Смоленская наступательная
«Быстрей громите фашистов!»
Выйдя на подступы к Духовщине, 39-я армия вместе с войсками других объединений Калининского и Западного фронтов приступила к освобождению Смоленской области.
Почти два года Смоленщина изнывала в жестоких условиях фашистской оккупации. Поэт А. Твардовский, как бы сочувствуя своему земляку Василию Теркину, с тоской писал об этих долгих и тяжелых днях:
Были листья, стали почки,Стояла погожая майская пора, когда красота смоленских мест, должно быть, особенно своеобразна — сколько тут лесов и перелесков, озер, зеленых холмов... Но по дорогам этого исконно русского края нам предстояло с боями идти дальше на запад. Приходилось оценивать местность под другим углом зрения: более тысячи рек, около 200 озер, заболоченные поймы — все это оборачивалось серьезными трудностями для передвижения войск, особенно танков и артиллерии, чем опытный противник несомненно воспользуется.
Надо было, пока на фронте установилось относительное затишье, усиленно готовить личный состав, прежде всего новое пополнение, к предстоящим боям за полное освобождение Смоленщины.
Штаб армии организовал непрерывную смену батальонов на переднем крае и вывод их в тылы дивизий. Там на оборудованных по образцу обороны противника учебных полях проводились ротные и батальонные тактические учения, занятия по командирской подготовке. [64]
Шла массовая подготовка специалистов-наводчиков, механиков-водителей, минеров, связистов, разведчиков. По инициативе комсомольцев развернулось движение за совершенствование боевого мастерства, овладение смежными специальностями, за взаимозаменяемость в расчетах и экипажах.
Военный совет армии придал особое значение укреплению войсковой разведки. В прошедших боях состав разведывательных взводов и рот значительно обновился, и они, не имея должной подготовки, не всегда успешно справлялись со своими прямыми задачами. А ведь для разведчиков не существует затишья, они заняты боевой работой беспрерывно. И командарму случалось делать упреки в адрес разведчиков — то им не удавалось раскрыть на том или ином участке систему огня противника, то вовремя не захватывался до зарезу нужный «язык»... Приходилось сталкиваться и с неправильным использованием разведподразделений в боях за улучшение позиций, что приводило к неоправданным потерям среди разведчиков.
С большой энергией за устранение недостатков в подготовке разведчиков взялся начальник разведки армии подполковник М. А. Волошин. Он правильно нацелил офицеров разведотдела штаба армии, офицеров разведки в соединениях и частях на главное — лично кропотливо учить новичков на опыте лучших разведчиков, всемерно пропагандировать этот опыт. Кстати сказать, сам Максим Афанасьевич не жалел труда на воспитание и обучение умелых разведчиков. Самые лучшие наши разведчики, такие, как Владимир Карпов, Иван Горобец, Михаил Яглинский, постигали свое многотрудное дело при его прямом участии. Много лет спустя, в 1977 году, генерал-майор Волошин опубликовал интересную, на мой взгляд, книгу воспоминаний «Разведчики всегда впереди», в которой рассказал о своих боевых товарищах — разведчиках нашей армии. Я с удовольствием рекомендую молодому читателю эту поучительную книгу.
По указанию Военного совета командиры и политорганы укрепили личный состав разведывательных подразделений за счет коммунистов и комсомольцев. В разведротах были созданы полнокровные партийные и комсомольские организации. К примеру, в каждом взводе разведроты 158-й стрелковой дивизии насчитывалось не менее трех коммунистов и пяти комсомольцев. Вместе с [65] политотделом армии мы строго контролировали ход всех мероприятий по подбору и подготовке разведчиков. В конце мая мне довелось быть в 629-м стрелковом полку 134-й дивизии, и я детально расспросил об этом его командира подполковника А. К. Кортунова.
— Взвод разведки укомплектован лучшими коммунистами и комсомольцами, — докладывал Кортунов. — Особенно я доволен, что его возглавляет лейтенант Карпов — очень смелый и находчивый разведчик.
Мне и раньше приходилось слышать об успешных действиях Карпова по захвату «языков». Я решил лично побеседовать с разведчиком.
Первое, что тогда бросилось в глаза при встрече, это его строевая подтянутость, спортивная молодцеватость, подчеркнутая внешняя аккуратность.
Отчетливо помню просохшую тропинку по склону лесистого оврага, где располагались КП полка и хорошо оборудованные блиндажи для личного состава. За время нашей с Карповым «прогулки» противник дважды сделал короткие артиллерийские налеты по участку обороны. Мне, конечно, хотелось более подробно, в деталях, узнать о самом командире взвода, а он больше говорил о действиях своих подчиненных — рядовых и сержантах, по его словам замечательных, храбрых воинах.
Взять «языка» живым, захватить документы у врага, разведать систему его обороны, перейти линию фронта и вернуться назад — не такое простое дело. Разведчик, как и сапер, ошибается только один раз. Здесь нужны не только предельно развитое чувство товарищеской взаимопомощи, не только смелость и решительность, но и исключительная осторожность, предусмотрительность, высокий моральный дух и физическая выносливость. Обладая сам такими качествами, Владимир Васильевич Карпов, как я убедился, настойчиво формировал их и в своих подчиненных. Когда наша беседа заканчивалась, Карпов, смелый и дерзкий в схватках с врагом, смущенно, как-то по-детски попросил:
— Разрешите, товарищ генерал, посмотреть вашу Золотую Звезду.
После этой нашей первой встречи пройдет лишь несколько месяцев, и Военный совет за новые подвиги представит самого разведчика Карпова к званию Героя Советского Союза.
Кстати сказать, Карпов, ныне известный советский [66] писатель, в одном из своих произведений — романе «Взять живым!» ярко и убедительно рассказывает о фронтовых разведчиках. В героях романа нам, однополчанам автора, нетрудно угадывать характеры и черты тех людей, с которыми мы вместе шли по военным дорогам.
Выходит, разведчикам нашей 39-й армии, как говорится, повезло — им посвящены две книги. Но за этим стоят их живые геройские дела.
Недаром за умелую организацию и инициативные действия по ведению войсковой разведки при подготовке Духовщинской операции приказом командующего Калининским фронтом была объявлена благодарность командарму Зыгину, начальнику штаба армии Ильиных, командирам стрелковых дивизий Добровольскому и Кудрявцеву, командирам разведывательных подразделений. Десятки разведчиков армии были награждены тогда орденами и медалями.
Закрепившись на достигнутых рубежах, войска всех фронтов весной 1943 года готовились к летним сражениям.
Проводилась большая работа по реорганизации объединений, соединений и частей Красной Армии, в том числе в сухопутных войсках. Увеличилось количество танковых и механизированных соединений, формировались танковые армии однородной организации, крупные соединения артиллерии резерва Главного командования — артиллерийские дивизии и артиллерийские корпуса прорыва. Завершался переход стрелковых войск на корпусную систему, что улучшало управление войсками в наступательных боях.
В 39-й армии были сформированы два стрелковых корпуса — 83-й и 84-й, в которые вошли пять дивизий и стрелковая бригада.
Командиром 83-го корпуса был назначен Герой Советского Союза генерал-майор А. А. Дьяконов. До этого он командовал 257-й стрелковой дивизией, за успешные бои при освобождении Великих Лук в январе 1943 года преобразованной в 91-ю гвардейскую. Эта дивизия в составе 2-го гвардейского корпуса в июле 1943 года влилась в нашу армию и прошла славный путь в боях за освобождение Смоленщины, Белоруссии, Литвы. Гвардейцы мужественно сражались в Восточной Пруссии, в боях с [67] японскими милитаристами в Маньчжурии, при освобождении Порт-Артура. Значительный опыт партийно-политической работы имел полковник И. Ф. Попов, назначенный начальником политотдела 83-го стрелкового корпуса.
Нам хорошо была известна боевая деятельность участника гражданской войны генерал-майора С. А. Князькова, ставшего командиром 84-го стрелкового корпуса. Сергей Алексеевич прибыл к нам из 3-й ударной армии, где командовал 28-й стрелковой дивизией, отличившейся при проведении Великолукской наступательной операции. На должность начальника политотдела этого корпуса по нашему предложению был назначен полковник Г. С. Мовшев — заместитель командира по политчасти 134-й стрелковой дивизии.
Одновременно в войсках совершенствовалась партийно-политическая работа, получившая новый размах после постановления ЦК ВКП(б) от 24 мая 1943 года «О реорганизации структуры партийных и комсомольских организаций в Красной Армии и усилении роли фронтовых, армейских и дивизионных газет». Первичные партийные организации создавались теперь в батальонах, а не в полках, во всех частях и подразделениях вводился институт назначаемых парторгов и комсоргов. Это повышало роль первичных партийных и комсомольских организаций, приближало их к личному составу. Партийно-политическая работа становилась более оперативной.
Все мы хорошо понимали, что организационное совершенствование Красной Армии, перестройка партийно-политической работы направлялись к одной цели — усилению наступательной мощи советских войск в предстоящих боях по очищению от фашистских захватчиков всей нашей земли. Военный совет, штаб и политотдел работали в эти летние месяцы с большим напряжением.
Политотдел армии во главе с полковником Н. П. Петровым, политработники соединений и частей в короткий срок завершили организационную работу по укреплению батальонных и ротных парторганизаций, подбору и утверждению парторгов и комсоргов. Были приняты меры для повышения роли нашей армейской печати.
Военный совет заслушал доклад редактора армейской газеты «Сын Родины» подполковника М. А. Носова. Сравнительно небольшой коллектив редакции, по оценке Военного совета, плодотворно трудился по освещению в газете боевой деятельности воинов различных специальностей. [68] Особенно много внимания газета уделяла разведчикам, снайперам и артиллеристам. Им посвящались специальные подборки и полосы, что было оправдано в условиях активной обороны. Довольно регулярно на страницах газеты печатались материалы, посвященные опыту партийно-политической работы, воспитанию ненависти к немецко-фашистским захватчикам.
Вместе с тем обсуждение доклада редактора дало возможность выявить и некоторые пробелы в работе редакции, мешавшие превратить газету в важнейший центр партийно-политической работы. Было отмечено, что в газете слабо пропагандируется опыт боевого взаимодействия родов войск, мало уделяется внимания мелким подразделениям, деятельности парторгов, комсоргов и агитаторов в звене батальон — рота. Недостаточно публиковалось заметок и корреспонденции военкоров непосредственно с боевых позиций. Нередко газета с большим опозданием поступала в части и подразделения.
Все это, конечно, снижало действенность газеты. Коллективу редакции было предложено устранить эти недостатки, усилить освещение в газете боевого опыта, более предметно учить воинов действовать в сложных условиях лесисто-болотистой местности, исподволь готовить их к предстоящим наступательным боям. Рекомендовано чаще публиковать материалы, связанные с оперативностью и действенностью партийно-политической работы. Политотделу армии совместно с редакцией было предложено провести в соединениях сборы военкоров и редакторов стенгазет. Мы попросили политуправление Калининского фронта укрепить редакции армейской и дивизионных газет квалифицированными журналистами. Были также приняты меры для обеспечения своевременной доставки газет в части и подразделения. Их доставляли теперь срочно, наряду с продовольствием и боеприпасами.
