За государственную границу.
Переправа через реку Прут.
С тяжелыми боями армия медленно, но упорно продвигалась все ближе к нашей государственной границе. На подступах к нашей приграничной реке Прут завязались кровопролитные бои за город Бричаны и Единцы. Бои не прекращались ни днем, ни ночью. С обеих сторон были большие потери. После упорных и ожесточенных сражений был взят город Бричаны и мы вплотную подошли к реке Прут в районе Липкан. Если до сего времени наступали по нашей Советской земле, где мы постоянно ощущали помощь населения, то дальше, за рекой Прут была уже чужая страна, там мы уже вступили на территорию фашисткой Румынии. Хотя все мы знали, что война будет длиться до победного конца, у каждого из нас в глубине души теплилась искорка надежды: может быть на границе остановимся и наступит конец кровопролитию.
После Днестра нам пришлось форсировать немало рек. Река Прут была такая же, как и Днестр: широкая, бурная. В местах переправ все мосты были взорваны. Немецкая авиация безжалостно бомбила, вёлся обстрел артиллерийским и минометным огнем, скопившихся войск, которые несли потери и в живой силе, и в технике. Саперы готовились к форсированию реки заранее. Было подвезено множество оборудования и материалов для наведения мостов, понтонов и плотов. Строительство средств переправы велось непрерывно в течение двух суток, отведенных командованием на подготовку к форсированию реки. За это время были подтянуты артиллерия и механизированная боевая техника.
Наконец утреннюю тишину нарушил гул артиллерийской канонады. Это била по правому берегу наша тысячествольная артиллерия. Артиллерийский гул сопровождался мощным шумом пролетающих над нашими головами снарядами прославленных «катюш». Под нарастающий гул артиллерии в воду пограничной реки вступила наша армия. Описывать картину этой переправы не буду; она была такой же, как и предыдущая.
Через реку Прут я переправлялся в новой должности командира огневого взвода. Теперь передо мною стояла совсем иная задача — следовало после переправы сразу же вступить в бой за удержание захваченного плацдарма. Наш взвод со своими орудиями форсировал реку Прут в первом эшелоне боевой техники и сходу вступил в бой. Впереди, в Румынии, нас ожидало множество водных преград, среди которых — широкие и полноводные реки Сирет, Молдова, Быстрица, Сомеш и еще около десятка рек меньших размеров. Бои на подступах к каждой из этих рек и на переправах ужесточались с каждым разом. Каждая водная преграда являлась последним опорным пунктом фашистов. Каждая переправа уносила тысячи жизней. В своем повествовании я больше не буду подробно останавливаться на воспоминаниях о дальнейших переправах. Все [47] они были чрезвычайно трудными, с большими жертвами и напоминали одна другую.
Очень правдиво и впечатляюще описал А. Твардовский переправу в своей прославленной поэме «Василий Теркин». Все так и было.
ПЕРЕПРАВА. Переправа, переправаПереправы через реки были всегда тяжелыми и приносили большие потери для наших войск. Войска второго Украинского фронта под командованием И. С. Конева на 85-ти километровом участке перешли первыми государственную границу и вступили в восточную часть Румынии. За форсирование реки Прут многие [49] солдаты, офицеры, генералы были удостоены звания «Героя Советского Союза». Многие Награждены орденами и медалями, но еще больше были героями, без вести пропавшими на войне, навечно оставшимися в водах пограничной реки Прут.
Командир огневого взвода. Ясско-Кишенёвский укреплённый район. Прорыв.
Прошло три месяца, как меня перевели из взвода боевого питания и назначили командиром огневого взвода второй батареи. Огневой взвод состоял из двух 76-миллиметровых орудий, каждое из которых имело обслугу из 7 человек: командира орудия, наводчика (он же являлся помощником командира), стреляющего, заряжающего и 3 солдат, которые занимались подачей зарядов к орудию и уборкой стреляных гильз и ящиков. Наши орудия перемещались на конной тяге, тремя парами лошадей. Самые крупные лошади с широким крупом, с большими и тяжелыми копытами назывались коренными. Они впрягались к дышлам передков. Передние, «уносные» две пары были меньшего размера и впрягались в шлеи. Лошадиными упряжками управляли 3 ездовых солдата, двое из которых сидели верхом, а третий — главный — управлял, сидя на передке.
В походах весь орудийный расчет ехал на лафетах орудий. В моем подчинении было два орудия, 20 солдат и 12 лошадей. Мне, как офицеру, полагалась верховая лошадь. В течение трех месяцев мы стояли в обороне, готовились к прорыву. В связи с тем, что наши орудия были выставлены на прямую наводку и тщательно замаскированы, мы в боевых операциях участия не принимали. Несмотря на систематические артиллерийские налеты, которым подвергался передний край обороны, наши пушки молчали. В это время по немецким батареям стреляли орудия с закрытых позиций, удаленные от передовой на разные расстояния.
Находясь в обороне, мы были полностью укомплектованы личным составом и занимались строительством рубежа и обучением солдат нового пополнения к предстоящим боям. После неудавшейся попытки сходу прорвать укрепленный район в Румынии наша армия простояла в обороне 3,5 месяца (до 18 августа 1944 г.) Это была долгожданная передышка после ожесточенных боев за освобождение Украины. А после утомительных и долгих наступлений в условиях почти беспрерывных весенних дождей весенней распутицы и бездорожья бойцы и офицеры получили отдых от боевых действий. Отдых, конечно, носил относительный характер, так как во время этой передышки шла очень напряженная работа по созданию мощной оборонительной линии на виду у противника.
За эти три с лишним месяца наша разведка дала подробнейшие сведения о переднем крае противника, о наличии ДОТов и ДЗОТов, о расположении артиллерийских орудий и минометов, о наличии пулеметных и противотанковых огневых точек [50] и о численности вражеской силы. За эти месяцы наша армия была хорошо укомплектована личным составом и боевой техникой. Армия хорошо отдохнула и с нетерпением ожидала начала штурма и дальнейших боевых действий. Мы знали, что такой передышки больше не получим до конца войны. Мы знали, что впереди нас ожидают жестокие бои на вражеской территории, знали и то, что многие из нас прольют кровь, но тем не менее с большим волнением ожидали сигнала о наступлении.
И этот день наступил. Штурм начался 28 августа 1944 года. В 8 часов утра с ревом пронеслись наши штурмовики, утюжа вражеские укрепления. Следом бомбардировщики нанесли тяжелый бомбовый удар по переднему краю противника. Предрассветную тишину нарушил грохот артиллерийской канонады. Грохот орудий разных калибров слился в могучую симфонию. Задрожала и вздыбилась земля. В грозном артиллерийском хоре выделялись мощные орудия. Это были 152– и 203-миллиметровые калибры, это были те орудия, из которых мы должны были стрелять, окончив артиллерийское училище, но нас переквалифицировали и мы стреляли из 76-миллиметровых пушек. Вскоре ближние разрывы исчезли, огонь был переведен на вражеские батареи, а затем переброшен на командные пункты, потом — снова на передний край. В грохот орудийных выстрелов влились звуки «катюш». От этих залпов на огневых позициях поднимались клубы пыли. Серые фонтаны дыма, пыли, камня сплошной стеной взметнулись над обороной противника, затмили горизонт, закрыли солнце. С начала артподготовки прошло 2 часа, а грохот канонады не утихал.
Можно представить себе, что происходило на стороне противника, когда на каждый километр обороны немцев обрушился огонь из 280 орудий. В первые же минуты траншеи были разрушены, а в течение двух часов непрерывной канонады все было исковеркано и перемешано с землей. Местность была буквально перепахана снарядами и бомбами. Вместо блиндажей и ДЗОТов чернели ямы, из которых торчали бревна. В общем грохоте артиллерийской канонады слышались звонкие выстрелы нашей дивизионной артиллерии. Среди них работали и наши 76-миллиметровые пушки. Орудийные расчеты нашей батареи работали слаженно и четко. Вели беглый прицельный огонь по ДЗОТам, траншеям, по амбразурам ДОТов и по огневым точкам противника.
Орудиями командовали старшие сержанты Яровой, Смеран, Луговой, Тараченков. Каждый знал свое место и обязанности возле орудия. Три человека в поте лица подносили к орудиям тяжелые ящики со снарядами, убирали стреляные гильзы и пустые ящики. Заряжающий сильным толчком вгонял снаряд в орудийный ствол. Не отрывая глаз от панорамы, действовал наводчик. По сигналу командира орудия раздавался звонкий выстрел, после чего из казенника с грохотом вылетала стреляная гильза. Воины четко и слаженно обслуживали свое орудие. Снаряды один за другим летели точно в заданную цель. Я мог это наблюдать, стоя в укрытии, [51] немного в стороне от орудий, возле земляного бруствера.
В течение двух часов артподготовки наши орудия выпустили по 150–200 снарядов, отчего огневые позиции заволокло дымом, и перегрелись орудийные стволы. Стоя на командном пункте, я беспрестанно подавал команды. «По амбразуре ДОТа первому орудию — огонь!», «По пулеметному гнезду противника второму орудию — огонь!» — подобные команды, исходящие от командиров взводов, перекрывая одна другую, слышались по всей линии прорыва. Примерно такой образ офицера-артиллериста рисовался нам в училище. Глядя в бинокль, мы видели, какой смертоносный груз падает на голову неприятеля, от этого мы радовались, поздравляли друг друга, но тогда мы не представляли всего ужаса, царившего на оборонительных рубежах немцев. Мы не думали о том, что снаряд несет смерть человеку, мы не думали о том, что сотни, а может быть и тысячи людей в предсмертных судорогах, с оторванными руками и ногами, с тяжелыми ранениями в живот, в грудь и в голову, истекающие кровью, со стонами взывали о помощи. Но вместо помощи на них со свистом падали и разрывались посланные нами снаряды. Мы не думали о том, что многие из них, прощаясь с жизнью, в последний раз вспоминали своих жен, детей, родственников... Не полагалось нам об этом думать, мы были солдатами. Знали, что перед нами враг, нас учили тому, чтобы его уничтожать.
Охваченный общим порывом, я продолжал подавать команды «Огонь!», которые мгновенно выполнялись, и очередной снаряд летел на головы неприятеля. Артиллерийская подготовка с последующей авиационной бомбардировкой были настолько неожиданными для врага и сильными, что из шестидесяти немецких батарей в момент атаки заработали только три. Красно-черными огненными столбами взлетели вражеские укрепления. В клочья разлетелась колючая проволока. Большинство вражеских ДОТов и ДЗОТов сравнялись с землей.
Это был мой первый бой. Бой был победоносным и запоминающимся тем, что на наши многотысячные выстрелы немецкие батареи отвечали слабыми и не дружными выстрелами. В районе расположения нашей батареи не разорвался ни один вражеский снаряд. Мы вышли из боя победителями без жертв, не было ни убитых, ни раненых. Так начался новый этап моей боевой жизни на должности командира огневого взвода второй батареи.
В момент прорыва перед нами была поставлена задача: разрушить земляные траншеи и проволочное заграждение, заглушить находящиеся в секторе нашего обстрела ДОТы и уничтожить огневые точки противника. Поставленная задача была полностью выполнена. Огнем наших орудий были уничтожены все земляные сооружения в секторе нашего обстрела: пулеметные точки, минометная батарея. Были заглушены ДОТы. Будучи курсантом Одесского артиллерийского училища, такой я представлял артиллерийскую батарею, таким представлял себя в офицерском [52] звании. Но это было только начало. Впереди меня ожидали суровые испытания.
Внезапно, как возник, так и смолк грохот орудий. Наступила минутная тишина, а потом «заиграли» «Катюши». После залпов «Катюш» с гулом пронеслись над нами советские штурмовики, истребители и бомбардировщики. Началась атака! Раздалось громкое тысячеголосое «Ура!» Атакующая лавина наших войск устремилась вперед. Наши танкисты и пехота безостановочно преодолевали оборонительные рубежи противника. Артиллерийский огонь был перенесен с переднего края обороны в тыл противника. Если во время атаки оживал какой-нибудь из ДОТов, стоящие на прямой наводке орудия уничтожали его. После такого мощного огня и натиска нашей армии противник не сумел сдержать наши штурмующие части. Но в уцелевших ДОТах он продолжал сопротивление и живым не сдавался. В таких случаях наши саперы вкладывали под ДОТ нужное количество взрывчатки, от взрыва ДОТ раскалывался на части и летел в воздух вместе с засевшими там фашистами.
Как только первые стрелковые подразделения перешли линию обороны противника, поступил приказ двигать вперед артиллерию. Вызвав передки, мы зацепили наши орудия, погрузили снаряды и двинулись за пехотой. Нашим взорам открылась сплошь изрытая воронками, усыпанная обломками ДОТов и ДЗОТов территория противника. Месиво из земли, кирпича, металла, бетона, сожженных огневым валом деревьев и кустарников — вот все, что осталось от переднего края укрепленного немцами района, Огромная территория была усеяна трупами. Много немцев было захвачено в плен. Они называли нашу артподготовку кошмарным адом.
Прорыв укрепленного района положил начало летним наступательным операциям в Румынии. Были освобождены города Яссы, Тупилицы и десятки других городов. К исходу 23 августа была окружена крупная Ясско — Кишиневская группировка врага. После того, как окруженные немцы отказались капитулировать, началась операция по их уничтожению. За 10 дней наступления было уничтожено около 300 тысяч немецких войск. Была полностью освобождена Молдавия. Был открыт путь на Венгрию, Югославию и Чехословакию. Наша армия взяла курс на Карпаты. Впереди нас ожидали тяжелые и ожесточенные бои на карпатских перевалах. Двадцатью артиллерийскими залпами из 224 орудий столица нашей Родины Москва возвестила о прорыве укрепленного района в Румынии войсками второго Украинского фронта.
Румыния.
На территорию Румынии мы вступили в знойные августовские дни 1944 года. Повсюду на полях дозревал добрый урожай пшеницы. От тяжести початков низко пригибались к земле стебли кукурузы и подсолнечника. На виноградных плантациях висели крупные гроздья. Многочисленные сады радовали глаз наливными яблоками, [53] ароматными желтыми грушами.
Все это богатство некому было собирать. Армии (и отступающая немецкая, и наша) безжалостно вытаптывали и уничтожали все это изобилие. Солдаты вынуждены были искать убежища в густых зарослях кукурузы, винограда и садов. Народ Румынии встретил нас настороженно. Прорыв Ясско-Кишиневского укрепленного района был лишь началом боев за освобождение Румынии. Ожесточенные бои начались сразу на подступах к карпатскому перевалу.
Капитуляция Румынии.
