Часть шестая
В преддверии 1-й мировой войны
Благодаря падению Австро-Венгрии и русской и немецкой революциям, стали достоянием гласности такие факты и дипломатические документы, которые при других условиях остались бы под спудом на долгие годы, если не навсегда. Поэтому теперь уже можно сказать, что бесспорная вина за первую мировую войну лежит на центральноевропейских державах.
И тем не менее до сих пор этот вопрос толкуют разно. Кто — по недобросовестности и предвзятости, кто — под давлением своих патриотических эмоций, кто — по недостаточному знанию. Более свободные, в смысле беспристрастия, Соединенные Штаты, принявшие участие лишь в конце войны и не связанные в прямом смысле Версальским договором, могли бы уже правильно осветить этот вопрос. Но в обширной американской исторической литературе царит чрезвычайное разномыслие о виновниках войны. Один из здешних журналов произвел анкету, опросив 215 профессоров. Сводя мнения всех оттенков в две категории, пришел к удивительному результату: 107 опрошенных лиц высказались за виновность центральных держав и 108 — за виновность Антанты...
В своем очерке «Роль России в возникновении первой мировой войны» (1937 г.) я подробно исследовал этот вопрос. Не буду останавливаться на доказательствах таких общеизвестных явлений, как бурный подъем германского «промышленного империализма», находившегося в прямой связи с особым духовным складом немцев, признававших за собою «историческую миссию обновления дряхлой Европы» способами, основанными на «превосходстве высшей расы» над всеми остальными. Признание, которое с величайшей настойчивостью и систематичностью проводилось в массы властью, литературой, школой и даже церковью. Причем немцы без стеснения высказывали свой давний взгляд на славянские народы, как на «этнический материал», или еще проще, как на «Dungervolker» — т. е. навоз для произрастания германской культуры. Таким же, впрочем, было презрение и к «вымирающей Франции», которая должна дать дорогу [228] «полнокровному немцу».
«Мы организуем великое насильственное выселение низших народов»
— это старый лейтмотив пангерманизма.
Достойно удивления, с какой откровенностью, смелостью и... безнаказанностью немецкая пресса намечала пути этой экспансии. Вероятно, наиболее определенно писал об этом известный Бернгарди{62} — идеолог военного и воинствующего клана в своих «Военных заповедях»: он требовал от Англии «раздела мирового владычества» и невмешательства в вопросы территориального расширения Германии.
«С Францией наобходима война не на жизнь, а на смерть, — говорит он, — война, которая уничтожила бы навсегда ее роль как великой державы и повела бы к ее окончательному падению. Но главное наше внимание должно быть обращено на борьбу со славянством, этим нашим историческим врагом».
Что нового, в сущности, говорил и делал впоследствии Гитлер? Он стремился выполнить план, намеченный его предшественниками, только... с большей эластичностью. Усыпляя и обманывая попеременно то Запад, то Восток, шантажируя тех и других, облекая неприкрытый захват и насилие «идеологическими» мотивами.
Что касается Австро-Венгрии, то ее «дранг» был несколько умереннее: «австрийская гегемония на Балканах» — основной лозунг ее политики, проводимый особенно ярко с 1906 г., когда министром иностранных дел стал Эренталь, а начальником Генерального штаба — генерал Конрад фон Гетцендорф. В год наибольшей военной неготовности России (1905), официозный австрийский орган «Danger's Armeezeitung», ссылаясь на «высокоавторитетный источник», позволял себе писать:
«Если мирным путем осуществить австрийскую гегемонию на Балканах будет невозможно, тогда надо искать разрешения вопроса не на Балканах, а на другом театре войны»...
Австро-Венгрия, страдавшая внутренними недугами — «лоскутностью» состава населения, немецко-венгерским соперничеством и славянским отталкиванием, не обладала достаточными средствами для выполнения намеченных задач. Но за спиной ее стояла могущественная Германия, поддерживающая ее в агрессивных начинаниях. [229] Союзник, но и руководитель. И потому, когда еще в июне 1913 г. Австрия решила зажечь мировой пожар нападением на Сербию и поставила в известность об этом берлинский кабинет, то из Берлина, считавшего данный момент неподходящим, раздался суровый окрик:
«Попытка лишения Сербии ее завоеваний, — сообщало германское министерство иностранных дел австрийскому послу графу Сечени, — означала бы европейскую войну. И потому Австро-Венгрия, из-за волнующего ее неосновательно кошмара великой Сербии, не должна играть судьбами Германии».
И Австрия отступила... временно.
Поперек австро-германских путей стояла Россия, с ее вековой традицией покровительства балканским славянам, с ясным сознанием опасности, грозящей ей самой от воинствующего пангерманизма, от приближения враждебных сил к морям Эгейскому и Мраморному, к полуоткрытым воротам Босфора. Поперек этих путей стояла идея национального возрождения южных славян и весьма серьезные политические и экономические интересы Англии и Франции.
Было над чем призадуматься.
Но при всех этих условиях и напряжении, причин для мирового столкновения было достаточно, и Германия и Австрия выжидали лишь подходящего времени. А повод. .. Если бы не было сараевского выстрела, то не трудно было найти другой повод.
Из собранного обширного материала о генезисе войны я приведу несколько фактов, чтобы восстановить в памяти читателя облик важнейших персонажей мировой драмы — подлинных виновников войны.
28 июня 1914 года раздался сараевский выстрел.
Как отклик на долгие годы австро-мадьярского режима, как следствие национального подъема южных славян, как результат революционно-освободительной деятельности, охватившей в ту пору почти всю славянскую молодежь, особенно в захваченных австрийцами Боснии и Герцеговине. [230]
Наследник австро-венгерского престола, эрцгерцог Фердинанд, при посещении г. Сараево был убит босняком, австрийским подданным Принципом. Запутать в это дело сербское правительство австрийцам при всем старании не удалось, но в заговоре замешаны были некоторые сербские граждане.
На другой день после убийства австро-венгерский канцлер Берхтольд писал венгерскому премьеру графу Тиссо о своем намерении «использовать сараевское преступление, чтобы свести счеты с Сербией». Но для этого нужны были согласие и помощь Германии. Поэтому император Франц-Иосиф посылает меморандум и письмо императору Вильгельму, в которых цель предстоящего выступления определялась следующими словами:
«Нужно, чтобы Сербия, которая является ныне главным двигателем панславянской политики, была уничтожена, как политический фактор на Балканах».
5 июля Вильгельм дал ответ австро-венгерскому послу — графу Сечени:
«Если бы дело дошло даже до войны Австро-Венгрии с Россией, вы можете быть уверены, что Германия с обычной союзнической верностью станет на вашу сторону... Если в Австрии признается необходимость военных действий, было бы жалко упустить столь благоприятный случай».
Значит, теперь момент считался подходящим...
В такое напряженное время Вильгельм, чтобы замести следы, решил уехать «на отдых» в шхеры.
19 июля австро-венгерское правительство окончательно решило вопрос о войне с Сербией. Причем в принятой резолюции постановлено было гласно — перед лицом мира, декларировать свою территориальную незаинтересованность; негласно же — считать, что не исключена возможность раздела Сербии между Австрией и соседями, возможность
«поставить Сербию в зависимое отношение к монархии (Австро-Венгрии) путем свержения династии и других мер».
Даже германский канцлер Бетман-Гольвег на полях депеши, сообщавшей об этом постановлении, сделал пометку: «Невыносимое лицемерие!»
В сущности, основные положения ультиматума Сербии были выработаны еще 11 июля, посланы в Берлин и им одобрены. [231] Но предъявление его Сербии Австрия задерживала до отъезда из Петербурга президента Франции Пуанкаре, который делал визит императору Николаю II. Берлин был этим недоволен, и Вильгельм на докладе написал: «Как жаль!» В тот же день австро-венгерский посол граф Сечени телеграфировал своему канцлеру Берх-тольду:
«Министр иностранных дел крайне сожалеет об этой отсрочке и опасается, что сочувственное отношение и интерес к этому шагу в Германии могут ослабеть».
Тем не менее только 23 июля Австрия предъявила Сербии ультиматум — вызывающий, оскорбительный, произведший повсюду, за исключением Берлина, ошеломляющее впечатление своим возмутительным содержанием. Ультиматум, для выполнения которого давалось 48 часов, требовал, между прочим, немедленного исключения со службы всех сербских офицеров и чиновников, имена которых укажет австро-венгерское правительство, «как ведущих пропаганду против Австрии»; пункт 5-й требовал учреждения в самой Сербии «австро-венгерских органов для сотрудничества в подавлении революционных движений против Монархии» (Австро-Венгрии); пункт 6-й — «допущения австрийских чиновников к производству следствия, на сербской территории». И т. д.
Сербия приняла с небольшими оговорками восемь пунктов австрийских требований и только от 6-го отказалась. Ответ ее произвел всюду большое впечатление своей крайней умеренностью и уступчивостью, и даже Вильгельм сделал пометку на докладе министерства:
«Большой моральный успех Вены. Но он исключает всякий повод к войне».
Вот о чем больше всего заботился Берлин — о приличном поводе. Война уже была предрешена...
Получив сербский ответ, австро-венгерская миссия, даже не запрашивая свое министерство, покинула Белград.
Итак, разрыв...
В ближайшие семь дней пришли в действие все силы, все тайные и явные пружины, все закулисные и дипломатические влияния.
Россия делала ряд попыток непосредственными сношениями с Австрией склонить ее к возобновлению переговоров на базе сербского ответа, но встречала категорический отказ. И все дальнейшие попытки нашего министерства были также безуспешны, ибо, как мы знаем теперь, [232] австрийский посол в Петербурге граф Сапари имел секретные инструкции Берхтольда — «вести разговоры ни к чему не обязывающие, отделываясь общими местами»...
Англия, поддержанная Францией и Италией, предлагала Берлину и Вене передать конфликт на обсуждение конференции четырех великих держав. Отказ. А граф Сечени из Берлина телеграфирует в Вену:
«Нам советуют выступить немедленно, чтобы поставить мир перед свершившимся фактом».
Сербский королевич-регент Александр обратился к русскому императору с просьбой о помощи, вручая в его руки судьбу своей страны. Государь ответил (9 августа):
«...Пока остается хоть малейшая надежда на избежание кровопролития, все мои усилия будут направлены к этой цели. Если же... мы ее не достигнем, Ваше Высочество, можете быть уверены, что Россия ни в коем случае не останется равнодушной к участи Сербии».
Но надежд уже больше не было...
27 июля английский министр Грей повторил свое предложение, прося Берлин воздействовать на Австрию. Бетман-Голвег телеграфировал по этому поводу, венскому правительству:
«Отказываясь от всякого мирного предложения, мы станем в глазах внешнего мира виновниками войны. Это сделает невозможным наше положение и внутри страны, где мы должны считаться противниками войны».
Эта официальная телеграмма сопровождена была другой — графа Сечени:
«Германское правительство уверяет самым категорическим образом, что оно совершенно не согласно с предложением (Грея), что оно категорически против него и переслало переписку только для отбытия номера».
Кто сказал — «невыносимое лицемерие»?..
При таких обстоятельствах Австро-Венгрия, отвергнув и русское, и английское предложения, 28 июля объявила Сербии войну.
Сущность взаимоотношений и договоров, связывающих заинтересованные державы в разразившемся конфликте, можно вкратце определить так: [233]
1) Германия, одобряя нападение Австро-Венгрии на Сербию, выступит против России, если последняя заступится за Сербию.
2) Франция выступит на стороне России, если последняя, заступившись за Сербию, подвергнется нападению Германии.
Гораздо менее определенной была позиция Англии.
Того слова, которого в течение многих дней добивались от Англии Сазонов и Пуанкаре — официального заявления о солидарности с ними, — слова, которое ясно и, главное, своевременно сказанное, могло бы еще остановить австро-германское безумие, все еще сказано не было...
29 июля Лондон предложил Берлину еще один выход. Грей допускал занятие Австро-Венгрией «в качестве залога» части сербской территории со столицей Белградом и приостановку затем дальнейшего наступления — впредь до выяснения посредничества держав. И при этом впервые в английском голосе послышалась угроза: в случае, если Германия и Франция будут вовлечены в конфликт, Англии невозможно будет оставаться безучастной.
В этот день Берлин явно почувствовал тревогу. С ночи на 30 и по 31 июля германский канцлер бомбардирует Вену шестью телеграммами, отменявшими одна другую, в которых даются неискренние советы продолжать переговоры с державами. Неискренние потому, что в них повторяется все тот же основной мотив:
«Если Вена откажется от всяких предложений — невозможно будет свалить на одну Россию одиум войны, которая может вспыхнуть».
Толкнуть Россию на первый шаг, свалить на нее одиум — вот главная задача...
В то же самое время параллельно идут несколько иные разговоры и выносятся другие решения.
30 июля австрийский военный агент в Берлине Бинерт, по поручению начальника немецкого Генерального штаба фон Мольтке, телеграфирует ген. Конраду:
«Всякая потерянная минута усиливает опасность положения, давая преимущество России... Отвергните мирные предложения Великобритании. Европейская война — это последний шанс на спасение Австро-Венгрии. Поддержка Германии вам абсолютно обеспечена».
А в ночь на 31 июля сам Мольтке телеграфировал: [234]
«Берегитесь русской мобилизации. Надо спасать Австро-Венгрию. Мобилизуйтесь немедленно против России. Германия мобилизуется».
Того же числа вечером состоялось совещание Венского правительства, о котором в протоколе говорится:
«Его Величество... заявил, что остановка военных действий против Сербии невозможна... Его Величество одобрил предложение — старательно избегать принятия английского предложения, но формой ответа засвидетельствовать наши примирительные настроения».
И в тот же вечер император Франц-Иосиф подписал указ о мобилизации остальной части армии, сосредоточив ее против России в Галиции.
Так венценосцы и государственные деятели центральных держав соперничали друг с другом в лицемерии и попирали элементарные понятия человеческой морали, толкая в пропасть свои монархии.
Россия не была готова к войне, не желала ее и употребляла все усилия, чтобы ее предотвратить.
Положение русских армий и флота после японской войны, истощившей материальные запасы, обнаружившей недочеты в организации, обучении и управлении, было поистине угрожающим. По признанию военных авторитетов, армия вообще до 1910 года оставалась в полном смысле слова беспомощной. Только в самые последние перед войной годы (1910-1914) работа по восстановлению и реорганизации русских вооруженных сил подняла их значительно, но в техническом и материальном отношении совершенно недостаточно.
Закон о постройке флота прошел только в 1912 году. Так называемая «Большая программа», которая должна была значительно усилить армию, была утверждена лишь... в марте 1914 г. Так что ничего существенного из этой программы осуществить не удалось; корпуса вышли на войну, имея от 108 до 124 орудий против 160 немецких и почти не имея тяжелой артиллерии и запаса ружей. Что же касается снабжения патронами, была восстановлена лишь старая, далеко недостаточная норма в одну тысячу против трех тысяч у немцев.
Такая отсталость в материальном снабжении русских [235] армий не может быть оправдана ни состоянием финансов, ни промышленности. Кредиты на военные нужды отпускались и министерством финансов и последними двумя Государственными Думами достаточно широко.
В чем же дело?
Наши заводы медленно выполняли заказы по снабжению, так как требовалось применение отечественных станков и машин и ограничен был ввоз их из-за границы. Затем — наша инертность, бюрократическая волокита и междуведомственные трения. И, наконец, правление военного министра Сухомлинова — человека крайне легкомысленного и совершенно невежественного в военном деле. Достаточно сказать, что перед войной не подымался вовсе вопрос о способах усиленного военного снабжения после истощения запасов мирного времени и о мобилизации военной промышленности!
Невольно ставишь себе недоуменный вопрос, как мог продержаться у власти в течение 6 лет этот человек, действия и бездействие которого вели неуклонно и методично ко вреду государства?!
Под влиянием явной нашей неготовности и преимущества наших противников в быстроте мобилизации, планы на Западном фронте, на случай наступления на Россию, носили характер оборонительный. Еще в мирное время сухомлиновская стратегия отказалась от использования выдвинутого передового театра (Польши), упразднив находившиеся там крепости и уведя несколько дивизий в глубь страны. Мера — вызвавшая в свое время большое возбуждение и в России и во Франции{63}. Последние директивы 1913 г. хотя и были несколько решительнее, но и они носили печать пассивности — и в распределении сил, и в предоставлении главнокомандующему фронтом относить район развертывания армий далеко в глубь страны (на линию Ковно — Брест — Проскуров).
В силу создавшихся международных отношений, австрийская армия, как и австрийская политика, не имели самодовлеющего значения. [236] Наши планы войны на Западном фронте поэтому предусматривали только одну комбинацию — борьбу с соединенными австро-германскими силами.
Вся совокупность реальной российской обстановки и преобладавшие настроения свидетельствуют непреложно, что Россия не желала и не могла желать войны.
