По следу врага
Под казарму второму полку отвели большой дом возле Белорусского вокзала. До войны в нем размещалась Высшая пограничная школа. Здание не отапливалось, и в помещениях было холодно. Свободные от нарядов красноармейцы грелись, толкая друг друга. В роте лейтенанта Грачева временами слышалась музыка. Пулеметчики раздобыли где-то патефон с двумя пластинками и заводили его, как только выдавалась свободная минута.
Много красноармейцев теснилось в фойе полкового клуба возле карты, отображавшей положение на фронтах. На нашем участке, откуда только что пришел батальон, два флажка — красный и белый — были воткнуты рядом. Сходня.
Около карты стоял большой стенд. В его левом верхнем углу бросался в глаза заголовок: «Боевая сводка о действиях подразделений за 3 декабря 1941 года». Но под заголовком осталось пустое место. В ночь на третье мы вернулись в Москву. Зато в правой части стенда пестрели совсем свежие надписи: «Боевой привет отважным фронтовикам!», а ниже — «Берите с них пример!»
Краска еще не просохла, и буквы слегка плыли. В торопливой заметке перечислялись отличившиеся при выполнении заданий, рассказывалось о самоотверженных действиях взрывного отряда, выделенного из состава саперной роты Загородникова. В него входили спортсмены Георгий Мазуров, Евгений и Владимир Щербовы, Константин [100] Башкетов, Юрий Абрамов, Павел Смоленко, Дмитрий Распопов, заслуженный мастер спорта Колчинский... Особенно отличились лейтенанты — саперы Авдеев и Токарев. Упоминалось много бойцов и командиров нашего подразделения. Это была даже не заметка, а простое перечисление фамилий. И все же было приятно. Полк становился сплоченным боевым подразделением.
Вечером, когда мы возвратились в Москву, состоялся митинг. Полк собрался в просторном нетопленом зале. Все пришли в шинелях и с оружием.
Митинг открыл начальник политотдела бригады Лев Александрович Студников. Я видел его впервые, но он показался давно знакомым.
В нем все привлекало, особенно манера держаться и говорить. Его выступление не было речью, оно походило на беседу. Как будто он говорил с каждым бойцом в отдельности. Негромким голосом произносил самые обыкновенные, много раз слышанные слова: «Вы сами знаете», «Не мне вам объяснять»... И казалось, говорили мы сами, а не он. Так он умел выражать свои мысли.
— Не буду объяснять, где сейчас проходит линия фронта, — начал Студников. — Вы только что пришли с последнего рубежа и сами знаете. Столица Родины в большой опасности. Там, на этом последнем рубеже, каждый из вас действовал хорошо. Вы не могли поступить иначе. Вы комсомольцы и коммунисты, вы советские люди! А теперь перед нами самое трудное: не допустить врага на московские улицы. Победу добудете вы, солдаты, которых партия, народ, великая революция призвали на защиту страны социализма...
Бойцы заулыбались, когда Студников назвал их солдатами. В то время бойцы официально так еще не назывались. Но это плотное и емкое слово уже тогда крепко полюбилось и начинало входить в обиход. Может быть, потому, что в те дни особенно часто вспоминали о солдатах Кутузова и Суворова... Солдатами революции были Дзержинский и Фрунзе. Первый солдат революции — В. И. Ленин. И наши бойцы считали себя солдатами революции.
Командир бригады Орлов объявил благодарность отличившимся. Секретарь партбюро полка говорил о личном примере комсомольцев при выполнении заданий, назвал бойцов, принятых в партию. [101]
Митинг прошел торжественно. Все чувствовали серьезность момента. Глаза выражали решимость. Словно каждый хотел сказать: умрем, но добудем победу!
За наше отсутствие в полковой медицинской службе произошли изменения. Военврач Сучков ушел. Вместо него стал военврач второго ранга Ефимов. Меня неожиданно назначили его заместителем. Появились новые фельдшера — Люба Каштанова, Ирина Берчанская, Татьяна Шебалина и даже зубной врач Александра Нефедова.