13 сентября 1944 года командующий фронтом Малиновский был вызван в Москву для подписания перемирия с Румынией. После чего Румыния объявила войну Германии. На всем протяжении второго и третьего Украинских фронтов румынские войска в полном вооружении переходили на нашу сторону и занимали заранее определенную для них зону боевых действий. Мне пришлось непосредственно участвовать в приеме переходящего на нашу сторону румынского стрелкового батальона с приданной ей артиллерийской батареей. Церемония перехода Румынских войск на нашу сторону была согласована командованием обеих сторон. Во избежание возможных недоразумений, переход румын на наши рубежи осуществлялся под наблюдением Советской Армии. Нам с командиром стрелкового батальона, который мы поддерживали, было поручено принимать Румынский стрелковый батальон с приданной ему артиллерией. Румыны должны были следовать по шоссейной дороге до небольшой речушки. У моста мы должны были встретиться и получить пакет с указанием места следования румынского батальона.
При инструктаже нас предупредили о возможных провокационных действиях румын. Наша пехота окопалась вдоль реки по обе стороны моста. Все орудия были установлены на огневых позициях и приведены в полную боевую готовность. Согласно достигнутой договоренности, румыны должны подойти к мосту в пять часов утра. С вечера, после занятия боевых позиций, мы не сомкнули глаз, напряженно, с большим волнением ожидали подхода румынского батальона. У нас не было оснований доверять им — ведь еще вчера они с ожесточением воевали против нас и убивали русских солдат. Каждый из нас задавал себе вопрос: как все это произойдет? Возможна ли мирная встреча?... Румыны оказались пунктуальными. На рассвете колонна солдат вышла из леса и двинулась в нашем направлении. Не доходя 200–300 метров, они остановились. Ровно в пять часов утра к мосту подошли трое румынских офицеров. Навстречу к ним направились командир нашего батальона капитан Денисов, его заместитель и я — командир артиллерийской батареи. На мосту, после приветствия, они вручили нам пакет. Мы разрешили следовать румынам через мост в [54] указанном направлении. Во время прохождения румынской колонны через мост с нами рядом стояли румынские офицеры. На память о нашей встрече, румыны подарили нам три отличных вороных коня с белыми повязками на ногах, три командирских сумки с планшетами и по памятному нагану, умещающемуся на ладони руки. Так прошла незабываемая встреча с румынскими офицерами.
В первые месяцы моего пребывания на фронте дивизионом командовал капитан Медведовский Марк Ларионович. Летом 1944 года после ранения он был госпитализирован и к нам в часть больше не возвращался. В настоящее время он живет на Украине. Докладывать о выполнении поставленной задачи капитану Медведовскому я поехал на подаренном мне коне. Выслушав доклад, он вышел посмотреть на коня. Взглянув на него он заявил, что не годится комбату ездить на коне, лучшем, чем у командира дивизиона тут же распорядился передать мне лошадь своего ординарца, а румынского коня забрал себе. Мне было досадно, обидно и стыдно за этого офицера. На трофейном коне он ездил недолго. Как мне рассказали, конь под Медведовским был ранен в ногу во время артналёта и списан. Подарок румын — командирская сумка и планшетка сохранились у меня до конца войны, а наган я подарил брату Алексею во время встречи на фронте в апреле 1945 года.
В дальнейшем румынский батальон, который мы приняли в районе моста через небольшую речку, за время боевых действий на территории Румынии действовал в составе нашего стрелкового полка, и мне, уже командиру батареи, неоднократно приходилось поддерживать огнем наших орудий наступательные действия румын. На подступах к Карпатам снова натолкнулись на сильные оборонительные линии. Нам было приказано занять оборону, окопаться, начать изучение переднего края противника. Наша пехота заняла оборону совместно с румынами.
Проигрыш.
В один из выдавшихся свободных вечеров румынский командир батальона в звании майора пригласил нас с командиром нашего стрелкового батальона в свой блиндаж на ужин. В отличии от наших, на скорую руку сооруженных тесных землянок с деревянными нарами у румынского майора был сооружен просторный блиндаж в несколько накатов. Стены были бревенчатые. Внутри блиндаж был хорошо обставлен: кровать, стол и даже откуда-то были доставлены стулья. После плотного ужина с хорошим вином майор предложил нам игру в преферанс. Преферанса мы не знали, и поэтому начали играть в очко на деньги. Сначала игра была безобидной — по мелочам, но постепенно входили в азарт, и на банке сумма увеличивалась с каждым коном. За столом в карты играли шесть человек: трое румын и трое наших. Деньги в это время были у всех. Я получал офицерское жалованье, 70% из них переводил по [55] аттестату матери, а остальную часть получал на руки и складывал в вещевой мешок, который хранил в обозе старшины. Деньги на фронте были не нужны, и я не знал своих сбережений. Игра затянулась далеко за полночь. Наши вещевые мешки с деньгами были доставлены в блиндаж к игровому столу. Игра шла с переменным успехом. Были моменты, когда я брал хорошие взятки, после чего мой вещмешок начинал пухнуть, а больше проигрывал, и к утру там не осталось ничего. Хотя деньги в то время и не были нужны, они не имели особой ценности, тем не менее большой проигрыш сильно на меня повлиял. После того случая я больше в очко на деньги никогда не играл.
Бои в Карпатских горах.
Перед нами стояла задача — преодолеть горы Карпаты, ширина которых от 75 до 120 километров, и выйти на границу Венгрии в районе города Ньиердхаза. Это была не легкая задача. Противник, отступая, занимал выгодные позиции для ведения боя в предгорьях Карпат. Нам же приходилось идти напролом по открытой местности вдоль ущелий. Занимая выгодные господствующие высоты, противник хорошо контролировал все дороги и тропы. Его артиллерия и пулеметные точки, ДОТы и ДЗОТы были скрыты от нас лесными массивами и горными перевалами. Все подступы к ним минировались. Особенно сильно укрепился немец на подступах к карпатскому хребту.
Наша пехота и артиллерия к ведению войны в горных условиях были не готовы. Требовалось определенное время для изучения тактики ведения боя в горах. Для этой цели армия заняла кратковременную оборону, и начались учения. Нас обучали движению по бездорожью, по ущельям и склонам, по горным хребтам. Артиллеристов учили преодолению крутых горных склонов и подъемов, как ориентироваться в горах. Нас обучали как следует штурмовать высоты в дневное и ночное время, а также вести войну в горах методом обхода и охвата противника, окружения его.
Во второй декаде сентября утром начался штурм первых прикарпатских укреплений противника. Атаковали после артподготовки. Грянули пушки и минометы всех калибров. Загрохотали наши прославленные гвардейские «катюши». Казалось, дрогнули горы, пошатнулись леса. По горам и ущельям перекатывался, разрастаясь, огненный вал. После ожесточенных боев наши войска выбили немцев с укрепленных позиций и вступили на карпатский хребет. Началось медленное, напористое продвижение армии по Карпатам. Были случаи, когда почти по отвесному склону гор поднимали пушки одну за другой на необходимую высоту, для чего распрягались упряжки от всех 4 орудий и 12 пар сильных артиллерийских лошадей располагались по всему склону горы. В момент подъема самые сильные лошади располагались следующим образом: 2 пары вверху на горе, 2 пары — [56] внизу, ещё 4 пары — в середине, между ними на склоне.
По общей команде все 24 лошади и орудийная прислуга одновременно трогались с места и рывком, с улюлюканьем и криками, вытаскивали орудие наверх. Так, одно орудие за другим преодолевали по бездорожью горный перевал и шли дальше, до следующего опорного пункта врага. Таким же способом опускались орудия с гор по крутым склонам, только с той разницей, что лошади и солдаты не тянули орудие, а наоборот — придерживали его изо всех сил. Трудно было и людям, и лошадям.
Война шла днем и ночью. Наша пехота обходила гору, на которой сидели немцы, и выходила им в тыл с противоположной стороны. Противник делал то же самое, обходя, заходил в тыл наших расположений. Получалось двойное окружение. Мы окружали немцев, немцы заходили в тыл к нам. Начиналась самая настоящая резня.
Запомнилась тяжелейшая обстановка в районе населенного пункта Деды, который находился примерно в середине перевала. Это был крупный населенный пункт, через который проходила главная шоссейная магистраль. Поэтому Деды были важным стратегическим узлом. Немцы в этом районе заняли оборону на заранее подготовленных позициях и были готовы к упорному сопротивлению. Сходу нашей армии наступать было бессмысленно. Наши войска (основная часть), заняв оборону на достигнутых рубежах, начали окапываться. Другая часть пошла в обход по лесам для окружения группировки врага в районе Дед.
В этот период я был назначен командиром взвода разведки.
Командир взвода управления.
Каждая артиллерийская батарея состояла из трех взводов: два огневых взвода и один взвод управления, он же назывался взводом разведки. На огневые взводы возлагалась функция непосредственного обстрела, взвод разведки имел другую задачу. Он был значительно меньше по численности — всего 10 человек: командир взвода, командир отделения, 7–8 разведчиков-артиллеристов и один радист. Его задача — выявление огневых позиций врага и расположение живой силы. Кроме того, когда орудия находятся на закрытых позициях, вдали от передовой, взвод разведки, находясь на наблюдательном пункте, вблизи от неприятеля, готовит данные для стрельбы и ведет по рации или телефонной связи корректировку огня.
Командир взвода разведки — это наиболее грамотный и перспективный из всех трех взводных и является заместителем командира батареи. Артиллерийский взвод разведки отличается от разведчиков пехоты тем, что не ходит за «языком». Добыв необходимые сведения, их следовало нанести на топографические карты и срочно подготовить данные для ведения огня. Работа сложная, опасная, но весьма интересная. [57]
В походах, особенно в Карпатах, наш взвод управления шел впереди, вместе с боевым охранением командира батальона, и первым вступал в бой. Мы вели непрерывное наблюдение в стереотрубу и бинокли за передним краем противника, поэтому часто приходилось ползать под самым носом врага. Нередко вызывали огонь на себя потому что, чем точнее мы засекали цели, тем легче было их уничтожить.
С того момента, когда меня назначили командиром взвода управления, я был бессменным исполняющим обязанности командира батареи, которого очень часто замещал. Служба в этой должности началась с трагического события. Вместе с командиром батареи Салминовым мы пошли с частью пехоты в тыл к немцам. С нами были 5 наших разведчиков, вооруженных автоматами и гранатами, и радистка Паша, молоденькая, очень скромная и симпатичная девочка. Ее к нам прислали после окончания школы связистов на Украине. Она шагала по трудным военным дорогам как и все остальные солдаты, хлебнув сполна горькой солдатской жизни. Ей, как и многим миллионам солдат, не суждено было дожить до победного конца.
Рацию связистке помогали нести поочередно наши разведчики. Мы с комбатом, кроме пистолетов, вооружились автоматами ППШ. Наши орудия остались с основными силами пехоты. От нас ждали команд на стрельбу. В составе 2-х стрелковых батальонов, имевших на своем вооружении только стрелковое оружие, гранаты и несколько легких минометов, мы отправились в тыл к немцам. Двигались по горным дорогам всю ночь с соблюдением всех правил маскировки и с большой предосторожностью. Наш командир батареи Салминов ранее командовал топографическим взводом, хорошо ориентировался на местности по звездам, по карте и по компасу. Мы с ним и нашими разведчиками шли впереди основных сил, часто останавливались, сличали местность с картой. Определив наше местонахождение, продолжали дальнейшее движение, заходя все дальше в тыл противника. К утру достигли без особых происшествий намеченной цели. Как мы узнали позднее, немцы разгадали наш маневр и тоже к утру вышли в тыл нашей окопавшейся пехоте.
Утром, почти одновременно, мы атаковали немецкие подразделения в районе Дед, а немцы напали на наши подразделения, стоявшие в обороне. Таким образом, мы окружили немцев, а немцы окружили нас. Завязалось тяжелое и кровопролитное сражение, длившееся несколько дней. Заканчивалось продовольствие и боеприпасы у обеих сторон, так как подвоз был невозможен. Настолько все перемешалось, что мы не могли ввести в действие нашу артиллерию. Кругом были и свои, и противник. В этом бою дрались все и тыловые подразделения и передовые.
Бои длились неделю, измотали нас так, что мы еле переставляли ноги. Большие потери были с обеих сторон. Это [58] сражение мы выиграли только благодаря подоспевшему подкреплению. Из мест окружения трупы вывозили на артиллерийских повозках. Людей хоронили в братской могиле. Когда привезли первую повозку с убитыми, замполит дивизии капитан Иванов сказал: «Посмотрите, что сделали немцы с нашими товарищами». Когда мы подошли к повозке и откинули брезент, нашим взорам открылась ужасная картина. На повозке лежали трупы, сложенные для большей плотности «валетом». Выражение лиц погибших позволяло предположить, в каких муках они умирали. Всех их мы знали, все они были нашими товарищами. Сверху лежал с открытыми глазами и изуродованным лицом начальник связи дивизиона старший лейтенант Кутюмов. Стоявший рядом со мной командир батареи Салминов прикрыл ладонью глаза погибшему товарищу громко, по-ребячьи, разрыдался. Кутюмов был его лучшим фронтовым другом, с которым они прошагали вместе по огненным дорогам от самого Воронежа.
Вслед за первой повозкой в течение дня подошли одна за другой еще четыре с таким же грузом. На каждой повозке было по 10–12 трупов. Ст. лейтенант Кутюмов вместе с другими погибшими был похоронен на Карпатах в районе местечка Деды. Выкопали большую общую могилу, дно могилы густо застелили ветками хвои, на них положили погибших, прикрыв каждого с головой шинелью, ему принадлежащей, сверху забросали землей. Хоронили с воинскими почестями. После нескольких залпов из стрелкового оружия, все оставшиеся в живых строем прошли мимо братской могилы. Место захоронения отметили на топографической карте.
В первых числах октября немец был выбит из стратегически важного опорного района Деды, и мы двинулись дальше, на запад. Таким было начало моей службы в должности командира взвода разведки.
Высота безымянная.
Подразделения румынских частей были полностью укомплектованы солдатами и военной техникой, а наша пехота только на 30–50%. Вспоминаю такой эпизод военных действий совместно с румынами против немцев. Это был бой за безымянную высоту. Высота была выгодно расположена в стратегическом отношении, так как мимо проходила магистральная шоссейная дорога. На ней окопались и соорудили ДЗОТы немцы. Вместе с немцами были власовцы. Из ДЗОТов противник обстреливал проходившие наши войска и технику.
Чтобы обеспечить продвижение по магистрали, нужно было сбросить противника с занимаемой высоты. Попытки подавить ДЗОТы артиллерийским и минометным огнем ничего не дали. ДЗОТы были крепкие и расположены они были на противоположном склоне высоты, поэтому снаряды в них не попадали. Было принято решение атаковать высоту с двух сторон: с одной стороны наш батальон, с [59] другой стороны — батальон румын. По общему сигналу мы открыли сильный орудийный и минометный огонь.
Одновременно с двух сторон на сопку начали наступать справа наш батальон (не более 100 человек), а слева поднялся батальон румын численностью 300 человек. Несмотря на численную разницу в солдатах, полоса наступления была определена для обоих батальонов одинаковой ширины. Наступать приходилось по хорошо просматриваемому немцами склону горы. Враг открыл сильный ружейно-пулеметный огонь по атакующим. Со своих наблюдательных пунктов мы видели, как редели ряды румын. Наши солдаты были хитрее. Шли не во весь рост, как румыны, а передвигались ползком и короткими перебежками, поэтому было значительно меньше потерь. Первыми добрались до ДЗОТов и забросали их гранатами наши, следом подоспели румыны. Так, общими усилиями 2-х батальонов — румынского и русского — были выбиты немцы с господствующей высоты, и мы двинулись дальше.