Совершенно другая картина наблюдалась в Германии. По оценке и нашего и немецкого Генеральных штабов, Германия уже в 1909 году была совершенно готова к войне. В 1911-1912 годах прошли через рейхстаг законы о чрезвычайном военном налоге, об увеличении контингента и больших формированиях специальных частей. А в 1913 г. состоялось новое увеличение набора, усилившее мирный состав германской армии на 200 тыс. человек, т.е. на 32%.
Усиливалась значительно и австро-венгерская армия, по мнению ее фактического руководителя ген. Конрада «готовая» уже в 1908-1909 годах. Конечно, расценивалась она нами неизмеримо ниже германской, а разноплеменный состав ее со значительными контингентами славян представлял явную неустойчивость. Тем не менее для скорого и решительного разгрома этой армии, наш план предусматривал развертывание 16 корпусов против предполагавшихся 13 австрийских.
Центр тяжести предстоящего столкновения лежал конечно в планах Берлина. Задолго до войны, в военной литературе, в переписке военных авторитетов, в секретных докладах и планах германского Генерального штаба совершенно ясно и твердо проводилось не только решительное наступление, как стратегическая доктрина, но и нападение, как историческая и политическая цель.
Германский план войны, окончательно выработанный генералом Мольтке (младшим), предусматривал нанесение первоначального удара главными немецкими силами в 35½ корпусов по Франции, и активную оборону 4-мя корпусами Восточной Пруссии. Одновременно должна была ударить на Россию австро-венгерская армия.
В конце мая 1914 г., т. е. за месяц с лишним до сараевского выстрела, на совещании в Карлсбаде генералов Мольтке и Конрада было установлено, что «всякое промедление ослабляет шансы на успех союзников». И на вопрос Конрада, как рисуется ему будущее, Мольтке ответил: [237]
— Мы надеемся покончить с Францией в течение шести недель после открытия военных действий или, во всяком случае, преуспеть за это время настолько, чтобы перебросить большую часть наших сил на Восток.
Российская мобилизация
Тотчас после разрыва между Австрией и Сербией и ввиду мобилизации австрийских корпусов не только на сербской, но и на русской границе, на коронном совете в Царском Селе 25 июля постановлено было объявить не фактическую мобилизацию, а «предмобилизационный период», предусматривавший возвращение войск из лагерей на постоянные квартиры, поверку планов и запасов. Вместе с тем, чтобы не быть застигнутыми врасплох, предрешено было в случае надобности (определяемой министерством иностранных дел) произвести частную мобилизацию четырех военных округов — Киевского, Казанского, Московского и Одесского. Варшавского округа, который граничил и с Австрией, и с Германией, подымать не предполагалось, чтобы не дать повода последней увидеть в этом враждебный акт против нее.
Произошло большое недоразумение.
Такое решение могло быть принято лишь благодаря удивительной неосведомленности Сухомлинова, присутствовавшего на совете без своих опытных и знающих сотрудников. Как я уже говорил, ввиду известных нам договорных отношений между Австрией и Германией, русский план мобилизации и войны предусматривал только одну комбинацию — борьбу против соединенных австро-германских сил. Плана частной (противоавстрийской) мобилизации не существовало вовсе. Частная мобилизация являлась поэтому чистейшей импровизацией, притом в самые последние предвоенные дни, и грозила нам форменным бедствием.
В самом деле:
1) Наша мобилизация поднимала полностью военные округа, а не корпуса.
2) Строго территориальной системы комплектования у нас не было, и следовательно, мобилизованные корпуса [238] не могли получить предназначенного им пополнения из немобилизованных округов.
3) Некоторые корпуса Московского и Казанского округов по плану должны были сосредотачиваться в Варшавском округе, что при сей «частной» мобилизации являлось невыполнимым.
4) Изменения железнодорожного графика в случае необходимости во время частной мобилизации перейти к общей (что представлялось более чем вероятным), вызвало бы невероятную путаницу, если не полный паралич нашего транспорта. Между тем, ввиду огромных российских расстояний (и отсутствия в то время автомобильной тяги), готовность нашей армии, требовавшей от 20 до 30 дней для главной массы, и так сильно запаздывала против австрийской, готовой на 15-й день, и в особенности германской — на 10-й день.
5) И самое главное, если бы Варшавский округ не был своевременно мобилизован, то южная часть его, примыкающая к Австрии, оказалась бы совершенно незащищенной. А именно туда, между Бугом и Вислой, австро-венгерское командование направляло свой главный удар, силами в 28½ дивизий.
При таких грозных условиях Русский Генеральный штаб счел своим долгом настаивать перед верховной властью на производстве общей мобилизации, считая, что даже промедление в объявлении ее будет менее опасно, нежели импровизированная частная.
Наши бывшие противники лицемерно ставили этот вопрос в причинную связь, с объявлением нам войны Германией. Тогда еще не было известно то, что мы знаем теперь, а именно, что еще 30 июля, т, е. накануне начала общей мобилизации в России, война уже была ими окончательно предрешена.
Но до сих пор иностранные историки, отводя этому вопросу много внимания, по большей части принимают немецкое трактование его. К сожалению, им давали пищу некоторые видные российские деятели (Набоков, Милюков, Ган и др.), приписывая по непростительному заблуждению объявление русской мобилизации, «авантюризму и милитаризму генералов»... «обманувших государя»...
Что же происходило на самом деле в Петербурге в эти трагические дни? [239]
28 июля приходит, во-первых, известие об объявлении Австрией войны Сербии и во-вторых, отказ Берхтольда от прямых переговоров с Петербургом. Министр иностранных дел Сазонов дает указание Генеральному штабу о производстве мобилизации. После совещания начальника Генерального штаба ген. Янушкевича с начальниками отделов и по настоянию последних, изготовляются к подписи два проекта Высочайшего указа — для общей и для частичной мобилизации, которые, вместе с объяснительной запиской, отправляются в Царское Село.
29-го утром возвращается, подписанный Государем, указ об общей мобилизации.
В этот день, когда Россия не приступала еще ни к какой мобилизации, германский посол граф Пурталес вручил Сазонову ультимативное заявление о принятом его правительством решении:
«Продолжение военных приготовлений России заставит нас мобилизоваться, и тогда едва ли удастся избежать европейской войны».
Ультиматум, следовательно, в отношении всякой мобилизации.
В 9 ч. вечера, когда центральный телеграф готовился передавать во все концы России Высочайший указ, пришла отмена: Государь повелел, взамен общей мобилизации, объявить частную... Которая и началась в полночь на 30-е.
Что же произошло?
Император Николай II решил сделать еще одну попытку и предложил по телеграфу императору Вильгельму перенести конфликт на рассмотрение Гаагской конференции. Относительно Гааги Вильгельм вовсе не ответил, он указал в своей телеграмме на «тяжкие последствия» русской мобилизации и закончил:
«Теперь вся тяжесть решения легла на твои плечи и ты несешь ответственность за войну или мир»...
Вспомнив все факты, которые я привел выше, поневоле возвращаешься к сакраментальной фразе:
«Невыносимое лицемерие»...
30-го министр Сазонов делает еще отчаянную попытку предотвратить конфликт: он вручает послу Пурталесу следующее заявление:
«Если Австрия, признав, что австро-сербский вопрос принял характер вопроса европейского, заявит готовность удалить из своего ультиматума [240] пункты, посягающие на суверенные права Сербии, Россия обяжется прекратить свои военные приготовления».
Эту формулу и Сазонов, и Пурталес, по их заявлениям, понимали так, что за полный свой отказ от мобилизации Россия не потребует даже от Австрии немедленного прекращения ею военных действий в Сербии и демобилизации на русской границе.
Это предложение, переходящее всякие грани уступчивости, сделано было, по словам Сазонова, по его собственной инициативе, без полномочий от Государя. Пурталесу он прямо заявил, что никакое русское правительство не могло бы пойти дальше, «не подвергая серьезной опасности династии».
Через несколько часов пришел из Берлина ответ — категорический отказ.
Жребий был брошен...
В русском Генеральном штабе отдавали себе ясно отчет, что через несколько дней придется все равно объявить общую мобилизацию, вызвав тем величайший хаос. А между тем 30 июля, в исходе первого дня частной мобилизации, кончалась возможность безболезненного перехода на общую, ибо первый день давался запасным на устройство своих дел и перевозки еще не начинались.
По настоянию Генерального штаба, после совещания Сухомлинова, Янушкевича, Сазонова, последний доложил Государю о необходимости немедленного объявления общей мобилизации. В воспоминаниях Сазонова подробно описаны эти исторические минуты. После доклада министра и кратких реплик императора наступило тяжелое молчание...
— Это значит обречь на смерть сотни тысяч русских людей! Как не остановиться перед таким решением!..
Потом, с трудом выговаривая слова, Государь добавил:
— Вы правы. Нам ничего другого не остается, как ожидать нападения. Передайте начальнику Генерального штаба мое приказание об общей мобилизации.
Все эти колебания, отмены, проволочки, «ордры и контрордры» Петербурга, продиктованные иллюзорной надеждой до последнего момента избежать войны, вызывали в стране чувство недоумения, беспокойства и большую сумятицу. [241] Особенно в Киеве, который был центром организации противоавстрийского фронта.
Начальник штаба Киевского военного округа генерал В. Драгомиров был в отпуску на Кавказе, дежурный генерал также. Я заменял последнего, и на мои еще неопытные плечи, легла мобилизация и формирование трех штабов и всех учреждений — Юго-Западного фронта, 3-й и 8-й армий.
Новое мобилизационное «расписание № 20» предположено было ввести только в конце 1914 г., и с ним согласованы были планы развертывания русских вооруженных сил в случае войны с Тройственным союзом. Пока же армия руководствовалась старым расписанием («измененное 19-е»), и потому мобилизационные планы, не соответствовал и порядку развертывания. Так, например, плана формирования штаба и управления новой 8-й армии не существовало вовсе. Высший состав армии был назначен телеграммой из Петербурга 31 июля, т. е. в первый день мобилизации. Прочий личный состав мне пришлось набирать экспромтом с большими трудностями, в хаосе первых дней мобилизации. А тыловые учреждения были составлены для 8-й армии только на 15-й день мобилизации...
Не менее затруднений причинило нам новое «Положение о полевом управлении войск», которое было утверждено только 29 июля, т. е. за два дня до начала мобилизации... И потому на местах, приступая к ней, мы не имели новых данных о правах и обязанностях, о штатах и окладах должностных чинов войск, штабов и учреждений. 30 июля получена была мною телеграмма из Петербурга, что новое «Положение», в общем, почти не расходится с тем «Проектом», который был разослан штабам раньше
В Киевском штабе «Проект» имелся в одном-единственном экземпляре... Началось паломничество в штаб со всех сторон. В моем кабинете толпился народ круглые сутки за справками и за выписками из расшитого по листам «Проекта». Возникали сотни недоуменных вопросов, и такие, которые требовали компетентного разъяснения Главного штаба. Но перегруженный телеграф и еще более перегруженный штаб не могли дать срочного ответа, и решение многих важных вопросов приходилось мне брать на свою ответственность. [242]
Справились с трудом — заготовили новые списки личного состава, но когда через 3 дня фельдъегерь из Петербурга привез несколько экземпляров свежеотпечатанного «Положения», то оказалось, что оно во многом не сходится с «Проектом»...
Вся напряженная работа предыдущих дней пропала даром. Все снова принялись лихорадочно пересоставлять свои списки.
Вообще об этой первой неделе мобилизации у меня и у моих сотрудников осталось впечатление какого-то сплошного кошмара.
Если весь этот сумбур свидетельствует о чрезмерной беспечности главных петербургских управлений, то он одновременно доказывает, что война явилась для них неожиданностью, невзирая даже на то, что со времени сараевского выстрела прошло 33 дня.
И все-таки, и все-таки мобилизация прошла по всей огромной России вполне удовлетворительно и сосредоточение войск закончено было в установленные сроки.
Главнокомандующим Юго-Западного фронта стал генерал Н. И. Иванов. Обязанный своей карьерой ряду случайных обстоятельств, в том числе подавлению Кронштадского восстания, он — человек мирный и скромный — не обладал большими стратегическими познаниями и интересовался больше хозяйственной жизнью округа. Но начальником штаба дан был ему ген. М. В. Алексеев — большой авторитет в стратегии и главный участник предварительной разработки плана войны на австрийском фронте. Впоследствии, после галицийских побед, имя ген. Иванова пользовалось большой популярностью и в русском обществе, и у союзников. И тогда — в большой прессе, и потом — на страницах военно-научных трудов приводились соображения и распоряжения ген. Иванова, двигавшие десятки корпусов к победе. В этих распоряжениях он был весьма мало повинен, ибо фактически водителем армий был ген. Алексеев.
Командующим 8-й армией был назначен ген. Брусилов, его начальником штаба — ген. Ломновский. Поначалу ген. Брусилов, по недостатку опыта в технике вождения крупных сил, находился под влиянием своего начальника штаба. Но потом эмансипировался и проявлял личную инициативу и самостоятельность решений.
Я был назначен генерал-квартирмейстером 8-й армии. [243]
С чувством большого облегчения сдал свою временную должность в Киевском штабе вернувшемуся из отпуска дежурному генералу и смог погрузиться в изучение развертывания и задач, предстоящих 8-й армии.
1 августа Германия объявила войну России, 3-го — Франции. 4-го немцы вторглись на бельгийскую территорию и английское правительство сообщило в Берлин, что оно
«примет все меры, которые имеются в его власти, для защиты гарантированного им нейтралитета Бельгии».
Австрия медлила. И русский царь, все еще надеясь потушить пожар, повелел не открывать военных действий до объявления ею войны, которое состоялось, наконец, 6 августа. Вследствие этого наша конница, имевшая всего четырехчасовую, мобилизационную готовность, смогла бросить за границу свои передовые эскадроны только на 6-й день...
Началась великая война — это наивысшее напряжение духовных и физических сил нации, тягчайшая жертва, во имя Родины приносимая.
Началась великая война — это экономическое разорение, моральное одичание, с миллионами загубленных человеческих жизней.
Великая война, которая привела человечество на край пропасти...
В противоположность тем настроениям, которые существовали у нас при начале русско-японской кампании, первая мировая война была принята, как отечественная, всем народом.
Правда, радикально-либеральные круги пришли к «приятию войны» не сразу и не без колебаний. Весьма характерна в этом отношении позиция органа партии К. Д.{64} — «Речи». В июле газета протестовала против [244] русских и французских вооружений, как «тяжелых жертв, приносимых на алтарь международного воинствующего национализма»... 25 июля требовала «локализации сербского вопроса и воздержания от какого бы то ни было поощрения по адресу Сербии»... Но после австрийского ультиматума признала его «традиционной политикой уничтожения Сербии», а сербский ответ — «пределом уступок»... В редакционных совещаниях шли бурные споры, отражавшие противоречия заблудившейся либеральной мысли. В день объявления войны «Речь» была закрыта властью Верховного главнокомандующего, а 4 авг. появилась вновь, определив в передовой статье свое новее направление следующими словами:
«В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри, да укрепится еще сильнее единение царя с народом». «Эти знаменательные слова Высочайшего манифеста точно указывают основную задачу текущего момента».
Вопрос о приятии войны вызвал раскол и в социалистическом лагере. Парижская группа социалистов-революционеров «Призыв» (Авксентьев, Руднев и др.) требовала «участия революционной демократии в самозащите народа», поясняя, что «путь, ведущий к победе, ведет к свободе». Петербургские же социалисты-революционеры (А. Ф. Керенский и др.) были против «оборонческой политики».
Подобные противоречия приводили иногда к парадоксальным явлениям, вроде следующего. Социалист-революционер Бурцев в начале войны, под влиянием патриотических побуждений, решил прекратить революционную борьбу и вернуться на родину — с целью вести, кампанию за войну, как общенациональное дело. Но власти посадили его в Петропавловскую крепость и предали суду. Защищать Бурцева приглашены были его партийные товарищи — адвокаты Керенский и Соколов.
— Вы нас поставили в тяжелое положение, — говорил допущенный в тюрьму к Бурцеву Керенский. — Мы не можем вас защищать. Нужно всеми силами протестовать против этой войны, а вы ее защищаете. Вы этим оказываете поддержку правительству.
Защищал поэтому на суде социалиста-революционера Бурцева «кадет» Маклаков.
Расколы произошли и среди социал-демократов. [245] Целый ряд крупных экономистов социал-демократов — Иорданский, Маслов, Туган-Барановский и др. высказывались за оправдание войны против Германии. Их взгляды разделял сам «патриарх» анархистов Кропоткин. И только социал-демократы большевики с самого начала войны и до конца оставались интегральными пораженцами, пойдя на оплачиваемое сотрудничество со штабами воевавших с нами центральных держав и ведя за границей широкую пропаганду на тему, преподанную Лениным: «Наименьшим злом будет поражение царской монархии».
Но все это были лишь единичные пятна на общем фоне патриотического подъема России.