Все это озадачивало. Было похоже, что здесь собираются развернуть госпиталь. Медико-санитарная часть, под которую отвели правое крыло первого этажа, чем-то уже напоминала его. Кадровые медсестры Елизавета Евтихова и Александра Бурашникова за одну ночь навели лоск в палатах и кабинетах, а Нефедова установила зубоврачебное кресло.
Мы понимали, что затишье продлится недолго. Обстановка на фронте с каждой минутой становилась все более напряженной. Начальник медико-санитарной службы бригады Ткачук однажды на совещании прямо сказал:
— Ваша работа на фронте — только начало. В самое ближайшее время перед бригадой возникнут более сложные задачи. А поэтому тщательно проверьте здоровье каждого красноармейца и командира.
Военком полка Стехов, советуя сосредоточить всю работу в подразделениях, тоже предупреждал, что скоро начнется боевая горячка.
И вот в ночь на 6 декабря наш батальон подняли по команде «В ружье!». Бойцы быстро погрузились в автомашины и снова поехали к фронту. Морозов внимательно всматривался в темноту, боясь наскочить на впереди идущий автомобиль.
Миновав развилку дорог на Волоколамск и Химки, остановились где-то не доезжая поворота на Крюково. Дальше пошли пешком. Разведчики 16-й армии вывели нас к минному полю, в котором теперь надо было срочно проделать проходы.
В темноте мы не узнавали покрытые снегом поля и рощи, исхоженные и исползанные несколько дней назад. Слышался рокот немецких танков и автомашин. Где-то совсем близко топали сапогами вражеские патрульные. [102]
Прудников и Шестаков шепотом подавали команды. Проделав проходы в минном поле, роты одна за другой, в обход населенных пунктов, занятых противником, бесшумно двинулись к лесным завалам. Батальон выполнял приказ разминировать и расширить проходы в направлении Федоровки и Ольгово.
Готовилось наступление наших войск. Об этом мы уже знали, но не видели наших частей. Лишь в темноте угадывалось скрытое от глаз густое движение. По многим едва уловимым признакам солдаты безошибочно чувствовали, что готовится наступление.
Еще возле Крюково мы встретили наших однополчан — небольшой лыжный отряд старшего лейтенанта Ключникова. Все бойцы были одеты в масккостюмы и вооружены автоматами. Такое количество автоматического оружия тогда считалось роскошью. Но этого требовала задача, поставленная отряду: внезапным налетом на Крюково с тыла посеять среди гитлеровцев панику и подать сигнал для начала атаки.
К этой атаке готовились бойцы 1073-го полка Панфиловской дивизии, с которыми мы встретились в роще. Пока наши саперы проделывали проходы в минном поле, политрук пулеметной роты Фокин беседовал со своими бойцами. Я прислушивался к негромкому голосу и волновался, словно мне самому предстояло на рассвете пойти в атаку вместе с прославленными гвардейцами.
В ожидании чего-то большого и радостного во мне, кажется, напрягалась каждая жилка. Думаю, что такое же чувство испытывали в то время все бойцы.
...Возле очередного лесного завала бойцы, растянувшись цепочкой, бережно, словно детей, передавали из рук в руки снятые мины. Подошел Прудников и шепотом спросил:
— Где лейтенант?
Ковпак словно вырос перед ним из-под земли. Доложил:
— Извлекли последнюю, товарищ капитан!
— Теперь растаскивайте деревья, — приказал Прудников. — Делайте это как можно тише.
Он собрался еще что-то сказать, но не успел. Неожиданно земля вздрогнула, небо засветилось, снег в лесу заискрился. Воздух наполнился грохотом. Наши войска начали артиллерийскую подготовку. [103]
— Завал! Быстрее растаскивайте завал! — распорядился комбат.
Лейтенант Ковпак побежал к саперам.