Командир второй батареи.
Во время минометного обстрела при движении нашей колонны вдоль ущелья был тяжело ранен командир нашей батареи лейтенант Салминов. В сопровождении медицинской сестры его отправили в медсанбат.
К исходу этого дня мы остановились и заняли круговую оборону на одной возвышенности. Немцы были на близлежащей возвышенности, их траншеи хорошо просматривались с наших огневых позиций.
Поздно вечером меня вызвал командир дивизиона на свой наблюдательный пункт, который располагался недалеко от нас, и сказал: «Взвод управления передай своему помощнику, а сам принимай командование батареей». Он поставил передо мной такую задачу: «Впереди ваших орудий, в одном километре, на соседней возвышенности расположены окопы неприятельской пехоты с огневыми точками и земляными укреплениями. Наш стрелковый батальон окопался внизу и находится на одинаковом расстоянии от ваших орудий и немцев. На высоте, занятой вашей батареей, кроме вас никого нет, поэтому во избежание возможных ночных неприятностей займите круговую оборону. Для усиления охраны батареи вызовите свой взвод разведки на подкрепление. Противник вашу батарею засек, знает её местонахождение и, возможно будет обстреливать. Начинайте окапываться и смотрите «в оба».
Вот так меня назначили исполнять обязанности командира батареи, к тому времени я провоевал во взводе разведки меньше месяца. Командир дивизиона капитан Медведовский, подробно поставив задачу, спросил: «Вам задача понятна? — «Так точно, товарищ капитан!», — ответил я по-уставному.
Лейтенанта Салминова на батарее вспоминали. Он был всеми уважаемый командир и грамотный артиллерист. Я учился у [60] него многому. Все мы ждали его возвращения, но он в часть не вернулся, и больше мы с ним не встречались ни во время войны, ни после.
Вся первая ночь после моего назначения командиром батареи была очень тревожной. Немец обстреливал нас из крупнокалиберных пулеметов трассирующими и разрывными пулями. Выпущенные длинными очередями они разрывались у нас за спиной. Война в лесу, особенно ночью, была втройне опаснее тем, что во время стрельбы раздавалось еще эхо за спиной, которое, перекатываясь по горам, повторялось несколько раз. И это усиливало тревогу. Создавалось впечатление, что стреляют со всех сторон. О воздействии эха на психику нам говорили, тем не менее, тревога усиливалась. Напряжение было настолько сильным, что в течение ночи ни один батареец не смыкал глаз. С рассветом хозяевами положения стали мы. Расположение передовой линии мы прекрасно видели, траншеи и укрепления можно было расстреливать прямой наводкой.
В своих воспоминаниях я часто применяю термин «прямая наводка». Попытаюсь объяснить, что это такое. У артиллеристов существует два способа ведения огня: с закрытых огневых позиций, когда орудия удалены от передовой на значительное расстояние до 10 и более километров, батарейцы цели не видят, а стреляющий командир батареи или командир взвода разведки находится на наблюдательном пункте в непосредственной близости у цели. С него командир передает по рации или телефонной связи команды на батарею. Второй способ — стрельба прямой наводкой. В этом случае пушки устанавливаются в боевых порядках пехоты непосредственно у цели. Стрельба ведется прямо по видимой цели.
Перед наступлением к нам на батарею прибыл корреспондент армейской газеты. Он сказал, что нужна статья о боевых действиях нашей батареи, поэтому он будет присутствовать на огневой позиции во время боя. Известие о появлении газетчика у всех подняло настроение, солдаты даже как-то преобразились. Никто не хотел «ударить в грязь лицом», всем хотелось отличиться в этом бою. Получив по телефону команду от командира дивизиона, мы открыли прицельный огонь по видимым целям противника. Перед каждым орудием была поставлена задача. Два орудия должны были бить по пехоте и разрушать траншеи. Одно орудие — по пулеметным точкам. Четвертое орудие работало на разрушение ДЗОТов. Били всеми четырьмя орудиями, каждый стрелял наверняка. Снаряды ложились точно в цель. Прямыми попаданиями снарядов были разрушены траншеи, передний край был перепахан нашими снарядами.
Наши артиллеристы были охвачены азартом боя, так что мало обращали внимания на мины, которые с глухим звуком разрывались в расположении нашей батареи. По сигналу пущенной ракеты мы прекратили стрельбу. Пехота пошла в атаку.
Все это видел журналист, находившийся в одном укрытии со [61] мной. На другой день в армейской газете появилась статья о нашей работе, корреспондент был щедр при описании этого боя. Он подробно описал действия каждого командира орудия и его боевого расчета, действия каждого из 3-х находившегося там офицеров. Он написал, что командир батареи лейтенант Чирков лично уничтожил 3 огневые точки противника; что он под этим подразумевал, не знаю, я лично из орудия не стрелял, мне хватало работы по организации ведения огня всеми орудиями. В итоге поставленная задача была выполнена и пехота штурмом овладела полностью разрушенными укреплениями противника. Заметка в газете была приятной. Один экземпляр я отправил домой. Получили или нет — не знаю. Газета называлась «Отважный боец».
Потом я много раз исполнял обязанности командира батареи, которые, к большому сожалению, часто выбывали из строя. Да я и сам был не очень везучим на этот счет. За последние полгода войны я был дважды ранен и раз контужен, однако смерть обходила меня стороной.
Последний опорный рубеж в Румынии. Город Сату — Море.
Город Сату-Море — это последний укрепленный пункт немецкой обороны на территории Румынии. Здесь были сконцентрированы большие силы и боевая техника. Попытка нашего командования взять город сходу не увенчалась успехом. Завязались тяжелые бои, длившиеся десять дней. На наши атаки противник отвечал контратаками. Было принято решение окружить город и атаковать его одновременно со всех сторон, для чего наши войска в нескольких местах форсировали крупную реку Симаш, протекающую через город и разделяющую его на 2 части.
Батальону капитана Денисова было приказано ночью обойти город и к утру выйти с западной стороны к небольшому поселку, расположенному в 3-х километрах от города. Далее овладеть им и по общему сигналу вступить в город Сату-Море с западной стороны. Вместе со стрелковым батальоном выступил в поход и я со своим взводом разведки. Наши орудия остались на огневой позиции с восточной стороны города. Батальону предстоял ночной 20-ти километровый марш, который мы преодолели без серьезных происшествий и подошли вплотную к указанному нам пункту задолго до назначенного времени, быстро окопались и приготовились к атаке. В трехстах метрах перед нами лежал маленький румынский хутор со своеобразными домишками, крыши которых были сплетены из кукурузных стеблей. В поселке, по-видимому, располагался второй эшелон тыловых подразделений со складами боепитания и продовольствия. Из окопов мы видели расположение этих частей и беспечно расхаживающих немецких солдат.
В то памятное утро выдалась свободная минута, и я написал очень короткое письмо домой о предстоящей атаке, которая должна [62] начаться с минуты на минуту. Письмо я свернул в треугольник и отдал связному, который вместе с донесением командира батальона увез его в штаб полка. Не знаю, почему я написал такое тревожное письмо домой, немного подумав хотел было забрать его обратно, но было уже поздно. Связной в сопровождении двух автоматчиков уехал. В этот же день после атаки я написал второе письмо о том, что все в порядке. Ни одно из этих писем дома не получили, видимо сработала военная цензура.
Атака оказалась внезапной для немцев. Утром тишину нарушило оглушительное «У-Р-Р-А-А!», и весь батальон бросился в атаку. Возгласы «Ура» сопровождались сильным огнем автоматов и карабинов. Я бежал вместе с пехотой, пытаясь опередить ее. Охваченный общим возбуждением, на ходу стрелял короткими очередями из автомата ППШ и кричал: «Ура!» Немцы не сумели противостоять такому мощному напору и, отстреливаясь, бежали из села, оставив все, что у них было. Мы быстро очистили всю деревню от противника. Это был наш исходный рубеж для наступления с тыла, на город Сату-Море.
По общему сигналу батальон вошел на окраину города, и начались уличные бои. Наши мощно напирали со всех окраин и продвигались с тяжелыми боями к центру города. Несмотря на отчаянное сопротивление, на второй день Сату-Море был взят нашими войсками. Далее курс лежал к венгерской границе.
Освобождение Венгрии.
Шла последняя военная осень. Наши армии на всех фронтах двигались на запад и все больше сжимали кольцо военных действий. С трех сторон подходили к границам Венгрии и северной Трансильвании войска 2, 3 и 4 Украинских фронтов. Немцы, стремясь сохранить последнего союзника, спешно создавали укрепления вдоль границы Венгрии. Главный удар нашего фронта был направлен из Орадя на Дебрецен и далее на Будапешт. Наша 40 армия шла в направлении Карей Ньиердхаза и на Мишкольц.
В последних числах октября мы вступили на территорию Венгрии и в течение двух недель с тяжелыми боями продвигались все дальше на Запад, преодолев большую водную преграду реку Тисса, разгромив группировки врага в районе городов Дербецен, Ньиердхаза и Мишкольц. После ожесточенных боев была закончена Дебреценская операция. Основные войска двинулись в направлении столицы Венгрии Будапешт, завязались тяжелые кровопролитные бои на подступах. Бои за овладение Будапештом и его окрестностей длились около трех месяцев. Дрались за каждый квартал, за каждую улицу, за каждый дом и нередко за каждый этаж.
Наша армия шла правым флангом фронта по северной части Венгрии и в боях за Будапешт не участвовала. На пути находились крупные промышленные центры, в которых были сосредоточены большие группировки немецко-венгерских войск. Первым из них был [63] город Ньиердхаза. Город был удален от границы на 100–120 км, это расстояние мы преодолели в течение недели, продвигаясь с боями по 10–15 километров в сутки. Чем ближе подходили к городу, тем яростнее было сопротивление. Желая избежать гибели мирного населения, разрушения жилых домов и памятников, наше командование предложило гитлеровцам сложить оружие. Это предложение фашисты отвергли. Временно заняв оборону, армия тщательно готовилась к штурму города, подтягивала артиллерию, боеприпасы, танки и другую боевую технику.
После массированной атаки авиации и сорокаминутной артиллерийской подготовки, первые батальоны ворвались в город почти одновременно со всех сторон. Завязались тяжелые уличные бои, в которых были задействованы специально подготовленные для уличных боев штурмовые отряды. Перевес был явно на нашей стороне — и физический, и моральный, не смотря на ожесточенное сопротивление, на шестые сутки город был взят и полностью освобожден от немецких и венгерских войск.
В этом бою я, как и при взятии Сату-Море в Румынии, шел вместе с командиром батальона. Наши орудия находились на огневой позиции за городом и в уличных боях участия не принимали. К центральной части города мы подошли рано утром. К этому времени немцев там уже не было. Мы увидели, какой это крупный и красивый город с красивой архитектурой каменных строений. Со всех сторон стекалось наши солдаты и танки. Город был в наших руках и все, что там находилось, было наше. В первые часы армия могла позволить себе кто что хочет, конечно, это не официально. Управы на это не было.... Мы стояли возле большого универсального магазина. Кто-то подкинул мысль, что можно наведаться в него. Один из впереди стоявших бойцов прикладом автомата выбил большое витринное стекло и гуськом, один за другим, мы начали заходить через выломанный проем окна, в том числе был и я...
Но здесь произошла непредвиденная оказия. Солдат, шедший впереди меня, наклонился и, нечаянно, прикладом карабина, висевшего за его спиной, ударил мне по зубам, расколов передний верхний зуб, оставив память о городе Ньиердхазе на всю жизнь. С тех пор я ношу металлическую коронку...
В магазине товар был разнообразный, но мне было не до него. Единственное, что я сделал — снял свои сапоги и вместо грязных и сырых портянок, намотал на ноги тонкое шелковое полотно голубого цвета. Правда, через день я уже пожалел, что выбросил свои солдатские портянки из байки — в них было ногам значительно теплее и удобней.
Город Ньиерхадзе был первый промышленный центр в Венгрии, который был освобожден нашими войсками. В дальнейшем нам предстояли кровопролитные уличные бои при освобождении каждого промышленного центра Венгрии и Чехословакии и чем дальше, тем они были более жестокие. Большую часть времени со своим взводом артиллерийской разведки я находился в составе [64] стрелкового батальона и шел с боями на переднем крае рядом с командиром стрелковой роты или батальона. На протяжении всего карпатского перевала нам, командуя батареей по рации, очень часто приходилось открывать артиллерийский огонь по скоплениям вражеских войск в закрытых огневых пунктах. Радистка Паша, быстро разворачивала свою радиостанцию на нашем наблюдательном пункте и в лесной тишине звучал её голос: «Роза! Роза! Я — Тюльпан. Как меня слышите? Прием!» Роза — это позывной батареи, Тюльпан — позывной наблюдательного пункта. В ответ раздавался голос: «Тюльпан! Я — Роза. Слышу вас хорошо! Прием!». Это был голос Веры — второй радистки нашей батареи. Она, как и Паша, закончила школу радистов и прибыла в батарею в тот же период. Вера на нашей батарее прослужила совсем недолго. Ее демобилизовали в Венгрии в связи с состоянием здоровья. Затем по рации передавали мою команду:
«Батарее к бою! Прицел — ... Дальность — ... Первому орудию один снаряд. Огонь!» В ответ нам сообщали: «Выстрел».
Находясь на наблюдательном пункте поблизости от неприятеля и получив сообщение по рации о произведенном выстреле, мы ждали, как первый наш гостинец будет преподнесен немцам. Вскоре мы слышали, как с нарастающим воем приближается наш снаряд. Первое впечатление такое, что он летит прямо на нас... Но нет — снаряд пролетает с шумом низко над нашими головами, падает и разрывается в расположении противника. Мы засекаем место разрыва первого снаряда, как правило, от намеченной цели он отклоняется, это зависело от того, с какой точностью были подготовлены данные.
Дальше идет пристрелка по цели. Следуют команды: «Правее... Левее... Прицел дальше... Прицел меньше!» На пристрелку уходит три снаряда. Первыми двумя цель берется в «вилку», а третий — по цели. Затем следует команда: «Батарее 5 снарядов залпом!» или «Беглый огонь!». И над нами на головы противника с воем и шипением проносится первая партия снарядов. Мы были очень рады, когда снаряды попадали, в цель, а пехота нас подбадривала: «Молодцы, артиллеристы! А ну-ка дайте еще им жару!». Мы вели огонь непрерывно, корректируя его в зависимости от продвижения пехоты.
После освобождения города Ньиердхазы начались трудные дни. Каждый дальнейший километр по Венгрии давался все с усиливающимися боями и большими потерями. По территории Венгрии мы прошли сравнительно небольшое расстояние. Пересекая ее северный выступ, мы должны были взять город Мишкольц и выйти на Чехословацкую границу в районе города Лугенца. Горные преграды были позади, теперь орудия двигались вместе с пехотой и выходили на стрельбу прямой наводкой. [65]
Переправа через реку Тиссу.