И когда в августовские дни 1914 года разразилась гроза... Когда Государственная Дума в историческом заседании своем единодушно откликнулась на призыв царя «стать дружно и самоотверженно на защиту Русской земли»... Когда национальные фракции — поляки, литовцы, татары, латыши и др. — выразили в декларации
«непоколебимое убеждение в том, что в тяжелый час испытания... все народы России, объединенные единым чувством к родине, твердо веря в правоту своего дела, по призыву своего государя готовы стать на защиту родины, ее чести и достояния»
— то это было нечто большее, чем формальная декларация. Это свидетельствовало об историческом процессе формирования РОССИЙСКОЙ НАЦИИ, невзирая на ряд ошибок правительственной политики и невзирая на некоторые проявления национальных шовинизмов, часто приносимых извне.
Во всяком случае, то обстоятельство, что в течение трех с лишним лет страшной войны, с переменным успехом, на огромнейшем пространстве многоплеменной империи нашей не было ни одного случая волнения на национальной почве, факт большого и положительного значения.
1914 год. На фронтах войны
Началась первая мировая война. Соотношение вооруженных сил сторон было таково: после окончания мобилизации и сосредоточения силы Антанты, по сравнению с Центральными державами, были 10 к 6. [246] Но нужно принять во внимание слабость бельгийской армии; неорганизованность и полное несоответствие современным условиям вооружения и снаряжения армии сербской — армии храброй, но имевшей характер милиции. С другой стороны, превосходство австро-германцев в количестве артиллерии, особенно тяжелой{65}, а немецкой армии — в технике и организации уравновешивало, если не перевешивало, эту разницу.
Особенно трудным было положение России, с ее громаднейшими расстояниями и недостаточной сетью железных дорог, что затрудняло сосредоточение, подвоз и переброску войск; с ее отсталой промышленностью, не справлявшейся с все возрастающими потребностями военного времени.
Можно сказать, что, если на Западноевропейском фронте противники состязались друг с другом в мужестве и технике, то на Восточном мы, особенно в первые два года, противопоставляли убийственной технике немцев — мужество и... кровь.
Немецкий план, еще по мысли покойного ген. Шлифена, высокого военного авторитета, заключался в том, чтобы первоначально расправиться с Францией, направив главный удар через Люксембург и Бельгию. Для этой цели на правом крыле собиралось в 7 раз больше сил, чем на левом. Неподвижной осью захождения и удара был район Меца.
Новый начальник Генерального штаба фон Мольтке, вообще не блиставший талантами своего знаменитого отца{66}, изменил план Шлифена, ослабив «ударный кулак» на 5 корпусов. Три корпуса направлены были им для охраны Эльзаса и Лотарингии, а два корпуса — позже в Восточную Пруссию, куда вторглись русские.
В данном случае интересы стратегии были принесены в жертву сохранению престижа.
Французы не готовились совершенно к удару со стороны Бельгии и развернули почти все свои армии вдоль восточной границы. 16 августа немцы взяли Льеж и легко отбросили бельгийскую армию к морю (Антверпен). Частные атаки французов в Эльзасе и Арденских [247] горах успеха не имели. 4 английские дивизии потерпели серьезное поражение, и ген. Югук, главнокомандующий германской ударной группой, стал приближаться к Парижу.
В конце августа французские армии по всему фронту отступили к Марне. Новая (6-я) армия ген. Монури, вместе с англичанами, активно обороняла Париж, испытывающий смертельную тревогу. Французское правительство эвакуировалось в Бордо и обратилось к русскому со странной и неисполнимой просьбой перебросить во Францию 4 русских корпуса через Архангельск. Вместе с тем Пуанкаре, ген. Жофр, Палеолог требовали скорейшего перехода нашего в наступление в пределы германской территории.
Согласно русско-французской конвенции, в случае нанесения немцами главного удара по Франции, русский Северо-Западный фронт должен был начать наступление на 14-й день мобилизации, а Юго-Западный — на 19-й день. Это легкомысленно данное представителями русского Генерального штаба обещание ставило войска наши и особенно Северо-Западный фронт, в чрезвычайно тяжелое положение. Мобилизационная готовность последнего была на 28-й день, когда мы имели бы 30 пехотных и 9½ кавалерийских дивизии, к началу же наступления (17 авг.) у нас оказалось только 21 пех. и 8 кав. дивизий. Причем к войскам не успело подойти достаточное число транспортов и хлебопекарен, а некоторые дивизии (2-я армия) не имели даже дивизионных обозов. В конце операции, когда войска отдалились от железных дорог, они испытывали острый недостаток в снаряжении и форменный голод.
Так, самопожертвование наше в пользу Франции было одной из важных причин последовавшей катастрофы.
Я остановлюсь несколько подробнее на этом печальном эпизоде, ввиду того что он вызывал много разнотолков и подорвал дух участников.
Во главе фронта стоял ген. Жилинский, бывший начальником штаба дальневосточного наместника, адм. Алексеева, во время японской войны. Вслед за сим он [248] занимал высокие посты начальника Российского Генерального штаба и командующего войсками Варшавского военного округа. Карьера Жилинского в широких военных кругах вызывала большое недоумение и объяснялась какими-то «оккультными» влияниями. Потому его провал, как главнокомандующего, выпустившего совершенно из рук управление войсками и направлявшего их не туда, куда следовало, не был неожиданным. Но двумя армиями фронта командовали генералы, 1-й — Ренненкампф и 2-й — Самсонов, вынесшие блестящую боевую репутацию из Японской кампании, и на них-то мы возлагали надежды.
Армии Северо-Западного фронта вторглись в Германию, имея целью отрезать немецкие корпуса от Вислы и овладеть Восточной Пруссией. Армии наступали, имея между собой большие интервалы, по обе стороны Мазурских озер.
Командующий 8-й германской армией ген. Притвиц развернул один корпус заслоном против Самсонова, двумя корпусами ударил на Ренненкампфа. Произошел бой у Гумбинена (20 авг.), у противников оказались почти равные силы, но у немцев, конечно, большое превосходство в артиллерии: 500 германских орудий на 380 русских. В бою у Гумбинена Ренненкампф нанес немцам тяжелое поражение, корпуса их, понеся большие потери, в беспорядке отступили на юг. Ввиду неожиданности столь раннего русского наступления и поражения под Гумбиненом, ген. Притвиц отдал приказ своей армии отойти к нижней Висле, бросив Восточную Пруссию. Этот приказ вызвал большой гнев Вильгельма, и Притвиц был сменен Гинденбургом с начальником штаба Людендорфом. Новое командование немедленно отменило приказ об отходе, предприняв контрманевр, который имел большие шансы на успех уже потому, что... все карты наши оказались открыты. По непонятному и преступному недомыслию русских штабов, директивы фронта и армии передавались войскам радиотелеграммами в незашифрован ном виде.
На усиление 8-й армии немцы спешно двинули с французского фронта 2 корпуса, 1 кавалерийскую дивизию и новые формирования, созданные внутри страны. Между тем, вместо согласованных действий наших 1-й и 2-й армий, не управляемых надлежаще свыше, [249] получился разброд и, интервал между ними увеличился, ч
Ренненкампф, у которого было всего 6½ дивизий, обнаружив отступление немцев, стал продвигаться вперед, но медленно, ввиду утомления войск и расстройства тыла. Благодаря плохой разведке, он не оценил важности южного направления и, придерживаясь полученной от Жилинского задачи, шел на запад, чтобы отбросить немцев к морю и блокировать Кенигсберг. Самсонов, вместо движения на. север, для совместных действий с 1-й армией, уклонялся все более к западу, растянув свою армию в одну линию на 210 километров, без резервов.
И когда Гинденбург, оставив небольшой заслон против Ренненкампфа, ударил всеми силами на Самсонова, последний был жестоко разбит. Два русских корпуса погибли полностью, остатки армии отступили, к Нареву. Самсонов в критический момент боев отправился со своим штабом в боевую линию к наиболее угрожаемому корпусу; там, в дремучем лесу, запутавшись в немецком окружении, он потерял связь и со штабом фронта и с остальными своими корпусами. Не вынеся обрушившегося несчастья и считая для себя позором неминуемый плен, генерал Самсонов выстрелом из револьвера покончил с собой. Это было в ночь на 30 августа.
Ренненкампф получил приказ Жилинского идти своим левым флангом на помощь Самсонову только 27 авг. В это время расстояние между армиями их было 95 километров. Ренненкампф выступил 28-го, но в ночь на 30 получил приказание остановиться, так как 2-я армия находилась уже в полном отступлении.
В своем докладе Верховному главнокомандующему Жилинский, не сумевший координировать действий своих армий, всю вину за происшедшую катастрофу возложил на Ренненкампфа, заявив, что последний «совсем потерял голову». Великий князь Николай Николаевич послал своего начальника штаба ген. Янушкевича «проверить состояние Ренненкампфа». Ответ гласил: «Ренненкампф остался тем, кем был». Жилинского сместили с поста и заменили ген. Рузским.
Между тем Гинденбург, сильно подкрепленный новыми корпусами, частью сил преследовал 2-ю армию, главные же направил против Ренненкампфа. Его армию, ввиду создавшегося положения, следовало бы отвести к русской границе, но Ставка приказала: «Ни шагу назад»... [250] Последовал ряд тяжелых боев, в которых Ренненкампф, постепенно отступая и не имея поддержки на правом фланге от разбитой 2-й армии, нес очень тяжелые потери и к середине сентября отошел к среднему Неману.
На Немане и Нарве войска пришли в порядок, усилились новыми подошедшими дивизиями и стали прочно.
Захватить Восточную Пруссию нам не удалось. Но российское командование выполнило свои обязательства перед союзниками, выполнило их дорогой ценой и отвлекло силы, средства и внимание противника от англо-французского фронта в решающие дни сражения на Марне. И не раз за эту кампанию наши действия руководствовались соображениями помощи союзникам. Маршал Фош имел благородство сказать впоследствии:
«Если Франция не была стерта с лица Европы, то этим прежде всего мы обязаны России».
Судьба ген. Ренненкампфа еще более трагична, чем Самсонова. Впечатление ген. Янушкевича, что «Ренненкампф остался тем, кем был» — не было правильным. После первой понесенной неудачи, благодаря отчасти своим ошибкам, а еще более чужим, он несомненно пал духом. Угнетало его и то обстоятельство, что широко распространился слух, будто «Ренненкампф предал Самсонова». Никакие оправдания или доказательства не были для него возможны, ибо военные операции были облечены строгой тайной.
Во всяком случае, как во времена отступления к Неману, так и в дальнейших операциях Ренненкампфа не видно уже той инициативы и решимости, которые он проявлял во времена Китайской и Японской кампаний. В начале 1915 г. он был отрешен от командования армией и стал жить в Петрограде. Здесь начались для него поистине тяжелые дни... В связи с его немецкой фамилией и восточно-прусской трагедией по всей стране пошел слух, что «Ренненкампф — изменник!»
Это было отголоском явления, которого я коснусь сейчас. Весной 1915 г., когда, после блестящих побед в Галиции и на Карпатах, российские армии вступили в период «великого отступления», [251] русское общество волновалось и искало «виновников», 5-ю колонну, как теперь выражаются. По стране пронеслась волна злобы против своих немцев, большей частью давным-давно обруселых, сохранивших только свои немецкие фамилии. Во многих местах это вылилось в демонстрации, оскорбления лиц немецкого происхождения и погромы. Особенно серьезные беспорядки произошли в Москве, где, между прочим, толпа забросала камнями карету сестры царицы, великой княгини Елизаветы Феодоровны{67}, женщины, увлекавшейся мистикой и благотворительностью и никакой политической роли не игравшей.
Вероятно, под напором общественного мнения летом 15-го года состоялось много увольнений с гражданских постов лиц с немецкими фамилиями, и Ставкой приняты были некоторые репрессивные меры в Прибалтийском крае в отношении местных нотаблей. Императрица Александра Феодоровна болезненно реагировала на это явление и в своих письмах к Государю несколько раз просила его побудить вел. кн. Николая Николаевича прекратить «гонение на остзейских баронов».
Несомненно, во всей этой истории пострадало напрасно много вполне лояльных людей, но нельзя не признаться, что в Прибалтийских губерниях германофильские симпатии, совершенно чуждые коренному населению (эстонцы, латыши), проявлялись в немецком населении городов и в прибалтийском дворянстве. И это невзирая на то, что последние в течение веков пользовались в России привилегированным положением и благосклонностью династии. Эти симпатии обнаружились наглядно впоследствии, после занятия германской армией Прибалтийского края, когда в местной немецкой печати и в воззваниях предводителей дворянства всех трех губерний прозвучали неожиданные мотивы:
1) Признание, что «с горячей симпатией и пламенным восторгом (дворянство) следило за успехами германского оружия и болело душой, что не имело возможности на деле доказать свой германизм»{68}.
2) Радость, что «столь долго желанное отделение от России стало, наконец, действительностью»{69}. [252]
3) Призыв «пожертвовать самым дорогим — послать своих сыновей в германскую армию, чтобы они сражались вместе со своими освободителями»{70}.
Хотя практического значения эти призывы не имели и в армии, где служило много прибалтийских дворян, никакого отклика не получили, но появление их не могло не отразиться на усилении неприязненного отношения к немцам русского общества и народа.
Волновалась и армия. Так что Верховный главнокомандующий счел себя вынужденным отдать приказ, призывавший не верить необоснованным слухам и обвинениям. Но вместе с тем ввиду упорно ходивших в армий разговоров, что «немцы пристраиваются к штабам», Ставка отдала секретное распоряжение — лиц с немецкими фамилиями отчислять в строй{71}.
В одном из своих писем к военному министру Сухомлинову начальник штаба Верховного главнокомандующего говорил:
«Масса жалоб, пасквилей и т. д. на; то, что немцы (Ренненкампф, Шейдеман, Сиверс, Эберхардт и т. д.) изменники и что немцам дают ход, а равно и настроения (выясненные) по письмам военной цензурой побудили великого князя (Ник. Ник.) отказаться от мысли о Плеве» (который предназначался на пост главнокомандующего Северо-Западным фронтом).
В свою очередь военный министр писал в Ставку:
«Государь Император повелел» мне переслать Вам (Янушкевичу) прилагаемое письмо. Прилагаю и полученное мною из Харькова. Оба эти документа свидетельствуют о том, что ненависть к немцам может быть использована агитаторами для такого рода выступлений в войсках, с которыми придется очень считаться».
Крупных столкновений в армии на этой почве, впрочем, не произошло, бывали лишь мелкие эпизоды. И, конечно, перечисленные выше генералы — вне всякого подозрения. Вообще наш офицерский корпус ассимилировал так прочно в своей среде инородные, по происхождению, элементы, что русская армия не имела оснований, за очень малыми, может быть, исключениями, упрекнуть в чем-либо своих иноплеменных сочленов, которые точно так же, как и русские, верно служили и храбро дрались. [253]
Возвращаюсь к судьбе Ренненкампфа.
Под влиянием общего настроения, обвинявшего его, Государь поручил одному из видных генералов{72} произвести расследование. Впоследствии мне пришлось ознакомиться с объемистым томом следственного дела, когда я был начальником штаба Верховного главнокомандующего. Составленное документально, объективно и очень подробно, оно выяснило стратегические ошибки Ренненкампфа — такие, впрочем, какие могут быть и у других командующих, но ни малейшего признака нелояльности.
Ренненкампф был уволен в отставку, дело о нем прекращено и... погребено в архивах Ставки, так как шла война. Общественной реабилитации он не получил, в глазах большинства людей, не разбирающихся в военной обстановке, над ним по-прежнему висело чудовищное обвинение в измене...
Со своей оригинальной наружностью, большими пушистыми усами и нависшими бровями, в забайкальской казачьей форме, которую он носил, он был хорошо знаком публике по сотням портретов в газетах и журналах еще со времен японской войны. Его легко узнавали, и не раз на улицах и в публичных местах он подвергался оскорблениям. Можно себе представить переживания старого солдата, в формуляре которого записаны были три войны и такие славные страницы, как Цицикар, Мукден, Гирин и, наконец, Гумбинен...
Революция застала ген. Ренненкампфа в Таганроге, где разнузданная толпа распропагандированных солдат-дезертиров, бросивших фронт, предавших армию и родину, убила его, подвергнув предварительно жестоким истязаниям. [254]
В то время, когда происходили описанные события в Восточной Пруссии, Россия получила большую моральную компенсацию от разгрома австро-германской армии на полях Галиции.
Юго-Западный фронт, в составе 4-х армий, имел задачей охват с обоих флангов австро-венгерцев, с целью отрезать их от Днестра и Кракова. Западная группа, более слабая (4-я и 5-я армии), должна была наступать между Вислой и Бугом в общем направлении на Перемышль, а восточная группа (3-я и 8-я армии), развернувшаяся в районе Ровно и Проскурова, — в направлении на Львов.
Наша восточная группа далеко еще не была обеспечена транспортными средствами и тыловыми учреждениями и, кроме того, к нам не подошел еще 2-й корпус. Комплектовалась группа корпусами изнутри страны, и потому мобилизационная ее готовность была далеко не полная. Тем не менее, во исполнение франко-русского договора, армии Юго-Западного фронта перешли в наступление.