Должен сказать, что наша армейская печать — газета «Сын Родины» и дивизионные газеты — стала в дальнейшем подлинной трибуной боевого опыта, важнейшим средством политического и воинского воспитания личного состава армии. И в этом была заслуга и самоотверженный труд коллектива военных журналистов — майоров Б. Зязикова, Г. Верховского, М. Каруличева, И. Коровина, капитанов В. Залесского, К. Ефименко, Н. Батюшкова, старшего лейтенанта Г. Серебрякова и других. Они постоянно находились в войсках, держали крепкую [69] связь с военкорами, командирами и политработниками частей.
Конечно, организационные мероприятия не были самоцелью, мы стремились проводить их в тесной связи с решением боевых задач, с политическим воспитанием воинов, формированием у них высоких морально-боевых качеств.
Особое внимание к воспитательной работе диктовалось еще и тем, что в это время к нам непрерывно поступало новое пополнение. К началу мая 1943 года в армию прибыло около 12 тысяч новых бойцов. Основную массу среди них составляли русские и украинцы, но немало было представителей и других национальностей — более двух тысяч казахов, тысяча двести узбеков, около тысячи татар. А вообще в составе армии сражались воины свыше сорока национальностей. В едином строю шли в бой с врагом русские и казахи, украинцы и грузины, белорусы и азербайджанцы, татары, осетины, таджики...
В армии все знали о героическом подвиге трех воинов 234-й стрелковой дивизии. Сержант Лебедев, бойцы — татарин Гинатулин, узбек Нурулаев в ночь на 30 апреля находились в боевом охранении. Противник внезапно обрушил мощный артиллерийский и пулеметный огонь на участок обороны полка. До роты вражеских солдат оказались перед позицией боевого охранения. Сержант Лебедев сказал своим подчиненным:
— Будем стоять насмерть, а не уйдем с позиции.
— Будем стоять насмерть, — повторили Гинатулин и Нурулаев.
Когда гитлеровцы приблизились на 30–50 метров, отважные воины открыли губительный огонь из станкового пулемета, пресекая все попытки врага подняться в атаку. Минометным огнем был выведен из строя наш пулемет. Противник продолжил свою атаку, но отважная тройка забросала осмелевших гитлеровцев гранатами. Враг отступил, потеряв несколько десятков солдат. За мужество и героизм сержант Лебедев был награжден орденом Красного Знамени, а бойцы Нурулаев и Гинатулин — орденом Красной Звезды.
Непоколебимую стойкость при отражении контратаки противника проявил орудийный расчет артиллерийского дивизиона 124-й стрелковой бригады. Бойцы расчета вели непрерывный огонь по гитлеровцам из пушки, а когда она [70] вышла из строя, вступили в рукопашную схватку. Командир расчета еврей Чирковский, наводчик русский Томилов, заряжающий украинец Копшарь, установщик казах Рахимжанов насмерть бились за каждую пядь земли своей Советской Родины и не отдали ее врагу.
Многонациональный состав наших частей не составлял какого-то исключения — так было на всех фронтах, в любом соединении Красной Армии, с первых дней своего рождения являющейся армией дружбы народов, школой интернационального воспитания. Но приходилось учитывать, что не все молодые воины Казахстана, среднеазиатских республик знали русский язык и, стало быть, могли понимать команды, текст уставов и боевых приказов. Это обстоятельство на первых порах пребывания молодых воинов в боевых частях вносило известные трудности в процесс обучения и воспитания.
Изучая данные о составе прибывающего пополнения, мы с командармом Зыгиным пришли к выводу, что вопрос о подготовке воинов различных национальностей, о воспитании дружбы и войскового товарищества в многонациональных коллективах частей и подразделений необходимо обстоятельно рассмотреть на заседании Военного совета. Вскоре такое заседание состоялось. С докладом на нем выступил начальник политотдела полковник Петров. Поднятые им вопросы вызвали оживленный обмен мнениями присутствовавших командиров и политработников. Военный совет утвердил конкретный план политико-воспитательной работы с воинами нерусской национальности, оказания им помощи в овладении русским языком, обязал командиров и политорганы усилить воспитание воинов в духе дружбы народов и войскового товарищества.
Политотдел армии совместно с отделом кадров подобрал командиров и политработников, знающих национальные языки, для назначения в подразделения, где преобладали воины из Казахстана и других союзных республик. Политотделы дивизий выявили и утвердили агитаторов из числа коммунистов и комсомольцев, знающих казахский, татарский, узбекский языки. Так, в 234-й стрелковой дивизии заместителями командиров батальонов по политчасти было назначено 7 политработников, утверждено 56 агитаторов из числа тех, кто знал национальные языки. [71]
Агитаторы, выделенные для работы с воинами нерусской национальности, были собраны на специальный семинар при политотделе армии. Вообще этой категории нашего актива, помню, уделялось очень большое внимание со стороны политорганов и партийных организаций. Опыт работы агитаторов с бойцами нерусской национальности часто обсуждался на совещаниях политработников, заседаниях бюро партийных и комсомольских организаций частей, широко освещался на страницах армейской и дивизионных газет. Политуправление фронта обобщило опыт работы с бойцами нерусской национальности в 39-й армии, рекомендовало использовать его в частях и соединениях всего фронта.
Лично я не упускал возможности встретиться с агитаторами частей и подразделений. Это в массе своей были люди активные, закаленные воины. Они умели не только хорошо выразить настроение бойцов, но и формировать его в нужном направлении.
Я хорошо знал агитатора из 3-го батальона 124-й стрелковой бригады красноармейца бурята Нехатова. Пришлось однажды присутствовать на его беседе с молодыми бойцами. Он говорил:
— Мой дом далеко от фронта, и моя семья находится в безопасности. Но здесь, на смоленской земле, я защищаю свою семью, свою родину. У нас в Бурятии говорят: «С врагом разговаривают языком оружия». Этого правила своих земляков я и придерживаюсь. Я не раз встречался в боях с фашистами, разговаривал с ними языком своего автомата. Но этот разговор пока не окончен. Мы его продолжим до окончательной победы над врагом.
Еще один известный в армии агитатор сержант Николай Афанасьев рассказывал о своем опыте:
— В наше подразделение прибыла группа молодых бойцов-узбеков. Многие из них не знали русского языка. Парторг роты говорит мне: «Ты, Афанасьев, жил в Узбекистане, знаешь узбекский язык. Побеседуй с молодыми бойцами о фронтовых делах, познакомь с боевыми традициями полка». На другой день парторг поручил мне провести громкую читку газеты и побеседовать о прочитанном. Во время беседы я стал приглядываться к новичкам, выяснять, на кого из них можно опереться. Особый интерес к беседам проявили красноармейцы Урыспаев, Сарматов, Селейкенов, Кадбинов. Они и стали моими помощниками... [72]
Так благодаря заботливым усилиям командиров, политработников, партийного и комсомольского актива молодые воины разных национальностей быстро входили в единый воинский коллектив, постигали и нелегкую науку боя, и начала крепкой фронтовой дружбы, о которой так ярко и верно сказал поэт Александр Твардовский:
Свет пройди, нигде не сыщешь,Известно, что, начиная войну, Гитлер и его приспешники рассчитывали в многонациональном составе Красной Армии увидеть ее слабость. Эти надежды были развеяны в прах.
Утвердившаяся в нашей стране дружба народов прошла огневую проверку в Великой Отечественной войне, служила неиссякаемым источником силы Красной Армии, цементировала ее ряды, возвышала советского воина над гитлеровским солдатом, одурманенным расизмом, ненавистью к другим народам.
За годы войны я не раз убеждался в том, что многонациональный воинский коллектив богаче также своей народной мудростью, опытом действий в разных условиях, скажем в лесу и в степных районах, в горах и среди озер и рек. Здесь происходит взаимное обогащение нравственными качествами, успешнее идет формирование смелости и отваги, бдительности и наблюдательности.
Весь опыт Великой Отечественной войны учит тому, что на интернациональное воспитание воинов, на укрепление войскового товарищества никогда не надо жалеть ни времени, ни сил.
Я уже отмечал, что большую силу духовного воздействия на воинов, сражавшихся на фронте, имели письма, которые они получали от родных, от знакомых и незнакомых людей. Фронтовик не может долго обходиться без письма, которое позволяет ему как бы материально прикоснуться к дорогой его сердцу жизни семьи, завода, края.
Возможно, не случайно именно от весны и лета сорок третьего года в моей памяти сохранились примеры удивительного влияния писем на наших воинов. В то время стало ясно: наступил окончательный перелом в войне, началось полное изгнание захватчиков с нашей земли. И советские люди вкладывали в свои письма на фронт [73] самые горячие чувства, вдохновляя бойцов на разгром врага.
Письма всегда ожидались с большим нетерпением. И чтение их было, можно сказать, торжественным моментом для солдата. Один заберется в тесный уголок траншеи и читает письмо так сосредоточенно, что никакая сила оторвать его не может. Боится пропустить хотя бы одно слово или не докопаться до самого заветного смысла каждой фразы, часто по форме корявой, написанной не очень грамотной рукой. Другой нетерпеливо, одним разом проглатывает свое письмо и спешит прочитать его товарищам, тем более что в слушателях никогда недостатка не бывает: каждому интересно узнать, что делается в далеком тылу.
В письма часто вкладывались скромные подарки фронтовикам — носовые платки, вышитые кисеты, почтовая бумага, подворотнички... С каким вниманием рассматривались эти простенькие вещи не только счастливыми получателями, но и их товарищами!
Бывало, что люди, истосковавшиеся по письмам, становились как бы героями дня.
После одного из боев комсомолец связист ефрейтор Иван Сидоров зашел в землянку к комсоргу батальона связи. Лейтенант Осинин принял членские взносы, поздравил ефрейтора с правительственной наградой и спросил:
— Письма из дома получаешь?
— Не получил ни одного, товарищ лейтенант. Воспитывался в Новосибирском детдоме, родных и знакомых нет.
— Это же не порядок. Надо сообщить твоим землякам.
Лейтенант Осинин написал письмо в обком комсомола. Оно попало в Новосибирский радиокомитет и было передано по радио. А в это время войска армии перешли в наступление. Ефрейтор Сидоров день и ночь был на линии связи. Как-то промокшие и усталые воины ночью добрались до конечного пункта связи и расположились у костра на отдых. Сквозь сладкую дремоту Сидоров услышал голос почтальона Кирсанова:
— Сидоров, получай письма. Замучился носить их.
Сумка почтальона была битком набита разноцветными конвертами.
— Все твои, Сидоров. Видишь, сколько друзей у тебя оказалось. [74]
Но в тот вечер ни одного письма прочитать не удалось. Внезапно начался артиллерийский обстрел, вражеские снаряды рвались рядом, и связисты вынуждены были уйти от костра. В темноте, лежа на снегу, ефрейтор пересчитал конверты — их было 350!
Назавтра почтальон доставил Сидорову еще около 300, а через неделю общий счет писем дошел уже до двух тысяч. Две тысячи дружеских рук, протянутых незнакомому фронтовику отзывчивыми сибиряками!