На пути к городу Мишкольц лежала широкая водная преграда. С севера на юг всю территорию Венгрии пересекала река Тисса, приток Дуная. К Тиссе мы подошли во втором эшелоне, когда после тяжелых боев наши войска форсировали реку и вели бои на правом ее побережье. Мост через реку был цел — немецким и венгерским войскам не удалось его взорвать.
Когда мы подошли к реке, боя на переправе уже не было. Но случилась другая беда: к переправе подтянулось большое количество войск, военной техники и автотранспорта. Единственный уцелевший мост пропустить всех сразу не мог и на подступах к нему на несколько километров создалась пробка. Подходящие сзади войска напирали на впередистоящих. В районе моста образовалась неразбериха. Кто мог — съезжал с шоссейной дороги и останавливался в еще незаполненных местах вдоль побережья. В конце концов, и эти места были переполнены. Двигаться было некуда. Стоял невообразимый шум, все кричали, стоял сплошной мат, каждый требовал себе место, а свободных мест не было.
Я со своими пушками пристроился на отдаленной от моста опушке леса. Но нашим частям крупно повезло. Если бы появился хотя бы один самолет — были бы громадные потери, но немцам было не до нашей переправы — они спешно отступали под напором наших частей. Много людей было задавлено в творившемся хаосе, армия становилась неуправляемой и переправа окончательно прекратилась. Неизвестно чем бы все закончилось, если бы не маршал Кулик, который появился в районе переправы с большим отрядом всадников в сопровождении бронетранспортеров. После длинной предупредительной очереди из крупнокалиберного пулемета, в ход были пущены дубинки с плетками. Таким образом всадники очищали путь к переправе. Возгласы «Маршал Кулик приехал!» и напор кавалерии сделали свое дело.
Многотысячная масса как-то вся сжалась, потеснилась в сторону, освобождая путь к переправе. Вдоль дороги в районе моста моментально встали бронетранспортеры и началось организованное движение по мосту через Тиссу. Благодаря решительности Кулика, неуправляемая армия в течение короткого времени была превращена в боеспособные части. Я со своими пушками переправился на правый берег Тиссы ночью, только тогда дошла наша очередь.
Командир взвода управления лейтенант Салафутдинов.
За рекой Тиссой начиналась равнина. Мы, уставшие от трудных с боями переходов по горным перевалам, знали, что хотя шагать по ровной дороге легче, но жертв во время боя будет значительно больше. Горные перевалы спасли многие тысячи жизней от снарядов. Горы являлись естественной преградой. С [66] продвижением наших войск дальше на запад, сокращалась общая длина фронта, при этом концентрация войск постоянно нарастала. С каждым днем бои ожесточались, приводя к огромным потерям.
При наступлении к Мишкольцу по ровной местности, мы не знали ночлегов под крышей. Заняв кратковременную оборону, каждый для себя рыл окоп, чем глубже, тем надежнее, тем там спокойней спалось. Я, в очередной раз, был назначен исполняющим обязанности командира батареи. Вместо меня командиром взвода управления назначили молодого офицера — лейтенанта Салафутдинова, который прибыл из госпиталя после ранения. В наш коллектив он влился сразу. В первых же боевых операциях он показал себя смелым и знающим артиллеристом. На коротких привалах рассказывал интересные истории. У него был хороший голос. Впервые в его исполнении я услышал песню:
«Зачем тебя я милый мой узнала,Он исполнял песню звонким приятным голосом и очень артистично.
А на далеких подступах к городу Мишкольцу шли ожесточенные бои. В один из таких дней после жаркого боя наша пехота окопалась на поле, где стояли много больших соломенных скирд и заняла оборону. Командир батальона капитан Денисов со своей охраной, взводом автоматчиков, разместился у одной из скирд. Вечером подвезли горячую пищу. Капитан Денисов пригласил на ужин Салафутдинова. Горячая и сытная еда, боевые сто грамм подняли настроение. Лейтенант запел:
«Терзаешь ты сердечко молодое,Мы слушали его с удовольствием, затаив дыхание. В этот самый момент немцы сильно обстреляли нашу скирду, очевидно засекли наш командный пункт. Осколком снаряда был смертельно ранен в живот лейтенант Салафутдинов. Через несколько минут он скончался. Оборвалась жизнь еще одного нашего товарища. Его похоронили на том месте, где он исполнял песню.
Утром началась атака. На должность командира батареи меня не утвердили и на этот раз. Присланный после гибели Салафутдинова старший лейтенант был назначен командиром батареи, я же — командиром взвода управления. Я был слишком молод на эту должность. [67]
Город Мишкольц.
Перед нашими взорами появилась высокая конусообразная гора. Казалось, что она прикрывала своими крутыми склонами большой промышленный город Мишкольц, который расположился в 10–15 километрах за этой горой. Гора являлась препятствием и надежно охраняла город. Наша полоса наступления была главной и направлена вдоль шоссейной дороги по лощине между гор. Город Мишкольц стоял в предгорье Западных Карпат. Высота, стоящая перед Мишкольцем и подступы далеко за пределами этой высоты были сильно укреплены. Все было заминировано. При штурмовых атаках наши танки подрывались на минах. Продвижение на несколько километров в сутки достигалось при ожесточенном сопротивлении противника ценой жизни многих наших солдат. Прикрывающая город высота подвергалась бомбовым ударам и обстрелам нашей тяжелой артиллерии, но тем не менее, продолжала стойко сопротивляться. С каждым днем расстояние сокращалось, мы все отчетливее видели эту гору и укрепления на ней.
Наконец мы подошли к подножью горы. Одновременно к ней [68] были подтянуты мощные соседние подразделения. После штурма стратегически важная высота была занята. Наши стрелковые подразделения вышли на окраины города Мишкольца и начались жесточайшие уличные бои в городе. Для их ведения были созданы штурмовые отряды, в состав которых входили:
один стрелковый батальон,два тяжелых танка «Иосиф Сталин»,
одна батарея 76 мм орудий,
группа разрушения из 14–16 саперов,
группа поджога, вооруженная огнеметами, из 12–15 бойцов,
группа задымления.
В один из таких штурмовых отрядов попал стрелковый батальон капитана Денисова и поддерживающая его наша батарея. Ультиматум нашего командования был фашистами отклонен. Несмотря на усталость войск, сильную растянутость и отставание тыловых подразделений, 28 ноября после массированного налета наших штурмовиков и бомбардировщиков, началась мощная артиллерийская стрельба по окраинам города. Еще не успели затихнуть звуки последних выстрелов артиллерийской канонады, как на окраину города ворвались на танках два взвода из штурмового отряда. В разных концах города тяжелыми снарядами танков и взрывчаткой саперов разрушались здания, где засели гитлеровцы.
Предпринятые немцами контрудары не принесли им желаемых результатов. С каждым часом штурмовики продвигались вглубь города. Затем в город вступила пехота и четыре наших орудия. Обстреливаемое противником поле проскочили на большой скорости — «галопом». Я ехал на лафете первой пушки. Почти на ходу отцепив орудие от передка, мы на руках подкатили его за угол здания, где засел противник, и сразу открыли огонь по окнам. Передок орудия и упряжка с ездовыми лошадьми уехали в укрытие за город.
После первого орудия я встретил второе, затем остальные два, которые укрылись за углами других зданий и вступили в бой. Начались первые часы уличного боя, который длился и днем, и ночью несколько суток. Я постоянно находился при командире батальона и выполнял его указания по перемещению орудий от одного объекта к другому. Это было чрезвычайно сложно и опасно для жизни особенно днем. За стоящими впереди нас зданиями стояли немецкие батареи, которые стреляли по нашим частям. Каждый дом города являлся опорной точкой противника. Стены подвальных помещений этих домов были прочными, толщиной от 1 до 2 метров. В каждом таком подвале сидели до зубов вооруженные немцы и мадьяры.
Вместе с пехотой в уличных боях участвовали наши пушки. [69]
Десятки самолетов за это время были сбиты.
На отдых времени не хватало, бои шли круглосуточно, бойцы засыпали где придется, нередко стоя, навалившись на какую-нибудь опору. Именно такой вид «чуткого сна» рекомендовался в этой обстановке. Командиры стрелковых взводов и рот в штурмах были впереди своих солдат. Командиры батальонов со своей охраной и связью следовали за ротами короткими перебежками из одного здания в другое. Я постоянно был с командиром батальона и отлучался только по его указанию переместить орудия на новое место.
Гибель командира батальона капитана Денисова.
В своих воспоминаниях чаще других фамилий я называю Денисова, с которым я познакомился в первые дни после перевода из взвода боепитания на огневую позицию. Капитан Денисов по своей внешности и фигуре точно соответствовал типу офицеров, часто описываемых в романах. Сорокалетний мужчина высокого роста, с правильными чертами лица, с густыми черными усами — он с первого знакомства внушал доверие.
В боях комбат Денисов не пытался долго задерживаться на своем командном пункте, как это делали некоторые, а при первой же возможности перемещался к командиру роты. Он устремлялся вперед, ведя за собой командиров взводов и пехоту. Вместе с ним, я протопал военными дорогами всю Румынию и Венгрию и пользовался его безграничным уважением и доверием. Очень часто он называл меня «сынком» и обращался примерно так: «Пора, сынок, выкатывать твое пугало на новое место». Я уходил к своим орудиям, перекатывал их на новые места и открывал огонь по намеченной цели, которая мешала продвижению пехоты. Через некоторое время я возвращался к командиру для уточнения обстановки и дальнейших действий.
В постоянном контакте мы находились и во время уличных боев в Мишкольце. Бои в городе были упорными и кровопролитными. Наши овладевали дом за домом, квартал за кварталом и продвигались все ближе к центру города. В одну из перебежек от одного дома к другому, когда я спешил на командный пункт батальона, на меня вдруг закричали солдаты «Назад! Куда прешь?» Я не понял в чем дело и все-таки побежал к ним.
— Счастливый ты, парень, сказал мне пожилой усатый солдат, — видишь лежат убитые солдаты?
Действительно в 5–10 метрах от нас лежало несколько трупов. Значит — это судьба для каждого — своя. Я двигался к командному пункту батальона, где мне рассказали о гибели капитана за несколько минут до моего прихода...
Капитан Денисов со своей охраной и связью находился в подвальном помещении одного из двухэтажных домов. Чтобы выяснить обстановку, он забрался на чердак. В это время тяжелый [70] снаряд ударил в угол этого здания. Осколком снаряда капитан Денисов был убит, погибли еще несколько солдат из его охраны. Будь в это время на командном пункте батальона по роду своей службы, я наверняка находился бы рядом с Денисовым на чердаке. Я задержался всего на несколько минут! С капитана Денисова сняли ордена и взяли документы. После освобождения Мишкольца он был похоронен в братской могиле у подножия горы за городом вместе с сотнями других погибших солдат и офицеров. Долго мы помнили Денисова. До войны он работал шофером на грузовых машинах дальнего следования. Мечтая о гражданке, говорил: «Вот закончится война, сяду за баранку и буду колесить по дорогам России».
Конечно, если бы и было суждено ему дожить до этих времен, после той власти, которую он имел над тремястами солдатами и офицерами, когда все его приказы немедленно исполнялись, вряд ли ему понравилось крутить баранку и ползать в грязи под машиной — так я еще подумал в те далекие времена, слушая его рассуждения.
...После Денисова батальоном командовали многие пехотные офицеры, но все они командовали недолго. В памяти моей не сохранилась ни одна фамилия комбата после Денисова.
Лакированные сапоги со стоячими голенищами.
По территории Венгрии наши части продвигались осенью. Шли частые и долгие дожди, продувал насквозь холодный порывистый ветер. От частых бомбежек и артобстрелов добротные венгерские дороги были разбиты, продвижение войск было сильно затруднено. Большую часть пути, особенно в гористой местности, двигались пешком, обувь была растоптана и разбита. Наши артиллеристы вопрос решали просто — снимали с убитых немецких солдат и офицеров и шагали в добротной немецкой обуви. Я предпочитал истоптанную, но свою. После трудных дневных переходов на ночлег устраивались под открытым небом, каждый рыл небольшой окопчик, дно его застилал ветками или соломой и после ужина, принимая удобное положение в окопе, укрывался шинелью и засыпал. В редких случаях удавалось разместиться на ночь под крышей. Это случалось, как правило, после взятия городов и крупных населенных пунктов. Пехота занимала оборону на окраине города, а артиллеристы — в домах поблизости от своих подразделений.
Однажды мы расквартировались в хорошем доме местного винодела. Виноделием в Венгрии занималось абсолютное большинство населения. Обладатели больших виноградных плантаций и крупных садовых участков имели добротные дома с винными погребами. Все эти погреба «обследовали» солдаты воюющих сторон, после них хозяину было необходимо проводить капитальные восстановительные работы. Некоторые погребки посетил и я. Вот как это было. У подножия плантации был обнаружен хорошо замаскированный вход в погребок. Взломав мощные запоры [71] дверей, мы очутились в темной пещере длинною метров тридцать. Осветив её лучинами, мы увидели, что стены, пол и потолки, ширина и высота которых были 2–2,5 метра, были бревенчатыми, а по обе стороны на специально оборудованных стеллажах стояли бочки с вином разных размеров. Некоторые бочки были подвешены к потолку и тихо раскачивались. Солдаты в погребке не церемонились. Бочки простреливались несколькими пулями из автомата, из отверстий било вино фонтаном. Солдаты по очереди набирали фляги и котелки. Некоторые тут же прикладывались к винной струе. Вскоре подоспевал старшина, выкатывал понравившуюся бочку и грузил на повозку. В погребке практически ничего не оставалось после таких посещений.
Хозяин дома, в котором расквартировался наш взвод разведки, был пожилой мужчина лет 50–55, высокий, плотного телосложения; он принял нас гостеприимно, предложил располагаться так, как нам нравится. Через некоторое время наши солдаты вкатили две трехведерные бочки вина, а хозяин положил на стол большой кусок окорока свинины. Был хороший ужин. Один из наших солдат обратил внимание на хорошие лакированные сапоги хозяина. Он указал жестами на мои истоптанные кирзовые сапоги, а затем на его. Хозяин быстро понял, произнес: «Карошо, карошо!», снял свои сапоги и подал нам. На этот раз я без малейшего стеснения снял свои грязные сапоги и натянул лакированные. Они оказались как раз моего размера и очень удобными. Голенища сапог были на толстой подкладке, отчего они не сжимались в гармошку, как наши хромовые Они были высокими и больно упирались в коленный сустав. Этот недостаток был тут же устранен. На глазах хозяина ножом, которым только что резали окорок, укоротили голенища миллиметров на 100. Во время этой процедуры хозяин тяжело вздохнул, помотал головой и вышел. Наконец я тоже был одет в добротные сухие сапоги, но они были стянуты не с мертвого фашиста, а с живого мадьяра, но тоже фашиста.