Австро-венгерское главное командование, выставив заслоном на восток 1½ армии{73}, главные свои силы направило против слабейшей нашей западной группы. Между Вислой и Бугом разыгрались встречные бои, кровопролитные и неудачные для нас. В особенно тяжелом положении оказалась 5-я армия. Наши войска принуждены были отступить к Люблину и Замостье.
Но к 1 сентября произошел перелом. Подвезены были подкрепления, и сказались победы восточной группы.
Вторгнувшись в пределы Австрии, армия генерала Рузского на восточных подступах ко Львову, армия ген. Брусилова — южнее, отбросили австрийцев у Злочева, на Золотой Липе, и на Гнилой Липе, нанеся им жестокое поражение (26-28 авг.). Австрийцы поспешно и в беспорядке отступили, но наше командование, имея преувеличенное понятие о силе противника, не преследовало его, а приступило к подготовке планомерной осады Львова, который считался сильной крепостью и имел, кроме [255] того, политическое значение, как столица Галиции. Совершенно неожиданно 2-го сентября австро-венгерские силы оставили Львов, и 3-го наши конные разъезды вступили в него. Точно так же на Днестре почти без сопротивления был захвачен нами сильно укрепленный город Галич.
Армия Рузского, после занятия Львова, двинулась севернее на выручку нашей западной группы, а армия Брусилова развернута была от Львова до Днестра, с задачей пассивной обороны. Но Брусилов энергично запротестовал, и штаб фронта предоставил ему продолжать наступление.
Я принял участие в этих первых операциях 8-й армии в качестве генерал-квартирмейстера, но штабная работа меня не удовлетворяла. Составлению директив, диспозиций и нудной, хотя и важной штабной технике я предпочитал прямое участие в боевой работе, с ее глубокими переживаниями и захватывающими опасностями.
И когда через наш штаб прошла телеграмма фронта о назначении начальником дивизии ген. Боуфала, бывшего начальником 4-й стрелковой бригады{74}, я решил уйти в строй. Получить в командование такую прекрасную бригаду было пределом моих желаний, и я обратился к начальнику штаба и к ген. Брусилову, прося отпустить меня и назначить в бригаду. После некоторых переговоров согласие было дано, и 6 сент. я был назначен командующим 4-й стрелковой бригадой.
В своих воспоминаниях, написанных уже в большевистские времена, ген. Брусилов приводил такую оценку моей деятельности:
«Генерал Деникин, по собственному желанию служить не в штабе, а в строю, получил 4-ю стрелковую бригаду, именуемую «Железной», и на строевом поприще выказал отличные дарования боевого генерала». [256]
4-я стрелковая бригада прославилась в русско-турецкую войну 1877-1878 гг. Начало ее известности относится к знаменитому переходу через Балканы отряда ген. Гурко и славным боям на Шипке, куда бригада пришла форсированным маршем на выручку к истомленному и истекавшему кровью гарнизону и отстояла перевал. С тех пор она носила название «Железной», так ее прозвали ее боевые соседи, и имя это. вошло в обиход всей российской армии и получило признание в словах Высочайшего рескрипта на имя полководца фельдмаршала Гурко, бывшего впоследствии шефом 14-го стрелкового полка.
Прощаясь с бригадой, ген. Гурко говорил:
«История оценит ваши подвиги... Дни, проведённые с вами, стрелки, я считаю и всегда буду считать самыми лучшими днями своей жизни».
Через 38 лет я мог повторить те же слова.
В мирное время бригада состояла в Одесском военном округе, считавшемся второстепенным в смысле требовательности службы, и стояла в Одессе — городе с особой психологией, со спекулянтским характером и интернациональным населением. Никого из участников турецкой войны в бригаде, конечно, не оставалось, только начальник ее, ген. Боуфал был тот самый поручик Боуфал, который некогда со своей ротой на крупах казачьих коней первым ворвался на Шипку...
И вот, когда началась мировая война, железные стрелки доказали, что ими не растрачено духовное наследие славных отцоэ. Так живучи военные традиции.
Судьба связала меня с Железной бригадой{75}. В течение двух лет шла она со мной по полям кровавых сражений, вписав не мало славных страниц в летопись великой войны. Увы, их нет в официальной истории. Ибо большевистская цензура, получившая доступ ко всем архивным и историческим материалам, препарировала их по-своему и тщательно вытравила все эпизоды боевой деятельности бригады, связанные с моим именем...
Положение бригады (дивизии) в 8-й армии было совершенно особое. Железным стрелкам почти не приходилось принимать участия в позиционном стоянии, временами длительном и скучном. [257] Обычно, после кровопролитного боя, бригада выводилась Брусиловым в «резерв командующем армией» для того лишь, чтобы через два-три дня опять быть брошенной на чью-либо выручку в самое пекло боя, в прорыв или в хаос отступающих частей. Мы несли часто большие потери и переменили таким порядком четырнадцать корпусов. И я с гордостью отмечаю, что Железная дивизия заслужила почетное звание «пожарной команды» 8-й армии.
Об одном из таких эпизодов во время февральского наступления врагов 1915 г., когда подошедший германский корпус прорвал наш фронт, Брусилов говорит:
«Первое, что мною было сделано, это приказание немедленно перейти в контрнаступление, и я направил туда 4-ю стрелковую дивизию для поддержки отступающих частей. Эта дивизия всегда выручала меня в критические моменты, и я неизменно возлагал на нее самые трудные задачи, которые она каждый раз честно выполняла».
«Каждый раз»... да. Но какою ценой! Мое сердце и сейчас сжимается при воспоминании о тех храбрых, что погибли...
Тогда мы совместными усилиями с 8-м корпусом не только приостановили наступление немцев, но и заставили их перейти к обороне.
Когда однажды за Саном, в Карпатах, дивизия моя атаковала покрытую редким кустарником гору и после упорного, тяжелого боя подошла уже на прямой выстрел к окопам противника, я получил неожиданное приказание о смене нас другой частью, причем немедленно, среди белого дня, и отводе в резерв. Операция эта нам дорого стоила, но мы уже знали, что наше имя обязывает...
Потом оказалось, что штаб нашей 8-й армии получил предупреждение из высшего штаба, что 24-й корпус, в который входила моя дивизия, будет переброшен в 3-ю армию, и командующий поспешил выключить нас заблаговременно из корпуса, дабы такой ценой сохранить в составе своей армии железных стрелков.
Еще один эпизод.
В июне 1916 г., у Киселина, во время жестоких боев выяснилось, что с нами дерется знаменитая «Стальная» германская дивизия. 4 дня немцы засыпали нас тысячами снарядов, много раз переходили в атаки, неизменно отбиваемые. И однажды утром перед их позицией появился [258] плакат «Ваше русское железо не хуже нашей германской стали, а все же мы вас разобьем».
«А ну, попробуй!» — гласил короткий ответ моих стрелков. .
20 июня, после 42-й атаки, «Стальную» дивизию, ввиду больших потерь, отвели в резерв.
Но и в наших полках, особенно в 14 и 16, оставалось по 300, 400 человек.
«Да, были люди в наше время»...
Продолжение войны
Генерал Брусилов после Львова продолжал наступление. Надо было обеспечить левый фланг армии, и командующий передал в подчинение ген. Каледину{76}, начальнику 12-й кавалерийской дивизии, мой 14-й полк (полк. Станкевича), который и взял 6 сент. форты города-крепости Николаева. Вместе с тем 24-му корпусу, в состав которого входила Железная бригада и который стоял у Галича, приказано было форсированными маршами вдоль Днестра выйти на фронт армии и составить ее левое крыло.
Между тем ген. Конрад, переоценивая успех, одержанный над нашими 4-й и 5-й армиями, оставил против них только заслон. Вторая капитальная ошибка германского командования, которое, вместо того чтобы использовать свой успех и подошедшие подкрепления для преследования разбитой армии Самсонова и выхода в тыл нашей западной группе, занялось «для престижа» освобождением Северной Пруссии, района, не имевшего стратегического значения.
Тремя армиями, из которых одна была подвезена с сербского фронта, ген. Конрад повел наступление на наши 3-ю и 8-ю армии, с охватом их обоих флангов. В течение 6-12 сент. происходило жестокое сражение, известное под именем Гродекского, главная тяжесть которого легла на растянутую 8-ю армию и особенно на 24-й корпус (левый фланг).
Моя бригада (три полка) стояла в центре корпуса; [259] правее — 48-я пехотная дивизия, которую только что принял генерал Корнилов{77}. Наше первое знакомство с ним состоялось при обстоятельствах довольно необычных. Упираясь левым флангом в Миколаев, правый корпус сильно выдвинулся вперед и был охвачен австрийцами. Бешеные атаки их следовали одна за другой. Положение становилось критическим, в этот момент Корнилов, отличавшийся чрезвычайной храбростью, лично повел в контратаку последний свой непотрепанный батальон и на короткое время остановил врагов. Но вскоре вновь обойденная 48-я дивизия должна была отойти в большом расстройстве, оставив неприятелю пленных и орудия. Потом отдельные роты дивизии собирались и приводились в порядок Корниловым за фронтом моей Железной бригады.
Тут произошла встреча моя с человеком, с которым так провиденциально соединилась впоследствии моя судьба...
Получилась эта неудача у Корнилова, очевидно, потому, что дивизия не отличалась устойчивостью, но очень скоро в его руках она стала прекрасной боевой частью.
Одновременно с атаками на корниловскую дивизию австрийцы прорвались с юга на Миколаев, создавая уже угрозу всей 8-й армии. Ген. Каледин лихими конными атаками и стойкостью стрелков сдерживал прорвавшихся, но, после отхода с фронта 48-й дивизии, положение мое стало еще более тяжелым. Прикрываясь с открытого фланга последним своим резервом, я отбивал атаки австрийцев, при крайнем напряжении моих стрелков в течение 3-х суток — 10, 11 и 12 сентября.
Ценою большого усилия 8-я армия устояла.
В это время на севере наши 4-я и 5-я армии, перейдя неожиданно в наступление, опрокинули заслон неприятеля, а ниже, у Равы Русской, части 5-й и 3-й армии разбили и погнали противника. И в ночь на 13 сент. вся австрийская армия начала отступление, принявшее вскоре характер панический. Австрийцы уходили за Сан, преследуемые нами по пятам, бросая оружие, обозы, пушки и массами сдаваясь в плен. Они потеряли 326 тыс. человек (100 тыс. пленными) и 400 орудий. Нам боевые операции стоили 230 тыс. чел. и 94 орудия. [260]
Так кончилась великая Галицийская битва. И хотя русским не удалось охватить и уничтожить австрийскую армию, но последняя никогда уже не могла оправиться от этого удара. Все дальнейшие активные операции ее могли осуществляться успешно только при солидной поддержке германских дивизий.
За доблесть Железной бригады в этих тяжелых боях я был награжден «Георгиевским оружием», причем в Высочайшей, грамоте было сказано:
«За то, что вы в боях с 8 по 12 сент. 1914 г. у Гродека с выдающимся искусством и мужеством отбивали отчаянные атаки превосходного в силах противника, особенно настойчивые 11 сент., при стремлении австрийцев прорвать центр корпуса; а утром 12 сент. сами перешли с бригадой в решительное наступление».
Усталость войск, расстройство тыла и то обстоятельство, что немцы, оставив одну армию для прикрытия Восточной Пруссии, начали подвозить корпуса для выручки австрийцев, побудили ген. Иванова придержать наступление Юго-Западных армий, дав нам отдых, длившийся около трех недель.
К концу сентября группа ген. Макензена и менее пострадавшая 1-я австрийская армия, всего 52 австро-германские дивизии, перешли в наступление с линии Краков — Ченстохов, к северу от верхней Вислы. Искусным маневром русское командование, успевшее сосредоточить к Варшаве и Ивангороду 4 армии, встретило удар. Целый месяц длилось сражение, окончившееся поражением австро-германцев, и 27 окт. противник начал поспешное отступление на всем фронте, преследуемый нами.
В то же время севернее две наших армии вновь вторгнулись в Восточную Пруссию.
«Положение опять стало крайне напряженным на Восточном фронте,- писал впоследствии про этот момент ген. Людендорф,- исход войны висел на волоске». [261]
Почти вся русская Польша была освобождена, почти вся Восточная Галиция — искони русские земли — воссоединена с Россией. Наступала русская зима. Необходимо было дать возможность нашим армиям пополниться, привести себя в порядок и наладить всегда хромающую материальную и техническую часть. Но этого не удалось сделать благодаря опять-таки требованиям союзников.
Битва на Марне окончилась в половине сентября победой французов и отступлением немцев на р. Эн. Противники в октябре и ноябре протянули фронт к морю после кровопролитных сражений на Изере и Ипре, где погибли вновь сформированные внутри Германии корпуса, почти, сплошь укомплектованные молодежью. После этого и французы и немцы, исчерпав свой порыв, зарылись в землю, создав сплошную линию окопов от Ламанша до швейцарской границы, и перешли к позиционной войне.
Ввиду неудачи «блиц-крига» против Франции и разгрома австрийской армии, немцы, перейдя на Западном фронте к активной обороне, начали переброску своих корпусов на Восток.
Под влиянием тяжелых боев во Фландрии, Китченер, Жофр и их представители в России обратились к русской Ставке с горячими просьбами и даже настойчивыми требованиями — продолжать наступление в глубь Германии для отвлечения немецких сил. Ставка уступила этим настояниям. Четырем армиям Северо-Западного фронта была поставлена задача вторгнуться в Силезию и Познань, тогда как одна армия (10-я) должна была теснить немецкий заслон в Восточной Пруссии.
Эта операция, известная под названием Лодзинской, была для нас явно непосильна, несвоевременна и не вызывалась положением англо-французского фронта.
Выполняя директиву, наши армии, оторвавшись от своих баз, не успели еще наладить транспорт, как немцы необыкновенно быстрым контрманевром перебросили свои главные силы севернее Калиша и охватили две армии. В происшедшем сражении оба противника проявили необыкновенную активность, и бывали моменты, когда судьба битвы висела на волоске. Обе стороны дрались с великим ожесточением: под Лодзью наша вторая армия, окруженная со всех сторон, отчаянными атаками успела пробиться к своим; у Брезин германская дивизия ген. [262] Шеффера попала в кольцо русских войск и только после тяжелых боев ей удалось прорваться.
Битва эта кончилась вничью.
В конце ноября и начале декабря немцы перебросили с французского фронта на наш еще 7 корпусов. Ввиду такого значительного (вдвое) усиления противника, Ставка отказалась от наступления и главнокомандующий Северо-Западным фронтом ген. Рузский отвел свои армии, без давления со стороны противника, несколько назад, на позиции по рекам Бзуре, Равке и Ниде, где они в течение зимы успешно отбивались от германцев.
Остальные три австрийские армии, приведенные несколько в порядок, также перешли в наступление против сильно растянутого фронта 3-й и 8-й армий. Последняя с 4 октября вела тяжелую позиционную войну против вдвое сильнейшего противника. 24-й корпус, к которому была придана Железная бригада, прикрывал доступы к г. Самбору. В течение 9 дней мы отбивали настойчивые атаки австрийцев, причем Брусилову пришлось ввести в бой весь свой резерв. Пытались мы все же переходить в контратаки, но безуспешно.
На фоне этих трудных боев произошел эпизод, оставивший славное воспоминание железным стрелкам.
24 октября я заметил некоторое ослабление в боевой линии противника, отстоявшей от наших окопов всего на 500-600 шагов. Поднял бригаду и без всякой артиллерийской подготовки бросил полки на вражеские окопы. Налет был так неожидан, что вызвал у австрийцев панику. Наскоро набросав краткую телеграмму в штаб корпуса («Бьем и гоним австрийцев»), я пошел со стрелками полным ходом в глубокий тыл противника, преодолевая его беспорядочное сопротивление. Взяли с. Горный Лужек, где, как оказалось, находился штаб группы эрцгерцога Иосифа. Когда я ворвался с передовыми частями в село и донес об этом в штаб корпуса, там не поверили, потребовали повторить — «не произошло ли ошибки в названии».
Не поверил сразу и эрцгерцог. Он был так уверен в своей безопасности, что спешно бежал со своим штабом [263] только тогда, когда услышал на улицах села русские пулеметы. Заняв бывшее помещение его, мы нашли нетронутым накрытый стол с кофейным прибором (на котором были вензеля эрцгерцога) и выпили еще горячий австрийский кофе...
Судьба иногда шутит шутки с людьми. Семь лет спустя, когда я со своей семьей очутился, уже в качестве эмигранта, в Будапеште, к больной моей дочери позвали доктора. Услышав мою фамилию, доктор осведомился, не я ли тот генерал, который командовал Железными стрелками. И когда я подтвердил, он радостно жал мои руки, говоря: «Мы с, вами чуть не познакомились в Горном Лужке, я был врачом в штабе эрцгерцога Иосифа».
И не раз в Венгрии мне пришлось встречаться с бывшими врагами, участниками войны, офицерами и солдатами, моими «крестниками» (военнопленными, взятыми в плен моими частями), и всегда эти встречи были искренно радостны. Особенно дружелюбное отношение проявили к нам офицеры, прекрасной в боевом отношении, 38-й гонведной дивизии, с которой судьба несколько раз столкнула на полях сражений Железную дивизию.