— Ну вот и началось, поздравляю, — сказал мне Прудников. — Теперь, думаю, до Берлина не остановимся!
Я не ответил, потому что к нам приближалась группа лыжников. Узнал лейтенанта Бреусова.
— Товарищ капитан! Идет штурмовой отряд, — доложил Бреусов. — Им надо к Рогачевскому шоссе, на Федоровку.
— Проведите, — коротко приказал комбат. — Да сами не наскочите на мины.
Он достал было карту. Но Бреусов сказал:
— Я тут с закрытыми глазами пройду.
Штурмовой отряд ушел. А небо все еще светилось от полета реактивных снарядов. К их грохоту присоединился гул самолетов. На севере и на западе от нас краснело зарево. Прошел еще штурмовой отряд, затем проскакали конники. А следом за ними через проходы загромыхали танки. Все происходившее казалось сном. Наши войска начали наступление!
Уже рассвело, когда батальон подошел к Федоровке. Ему предстояло в кратчайший срок восстановить разрушенный мост и пропустить артиллерию. Штурмовой отряд, приведенный Бреусовым, уже выбил немцев из села. Там горели два дома. От огородов к лесу, увязая по пояс в снегу, бежали немецкие солдаты в зеленых шинелях. Отступая, немцы оставили этих смертников поджигать избы. Двое из них упали.
— Проклятые факельщики! — сердито сплюнул сержант Егорцев. — Удирают, а все-таки пакостят!
Красноармейцы где-то достали ведра и начали заливать огонь.
Я прошел улицей. Возле домов стояли тяжелые дизельные автомашины и танки противника, не успевшие развернуться и уйти. Трупы вражеских солдат валялись всюду — в канавах и на дороге, во дворах и на огородах. И это от удара одного нашего штурмового отряда!
В избе-читальне и на почте — полный разгром. Стекла выбиты. Разбросанные по полу книги истоптаны и исколоты штыками. [104]
— Коллега! Товарищ начальник! Скорее! — услышал я со двора почты неестественно громкий голос врача лазарета А. С. Шалита. — Какие мерзавцы!
За избой на снегу лежали два полуголых трупа. Судя по всему, это были раненые красноармейцы, захваченные фашистами.
— Смотрите, сюда смотрите! — гневно кричал Шалит, показывая многочисленные штыковые уколы.
Должно быть, немцы зверски пытали и замучили этих несчастных. Мы установили, что у погибших вывернуты суставы и раздавлены пальцы. У одного из них на спине звезда, вырезанная ножом или шашкой.
Шаров подозвал бойцов.
— Посмотрите и хорошо запомните, — сказал военком. — Вот что несет фашизм.
Трупы истерзанных красноармейцев похоронили возле дороги. Старшина Соколов отыскал фанерку, вырезал из нее звезду и прикрепил к колышку на могиле. Фамилий погибших установить не удалось. С грустью смотрели бойцы на холмик свежей земли, скрывший неизвестных защитников Родины.
Часам к десяти подошел 2-й батальон и, сменив нас, с ходу приступил к восстановлению моста.
— Это наш законный мост! — шутили однополчане, прощаясь с нами.
И не зря шутили. У моста была необычная история. В ноябре, при отходе наших войск, бойцы Молчановского взорвали его и заминировали подходы. Затем, в конце ноября, когда части 1-й ударной армии начали контрнаступление, они под огнем врага восстановили мост. И опять взорвали, как только армия отошла. Теперь им снова предстояло его восстанавливать.
Прощаясь с Асеном Драгановым, который уже отличился однажды при переправе наших войск, я тоже не удержался от шутки:
— Вторую медаль решил заработать?
— Теперь не получишь, — улыбнулся Асен. — В тот раз работали под обстрелом. Зато теперь уже будем строить на вечные времена.
К мосту уже подходили тягачи с орудиями.
