдоль борта, задела левый якорь. Задела — и не взорвалась, скрылась под водой... Те, кто этого не видел, ощутили лишь толчок от скользящего удара по корпусу. А ведь, по существу, — прямое попадание. Вот уж, как говорится, «пронесло»...
— После такого было бы просто обидно утонуть! — пошутил Алексей Павлович Латышев, который в этот момент был на мостике.
Все время здесь Евгений Петров. Бледный, но внешне спокойный, он стоит в стороне, чтобы никому не мешать. Все видит и ни о чем не спрашивает.
Кончаются и те зенитные патроны, что оставались на площадке около автоматов и собраны женщинами на палубе. Вот-вот батарея Гиммельмана умолкнет.
Но, кажется, выдыхается и атакующий нас враг. Или просто мы ушли далеко от аэродромов, где могли вновь и вновь заправляться пикировщики. Так или иначе, но дьявольская карусель «юнкерсов» перестает крутиться с прежней силой. Их цепочка вдруг становится прерывистой, редкой. Впервые за три с лишним часа появляются паузы по нескольку минут.
Я все жду какого-то подвоха. Неужели фашистские летчики не замечают, в каком состоянии корабль? Он осел в воду сверх всяких норм, почти безоружен... Или враги видят лишь, что он, несмотря ни на что, идет своим курсом, как-то отворачивает при их атаках, все еще стреляет и способен их сбивать? Может быть, они отчаялись нас одолеть и готовы отвязаться, признав тем самым, что победа за нами?..
Вот в небе уже не десятки, а только семь или восемь «юнкерсов». Эх, не сплоховать бы напоследок!.. Я обернулся к корме — за ней должна упасть очередная бомба. И в этот момент слышу резкий выкрик сигнальщика:
— Самолеты прямо по носу!
Вскидываю бинокль, почти не сомневаясь, что это атака с нового направления. Нашим «ястребкам» появляться еще рановато. Однако дальномерщики уже разглядели раньше меня:
— Самолеты наши!
Еще мгновение, и я тоже вижу — наши! Только не истребители... Это «петляковы», пикирующие бомбардировщики Пе-2. Их легко узнать по вертикальным боковинкам хвостового оперения...
«Петляковых» всего пара, и они не предназначены для воздушного боя. Но самолеты несутся прямо на «юнкерсов», строчат по ним из своих пушек. И семь или восемь фашистских бомбардировщиков, более крупных, но не таких поворотливых, шарахаются в сторону от этой стремительной пары, торопятся сбросить бомбы кое-как.
У нас на палубе творится нечто неописуемое. Люди кричат, рукоплещут, целуются. И вновь принимаются аплодировать, поднимая руки высоко над головой, когда «петляковы» проносятся вдоль борта. Над нами уже нет никаких других самолетов, кроме этих двух с родными красными звездами на крыльях. Какая смелая и счастливая мысль пришла кому-то в голову — послать впереди истребителей скоростные бомбардировщики, которые смогли встретить нас раньше, дальше от берега! И этой пары оказалось достаточно, чтобы отогнать последние фашистские самолеты.
— Триста тридцать шесть, товарищ командир!— произносит, подойдя ко мне, старшина сигнальщиков Михаил Смородин. — Пожалуй, больше не будет.
Чего триста тридцать шесть? Чего больше не будет? Не сразу вспоминаю, что поручил Смородину считать сброшенные на корабль бомбы. Еще тогда, в шестом часу утра, когда все началось. Кажется, это было невероятно давно. Сейчас почти девять.
Значит, прошло без малого четыре часа. Двести с чем-то минут. Бомб, нацеленных в корабль и разорвавшихся вокруг нас, было в полтора раза больше. Но «Ташкент» на плаву, и почти все наши пассажиры невредимы...
И все-таки дошли
Скоро прилетели и истребители. Им тоже машут с палубы тысячи рук, но таким овациям, какие достались на долю пары «петляковых», повториться просто невозможно.
Сбавляю ход до малого. Теперь-то нас в случае чего прикроют!
Из Новороссийска идут на помощь эсминцы. Об этом уже объявлено по трансляции, и все на палубе смотрят туда, откуда они должны показаться. Сигнальщики и дальномерщики первыми обнаруживают поднимающиеся из-за горизонта мачты. И сейчас же из всех корабельных динамиков разносится:
— Товарищи! Приближаются наши корабли. Они уже видны с мостика!...
На палубе снова гремит «ура». Севастопольцы, не раз за это утро прощавшиеся с жизнью, поверили, что они спасены.
Наши пассажиры не знают, как опасно положение корабля. Пересчитывая, сколько «Ташкент» принял воды, механики едва верят себе: итог получается такой, что просто непонятно, как корабль еще держится. Но, в сущности, он уже тонет, правда, пока еще медленно, и потому это не очень заметно. А котлы засолены так (питательная магистраль перебита), что могут отказать в любой момент. И не подоспей сейчас помощь, нам бы до Новороссийска не дойти.
Два эсминца видны уже невооруженным глазом. Но еще ближе обогнавшие их торпедные катера. На первом вижу в бинокль командующего эскадрой контр-адмирала Л.А. Владимирского и бригадного комиссара В.И. Семина.
Катер подходит к «Ташкенту», и они поднимаются к нам на борт. Я приготовился рапортовать, но Лев Анатольевич, едва ступив на палубу, обнял меня за плечи:
— Здравствуй, Василий Николаевич! Здравствуй, капитан второго ранга!