В первой мировой войне сохранялись еще традиции старого боевого рыцарства.
С занятием Горного Лужка открылся важный для нас путь сообщения — шоссе Самбор-Турка. За смелый маневр Железной бригады я получил Георгиевский крест 4-й степени.
В начале ноября, под влиянием неудач германцев в районе Ивангород — Варшава и австрийцы начали отступать, преследуемые 3-й армией на Краков и 8-й армией к Карпатам.
С конца 1914 г. у главнокомандующего Юго-Западным фронтом возник план большого наступления через Карпаты на Будапешт, с целью добить австрийцев. Но Ставка не соглашалась, считая по-прежнему главным направлением Берлин. Ген. Иванов самостоятельно приступил к подготовке намеченной им операции, поэтому в течение ноября и декабря на фронте 8-й армии, стоявшей в предгорьях Карпат, шли непрерывные и тяжелые [264] бои. С нашей стороны они имели целью захват горных перевалов, с австрийской — деблокаду Перемышля. Железная бригада почти не выходила из боя.
Во второй половине ноября 8-я армия, отразив очередное наступление австрийцев, сама двинулась вперед к перевалам. Брусилов возложил на 8-й и 24-й корпуса овладение всем главным хребтом Карпатских Бескид от Лупковского до Ростокского перевалов, причем четыре раза меняя задачу, редактировал ее окончательно так: корпусам перейти в наступление с целью отрезать путь отступления к югу и уничтожить противника, укрепившегося к западу от Ростокского перевала. Причем 24-й корпус должен был возможно глубже охватить правый фланг противника. Исполнить эту директиву можно было только перейдя Карпатский хребет и спустившись в Венгрию. Я считаю нужным подчеркнуть это обстоятельство потому, что оно в дальнейшем послужит для характеристики ген. Брусилова и как полководца, и как человека{78}.
Ген. Брусилов питал враждебные чувства к ген. Корнилову, усилившиеся после того, как Корнилов сменил его впоследствии на посту Верховного главнокомандующего и столь резко разошелся с ним — попутчиком советской власти — в дальнейшем жизненном пути. В своих воспоминаниях, написанных при большевиках, Брусилов возвел на 24-й корпус и в особенности на Корнилова несправедливые обвинения. 24-му корпусу якобы приказано было им «не спускаться с перевалов». Корнилов же
«из-за жажды отличиться и горячего темперамента... по своему обыкновению, не исполнил приказа своего корпусного командира и, увлекшись преследованием, попал в Гуменное, где был окружен и с большим трудом пробился обратно, потеряв 2 тысячи пленными, свою артиллерию и часть обоза»...
Брусилов, по его словам, хотел предать Корнилова военному суду, но по просьбе командира корпуса (ген. Цурикова) ограничился выговором в приказе... им обоим.
Вот как пишется история при большевиках. [265]
А вот как дело происходило на самом деле.
Виновником неудачи был исключительно сам ген. Брусилов, но, заботясь о своей славе и пользуясь тем одиумом, который вызывало у большевиков имя Корнилова, свалил вину на него и других.
20 ноября дивизии, согласно приказу, перешли в наступление. Моя бригада шла восточнее Лупковского перевала, 48-я дивизия (Корнилова) — на перевал Ростокский, 49-я — между нами. Все мы получили совершенно определенный приказ командира корпуса — овладеть Бескидским хребтом и вторгнуться в Венгрию. Дивизия Корнилова, после горячего и тяжелого боя, овладела Ростокским перевалом, встречая затем слабое сопротивление отступающего противника, двигалась на юг, спускаясь в Венгерскую равнину, и 23 ноября заняла г. Гуменное, важный железнодорожный узел.
49-я дивизия, сбив охраняющие части австрийцев, овладела предписанным ей участком Карпатского хребта и к 23-му, спустившись с гор, вышла на шоссе Гуменное — Мезоляборч и перерезала железную дорогу, захватив станцию Кошкац.
Наиболее упорное сопротивление оказали австрийцы на фронте Железной бригады и соседнего справа 8-го корпуса. На левом фланге корпуса наступление совсем захлебнулось. Чтобы помочь ему и пробить себе путь, я в течение трех дней вел тяжелый бой у Дупкова, главная тяжесть которого легла на правое крыло мое — 14-й и 15-й полки доблестного ген. Станкевича. К концу третьего Дня город и станция Лупков, с прилегающими высотами, были нами взяты, противник разбит, некоторые его части почти уничтожены, остатки — до 2 тысяч — попали в плен.
Погода в эти дни стояла ужасная. Мороз достигал внизу 15 гр. по Реомюру, в горах же было гораздо холоднее, снежная метель заволакивала всю лощину и слепила глаза. Дорог через горы на моем участке не было, одни козьи тропы, крутые, скользкие, обледенелые. Австрийцы занимали все еще Лупковский перевал, и положение 8-го корпуса оставалось тяжелым. Было ясно, что только внезапным выходом в тыл войск, стоявших на Лупковском перевале, можно облегчить 8-му корпусу продвижение и открыть нам в то же время хорошую шоссейную дорогу на Мезоляборч. [266] Я решился на рискованную меру: оставил у Лупкова под прикрытием одного батальона свою артиллерию и обоз; часть лошадей выпрягли и взяли с собой, навьючив их мешками с сухарями и патронами. Преодолевая огромные трудности, двигаясь по обледенелым, заросшим мелким кустарником склонам гор, без всяких дорог, полки мои опрокидывали австрийцев, беря пленных, заняли ряд деревень и опорных пунктов, потом узел шоссейных дорог и ворвались в город и станцию Мезоляборч.
Трофеями Железной бригады за Карпатский переход были 3730пленных{79}, много оружия и военного снаряжения, большой подвижной состав с ценным грузом на железнодорожной станции, 9 орудий. Потери наши за поход были 1332 чел. (164 убитых).
Войска 24-го корпуса проникли глубоко в расположение противника, захватили главную питательную артерию его фронта -железнодорожную линию Мезоляборч — Гуменное. Таким образом, задача, нам поставленная, была выполнена и операция сулила большой стратегический успех. Но... над ней уже нависала катастрофа.
Движение дивизии Корнилова почему-то ничем не было обеспечено с востока, с этой стороны чем дальше он уходил на юг, тем более угрожал ему удар во фланг и тыл. Для обеспечения за собой Ростокского шоссе он оставил один полк с батареей у с. Такошаны — все что он мог сделать. Опасность положения 48-й дивизии сознавал и Цуриков и снесся с Брусиловым по телефону в ночь 23 ноября. Брусилов в этом разговоре неожиданно заявил, что движение на Гуменное вовсе не входит в его расчеты, и приказал было отозвать дивизию обратно на перевал, но после взволнованного доклада Цурикова решение свое отменил. И Корнилову приказано было занять Гуменное. Но Брусилов и теперь ничего не предпринял для обеспечения этого движения с фланга. Между тем у него были свободные части за Ростокским перевалом и на соседнем Ужокском перевале (восточнее), которые молено было вовремя использовать. Наконец, за 48-й дивизией шла конная дивизия (2 казачьих полка), которая почти не принимала участия в операции и, несмотря на многократные просьбы Цурикова, не была ему подчинена. [267]
И австрийцы обрушились с востока, сначала на заслон у Такошан. Полк отразил первые атаки, но 24-го австрийцы силами более дивизии смяли его и он отошел к перевалу. Дивизия Корнилова была отрезана от Росток... 25 ноября Гуменное было атаковано с запада. По приказу армии, передав Гуменное подошедшим на помощь частям 49-й див., Корнилов тремя полками вступил в бой с 11/2 див. противника у Такошан. 26-го и 27-го шли тяжелые бои. Командир корпуса, считая положение безнадежным, просил Брусилова об отводе дивизии по свободной еще горной дороге на северо-запад. Но получил отказ. Телеграмма Брусилова гласила:
«Движение наше к северу (т. е. отступление. — А. Д.) есть маневр, который может быть исполнен только после нанесения поражения, и нельзя допустить, чтобы вследствие этого маневра могла родиться мысль, что мы отходим вследствие неудачи. Поэтому ген. Корнилов не должен оставлять направления на Ростоки».
А 48-я дивизия, уже почти в полном окружении, изнемогала в неравном и беспрерывном бою...
27-го вечером пришел, наконец, приказ корпусного командира — 48-й дивизии отходить на северо-запад. Отходить пришлось по ужасной, крутой горной дороге, занесенной снегом, но единственной свободной. Во время этого трудного отступления австрийцы вышли наперерез у местечка Сины, надо было принять бой на улицах его, и, чтобы выиграть время для пропуска через селение своей артиллерии, Корнилов, собрав все, что было под рукой, какие-то случайные команды и роту сапер, лично повел их в контратаку. На другой день дивизия выбилась, наконец, из кольца, не оставив противнику ни одного орудия (потеряны были только 2 зарядных ящика) и приведя с собой более 2000 пленных.
Вот как разнится правда от «правды» Брусилова»... Операция, столь блестяще начатая, окончилась неудачей. И 49-я дивизия с тяжелыми боями должна была вернуться на перевал. Железная бригада до 30 ноября медленно, с боями, подвигалась еще вперед, пока не была сменена сибирскими стрелками и, по обыкновению, отведена «в резерв командующего армией».
Виновником неудачи был объявлен Корнилов.
Железная бригада получила телеграммы: «с горячей благодарностью» — от Верховного главнокомандующего, [268] «с полным восхищением несравненной доблестью» — от корпусного командира. Генерал же Брусилов, утверждавший и написавший об этом в своих воспоминаниях, что части корпуса «самовольно» сошли с перевалов в Венгрию, телеграфировал мне:
«Молодецкой бригаде за лихие действия, за блестящее выполнение поставленной ей задачи, шлю свой низкий поклон и от всего сердца благодарю Вас, командиров и героев-стрелков. Перенесенные бригадой труды и лишения и славные дела свидетельствуют, что традиции старой железной бригады живут в геройских полках и впредь поведут их к победе и славе».
8-я армия стала на перевалах, два корпуса пододвинуты на северо-запад в помощь 3-й армии, и снова наша армия растянулась тонкой завесой на 250 километров. Австрийцы, имея 6 корпусов и усиленные германским корпусом и частями, переорошенными с сербского фронта, перешли опять в наступление в направлении на Перемышль. На одном участке им удалось прорваться, и фронт здесь подался глубоко назад. Неудача эта вызвала какую-то временную децрессию в настроении обычно энергичного и решительного ген. Брусилова, который отдал всей армии приказ отступать.
7 дней мы отступали, не понимая, в чем дело, так как нажим противника на нас не был силен, а частные переходы в контратаку, по собственной инициативе отдельных частей, в том числе и моей бригады, неизменно сопровождались успехом — взятием пленных и трофеев.
10 декабря мы наконец остановились. Брусилов, видимо, овладел собой и решил перейти в контрнаступление, поддержанное 3-й армией. Австро-германцы стали быстро отходить, и к кощу года армии Юго-Западного фронта вновь заняли линию Карпат.
1915 год. На фронтах войны
Несогласие на верхах русского командования по поводу направления главного удара продолжалось. [269] Ставка оставалась при прежнем благоразумном решении — удержания Карпат и наступления на Берлин. Ген. Иванов, при энергичной поддержке Брусилова и несочувствии своего начальника штаба, ген. Алексеева, не оказавшего, однако, достаточно решительного противодействия, настаивал на сосредоточии главных сил и средств для форсирования Карпат и наступления на Будапешт. И в то время, как Ставка стремилась сдвинуть корпуса Юго-Западного фронта на Краковское направление, ген. Иванов, в пределах, предоставленных главнокомандующим фронтами прав, перебрасывал свои корпуса с левого берега Вислы на юго-восток и довел 8-ю армию, на которую возлагалась главная роль, до состава 6-ти корпусов.
Германское главное командование продолжало перебрасывать войска с англо-французского фронта на наш{80}, в свою очередь намечало три удара: германскими силами — на Наревский фронт и Гродно и австро-германскими — от Кракова на все еще державшийся Перемышль и с Карпат на Львов.
.В конце января 8-я армия Брусилова перешла в наступление, имея главное направление на Гуменное. Но довольно длительная подготовка наша не укрылась от австрийцев, и они, собрав к угрожаемому фронту все свободные силы, встретили нас контрнаступлением, особенно сильным со стороны Мезоляборча-Турка, откуда шла армия Линзингена. На левом нашем крыле, в Буковине, наш слабый заслон, атакованный 13½ австрийскими дивизиями, был отброшен к Днестру и Пруту, и туда пришлось перебросить 9-ю армию ген.
Лечицкого с левого берега Вислы. Февраль, март, апрель в предгорьях Карпат происходили тяжелые кровопролитные битвы с переменным успехом. В конце концов, австро-германцы были отброшены и цели своей — деблокады Перемышля — не достигли. Мы вновь овладели главными Карпатскими перевалами, но наши усилия форсировать Карпаты не увенчались успехом.
22 марта пал Перемышль. В наши руки попали 9 генералов, 2500 офицеров, 120 тыс. солдат, 900 орудий, огромное количество всякого оружия и запасов. И освободилась осаждавшая армия, (11-я) ген. Щербачева, которая была направлена Ивановым также на Карпаты. [270]
Между тем немцы и на Восточнопрусском фронте стали двигаться вперед. В феврале разыгрались бои под Августовом, где обе стороны понесли большие потери, а в марте мы, в свою очередь, перешли в наступление с целью отбросить немцев с линии Варты и Нарева. Весь март шли бои с переменным успехом, дважды, под Праснышем, мы наносили сильные удары противнику, но операция кончилась вничью: немцы отошли к границе и на всем Восточнопрусском фронте перешли к обороне.
К этому времени (26 марта), вследствие болезни ген. Рузского, во главе армий Северо-Западного фронта встал ген. Алексеев; начальником штаба ген. Иванова был назначен ген. Владимир Драгомиров.
Ген. Иванову удалось, наконец, переубедить Верховного главнокомандующего вел. кн. Николая Николаевича, и 19 марта последним дана была директива — Северо-Западному фронту перейти к обороне, а Юго-Западному — наступать через Карпаты на Будапешт. Государь одобрил это решение, выразив, что «это именно то, что сделал бы я сам»...
Новая директива хотя и открывала нашему фронту большие возможности, но по существу фиксировала только создавшееся уже положение.
C декабря месяца армии Юго-Западного фронта употребляли нечеловеческие усилия, чтобы форсировать Карпаты. В жестокие морозы, в снежные вьюги, о крутые, обледенелые скаты гор буквально разбивались наши силы, наш порыв и таяли наши ряды. Мобилизация не проявила бережного отношения к кадрам, а учета унтер-офицеров запаса, этого нужнейшего остова армии, совсем не вела. Потому в начале войны роты выступали в поход, имея 5, 6 офицеров и до 50% унтер-офицеров на должностях простых рядовых. Этот драгоценный элемент и погиб в большинстве в первых боях. Кадры почти растаяли, и пополнения приходили недоученными и... безоружными.
Собственно, уже в конце 191.4 года обнаружился острый недостаток снарядов и патронов, но беспечный и невежественный военный министр Сухомлинов умел убеждать Государя, Думу и общество, что «все обстоит благополучно». И к весне 1915 г. окончательно назрел страшный [271] кризис вооружения и особенно боевых припасов. Напряжение огневого боя в эту войну достигло небывалых и неожиданных размеров, опрокинув все теоретические расчеты и нашей и западноевропейской военной науки. Но если промышленность западных стран путем чрезвычайных усилий справилась с этой острой задачей, создав огромные арсеналы и запасы, — то мы этого не смогли...
И только к весне 1916 г. путем крайнего напряжения, привлечения к заготовкам общественных сил и иностранных заказов, мы обзавелись тяжелой артиллерией и пополнили свои запасы патронов и снарядов. Конечно, далеко не в таких размерах, как наши союзники, но в достаточных для продолжения войны с надеждой на победу{81}.
С какими затруднениями, однако, был сопряжен наш заграничный путь снабжения, хорошо описывает в своих воспоминаниях Ллойд Джордж:
«Когда летом 15 г. русские армии были потрясены и сокрушены артиллерийским превосходством Германии... военные руководители обеих стран (Англия и Франция) так и не восприняли руководящей идей, что они участвуют в этом предприятии вместе с Россией и что для успеха этого предприятия нужно объединить все ресурсы так, чтобы каждый из участников был поставлен в наиболее благоприятные условия для достижения общей цели. На каждое предложение относительно вооружения России французские и британские генералы отвечали и в 1914-1915 гг., и в 1916 ,- что им нечего дать и что, если они дают что-либо России, то лишь за счет своих собственных насущных нужд. Мы предоставили Россию ее собственной судьбе и тем самым ускорили балканскую трагедию, которая сыграла такую роль в затяжке войны»...