«Привет тебе, мой милый, неизвестный мне, но дорогой моему сердцу Ванечка, — писала Евдокия Васильевна Сытина из поселка Белова Новосибирской области. — Услышала по радио, что у тебя нет родной матери. Это очень тяжело. Будь же моим вторым сыном. Я стану тебя любить, как своего родного сына. Теперь ты не одинок, у тебя есть мать, которая любит тебя и благословляет на подвиги боевые. Я надеюсь, что ты будешь храбрецом и вернешься ко мне с победой. Мне 45 лет, у меня есть сынок Саша, ему 23 года. Он летчик. Теперь он будет твоим братом».
Фронтовики хорошо помнят, как много значили для них такие письма.
Длительное время гвардии старшина Афанасий Васильевич Антипин выполнял боевое задание в глубоком тылу противника, был ранен. За мужество и храбрость его наградили орденом Красной Звезды, двумя медалями «За отвагу». Свыше года не получал он писем от родных, ходил мрачным. Ему помогли комсомольцы. Они обратились в редакцию Всесоюзного радиовещания с письмом, которое вскоре прозвучало в эфире. И сразу же многие откликнулись душевными письмами. Их Антипин получил из Москвы и Алма-Аты, Ташкента и Свердловска, даже с далекого Сахалина. Мне тогда рассказывали, что старшина-разведчик стал совсем другим человеком, обрел былую жизнерадостность.
От бойцов с фронта шел обратный поток писем. Несомненно, он тоже играл свою немаловажную роль в укреплении единства фронта и тыла, служил источником информации о героизме советских воинов в боях с захватчиками, средством патриотического воспитания молодежи. Недаром областные и районные газеты охотно и систематически публиковали на своих полосах письма воинов-фронтовиков. [75]
Тот же ефрейтор Сидоров сообщал в одном из своих ответных писем:
«Родные мои друзья-сибиряки! Мне хочется горячо, по-братски, по-сыновьи поблагодарить вас за теплые и хорошие письма и рассказать вам, как в самые трудные минуты боя, вы, мои братья и сестры, стали в строй рядом со мной и помогали мне бить врага.
Однажды в темную ночь вместе с ефрейтором Рыбниковым мы вышли на боевое задание — дать связь наступающей роте. Дело привычное. Через полчаса были в указанной нам лощине с аппаратом. Но за это время рота продвинулась вперед. Остались только Рыбников и я. Мы уже приготовились сняться и идти вслед за ротой и вдруг видим — около 50 автоматчиков ведут на ходу огонь и заходят в тыл нашей роте.
В эту минуту вспомнились мне ваши письма, заботливые, дружеские, призывающие мстить врагу. Сбросил катушку, схватил автомат. А когда поднялся, то никакая сила не могла меня прижать к земле, — почудилось, все вы, родные мои, встали рядом, локоть к локтю. Очередями, почти в упор, мы с Рыбниковым уничтожили вырвавшихся вперед автоматчиков, остальные залегли. К этому времени подошли наши пулеметчики и контратака была отражена».
В письмах с фронта приходилось сообщать и печальные вести.
В боях западнее Ржева смертью храбрых пал старшина-артиллерист Константин Васильевич Куликов. Товарищи по расчету знали, что он был единственным кормильцем большой семьи, и решили оказать ей братскую помощь. Они собрали более трех тысяч рублей, написали письмо жене Куликова и отправили ей деньги.
«Привет вам, дорогие защитники нашего социалистического Отечества, — писала в своем ответе жена старшины. — Спешу сообщить, что письмо и деньги получила. Примите от меня сердечную благодарность. Очень тронута вашей заботой и вниманием. Я, трое моих детей и мать сильно переживаем смерть любимого человека. Она унесла из жизни нашей семьи спокойствие и радость. Трудно передать словами то чувство ненависти к немецким варварам, которое кипит в моей душе. Жаль, что дети мои еще малы и не могут заменить отца на фронте. Но я постараюсь передать им всю свою жгучую ненависть к проклятым гитлеровцам. Еще сильнее громите [76] фашистских варваров. Гоните их с советской земли. А мы здесь, в тылу, не покладая рук будем трудиться, ковать оружие для победы над врагами».
Погиб в бою любимец батареи старший сержант Николай Орлов. Торжественно хоронили его товарищи и на могиле героя дали клятву еще сильнее громить врага. Об этом они написали письмо на родину Орлова.
В скором времени пришло ответное письмо от отца старшего сержанта, тоже Николая Орлова.
«Здравствуйте, дорогие командиры и бойцы! — писал он. — Привет вам от отца вашего боевого друга Николая и поклон от всей моей семьи. Желаем вам быть здоровыми и беспощадно бить фашистов. Тяжелую весть вы нам сообщили. Велико наше горе, но я знаю, что мой сын погиб не напрасно. Он умер за свою советскую землю. Я горжусь подвигом сына своего и говорю его юным братьям: будьте такими, как Коля. Несмотря на свой преклонный возраст, готов заменить сына в бою. Не забывайте меня и мою семью, пишите мне. Быстрей громите фашистов и возвращайтесь к своим семьям, к своим отцам, матерям, женам и детям».
Непрерывно происходил этот обмен душевным теплом между фронтом и тылом. Нам, ветеранам, он будет памятен всегда, как и все, что укрепляло в военную пору чувство нашей неразрывной слитности со всем народом.
На направлении главного удара
В результате разгрома Красной Армией в Курской битве отборных немецко-фашистских войск сложилась благоприятная обстановка для наступательных действий советских войск как на юго-западном направлении, где наносился главный удар, так и на других направлениях. Развертывалось массовое изгнание немецко-фашистских захватчиков с территории Советской Родины.
Важная роль в общем стратегическом наступлении Красной Армии летом и осенью 1943 года отводилась Калининскому фронту. Командующий фронтом генерал-полковник А. И. Еременко, в середине июля приезжавший к нам в армию, в общей форме ознакомил командарма, начальника штаба и меня с задачей, поставленной Ставкой Верховного Главнокомандования, и со своим предварительным решением по ее выполнению. Силами Западного и Калининского фронтов предстояло провести Смоленскую [77] операцию, цель которой — разгромить левое крыло немецко-фашистской группы армий «Центр», не допустить, чтобы противник перебрасывал отсюда подкрепления на юго-западное направление, и освободить Смоленск.
Войска нашего фронта должны были нанести удар своим левым крылом на Духовщину и во взаимодействии с правофланговыми объединениями Западного фронта наступать на Смоленск.
39-й армии, действовавшей на направлении главного удара сил фронта, ставилась задача разгромить противостоящие соединения 27-го армейского корпуса противника, овладеть Духовщиной и развить наступление на Смоленск. Армия усиливалась 2-м гвардейским корпусом, 155-м укрепленным районом, 21-й артиллерийской дивизией прорыва, другими артиллерийскими, танковыми и инженерными частями (уточню, что некоторые из этих соединений и частей перебрасывались к нам издалека и не успели своевременно сосредоточиться в полосе действий армии).
24 июля командующий Калининским фронтом отдал приказ войскам на проведение операции. Прорыв обороны противника осуществлялся на трех участках шириной 20 километров силами десяти стрелковых дивизий с приданными средствами усиления. Основная задача по прорыву возлагалась на 39-ю армию. Для обеспечения действий ударной группировки с севера намечался вспомогательный удар силами двух стрелковых дивизий 43-й армии. На правом крыле и в центре фронта 3-я и 4-я ударные армии и часть сил 43-й армии должны были оборонять занимаемый рубеж. Начало наступления намечалось на 31 июля.
Сроки подготовки операции оказались крайне сжатыми, но мы понимали, что они диктовались обстановкой в районе Курска, где советские войска перешли в контрнаступление. Требовалось сковать силы противника из группы армий «Центр». А они были значительными: только перед войсками Калининского фронта были развернуты 19 дивизий 3-й танковой армии и 27-го армейского корпуса.
Противник, находясь здесь продолжительное время, создал восточнее Смоленска сильную, хорошо подготовленную в инженерном отношении оборону, состоявшую из пяти-шести полос глубиной до 100–130 км. Это была центральная часть так называемого Восточного вала. [78]
Опираясь на нее, гитлеровцы рассчитывали прикрыть стратегически важные направления на Белоруссию и Прибалтику.
В полосе наступления нашей армии действовали 197, 52 и 246-я пехотные дивизии противника, полностью укомплектованные личным составом и боевой техникой, имевшие большой боевой опыт. Передний край их обороны проходил на левом фланге по высотам, господствовавшим над окружающей местностью, а на правом — по реке Царевич и был прикрыт сплошными проволочными заграждениями, минными полями, лесными завалами. Главная полоса обороны глубиной до 12–15 километров имела развитую систему траншей и ходов сообщений, опорных пунктов и узлов сопротивления с большим количеством дзотов.
В 8–10 километрах от переднего края проходила вторая полоса обороны противника глубиной 4–5 километров, состоявшая из двух позиций с развитой системой опорных пунктов, пулеметными площадками, укрытиями для личного состава. В тылу этой полосы находился мощный кольцеобразный узел сопротивления — город Духовщина. На его окраинах гитлеровцы устроили противотанковые препятствия: надолбы, эскарпы, завалы.
Третья полоса вражеской обороны проходила по реке Хмость в 25–35 километрах от главной полосы. В оперативной глубине, достигавшей 120 километров, гитлеровцы вели строительство оборонительных сооружений, в том числе на водных рубежах. Крупные населенные пункты были подготовлены для круговой обороны.
Все это приходилось учитывать, планируя использование в предстоящем наступлении трех наших корпусов и частей усиления.
В соответствии с приказом командующего фронтом командарм принял решение нанести главный удар на левом фланге армии силами 2-го гвардейского корпуса (9, 17, 91-я гвардейские стрелковые дивизии) и 83-го стрелкового корпуса (185-я, 178-я стрелковые дивизии, 124-я стрелковая бригада), прорвать вражескую оборону на участке Старая Капешня, Кислова, Мышкино шириной 10 километров и развить наступление в общем направлении Жуково, Афанасьево, Духовщина. Вспомогательный удар наносился на правом фланге 84-м стрелковым корпусом (134, 158, 234-я стрелковые дивизии) с задачей прорвать оборону противника на участке шириной 6 километров [79] в районе Починок, Ломоносово и во взаимодействии с соседом справа — двумя дивизиями 43-й армии — развить наступление в общем направлении Малое Берсенево, Пономари, Духовщина.
Боевой порядок армии строился в один эшелон. В условиях прорыва сильно укрепленной обороны противника на двух участках, к тому же удаленных друг от друга на значительное расстояние, командарм не мог создать из имевшихся в его распоряжении сил второго эшелона и соответствующего резерва.
Казалось, все теперь становилось ясным. Необходимые указания из штаба фронта получены, задачи корпусам определены, надо было только проводить их в жизнь. На самом же деле именно на этой стадии подготовки операции вставало множество вопросов, решение которых требовало сосредоточения всех сил Военного совета, штаба, политотдела, органов тыла армии.