Такого звания я еще не имел, но по тону командующего почувствовал — он не оговорился. А потом узнал, что звание капитана 2 ранга нарком присвоил мне в те часы, когда «Ташкент» уже вел бой с фашистскими самолетами, и в Новороссийск немедленно сообщили об этом по радио.
Первый вопрос контр-адмирала о том, сколько принял «Ташкент» воды. Докладываю, что, по нашим подсчетам, через пробоины поступило около тысячи семисот тонн и еще двести пришлось принять для выравнивания дифферента.
Командующий только качает головой: эти цифры означают, что наш запас плавучести исчерпан. О том же свидетельствует общий вид корабля — на полубаке вода подошла ко второму ряду иллюминаторов.
— Из Анапы вышли спасатели,—говорит Лев Анатольевич. — Пока они подойдут, пересаживайте на другие корабли севастопольцев. Все-таки легче станет «Ташкенту»...
Лагом к застопорившему машины лидеру становится эсминец «Сообразительный». На борт его подаются сходни, и начинается перемещение с корабля на корабль раненых, женщин, детей. Происходит это в открытом море, примерно в сорока пяти милях от Новороссийска. Над кораблями кружатся наши «ястребки». Зенитчики стоят наготове у орудий.
На палубе «Сообразительного» бросаются в глаза огромные, очевидно, двенадцатидюймовые артиллерийские снаряды.
— Погрузили вчера в Поти для севастопольской тридцать пятой батареи, — объясняет командир эсминца Сергей Степанович Ворков, стоящий напротив меня на крыле своего мостика. — Ни в один кубрик эти чушки не пронесешь... А в Новороссийск только что пришли. Начали принимать топливо и сразу прервали — послали вас выручать...
Палуба «Ташкента», на которой только что негде было присесть, — после того как пришлось очистить полубак, а половину кубриков затопило и почти все пассажиры стояли — быстро пустеет. Эсминец отходит переполненный. Люди, перешедшие с «Ташкента», стоят и на надстройках, и даже на мостике. А к «Ташкенту» уже приближаются, чтобы принять пассажиров, не поместившихся на «Сообразительный», катера-охотники.
— Сам-то дойдешь? — спрашивает на прощание Ворков.
— Как-нибудь дойду!..
После того как сошла масса людей, корпус лидера немножко приподнялся. Но Владимирский решает, что идти дальше своим ходом — риск, ничем не оправданный. Да и Сурин зато, чтобы не пытаться вновь запускать турбины, раз уж они остановлены.
Командир второго эсминца — «Бдительного» — Аркадий Николаевич Горшенин осторожно подводит свой корабль задним ходом к корме «Ташкента»: решено буксировать лидер кормой вперед — так безопаснее. А к борту пристраивается подоспевший из Анапы спасатель «Юпитер». Его помпы сразу начинают откачивать воду из затопленных отсеков. Заработали и несколько переносных; мотопомп, доставленных катерами-охотниками и поднятых стрелами лидера на палубу.
В таком виде — на буксире, кормой вперед и со спасательным судном у борта — медленно-медленно движемся к Новороссийску. Сигнальщики и добавочные наблюдатели настороженно всматриваются в небо. Но в нем, безоблачном и прозрачном, только наши «ястребки». Они неотступно кружатся над неповоротливым караваном. Когда мы приблизились к берегу, стало видно, как на смену самолетам, израсходовавшим бензин, взлетают с Мысхако новые.
Но зенитчики (их товарищи с эсминцев поделились с ними патронами) не отходят от своих орудий. Батарея Гиммельмана и башня Макухина показали себя сегодня надежным огневым щитом «Ташкента». О выдержке зенитчиков, об их боевой зрелости говорят и те факты, которые в разгар схватки с врагом не доходили до мостика и становятся известными мне только теперь.
Командир автомата старшина 2-й статьи Гутник заметил, например, следя за своими трассами, что они не достигают самолетов, летящих выше. Старшина понял: от перегрева ствола стерлась нарезка. Гиммельман разрешил расчету заменить ствол запасным. И это было сделано с изумившей командира батареи быстротой — намного быстрее, чем когда-нибудь делалось в спокойной обстановке. А на мостике, тоже во время боя, Василий Мамонтов сменил ствол своего пулемета.
На мачте «Ташкента» развевается флаг командующего эскадрой: Лев Анатольевич Владимирский остался у нас. Он обошел корабль, навестил в лазарете раненых, расспросил о потерях. И теперь молча следит с мостика за буксировкой, переживая, вероятно, все то, что для нас уже позади. «Ташкент» не первым из кораблей эскадры попадает в беду, с другими бывало и хуже. И удел командующего — переживать за каждый корабль.
Евгений Петров тоже с нами — он отказался от возможности перейти на торпедный катер, умчавшийся в Новороссийск. Писатель рассеянно смотрит на раскинувшуюся впереди Цемесскую бухту, на поднимающиеся за нею горы. Быть может, он все еще видит картины боя, свидетелем и участником которого довелось ему стать. Потом Евгений Петрович сказал мне:
— То, что было в этом рейсе, не забудешь никогда. Хорошо, что в Севастополе вы уговорили меня остаться на «Ташкенте»...
По командирской привычке я мысленно поверяю свои действия за минувшие трудные часы. Эта поверка убеждает: самым главным и самым правильным было ни на минуту не стопорить ход. И тогда, когда заклинило руль. И тогда, когда стало затапливать машинное отделение. Положение корабля порой казалось безнадежным, новые повреждения — неизбежными. Но все равно мы шли вперед. Маневрировали без руля. Выравнивали дифферент затоплением новых отсеков. Вели огонь буквально до последнего зенитного патрона. Весь экипаж держался на своих постах геройски. И «Ташкент» остался непобежденным. А севастопольцы, пересаженные на «Сообразительный» и катера, сейчас уже на кавказском берегу, на Большой земле.
