Офицерские организации
В первых числах апреля среди офицеров Ставки возникла мысль об организации "Союза офицеров армии и флота". Инициаторы союза{177} исходили из того взгляда, что необходимо "едино мыслить, чтобы одинаково понимать происходящие события. Чтобы работать в одном направлении", ибо до настоящего времени "голоса офицеров — всех офицеров, никто не слышал. Мы еще ничего не сказали по поводу переживаемых великих событий. За нас говорит всякий, кто хочет и что хочет. За нас решает военные вопросы, и даже вопросы нашего быта и внутреннего уклада всякий, кто желает и как желает".
Принципиальных возражений было два: первое — нежелание вносить самим в офицерский корпус те начала коллективного самоуправления, которые были привиты армии извне в виде советов, комитетов и съездов, и внесли разложение. Второе — опасение, чтобы появление самостоятельной офицерской организации не углубило еще более ту рознь, которая возникла между солдатами и офицерами. Исходя из этих взглядов, мы с Верховным главнокомандующим вначале отнеслись совершенно отрицательно к возникшему предположению. Но жизнь вырвалась уже из обычных рамок и смеялась над нашими побуждениями. Появился проэкт декларации, которая давала армии полную свободу союзов, собраний, и потому представлялось уже несправедливым лишать офицеров права профессиональной организации, хотя бы как средства самосохранения. Фактически офицерские общества возникли во многих армиях, а в Киеве, Москве, Петрограде и других городах — с первых дней революции. Все они шли вразброд, ощупью, а некоторые союзы крупных центров, под влиянием разлагающей обстановки тыла, проявляли уже сильный уклон к политике советов.
Тыловое офицерство зачастую жило совершенно иною духовною жизнью, чем фронт. Так, например, московский совет офицерских депутатов в начале апреля вынес резолюцию, чтобы "работа Временного правительства протекала... в духе социалистических (?) и политических требований демократии, представляемой Советом р. и с. депутатов", и выражал пожелание, чтобы в составе Временного правительства было более представителей социалистических партий. Назревала фальсификация офицерского голоса и в более крупном масштабе: петроградский офицерский совет{178} созывал "Всероссийский съезд офицерских депутатов, военных врачей и чиновников" в Петроград, на 8 мая. Это обстоятельство являлось тем более нежелательным, что инициатор съезда — исполнительный комитет, возглавляемый подполковником ген. штаба Гущиным{179}, проявил уже в полной мере свое отрицательное направление: участием в составлении декларации прав солдата (соединенное заседание 13 марта) {180} деятельным сотрудничеством в Поливановской комиссии, лестью и угодничеством перед Советом р. и с. депутатов, и неудержимым стремлением к слиянию с ним. На сделанное в этом смысле предложение Совет, однако, признал такое слияние "по техническим условиям пока неосуществимым".
Учтя все эти обстоятельства, Верховный главнокомандующий одобрил созыв офицерского съезда, с тем, чтобы не было произведено никакого давления ни его именем, ни именем начальника штаба. Эта корректность несколько осложнила дело: часть штабов, не сочувствуя идее, задержала распространение воззвания, а некоторые старшие начальники, как например, командующий войсками Омского округа, запретил вовсе командирование офицеров. И на местах вопрос этот вызвал кое-где подозрительность солдат и некоторые осложнения, вследствие чего инициаторы съезда предложили частям, совместно с офицерами, командировать и солдат для присутствия в зале заседаний...
Невзирая на все препятствия, офицеров-представителей съехалось в Могилев более 300; из них 76% от фронта, 17% от тыловых строевых частей и 7% от тыла. 7 мая съезд открылся речью Верховного главнокомандующего. В этот день впервые, не в секретных заседаниях, не в доверительном письме, а открыто, на всю страну верховное командование сказало:
— Россия погибает.
Генерал Алексеев говорил:
"... В воззваниях, в приказах, на столбцах повседневной печати мы часто встречаем короткую фразу: "отечество в опасности ".