Как своевременно перегруппировать дивизии, вывести их на исходные рубежи наступления, чтобы это не было раскрыто противником и удар наших войск оказался для него внезапным? Как быстрее обеспечить доставку боеприпасов, боевой техники и продовольствия, к тому же в условиях болотистой местности? Как поднять и поддерживать на высшей точке наступательный дух десятков тысяч людей, без чего победы не достигаются? Эти и многие другие вопросы волновали каждого из нас, кто имел отношение к планированию операции. Но, естественно, особо тяжкое бремя ответственности лежало на плечах командарма.
Я видел, как А. И. Зыгин, всегда внешне спокойный и уравновешенный, в эти дни проявлял чрезвычайную озабоченность, даже нервозность.
Алексею Ивановичу впервые приходилось возглавлять наступательную операцию в таком масштабе, да еще в составе ударной группировки фронта, и он старался сделать все, чтобы оправдать оказанное доверие.
Между тем условия для подготовки и проведения операции с самого начала складывались не во всем так, как хотелось бы.
Из-за проливных дождей резко ухудшились дороги, запаздывала перегруппировка соединений и частей 2-го гвардейского корпуса. Не оставалось достаточного времени для знакомства с новыми дивизиями этого корпуса, как и с приданными частями. На 20–40 километров вдоль [80] линии фронта перегруппировывались и соединения 83-го корпуса, имевшие к тому же недокомплект в личном составе. Мало мы имели артиллерии, чтобы создать достаточную плотность на участках прорыва, как и танков для непосредственной поддержки пехоты, большой недостаток ощущался в боеприпасах.
Все это и вызывало беспокойство командарма. Оно особенно проявилось при рассмотрении 27 июля подготовленного штабом армии проекта приказа войскам на наступление, который докладывал генерал Ильиных.
Помню, я только что вернулся тогда из поездки в 84-й корпус, за время которой еще раз убедился, что на соединения этого корпуса можно положиться в предстоящих наступательных боях. О том же докладывали товарищи, побывавшие в других соединениях.
Однако А. И. Зыгин хмурился и, задавая присутствующим вопросы, требовал новых и новых уточнений, особенно по распределению сил артиллерии и оценке противника.
Когда мы остались одни, я спросил командарма:
— Объясни, Алексей Иванович, почему ты сегодня ходишь мрачный как тень?
— После утреннего разговора с командующим фронтом, вероятно, и ты бы не улыбался, — ответил Зыгин. — Просил его усилить армию танками и артиллерией, выделить дополнительно 122-миллиметровые снаряды. А разговор получился неприятным. Я, конечно, понимаю трудности фронта, но просим-то мы в интересах дела...
Пришлось напомнить Алексею Ивановичу его же слова, которые он говорил неоднократно другим:
— Мрачному человеку все на земле кажется мрачным. Надо быть оптимистом, уметь преодолевать трудности...
Зыгин улыбнулся, сказал, что ему понравилась атмосфера уверенности, проявившаяся при обсуждении проекта приказа. Мне показалось, что мрачные мысли у него рассеялись, нервное напряжение спало. Мы переключились на другой разговор.
В последующие дни штаб армии, командующие родами войск, службы тыла провели большую работу в корпусах и дивизиях, разрабатывали и уточняли планы взаимодействия с соседями — 43-й армией нашего фронта и 31-й армией Западного фронта, авиацией, приданными частями усиления. Член Военного совета армии по тылу Д. А. Зорин с группой офицеров управления и политотдела [81] тыла неотлучно находился на армейских дорогах, обеспечивая подвоз боеприпасов, горючего на дивизионные склады и в районы боевых позиций. Под руководством начальника медслужбы армии Н. А. Полякова шла подготовка к медицинскому обеспечению операции. Развертывались госпитали первой линии на 9 тысяч коек и госпитальная база армии на 4800 коек, в готовность приводились все средства для эвакуации раненых: автомобильно-санитарная рота, две конно-санитарные роты и две санитарные летучки на 650–700 мест каждая. Все это требовало конкретной помощи со стороны Военного совета, тем более что полковник медслужбы Поляков тоже впервые сталкивался с таким объемом неотложных дел.
В дивизиях и полках шла интенсивная боевая подготовка, партийно-политическая работа. При этом широко использовался опыт действий армии в мартовских боях, а также наступательных действий советских войск под Орлом, Курском. Войска учились наступать в условиях лесисто-болотистой местности, блокировать доты и дзоты, скрытно проделывать проходы в минных заграждениях. Части и соединения мелкими разведывательными группами, действовавшими, как правило, ночью, прощупывали вражескую оборону, систему огня противника, расположение опорных пунктов. Словом, не было в армии человека, который бы не делал все, что мог, для успеха наступления.
И все же оснований для беспокойства за боевое обеспечение операции оставалось более чем достаточно, и, как оказалось, не только у командарма Зыгина. При всем напряжении к 31 июля не был закончен подвоз к линии фронта минимально необходимого объема боеприпасов, горючего и других материальных средств, не удалось обеспечить выход некоторых соединений 2-го гвардейского корпуса и частей усиления на исходные рубежи. Командующий фронтом по согласованию со Ставкой Верховного Главнокомандования решил перенести начало операции на 13 августа, оставив ее план и боевой приказ без изменения.
Этот перенос, хотя и вынужденный, был в тех условиях целесообразным, давал возможность лучше подготовиться к наступлению.
В первые дни августа была в основном закончена перегруппировка войск в полосе наступления армии, приведены в проезжее состояние дороги, подтянуты армейский [82] и дивизионные тылы, продвинулось дело с накоплением боеприпасов, снаряжения, продовольствия.
Военный совет, штаб и политотдел смогли познакомиться с командирами и политработниками новых дивизий и бригад, прибывших в состав армии: ведь даже не всех из них мы до этого видели в лицо. Представилась возможность собрать весь руководящий состав в штабе армии, где был детально рассмотрен замысел операции, отработаны вопросы взаимодействия.
Отдельно Военный совет встретился с начальниками политорганов дивизий и бригад, политработниками частей армейского подчинения, чтобы конкретнее определить их задачи в предстоящем наступлении. В центре внимания стояли вопросы, связанные с наращиванием наступательного порыва личного состава, расстановкой коммунистов, парторгов и комсоргов, подготовкой резервов политработников для выдвижения их в звене полк — батальон. Командарм в своем выступлении особо подчеркнул необходимость усиления партийно-политической работы в артиллерийских частях, от умелых действий которых в решающей степени зависел успех прорыва сильно укрепленной обороны противника.
Фактически это совещание с политработниками подвело первые итоги партийно-политической работы в войсках армии после майского решения ЦК ВКП (б) о реорганизации партийных и комсомольских организаций. С той же целью проводились собрания партийного актива в корпусах и дивизиях, партийные собрания в полках, батальонах и дивизионах.
Действенным фактором повышения боевого духа воинов, как всегда, являлась массово-политическая работа в связи с успехами Красной Армии и другими важными событиями.
Вдохновляющей стала весть об освобождении Орла и Белгорода — выдающейся победе на решающем направлении стратегического наступления советских войск в летней кампании 1943 года. Она укрепляла уверенность воинов армии в нашей способности разгромить врага, кичившегося своими успехами именно в летнее время.
В те августовские дни началась массовая работа по подготовке к 25-летию Ленинского комсомола, исполнявшемуся в октябре 1943 года. С 7 по 10 августа во всех первичных комсомольских организациях проводились собрания с повесткой дня: «Подготовка комсомольских [83] организаций к 25-й годовщине ВЛКСМ и задачи комсомольцев в предстоящих боях». На фронте любая политическая кампания непосредственно связывалась с боевыми делами, и эти собрания комсомольцев были повернуты в сторону осмысления опыта прошлых боев, воспитания на нем необстрелянных молодых воинов.
Докладчиками на них выступали ветераны комсомола — командиры и политработники полкового, дивизионного и корпусного звена. Много трудились помощник начальника политотдела армии по комсомолу майор П. Д. Минеев, инструкторы по комсомольской работе капитаны С. М. Золотов и П. П. Ткаченко. Они успевали всюду — организовали в соединениях однодневные семинары комсоргов рот и батальонов, обобщили опыт работы комсомольских организаций в предыдущих боях и этим материалом вооружили актив, сами вникали в то, как расставлялись комсомольцы в боевых расчетах, отделениях, взводах. Помнится, Минеев, Золотов и их товарищи-политотдельцы с большой похвалой отзывались тогда о комсомольской работе в 17-й гвардейской дивизии, подчеркивали целеустремленность и конкретность руководства ею со стороны начальника политотдела полковника С. С. Пшеничного, его помощника по комсомолу майора М. Ф. Надольного. Дивизию эту я тогда знал мало, новыми в армии были и ее политработники, поэтому такая информация была для меня и приятной, и полезной.
Укажу еще на один факт, ставший нам тогда известным из информации Военного совета фронта. 5 августа 1943 года на наш фронт приезжал И. В. Сталин. В селе Хорошево под Ржевом он встретился с командующим фронтом, интересовался вопросами, от которых зависел успех операции. Тем самым подчеркивалось, что Верховное Главнокомандование придает важное значение нашим боевым действиям. Понятно, что это вдохновляло воинов, повышало их наступательный порыв.
Таким образом, время, оказавшееся в нашем распоряжении в связи с переносом начала наступления, удалось использовать продуктивно. Безошибочным показателем того, что партийно-политическая работа дала нужные результаты, был значительно увеличившийся приток заявлений от воинов о вступлении в ряды партии.
Обычно такие заявления были лаконичны, просты, но они всегда выразительно передавали настроения бойцов, направление их стремлений. [84]
Было время, приходилось держать в руках заявления на клочках бумаги, обагренных кровью, со словами клятвы: «Буду стоять насмерть», «Умрем, но не сдадим позицию»... Тогда мы отбивали ожесточенные атаки превосходившего нас в силах врага. А теперь, желая вступить в партию, боец заявлял: «Хочу наступать коммунистом. Буду беспощадно уничтожать оккупантов, пока Родина от них не будет очищена!» Так или примерно так писали сотни и тысячи воинов-фронтовиков. Наступило другое время!
Мне довелось попасть на одно из заседаний партийного бюро 279-го полка 91-й гвардейской дивизии. Беседуя с командиром полка полковником Стариковым, я заметил на открытой поляне группу воинов. Шел нудный моросящий дождь. Там, где расположились люди, стояло облачко дыма.
— Это заседает наше партийного бюро, рассматривают заявления о приеме в партию, — сказал командир полка.
Мы подошли к коммунистам. Дымок оказался результатом усердия курильщиков, впрочем при виде начальства загасивших свои самокрутки. Члены бюро и приглашенные воины сидели на стволе могучей ели, поваленной бурей, не обращая внимания на дождь. Чуть в стороне под навесом из солдатской плащ-палатки незнакомый офицер писал протокол.
Поздоровавшись с присутствующими, мы присели. Рассматривалось заявление о приме в партию командира отделения 3-й стрелковой роты сержанта Долгополова. Докладывал парторг роты старшина Костылев. Он дал положительную характеристику воину, уже не раз побывавшему в боях. Особенно отважно сражался Долгополов в районе Великих Лук. Будучи ранен, не ушел с поля боя до тех пор, пока рота не закрепилась на занятом рубеже и не отразила контратаки противника. Из боевой характеристики, данной командиром роты, было видно, что Долгополов не только храбрый воин, требовательный и умелый командир, но и активный агитатор.