Наш батальон перешел в Семеновку. Там мы увидели взорванную школу. Вблизи валялись сломанные парты, столы и шкафы. Село пустовало. [105]
— Немцы всех без разбора повыгоняли на улицу, — рассказала пожилая колхозница, которой я накладывал повязку на обмороженные руки. — Кур, поросят, коров и прочую живность в первый же день отобрали. Потом по сараям пальбу открыли. А мы прятались в тех сараях! Некоторым удалось в лесу укрыться. И там померзли. Спаслось нас трое.
Словно по кладбищам проезжали мы. О том, что здесь недавно были села и деревни, можно было догадаться только по колодцам и торчавшим из-под снега печным трубам. Отступая, враг уничтожал все, что мог.
Отход вражеских частей превратился в бегство. Попадая на наши мины, немцы несли большие потери. Перед завалом у Мотовилово мы увидели десятки исковерканных автомашин, орудий и танков. Вокруг валялось множество вражеских трупов.
— Не пропала наша работка! — воскликнул Дешин.
Бойцы принялись огораживать минное поле. Времени на разминирование не хватало.
А вечером к нам в Мотовилово заявился пьяный немецкий унтер. Он выбрался откуда-то из леса, без оружия, видно, продрог до костей и лязгал зубами. Вошел в медпункт, уставился на нас мутными глазами. Мы молча наблюдали за ним. А он, отогревшись, неожиданно гаркнул:
— Рус капут! Москау капут!
— Сведите его в штаб, — приказал я Морозову.
— Видать, ошалелый, — заметил шофер. Потом кивнул унтеру на дверь: — Пошли, господин!
Выходя, унтер обернулся, оскалил желтые зубы:
— Москау капут!
Морозов сердито сплюнул.
Позже мы узнали, что накануне наступления наших войск Гитлер объявил всему миру о взятии Москвы. Должно быть, и этот унтер был уверен в успехе фашистских войск. Но спьяну попал не туда, куда ему хотелось.
Преследуя противника, наши войска захватывали богатые трофеи. Доставались они и нам. Эдуард и Хосе Гросс приезжали каждый раз на новых мотоциклах и весело объясняли:
— Трофейный!
Виктор Кувшинников и Валерий Москаленко, вспоминая, как они выходили из окружения, подтрунивали над Лапинским: [106]
— Вася! А ну погляди: может, на этом мотоцикле ехал немец, которого ты принял за Эдика?
Василий незлобиво огрызался:
— Надо было самим в разведку сходить, а то небось меня послали!
Впрочем, у мотоциклистов работы поубавилось. Дело в том, что наш юный радист научился наконец работать. И приказ о переходе батальона в Вельмогово комбат получил не через связного, а по радио.
Миновала всего неделя с тех пор, как через проходы в минных полях, проделанные нашими бойцами, прошли первые штурмовые отряды, а за ними части и соединения. Но мы уже отстали от них на многие километры. Советские войска наступали стремительно. В первый день части 30-й армии продвинулись на двадцать километров. А восьмого декабря они освободили Рогачев и, обойдя Клин, перерезали своим правым крылом шоссе, ведущее к Ленинграду. Приблизившись к Московскому морю, эти части заняли Решетниково и Вельмогово — то самое село, где нас впервые атаковали немецкие танки. Быстрыми темпами наступала и 1-я ударная армия, обошедшая Клин с юга. На западе 16-я и 20-я армии вышли к Истре...
Прудников то и дело отмечал на карте освобожденные населенные пункты.
Полковник Орлов получил от начальника инженерных войск Западного фронта генерала М. П. Воробьева приказ обеспечить продвижение наступающих войск на Волоколамск и в направлении Теряевой Слободы. Таким образом, нам предстояло вновь побывать в тех местах, где мы были в октябре — ноябре, закрывая дороги в Москву.
Село Вельмогово, против ожиданий, пострадало меньше других. Оставляя его, противник бросил почти всю свою технику. В лесу и на дорогах стояло много исправных танков, орудий и автомашин. Особенно много оружия и военного имущества осталось около железнодорожной ветки. Богатые трофеи!