И в то время, как на всем Юго-Западном фронте было у нас 155 тяжелых орудий, французы, накопив огромные средства вооружения, в осеннем сражении в Шампани (1915) имели на узком, 25-километровом фронте прорыва в 12 раз больше, причем [272] могли себе позволить фантастическую роскошь выпустить 3 миллиона снарядов!
Я помню, как у нас в 8-й армии перед летом оставалось по 200 выстрелов на орудие, причем раньше осени артиллерийское ведомство не обещало пополнения запасов. Батареи из 8 орудий были пересоставлены в 6 орудий, а пустые артиллерийские парки отправлены в тыл за ненадобностью.
Эта весна 1915 г. останется у меня навсегда в памяти. Тяжелые кровопролитные бои, ни патронов, ни снарядов. Сражение под Перемышлем в середине мая. Одиннадцать дней жесточайшего боя Железной дивизии... Одиннадцать дней страшного гула немецкой тяжелой артиллерии, буквально срывавшей целые ряды окопов вместе с защитниками их... И молчание моих батарей... Мы не могли отвечать, нечем было. Даже патронов на ружья было выдано самое ограниченное количество. Полки, измотанные до последней степени, отбивали одну атаку за другой... штыками или, в крайнем случае, стрельбой в упор. Я видел, как редели, ряды моих стрелков, и испытывал отчаяние и сознание нелепой беспомощности. Два полка были почти уничтожены одним огнем...
И когда после трехдневного молчания нашей шестидюймовой батареи ей подвезли пятьдесят снарядов, об этом сообщено было по телефону всем полкам, всем ротам, и все стрелки вздох-нули с облегчением.
При таких условиях никакие стратегические планы — ни на Берлин, ни на Будапешт — не могли и не должны были более осуществляться.
В дни Карпатского сражения Железная бригада, как обычно, исполняла свою роль «пожарной команды». Из целого ряда боевых эпизодов мне хочется отметить два.
В начале февраля бригада брошена была на помощь сводному отряду ген. Каледина под Лутовиско, в Ужгородском направлении. Это был один из самых тяжелых наших боев. [273] Сильный мороз; снег — по грудь; уже введен в дело последний резерв Каледина — спешенная кавалерийская бригада.
Не забыть никогда этого жуткого поля сражения... Весь путь, пройденный моими стрелками, обозначался торчащими из снега неподвижными человеческими фигурами с зажатыми в руках ружьями. Они — мертвые — застыли в тех позах, в каких их застала вражеская пуля во время перебежки. А между ними, утопая в снегу, смешиваясь с мертвыми, прикрываясь их телами, пробирались живые навстречу смерти. Бригада таяла... Рядом с железными стрелками, под жестоким огнем, однорукий герой, полковник Носков, лично вел свой полк в атаку прямо на отвесные ледяные скалы высоты 804...
Тогда смерть пощадила его. Но в 1917 г. две роты, именовавшие себя, «революционными», явились в полковой штаб и тут же убили его. Убили совершенно беспричинно и безнаказанно, ибо у военных начальников власть уже была отнята, а Временное правительство — бессильно.
Во время этих же февральских боев к нам неожиданно подъехал Каледин. Генерал взобрался на утес и сел рядом со мной, это место было под жестоким обстрелом. Каледин спокойно беседовал с офицерами и стрелками, интересуясь нашими действиями и потерями. И это простое появление командира ободрило всех и возбудило наше доверие и уважение к нему.
Операция Каледина увенчалась успехом. В частности, Железная бригада овладела рядом командных высот и центром вражеской позиции, деревней Лутовиско, захватив свыше 2 тыс. пленных и отбросив австрийцев за Сан.
За эти бои я был награжден орденом Георгия 3-й степени.
На фоне Лутовиской операции имел случай один забавный бытовой эпизод.
Из северокавказских горцев, не привлекавшихся к воинской повинности (чеченцы, ингуши, черкесы, дагестанцы), была сформирована на добровольческих началах Кавказская Туземная дивизия, известная больше под названием «Дикая». Храбрость ее всадников совмещалась с их первобытными нравами и с крайне растяжимым понятием о «военной добыче», что тяжело отзывалось на жителях районов, занятых полками дивизии. Временно одна [274]
бригада «Дикой» дивизии была подчинена мне и охраняла мой фланг.
В это время дивизией командовал брат Государя, великий князь Михаил Александрович. Его начальник штаба, полковник Юзефович, имел секретную инструкцию, в которой, между прочим, строжайше приказывалось беречь жизнь великого князя и, по возможности, не допускать его в сферу действительного огня. Михаил Александрович — человек по натуре скромный, но отнюдь не робкий, явно тяготился такой опекой. И, воспользовавшись однажды тем, что Юзефович после завтрака лег спать, велел поседлать коней и со своими адъютантами проехал к нам, на передовую позицию. После его отъезда в штабе дивизии поднялась суматоха, разбуженный Юзефович полетел вслед за великим князем и, отыскав его, стал уговаривать вернуться в штаб. Михаил Александрович, видимо смущенный, все же не обратил на это внимания и оставался некоторое время с нами.
В начале марта Железная бригада двинута была к горе Одринь, чтобы заткнуть очередной прорыв, и оказалась в западне: полукольцом нашу позицию окружали командные высоты противника, с которых он вел огонь даже по одиночным людям. Положение было невыносимо, потери тяжелы. Каждый день удлинялся список убитых и раненых офицеров и стрелков. Убит командир 16-го полка полк, барон Боде. Я не вижу выгоды в оставлении нас на этих позициях, где нам грозит уничтожение, но наш уход вызвал бы необходимость отвода и соседней 14-й пех. дивизии, начальник которой доносил в штаб:
«Кровь стынет в жилах, когда подумаешь, что впоследствии придется брать вновь те высоты, которые стоили нам потока крови».
И я остаюсь. Обстановка, однако, настолько серьезна, что требует полной близости к войскам, и я переношу свой полевой штаб на позицию, в дер. Творильню. Положение наше таково: за обедом пуля пробила окно и размозжила чью-то тарелку, другая застряла в спинке стула, а если кому нужно днем выйти из хаты, тот брал с собой пулеметный щит. Австрийцы несколько раз пытались отрезать нас от Сана, но с [275] большим уроном отбрасывались. Там действовал доблестный и бесстрашный подполковник 13-го полка Тимановский, прозванный солдатами «Железный Степаныч».
Бригада тает, а в тылу — один плохенький мост через Сан; понтонов нет; весна уже чувствуется. Вздуется бурный Сан или нет? Если вздуется, снесет мостик и выхода нет.
В такой трудный момент командир 13-го полка полк. Гамбурцев, входя на крыльцо нашей штабной хаты, тяжело ранен ружейной пулей. Все штаб-офицеры полка уже выбиты, и заменить его некем. Положение отчаянное, и я мрачно хожу из угла в угол. Поднимается мой начальник штаба полковник Марков:
— Ваше превосходительство, дайте мне 13-й полк.
— Голубчик, пожалуйста, но... вы видите, что делается?
— Вот именно, Ваше превосходительство.
Так началась боевая карьера знаменитого впоследствии генерала Маркова, имя которого не раз будет упоминаться на этих страницах. Чувство, соединившее нас на кровавых полях сражений, свяжет наши судьбы до самой его смерти.
Молодой, храбрый, талантливый, с удивительным увлечением и любовью относившийся к военному делу, Марков предпочитал строевую службу штабной. С этой поры он поведет славный полк от одной победы к другой, разделит со мной тяжкое бремя управления революционной армией в 1917 году и приобретет легендарную славу в гражданскую войну. Один из основных полков Добровольческой армии назван его именем.
Потратив полдня на дорогу по непролазной грязи и взобравшись по горным тропам, приехал в Творильню начальник нашего отряда ген. граф Келлер. Ознакомившись с невероятной обстановкой, в которой погибала бригада, он уехал с твердым намерением убрать нас из западни. Действительно, через несколько дней нас увели за Сан.
В начале апреля я получил предупреждение из штаба армии, что меня ждет повышение — назначение начальником Н-ской дивизии. [276] Я очень попросил не «повышать» меня, убеждая, что с Железной бригадой я сделаю больше, чем с любой дивизией. Вопрос затих. В конце апреля принята была общая мера — переформирования стрелковых бригад в дивизии, и я автоматически стал начальником Железной дивизии.
В конце апреля Государь решил посетить Галицию.
Тогда уже Ставке известно было о готовившемся со стороны Кракова ударе германской армии Макензена, который предвиделся очень серьезным, и царский визит мог явиться преждевременным. Если смотры царем войск были вполне естественны, то посещение Львова, столицы присоединяемой к России австрийской провинции Галиции, носило демонстративный характер и несвоевременность его грозила престижу монарха. Но, очевидно, предотвращение визита для Ставки оказалось делом слишком деликатным...
Итак, Государь посетил Львов 22 апреля и на другой день прибыл в Самбор, где находился штаб 8-й армии. На долю Железной дивизии выпала честь встретить Государя почетным караулом. 1-я рота 16-го стр. полка была для этого вызвана с Карпат. В воспоминаниях ген. Брусилова сказано:
«Я доложил Государю, что 16-й стр. полк, так же, как и вся стрелковая дивизия, именуемая Железной, за все время кампании выделялась своей особенной доблестью и что, в частности, 1-я рота имела на этих днях блестящее дело, уничтожив две роты противника».
Государь, как я уже упоминал, отличался застенчивостью и не умел говорить с войсками. Может быть, этим обстоятельством объясняется небольшая его популярность в широких массах. По докладу вел. кн. Николая Николаевича, он наградил всю роту солдатскими Георгиевскими крестами. Рота вернулась награжденной, но мало что могла рассказать товарищам. Слова живого не было.
Уже 11 апреля, ввиду явно непосильной задачи форсирования Карпат и кризиса в снабжении войск, главнокомандующий фронтом отдал приказ 3-й и 8-й армиям перейти к обороне. [277]
К началу мая Железная дивизия занимала фронт юго-восточнее Перемышля против австро-германцев ген. Линзингена. Дивизия не выходила из трудных боев, отражая атаки противника, переходя сама в контратаки. Противник нажимал сильно.
Ввиду важности этого направления, ген. Брусилов постепенно присылал подкрепления, и в мае под моей командой состоял сводный отряд из 8 полков. На крайнем левом фланге моей позиции стоял второочередной полк, сформированный из кадров Архангелогорбдского полка, которым я командовал перед войной. Я не был в состоянии противостоять соблазну повидать родной полк и с трудом пробрался к нему на позицию. Все доступы к нему уже так сильно обстреливались, что кухни и снабжение можно было подвозить только по ночам. Я провел часа два-три со своими старыми офицерами, вспоминая прошлое и знакомясь с их боевой, обстановкой.
Я не подозревал, что это была последняя встреча...
Об общем положении на фронте нас, начальников дивизий по крайней мере, не ориентировали, и в войсках моего отряда положение нашего фронта считалось прочным.
2-я армия Макензена, в составе 10 германских дивизий, при 700 орудиях ударила на нашу 3-ю армию, имевшую 5½ дивизий и 160 орудий. Вскоре фронт ее был прорван у Горлицы. Только после этого ген. Иванов, стягивавший доселе все свободные войска к Карпатам, послал корпус на подкрепление 3-й армии. Но было поздно...
Обстановка сложилась так, что требовала быстрого отвода армий. Таково было мнение и начальника штаба Юго-Западного фронта, и командующего армией ген. Радко-Дмитриева{82}. Но ген. Иванов и Ставка требовали: «Не отдавать ни пяди земли».
Произошел. неравный бой. 3-я армия была разбита и покатилась, назад. [278] В особенно тяжелое положение попал 24-й корпус, дивизия Корнилова (48-я) была совершенно окружена и после геройского сопротивления почти уничтожена, остатки ее попали в плен. Сам ген. Корнилов со штабом, буквально вырвавшись из рук врагов, несколько дней скрывался в лесу, пытаясь пробраться к своим, но был обнаружен и взят в плен. Более года он просидел в австрийском плену, из которого в июле 1916 г., с редкой смелостью и ловкостью, бежал, переодевшись в форму австрийского солдата. С большими трудностями и приключениями перебрался в Россию через румынскую границу. За это был награжден Государем орденом Георгия 3-й степени и назначен командиром 25-го корпуса.
Отступление 3-й армии обнажило фланг 8-й, и 10 мая Юго-Западному фронту отдан был приказ отходить к Сану и Днестру.
За год войны, в связи с положением фронта, мне приходилось и наступать, и отступать. Но последнее имело характер маневра временного и переходящего. Теперь же вся обстановка и даже тон отдаваемых свыше распоряжений свидетельствовали о катастрофе. И впервые я почувствовал нечто, похожее на отчаяние... Тяжесть моего положения усугублялась еще тем, что по каким-то соображениям{83} отход частей, расположенных восточнее меня, был задержан, и фронт армии ломался почти под прямым углом в пределах моего отряда, именно на позиции бывшего Архангелогородского полка. Другими словами, полк охватывался и простреливался с двух сторон наседавшими германцами.
Штаб армии снялся с такой поспешностью, что порвал телефонную связь, и оспорить распоряжение не было возможности. Я понял, что полк обречен...
Под покровом ночи я отводил свои войска, испытывая тяжелое чувство за участь полка. На другое утро он был разгромлен и погибло большинство моих старых соратников...
Началось великое отступление русских армий.
1915 год. Продолжение войны
Армии Юго-Западного фронта удержались некоторое время на линии Перемышль — Миколаев и дальше по [279] Днестру. Выдержали сильнейший натиск австро-германцев, имели даже крупный успех, разбив и отбросив австрийцев, пытавшихся через Днестр выйти в тыл Львову. Но 24 мая ген. Макензен возобновил наступление и к 3 июня занял Перемышль и утвердился на Среднем Сане.
Эти бои южнее Перемышля были для нас наиболее кровопролитными. В частности, сильно пострадала Железная дивизия. 13-й и 14-й полки были буквально сметены невероятной силы артиллерийским огнем немцев. В первый и единственный раз я видел храбрейшего из храбрых полковника Маркова в состоянии, близком к отчаянию, когда он выводил из боя остатки своих рот, весь залитый кровью, хлынувшей из тела шедшего рядом с ним командира 14-го полка, которому осколком снаряда снесло голову. Вид туловища полковника без головы, простоявшего еще несколько мгновений в позе живого — забыть нельзя...
Отступая шаг за шагом, наши армии отходили от Сана и 22 июня оставили Львов. Русские контратаки и необходимость подтянуть тылы заставили Макензена в первой половине июля приостановить наступление; затем оно возобновилось и к августу мы ушли за Буг.
Большими силами германцы, еще до прорыва у Горлицы, перешли в наступление против Северо-Западного фронта ген. Алексеева, потеснили наши войска в Курляндии и захватили Либаву. В каких трудных условиях происходили бои и на этом фронте, видно из следующих двух эпизодов.
У Прасныша 1-я русская армия в течение 6 дней задерживала сильнейший напор 12-й германской армии, имевшей полуторное превосходство сил и 1264 орудия против наших 317...
В конце мая южнее Варшавы, на фронте нашей 2-й армии, немцы произвели первую газовую атаку, и, несмотря на неожиданность этого незаконного средства и отсутствие у нас противогазов, в результате чего оказалось 9 тысяч отравленных, германские атаки были отбиты...
В начале июля, в связи с отступлением Юго-Западного фронта, Ставка сочла невозможным удержание Польши, и ген. Алексееву дан был приказ отводить войска за Вислу. Началось и там великое отступление, длившееся три месяца, отмеченное тяжкими боями и большими для [280] нас потерями. Наиболее грозное положение создалось под Вильной (конец августа и начало сентября), когда фронтальной атакой и прорывом 6 конных дивизий в наш тыл (у Свенцян) немцы сделали чрезвычайное усилие окружить и уничтожить нашу 10-ю армию. Но упорством русских войск и искусным маневром ген. Алексеева прорыв был ликвидирован и армия вырвалась из окружения.
К концу сентября откатившийся русский фронт проходил по линии Рига — Двинск — Черновицы. Придавая более важное значение направлениям на столицы (Петроград, Москва), Ставка сосредоточила в руках Алексеева 7 армий, оставив Иванову, южнее Полесья, 3 армии.
Великое отступление стоило нам дорого. Потери наши составляли более миллиона человек. Огромные территории — часть Прибалтики, Польша, Литва, часть Белоруссии, почти вся Галиция.- были нами потеряны. Кадры выбиты. Дух армий подорван. И несмотря на это, отступление наше отнюдь не имело панического характера. Мы наносили немцам тяжелые потери, а австрийцы, благодаря нашим непрестанным контратакам, потеряли при наступлении одними пленными сотни тысяч.... Наш фронт, лишенный снарядов, под сильным напором противника медленно отходил шаг за шагом, не допуская окружения и пленения корпусов и армий, как это имело место в 1941 г. в первый период второй мировой войны, при советском режиме.
И к осени 1915 г. австро-германское наступление выдохлось.