Долгополов, когда ему дали слово, сказал:
— Хочу сражаться с врагом так, как призывает нас Коммунистическая партия. В наступлении постараюсь с честью оправдать высокое звание коммуниста.
Члены бюро единогласно проголосовали за прием сержанта [85] Долгополова в ряды ВКП(б). Поздравляя его, командир полка добавил шутливо:
— Гордись, сержант, за тебя голосовало не только партбюро, но и член Военного совета армии. И спрос с тебя будет больше, чем с других!
Оказывается, я так увлекся ходом заседания, что вместе с членами бюро поднял руку при голосовании. Это действительно отвечало моему настроению и желанию, чтобы в рядах коммунистов было побольше таких воинов, как Долгополов.
Пример этот был типичным. Парторганизации частей и подразделений росли и укреплялись за счет отбора лучших солдат, сержантов и офицеров, особенно накануне и в ходе напряженных боев. Так, за вторую половину июля и первую половину августа, то есть за время подготовки к наступлению, в партию было принято в 19-й гвардейской дивизии 571, а в 17-й гвардейской дивизии — более тысячи человек. Это дало возможность создать в каждой роте и батарее дивизий полнокровные партийные организации в составе от 5 до 20 коммунистов и тем самым обеспечить одну из главных предпосылок для боевого успеха.
Подготовка к наступлению заканчивалась. Даже погода, казалось, сдобрилась: многодневные дожди начали утихать, временами проглядывало яркое солнце.
Утром 11 августа для встречи с прибывшими в армию командующим войсками фронта генерал-полковником А. И. Еременко и членом Военного совета генерал-лейтенантом Д. С. Леоновым на КП армии собрались генералы и офицеры штаба армии, командиры, начальники политотделов и штабов, командующие артиллерией корпусов, дивизий и бригад.
Мы разместились на открытом воздухе рядом с подготовленной на случай дождя большой палаткой. Помню, на это А. И. Еременко отреагировал шуткой:
— Мы не глина, а дождь не дубина. Думаю, в случае чего не размокнем. Надо работать и воевать в любых условиях, в том числе и во время дождя.
После доклада командарма Зыгина генералы Еременко и Леонов беседовали с командирами и политработниками, расспрашивали о настроении, о готовности к наступательным боям. Шел оживленный, дружеский разговор.
В заключение командующий фронтом рассказал о [86] встрече с И. В. Сталиным и о его указаниях. Он подробно остановился на плане операции и внесенных в него коррективах, задачах соединений, дал указания по организации управления и взаимодействия родов войск в период прорыва и развития наступления. От имени Военного совета фронта Еременко пожелал войскам армии успеха в предстоящих боях.
За время подготовки операции командующий фронтом бывал в нашей армии неоднократно, и я считал, что хорошо с ним познакомился. Но, пожалуй, в тот раз впервые я увидел генерал-полковника Еременко таким оживленным и сердечным, а его указания были глубокими и вместе с тем конкретными. Понятно, что накануне тяжелых боев это было для всех нас немаловажным психологическим подспорьем. К тому же из выступления командующего следовало, что армии будет оказана дополнительная помощь, в особенности артиллерией.
Хочу, однако, сделать здесь небольшое отступление. Много лет спустя, вспоминая свою встречу с И. В. Сталиным накануне Духовщинской операции, А. И. Еременко писал, что в ходе этой их встречи было решено за счет маневра наличными артиллерийскими силами фронта увеличить плотность артиллерии на участках прорыва до 170 стволов на 1 километр{1}. Большой знаток и поклонник артиллерии, И. В. Сталин, надо думать, был удовлетворен тем, что фронт располагал такой возможностью, гарантировавшей успех прорыва.
Но, к сожалению, на деле так не случилось. Действуя на направлении главного удара, 39-я армия не могла обеспечить плотность артиллерии, о которой говорил А. И. Еременко. Сосредоточив все, что можно, мы довели плотность до 118–120 стволов на 1 километр фронта прорыва, а на направлении вспомогательного удара лишь до 70–73 стволов. Даже после перегруппировки войск армии на последующем этапе операции и усиления их резервами фронта к 14 сентября на направлении главного удара мы имели лишь до 150 орудий и минометов на 1 километр. Недостаток артиллерии существенно сказался на действиях войск армии.
12 августа были получены боевой приказ командующего и обращение Военного совета Калининского фронта о переходе в наступление. [87]
Политическая работа в часы, остающиеся до начала боя, приобретает особый эмоциональный накал, которому хорошо соответствует такая испытанная форма массовой агитации, как митинг. Митинги с участием руководящего состава фронта, армии, корпусов и дивизий состоялись у нас 12 августа во всех частях. В одном из них — это было в стрелковом батальоне 185-й дивизии — участвовал заместитель командующего фронтом генерал-лейтенант М. Н. Герасимов. Он вручил ордена и медали отличившимся в предыдущих боях, пожелал воинам новых успехов. Помню об этом случае потому, что потом мне довелось информировать генерала Герасимова о том, что данное в его присутствии слово громить врага умело и настойчиво воины батальона с честью сдержали.
Наращиванию наступательного порыва бойцов послужила листовка, подготовленная и распространенная в этот день политотделом армии. В ее составлении принял участие прибывший на фронт писатель Валентин Катаев. Призывая к разгрому врага, к возмездию, листовка напоминала, что перед нами стоит 197-я фашистская дивизия, в составе которой были палачи, казнившие Зою Космодемьянскую. Я видел, как воины сосредоточенно читали сами или слушали текст листовки из уст агитаторов, и был уверен, они не пожалеют усилий, чтобы отомстить гитлеровцам.
В ночь перед наступлением, когда наши части заняли исходное положение, политработники уже находились вместе с бойцами в траншеях, разъясняли задачу на первый день боя.
13 августа 1943 года в 7 часов 40 минут утра после 40-минутной артиллерийской и авиационной подготовки войска 39-й армии перешли в наступление. Одновременно перешел в наступление наш сосед справа — 43-я армия.
Части и соединения нашей ударной группировки к середине дня прорвали первую позицию главной полосы обороны противника и завязали бой за вторую позицию. К исходу дня фронт прорыва на двух участках составил 16 километров, войска продвинулись на глубину до 4–6 километров. Части 3-й воздушной армии из-за низкой облачности сделали менее половины запланированных самолето-вылетов и не смогли оказать наступающим эффективной поддержки.
С первого же часа наступления противник, используя [88] все виды ружейно-пулеметного и. артиллерийского огня, выдвижение танков, авиацию, оказывал ожесточенное сопротивление, непрерывно контратаковал. Откровенно говоря, такой устойчивости вражеской обороны мы не ожидали.
Наряду с другими факторами в этом сказалось отрицательное последствие переноса начала операции: противник узнал о перегруппировке войск армии, и наш удар не оказался для него внезапным. Из резерва гитлеровцы выдвинули еще одну пехотную и часть сил моторизованной дивизии, значительно усилив оборону в полосе действия нашей ударной группировки.
Мы договорились с командармом, что рано утром 14 августа я выеду в 17-ю гвардейскую дивизию — на направление главного удара войск армии.
— Возьми с собой офицера оперативного отдела штаба, — посоветовал Алексей Иванович. — Посмотрите, как полки дивизии взаимодействуют с 28-й танковой бригадой. От этого многое зависит...
Было еще темно, когда мы с капитаном Самарским направились к гвардейцам. Все дороги и возможные объезды были нам известны, и все же только к 10 часам утра мы смогли добраться до НП дивизии: так велик был затор на раскисших от вновь начавшихся дождей дорогах.
С командиром дивизии генерал-майором Александром Петровичем Квашниным в боевой обстановке я встречался впервые, а в таких случаях к людям присматриваешься особенно внимательно. После доклада генерала я попросил установить рядом вторую стереотрубу, чтобы наблюдать за полем боя и одновременно быть в курсе дел командира. Помнится, не потребовалось много времени, чтобы убедиться, насколько уверенно действует Квашнин. Четкие и своевременные распоряжения командирам частей, объективные доклады командиру корпуса, выдержка и хладнокровие — все это расположило меня к новому боевому товарищу. Но в той обстановке было не до эмоций.
Вскоре на НП прибыл после посещения одного из наступавших полков начальник политотдела дивизии полковник С. С. Пшеничный. Его доклад подтвердил, что бой протекал очень напряженно. Противник неистово сопротивлялся, часто переходил в контратаки. Каждый метр нашей земли приходилось отвоевывать в упорных [89] схватках. Выяснилось и то, что в подразделениях, где выбыли из строя политработники и парторги, начала ослабевать партийно-политическая работа. Это означало, что политотдел дивизии и политработники полков не все предусмотрели, чтобы она оставалась непрерывной, и в соответствии с обстановкой оперативно не изменили формы политического влияния на бойцов. Вместе с Квашниным и Пшеничным мы обговорили меры устранения этого просчета. Пшеничный, помнится, сразу же стал связываться с политотдельцами, находившимися в частях.
За время пребывания на НП я заметил, что Квашнин маловато вспоминает об артиллерии, не требует от своих и приданных артполков энергичнее прокладывать огнем дорогу пехоте.
— Где ваш командующий артиллерией? — поинтересовался я.
Такой вопрос оказался неожиданным для командира дивизии. В это время капитан Самарский сказал:
— Я хотел доложить вам, что командующий артиллерией находится на своем НП в 800 метрах отсюда.
Мне пришлось неласково посмотреть в сторону Квашнина. Он понял свою ошибку и сказал, что переведет командующего артиллерией на свой НП.
К сожалению, как и беспокоился командарм, оставляла желать лучшего связь командира дивизии и с 28-й гвардейской танковой бригадой. Командир бригады, которого по моей просьбе удалось «поймать» связистам, сообщил сюда, на НП дивизии, что в ходе наступления атакующие пехотные подразделения не всегда умело пользовались танковой поддержкой, отрывались от танков.
Вот ведь как бывает: человек понравился, а в первое же серьезное знакомство с ним приходится больше напоминать ему о промахах.
В момент яростной авиационной бомбежки мы с Квашниным и Пшеничным заметили, как санитар, не останавливаясь и, видимо, выбиваясь из сил, тащил на себе раненого. Я послал капитана Самарского выяснить, почему солдат не дорожит ни своей жизнью, ни раненого. Санитар объяснил капитану, что медлить было нельзя ни минуты, так как раненый офицер истекал кровью, и продолжил свое дело. Квашнин тотчас же узнал фамилию санитара и приказал оформить на него представление к ордену. Одобрив это, я вынужден был обратить внимание [90] командира и начальника политотдела дивизии на неотлаженность эвакуации раненых, посоветовал выделить офицеров в помощь медико-санитарной службе.
Между тем, пока я находился на НП дивизии, были отражены три контратаки вражеской пехоты, поддержанные танками, артиллерией, ударами авиации. Это было главное для оценки новой дивизии и ее командования.
Что касается недостатков, то уже на следующий день генерал Квашнин позвонил мне и доложил, что сделано по их устранению, в том числе и в партийно-политической работе.