Немало вражеских танков и самоходных орудий подорвалось у завала близ Вельмогово. Пытаясь выбраться из западни, вражеские части ринулись прямо на установленное нашими бойцами минное поле.
— Ну вот, а мы тогда печалились, думали, впустую [107] пошла наша работа, — сказал Шестаков, когда подошли к кладбищу вражеской техники. — Но вообще в тот раз кто-то здорово поднапутал с прикрытием.
Об этом же, видимо, шел разговор и среди бойцов. Жозеф Гречаник показывал, где располагались отрезанные от батальона отделения. Указал дом, с крыши которого немцы стреляли в них из пулемета.
Много домов мы уже успели повидать, но этот я узнал сразу. До нашего отхода в нем располагался медпункт. Во дворе кудахтали куры. На полках от канонады вздрагивали иконы. Вспомнилось ворчание хозяйки: «Замок на двери своротили!» Девочка-подросток смущенно звала ее в избу...
Наш БМП в этот раз располагался ближе к минному полю. А на нем насколько хватает глаз виднелись исковерканные немецкие тягачи, орудия, автомашины и танки. В ту памятную ночь наши бойцы поработали не за страх, а за совесть. Теперь они торопились обезопасить продвижение наших войск. Времени было в обрез, и бойцы лишь эскарпировали и обозначали минированные участки.
Здесь и отыскал меня старшина Соколов. Он был сильно взволнован:
— Товарищ военврач! В нашей избе есть девочка... Девушка... Посмотрите ее!
Вместе с доктором Шалитом мы последовали за старшиной. Он привел нас к избе, в которой когда-то размещался БМП. С печи свисали взъерошенные ребячьи головы. На детских лицах застыл испуг. Бросились в глаза простреленные иконы. Женщина, закутанная в рваный платок, упала на колени, причитая:
— Родные! Спасите дочку!
Старшина приподнял ее и заботливо, словно нянька, усадил на скамью. Потом указал на пеструю занавеску, за которой лежала больная.
Девушка с трудом приоткрыла набрякшие синие веки, сухим языком лизнула запекшиеся губы, но ничего не сказала.
Сквозь обгорелое платье проступало воспаленное тело. Клочки одежды прилипли к кровавым струпьям. Мне показалось, что старый доктор Шалит беззвучно плачет.
Скинув шинели, мы сделали больной укол пантопона и молча начали обработку ожога. На помощь подоспели Мария Петрушина и Шура Павлюченкова. Они где-то [108] раздобыли чистую простыню. Сделали второй укол камфоры и кофеина. Девушка не стонала. Она нисколько не походила на ту, которую мы видели, покидая Вельмогово. Мать перестала плакать. Пока я укладывал в сумку инструменты и шприц, она пытливо заглядывала в мои глаза. Наконец спросила:
— Выживет?
— Ожог тяжелый, — уклончиво ответил я. — Если задержимся здесь, еще придем. Лучше бы ее в больницу... Может, нам удастся отвезти.
Пообещал неуверенно. В Клину мы видели сожженную немцами школу — бывший госпиталь и сгоревшую больницу. Видели дома, заполненные ранеными бойцами: наступление продолжалось. Да мы, пожалуй, и не довезли бы больную до госпиталя. Уж очень она была плоха. Но мои слова обнадежили мать. Она вышла нас проводить, несвязно бормоча слова благодарности.
В сенях я на миг задержался, посмотрел во двор. Там было пусто. А для больной хорошо было бы приготовить куриный бульон. Хозяйка, наверное, вспомнила, при каких обстоятельствах встретила меня первый раз, заплакала:
— Доктор! Прости меня, глупую! Замок я в тот раз пожалела... Они же, ироды, дочку мою сгубили! Прости меня, бога ради!
Я успокоил ее. Сказал, что старшина принесет продукты.
— Конечно, выделю! — обрадованно подхватил Соколов. — Ребятишек покормите...
Он увел плачущую женщину в избу.
— Не умрет она? — спросила Петрушина.