Но увидят эту землю не все, кого принял «Ташкент» на борт в Камышевой бухте. Почти тридцать человек потеряли мы сегодня убитыми. Среди них несколько героических севастопольских женщин. Их убийцы, фашистские летчики, конечно же, видели, кто находится на переполненной пассажирами палубе...
И тяжело раненных теперь больше, чем при выходе из Севастополя. Наши врачи Довгий и Куликов с помощью военфельдшера Спивака и боевых санитаров сделали в море свыше сорока неотложных хирургических операций. В обстановке, когда каждая минута могла стать для корабля последней, медики «Ташкента» выполняли свой долг, спасали человеческие жизни.
Мы идем на буксире долго. Солнце уже начинает клониться к закату. На палубе непривычно тихо — молчат корабельные машины. И тишина эта какая-то настораживающая. Словно подчиняясь ей, все разговаривают вполголоса.
Уже в сумерках «Бдительный» подвел «Ташкент» к новороссийской Элеваторной пристани. Из внутренних помещений корабля вышло на причал около двухсот пассажиров. Я даже не знал, что еще так много оставалось их на борту. Поднялось теплое чувство к этим людям: могли ведь перейти, если не на «Сообразительный», так на катера, а вот захотели, несмотря на все, что тут испытали, дойти до берега на «Ташкенте»...
После швартовки командный состав собрался в кают-компании. Мы не садились вместе за стол всего лишь сутки, но все смотрят друг на друга, будто не виделись очень давно. И почти все говорят какими-то незнакомыми хриплыми голосами.
Ужин приготовлен на скорую руку из консервов, за которыми нашим кокам Борщакову и Глухову пришлось в буквальном смысле слова нырять в затопленную провизионку. А сухой хлеб нашелся лишь в шлюпках, куда он был положен как аварийный запас.
Командиры подразделений поздравляют друг друга с новыми воинскими званиями, о присвоении которых только что узнали от контр-адмирала Владимирского. Орловский и Новик стали капитан-лейтенантами, Сурин — инженер-капитаном 3 ранга, Балмасов, Фельдман, Борисенко — старшими лейтенантами (Еремеев получил это звание раньше).
Разговор за столом почти не касается событий дня. У всех огромная потребность отдохнуть душой после пережитого. Кто-то попросил Евгения Петрова рассказать о поездке по Соединенным Штатам — той, когда они с Ильей Ильфом задумали «Одноэтажную Америку». Слушать Евгения Петровича интересно, и никому не хочется расставаться с удобными креслами кают-компании. Дает себя знать и навалившаяся тяжелым грузом физическая усталость: все мы провели эти сутки на ногах.
Но на корабле невпроворот неотложнейших дел. Павел Петрович Сурин первым поднимается из-за стола, И это знак Колягину, Кутолину, Латышеву, Высоте. У механиков забот всегда больше, чем у кого-либо, а сегодня тем более.
Машинисты сразу же после ужина приступают к осмотру механизмов, побывавших под водой. Электрикам предстоит с утра переборка многих моторов, и уже сейчас они прикидывают, с чего начинать. А у артиллеристов не терпит отлагательства получение со склада боезапаса для зениток. Боцман Тараненко со своей командой пытается навести хоть какой-то порядок на верхней палубе...
Утром на корабль прибыли рабочие бригады техотдела базы. Им поручено временно заделать основные пробоины, помочь нам ввести в действие руль и подготовить корабль к переходу в Поти, где намечено ставить его в ремонт.
«Достоин гвардейского звания»
28 июня мы простились с Евгением Петровым, улетевшим в Краснодар. А 29-го писатель снова был на лидере: узнав в Краснодаре, что посетить «Ташкент» собирается командующий Северо-Кавказским фронтом Маршал Советского Союза С.М. Буденный, Евгений Петрович вернулся в Новороссийск вместе с ним.
Об ожидаемом прибытии командующего фронтом меня предупредили, как только об этом стало известно в базе. Незадолго до назначенного часа экипаж «Ташкента» прервал работы. Затем, не переодеваясь, построился на юте по большому сбору.
Маршала сопровождали дивизионный комиссар И.И. Азаров и контр-адмирал Л.А. Владимирский. Состояние лидера, естественно, не располагало к той торжественности, с какой умеют на военных кораблях встречать старших начальников. Личный состав стоял в строю в рабочем платье. И, как это сразу почувствовалось, Буденный меньше всего рассчитывал на парадные церемонии.
Поздоровавшись у трапа со мною и Коноваловым, Семен Михайлович осмотрелся и, сделав широкий жест рукою, сказал:
— Станьте-ка покучнее, товарищи моряки. Строй нам сейчас не нужен. А мне бы куда-нибудь повыше забраться... Сюда можно, командир? — и маршал легко и ловко поднялся на плоский купол нашей зенитной башни.
С этой трибуны Буденный и говорил с «ташкентцами» просто, сердечно, будто беседуя с друзьями. Рассказал о положении на фронте, о том, что на юге оно сейчас тяжелое — враг продолжает наступать. Но наша армия сражается геройски, отпор врагу нарастает, и скоро это должно сказаться.
Потом Семен Михайлович повел речь о «Ташкенте»:
— Я приехал, чтобы поздравить всех вас с благополучным завершением последнего героического похода. Мы все делаем, чтобы поддержать Севастополь, и ваш корабль — один из тех, которые помогли Севастополю особенно значительно. За это вам, морякам, великое спасибо. Я давно слышал о вашем корабле, слышал и о том, что командир у вас кубанский казак...