Часть российских сил была отвлечена на Кавказский театр. Еще в конце октября 1914 г. Турция вступила в войну на стороне центральных держав. Наши, слабые тогда, силы остановили 3 турецких корпуса, наступавшие из Зрзерума на Карс, у границы и здесь зазимовали. Но в декабре турецкий главнокомандующий Энвер-паша рискнул перейти в наступление на Карс силами до 90 тыс.- в жестокую стужу и вьюгу, по занесенным снегом горным дорогам. Произошло сражение под Сарыкамышем, где турки потерпели лолное поражение: половина их замерзла в пути, другая была разбита и взята в плен. [281]
В течение всего 1915 г. на Кавказском фронте царило сравнительное затишье.
В 1915 году центр тяжести мировой войны перешел в Россию. Это был наиболее тяжелый год войны. В начале его англо-французы произвели ряд частных атак в Шампани и у Арраса, не имевших стратегического значения. 9 мая Фош и Френч атаковали немцев в Артуа, бои длились полтора месяца, привели к большим потерям и имели результатом исправление фронта и занятие союзниками 40 км территории.
В конце июня состоялась междусоюзная конференция в Шантильи, на которой, ввиду тяжелого положения русского фронта, решено было англо-французам перейти вновь в наступление в Шампани и Артуа. Подготовка началась с 12 июля, но по причинам, которые я разбирать здесь не буду, затянулась до 25 сентября, когда наше великое отступление уже кончилось.
Наступление в Шампани велось французами в большом превосходстве сил и с применением огромного количества артиллерии. После 7-дневной артиллерийской подготовки оно увенчалось захватом первой линии германских укреплений, взято было 25 тыс. пленных и 150 орудий. Но на второй линии наступление захлебнулось. Ввиду больших потерь, ген. Жофр прекратил атаку.
Отдавая должное доблести наших союзников, я должен отметить их общее воздержание от широких задач и желание взять врага измором, ибо это обстоятельство влияло на положение нашего фронта и объясняет отчасти наши неудачи.
1915 год был вообще неудачным для Антанты. Галлиполийская операция, веденная англо-французами по инициативе Черчилля с 20 марта по 20 декабря, невзирая на огромное превосходство английского флота, окончилась катастрофой: потерей — 146 тыс. человек (турко-германцы потеряли 186 тыс.) и эвакуацией западной прибрежной части Галлиполи с потерей всей материальной части. Англичане в конце 1915 г. понесли серьезное поражение от турок и в Месопотамии, вблизи Багдада.
В октябре на стороне Германии выступила Болгария, [282] против традиционного настроения своего народа, исключительно по немцефильству династии (Кобургской) и правительства. 15 октября в Салониках высадилось несколько французских и английских дивизий, к которым присоединились потом 4 русские бригады, под общим командованием французского генерала Сарайля. Армия эта расположилась от Эгейского до Адриатического моря, имела против себя одну германскую и две болгарские армии, несколько раз пыталась прорвать вражеский фронт, но безуспешно, и перешла к позиционной войне.
Компенсацией союзникам как будто являлось выступление Италии против Австрии 23 мая 1915 г.{84}. Италия отвлекла на себя часть австрийских сил, но ввиду малой боеспособности итальянских войск не намного увеличила боевой потенциал союзников. Австро-германское командование не приостановило общего наступления в пределы России. Цодтянув к ополченским частям, наблюдавшим итальянскую границу, 2½ дивизии с русского фронта, 5 дивизий с сербского и одну немецкую дивизию с тяжелой артиллерией, австро-германцы на итальянском фронте ограничились временно обороной. Достойно внимания, что Италия, имея 12 корпусов и несколько дивизий милиционного характера, подняв по первой мобилизации 1 миллион человек и сосредоточив у Изонцо главные свои силы, четыре раза в 1915 году переходила в наступление и всякий раз безуспешно.
Эта неспособность итальянцев, неподвижность Салоникского фронта и великое русское отступление приблизили конец Сербии. Более года держалась маленькая сербская армия, не имевшая надлежащего снаряжения, но сильная духом, отбив три наступления австро-венгров. Но в октябре 15 г. на нее навалились втрое превосходящие ее силы врагов (29 австро-германо-болгарских дивизий против 11 сербских) и сербская армия, после двухмесячного отчаянного сопротивления, была раздавлена. Остатки ее (55 тыс.) во главе с королевичем Александром, унося на носилках больного короля, бросив орудия и обозы, с невероятным трудом, по горным тропам, пробились через Албанию к Адриатическому морю и были [283] союзниками перевезены на остров Корфу. Отдохнув и снарядившись, эти войска в 1916 году приняли снова участие в боях ген. Сарайля на Македонском театре.
Дойдя до линии Рига — Пинск — Черновицы, немецкое главное командование, ввиду переутомления войск, решило перейти к позиционной войне. Австрийский же главнокомандующий, ген. Конрад, настаивал на продолжении наступления, с целью освобождения оставшихся в русском владении частей Галиции и захвата важного железнодорожного узла Ровно, который открывал, через ст. Барановичи, прямое сообщение между австрийским и германским фронтами. Произошла размолвка, и в результате все германские дивизии, находившиеся на австрийском фронте, переведены были немцами на север, на свой фронт. Ген. Конрад тем не менее повел наступле ние на Луцк — Ровно.
В конце августа я получил от ген. Брусилова приказание идти спешно в местечко Клевань, находившееся между Луцком и Ровно, в 20 верстах от нас, где находился штаб 8-й армии. Приведя дивизию форсированным маршем в Клевань к ночи, я застал там полный хаос. Со стороны Луцка наступали австрийцы, тесня какие-то наши ополченские дружины и спешенную кавалерию, никакого фронта по существу уже не было, и путь на Ровно был открыт.
Я развернул дивизию по обе стороны шоссе и после долгих поисков вошел, наконец, в телефонную связь со штабом армии. Узнал, что положение серьезное и штаб предполагал было эвакуировать Ровно, что у Клевани спешно формируется новый корпус (39-й) из ополченских дружин, которые, по словам Брусилова: «впервые попадают в бой и не представляют никакой боевой силы». Начальнику этого корпуса, ген. Стельницкому, я входил в подчинение. Брусилов добавил, что он надеется, «что фронт все же получится довольно устойчивым, опираясь на Железную дивизию, дабы задержать врага на речке Стубель».
Положение дивизии было необыкновенно трудным. Австрийцы, вводя в бой все новые силы, распространялись влево, [284] в охват правого фланга армии. Сообразно с этим удлинялся и мой фронт, дойдя, в конце концов, до 15 километров. Силы противника значительно превосходили нас, почти втрое, и обороняться при таких условиях было невозможно. Я решил атаковать. С 21 авг. я трижды переходил в наступление, и тремя атаками Железная дивизия приковала к своему фронту около трех австрийских дивизий и задерживала обходное движение противника. Но 8-11 сент., после тяжких боев, австрийцам удалось оттеснить нас за р. Горынь.
Между тем ген. Брусилов, получив в свое распоряжение 30-й корпус ген. Заиончковского и направив его к р. Горыни, решил выйти из создавшегося трудного положения переходом в наступление правым крылом армии (3 корпуса) с целью выхода и утверждения на р. Стыри. После долгих споров с главнокомандующим ген. Ивановым, не желавшим допускать наступление крупными силами, Брусилов поставил на своем, и наступление началось.
Железная дивизия шла в центре фронта. Блестящими атаками колонн ген. Станкевича и полк. Маркова противник был разбит 16 и 17 сент., причем частью уничтожен, частью взят в плен. И 18 сент. дивизия, по собственной инициативе, преследуя быстро отступавших австрийцев, форсированными маршами пошла на Луцк, и 19 числа я атаковал уже сильные передовые укрепления его. Бой шел беспрерывно весь день и всю ночь. Против нас было 2½ австрийских дивизии, прочно засевших в хорошо подготовленных окопах. Стрелки дрались уже на самой позиции, были взяты пулеметы и пленные, захвачены два первых ряда окопов. Но дальнейшее продвижение казалось для нас непосильным, мы понесли большие потери, и войска устали. Ген. Стельницкий даже не предлагал мне помощи своих ополченских частей, понимая ее бесполезность.
Чтобы помочь моей захлебнувшейся фронтальной атаке, ген. Брусилов приказал ген. Заиончковскому атаковать Луцк с севера. Тут необходимо сделать отступление совсем не боевого свойства, дабы пояснить дальнейший ход событий.
По особенностям своего характера, Заиончковский внес элемент прямо анекдотический в суровую и эпическую боевую атмосферу. [285] Получив распоряжение Брусилова, он отдал по своему корпусу многоречивый приказ, в котором говорилось, что Железная дивизия не смогла взять Луцк, и эта почетная и трудная задача возлагается на него... Припоминал праздник Рождества Богородицы, приходящийся на 21 сент... Приглашал войска «порадовать матушку царицу» и в заключение восклицал:
«Бутылка откупорена! Что придется нам пить из нее — вино или яд, — покажет завтрашний день».
Подобная «беллетристика» совсем не свойственна нашему воинскому обиходу, впрочем, я узнал об этом приказе только по окончании операции.
Но «пить вина» на «завтрашний день» Заиончковскому не пришлось. Наступление его не подвинулось вперед, и он потребовал у штаба армии — передать ему на усиление один из моих полков, что и было сделано. Я остался с тремя. Кроме того, в ночь на 23 сентября получаю приказ из армии: ввиду того, что Заиончковскому доставляет большие затруднения сильный артиллерийский огонь противника, мне, по его просьбе, приказано вести стрельбу всеми моими батареями в течение ночи, «чтобы отвлечь на себя неприятельский огонь».
Стрелять в течение всей ночи, когда у нас каждый снаряд на учете! Но приказ я исполнил. Вероятно, понять мои чувства может только тот, кто был на войне и попадал в такое положение... Австрийцы мне не отвечали. С их стороны раздалось только три выстрела, причем одна граната попала в камин штабной хаты. По воле судьбы она не разорвалась.
Эта нелепая стрельба обнаружила врагу расположение наших скрытых батарей, и к утру положение моей дивизии должно было стать трагичным. Я вызвал к телефону своих трех командиров полков и, очертив им обстановку сказал:
— Наше положение пиковое. Ничего нам не остается, как атаковать.
Все три командира согласились со мной.
Я тут же отдал приказ дивизии: атаковать Луцк с рассветом.
Брусилов потом писал об этом эпизоде так:
«Деникин, не отговариваясь никакими трудностями, бросился на Луцк одним махом, взял его, во время боя въехал сам на автомобиле в город и оттуда прислал мне телеграмму, что 4-я стрелковая дивизия взяла Луцк». [286]
Вслед за сим Заиончковский донес о взятии им Луцка. Но на его телеграмме Брусилов сделал шутливую пометку: «...и взял там в плен генерала Деникина».
За первое взятие Луцка{85} я был произведен в генерал-лейтенанты. Требование Заиончковского о награждении его георгиевским крестом не прошло.
Ниже увидим, что я нажил себе жестокого врага...
За всю Луцкую операцию Железная дивизия взяла в плен 158 офицеров и 9773 солдат, т. е. количество, равное ее составу. Но и мы были изрядно потрепаны и через два дня были сменены и по обыкновению выведены в резерв командующего армией.
Соседние 8-й и 30-й корпуса, опрокидывая австрийцев, вышли к Стыри. Ген. Конрад, сильно обеспокоенный разгромом своего левого крыла, обратился за помощью к германскому командованию, и вскоре мы обнаружили к северу от Луцка движение немецкого корпуса в охват нашего правого фланга.
В дальнейшем произошло нечто совершенно несуразное, и я до сих пор не мог установить обстоятельств этого дела по первоисточникам, ибо они находятся в руках у большевиков. Но если верить ген. Брусилову, то он получил от главнокомандующего фронтом приказ:
«Бросить Луцк и отвести войска в первоначальное положение» (к Клевани), а корпусу ген. Заиончковского, с приданной ему Железной дивизией, «спрятаться в лесах восточнее Колки и, когда немцы втянутся по дороге Колки — Клевань, неожиданно ударить им во фланг, а остальному фронту перейти тогда в наступление»...
Эта «стратегия», больше похожая на детскую игру в прятки, свидетельствовала о весьма слабой военной квалификации как ген. Иванова, так и его нового начальника штаба ген. Савича.
Линия Стыри и Луцк, доставшиеся нам ценою таких героических усилий, были брошены без давления противника. [287] Вся Луцкая операция, стоившая нам столько крови и таких потерь{286}, пошла прахом...
Корпуса скрыть в лесу, конечно, не удалось, и в результате оба противника, русский корпус и немецкий, развернулись друг против друга в дремучем, заболоченном Полесье, понастроили из поваленных деревьев, перевитых колючей проволокой, укрепления, и оба перешли к обороне.
Под предлогом лесистой местности штаб отнял мою артиллерию, передав ее другой дивизии. Когда я явился к генералу Заиончковскому, он сухо и наставительно прочел мне свою директиву, по которой три моих полка были распределены по его дивизиям, а четвертый взят в корпусный резерв. Железная дивизия расформирована, и я оставлен не у дел.
Я не возражал, только внутренне улыбнулся, ибо знал, что такое распоряжение исполнено быть не может. Действительно, получив директиву Заиончковского, Брусилов немедленно приказал ему «вернуть дивизию в распоряжение ее начальника и дать дивизии самостоятельную задачу».
Командир корпуса поставил нас вдоль лесной речки Кармин, и начались наши злоключения.
Заиончковский приказал дивизии атаковать противостоящих германцев. Я попробовал перейти в атаку раз, потом еще раз, понеся .потери, был отбит и убедился в невозможности одержать успех по болоту, против уже укрепившихся немцев, не имея артиллерии. Командир корпуса, в течение нескольких дней, присылал резкие и категорические приказания перейти в атаку, угрожая отрешить меня от командования за неисполнение. Не находя возможным вести людей на верную гибель и считая операцию явно обреченной, я отмалчивался. Заиончковский пожаловался в штаб армии, последний потребовал прямого соединения со мной телеграфной линией, и ген. Брусилов телеграфировал мне: «Что у вас происходит, объясните?» .
Я отвечал, что принял личное участие в последней атаке 14-го полка, и очертил всю обстановку, доложив, что для меня и моих командиров ясно, что дивизию посылают на убой. [288]
Через час ген. Заиончковский получил приказание Брусилова этой же ночью сменить своими частями Железную дивизию, которая возвращается в резерв командующего.
Первый и единственный раз я встретил такое жестокое и оскорбительное отношение к дивизии и к себе. Ибо всюду, куда бы ни появлялась наша «пожарная команда», ее встречали с чувством облегчения и признания.
На этом эпизоде кончилась «скитальческая жизнь» Железной дивизии по разным корпусам. В составе 8-й армии сформирован был новый 40-й корпус, в который вошла моя дивизия и отличная 2-я стр. дивизия во главе с достойным начальником ген. Белозором. Про этот корпус ген. Брусилов выразился так:
«По составу своих войск этот корпус был одним из лучших во всей Русской армии».
Тотчас по сформировании 40-му корпусу пришлось вступить в бой. Между Юго-Западным и Западным фронтами образовался промежуток в 60 км., наблюдаемый только спешенной кавалерией. Правда, это была лесисто-болотистая линия Полесья, которая, однако, вовсе не была непроходимой. Германцы все более, подвигались к северу, заняли Чарторийск и все время угрожали охватом правому флангу нашей армии и прорывали связи ее с Западным фронтом. Поэтому ген. Брусилов решил вторично коротким ударом правого крыла (30-й, 40-й и конный корпуса) исправить фронт, выйдя снова на р. Стырь.
Началась Чарторийская операция, которая составляет одну из славнейших страниц истории Железной дивизии.
«На 4-ю стр. дивизию, — писал Брусилов, — возложена была самая тяжелая задача — взять Чарторийск и разбить германскую дивизию».
В ночь на 16 октября дивизия развернулась против Чарторийска и Новоселок, в следующую ночь переправилась через Стырь и в течение двух дней разбила, потопила и пленила австро-германцев на фронте в 18 км. Левая колонна (ген. Станкевич, полк. Марков, капитан Удовиченко{87}, [289] направленная мною на запад и юго-запад, опрокидывая врага, шла неудержимо вперед, в то время как правая колонна полк. Бирюкова (16 стр. полк), брошенная на Чарторийск, с огромным подъемом, без выстрела, атаковала город с тыла, одним порывом взяла его, почти уничтожив занимавший его 1-й гренадерский Кронпринца полк, захватив орудия, пулеметы и обозы.
Переправившаяся через Стырь по мостам, наведенным 16-м полком, 2-я стр. дивизия также успешно гнала противника правее нас, но дойдя до Лисово, не смогла дальше развить своего наступления ввиду неуспеха соседнего кавалерийского корпуса.