Так сложилось начало нашей боевой дружбы с этим обаятельным, рассудительным человеком, замечательным командиром. В составе 39-й армии нам пришлось вместе с генералом Квашниным заканчивать войну на западе, затем дойти до Порт-Артура на востоке. За личное мужество и боевые успехи дивизии он получил звание Героя Советского Союза.
Александр Петрович Квашнин был из числа тех, кто активно боролся за утверждение Советской власти. Двадцатилетним крестьянским парнем встретил он революцию, в 1919 году вступил в ряды Красной Армии и в составе 6-й отдельной армии участвовал в освобождении от белогвардейцев и англо-американских интервентов советского Севера, в том числе родного Архангельска. В 1921 году, после окончания курсов краскомов, командир пулеметного взвода Квашнин сражался против банд Унгерна в Монголии. Затем служил в Уральском и Сибирском военных округах, командовал последовательно учебным батальоном, полком, дивизией. В декабре 1942 года был назначен командиром 17-й гвардейской стрелковой дивизии. Все это я узнал, конечно, позднее, а тогда, в первое наше знакомство, нам было не до биографических подробностей.
По прибытии на НП армии я обсудил с командармом результаты своей поездки к гвардейцам. Уже в ходе нашего разговора Алексей Иванович позвонил командующему артиллерией армии генералу Брейдо и дал ему ряд указаний. Смысл их сводился к тому, что в целях более экономного расходования снарядов надо выделять больше стволов для стрельбы прямой наводкой, не допускать отрыва командиров артиллерийских частей и подразделений от пехоты, иметь постоянную связь с командованием стрелковых дивизий и корпусов. Начальнику тыла и начальнику [91] артснабжения было предложено срочно принять дополнительные меры по доставке снарядов наступающим частям.
— А я займусь в первую очередь вопросом эвакуации раненых, — доложил я командарму. — Видимо, медотделу армии не хватало организационной предусмотрительности, надо кое-что срочно поправить.
Действительно, оказалось, что в полевой эвакопункт, начальником которого был капитан Ф. Г. Захаров, поступило значительное число раненых. Надо сказать, и Захаров, и начальник медслужбы армии полковник Поляков быстро изыскали дополнительные места, энергично приняли меры к отправке раненых в полевые госпитали. К тому же политотделы корпусов, по моему указанию, выделили ответственных политработников для обеспечения своевременной эвакуации раненых.
На следующий день я получил сначала из 17-й гвардейской, а потом из других соединений доклады, что все раненые эвакуированы.
Ударная группировка армии пробивалась вперед медленно, беспрерывно отражая контратаки противника. Лишь к исходу 16 августа передовые полки гвардейского и 83-го стрелкового корпусов вышли на левый берег реки Царевич, продвинувшись с начала боев на 6–7 километров.
Причины медленных темпов движения войск армии коренились отнюдь не в недостатке наступательного порыва воинов. Солдаты и офицеры самоотверженно сражались с врагом, проявляли массовый героизм.
15 августа я побывал в 134-й стрелковой дивизии, полки которой на правом фланге армии имели наибольший успех в первый день боев. Была потребность встретиться со знакомым мне командиром 629-го полка Алексеем Кирилловичем Кортуновым. Полк действовал отлично. Он первым на своем участке прорвал оборону противника, гранатами и ружейно-пулеметным огнем уничтожил в траншеях и дзотах гитлеровцев.
С наилучшей стороны проявили себя командиры подразделений полка. Капитан Тишкин навязал противнику рукопашный бой. Рота уничтожила 26 и взяла в плен 7 гитлеровцев. Тишкин был ранен, но не покинул поля боя и продолжал командовать. Поддержав роту решительной атакой, полк разгромил опорный пункт 197-й пехотной [92] дивизии врага. Отличились старший лейтенант Володин, капитан Шкулев и другие офицеры.
С удовлетворением я отмечал, что и сам подполковник Кортунов поднялся на ступеньку выше как командир. Он энергично руководил боем, умело использовал приданные танки и артиллерию, выискивал у противника слабые места.
В моих глазах Кортунов олицетворял собой типичный образ коммуниста тридцатых годов, действовавшего с предельной ответственностью на том участке, какой ему поручала партия. Инженер-мелиоратор по образованию, он проявил себя как крупный инженер-строитель — возводил металлургический комбинат «Азовсталь», другие предприятия и объекты. В июне 1941 года Кортунов добровольно пошел на фронт и начинал службу в должности дивизионного инженера. В марте 1942 года, во время жарких боев юго-западнее города Белый, ему предложили командовать 629-м стрелковым полком. Не без колебаний он принял это назначение, полагая, что без военного образования и командирского опыта справиться ему будет трудно. Но навыки руководства крупными коллективами рабочих, уже пройденная боевая школа, а главное — высокоразвитое чувство партийной ответственности за порученное дело позволили Кортунову в короткий срок освоить обязанности командира-единоначальника. Дело не обошлось без трудностей, но преодолевал он их без срывов и серьезных промахов. Уже в Духовщинской операции он стал одним из лучших командиров полков 39-й армии, а позднее был удостоен звания Героя Советского Союза. (После Великой Отечественной войны Алексей Кириллович включился с присущей ему энергией в восстановление народного хозяйства страны, снова находился на самых трудных и ответственных участках трудового фронта. Много лет был министром газовой промышленности и министром строительства газовой и химической промышленности СССР. В 1976 году А. К. Кортунов скончался, оставив о себе светлую память у всех нас, его однополчан.)
В тот вечер 15 августа 1943 года, когда противник ослабил контратаки, я прямо спросил Кортунова:
— Полк и вся дивизия продвигаются тяжело, медленно. Можно ли что-то еще выжать из вас, Алексей Кириллович?
— Конечно, у нас есть недостатки в организации боя, [93] их надо исправлять, тут есть какой-то еще резерв, — медленно проговорил в ответ Кортунов. — Да не в том главная причина. Неужели не видите, товарищ генерал, что против такой обороны силенок у нас опять маловато — и танков, и артиллерии.
Мы помолчали. Умевший смотреть на события широко, Алексей Кириллович добавил:
— Видно, так надо. Врага гонят на юге, туда сейчас и дается все. А наше дело — не дать фашистам высвободить отсюда ни одного солдата. С нас километры спрашивать рано.
— Не совсем так, Алексей Кириллович, — возразил я. — Нам поставлена боевая задача, а она и километры включает. На тех километрах советские люди ждут нас уже два года. Другое дело — чтобы их пройти, сил требуется больше, в этом я с вами согласен. Но и на себя надо нам критически посмотреть...
Кстати, спустя буквально несколько часов после этого памятного для меня разговора с А. К. Кортуновым, на рассвете 16 августа от вражеского снаряда погиб во время рекогносцировки другой талантливый человек — двадцатисемилетний командир 275-го полка 91-й гвардейской дивизии Сергей Никифорович Бугаев. Он пришел в армию по путевке комсомола и комсомольскую свою страстность, стремление быть на самых опасных участках боя сохранил до конца. После освобождения Духовщины гвардейцы перенесли останки своего командира на городское кладбище. Одна из улиц города сейчас носит его имя.
Возвратившись ночью 15 августа из 134-й дивизии, я пригласил начальника политотдела Петрова, чтобы договориться о содержании донесения в политуправление фронта по итогам боев за три дня. Но нас опередил звонок члена Военного совета фронта генерал-лейтенанта Д. С. Леонова:
— Почему, товарищ Бойко, не докладываете об обстановке в армии? Нечего докладывать?
— Да, действительно, похвалиться нечем. Результаты нашего наступления вы хорошо знаете.
— Какие же вы меры принимаете по выполнению боевой задачи? Надеюсь, партполитработу не свертываете? — спокойно, в безобидном тоне направлял содержание моего доклада Леонов.
Я подробно доложил о проделанной политорганами, партийными и комсомольскими организациями работе, о [94] ее недостатках, сказал о выводах, которые мы сделали вместо с начальником политотдела.
Конечно, я намеревался возможно полнее информировать члена Военного совета о замечательных наших людях, о их героизме, с которым в эти дни приходилось встречаться повсюду. Помнится, успел я сказать о коммунисте Григории Кочеткове из 875-го полка 158-й дивизии, не ушедшем с поля боя после двух ранений и павшем смертью храбрых при отражении контратаки гитлеровцев; о парторге роты из 178-й дивизии сержанте Леуне, тоже отказавшемся уйти на перевязку; о комсорге 5-й стрелковой роты 61-го гвардейского полка Баймадьярове, который, умирая ни руках товарищей, попросил вынуть из кармана его гимнастерки комсомольский билет и поцеловал его...
Я знал, что Дмитрий Сергеевич превыше всего ценит солдатскую доблесть и любит, когда ее отмечают, но тут он сказал:
— Вы мне так всю армию перечислите. Верю, что у вас много героев. Только что просматривал номер вашей газеты «Сын Родины», так там об одном чапаевце, который у вас воюет, хорошо сказано... Почему же при всем своем героизме вы медленно продвигаетесь?
И Леонов перешел к конкретным указаниям и рекомендациям, которые учитывали не только мой доклад, но и обширную информацию о боях в полосе всего фронта. В частности, он рекомендовал усилить воспитательную работу в стрелковых частях, настойчиво учить воинов навыку смело идти в атаку за стеной артиллерийского огня.
Совет этот был правильный. Войска уже успели убедиться в эффективности артиллерийского наступления, но действительно не всегда пехотинцы умели прижаться к артиллерийскому валу, как не всегда и сами артиллеристы строили его плотно и надежно передвигали. Приняв рекомендацию к исполнению, я воспользовался моментом, чтобы вернуться к разговору о боеприпасах, который у меня уже был с Леоновым накануне наступления:
— Товарищ генерал, о стене артиллерийского огня далеко не всегда можно вести речь. У нас для этого мало снарядов, особенно к 122-миллиметровым гаубицам.
— Вам дано на первый день наступления больше одного боекомплекта, потом добавлялось еще... — И Леонов стал перечислять наши лимиты по дням наступления и [95] видам артиллерийского огня. — По-хозяйски все это используйте.
— Да, это немало, но вы же знаете о напряженности боев, о непрерывных контратаках противника...
Я доложил Дмитрию Сергеевичу о своем разговоре с подполковником Кортуновым — мол, командир этот прижимистый, зря ни одного снаряда не позволит выпустить, и все же в полку все снаряды израсходованы. Если бы приданная артиллерия была полностью обеспечена снарядами, полк добился бы вдвое лучших результатов.
— Посоветуюсь еще раз с командующим, как помочь огоньком, — пообещал Леонов.
Надо сказать, член Военного совета фронта был человеком обязательным. Если давал слово помочь в чем-либо, то неуклонно добивался выполнения обещаний. Он не любил, когда ему вторично напоминали об этом.
Леонов поинтересовался, какие потери понесли наши войска от авиации противника.
— Мы с генералом Еременко наблюдали налеты фашистских самолетов на ваши наступающие части и беспокоились о том. что с нашей стороны будут большие потери.
Я доложил, что, если судить и по докладам из дивизий, и по моим личным наблюдениям в 17-й гвардейской, от массированных ударов вражеских бомбардировщиков потери незначительны. Наши войска умело использовали характер местности и захваченные траншеи противника.