Мы слишком привыкли к этой фразе. Мы как будто читаем старую летопись о днях давно минувших, и не вдумываемся в грозный смысл этой короткой фразы. Но, господа, это, к сожалению, тяжелая правда. Россия погибает. Она стоит на краю пропасти. Еще несколько толчков вперед, и она всей тяжестью рухнет в эту пропасть. Враг занял восьмую часть ее территории. Его не подкупишь утопической фразой: "мир без аннексий и контрибуций". Он откровенно говорит, что не оставит нашу землю. Он протягивает свою жадную лапу туда, где еще никогда не был неприятельский солдат — на богатую Волынь, Подолию, Киевскую землю, т. е. на весь правый берег нашего Днепра.
А мы-то что? Разве допустит до этого русская армия?
Разве мы не вышвырнем этого дерзкого врага из нашей страны, а потом уже предоставим дипломатии заключать мир с аннексией или без аннексии?
Будем откровенны: упал воинский дух русской армии; еще вчера грозная и могучая, она стоит сейчас в каком-то роковом бессилии перед врагом. Прежняя традиционная верность Родине сменилась стремлением к миру и покою. Вместо деятельности, в ней заговорили низменные инстинкты и жажда сохранения жизни.
Внутри — где та сильная власть, о которой горюет все государство? Где та мощная власть, которая заставила бы каждого гражданина нести честно долг перед Родиной?
Нам говорят, что скоро будет; но пока ее нет.
Где любовь к родине, где патриотизм?
Написали на нашем знамени великое слово "братство", но не начертали его в сердцах и умах. Классовая рознь бушует среди нас. Целые классы, честно выполнявшие свой долг перед Родиной, взяты под подозрение, и на этой почве возникла глубокая пропасть между двумя частями русской армии — — офицерами и солдатами.
И вот, в такие минуты собрался первый съезд офицеров русской армии. Думаю, что нельзя выбрать более удобного и неотложного момента для того, чтобы единение водворилось в нашей семье; чтобы общая дружная семья образовалась из корпуса русских офицеров, чтобы подумать, как вдохнуть порыв в наши сердца, ибо без порыва — нет победы, без победы — нет спасения, нет России...
Согрейте же ваш труд любовью к Родине, и сердечным расположением к солдату; наметьте пути, как приподнять нравственный и умственный склад солдат, для того, чтобы они сделались искренними и сердечными вашими товарищами. Устраните ту рознь, какая искуственно посеяна в нашей семье.
В настоящее время — это общая болезнь — хотели бы всех граждан России поставить на платформы и платформочки, чтобы инспекторским оком посмотреть, сколько стоит на каждой из них. Что за дело, что масса армии искренно, честно и с восторгом приняла новый порядок и новый строй.
Мы все должны объединиться на одной великой платформе:
Россия в опасности. Нам надо, как членам великой армии, спасать ее. Пусть эта платформа объединит вас и даст силы к работе ".
Эта речь, в которой вылилась "тревога сердца" вождя армии, послужила прологом к его уходу. Революционная демократия уже на памятном заседании с главнокомандующими, 4 мая вынесла свой приговор генералу Алексееву; теперь же, после 7-го, в левой части печати началась жестокая кампания против него, в которой советский официоз "Известия" соперничал с ленинскими газетами в пошлости и неприличии выходок. Эта кампания имела тем большее значение, что в данном вопросе военный министр Керенский был явно на стороне Совета.
Как бы в дополнение слов Верховного главнокомандующего, я в своей речи, касаясь внутреннего положения страны, говорил:
"...В силу неизбежных исторических законов пало самодержавие, и страна наша перешла к народовластию. Мы стоим на грани новой жизни, страстно и долго жданной, за которую несли головы на плаху, томились в рудниках, чахли в тундрах многие тысячи идеалистов.
Но глядим в будущее с тревогой и недоумением.
Ибо нет свободы в революционном застенке!
Нет правды в подделке народного голоса!
Нет равенства в травле классов!
И нет силы в той безумной вакханалии, где кругом стремятся урвать все, что возможно, за счет истерзанной Родины, где тысячи жадных рук тянутся к власти, расшатывая ее устои..."
Начались заседания съезда. Кто присутствовал на них, тот унес, вероятно, на всю жизнь неизгладимое впечатление от живой повести офицерской скорби. Так не напишешь никогда, как говорили эти "капитаны Буравины", "поручики Альбовы", с каким-то леденящим душу спокойствием, касаясь самых интимных, самых тяжких своих переживаний. Уже все переболело: в сердце не было ни слез, ни жалоб.