Я не ответил. Шалит тоже промолчал.
Нас нагнал старшина. Спросил:
— Выживет?
— Отчего такой сильный ожог?
— Это они! Уже перед самым бегством. Глумились сперва. После облили какой-то жидкостью и подожгли. Мать одеялом ее тушила. Она от горя обезумела, мать-то. Теперь убивается, ругает себя за какой-то замок... Фашисты, подлые, что творят!
Все, что нам приходилось видеть, когда мы проходили по освобожденным селам и деревням Московской области, [109] накаляло ненависть к врагу и утраивало энергию. Теперь бойцы при выполнении заданий проявляли еще больше героизма и отваги.
В Решетникове мы встретили бригадное и полковое командование — Орлова и Максимова, Иванова и Стехова. Здесь же находился командир нашего сводного отряда майор Шперов. Они только что вернулись из штаба 30-й армии, а перед этим побывали в селе Ольгово. Шперов рассказал нам подробности подвига командира саперного взвода младшего лейтенанта Николая Бодрова. Многие из нас тоже были его свидетелями. Но может быть, в спешке или потому, что считали это в порядке вещей, сразу не придали ему значения. И только теперь, после рассказа Михаила Никифоровича, все поняли, что Николай Бодров совершил настоящий подвиг.
При отходе наших частей в конце ноября 1941 года командование поручило Бодрову заминировать старинное здание ольговской школы. Бойцы поднесли ему несколько сот килограммов взрывчатки и, расположив ее серией фигурных зарядов в подвале, тщательно замаскировали. Заключительную часть работы Бодров произвел один. Он замуровал в фундаменте часовой замыкатель электрической цепи от сухих элементов, установив заводную пружину на определенное время, и завалил дровами подвал с оставленным немцам «подарком».
Однако немцы не долго хозяйничали в Ольгово. Наши войска стремительной атакой выбили их. В старинном особняке разместился госпиталь и штаб крупной части. Но о том, что здание заминировано, ни на минуту не забывал майор Шперов, который ставил задачу Бодрову. Он первым явился в штаб и доложил о смертельной опасности, нависшей над ранеными. Предотвратить катастрофу мог только Бодров: он один знал, где заложен взрыватель и как его обезвредить. На все участки срочно были разосланы мотоциклисты. По своим записям Шперов установил, что до взрыва осталось всего полтора часа.
В штабе и по госпиталю объявили тревогу. Начали спешно выносить раненых, имущество и документы. А когда до взрыва оставалось только двадцать минут, во двор влетел мотоцикл. Бодров, оттолкнув часового, который не пропускал его, нырнул в подвал и запер дверь изнутри. Некогда было вызывать дежурного и объясняться. [110]
Вокруг здания, покинутого людьми, установилась гнетущая тишина. Теперь уже не минутная, а секундная стрелка неумолимо ползла к роковой отметке. Взрыва однако не последовало. А еще через минуту дверь подвала распахнулась и оттуда показался Бодров, бледный, без полушубка, в угольной пыли. В руках он держал ящик с обезвреженным замыкателем...
Нечеловечески тяжелые двадцать минут провел Бодров в подвале! Ему пришлось раскидать дрова, которые сам старательно укладывал, маскируя фундамент с замурованным часовым замыкателем. Когда он отбросил последнее полено, с груди сорвался фонарь. В кромешной темноте он киркой выбивал кирпичи уже по памяти. Наконец появилась ниша! Оставалось нащупать и обрезать провода, но нож остался в кармане полушубка, заваленного дровами. Ощупью просунув руки в проем, Бодров схватил ящик с часовым замыкателем и, упершись коленями в стену, сильно рванул его на себя. На мгновение приник ухом к ящику и замер. Внутри послышалось тихое характерное шипение, заработала боевая пружина: наступало время взрыва. Бодров открыл ящик и пальцами нащупал металлический мостик. Он медленно двигался к контакту. Еще мгновение — и механизм остановился. Николай Бодров вытер со лба холодный пот...