Разговор заканчивался. Мне показалось, что Леонов был заинтересован в нем не ради только получения служебной информации. Видимо, он нуждался в аргументах для каких-то своих выводов.
При кажущейся внешней суховатости и строгости в разговоре член Военного совета был объективен в оценке людей, больно переживал недостатки, радовался успехам. Как ни была порой сложна обстановка на фронте, он спокойно и рассудительно искал наиболее правильное решение.
Годы рано начатого труда, долгая армейская служба, трудности первых месяцев войны наложили отпечаток на внешний облик Дмитрия Сергеевича. Он выглядел несколько старше своих лет, но был подвижен и энергичен, подтянут. Говорил не спеша, складывая фразы продуманно и убедительно.
Жизненному опыту Леонова можно было позавидовать. [96]
Родился он в 1899 году в семье крестьянина-бедняка, проживавшей под Тулой. Подростком пошел работать на оружейный завод, приобрел специальность слесаря. В трудовом коллективе тульских оружейников прошел первую школу политической борьбы. В 1918 году молодой рабочий был принят в ряды Коммунистической партии, в 1920 году комсомольская организация Тулы избрала его делегатом на III съезд РКСМ. Здесь, в Москве, он увидел и слушал Владимира Ильича Ленина. С марта 1922 года, когда по партийной мобилизации Леонова направили в ряды Красной Армии, вся его жизнь связана с военной службой. Политрук, инструктор политотдела дивизии, слушатель Военно-политической академии, начальник политотдела, комиссар дивизии, корпуса — такие последовательные ступени прошел Леонов в предвоенные годы. Великую Отечественную войну начал в должности члена Военного совета 22-й армии, с октября 1941 года — член Военного совета Калининского фронта.
В дни наступления Леонов часто бывал в соединениях армии, на огневых позициях артиллеристов, лично влиял на ход боевых действий, проведение партийно-политической работы и материального снабжения войск. С удовольствием вспоминаю, что он умел создавать благоприятную обстановку для успешной работы Военного совета и политотдела армии, не дергал по мелочам, давал возможность проявлять самостоятельность и инициативу, настойчиво советовал опираться на собственный опыт.
Надо сказать, такой стиль отношений с нами, работниками армейского звена, отличал не только Д. С. Леонова. Я видел, как начальник штаба фронта генерал-лейтенант В. В. Курасов, всесторонне подготовленный военный специалист, глубоко вникал в работу нашего штаба, помогал командарму. Делал он это тактично, оберегая авторитет армейских руководителей.
Еще с сентября 1942 года у меня установилась теплая фронтовая дружба с командующим артиллерией фронта Н. М. Хлебниковым. Тогда, во время боев под Ржевом, он встретился со мной, чтобы поделиться своими впечатлениями об артиллерийских кадрах армии. Беседа получилась откровенной и обстоятельной. После этого мы встречались уже как старые знакомые. У Николая Михайловича, артиллериста-чапаевца, прошедшего нелегкий жизненный и боевой путь, можно было многому поучиться, особенно в области использования артиллерии, воспитания [97] и обучения воинов артиллерийских частей. Партийность, принципиальность старого коммуниста, всегда вызывали у меня искреннее уважение.
Между прочим, именно Н. М. Хлебников, как я потом узнал, с гордостью обратил внимание члена Военного совета фронта Леонова на появившийся в нашей армейской газете «Сын Родины» очерк майора И. Коровина о старом чапаевце Адаеве: вот, мол, как бьются с врагом соратники Василия Ивановича!
И в самом деле, автор очерка хорошо показал и накал августовских боев за освобождение Смоленщины, и кровную связь между старшим и молодым поколениями воинов Красной Армии.
Бойцы, говорилось в очерке, любили спокойного, всегда уравновешенного ефрейтора Адаева — бывшего чапаевца, участника гражданской войны. Они знали — с ним не пропадешь. Командир отделения мог научить, как пользоваться трофейным пулеметом, как лучше замаскировать окоп, разжечь сырые дрова, невредимым проползти под огнем противника. И песню на досуге мог спеть Адаев, хорошую чапаевскую песню о черном вороне, который напрасно вьется над живым солдатом в ожидании добычи. И все у него получалось ладно и ловко, как у хорошего хозяина. Если верно, что война — это высшая солдатская школа, то ефрейтор был в ней никак не меньше профессора.
— Скоро будет большое наступление, — убедительно говорил Адаев. — Готовьтесь, ребята, много враг задолжал нам, пора и расплату спросить.
Наконец, продолжал очеркист, пришел долгожданный день. Августовским прохладным утром батальон атаковал укрепленные позиции противника, прорвал первую линию обороны и устремился вперед.
Когда, казалось, уже не было сил и огонь врага вставал неодолимой стеной на пути, вдруг слышался властный голос ефрейтора:
— Вперед, орлы!
В самые тяжелые минуты Адаев первым бросался в схватку, дрался с холодным остервенением, и азарт командира передавался бойцам.
Однажды утреннюю тишину нарушил сигнал атаки. Бойцы вскочили и понеслись вперед к траншеям и блиндажам противника. Первым бежал Адаев. Широко замахиваясь рукой, он бросал гранаты, пригибался, затем [98] большими скачками приблизился к траншее. Перемахнув через окоп, Адаев заметил и одним ударом прикончил пулеметчика, потом повернул его пулемет в сторону убегавших гитлеровцев. Ошеломленные внезапным нападением, они метались по траншее, но всюду их настигали гранаты и пули бойцов отделения Адаева.
— Орел, настоящий чапаевский орел! — сказал об Адаеве командир полка, когда закончился бой.
Разве мог бывший начальник артиллерии чапаевской дивизии Н. М. Хлебников только сам прочитать это, не поделиться с кем-либо радостью и гордостью за успехи своего старого товарища. Вот он и оказался у Д. С. Леонова.
С 17 августа, когда полки первого эшелона 2-го гвардейского и 83-го корпусов начали упорные бои за рубеж обороны противника на правом берегу реки Царевич, название этой водной преграды стало часто упоминаться во всех донесениях и докладах. Гитлеровцы упорно цеплялись за нее как за ключевую позицию, прикрывавшую Духовщину.
Я приехал на НП 185-й стрелковой дивизии в разгар жаркого боя. Командир дивизии генерал-майор М. Ф. Андрющенко и начальник политотдела полковник С. А. Беляев ввели меня в обстановку.
— Посмотрите на мелкие кусты лозы — вдоль них и течет этот самый Царевич, — говорил Беляев, показывая в сторону поймы, окутанной дымом от взрывающихся вражеских снарядов и мин. — Все дело в пойме, из-за нее канитель.
Действительно, сама по себе маленькая речонка не могла быть серьезным препятствием для наступающих войск. Больших усилий требовало преодоление широкой, до 1000–1200 метров, заболоченной поймы, в которой застревали тяжелые орудия и танки. Противник, имея траншеи на высоком южном берегу Царевича, держал под обстрелом каждую пядь поймы.
...Через тридцать лет после окончания войны мне пришлось снова побывать в этих местах. Вместе с секретарем Духовщинского райкома КПСС Александром Михайловичем Пахомовым мы проехали вдоль южного и северного берегов Царевича, осмотрели места, где были огневые позиции, КП и НП дивизий. На полях шла уборка богатого урожая, стояла тишина. Хрустально чистая вода текла в извилистых берегах Царевича. Все было хорошо, но я [99] повторял и повторял про себя слова поэта-смолянина Николая Рыленкова:
А рядом поле то,По решению командующего фронтом 18 августа была произведена частичная перегруппировка войск нашей армии. На стыке 2-го гвардейского и 83-го стрелкового корпусов вводился переданный из резерва фронта 5-й гвардейский корпус, которым командовал генерал-майор В. Г. Позняк.
Но и это заметных результатов не дало, так как противник ответил значительным усилением своих войск, Кроме 246-й пехотной дивизии, возвращенной еще 14 августа, в двадцатых числах в полосе наступления армии появились 18-я танковая и 25-я моторизованная дивизии, 1-я бригада СС и части 29-й запасной дивизии противника. Все эти силы, предназначавшиеся для переброски на орловско-брянское направление, позволили противнику сопротивляться и контратаковать еще ожесточеннее.
Тем не менее наступательные действия войск фронта, в том числе 39-й армии, продолжались вплоть до 7 сентября. Нажим на противника был необходим в интересах фронтов, наступавших на других направлениях.
Так сложился первый этап Духовщинской операции, В итоге проведенных войсками армии в августе боев врагу был нанесен ощутимый урон — уничтожено более 20 тысяч фашистов, захвачены сотни орудий и минометов, десятки танков и много другой боевой техники и оружия. Главное состояло в том, что была скована крупная группировка немецко-фашистских войск, сорваны намерения гитлеровского командования перебрасывать отсюда соединения в район Орла и Курска. За нашими войсками оставалась боевая инициатива, и они еще не сказали здесь своего последнего слова.
Однако фактом было и то, что 39-я армия не полностью выполнила поставленную ей боевую задачу. Об основных объективных причинах этого уже говорилось: в нашем распоряжении не было достаточного количества материальных средств — артиллерии, танков непосредственной поддержки пехоты, боеприпасов. [100]
Но обнаружились и субъективные отрицательные факторы, влиявшие на результаты действий.
Опыт ведения наступательных боев у многих наших командиров и штабов был еще невелик, не всегда они обеспечивали непрерывное управление войсками в сложной, быстро изменяющейся обстановке, да к тому же в лесисто-болотистой местности. Помнится, при мне командир 5-го гвардейского корпуса генерал В. Г. Позняк потребовал от командиров двух полков немедленно перенести свои НП на другой берег реки Царевич — сами они не заметили, как отстали от боевых порядков наступающих подразделений. С другой стороны, отдельные командиры старались оказаться впереди своих подразделений, вовсе теряя управление подчиненными. Слабым местом по-прежнему оставалась организация взаимодействия родов войск.
Собственный боевой опыт — великий учитель, но он оплачивается дорогой ценой — кровью и жизнями. Вот почему подведению итогов боев, извлечению из них уроков Военный совет армии, как об этом уже не раз говорилось, уделял серьезное внимание.
Надо отдать должное А. И. Зыгину, именно он задавал критический тон в оценке действий войск, командиров и штабов, причем нередко начинал с себя. Алексей Иванович считал, что самокритичный анализ лучше всего содействует накоплению опыта, служит предпосылкой боевых успехов. Мне довелось хорошо узнать А. И. Зыгина и убедиться в том, что он строго судил собственные промахи, но никогда не пытался облегчить свою ответственность, уйти на боковую дорожку.
На заседании Военного совета армии, на совещаниях командиров и политработников во всех корпусах, дивизиях и полках в начале сентября были обстоятельно рассмотрены итоги августовских боев. Это стало большой школой для всех.
Нам, политработникам, пришлось задуматься над тем, как в будущих боях избежать существенных пробелов в партийно-политической работе, допущенных на первом этапе операции.
Известно, что в наступательных боях неизбежны большие потери среди коммунистов, идущих в первых цепях, на самых опасных участках. Особенно быстро выбывали из строя члены и кандидаты партии в ротном звене. [101]
Но рядом с этой суровой закономерностью действует и другая — чем тяжелев бои, тем больше, как уже говорилось, проявляется стремление лучшей части беспартийных воинов вступить в ряды партии. При непрерывной и целеустремленной работе политорганов, партийных организаций можно и в ходе боевых действий сохранять партийную прослойку, предупреждать ее уменьшение.