Я смотрел на ложи, где сидели "младшие товарищи", присланные для наблюдения за "контрреволюцией". Мне хотелось прочесть на их лицах то впечатление, какое они вынесли от всего слышанного. И мне показалось, что я вижу краску стыда. Вероятно, только показалось, потому что скоро они выразили бурный протест, потребовали права голоса на съезде и... пяти рублей суточных "по офицерскому положению".
На 13 общих заседаниях съеэд принял ряд резолюций. Я не буду останавливаться подробно на всех военно-общественных и технических вопросах, поставивших диагноз армейской болезни, и указавших способы ее излечения. Отмечу лишь характерные особенности этих резолюций, в сравнении с множеством армейских, фронтовых, областных и профессиональных съездов.
Союз, "исключая всякие политические цели", ставил своей задачей "поднятие боевой мощи армии во имя спасения Родины".
Указывая на состояние армии, близкое к развалу, съеэд оговаривал, что явление это "относится в равной мере как к несознательным группам солдат, так и к несознательной и недобросовестной части офицерства". Такую же объективность съезд проявил в определении причин разъединения между солдатами и офицерами, видя их, между прочим:
1) в низком культурном и образовательном уровне части офицеров и большинства солдат; 2) в полной разобщенности тех и других вне службы; 3) в растерянности начальников, не исключая и старших, а также в искании ими популярности в солдатской массе; 4) в недобросовестном отношении к воинским обязанностям, и проявлении злой воли отдельных лиц в той и другой среде. Офицерство, гонимое и бесправное, добросовестно разбиралось в своих грехах, и перед лицом смертельной опасности, угрожавшей стране, забыв и простив все, искало нравственного очищения своей среды от "элементов вредных, и не понимающих положения переживаемого момента".
Единственная корпорация среди всех классов, сословий, профессий, проявивших общее стихийное стремление рвать от государства, выпустившего из рук возжи, все, что возможно, в своих частных интересах, — офицерство никогда ничего не просило лично для себя.
Что же могли предложить они для поднятия боеспособности армии, кроме восстановления тех начал, на которых зиждилось существование всех армий мира, а в известном отношении, и всех ранее подпольных, ныне вышедших на дневную поверхность революционных организаций? Восстановить дисциплину и авторитет начальника; пресечь безответственные выступления, "расширяющие искусственно созданную между двумя составными частями армии пропасть"; объявить кроме выпущенной декларации прав солдата, еще и декларацию обязанностей солдата, а также — прав и обязанностей начальника; "заменить меры увещевания и нравственного воздействия против преступно нарушающих свой долг... самыми высшими уголовными наказаниями" и т. д.
Но самое главное — офицерство просило и требовало власти — над собой и над армией. Твердой, единой, национальной — "приказывающей, а не взывающей". Власти правительства, опирающегося на доверие страны, а не безответственных организаций. Такой власти офицерство приносило тогда полное и неограниченное повиновение, не считаясь совершенно с расхождением в области социальной. Мало того, я утверждаю, что вся та внутренняя социальная, классовая борьба, которая разгоралась в стране все более и более, проходила мимо фронтового офицерства, погруженного в свою работу и в свое горе, не задевая его глубоко, не привлекая к непосредственному участию; эта борьба вызывала внимание офицерства лишь тогда, когда результаты ее явно потрясали бытие страны, и в частности армии. Я говорю, конечно, о массе офицерства; отдельные уклонения в сторону реакции, несомненно, были, но они вовсе не характерны для офицерского корпуса 1917 года.
Один из лучших представителей офицерской среды, человек вполне интеллигентный, генерал Марков, писал Керенскому, осуждая его систему обезличения начальников: "солдат по натуре, рождению и образованию, я могу судить и говорить лишь о своем военном деле. Все остальные реформы, и переделки нашего государственного строя, меня интересуют, лишь как обыкновенного гражданина. Но армию я знаю, отдал ей свои лучшие дни, кровью близких мне людей заплатил за ее успехи, сам окровавленный уходил из боя"... Этого не поняла и не учла революционная демократия.