Надо ли говорить, как все мы гордились подвигом комсомольца Бодрова!
В начале января 1942 года батальон снова отозвали в Москву. В те дни наши войска продолжали наступать и продвинулись до четырехсот километров к западу от столицы. Немецко-фашистским захватчикам был нанесен под Москвой сокрушительный удар. В бригаде тоже подводили итоги боевых действий на полях Подмосковья. Эти итоги обсуждали в подразделениях, на совещаниях, на партийных и комсомольских собраниях. О наиболее отличившихся в боях писала бригадная газета «Победа за нами», рассказывали стенды. Сухой язык цифр говорил о многом. В начале ноября наши подразделения на подступах к Москве установили около двенадцати тысяч противотанковых и более семи тысяч противопехотных мин, заложили сто шестьдесят минных фугасов, подготовили к взрыву двадцать мостов и десятки километров шоссе.
Особенно напряженным был конец ноября и первые дни декабря 1941 года. За это время на участках Спас-Заулок [111] — Малинино и Клин — Солнечногорск было минировано и взорвано более шестидесяти километров Ленинградского шоссе, десятки километров Рогачевского шоссе на участках Новоселки — Хабарово и Федоровка — Ольгово. Тогда же наши бойцы установили минные поля у Решетниково, Вельмогово, Головково, Покровки, Драчево, Шустиково, у озера Сенеж, в полосе реки Лотосни и канала Москва — Волга. Они заложили на этих полях более шестнадцати тысяч мин, до пятисот заградительных фугасов и зарядов замедленного действия. Кроме того, они устроили и минировали около ста пятидесяти лесных завалов, взорвали несколько мостов и наш склад боеприпасов, оставшийся в тылу противника.
В 1943 году «Военно-исторический журнал» напечатал статью, в которой давалась высокая оценка действиям бригады на северных и северо-западных подступах к Москве. Даже сами гитлеровские генералы признавали впоследствии в своих мемуарах, что «минная война» и «сплошные диверсии на дорогах» в значительной степени препятствовали продвижению их танковых групп к советской столице...
По ходатайству командования 16-й и 30-й армий семьдесят пять отличившихся бойцов и командиров бригады были награждены орденами и медалями. Особенно большую радость солдатам нашего полка доставило сообщение о награждении Прудникова, Шестакова, Шарова, Бреусова, Драганова, Саховалера, Круглякова, Петрушиной, Павлюченковой, Молчанова, водителя санитарной автомашины Морозова и других. Первым орденом Красной Звезды был награжден и я.
В боях под Москвой солдаты бригады успешно выдержали суровый экзамен на боевую зрелость. Они доказали, что вполне готовы к выполнению ответственной задачи — для действий в тылу врага.
Началось формирование отрядов для переброски во вражеский тыл. Принимали только добровольцев. Но у нас нелегко было соблюсти этот принцип. Ведь из таких людей состояла вся бригада. И каждый просил, настаивал, требовал включить его в создаваемый отряд.
В подразделениях бригады в те дни царило необычное оживление. В казармах, в столовой только и разговоров [112] было о подготовке к заданиям, о вражеском тыле. С особой силой вспыхивали они, когда кто-нибудь из однополчан возвращался оттуда на Большую землю.
Тогда я впервые познакомился с партизанами. Однажды поздно ночью меня вызвали в столовую проверить специально приготовленный для них ужин и распорядиться об оказании помощи, если среди прибывших окажутся больные.
— А где же люди? — спросил я дежурного, который заботливо расставлял на столе миски.
За него отозвался повар:
— Я сам ходил их звать. Какой там, говорят, ужин. Иди и не мешай отсыпаться! А ужин, мол, до завтрака сохрани, все съедим да еще прибавки попросим. Понятное дело — устали. Что ни говори. — из-за линии фронта пришли. У нас тут пока одни разведчики. Отряд где-то по дороге заночевал.