Тут Буденный задорно мне подмигнул, а я подумал, что в казаки меня, должно быть, произвел Евгений Петров, который мог по дороге из Краснодара рассказать Семену Михайловичу, что я родом с Кубани.
— Рад, что довелось, — продолжал Буденный, — самому с вами встретиться, увидеть вас здоровыми и веселыми. Такими бойцами, как вы, может гордиться вся наша армия. Считаю, что весь экипаж «Ташкента» заслужил правительственные награды. А перед наркомом буду ходатайствовать о присвоении кораблю гвардейского звания. «Ташкент» его достоин!
Грянуло «ура!». Такой оценки наших походов мы и не ожидали. Все понимали: раз командующий фронтом так сказал о наградах экипажу, то это вопрос решенный. А на Черноморском флоте летом сорок второго года еще не было такого корабля, где имел бы правительственные награды весь личный состав.
Семен Михайлович пошел осматривать корабль. Поглядев на пробоины, спросил:
— Воевать-то на нем еще сможешь, командир?
— Конечно, товарищ Маршал Советского Союза! После ремонта корабль сможет выполнять любые боевые задачи.
Я доложил, что руль уже введен в строй, пробоина в корме заварена и румпельное отделение осушено, а носовые отсеки будем осушать в Поти — при хорошей погоде дойдем и так...
Посещение корабля Буденным было для экипажа большим событием. Проводив маршала, все вернулись к работам будто с новыми силами.
В этот же день «ташкентцев» порадовала флотская газета «Красный черноморец». Проходя после ужина по палубе, я увидел большую группу краснофлотцев, окруживших политрука Смирнова. Оказалось, Василий Иванович читает вслух стихотворение о нашем корабле из только что полученного номера газеты.
Написал стихотворение поэт Сергей Алымов, которого на «Ташкенте» знали все. Находясь с самого начала войны на Черноморском флоте, он не раз бывал у нас на корабле. Человек не особенно разговорчивый, Алымов любил молча наблюдать за работой моряков, прислушиваться к их беседам. А потом в его стихах, появлявшихся во флотской газете, обнаруживалось много верно подмеченных деталей корабельной жизни, матросского труда.
В стихотворении, которое читал Смирнов, описывался наш севастопольский рейс 27 июня, и это было вообще первым, что появилось о нем в печати. Не мудрено, что стихотворение сразу же приобрело в экипаже исключительную популярность. Наверное, каждый, кому не достался номер газеты, переписал его.
Мне хочется привести стихотворение, за которое «ташкентцы» были так благодарны поэту. Вот оно:
ЧУДЕСНЫЙ КОРАБЛЬПеречитывая сейчас стихотворение, я отдаю себе отчет, что это — не лучшее из созданного ныне уже покойным Сергеем Алымовым, автором известнейшей песни «По долинам и по взгорьям» и многих других. «Чудесный корабль» — просто стихотворный репортаж, написанный по горячим следам событий. Прошли лишь какие-то часы с момента, когда поэт мог узнать подробности нашего рейса, и до того, как номер флотской газеты (она выходила в Сочи, куда редакцию эвакуировали из Севастополя) поступил на корабли.
В стихотворении нет названия корабля, не упомянуто ни одной фамилии моряков. Алымов писал для очередного номера газеты, писал для того дня и должен был считаться с требованиями военного времени. Но на флоте знали, кто такой «голубой красавец», и всё поняли. Стихотворение «Чудесный корабль» рассказало черноморцам и о том, какой тяжелый бой вел «Ташкент», и о том, что враг не смог нас победить. А для «ташкентцев» оно навсегда осталось дорогой памятью о пережитых боевых днях.
30 июня я доложил базовому командованию, что «Ташкент» к переходу в Поти готов. Выход назначили на 1 июля, но через несколько часов отставили. Где-то на пути к южным базам разыгрывался шторм, и инженеры из техотдела заявили, что выпускать в море лидер с заделанными на скорую руку пробоинами опасно.
Отсрочка выхода была мне не по душе: близкий к фронту Новороссийск совсем не подходил для длительной стоянки поврежденного корабля. Над городом по нескольку раз в день появлялись вражеские самолеты, и фашисты уже наверняка знали, что «голубой крейсер», за которым они так упорно охотились, стоит у Элеваторной пристани.
В Новороссийске было ясно, солнечно, а южнее погода портилась, и до конца дня 1 июля, выход не назначили и на завтра.
Под вечер дежурный неожиданно доложил:
— Товарищ командир, звонят из проходной — говорят, там ваш отец...
Я вскочил и поспешил к проходной будке порта. Почему отец в Новороссийске? И откуда ему знать, что я сейчас тут? Правда, до Краснодара отсюда всего сто двадцать — сто тридцать километров. Но выезжать за пределы своего города без особой надобности было не в привычках моих родителей, которые давно уже смирились с тем, что редко видят сыновей. Встречаться с ними и отец, и мать любили дома, в Краснодаре. В последний раз я был там во время отпуска больше года назад, еще до войны...
У проходной действительно стоял мой отец Николай Кириллович в своей неизменной форменной фуражке железнодорожника. Оказывается, знакомый машинист, побывавший вчера в Новороссийске, рассказал ему, что «Ташкент» стоит здесь «сильно побитый». Встревожившийся отец, как только сменился с дежурства по станции, не заходя домой, отправился сюда с первым попутным эшелоном.