Совершенно иначе протекал офицерский съезд в Петрограде, на который собралось около 700 делегатов (18-26 мая). В нем ярко раскололись два лагеря: политиканствовавших офицеров и чиновников тыла, и меньшей части — настоящего армейского офицерства, попавшего на съезд по недоразумению. Исполнительный комитет составил программу, строго следуя установившемуся обычаю советских съездов: 1) отношение к Временному правительству и к Совету, 2) о войне, 3) об Учредительном собрании, 4) рабочий вопрос, 5) земельный вопрос, 6) реорганизация армии на демократических началах. Съезду придали в Петрограде преувеличенное значение, и открытие его сопровождалось торжественными речами многих членов правительства, и иностранных представителей; даже от имени Совета приветствовал собравшихся Нахамкес. С первого же дня выяснилось непримиримое расхождение двух групп. Оно являлось неизбежным хотя бы потому, что даже по такому кардинальному вопросу, как "приказ № 1", товарищ председателя съезда, штабс-капитан Бржозек высказал взгляд: "издание его диктовалось исторической необходимостью: солдат был подавлен и настоятельно нужно было освободить его". Это заявление встречено было продолжительными аплодисментами части собрания!
После ряда бурных заседаний, большинством 265 голосов против 246, была принята резолюция, в которой говорилось, что "революционная сила страны — в руках организованных крестьян, рабочих и солдат, составляющих преобладающую массу населения", а потому правительство должно быть ответственно перед Всероссийским советом!
Даже резолюция о необходимости наступления, прошла немногим более двух третей голосовавших.
Направление, взятое петроградским съездом, объясняется эаявлением (26 мая) той группы его, которая, отражая действительное мнение фронта, стояла на точке зрения "всемерной поддержки Временному правительству»: "Исполнительный комитет петроградского совета офицерских депутатов, созывая съезд, не преследовал разрешения насущнейшей задачи момента — возрождения армии, так как вопрос о боеспособности армии, и мерах к ее поднятию, даже не был поставлен в предложенной нам программе, а внесен лишь по нашему настоянию. Если верить весьма странному, чтобы не сказать более, заявлению председателя, подполковника Гущина — целью созыва съезда было желание исполнительного комитета: пройти под нашим флагом в Совет рабочих и солдатских депутатов". Заявление вызвало ряд крупных инцидентов, три четверти состава ушло, и съезд распался.
Я коснулся вопроса о петроградском офицерском совете и съезде для того лишь, чтобы охарактеризовать настроения известной части тылового офицерства, имевшего частое общение с официальными и неофициальными правителями, и в глазах последних изображавшего "голос армии".
Точно так же, совершенно ничтожна была роль и других, офицерских и военно-общественных организаций{181}; о существовании многих из них я узнал только теперь, перебирая бумаги.
Могилевский съезд, вызывавший неослабное внимание, и большое расположение Верховного главнокомандующего, закрылся 22 мая. В это время генерал Алексеев был уже уволен от командования русской армией и, глубоко переживая этот эпизод своей жизни, не мог присутствовать на закрытии. Я простился со съездом следующнм словом:
"Верховный главнокомандующий, покидающий свой пост, поручил мне передать вам, господа, свой искренний привет и сказать, что его старое солдатское сердце бьется в унисон с вашими, что оно болеет той же болью, и живет той же надеждой на возрождение истерзанной, но великой русской армии. Позвольте и мне от себя сказать несколько слов. С далеких рубежей земли нашей, забрызганных кровью, собрались вы сюда и принесли нам свою скорбь безысходную, свою душевную печаль.
Как живая, развернулась перед нами тяжелая картина жизни и работы офицерства, среди взбаламученного армейского моря.
Вы — бессчетное число раз стоявшие перед лицом смерти! Вы — бестрепетно шедшие впереди своих солдат на густые ряды неприятельской проволоки, под редкий гул родной артиллерии, изменнически лишенной снарядов! Вы — скрепя сердце, но не падая духом, бросавшие последнюю горсть земли в могилу павшего сына, брата, друга! Вы ли теперь дрогнете? Нет!
Слабые — поднимите головы. Сильные — передайте вашу решимость, ваш порыв, ваше желание работать для счастья Родины, перелейте их в поредевшие ряды наших товарищей на фронте. Вы не одни: с вами все, что есть честного, мыслящего, все, что остановилось на грани упраздняемого ныне здравого смысла.