В этом коротком рассказе описаны далеко не все события, происходившие при освобождении Венгрии. Мы с тяжелыми боями и большими потерями форсировали шесть крупных и полноводных рек: Самаш, Красна, на подступах к Ньиердхазе — реку Канн-Лонье, затем Такту, Хернад, а в Мишкольце реку Шабо и еще десятки других рек поменьше, названия которых на картах отсутствуют. Каждой из этих переправ можно было посвятить целую главу, но я такой целью не задавался. К сожалению, главной причиной явилось то, что я не мог вспомнить бои за каждый город, каждый крупный населенный пункт и переправу. Забыл я не только города Венгрии, но имена многих своих фронтовых товарищей, о которых следовало бы написать подробнее. Бои в Венгрии были чрезвычайно тяжелыми и о масштабах битв можно судить по следующим данным{1}: [72]
На линии Второго Украинского фронта участвовало:Солдат и офицеров:
— советских — около миллиона;
— немецких — 900000.
Орудий и минометов:
— советских — 1000;
— немецких — 9700.
Танков:
— советских — 700;
— немецких — 1900.
Самолетов:
— советских — 1000;
— немецких — более 1000.
Было уничтожено на территории Венгрии и взято в плен 428 тыс. солдат, офицеров и генералов. Потери наших войск не опубликованы, но они были не меньше. На жестокость боев показывают такие факты: Гитлер и немецкое командование призывали драться до последнего солдата, каждое подразделение, каждый солдат должен любой ценой удерживать оборонительный рубеж.
«Я уверен, — писал в своем обращении Гитлер, — каждый офицер и солдат будут фанатически сражаться, вплоть до ножей, верные своей присяге. Каждый должен знать: кто слишком труслив, что бы умереть с честью, тот погибнет позорной смертью». После такого призыва фюрера на второй эшелон линии фронта выставлялись специальные войска, которые в упор расстреливали своих при первой попытке к бегству. Несмотря ни на что, наша армия наносила сокрушительные удары, в результате которых в ноябре 1944 года Венгерское командование капитулировало и объявило войну Германии. В начале декабря мы перешли чехословацкую границу и опять вступили в горы, но теперь уже в Западный Карпатский хребет. За успешные боевые действия на территории Румынии и Венгрии Москва неоднократно салютовала доблестным войскам Второго Украинского фронта. Многие были удостоены звания Героя Советского Союза, десятки тысяч были награждены орденами и медалями. Я был награжден второй правительственной наградой — орденом Отечественной войны. В наградном листе сказано: «Приказом по 51 стрелковому корпусу №087/Н от 19 декабря 1944 года за проявленное мужество и отвагу, командир взвода управления 2 батареи 1 дивизиона 676 артполка лейтенант Чирков Борис награжден орденом Отечественной войны второй степени». [73]
Чехословакия. По немцам из немецких пушек.
Границу Чехословакии 40 армия перешла первой в конце 1944 года совместно с 27-й и 53-й армиями, когда основные силы 2-го Украинского фронта были заняты битвой в Будапеште. Чехословакия — это небольшое государство с множеством городов и населенных пунктов, близко расположенных один к другому. Каждый город, каждый населенный пункт был превращен гитлеровцами в сильно укрепленный опорный пункт, в каждом из которых находились преданные Рейху войска, оборонявшиеся до последнего солдата. В Чехословакии был разгар зимы. Вершины и склоны гор — Западных Карпат, которые примыкали к Татрам, — были полностью покрыты снегом, температура ночью была минусовая, а днем поднималась к нулевой отметке. Армия продвигалась медленно вперед по грязным дорогам с ожесточенными боями. На ночь, когда останавливались на отдых, выдавались валенки, которые утром старшина собирал и вез в специальной повозке. Боевые действия, как это было и в Румынии, развернулись в горах, с той лишь разницей, что за неширокой территорией Чехословакии была уже граница Германии. Враг отчаянно сопротивлялся, потому что дальше отступать ему было некуда. Отдыха не было ни днем, ни ночью. Спали, когда придется и где придется, приспосабливались дремать даже на ходу на маршах. Самое большое удовольствие получали, если случалось после еды прилечь на 2–3 часа.
Ожесточенные бои развернулись сразу же после перехода границы. Впереди был первый город в Чехословакии — Лученец, который находился в 100 км от границы. Под мощными ударами наших войск враг отступал, защищая каждый километр территории. [74]
Однако противник выдыхался, он не переходил больше в контрнаступлений. Но, тем не менее, он был еще силен, его многомиллионная, фанатически настроенная армия, вооруженная мощной военной техникой отчаянно сопротивлялась.
Больше месяца мы с боями преодолевали первые 100 километров Чехословацкой территории. Наконец, после тяжелых боев и форсирования трех рек: Суха. Ипель и Кривань, в конце января штурмом овладели окраинами города Лученец. Уличные бои длились несколько дней. Во время этих боев город подвергся многочисленным бомбежкам и артобстрелам и был основательно разрушен. В уличных боях за этот город мы потеряли в один день сразу два орудия. Это произошло следующим образом. Штурмовой отряд с боями продвигался вперед и довольно на значительное расстояние оторвался от наших орудий. Оба танка, сопровождавшие отряд, подорвались на минах.
Встретив на пути мощный заслон противника, пехота потребовала выдвинуть наши орудия вперед. Находились мы от штурмовиков на расстоянии одного квартала. На виду у противника пушки на руках не перекатить, и поэтому было предложено впрячь коренных лошадей и галопом проскочить это расстояние. Орудийная прислуга должна была заранее пробраться к намеченному месту, встретить орудие и по просьбе пехоты стрелять по заслону врага. Лошади тронули с места галопом, но не успели проскочить и половину расстояния, как раздался глухой выстрел, и наша пушка была разбита прямым попаданием снаряда. Вместе с орудием погибли две лошади и ездовой. Командир орудия, сопровождающий пушку, был смертельно ранен, скончался по пути в медсанбат.
Командование потребовало выкатить второе орудие, успокоив меня тем, что в момент перемещения орудия будет сделан огневой налет из минометов и отвлекающая атака штурмовиков. Все это было сделано, как намечалось, однако, участь второго орудия была та же что и первого. И только с наступлением темноты удалось переместить оставшиеся два орудия на нужное место. Рано на рассвете орудия открыли огонь по укрытиям, где был немецкий заслон, после этого пехота овладела очередным зданием. В уличных боях за город Лучинец противник побросал много своих пушек. Командование предложило мне до получения отечественных пушек воспользоваться трофейными орудиями и снарядами. [75]
Мы подобрали два исправных немецких 75-мм орудия, укомплектовали их трофейными снарядами и в течении нескольких дней стреляли по немцам из немецких орудий. Эти орудия были тяжелые, значительно хуже в управлении, чем наши, но тем не менее пока были трофейные снаряды, мы стреляли из них. Как только закончились снаряды, мы бросили немецкую технику. Вскоре прислали новые, хорошо нами освоенные, отечественные орудия.
После длительных, упорных и ожесточенных боев город Лучинец был взят. Это было в конце января. Много наших бойцов и офицеров полегло на заснеженных карпатских перевалах при форсировании первых рек в Чехословакии и в боях за город Лученец.
Казнь старшины.
Шел 1945 год. По-весеннему хорошее настроение было у всех воинов нашей армии. С наступлением весны ожидали завершения этой тяжелой войны. Вот в такое время к нам поступило тревожное сообщение о том, что в одном из подразделений арестован старшина и в ближайшие дни предстанет перед судом военного трибунала. В один из мартовских дней к нам прибежал связной и сказал, чтобы все свободные от передовой линии солдаты были срочно построены у покинутой нами траншеи на опушке леса, там уже собираются солдаты из других подразделений.
Солдат выстроили возле траншеи буквой «П». По шеренгам прошел слух: будут казнить старшину, а за что, пока еще никто не знал, говорили разное. Когда собрались все (здесь присутствовали представители многих подразделений) и было закончено построение, раздалась команда: «Равняйсь! Смирно!» В этот момент [76] вышла группа незнакомых офицеров в интендантских формах в сопровождении нескольких автоматчиков.
Вслед за ними, наклонив голову, шел старшина без ремня и с расстегнутым воротником гимнастерки, его сопровождали два автоматчика. В середине нашего строя они остановились, а старшину подвели к самому краю траншеи. Один из интендантских офицеров зачитал приговор военного трибунала, в котором говорилось о том, что Сидоренко Иван Максимович (фамилия вымышленная, настоящей я не помню), рождения 1918 года, уроженец Алтайского края, женат, имеет двоих детей, во время кратковременной остановки в одном из небольших сел, надругался над несовершеннолетней чехословацкой школьницей, исход — тяжелые последствия. Своими действиями он скомпрометировал высокое звание Советского воина, всю нашу победоносную армию, несущую народам Запада свободу от фашистского ига. За преступление, совершенное перед нашей армией и дружественным нам чехословацким народом, старшина Сидоренко приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.
Весь строй вздрогнул и смотрел на старшину, приговоренного к смерти. Даже после зачтения приговора военного трибунала стоящие в строю солдаты не верили в исполнение приговора. Не может кончиться такой смертью жизнь боевого старшины, думали мы. Ведь старшина в части с первого дня формирования дивизии в Бийске. Он прошел от Воронежа через всю Украину, Молдавию, Румынию, Венгрию и вошел в Чехословакию победителем. Его боевые заслуги отмечены правительственными наградами... И вот словно артиллерийский выстрел прозвучал голос судьи: «К смерти».
Все, что угодно: разжалование, штрафной батальон, наконец, тюрьма, но только не это — так думали солдаты, стоя плотной шеренгой вдоль траншеи. Не может кончиться смертью, так думал и я.
Захлопнув свою папку, судья-офицер отошёл подальше от осужденного и приказал: «Привести приговор в исполнение!» Из группы офицеров быстро вышел старший лейтенант и скомандовал: «Кругом!» Старшина встрепенулся, но выполнил команду по всей форме, застыл лицом к траншее — к своей могиле. «Три шага вперед, шагом марш!» — последовала очередная команда. Старшина шагнул шаг, другой... смотреть было невыносимо. Я хотел сглотнуть слюну, но во рту все пересохло. На лбу выступил пот. Раздалась очередная команда, жесткая, хладнокровная: «Огонь!» После коротких очередей, выпущенных одновременно из нескольких автоматов, старшина рухнул на дно траншеи. Несколько солдат, орудуя саперными лопатками, моментально сравняли траншею, где лежал старшина, с уровнем основного грунта. Ни бугорка, ни холмика не осталось на месте захоронения старшины. После этого колонны разошлись по местам своих расположений.
Многое промелькнуло в голове, пока шли в колонне к своим [77] боевым порядкам. Вспоминалась и Зоя Космодемьянская — поруганная и покалеченная была повешена в Петрищево, и таких случаев было десятки, и, может быть, сотни тысяч. Кто за них ответил? Над советским старшиной была устроена жестокая расправа. Нам говорили, что эта была показательная казнь в назидание всем остальным. Назидания не получилось. Наш солдат ломился все дальше на запад и давил все, что попадалось на его пути. Показательных судов больше не было, хотя аналогичные случаи нередко повторялись. Вот она, какая война, фронт. Здесь никто не шутил: ни солдат, ни генерал.
Какого содержания получили сообщение его жена и двое его детей, мне было неизвестно. Вероятнее всего: пропал без вести. Война все спишет.
Первое ранение.
После освобождения Лученца к нам был прислан на должность командира батареи прибывший из госпиталя, офицер в звании капитана. Это был первый в мою бытность командир батареи с таким высоким званием. До ранения он воевал где-то в другом полку нашей же дивизии. Почему он попал после госпиталя в нашу часть, а не в свою, нам было не понятно.
Меня назначили вместо лейтенанта, погибшего в Лученце, командовать вторым огневым взводом. Первым огневым взводом, уже долгое время командовал мл. лейтенант Гайнутдинов Шарап. По возрасту он был старше меня лет на пять. Где-то в Татарии у него осталась жена и двое детей. Он по ним очень скучал, часто вспоминал их и сильно переживал: как они там одни? Он всегда принимал грамотные решения и воевал храбро. У нас, артиллеристов, самым опасным и ответственным было выкатывать орудия на виду у противника для стрельбы прямой наводкой. Здесь все зависело от единственно правильно принятого решения командира взвода.
Гайнутдинов был опытным воякой. Прежде чем занять огневые позиции, он внимательно изучал местность, с группой бойцов первым выходил на место новой стоянки орудия, изучал расположение огневых позиций противника и заранее готовил упоры под сошники. После внезапной и стремительной переброски орудия немедленно открывал огонь по заранее изученным целям.
Частенько, похлопывая меня по плечу, он говорил с сильным татарским акцентом: «Запомни, браток, — так он частенько называл меня, — только внезапность и слаженность работы орудийного расчета приведет к желаемому успеху». С Гайнутдиновым мы были в хороших приятельских отношениях, и я всегда старался перенимать его опыт. Но однажды я допустил трагическую ошибку, об этом и пойдет дальше рассказ.
В последний период войны наша пехота разучилась воевать, не имея артиллерии на прямой наводке. После занятия новых [78] рубежей, она немедленно требовала пушки в свои боевые порядки. После Лученца наша армия взяла направление на северо-запад к городу Зволену, который был в 60–70 км от Лученца. Магистральная дорога, по которой двигались наши войска, проходила в долинах гор. Параллельно с дорогой на всем этом расстоянии протекала бурная горная река Кривань. Армия продвигалась медленно с тяжелыми боями. Мы со своими орудиями двигались в стороне от шоссейной дороги по горным перевалам, продвигаясь в сутки в среднем по одному километру. Через два месяца армия подошла к Зволену и окопалась, готовясь к предстоящему штурму города.
В один из дней мне было приказано выставить оба орудия на прямую наводку в боевые порядки пехоты по одному орудию в разные районы. Помню, первое орудие мы выкатывали ночью в ложбине. По нашему требованию впереди нас в нескольких шагах шли два сапера с миноискателями, которые обезвреживали мины на пути нашего следования. До места добрались благополучно, но только успели установить орудие и привести в боевую готовность, как над нами повисли фонари трех осветительных ракет. Немцы открыли минометный огонь и пошли в атаку, пехота не выдержала внезапной атаки и начала отходить!
В такой ситуации нам приходилось бывать не раз, у нас был выход один — расстреливать наступающих немцев в упор шрапнелью. Мы знали, что в «лоб» на наше орудие немцы не пойдут. Один за одним над цепью атакующих разрывались наши шрапнельные снаряды. Одновременно был открыт огонь из приданного орудию ручного пулемета. Услышав стрельбу нашего орудия и длинные очереди ручного пулемета, командиру роты удалось вернуть своих солдат на ранее занятые рубежи. Четко и без страха действовал командир орудия ст. сержант Спирин, слаженно работал его орудийный расчет. Впервые в этом бою я стрелял из ручного пулемета.
Когда обстановка стабилизировалась, я показал Спирину место на шоссейной дороге, где будет установлено наше орудие и предполагаемое место укрытия самоходного орудия противника. Пожелал командиру орудия и всему расчету удачи и отправился ко второму орудию. Нужно было успеть выставить его на прямую наводку до рассвета во второй стрелковой роте.