Я повел отца на корабль. Пока дошли до трапа, успел узнать последние новости о своих братьях. Как-то так повелось, что друг другу мы, четыре брата, почти никогда не писали. Зато все переписывались с матерью, Верой Михайловной, державшей в своих руках семейные связи, и от нее каждый узнавал об остальных. Но с тех пор как «Ташкент» не имел постоянной базы, материнские письма доходили до меня с большим опозданием, долго блуждая по черноморским портам.
В нашей семье все было благополучно. Мой старший брат Николай, инженер-путеец, оставленный при своем деле и во время войны, продолжал работать на транспорте. У младших, Михаила и Игоря, которые оба в авиации, тоже все нормально — летают, воюют, регулярно пишут матери.
Но отец был сумрачен, это бросилось мне в глаза еще в первую минуту встречи. Удостоверившись, что я жив-здоров, он повеселел и оживился, однако ненадолго.
— Ты скажи, что же дальше будет? — строго спросил отец, как только вошел в мою каюту. — Ведь к Кавказу немцы подошли! Наши все отступают... Когда ж этому конец? И что нам с матерью делать, если и в Краснодар придут? Не на немцев же на старости лет работать!..
Не легко было отвечать на все это. Да отец и не ждал от меня каких-то определенных ответов. Ему просто требовалось поделиться своими невеселыми думами.
И, слушая его, я вдруг почувствовал, что те события последних дней, которые непосредственно касались меня самого или происходили у меня на глазах — трудные рейсы «Ташкента», трагедия Севастополя — как-то заслонили общую грозную картину войны. Вспомнились сдержанные, осторожные слова Буденного о тяжелом положении на юге, слова, над которыми я не задумался сразу. А фронт-то приближался уже и к моему родному городу, к отчему дому. Перед отцом и матерью, старыми и мирными людьми, суровая военная действительность ставила вопросы, пожалуй, потрудней тех, которые приходилось решать нам, военным...
Отец вновь оживился, когда я провел его по кораблю, показал рубку, орудийные башни, машины. Пробоины и вода в носовых отсеках его не смутили, как не смущали теперь уже никого в экипаже, — всем было ясно, что раны корабля излечимы и это лишь вопрос времени.
— Слушай, Василий, может, надо помочь? — встрепенулся вдруг отец, заглянув в румпельное отделение.— У нас же хорошие мастерские, сам знаешь. Молодежь на фронте, да старики-то остались. И приварить, и приклепать сумеют все, что потребуется. Только скажи — такую бригаду пришлем! Может, правда, надо помочь?
Я успокоил его, объяснил, что ремонт кораблю обеспечен. А сам радовался, что отец немного отвлекся от мрачных мыслей.
Николай Кириллович переночевал у меня, а утром заторопился домой и решительно отказался остаться до обеда: «Что ты, что ты! Мне на дежурство заступать в ночь, а я еще не знаю, на чем буду добираться. Лучше уж в другой раз наведаюсь...»
Проводив отца, я вернулся на корабль. Там продолжались работы в поврежденных отсеках. На пирсе расположились моряки, занятые переборкой мелких механизмов, протиркой деталей. Экипаж не терял времени даром. Но неясность с выходом в Поти, срок которого так еще и не был назначен, томила меня, как томит всякая неопределенность.
В полдень 2 июля...
Потом установили, что это произошло почти ровно в двенадцать часов.
Ни в порту, ни в городе не раздалось сигналов тревоги. Но внезапно ударили наши зенитки, и сразу же загремели по кораблю колокола громкого боя.
Как был, без кителя, я выскочил из каюты на мостик. Увидел — на корабль пикируют самолеты. И в то же мгновение понял, что бомбы уже сброшены — их свист, нарастающий и зловеще близкий, слился с треском автоматов и пулеметов.
Прежде чем я успел что-либо сделать, где-то в корме раздался сотрясший весь корабль взрыв. Мостик стал опрокидываться, уходя из-под ног, и упругая воздушная волна смахнула меня в воду.
Вынырнув, я очутился между причалом и наваливающимся на него кораблем. Какая-то струя несла меня вдоль пирса, не давая уцепиться за щербатый привальный брус. Рядом вынырнул краснофлотец и сразу потянулся меня поддерживать. Помню, как крикнул ему: «Не надо, справлюсь сам!» В этот момент мы оба ухватились за железные ступеньки, которые оказались наружным скоб-трапом корабельной трубы.
Спрыгнув с трубы на пирс, — только туда и можно было с нее попасть — я инстинктивно рванулся обратно к кораблю, соображая, как попасть на мостик. Кто-то остановил меня, удержав за плечо.
С того мгновения, когда я услышал из каюты первые выстрелы зениток, прошло, вероятно, немногим больше минуты. Но «Ташкент» уже лежал на грунте левым бортом к причалу. И только потому, что гавань неглубока, над водой оставались орудийные башни, мостик и рубка, площадка зенитной батареи. На гафеле гротмачты трепетал, как живой, флаг...
Из воды выбирались вымазанные в мазуте люди. На пирсе слышались голоса Орловского и Новика, отдававших какие-то распоряжения. Мне протянули китель, и я машинально его надел (он был с мичманскими нашивками, но это я заметил лишь потом).
Ревели сирены, возвещая запоздавшую воздушную тревогу. Прогремел еще один взрыв — в стороне нефтяного причала. Оглянувшись, я увидел столб дыма. Как оказалось, это взорвались торпеды на стоявшем там «Бдительном».
Вражеских самолетов над портом уже не было. Где-то дальше шел воздушный бой — наши истребители отгоняли фашистов...