С вами пойдет и солдат, поняв ясно, что вы ведете его не назад — к бесправию и нищете духовной, а вперед — к свободе и свету.
И тогда над врагом разразится такой громовой удар, который покончит и с ним и с войной.
Проживши с вами три года войны одной жизнью, одной мыслью, деливши с вами и яркую радость победы, и жгучую боль отступления, я имею право бросить тем господам, которые плюнули нам в душу, которые, с первых же дней революции, свершили свое Каиново дело над офицерским корпусом... я имею право бросить им:
Вы лжете! Русский офицер никогда не был ни наемником, ни опричником.
Забитый, загнанный, обездоленный не менее, чем вы, условиями старого режима, влача полунищенское существование, наш армейский офицер — сквозь бедную трудовую жизнь свою — донес, однако, до отечественной войны — как яркий светильник — жажду подвига. Подвига — для счастья Родины.
Пусть же сквозь эти стены услышат мой призыв и строители новой государственной жизни:
Берегите офицера! Ибо от века и доныне он стоит верно и бессменно на страже русской государственности. Сменить его может только смерть".
Отпечатанный комитетом текст моей речи распространился по фронту, и я был счастлив узнать из многих полученных мною тогда телеграмм и писем, что слово, сказанное в защиту офицера, дошло до его наболевшего сердца.
Съезд оставил при Ставке постоянное учреждение — "Главный комитет офицерского союза"{182}. За первые три месяца своего существования, комитет не успел пустить глубоких корней в армии. Роль его ограничивалась организацией отделений союза в армиях — и в военных кругах, разбором доходивших до него жалоб, гласным осуждением в исключительных случаях негодных офицеров ("черная доска"), некоторой весьма ограниченной помощью изгнанным солдатами офицерам, — и декларативными заявлениями правительству и печати по поводу важнейших событий государственной и военной жизни. После июньского наступления, тон этих деклараций стал резким, осуждающим и вызывающим, что крайне обеспокоило министра-председателя, который упорно добивался перевода Главного комитета из Могилева в Москву, придавая его настроению самодовлеющее значение, опасное для Ставки.
Комитет, довольно пассивный во время командования генерала Брусилова, действительно принял впоследствии участие в выступлении генерала Корнилова. Но не это обстоятельство повлияло на перемену его направления. Комитет несомненно отражал общее настроение, охватившее тогда командный состав и русское офицерство, настроение, ставшее враждебным Временному правительству. При этом, в офицерской среде не отдавали себе ясного отчета о политических группировках внутри самого правительства, о глухой борьбе между ними, о государственно-охранительной роли в нем многих представителей либеральной демократии, и потому враждебное отношение создалось ко всему правительству в целом.
Бывшие доселе совершенно лояльными, а в большинстве и глубоко доброжелательными, терпевшие скрепя сердце все эксперименты, которые Временное правительство вольно и невольно производило над страной и армией, эти элементы жили одной надеждой на возможность возрождения армии, наступления и победы. Когда же все надежды рухнули, то, не связанное идейно с составом 2-го коалиционного правительства, наоборот, питая к нему полное недоверие, офицерство отшатнулось от Временного правительства, которое, таким образом, потеряло последнюю верную опору.
Этот момент имеет большое историческое значение, дающее ключ к уразумению многих последующих явлений. Русское офицерство — в массе своей глубоко демократичное по своему составу, мировоззрениям и условиям жизни, с невероятной грубостью и циннзмом оттолкнутое революционной демократией и не нашедшее фактической опоры и поддержки в либеральных кругах, близких к правительству, очутилось в трагическом одиночестве. Это одиночество и растерянность служили впоследствии не раз благодарной почвой для сторонних влияний, чуждых традициям офицерского корпуса, и его прежнему политическому облику, — влияний, вызвавших расслоение и как финал братоубийство. Ибо не может быть никаких сомнений в том, что вся сила, вся организация и красных и белых армий покоилась исключительно на личности старого русского офицера.
И если затем, в течение трехлетней борьбы, мы были свидетелями расслоения и отчуждения двух сил русской общественности в противобольшевистском лагере, то первопричину их надо искать не только в политическом расхождении, но и в том каиновом деле в отношении офицерства, которое было совершено революционной демократией, с первых же дней революции.