С командиром второго орудия старшим сержантом Яровым мы отправились на место установки орудия. По данным разведки было известно, что на окраине села, где засели немцы, за воротами крайней хаты стоит самоходное орудие «Фердинанд». Нам ставилась задача: с рассветом, как только появится силуэт хаты с воротами, открыть прицельный огонь прямой наводкой по воротам хаты.
В связи с тем, что перед селом профиль дороги был выпуклый, нам пришлось выбрать огневую позицию на самой «выпучине» в 600–800 метрах от предполагаемой стоянки «Фердинанда». Справа от шоссейной дороги была крутая, как стена, скала, а слева в низине — заболоченное место. Прежде чем выкатить [79] орудие, нам нужно было проделать в асфальте 2 ямы, в которые орудия упираются своими сошниками, чтобы оно не откатывалось назад после выстрела.
В связи с тем, что асфальт придется долбить топорами и ломиками, незаметно выполнить эту работу будет трудно. Вначале мы натаскали скальных камней, они оказались под рукой, и сложили из них защитную насыпь. Но как мы ни старались не шуметь, все-таки нас обнаружили немцы и начали периодически обстреливать, В результате чего два человека было ранено. Работу мы закончили вовремя. До рассвета орудие выкатили на бугор, заряжающий загнал в казенник ствола бронебойный снаряд. Расчет замер у орудия на своих местах в напряженном ожидании рассвета. Теперь стоял вопрос: кто первый выстрелит. В напряженном молчании проходили томительные минуты. Ждали: кто — кого?
Первое орудие, которое было выставлено в ложбине, находилось в метрах четырехстах левее нас и примерно 800 метрах — от «Фердинанда». Я стоял в стороне от орудия в нескольких шагах. К тому времени было уже проложена телефонная связь с командиром батареи. Рассвет наступал медленно, в ночной синеве проявлялся зловещий силуэт хаты с воротами. Куда стрелять? В какое место ворот?
Успех зависел от хладнокровия наводчика и опыта командира орудия. Громом разорвал утреннюю тишину первый одиночный выстрел нашего орудия. Почти одновременно с нашим выстрелом зашатались ворота и со двора неуклюже начал выдвигаться танк. Грянул второй выстрел нашего орудия, было четко видно, как снаряд попал в лобовую броню и не сделав никакого повреждения рикошетом отскочил в сторону. В этот же миг грянул ответный выстрел. Что-то тяжелое и, показалось, громоздкое ударило меня в грудь и в голову. Я упал. Что со мной? Убит — молнией промелькнуло в голове.
Я пошевелил своими конечностями — все в порядке. Значит, контужен — подумал я. Когда поднял голову и посмотрел в сторону нашего орудия, ужасная картина предстала перед моими глазами: разбитое орудие лежало на боку, возле орудия лежал орудийный расчет, а по шоссейной дороге на полном ходу на нас надвигался «Фердинанд». Ему оставалось еще метров сто, и он начал бы давить нас гусеницами. Последовали один за другим два выстрела из лощины. Первый снаряд сорвал гусеницу, а от второго снаряда «Фердинанд» загорелся. Это был второй подвиг за одну ночь орудийного расчета старшего сержанта Спирина. Командир орудия был представлен к ордену Красной Звезды, а весь его боевой расчет — к различным правительственным наградам.
Превозмогая боль, я с трудом встал на ноги и подбежал к орудию. Орудие было разбито прямым попаданием с первого снаряда. Из орудийного расчета невредимым остался один подносчик снарядов, три человека были убиты наповал. Старший сержант Яровой стонал, сидя на корточках. У него была разбита [80] кисть левой руки. Тут подбежала медсестра (откуда она взялась? я ее в первый раз увидел) — молоденькая, шустрая блондиночка. Она быстро перетянула жгутом выше локтя левую руку Ярового, наложила на кровавую кисть большой тампон и ловко наложила повязку. Яровой в сопровождении уцелевшего солдата был отправлен в ближайший медсанбат.
Потом она подошла ко мне и показала на сочившуюся по левой руке кровь. Быстро откинула гимнастерку и помогла ее мне снять. Кровь сочилась из плечевого сустава. Сестра перевязала плечо бинтом через грудь и спину, помогла надеть гимнастерку. Только теперь я почувствовал сильную боль в плече, которая не давала поднять левую руку. Сестра предложила мне идти в медсанбат. Прежде чем идти туда, я был обязан доложить своему командиру об исходе боя, тем более, что рана была не тяжелой, и мое состояние позволяло это сделать. Я прибыл на наблюдательный пункт командира дивизиона, на котором уже был и наш командир батареи. «Докладывать ничего не нужно, — сказал командир батареи. Мы всё видели. Обе огневые позиции вы выбрали правильно, задание выполнили. «Фердинанд» уничтожен, пехота наша пошла в наступление, так что езжайте в госпиталь, выздоравливайте и возвращайтесь обратно в часть». Он помог мне сесть в находившуюся поблизости повозку и попрощался со мной за руку. Это было на подступах к городу Зволену. Оценка командования была хорошей, но на моей совести лежала потеря орудия и трех солдат.
Обдумывая все до мельчайших подробностей, я понял ошибку, допущенную мной и командиром орудия при выборе ОП. Ошибка заключалась в том, что опоры для сошников на асфальте мы выкопали не на самом бугре, а не доходя шагов пятнадцать — двенадцать. Когда потребовалось вести огонь, то в панораму орудия вписывалась только верхняя часть танка, а уязвимые места ходовая часть и гусеницы были скрыты за выпучиной дороги. Об этом мне сообщил командир орудия, но было уже поздно. По этой причине, выпущенные своевременно, 2 снаряда, попав в верхний откос лобовой брони, не причинили вреда.
В медсанбате осколки из плеча вынуть не могли, сделали перевязку и отправили на медицинской машине вместе с другими ранеными в госпиталь для легко раненых. Госпиталь размещался в сохранившемся большом трехэтажном здании в недавно освобожденном городе Лучинце. Меня тщательно обследовали, сделали рентген, и хирург, посоветовавшись со мной, операцию делать не стал. Он сказал: «Два небольших осколка сидят глубоко в костях плечевого сустава. Если ты не будешь настаивать, операцию можно не делать. Осколки прирастут в костях, рана заживет скоро, и рука будет действовать нормально». Я согласился.
В госпиталь для легкораненых я прибыл 10 марта 1945 года и пролежал там недолго. Сначала рука не поднималась, а потом ее я начал постепенно разрабатывать её тренировкой. О том, что я ранен в левое плечо и нахожусь в госпитале для легкораненых в [81] Чехословакии, я сообщил домой в Н. Тагил и братьям на фронт. Из госпиталя меня выписали через две недели. В левом плечевом суставе на вечную память остались два осколка, рентген показывает их.
По возвращении в часть я узнал, что орудийный расчет похоронен в братской могиле вместе с другими погибшими на подступах к городу.
Город Зволен был взят 14 марта 1945 года после четырех недельных кровопролитных уличных боев. В это время я лежал в госпитале.
Встреча на фронте.
Из госпиталя меня выписали 26 марта и дали направление в свою часть. В этот день после тяжелых боев наши войска овладели крупным промышленным центром Банска-Быстрица. Дивизия за время моего нахождения в госпитале продвинулась вглубь Чехословакии всего на 60 километров и заняла крупные промышленные центры Зволен и Банска-Быстрица. До части я добрался в тот же день на попутных машинах. По дороге попал под обстрел и был контужен. Контузия, как мне сказали, была не опасной, поэтому в госпиталь я ехать отказался. Мне разрешили лечиться в медсанбате, двигаясь со своей частью. Это произошло 30 марта 1945 года. Стояла теплая весна.
Я пошел в хозяйственную часть, взял у старшины чёрное суконное одеяло, которое осталось у меня до конца войны и было пробито в нескольких местах осколками, расстелил его возле походной кухни, лег, укрылся шинелью и заснул крепким сном. Сколько времени я проспал возле кухни, не помню, проснулся оттого, что кто-то осторожно подергал меня за бок и сказал: «Лейтенант, вставай, к тебе брат приехал». Я посчитал это за шутку, крепко выругался, повернулся на другой бок и опять заснул. Проснувшись, я присел на корточки, протер один, не забинтованный, глаз и вижу: возле меня сидит офицер и пристально с улыбкой смотрит на меня.
Тут я вспомнил о том, что мне говорили о приезде брата, и я узнал в сидящем рядом со мной человеке родного брата Алексея, с которым мы не виделись около семи лет. Встреча была очень трогательной. Алексей рассказал, каким образом он разыскал меня. До войны он служил на Дальнем Востоке в железнодорожных войсках, был штабным работником. Немцы, отступая, разрушали всё, что могли, в том числе и железные дороги со всеми сооружениями.
В 1943 году, часть, в которой служил Алексей, перебросили на Западный фронт, и оказалось, что они, восстанавливали разрушенные железные дороги и мосты в полосе движения 2 Украинского фронта, где служил я. Таким образом, Алексей и я на 2 Украинский фронт прибыли почти в одно и тоже время в конце 1943 года и двигались в одном направлении по Западной Украине, Молдавии, Румынии, Венгрии и Чехословакии. [82]
Когда он получил письмо из госпиталя, оказалось, что они находятся всего в 150–180 километрах от города Лучинец. Показав мое письмо командиру, он получил разрешение на отпуск на 10 дней для поездки ко мне. В связи с тем, что ему предстояло ехать не в тыл, а на передовую, его сопровождал сержант. Когда он приехал в Лучинец, в госпитале ему сообщили, что меня сегодня выписали и утром я ухал в свою часть. После того, как он показал в госпитале отпускные документы, ему дали местонахождение нашей части. Много он времени потратил, разыскивая меня.
В это время шли тяжелые бои. Командование часто производило перегруппировку войск, нашу часть тоже перебросили на левый фланг. Это еще более усложнило розыск. С большими трудностями, наконец, он добрался до 232-й стрелковой дивизии. Там уже было нетрудно разыскать 676 артиллерийский полк и нашу 2-ю батарею. Когда он спросил обо мне, ему сказали, что я контужен и нахожусь при хозяйственном взводе. Возле кухни ему показали на лежащего человека и сказали, что это тот, кого он разыскивает. Когда подошел, рассказывал он мне, он своим глазам не поверил: представлял меня мальчишкой, а увидел лежащего на траве рослого молодого офицера с перевязанной головой. Из-под шинели торчали лакированные сапоги большого размера. Вот так произошла наша встреча. Никто не мог предположить, что такое может произойти на фронте.
Слух о встрече братьев мгновенно распространился по нашей артиллерийской части. Об этом узнал командир дивизиона и командир полка Дудник. Меня вызвал к себе командир дивизиона ст. лейтенант Уфимцев, поинтересовался состоянием здоровья и предупредил, чтобы я следил за братом, и чтобы мы не лезли в пекло. Он предложил продвигаться вперед вместе с санчастью полка.
По его распоряжению нам была выделена специальная повозка, запряженная двумя лошадьми. На этой повозке мы продвигались с Алексеем по фронтовым дорогам. В апреле шли ожесточенные бои на всем протяжении фронта. Враг без боя не сдавался. Каждый город, каждый дом брали с боем. Но удары наших частей были настолько мощными, что немец больше уже не мог долго удерживать позиции и откатывался все дальше и дальше на северо-запад ближе к Берлину.
Отступая, фашисты уничтожали все. Когда мы вступали в город или населенный пункт, взорам открывались сплошные развалины, вместо домов стояли разрушенные стены, горы развалин и руины, все, что могло гореть — горело. [83]
Бурные события происходили за время пребывания Алексея. Наша часть с тяжелыми боями продвигалась все дальше и овладела за это время городами Превидзе, Тренчин, форсировала большую реку Ваг, пересекающую всю страну с севера на юг, Ново-Место, Трнава и снова бои на переправе реки Дутват. Почти каждый день освобождали город или крупный населенный пункт. За это время наша дивизия продвинулась в глубь страны до 200 км. Трудно сказать, когда мы спали. Двигались и днем, и ночью. Как только подходили к городу или населенному пункту, к нам часто подъезжал посыльный и говорил: «Братья, вперед! Путь в город открыт!» И мы двигались галопом на своей повозке.
И опять — руины, пепелища и разрушения. Горели дома и различные сооружения, черный дым медленно поднимался кверху. Всюду трупы немецких и русских солдат — одни были в зеленых шинелях, другие — в серых. Один лежал ничком, уткнувшись носом в землю, другие — окоченело скорчившись от предсмертной боли, трупы лежали с опрокинутыми назад головами и с открытыми глазами. Трупы лежали до прихода похоронной роты, которая появлялась на месте боя значительно позже. Она снимала с убитых жетоны, оружие и шинели и организовывала захоронение в братских могилах. Снятые жетоны сдавались в штаб для сообщения о [84] героической смерти убитых.
Все это видел Алексей. Впервые он увидел виселицы с казнёнными и массу разбитой техники. Несмотря на то, что о злодеяниях, которые совершали фашисты, подробно публиковалось в нашей печати, постоянно передавалось по радио, несмотря на то, что Алексей видел разрушения и сам бывал под бомбежкой, он был поражен тем, что увидел на фронте в непосредственной близости. «Вот это война!» — воскликнул он, когда мы вошли в город Братиславу и продвигались по разрушенному, охваченному пожаром городу среди развалин и трупов. Войска после освобождения города продолжали свое продвижение вперед с тяжелыми боями и неся большие потери людей и боевой техники.
В Чехословакии мы увидели и другое. Ликующие жители встречали советских воинов-освободителей хлебом-солью, нам вручали букеты цветов, нас обнимали и целовали как освободителей. На улицы выставляли столы с едой, овощами, молоком и квасом.
Повозка, на которой продвигались мы с Алексеем, постепенно превратилась в своеобразный штаб. Каждые новые удачи и неудачи, радость и горе сообщались возле нашей повозки. Особенно часто нашу повозку навещали мои боевые друзья: командир 1-й батареи ст. лейтенант Несповитный Николай, начальник штаба дивизиона Николай Смычков, командир взвода Николай Парфенов, старшина Рогулин и другие товарищи.
Был и такой случай. После того, как немцев выбили в ночном бою из большого поселка, наши без передышки преследовали их по пятам. Мы с Алексеем в этот раз грубо нарушили указание командира дивизиона двигаться только во втором эшелоне. Глубокой ночью вместе с пехотой вышли из поселка на шоссейную дорогу. Занятые разговором, не заметили, как пехота остановилась на ночлег и окопалась за городом. Увлеченные тихой беседой, мы продолжали идти вперед по обочине шоссейной дороги и не заметили, как догнали немцев. Наверняка мы бы попали в плен. Нас «выручил» громкий немецкий разговор. Мы в недоумении переглянулись и тут же легли в кювет возле дороги, где пролежали в большом напряжении до утра, пока не подошла наша пехота.