Вскоре, однако, трое из них пришли в столовую. В потемневших армейских полушубках и валенках, обвешанные оружием, они не походили на наших солдат. Особенно выделялся плечистый парень с широким добродушным лицом, в залихватски сдвинутой набекрень ушанке. Весь его вид и манеры были подчеркнуто партизанскими. Говорил он торопливо, с азартом. Окинул веселым взглядом повара в белоснежной куртке, аккуратно расставленную посуду и закатился смехом:
— Вот вы как воюете! Из мисочек едите!
— Хватит балабонить, Бум-бум! — остановил его второй партизан. С сухим и строгим лицом он выглядел старше. Зато третий, худощавый, больше походил на того, которого почему-то называли Бум-бумом. У него было смуглое цыганское лицо, смоляные плутоватые глаза. Из-под шапки выбивался вихор курчавых почти черных волос. Он тоже иронически заметил:
— Так воевать — куда ни шло!
— Вот я и говорю, — энергично работая крепкими челюстями, отозвался Бум-бум. — У фрицев так не покушаешь.
Все трое немножечко рисовались, даже тот, молчаливый, своей угрюмостью. Но мы готовы были простить им эту рисовку. Ведь они пришли оттуда, куда готовились идти мы: из самого логова. И хотя подчеркнуто партизанский вид гостей нарушал строгий военный порядок, установившийся [113] в полку, все же чувствовалось, что они хорошие парни. Они были возбуждены и рады возвращению на Большую землю.
Вскоре я близко познакомился с ними. А затем на долгие месяцы сроднился военной судьбой и был рад, что существуют такие люди.
В ту ночь, разговорившись с партизанами, я узнал, что они из отряда капитана Медведева, который только что вышел из вражеского тыла. Высокого звали Михаилом Ерофеевым. До войны он работал инструктором физкультуры и секретарем комсомольского бюро на бумажно-прядильной фабрике в Губино, близ Орехово-Зуево. Там осталась его жена, учительница, с которой он расписался незадолго до начала войны. Ерофеев служил в армии. В бою под Смоленском он попал в окружение, а на Брянщине встретил отряд Медведева. Михаил волновался: у него родилась дочь. Это случилось еще в сентябре, когда он был за линией фронта. Тамаре пошел четвертый месяц...
Второй, широколицый и добродушный, который часто пересыпал свою речь словечком «бум-бум», оказался Николаем Васильевичем Садовниковым. Он, бывший рабочий, горечь войны отведал с самого первого дня, находясь в армии, а затем... в плену. Правда, в плену, а точнее, в колонне военнопленных он пробыл недолго. Где-то на пути к Рославлю организовал нападение на конвоиров и, отобрав у них оружие, с десятком бойцов скрылся в лесу. В родных Брянских лесах группа влилась в отряд Медведева. Там же на Брянщине партизанила вся семья Николая Васильевича.
Третьим был лейтенант Иван Егорычев, сельский учитель из Улемля, Жиздренского района. Окончив перед войной Киевское пехотное училище, он воевал, попал в окружение. Потом пробрался в родную деревню и, убедившись, что фронт уже далеко, принялся отыскивать партизан, пока не встретился с медведевскими разведчиками...
— А где сейчас ваш отряд? — спросил повар.
— В Калуге отсыпается, — засмеялся Садовников. — А нам в Москву не терпелось. Упросили Медведева. Нам без еды нельзя: разведка! Хотели разведать, как вы тут кормите, на Большой земле? У нас не всегда получалось с этим, — он кивнул на столы. — Иногда только соберешься поесть — и тут тебе гансы бум-бум устроят. Ну мы, известное [114] дело, даем им ответный бум-бум. Словом, у нас не засидишься за столиком.
Он так и сказал: «У нас». «У нас» — это там, в тылу.
А здесь, на Большой земле, Николай Садовников и его товарищи наслаждались отдыхом и немножечко рисовались. Мы хорошо понимали их. Вернуться к своим — большая радость. [115]