Так враг, не справивщийся с «Ташкентом» в открытом море, нанес ему смертельный удар у новороссийского причала.
Позже выяснилось, как смогли фашистские бомбардировщики столь внезапно появиться над портом. Двадцать пять — тридцать «юнкерсов» прорвались к Новороссийску со стороны суши, застав врасплох дальние посты противовоздушной обороны. Бомбардировщики прошли на небольшой высоте над долиной, через которую обычно летали к фронту и обратно наши самолеты, и были приняты сперва за своих...
Зенитчики «Ташкента» первыми в Новороссийске открыли огонь. Но отогнать врага от корабля они не могли. А «голубой крейсер» был одной из главных целей всей группы «юнкерсов». Это подтвердили на допросе немецкие летчики, которые выбросились на парашютах с бомбардировщика, сбитого нашими истребителями.
Все можно понять, когда после события, происшедшего мгновенно, проходит какое-то время. Но в первые минуты гибель «Ташкента», хотя он и лежал передо мною, не укладывалась в сознании. Лидер отбил столько вражеских ударов, и такой конец казался чудовищной нелепостью. И все-таки это было фактом: два прямых попадания бомб в неподвижный корабль решили его судьбу.
Кроме Орловского и Новика на пирсе появились Коновалов, Фрозе, Сурин, Еремеев, Балмасов, Фельдман, много старшин и краснофлотцев. По параван-балке выбрался на стенку Латышев, которого катастрофа застала в посту энергетики. Еще в течение нескольких минут из воды и с корабельных надстроек поднимались на причал с помощью товарищей оставшиеся в живых члены экипажа.
В поисках тех, кого недоставало, «ташкентцы» начали нырять в затопленные кубрики. Потом туда спустились быстро прибывшие портовые водолазы. Но они извлекали лишь мертвые тела.
Командиры подразделений пересчитали своих подчиненных. Затем Орловский доложил, что из трехсот сорока четырех человек, числившихся на лидере на 2 июля (из них более сорока находилось в момент налета на пирсе и вообще вне корабля), по предварительным данным, семьдесят семь ранены, а семьдесят шесть погибли или пропали без вести.
Этот предварительный итог стал и окончательным. С тем лишь уточнением, что все «пропавшие без вести» оказались погибшими.
С площадки зенитных автоматов перенесли на пирс тело командира батареи Романа Гиммельмана. Лейтенант лежал на своем посту лицом вверх, не выпуская из рук бинокля, словно и мертвый следил за вражескими самолетами. Доблестные зенитчики вели огонь и после того как в лидер попали бомбы. Те, кого не сбросило с перекосившейся площадки, продолжали стрелять с корабля, уже севшего на грунт, пока самолеты не скрылись из виду...
На своих постах в глубине корабля встретили смерть инженер-механики Александр Иванович Кутолин и Иван Васильевич Колягин.
Латышев слышал последние слова Колягина, произнесенные в телефонную трубку: «Сейчас выясню...» Это был ответ на запрос из энергопоста о том, куда попала бомба. Краснофлотцы, успевшие выбраться наверх, рассказали, что у командира трюмно-котельной группы, когда он говорил по телефону, был рассечен лоб и по лицу текла кровь. Рядом со своим командиром погиб старшина команды трюмных веселый и смелый мичман Федор Андреевич Сапьянов.
Как всегда, поспешил в минуту опасности к машинной вахте политрук БЧ-V, наш скромный и мужественный парторг Василий Иванович Смирнов. И он тоже остался в корабельных «низах».
Там же под палубой погиб главный боцман Сергей Филиппович Тараненко, бросившийся вниз по долгу командира аварийной партии. Успел добежать до своего поста, с которого уже не смог уйти, старшина команды электриков Петр Попко...
Было установлено, что «Ташкент» затонул примерно через сорок секунд после попадания в него первой бомбы. Но многих турбинистов, котельных машинистов, трюмных, которых за минуту до налета видели на верхней палубе и даже на пирсе, гибель корабля застала уже во внутренних отсеках — на местах, определенных им боевым расписанием. По сигналу тревоги они явились на свои посты. И последние их мгновения стали еще одним примером дисциплины и самоотверженности, верности долгу. Моряки задраивали переборки, разбирали аварийный инвентарь, исполненные решимости бороться за жизнь корабля.
Память сохранила мало подробностей следующих трех-четырех дней — они прошли для меня словно в тумане. Моряки поймут состояние командира, которому суждено было остаться в живых, потеряв и свой корабль, и четвертую часть экипажа, не считая раненых.
На кладбище Новороссийска появилась братская могила с надписью на временном памятнике: «Морякам-героям с лидера «Ташкент». Мы провожали до этой могилы наших товарищей не один раз. 3 июля хоронили только двенадцать человек. Остальных позже: водолазы не могли сразу добраться до дальних отсеков. На пирсе вновь и вновь выстраивались шеренги гробов, проводились короткие траурные митинги...
А к соседним причалам подходили переполненные людьми подводные лодки и катера-охотники, которым еще удалось после нас прорваться в Севастополь и вернуться обратно. Гибель «Ташкента» совпала с последними днями восьмимесячной обороны города-героя, сковавшего, оттянувшего на себя огромные силы врага. И, наверное, не только у меня утрата родного корабля и оставление города, с которым долго были связаны все наши дела и походы, слились воедино.