На седьмой день пребывания Алексея в нашем полку в одном из боев был тяжело ранен командир батареи. Хотя он и говорил, что он артиллерист и осколки его не заденут, он был тяжело ранен осколком снаряда в голову, его перевязали и отправили в госпиталь. После этого он в часть не возвращался, и дальнейшая его судьба осталась для нас неизвестной. Меня срочно вызвал командир дивизиона и приказал немедленно принять командование батареей и ввести орудия в бой прямой наводкой. Пехота требовала орудия в боевые порядки.
Обстановку я описал Алексею и сказал, чтобы он от повозки никуда не отлучался. В районе боевых порядков пехоты на открытом поле стояли три скирды из соломы, которые были расположены одна [85] от другой на некотором удалении. В районе первой от нас скирды были расположены боевые порядки нашей пехоты, в районе третьей скирды засели немцы. Вторая скирда считалась нейтральной, никому не принадлежала. От нас требовалось срочно днем, на виду у противника, проскочить через открытое пространство, простреливаемое немцами поле, установить одно наше орудие у первой скирды и открыть огонь по третьей скирде.
От того, как мы удачно выберем время, и от того, как мы организуем внезапный бросок с орудием, зависело выполнение намеченной операции и в целом наша жизнь. Я подобрал самый надежный боевой расчет из пяти человек, шестым был я, выбрали самых крепких лошадей, впрягли их в орудие, расчет разместился на лафете орудия. Выбрали удобное время и галопом проскочили к первой скирде. От неожиданности немец не успел сделать ни одного выстрела по нашему орудию. Сходу орудие развернули и начали обстрел противника, находившегося в районе третьей скирды. Под прикрытием нашего огня пехота выбила немца, и началось продвижение дальше.
Всю эту операцию со своей повозки наблюдал Алексей, и после войны частенько рассказывал, как я с перевязанной головой пошел в бой. После этого боя нас с Алексеем пригласил к себе командир дивизиона и предложил Алексею ехать в часть, а мне — основательно приниматься за дело. Вечером устроили прощальный ужин. На прощальный ужин к повозке подходили поочередно, так как всех сразу снимать с передовой не было возможности. Приходившие, немного побеседовав, прощались с Алексеем и уходили в боевые порядки. После первой партии приходила вторая из 5–6 человек и т. д. Ужин затянулся до позднего вечера. Один из друзей, кто именно — сейчас не помню, сказал: «Два брата встретились на фронте. Такое бывает не часто. Вам повезло. Но обычно такое всегда оборачивается несчастьем. Наверняка кого-нибудь из вас убьют». Это высказывание каждый из нас воспринял по-своему. Мы с Алексеем переглянулись, не сказав ни слова. Проводы были запоминающимися. Все, кто знал нас, старались побывать возле нашей повозки. Алексей проводами остался доволен. На прощание я подарил ему маленький пистолет, который достался мне от румынского майора во время перехода румын на нашу сторону.
На следующий день, 8 апреля 1945 года рано утром мы с Алексеем расстались. Ехать ему предстояло на попутном транспорте, идущем за боеприпасами в тыл. Мы вышли на перекресток двух дорог в ожидании машины. Закрутили сигары из махорки, но докурить нам не пришлось. Очень скоро подошла грузовая машина, прославленная в те времена полуторка. Шофер остановился, он ехал как раз в том направлении. На прощание здесь на перекрестке мы не успели сказать ни слова, только крепко обнялись и поцеловались. Шофер скомандовал полезать в кузов. Не успел Алексей со своим сержантом заскочить, машина тронулась с [86] места и стала быстро набирать скорость. Алексей ехал стоя и все время махал мне рукой. Я стоял на перекрестке еще долго после того, как машина с Алексеем скрылась за поворотом дороги. Очевидно, что без слез здесь не обошлось.
Это было в Гададине 8 апреля 1945 года. До конца войны оставалось ровно тридцать дней. Предсказание, которое было высказано во время проводов, сбылось. Через шесть дней после отъезда, Алексея тяжело ранило в живот автоматной пулей. Она прошла брюшную полость через печень. Рана была очень тяжелой, считалась смертельной. Но об этом дальше.
Последний бой. Гибель второй батареи.
Второе ранение я получил в самом конце войны, когда наша армия на всех фронтах вела успешные бои на территории Германии и Чехословакии. В Германии велись бои на подступах к Берлину. Наша армия была на юге Чехословакии. Бои были чрезвычайно тяжелыми и кровопролитными. В эти дни наши потери исчислялись не десятками и даже не сотнями, а ежедневно погибали тысячи солдат и офицеров нашей армии. Бои шли круглосуточно. Недостатка в военной технике в последние дни войны не было. Вместо разбитой артиллерии и танков армия получала новые, вместо выбывших из строя солдат и офицеров на передовую присылали новых. А гибли в последние дни войны и солдаты, и офицеры, и генералы.... Вот, примерно, такая была обстановка в последний месяц войны. На подступах к городу Брно (это второй по величине после Праги город в Чехословакии) на небольшом участке фронта стрелковое подразделение, которому был придан наш артиллерийский полк, не увязав свои наступательные действия с соседними подразделениями на своих флангах, далеко продвинулось вперед и вечером 13 апреля заняло оборону в районе одного из населенных пунктов.
Батарея, которой я командовал в то время, была сильно потрепана и временно в боях не участвовала. С полученным новым пополнением двигались во втором эшелоне и готовились к предстоящим боям, проходя кратковременное обучение. По этой причине мне было приказано на прямую наводку не выходить, а установить орудия на закрытой позиции примерно на расстоянии 5–6 км от переднего края. Огневые позиции мы заняли возле моста через небольшую речушку, протекавшую в поперечном направлении к шоссейной дороге, справа от моста речушка уходила в ложбину с небольшим островком леса. Слева от шоссейной дороги по ходу наступления была возвышенность, вершина, которой находилась в метрах 800–900 от шоссейной дороги. Такое подробное описание местности я делаю для того, чтобы легче было представить события, которые развернулись рано утром 14 апреля 1945 года. [87]
Ложбина, расположенная справа, опускалась от дороги еще ниже, там речушка поворачивала вправо и уходила куда-то в направлении обратном, нашему наступлению. Впереди нашей батареи был населенный пункт, удаленный от нас на 3–4 км, в котором расквартировались ближние тылы полка со штабами, мы оказались в полной безопасности, находясь во втором эшелоне. Сзади нас, примерно на таком же расстоянии, находился другой населенный пункт, где размещались дальние тылы. Казалось, нам ничто не могло угрожать. Связисты проложили телефонную связь с командиром дивизиона. Его наблюдательный пункт был также впереди нас в деревни Страни.
Мой телефонный аппарат установили под мостом через речку — это было единственное место с естественным укрытием от осколков. Все наши 76 мм пушки к вечеру заняли боевые позиции с таким расчетом, чтобы можно было вести огонь по круговому сектору. Для артрасчётов были выкопаны окопы и ниши для снарядов. Артиллерийские упряжки вместе с ездовыми укрыли в лесу, расположенном внизу, в ложбине, куда также провели телефонную связь.
Вечером, примерно около 20 часов, я доложил комдиву о полной боевой готовности наших орудий. Задав мне несколько вопросов, он пожелал мне спокойной ночи. Затем подошла походная кухня. Плотно поужинав после тяжелого перехода и напряженной работы, в хорошем настроении, мы улеглись спать, каждый возле своего орудия, оставив возле орудий патрульных постовых. Я лег под мостом возле телефонного аппарата, укрылся шинелью и крепко заснул. На рассвете меня разбудил непонятный шум, исходивший из переднего края. Я подошел к постовому и спросил: [88]
— Давно такое началось?
— Нет, бой только разгорается, — ответил он.
Вглядываясь в передний край и прислушиваясь к происходящему там, я понял, что начинаются серьезные дела в деревне Страни. Я скомандовал:
— Батарея, к бою!
По этой команде все орудийные расчеты заняли места возле своих орудий. События разворачивались молниеносно. Впереди с каждой минутой усиливался ружейно-пулеметный огонь и минометная стрельба. Что там происходит, пока нам было непонятно, телефонная связь была повреждена, поэтому мы были некоторое время в полном неведении. Но такое состояние было не долго. Вскоре артиллерийский и минометный огонь немцы перенесли с передовых порядков на населенный пункт, где были сосредоточены наши штабы и административно-хозяйственные части. Немцы открыли такой уничтожающий огонь, что всю деревню заволокло дымом от разрывов снарядов.
После прекращения артналёта из деревни донеслась беспорядочная ружейно-пулеметная стрельба. Теперь уже сомнений не было — немцы вошли в деревню, где устроили кровавую резню, в результате которой наши подразделения 2 эшелона, находящиеся в деревне, начали бегство. Была обратная картина той, что была вчера, когда наши войска шли в наступление. Сегодня же была страшная паника: армия бежала назад по шоссейной дороге, рядом с дорогой, по лощине, бежали кто как мог, каждый хотел обогнать другого.
Шоссейная дорога на всем своем протяжении была полностью забита автомашинами, лошадиными упряжками. Беспорядочно отступали упряжки с военным снаряжением, штабные упряжки и военная техника. Все свободное пространство между техникой и лошадиными повозками было заполнено бежавшими солдатами. Царил неописуемый беспорядок. Правее шоссейной дороги, по ложбине начали отходить наши стрелковые подразделения, которых немцы выбили с занятых вечером рубежей.
— Что делать? — мысленно спрашивал я себя. Все бегут, немецкие минометы и артиллерия расстреливают точным попаданием снарядов в цель — в отступающих... Крики раненых усиливали панику. Такое избиение наших войск в конце войны произошло по тому, что были оголены фланги форсированно наступающей пехоты. Немецкое командование незамедлительно воспользовалось этим, внезапным ударом с двух флангов нанесло сильный и неожиданный удар по нашим частям — вначале по тылу, а потом выбили и пехоту с занятых рубежей. Мы стояли в полной боевой готовности и не могли ничем помочь нашим, а немец расстреливал нас прицельным огнем.
Как только среди отступающих появилась артиллерия и минометы, я спросил у помощника командира взвода Гайнутдинова: «Что будем делать?», он ответил: «Пока не поздно, браток, надо [89] драпать!».
Я приказал всем подготовиться к отходу. В это самое время верхом на взмыленной лошади прибыл связной разведчик и передал письменный приказ начштаба — орудия с огневых позиций не снимать, занять круговую оборону и своим огнем прикрыть отступление наших войск. Разведчик сообщил, что немцы могут появиться слева, со стороны возвышенности. Несмотря на всю сложность обстановки, в которой мы оказались, я почувствовал какое-то облегчение, кто-то еще в состоянии руководить в такое время.
Долго не раздумывая, мы развернули все наши орудия в сторону возвышенности и приготовились к схватке. Все снаряды были разложены возле орудий. Кроме осколочных снарядов мы приготовили на случай ближнего боя шрапнель и на случай появления танков — бронебойные и подкалиберные снаряды. Примерно через десять минут на возвышенности появилась первая цепь немецких автоматчиков. Они были от нас на расстоянии 700–800 м и короткими перебежками двигались прямо на наши пушки. За первой группой появилась вторая, затем третья — их было очень много. К этому мы были готовы. Если минуту назад мы не видели цели и не знали, что нам делать, то сейчас прямо перед нашими орудиями, прямо на нас короткими перебежками двигались немцы. Из всех четырех орудий мы открыли бешеный огонь прямой наводкой осколочными снарядами по наступающим шеренгам немцев. Учитывая, что орудия наши были скорострельными — 15–20 выстрелов в минуту, а 4 орудия за минуту выпускали соответственно 60–80 снарядов, мы навели сокрушительный ураганный огонь. Земля горела под наступающим противником. Воздух был перемешан с землей, дымом и гарью, снаряды рвались сплошной стеной.
По мере приближения немцев, мы чередовали осколочные снаряды со шрапнелью. Немцы не выдержали такого мощного огневого заслона, вначале залегли, а потом небольшими группами стали отходить, оставляя при этом убитых и раненых. Они поняли, что нас лобовой атакой не взять и решили обойти наши орудия. Мы тактику врага поняли сразу и заняли круговую оборону, приготовив ручные гранаты, ручной пулемет и личное оружие. Как только немцы отошли на безопасное расстояние, нас начали обстреливать из минометов и артиллерийских орудий. Теперь уже мы почувствовали на себе тот ад, который наступает во время артиллерийско-минометного налета.
Сейчас мне трудно вспомнить, сколько времени длился этот жаркий бой, и все подробности. Помню, что прямым попаданием снаряда было разбито одно из четырех орудий и погиб весь его боевой расчет. После того, как была нарушена телефонная связь, в разгаре боя наша телефонистка Паша развернула возле моста свою рацию и попыталась связаться с командиром дивизиона. Не обращая внимания на обстановку и уханье снарядов и мин, она настойчиво и торопливо вызывала: «Волга! Волга! Я — Роза. Отзовитесь! Прием!» [90]
Но ответа не было. В это время в районе моста, где стояла рация, шлепнулась мина. Большим осколком Паша была смертельно ранена в живот.
По мере ослабления артналёта, немцы еще не раз пытались атаковать нашу батарею, но безуспешно. Как только они пытались переходить в атаку, на них обрушивался шквал артиллерийского огня. Во время боя, когда снаряды были на исходе, неожиданно к нам подвезли на двух повозках снаряды. Значит, за нами наблюдают. Это вселило в нас уверенность. Значит, скоро окажут помощь. А наши ряды редели. Появились убитые и раненые во всех расчетах. Возле трех уцелевших орудий оставалось по 3–4 человека. Но бой по-прежнему шел ожесточенный. Немцы не отказывались от своей цели овладеть батареей и перерезать шоссейную дорогу. Атаки возобновлялись неоднократно. Наши артиллеристы расстреливали их в упор осколочными снарядами и шрапнелью.
Много трупов оставил враг на поле боя, но перерезать шоссейную дорогу, выйти в тыл отступающих наших войск и учинить кровавую резню ему не удалось. А это была главная задача, поставленная перед нами. В этом бою непосредственно принимали участие 24 артиллериста, 16 из них пали смертью храбрых. Живыми из боя вышли 6 человек, трое из них были ранены. В том числе я был тяжело ранен в живот пулей из автомата. Двое пропало без вести.
Этот бой был для меня последним. Для меня война закончилась за 24 дня до капитуляции Германии. Как была похожа обстановка и последствия боя на ту, о которой поется в песне. Вот два куплета из этой песни:
«Дымилась роща под гороюНачальник штаба дивизиона.
После того, как начальник штаба старший лейтенант Несповитый в критический момент во время танковой атаки противника принял командование батареей на себя и после успешного отражения атаки, изъявил желпние до конца остаться командиром батареи, начальником штаба дивизиона был назначен командир взвода разведки лейтенант Сычков Николай. Мужчина в возрасте 25–30 лет, высокого роста, чремерно для его возраста полный, лицо пухлое, с сильно заплывшими, почти всегда улыбающимися глазами. [91]
Его лицо во многом напоминало космонавта Гречко. Несмотря на добродушный вид, он обладал сильной волей, умел жестко отчитать офицеров рангом и возрастом старше его. Я был свидетелем, как он — лейтенант — отчитывал за допущенные упущения заместителя командира дивизиона по политчасти капитана Иванова, а тот в свое оправдание говорил что-то невнятное, почти вытянувшись в струнку. Мы с ним были хорошо знакомы, ко мне он относился доброжелательно и с доверием.