К утру 20 окт. Железная дивизия завершила свой прорыв — 18 км. по фронту и свыше 20 км в глубину, располагаясь в виде буквы П. Справа и слева мы вели упорные бои, но с фронта против нас никого не было. Наша артиллерия громила город Колки, в глубоком тылу противника, где находился штаб всей левой его группы. Замешательство и растерянность австро-германцев были так велики, что в течение двух дней на фронт полк. Маркова выходили обозы, транспорты и почта противника, которые он перехватывал. Нам удалось подслушать телефонный разговор генерала, командовавшего районом Колки, который доносил начальству о безнадежности своего положения. Впоследствии, изучая австрийскую официальную историю войны, я находил в каждой строчке подтверждение тогдашнего их разгрома. Нужен был напор со стороны 30-го корпуса ген. Заиончковского, стоявшего левее нас, и весь левый фланг австрийских армий был бы опрокинут.
Еще 5 октября я неоднократно обращался в штаб своего корпуса и в штаб армии, прося двинуть вперед правый фланг 30-го корпуса, хотя бы только для обеспечения моего движения. Штаб армии производил давление на Заиончковского, но он противился.
«Деникин сообщает, что он занял уже Яблонку, — говорил он по аппарату начальнику штаба армии, — но я в этом сомневаюсь, так как упорство врага на моем фронте ничуть не ослабело». [290]
И хотя после взятия мною Куликовичей против правого фланга 30-го корпуса стояли только спешенные кавалерийские части, он за все время операции так и не сдвинулся с места.
По мере расширения прорыва 2-й и 4-й стр. дивизий я настойчиво доносил о необходимости использовать этот прорыв, влив в него спешно новые крупные силы. Генерал-квартирмейстерская часть штаба горячо поддерживала меня, но обычно столь энергичный Брусилов почему-то колебался. И момент был упущен...
Когда, в конце концов, мне прислали 105-ю дивизию, то, во-первых, было уже поздно, а во-вторых, дивизия эта, ополченская, при первом же напоре противника отступила так поспешно, что только отягчила наше положение.
Между тем противник спешно стягивал со всех сторон подкрепления. На схеме австрийского официального описания войны впоследствии я увидел по крайней мере 15 полков, действовавших против моего фронта, не считая всяких сборных команд. Постепенно сжималось австро-германское кольцо вокруг прорвавшихся дивизий. Полк. Марков, занимавший выдвинутое положение у Яблонки, по телефону докладывал мне:
— Очень оригинальное положение. Веду бой на все четыре стороны. Так трудно, что даже весело!
Теперь, с некоторой уже «исторической перспективы», взирая на эти далекие события, испытываю все то же чувство глубокого умиления и гордости перед неугасимым воинским духом, доблестью и самоотверженным патриотизмом моих соратников по Железной дивизии.
Не только Маркову, но и всей дивизии в течение двух суток (20 и 21 окт.) пришлось драться фронтом на все четыре стороны. И не только паники, ни малейшего падения духом, ни малейшего колебания не было в рядах моих славных стрелков.
К утру 22 окт., распоряжением командира корпуса, дивизия была отведена к с. Комарово.
Прорыв был ликвидирован, не принеся нам пользы...
Усилившийся противник еще в продолжение 2-х недель вел бесплодные атаки против Чарторийского фронта, неизменно отбиваемые русскими войсками. Железная дивизия в последний раз, 9 ноября, переходила всем своим фронтом в контратаку, разбив австро-германцев и нанеся [291] им большой урон. Всего за Чарторийскую операцию мы взяли нераненых пленных 8½ тысяч.
С половины ноября на нашем фронте наступило полное затишье, длившееся до весны 1916 года. Первый наш отдых от начала войны.
Итак, поставленная 8-й армии тактическая задача была выполнена: мы прочно утвердились на Стыри. Но Ставка и штаб главнокомандующего обратили внимание на то, что были упущены неожиданно открывшиеся стратегические возможности. Следовательно, надо было найти виновного. И тут опять сказались некоторые характерные черты Брусилова. Историю нашего прорыва в своих записках он излагает так:
«Два соседа, корпусные командиры, 30-го и 40-го, сговориться не сумели и только друг на друга жаловались. Виновного в нерешительности (!) командира 40-го корпуса (ген. Воронин) пришлось сместить, но время было упущено, германцы успели прислать серьезную поддержку своим разбитым частям».
Таким образом, ген. Воронин, войска которого вторглись глубоко в неприятельское расположение и этим создали, неиспользованную свыше, возможность, был отрешен от командования, а ген. Заиончковский, не исполнивший приказа и не тронувшийся с места во все время прорыва, остался безнаказанным.
5-го сентября Государь назначил вел. кн. Николая Николаевича .главнокомандующим на Кавказ и сам вступил в верховное командование российскими вооруженными силами. Этому предшествовали безрезультатные попытки целого ряда политических деятелей, в том числе и письменное обращение восьми министров, предостеречь Царя от опасного шага. Мотивами выставлялась прежде всего трудность совмещения управления государством и военного командования. Оппозиционные министры докладывали, что при таком решении Государя и особенно принимая во внимание отсутствие какой-либо правительственной программы по общей политике и коренное расхождение их во взглядах с председателем Совета министров Горемыкиным{88}, [292] они «теряют веру и возможность служить с пользой ему (Царю) и родине». Другим официальным мотивом был — риск брать на себя полную ответственность за армию в тяжкий период ее неудач.
А мотивы, волновавшие очень многих, но не высказываемые официально, были — страх, что отсутствие военных знаний и опыта у нового Верховного главнокомандующего осложнят и без того трудное положение армии, и опасение, что на ней отразится влияние Распутина{89}.
Знаменательному акту предшествовали следующие обстоятельства.
Императрица Александра Федоровна совершенно без всяких оснований заподозрила вел. кн. Николая Николаевича, человека не только абсолютно лояльного к Государю, но и с некоторым мистицизмом относившегося к легитимной монархии, в желании вредить Николаю II и даже узурпировать его власть. Ныне стали достоянием гласности ее письма, в которых Государыня десятки раз, с настойчивостью и страстностью, поистине болезненными, предупреждает мужа о грозящей ему со стороны Николая Николаевича, опасности.
Она пишет 20 сентября 1914 г.:«Распутин боится, что «галки»{90} хотят, чтобы он (Ник. Ник.- А. Д.) достал им трон польский или Галицкий. Это их цель... Но я сказала Ане{91}, чтобы она его успокоила, что даже из чувства благодарности ты бы этого никогда не рискнул. Григорий любит тебя ревниво и не выносит, чтобы Н. играл какую-либо роль».
12 июня 15 г.: «Николаша далеко не умен, упрям, и его ведут другие».
16 июня 15 г.: «...у меня абсолютно нет доверия к Н... Он пошел против человека, посланного Богом, и его дела не могут быть угодны Богу, и его мнение не может быть правильно».
17 июня: «У Николаши нет права вмешиваться в [293] чужие дела... Это вина Н. и Витте, что существует Дума».
25 июня 15 г.: «Все делается не так, как следовало бы, и потому Н. держит тебя поблизости, чтобы заставить тебя подчиняться всем его идеям и дурным советам».
21 сент. 16 г.: «Никто не имеет права узурпировать твои права. Меня это очень огорчает». (Речь идет о Николае Николаевиче.)
5 ноября 16 г. Государыня сообщает, что «Ник., Орлов и Янушкевич хотят выгнать тебя (это не сплетня, у Орлова уже все бумаги были готовы), а меня в монастырь».
В этом убеждении поддерживал и вдохновлял Александру Феодоровну Распутин. Дело в том, что, к несчастью, именно семья Николая Николаевича впервые ввела в царскую близость Распутина, как «богоугодного старца» и «провидца», но потом, когда истинный лик его обнаружился, Николай Николаевич и его близкие стали во враждебные отношения к «старцу». Распутин это знал и платил злобной ненавистью. Тем не менее он несколько раз пытался проникнуть в Ставку. Но, когда его поклонники нащупывали для этого почву, они неизменно получали ответ великого князя:
— Если приедет, прикажу повесить!
Что Распутин сыграл роль в решении Государя принять верховное командование — несомненно. Подтверждается это и письмами императрицы:
3 авг. 16 г.: «Не бойся называть имя Григория, говоря с ним (ген. Алексеевым) — благодаря Ему{92} ты остался тверд и год тому назад принял командование, когда все были против тебя. Скажи ему это, и он поймет тогда Его (Распутина) мудрость».9 дек. 16 г.: «Наш друг говорит, что пришла смута и если Он (Император.- А. Д.) не взял бы места Н. Н., то бы летел с престола теперь».
Нет никакого основания считать, что навязчивую идею Александры Феодоровны относительно великого князя разделял и Государь. По крайней мере, ни в отношениях его к Николаю Николаевичу, ни в действиях, ни в суждениях это никогда не проявлялось. [294] И если влияние императрицы и Распутина в этом направлении было все же велико, то оно, по всей вероятности, находило свое объяснение в мистически-религиозном понимании Государем своего предназначения и своей «богоустановленной» власти.
После выхода высочайшего указа о принятии Государем верховного командования Александра Феодоровна писала ему:
«Это — начало торжества твоего царствования. Он так сказал, и я безусловно верю этому».
Несомненно, она верила. Несомненно также, что Государь — спокойный и уравновешенный, не заходил так далеко, как она, в своей мистике. Во всяком случае, он был вполне искренен, когда говорил противившимся его намерению министрам:
— В такой критический момент верховный вождь армии должен стать во главе ее.
В армии перемена Верховного не вызвала большого впечатления. Командный состав волновался за судьбы войны, но назначение начальником штаба Верховного генерала Алексеева всех успокоило. Что же касается солдат, то в деталях иерархии они не отдавали себе отчета, а Государь в их глазах всегда был главой армии. Одно обстоятельство, впрочем, вызывало толки в народе, оно широко отражалось в перлюстрированных военной цензурой письмах. Все считали, что «Царь был несчастлив», что «ему не везло». Ходынка, японская война, первая революция, неизлечимая болезнь единственного сына...
Фактическим распорядителем всех вооруженных сил Российского государства стал ген. Михаил Васильевич Алексеев.
В сущности такая комбинация, когда военные операции задумываются, разрабатываются и проводятся признанным стратегом, а «повеления» исходят от верховной и притом самодержавной власти, могла быть удачной. Но... Государь не имел достаточно властности, твердости и силы характера, и ген, Алексеев, по тем же причинам, не умел «повелевать именем Царя».
В результате во второй период войны, больше еще, чем в первый, проявляется несогласованность и стремление главнокомандующих фронтами преследовать свои местные цели. Ставка же налаживает соглашения, прибегает к уговорам и компромиссам, доходящим до абсурда, [295] когда, например, весною 1916 г. два главнокомандующих сорвали подготовленную большую операцию, и притом совершенно безнаказанно.
Об этом говорю в следующей главе.
1916 год. На фронтах войны
Пополненная, снабженная до известной степени оружием, патронами и снарядами, Русская армия в 1916 г. привлекала на себя преимущественное внимание противника и полуторные его силы по сравнению с западными фронтами.
Россия уже была главным театром мировой войны.
И русское командование, предоставленное своей судьбе во время великого отступления 1915 года, никогда не отказывало в помощи своим союзникам, даже когда это было в явный ущерб нашим интересам. Я подчеркиваю этот факт, потому что в этой верности своему слову, которая тогда ни в ком в российской армии не вызывала сомнений, есть тот, ныне уходящий элемент чести и рыцарства, без которого не может быть человеческого общества.
1915-й год был неудачен в борьбе англо-французов с турками — в проливах, на Балканах, в Малой Азии. Для отвлечения турецких сил Кавказская армия перешла в широкое наступление среди суровой горной зимы и азиатского бездорожья (126 русских батальонов против 132 турецких), и 16 февраля, разбив турок, ген. Юденич взял ключевую крепость Эрзерум. Эта победа вызвала переброску не только турецких дивизий со всех фронтов, но и большую часть общего резерва против Русской армии. В результате намечавшиеся турками операции в Египте и против Суэцкого канала были сорваны, и положение англичан в Месопотамии улучшилось. Кавказская армия, продолжая наступление, к концу лета овладела Трапезундом, Эрзинджаном и продвинулась глубоко в пределы Турции.
Союзники должны были перейти в наступление весною, но германцы предупредили их, начав 21 февр. сражение для прорыва фронта у Вердена. По усиленным просьбам ген. Жофра, для отвлечения немецких резервов, Ставка предприняла большое наступление войсками [296] Северного и Западного фронтов в марте — в самое неблагоприятное для нас время весенней распутицы. Операция эта, наспех организованная и плохо проведенная, среди бездорожьд тающих снегов, буквально захлебнулась в грязи и окончилась полной неудачей.
Плохая прелюдия к предстоящему июньскому наступлению, отразившаяся печально на духе войск и в особенности на психике главнокомандующих...
За это время в командовании нашем произошли перемены. В неудачах, постигших Юго-Западный фронт, был обвинен, совершенно напрасно, начальник штаба фронта ген. Владимир Драгомиров и смещен (он получил 8-й корпус). Главнокомандующий ген. Иванов обрушился с целым обвинительным актом против Брусилова, но последнего поддержала Ставка. Обиженный несправедливыми нападками на свой штаб начальник штаба ген. Брусилова ген. Ломновский ушел в строй, получив 15-ю дивизию. В конце концов, неудачное руководство Иванова, которое продолжалось и в начале 1916 г. (операции 7 и 9 армий), заставило сменить и его. Главнокомандующим Юго-Западным фронтом 5 апреля был назначен ген. Брусилов.
Детали предстоящего июньского наступления установлены были на военном совете в Ставке 14 апреля. Впоследствии, будучи начальником штаба Верховного главнокомандующего, я ознакомился с протоколом этого исторического заседания, представляющего большой интерес и в стратегическом и особенно в психологическом отношении.
Присутствовали — Государь, главнокомандующие Куропаткин, Эверт, Брусилов со своими начальниками штабов, генералы Иванов, Шувалов, вел. кн. Сергей Михайлович и Алексеев.
Ген. Алексеев доложил план наступления: главный удар на Вильну (дальше — Берлин) наносит Западный фронт ген. Эверта, к которому направляются большая часть резервной тяжелой артиллерии и все корпуса из резерва Верховного главнокомандующего — силы и средства получались доселе небывалые на русских фронтах. Впервые они более чем в полтора раза превышали противостоявшие германские.
Северный фронт ген. Куропаткина, усиленный в свою очередь частью общего резерва и тяжелой артиллерией, [297] должен был наносить удар также в Виленском направлении. В общем, севернее Полесья было собрано 70% российских сил (С. и З. фронты), а южнее (Юго-Зап. фр.) оставалось 30%. Юго-Западному фронту предлагалось держаться пассивно и выступить в случае успеха на главном направлении.
Генералы Эверт и Куропаткин, ссылаясь на силу неприятельских позиций и насыщенность их артиллерией, в особенности тяжелой, отнеслись совершенно безнадежно к намеченной атаке.
Ген. Брусилов в горячих словах уверял, что его войска сохранили вполне боевой дух, что наступление возможно и при нынешнем соотношении вооружения он не сомневается в успехе его. Но что не может себе представить, чтобы во время генерального наступления его фронт бездействовал.
Ген. Алексеев возражал против пессимизма Эверта и Куропаткина, которые, несколько смягчили свое заключение: наступать они могут, но не ручаются за успех. Ген. Алексеев согласился на активное участие в наступлении Юго-Западного фронта, но подчеркнул, что ни войсками, ни артиллерией он усилить его не может и Брусилов должен довольствоваться собственными силами.
Итак — главный удар на Вильну, вспомогательный (Юго-Запад. фр.) на Луцк. Государь не высказывал собственного мнения, утверждая лишь предложения Алексеева. Интересно, что ген. Иванов, после окончания совета, пошел к Государю и со слезами на глазах умолял его не допускать наступления Брусилова, так как войска переутомлены и все кончится катастрофой. Царь отказался менять планы.
В таких условиях принимались решения о генеральном наступлении. Два главнокомандующих обоих активных фронтов явно потеряли дух, не верили в успех предприятия, не имели дерзания и могли своим пессимизмом заразить и начальников и войска. Казалось бы, самым естественным было убрать их немедленно и заменить другими, которые могли бы и хотели атаковать...
Собрал Брусилов своих маршалов: Каледин (8-я арм.), Сахаров (11), Щербачев (7), Крымов (9).
Один Щербачев высказывал сомнения и находил наступление нежелательным. [298] Все остальные поддержали главнокомандующего.
Наступление предположено было в начале июня.
Но 24 мая пришла телеграмма от ген. Алексеева:
«Итальянцы потерпели сильное поражение и просят экстренно нашей помощи. Можете ли наступать?» [299]
На этих строках последняя работа на земле генерала Деникина прервалась. Он умер от разрыва сердца...
Его последняя неоконченная рукопись носит характер автобиографический, хотя весь центр тяжести он переносит на общероссийские обстоятельства и события, рассматривая их с точки зрения русского офицера и военного писателя. Закончить эту свою работу он предполагал так, чтобы «Очерки русской смуты» являлись ее естественным продолжением, осветив, таким образом, эпоху жизни России от 1870-х до 1920-х годов.
Господь не судил ему довести ее до конца.
Но эти книги явятся подспорьем для всякого историка этого периода.
Ксения Деникина