В те же дни дошла до нас печальная весть о том, что Евгений Петров, наш товарищ по последнему, самому трудному, рейсу в Севастополь, сделался жертвой случайной авиационной катастрофы на пути из Краснодара в Москву. «Красная звезда» опубликовала найденный в его полевой сумке неоконченный очерк «Прорыв блокады», строки из которого я приводил выше. Последнее произведение писателя было посвящено «Ташкенту»...
В моей жизни не было ничего тяжелее тех июльских дней сорок второго года. Но я говорил себе, что «Ташкент» погиб непобежденным. И еще никогда я не испытывал такой потребности бить врага. Мне кажется, это было общим чувством, общим стремлением всех членов экипажа.
Оставляя частицу души
Да, мы продолжали считать себя корабельным экипажем, хотя жили теперь на берегу, на территории приморского совхоза Шесхарис, недалеко от Новороссийска. Официально же я возглавлял временную команду, куда кроме всех здоровых «ташкентцев» вошли и моряки с «Бдительного». Командир его А. Н. Горшенин, тяжело контуженный при гибели эсминца, был отправлен в тыловой госпиталь.
Мы находились в распоряжении командира Новороссийской военно-морской базы капитана 1 ранга Г.Н. Холостякова. Нам поставили задачу — разоружить оба лежащих на грунте корабля, снять, с них все, что могло быть немедленно использовано на других кораблях или на суше. В то же время мы готовились принять, если потребуется, участие в обороне Новороссийска, к которому быстро приближался фронт.
Для вручения «ташкентцам» правительственных наград в Шесхарис приехал член Военного совета Северо-Кавказского фронта адмирал И.С. Исаков. Как и обещал командующий фронтом С.М. Буденный, награждены были все члены экипажа. Но многие уже посмертно.
Не довелось получить свой орден Красного Знамени инженер-капитану 3 ранга Кутолину, старшему инженер-лейтенанту Колягину, лейтенанту Гиммельману, мичману Тараненко, старшине команды торпедистов Григорию Сулименко, командиру отделения турбинистов Георгию Семину... Посмертно стали краснознаменцами герои первого котельного отделения Удовенко, Крайнюков и Ананьев, а также краснофлотцы Пирогов и Лысенко, погибшие под Одессой.
Адмирал вручил орден Красного Знамени Новику, Сурину, командиру четвертой башни Макухину, политруку Беркалю, рулевым Ковалеву и Романову, командиру зенитного автомата Гутнику, котельному машинисту Кудрявцеву. Орден Красной Звезды получили Орловский, Фрозе, Еремеев, Фельдман, Балмасов, Борисенко, врач Довгий, радист Фишич, сигнальщик Смородин, строевой Цепик, котельный машинист Милов и еще десятки членов экипажа. Остальные были награждены медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги». А комиссар Коновалов и я — орденом Ленина.
Раненым морякам, находившимся в то время в госпиталях, предстояло получить награды позже. Среди них был и наш воспитанник Боря Кулешин, удостоенный ордена Красной Звезды.
Как участники боевых походов «Ташкента», были награждены военный кинооператор Александр Смолка и фотокорреспондент Алексей Межуев (его снимками иллюстрирована эта книга). Я не мог себе простить, что остались неизвестными имена тех наших пассажиров, которые в последнем рейсе фактически встали в строй экипажа и заслуживали боевых наград. И в первую очередь та худенькая женщина, что возглавила «бригаду», помогавшую зенитчикам. Мы спохватились, когда надо было заполнять наградные листы, но никто не знал ее имени...
Сразу после вручения наград Коновалова вызвали в политотдел базы. Комиссар вернулся задумчивый, подсел ко мне и негромко сказал:
— Расстаемся, Василий Николаевич... Возвращают на торпедные катера. Начальником политотдела бригады на Балтику. Выезжать приказано немедленно...
Расставаться с Григорием Андреевичем было жаль, особенно теперь, но я порадовался за него.
— Это же хорошо. Идешь воевать! И на катерах тебе все знакомо...
Коновалов все так же тихо сказал:
— Сейчас соберусь, а потом хочу еще раз взглянуть на «Ташкент». Сходим вместе?
У нас сохранились корабельные катера, стоявшие, во время налета за кормой на бакштове. На одном из них Мы с Григорием Андреевичем пошли от совхозного причала в порт.
На Элеваторной пристани застали лейтенанта Макухина — начальника караула, ежедневно выставлявшегося для охраны корабля. С ним подошли к «Ташкенту». Надстройки, трубы и мачты, сперва почти навалившиеся на причал, теперь поднимались из воды с едва заметным креном: лидер сам выровнялся, когда вода заполнила все внутренние помещения. Если отойти от края пирса, можно было даже представить, что он просто слишком глубоко осел, приняв непомерный груз. И от этого было еще тяжелее смотреть на наш корабль.
— Больше мы с тобой, старик, уж не увидимся,— промолвил Коновалов, обращаясь к «Ташкенту», как к живому существу.
— Дай срок, мы его еще восстановим? — вступился я за наш корабль. Коновалов грустно улыбнулся — в это он не верил.
Я проводил Григория Андреевича до шоссе. У контрольно-пропускного пункта он сел в первую шедшую в Туапсе машину. Возвращаясь к катеру, подумал о том, сколько мы с Коноваловым вместе прослужили. Выходило — всего полгода. А казалось расстался с человеком, который разделил со мною самое значительное в жизни. Впрочем, так оно и было.
Вслед за Коноваловым получил новое назначение Гриша Беркаль, политрук артиллерийской боевой части. Раненный на последнем переходе из Севастополя, он сумел избежать отправки в госпиталь. Так и пошел продолжать службу с перевязанной рукой.