Это он, Николай Смычков, в критическую ситуацию первым вспомнил о нашей батарее, прислал ко мне на батарею связного с приказом — батарею с ОП не снимать и прикрыть панически отступающие наши войска. Не будь этого приказа, мы бы были вынуждены снять наши орудия с ОП и откатить их назад. В этом случае немцы перерезали бы путь к отходу по шоссейной дороге, и наши оказались бы в полном окружении. Начальник штаба принял единственно правильное решение, исключившее массовое кровопролитие.
Это он, Николай Смычков, наблюдал с ближнего расстояния единоборство нашей батареи и в нужный момент организовал подвоз снарядов к нам на ОП во время боя. Это ему удалось в критический момент организовать контрнаступление и придти на помощь нашей батарее, правда эта помощь была запоздалой. Немцы опередили. Вот такой большой воли был начштаба лейтенант Смычков, он был совсем не похож на других штабистов. Где он сейчас — не знаю.
Госпиталь.
В госпитале, в знак благодарности к медицинским сестрам, из палат выздоравливающих частенько раздавалась же песня:
Дул холодный порывистый ветерДальше говорилось о ранении:
Я был ранен, и капля за каплейДействительно это было так. Каждый из нас, находящихся в госпитале, хорошо помнит, что сделала для него медицинская сестра. И песня нам об этом напоминает:
И взваливши на девичьи плечи,Песня заканчивалась подбадривающими словами:
Дорогой, посмотри на Анюту,Тысячи героических подвигов совершили медсестры, спасая раненых бойцов. Так было и при моем ранении. Она первой оказалась возле разбитого нашего орудия во время первого ранения, она первая подскочила к контуженному молодому офицеру и оказала необходимую помощь, она вынесла меня с поля боя, тяжело раненного в живот, и сделала спасительную повязку. Это она, медицинская сестра, сидела сутками возле моей кровати в реанимационной. Это из ее руки в мои жилы неоднократно перекачивали исцеляющую кровь.
Казалось бы, что этих девчат в военной форме я должен был запомнить на всю жизнь. Но нет — не помню ни фамилий, ни имен. Да они и не пытались со мной знакомиться. Сделав свое милосердное дело, они уходили оказывать помощь другим.
Лежа на госпитальной кровати, я восстанавливал в памяти события, происшедшие со мной после ранения... Находясь за щитом нашего разбитого орудия, откуда все хорошо рассматривалось, я руководил боем. Неожиданно почувствовал глухой удар в живот, словно меня кто-то ударил кувалдой и сильный ожег внутри. Помню, как я схватился за живот и упал возле орудия. Помню, как в спешке положили на шинель, и кто-то волоком потянул вниз к ложбине. От сильной боли и потери крови я терял сознание и пробуждался. Где-то поблизости, в кювете, мне сделали первую перевязку, спешно перемотав живот поверх гимнастерки бинтом, и погрузили на попутную повозку, бежавшую в тыл. Смутно припоминаю о том, что дальше ехал на грузовой машине, накрытой брезентовым тентом. Машина была битком набита ранеными, и меня с трудом втиснули на пол кузова.
Ехали под обстрелом по дороге, до отказа переполненной транспортом. На ухабах машину трясло и бросало в разные стороны, от чего нестерпимая боль в животе и большая потеря крови, просочившейся насквозь через гимнастерку и бинты, выбивали меня из сознания несколько раз, пока не доехали до госпиталя.
— Этот тяжелый? Срочно на операционный стол! — эти первые слова, которые я услышал при разгрузке машины, относились видимо ко мне.
На носилках я был доставлен в операционную палату, где меня разбинтовали, сняли окровавленную одежду и положили на операционный стол, возле которого стояли хирурги и операционные [93] сестры.
Ко рту и носу мне поднесли маску, и сестра сказала:
— Дышите глубже! — а потом стала задавать разные вопросы: как меня зовут, откуда я родом, кто остался в Тагиле и что-то еще в этом роде. Отвечая на эти вопросы, я чувствовал какое-то потепление в организме. Голос медсестры становился все тише и тише, она, куда-то все дальше отдалялась от меня. Я еще слышал, как хирург сказал: «Приготовились...» и провалился в какую-то темноту, бездонную пропасть.
Очнулся через несколько часов. Как выяснилось позже, операция длилась три часа, да еще столько же действовал наркоз после операции. Первое, что я увидел — большую палату госпиталя. Палата была чистая, светлая, в ней было много цветов. Стояла всего одна кровать, на которой лежал я, и медицинский лежак. Возле моей кровати сидела молодая красивая девушка в белом халате и держала шланг от кислородной подушки у моего носа. Можно было понять по ее виду, как она обрадовалась тому, что я очухался и открыл глаза. Приятно улыбаясь, она произнесла на ломаном русском языке:
— Хорошо! Молодец! — выбежала куда-то из палаты.
Через минуту она вернулась в палату с врачом, который пощупал мне пульс и приложил свою ладонь к моему лбу, определяя температуру. Он сказал: «Молодец! Выдержал очень тяжелую операцию! Самое страшное осталось позади. Теперь выздоравливай. Все будет зависеть от тебя. Возле тебя будут дежурить круглые сутки наши друзья чешки». После таких доброжелательных слов, в такой чистой и уютной обстановке, чего я не видел и не слышал более трех лет, нужно было выздоравливать!
Но слишком много было потеряно крови, которая во время операции была компенсирована донорской. Состояние было критическое. Высокая температура не спадала в течение восьми суток, я ничего не ел, очень часто бредил. Для поддержания моего организма капельницами в вену вливали глюкозу Несколько раз делали переливание крови. Кровь прямо из руки медицинской сестры переливалась в мои вены на руках. Для этого рядом ставили лежанку, на нее ложилась сестра и по шлангу ее кровь переливалась в мой организм. После этого сестра вставала, легонько похлопывала меня по щекам и уходила делать свои дела. Сколько усилий, труда и милосердия было приложено медицинскими работниками, чтобы спасти мою жизнь. Чешские сиделки, сменявшие одна другую, круглосуточно дежурили возле моей кровати.
В палате, кроме меня никого не было из больных. В течении суток меня несколько раз навещали врачи и дежурные советские сестры. Сиделки часто поправляли постель, взбивали подушки, постоянно держали шланг от кислородной подушки. Каждая из них пыталась завести со мной разговор. Но разговор получался плохо и заканчивался он тем, что они поглаживая меня по голове, смачивали водой мои пересохшие губы и давали из ложки воды. В таком [94] состоянии находился 8 суток. На девятый день я почувствовал сильное облегчение — у меня наконец-то спала температура. Я впервые попросил еды.
Мое желание было выполнено моментально. Мне принесли жидкую молочную манную кашу, и сестра кормила меня с ложечки в лежачем положение. Я съел несколько ложечек и сразу заснул. После долгого и спокойного сна я проснулся весь мокрый от пота. Мне сменили белье и постельные принадлежности. Ну, а потом состояние мое с каждым днем все улучшалось. Первая моя просьба была к русской медсестре, которую я попросил написать письмо домой. Она сделала это под мою диктовку. А позже я узнал, что такое письмо мои родные получили в тот день, когда сообщили о победе. Дома, конечно, был переполох, так как письмо было написано чужой рукой. Но вскоре я сам написал письмо. Постепенно с помощью сестры я начал садиться на кровати, а потом попросился в туалет в сопровождении сестры. Туалет был занят, и мы остановились в ожидании, когда он освободится. Наконец открылась дверь и я вижу, что из туалета выходит мой командир орудия старший сержант Тараненков. Он тоже оказался в этом госпитале после ранения. Придя ко мне в палату, он рассказал, что случилось на батарее после моего ранения...
Когда меня ранили, он — тоже раненый в руку — вместе с медсестрой на шинели приволокли меня в лощину, где была сделана перевязка, положили в повозку и срочно отправили в санчасть, а сами побежали обратно к орудиям. Но было уже поздно. На батарею ворвались немецкие автоматчики. Правда, вскоре на батарею подошли наши части и выбили фашистов от орудий. Среди первых был наш начальник штаба лейтенант Смычков Николай.
Страшная картина открылась перед глазами наших освободителей. В стволы уцелевших орудий немцы набросали гранаты, которые, разрываясь внутри ствола, вызывали их раздутие. Такие орудия в дальнейшем ремонту не подлежали. Возле орудий лежали в разных позах наши артиллеристы. Их насчитали пятнадцать. Шестнадцатый труп нашли позже. Ещё он рассказал о страшной гибели командира огневого взвода лейтенанта Гайнутдинова Шарапа. Его труп был найден в немецких окопах расстрелянный в упор из ракетниц. Как он попал к немцам — никто не знал.
Во время этого боя он был одним из первых героев. Не обращая внимания на рвущиеся вокруг батареи снаряды, он перебегал от одного орудия к другому. Появляясь в самые критические моменты, подавал громкую команду с татарским акцентом:
— Братцы! Шрапнелью — беглый огонь! — и после этого орудие оживало, а Гайнутдинов перебегал к другому орудию и там корректировал ведение огня. Предполагают, что он был взят в плен, когда немцы вступили на батарею, и насильственно уведён при отступлении. Труп его был сильно изуродован. Ни у кого не [95] возникало сомнения о его героической гибели в плену. Вот так закончил войну командир боевого взвода Шарап Гайнутдинов, не имевший до этого ни одного ранения, ни одной контузии.
Двух наших солдат не нашли ни среди убитых, ни среди живых. Очевидно, их увели немцы вместе с командиром взвода. Так погибла наша вторая батарея. Погибли пушки. Погибли люди. Артиллеристы погибли, но поставленная перед ними задача была выполнена.
Немецкие автоматчики, зайдя в тыл наших подразделений, должны были перерезать шоссейную дорогу в районе моста, где стояли наши орудия, тем самым закрыть путь к отходу наших окруженных подразделений, после чего полностью их уничтожить. Заслоном встала наша батарея на пути немецких автоматчиков. Поле боя было усеяно трупами немецких солдат. Атака была сорвана нашими артиллеристами. Тем самым наши части были сохранены, отошли с прежних позиций, сосредоточили свои силы, нанесли контрудар по немцам и продолжили свое победоносное наступление.
За этот бой я был награжден третьей, самой крупной, после ордена Ленина правительственной наградой — Орденом Боевого Красного Знамени.
СПРАВКА центрального архива Министерства обороны СССРг. Подольск Московская область
В наградном листе к приказу войскам 40 армии №0180/Н от 9 июня 1945 года, записано:
Чирков Б. Т., лейтенант, командир огневого взвода 2 батареи 1-го дивизиона, 1924 года рождения, член ВКП(б), ранен 10 марта 1945 года, имеет контузию, в Красной армии с 1942 года, призван Н-Тагильским ГВК Свердловской области.
14 апреля 1945 года батарея 76 мм орудий под командованием лейтенанта Чиркова Б. Т. уничтожила роту атакующих немецких автоматчиков.
За умелое руководство и проявленное мужество и отвагу в боях с немецко-фашистскими захватчиками, награжден орденом Боевого Красного Знамени.
Основание ОП 690306 д. 2189 л. 419.
Начальник архивохранилища
Майор /Трошина/
28 марта 1986 г.
Вскоре ко мне в палату поселили двух тяжелораненых молодых ребят. Один был лейтенант без правой руки, вместо нее у него был обрубок выше локтя. Веселый по натуре, он каждое утро тренировал свою культю и чему-то радуясь, показывал нам свой [96] забинтованный обрубок. Иногда при обходе врача Вадим жаловался, что он ощущает боль в кисти отсутствующей руки. Он потерял руку, когда бежал, размахивая пистолетом в правой руке, осколком снаряда перебило руку выше локтя. В госпитале ему сделали ампутацию. Второго занесли на носилках. Это был восемнадцатилетний парень, совсем еще юноша, худой, маленького роста. Его потухшие глаза страдальчески смотрели на окружающее. Не побывав в бою, он был ранен на сборном пункте во время бомбежки. Осколком у него была перебита стопа правой ноги.
В госпитале ему сделали три операции. Сначала ему обрезали ступню. Гангрена распространилась выше, потом резали по коленному суставу, а затем отняли всю правую ногу. На раненую левую ногу тоже был наложен гипс полностью. Он все время лежал на спине и стонал. Вскоре его эвакуировали в Союз.
Наш госпиталь разместился в сравнительно небольшом доме старинной архитектуры, где-то в центральной части Банско-Быстрица. Мое здоровье шло на поправку. В каждой палате была закреплена вольнонаемная медсестра из местного населения. Все мы были тяжелые, у каждого свои капризы, каждому нужно было что-то подать, принести, отнести. Все это делала сестра. Однажды, трогая мои завитушки на голове, она спросила на ломаном русском языке:
— Борис, (при произношении моего имени она делала ударение на «о») почему у русских офицеров волосы шицко кучерявые?
Я ей шутливо ответил, что у нас в армии на офицеров учат только кудрявых.
Наступили первомайские праздники и пасха — кажется, тот год эти праздники совпали. Весенним солнечным утром к нам в палату зашел поп в полном своем обряде, держа в правой руке большой крест. За ним вошли девочки в формах монашек. Они внесли в палату подарки.
В госпитале я пролежал почти полгода. После чего вернулся в свою часть, где все удивились моему появлению. Дело в том, что по какому-то зловещему недоразумению, в полк был прислан документ из госпиталя, что Чирков Б. Т. умер в госпитале от тяжелых ран. Видимо, произошла какая-то путаница, когда меня переводили из одного госпиталя в другой.
Кстати, это сообщение подтвердилось и через 30 лет после окончания войны. Работая на заводе им. Я. М. Свердлова, по запросу секретаря парткома т. Мешалова А. И. из архива ЦК КПСС было прислано мое личное дело. На скоросшивателе в верхнем углу по диагонали было написано: «Умер в госпитале 4 мая 1945 года от тяжелого ранения».
После изучения дело было направлено с разъяснением обратно в архив ЦК КПСС. Около года прослужил я в армии после возвращения.
Наша 232 стрелковая дивизия закончила войну не как все — 8, [97] а 18 мая 1945 года за городом Прагой. Сразу после окончания войны она была расформирована. 676 артполк был передан в 6-ю гвардейскую механизированную дивизию 4-й гвардейской механизированной армии, которая находилась в составе Советских оккупационных войск в начале в Австрии, а затем в Германии в г. Бернау, который вплотную примыкал к Берлину.
В 1946 году мне было предложено для дальнейшего совершенствования своих военных знаний ехать на учебу в военную академию, но по состоянию здоровья 21 августа 1946 г. я был демобилизован из рядов РККА.
Я вернулся в Н. Тагил. С этого момента настал новый этап моей нелегкой трудовой жизни в мирное время.