Все это время мне часто приходилось встречаться с командиром базы Г.Н. Холостяковым, ставшим моим непосредственным начальником. Я и раньше знал много хорошего об этом бывалом моряке, пришедшем на флот еще по первому комсомольскому набору в начале двадцатых годов. В напряженной обстановке прифронтовой базы, которая вот-вот могла стать осажденным городом, Георгий Никитич оставался не только спокойным, но и сердечным человеком, исключительно внимательным к окружающим.
Никогда не забуду, как при первой встрече после гибели «Ташкента» он протянул мне свои часы:
— Берите, берите, вам без часов нельзя. А у меня есть другие.
А когда фронт вплотную приблизился к Краснодару, Холостяков, не забывший, что там находятся мои родители, после очередного служебного разговора вдруг сказал:
— Я бы советовал немедля перевезти ваших стариков сюда. Берите-ка трехтонку, двух автоматчиков и езжайте сегодня вечером... К утру вернетесь.
Послушавшись доброго совета, я успел проскочить на машине в Краснодар и обратно по уже подготовленному к взрыву мосту через Кубань. Но привез в Новороссийск только мать да родственников военного кинооператора Смолки, тоже краснодарца. Отец ехать со мной категорически отказался, заявив, что находится на службе и оставит свой пост лишь по приказу железнодорожного начальства.
К концу июля, после оставления нашими войсками Ростова и глубокого прорыва немцев к Ставрополю, обстановка на северном участке кавказского побережья стала особенно тревожной. И однажды Г. Н. Холостяков, вызвав меня, сказал:
— Раз ваши люди еще тут, делайте из команды батальон и занимайте оборону...
Так я превратился в комбата. Батальон сформировали в составе двух рот. Первую, «ташкентскую», возглавил Фрозе, а командиры боевых частей лидера стали взводными. Вторая рота образовалась из экипажа «Бдительного». Позицию нам отвели на запасном рубеже у станции Гайдук, в семи километрах от города.
Однако воевать на суше нам все-таки не пришлось. В одну из ночей в начале августа меня вызвали из-под Гайдука в штаб базы. Оказалось, пришла шифровка о немедленной отправке нашей команды в Поти. Доставить нас туда должен был тральщик «Груз» — тот самый, который когда-то мы с комиссаром Сергеевым вводили в строй флота.
В тот же день тральщик подошел к причалу водной станции и началась погрузка имущества, которое нам надлежало взять с собой. Краснофлотцы группами отпрашивались на Элеваторную — попрощаться с «Ташкентом».
Сходили туда на катере и мы с Орловским и Фрозе. Караул был уже снят: охранять на лидере стало нечего. Демонтировали даже нашу зенитную башню, которой суждено было вернуться на эсминец «Огневой» — его решили достраивать.
Мы спустились с причала на ют «Ташкента» (с корабля сняли много тяжестей, и часть палубы выступала теперь из воды) и присели на кнехты. Пока корабль был кораблем, сидеть на кнехтах не полагалось, но тут это неписаное правило морской культуры уже не действовало. Мы сидели молча — как перед дальней дорогой. И, наверное, каждый из нас чувствовал: куда бы ни привела его военная судьба, какая-то частица души навсегда останется здесь, на «Ташкенте», как остается частица души человека в самом дорогом для него на земле доме.
Под вечер я поехал в город за матерью: мне было разрешено эвакуировать ее в Поти на тральщике. Обратно ехали по набережной почти на ощупь: немцы пробомбили цементный завод, и над мостовой висели тучи мельчайшей серой пыли. В стороне вдруг мелькнула до боли знакомая фигурка человека в картузе с котомкой за плечами. Отец?! Я знал, что гитлеровцы уже ворвались в Краснодар, а от отца за все это время не было никаких известий. Остановив машину, я бросился искать скрывшегося в клубах пыли человека, мысленно говоря себе, что он просто показался мне похожим на отца. И все же это был отец.
— Вот я и добрался! — объявил он, узнав меня. Но напускной бодрости хватило лишь на эту фразу. Губы Николая Кирилловича задрожали, он как-то сразу обмяк и, обнимая меня, зашептал: — Всё, Василий, всё...
— Все только начинается, батя, — утешал я его. — Вся война у нас впереди! А сюда ты поспел очень вовремя. Поедем прямо на тральщик...
Ночью «Груз» покинул Новороссийск. Корабль вел старший лейтенант Якубовский, служивший при мне помощником командира.
Катер и барказ с «Ташкента», которых некуда было пристроить на тральщике, двинулись в Поти своим ходом вдоль берега под командованием Фрозе.
В Новороссийске была оставлена группа наших артиллеристов во главе с командиром башни лейтенантом К. В. Алексеевым. Они находились при баржах, куда погрузили снятые с лидера орудия. Предполагалось, что баржи в самое ближайшее время будут отбуксированы в Поти. Однако война распорядилась и пушками, и людьми иначе. Орудия с «Ташкента», кроме зенитной башни, отправленной на юг раньше, пошли на сушу, на рубежи Новороссийского оборонительного района. Туда же направили наших артиллеристов. В числе других там были известные уже читателю командир зенитного автомата Григорий Гутник и артэлектрик Михаил Филатов из экипажа «Москвы».
В Поти я высказал командующему эскадрой Л.А. Владимирскому общую просьбу прибывших со мною «ташкентцев» — сохранить, если представится такая возможность, наш боевой коллектив, назначить всех нас куда-нибудь вместе, на один корабль.
В той обстановке такая просьба была почти безнадежной, и я это понимал. Но не высказать ее — не мог.