Между тем в ряде соединений армии в течение августа многие партийные организации, особенно ротные, были обескровлены. Так, в 234-й стрелковой дивизии в сравнении с началом наступления к 20 августа из 105 ротных парторганизаций осталось 67, из 51 первичной — 38. Если учесть, что в дивизии в это же время приток заявлений о приеме в партию возрос, то нежелательный процесс уменьшения партийной прослойки, вызванный потерями в боях, несомненно можно было предупредить. Но партийные бюро частей и партийная комиссия политотдела дивизии не проявили оперативности в рассмотрении заявлений отличившихся воинов, в оформлении и выдаче партийных документов.
Помню, перед возобновлением наступления политотдел армии проверил состояние работы по росту партийных рядов в соединениях, и нам пришлось сделать достаточно острые выводы по этому вопросу.
Факт, с которым я встретился в 17-й гвардейской дивизии, — ослабление партийно-политической работы в динамике боя — оказался не единичным. Такие же факты, особенно в период прорыва вражеской обороны, били отмечены и в ряде других частей и соединений. И причиной этого являлась не только убыль политработников в боях, но и неправильное их использование.
Парторги и комсорги полков нередко закреплялись за батальонами, а во время наступления уходили с одной из рот. Да и некоторые заместители командиров полков по политчасти без особой нужды длительное время находились в подразделениях. Разумеется, быть во время боя с массами воинов для политработников полкового звена — дело необходимое, но оно не отменяет их ответственности за обеспечение непрерывности и действенности партийно-политической работы во всех подразделениях. Опыт первого этапа Духовщинской операции показал, что не все политработники частей армии научились сочетать эти важнейшие компоненты своего труда. Политорганам соединений было предложено особое внимание обратить [102] на подготовку полковых политработников к новому этапу наступления.
Как видит читатель, нам приходилось непрерывно подвергать анализу свои минувшие действия, вскрывать собственные промахи, чтобы избавляться от них, непрерывно учиться. И то, что учеба эта протекала не в аудиториях, а на полях сражений, придавало ей особую ценность, как правило сразу же и подтверждавшуюся боями.
Освобождение Духовщины
6 сентября 1943 года был получен приказ командующего фронтом о продолжении наступательной операции. Основные усилия войск фронта сосредоточивались по-прежнему в полосе наступления 39-й армии, но в план ее боевых действий и расстановку сил вносились существенные коррективы.
Участок прорыва сокращался по ширине до 9 километров и намечался северо-западнее прежнего. Главный удар армия наносила своим правым флангом — силами 84-го и 2-го гвардейского корпусов во взаимодействии с танковой группой полковника Чупрова (60-я и 230-я танковые бригады) и механизированной группой полковника Дремова (46-я и 47-я мехбригады), вспомогательный — силами 5-го гвардейского и 83-го стрелкового корпусов. Начало наступления назначалось на 14 сентября.
Войска армии усиливались артиллерией, танками, авиацией. Плотность артиллерии доводилась на направлении главного удара до 145–150 орудий и минометов на 1 километр фронта, в полосе армии создавалась значительная танковая группировка — около 240 танков, что в 3,5 раза превышало их количество в августе.
До начала нового этапа операции — фактически в течение недели — было сделано многое.
Внимание штаба армии сосредоточивалось на обеспечении своевременной и скрытной перегруппировки соединений и частей, отработке взаимодействия родов войск, разведке обороны противника. Служба тыла к началу наступления доставила в войска два комплекта боеприпасов, две с половиной заправки горючего и смазочных материалов, десятисуточный запас продовольствия. Напряженно трудились инженерные части и подразделения. Совершенствовалась дорожная сеть, были подготовлены комплекты разборных мостов, фашины, накапливались [103] легкие переправочные средства. Саперы готовились к разминированию минных полей противника. Медицинской службой армии были созданы необходимые запасы медикаментов, перевязочных средств в госпиталях первой линии.
Политорганы и партийные организации, учитывая опыт августовских боев, усилили работу в батальонах и дивизионах, ротах и батареях. В результате улучшения приема в партию и комсомол передовой части воинов, а также возвращения в строй легкораненых коммунистов и комсомольцев вновь были созданы партийные и комсомольские организации во всех ротах и батареях, расширился наш партийный актив.
Политотдел армии и политорганы соединений стремились использовать паузу в боях и для организации отдыха, чтобы хоть в какой-то мере снять воздействие физических и психологических перегрузок, дать людям заряд бодрости. Помню, у нас с успехом выступала в эту неделю концертная группа артистов из Алтайского края, приехавшая вместе с ветеранами труда. Алтайцы побывали в частях стрелковых соединений, в армейских подвижных группах, в командах легкораненых и выздоравливающих, встречались в 17-й гвардейской дивизии с воинами-земляками, вручали бойцам подарки от рабочих и колхозников далекого края. Со своей новой программой познакомил воинов армии фронтовой ансамбль песни и пляски. Можно сказать, по уплотненному графику действовали армейская агитмашина, кинопередвижки, выступали коллективы художественной самодеятельности.
Вся подготовка к новому этапу наступления начиналась под руководством А. И. Зыгина, но в самый ее разгар прибыл — для нас неожиданно — новый командующий войсками армии генерал-лейтенант Николай Эрастович Берзарин. Генерал Зыгин назначался командующим 4-й гвардейской армией, действовавшей на юго-западном направлении.
Излишне говорить, что передача командования в такой ответственный момент очень огорчила Алексея Ивановича. Но я еще раз убедился тогда, насколько это был крупный человек, умевший сдерживать свои чувства, подчинять их интересам деля. Встретились они с Берзариным тепло и радушно, как старые сослуживцы по Дальнему Востоку. Спокойно и обстоятельно прошла сдача дел. Боевые задачи армии, оперативную обстановку [104] Зыгин раскрыл по памяти довольно подробно, так что новому командарму не потребовались дополнительные уточнения. Столь же полно, а главное объективно охарактеризовал Алексей Иванович руководящие командные и политические кадры армии. И я, и начальник штаба армии генерал-майор Ильиных были полностью согласны с оценками Зыгина и в ответ на обращенные к нам вопросы Берзарина мало что добавили. Помню, Николай Эрастович поблагодарил Зыгина за подробную характеристику положения дел и выразил удовлетворение, что ему доводится продолжать службу в кругу опытных, испытанных боями работников.
Мы душевно проводили генерал-лейтенанта Зыгина. Прощаясь, Берзарин сказал:
— Ну что ж, Алексей Иванович, по себе знаю, трудно расставаться с родным коллективом. Но это уж не такая большая беда — едешь ты в хорошую, боевую армию, привыкнешь к новым людям.
Зыгин улыбнулся и в своем обычном шутливом тоне ответил:
— Беда-то, действительно, небольшая, но она, окаянная, одна не ходит...
Позднее этот разговор мы с Берзариным вспоминали не раз, сожалея, что не рассеяли у Алексея Ивановича какие-то неприятные предчувствия.
Смена командующих в самый напряженный момент подготовки войск к наступлению — вопрос весьма серьезный. Только при больших способностях и боевом опыте новый командарм мог быстро войти в курс многообразных дел, возглавить Военный совет, принять неотложные решения, от которых зависел успех операции. Н. Э. Берзарин был именно таким командующим, и в этом довелось убедиться с первых же дней.
Я с ним встречался до этого лишь однажды, в августе 1941 года, когда получил назначение на должность начальника политотдела 181-й стрелковой дивизии, входившей в состав 27-й армии, которой командовал тогда генерал Берзарин. Положение было тяжелым, тем не менее командарм, принимавший меня вместе с членом Военного совета П. К. Батраковым, спокойно побеседовал со мной, рассказал об обстановке и задачах, дал советы, которые пригодились буквально сразу с приездом в дивизию. Это я, конечно, хорошо помнил, но биографии, боевого [105] пути Николая Эрастовича не знал. А теперь нам предстояла совместная работа.
Помню, как сентябрьским вечером в большой палатке оперативного отдела штаба собрался руководящий состав управления армии. Первое, что сказал Берзарин, были теплые слова о А. И. Зыгине, его новом ответственном назначении. Все распоряжения и решения бывшего командарма, подтвердил он, оставались в силе, а возможные уточнения найдут отражение в плане операции и в приказе на начало наступления, над которыми работал штаб. Старая пословица насчет «новой метлы» на этот раз не нашла подтверждения. Спокойный, уважительный разговор с собравшимися погасил обычную в таких случаях скованность и настороженность, подчеркнул одну из характерных, как я потом убедился, черт стиля нового командующего — умение сразу войти в рабочий контакт с подчиненными, завоевать их доверие.
Рассказал тогда Берзарин, правда коротко, и о себе. Сын рабочего-путиловца, он с 14-летнего возраста навсегда связал свою жизнь с Красной Армией, в ряды которой вступил добровольно еще в 1918 году. В гражданскую войну сражался на Северном фронте, участвовал в подавлении кронштадтского мятежа. В 1926 году стал членом партии. С двадцатых годов его служба, сочетавшаяся с повышением теоретической и специальной подготовки на ряде командных курсов, проходила на Дальнем Востоке. Здесь, в рядах ОКДВА, Берзарин прошел последовательно все командные ступени — от командира взвода до заместителя командующего армией. За умелое командование 32-й стрелковой дивизией в боях у озера Хасан в 1938 году награжден орденом Красного Знамени. С первых дней Великой Отечественной войны — на фронте, командовал войсками 27, 34, 20-й армий, был тяжело ранен и все лето 1943 года находился на излечении в госпитале в подмосковном городе Балашиха.
Пока Николай Эрастович об этом суховато говорил, мы всё с большим и большим уважением всматривались в своего 39-летнего командарма, прошедшего такой богатый боевой путь...
Подготовка войск армии ко второму этапу операции была закончена в срок. Новый командующий все эти дни не покидал войска, лишь урывками бывал на командном пункте. Он проводил рекогносцировки местности с командирами соединений, заслушивал доклады о готовности [106] личного состава и боевой техники, знакомился с людьми, оперативно, часто на месте решая все вопросы подготовки к наступлению. Но в этой неизбежной текучке командарм всякий раз, как только возникала необходимость внести изменения в отданные до его прибытия распоряжения, находил время и возможность посоветоваться с начальником штаба и со мной, и не было случая, чтобы он не прислушался к нашим мнениям. И еще одна особенность Н. Э. Берзарина сразу же мне бросилась в глаза — его настойчивое стремление как можно полнее и быстрее узнать командный состав армии, обрести в нем уверенность.
Помнится, шел у нас с ним тогда разговор о командирах полков.
— Это звено командного состава сейчас является решающим — от него будет зависеть успех наступления, — сказал Берзарин и пояснил: — У нас много теперь артиллерии и танков, а взаимодействие их со стрелковыми подразделениями можно обеспечить эффективно только через командиров полков.
С этим нельзя было не согласиться. Военный совет и раньше уделял большое внимание подбору и воспитанию командиров полков и их заместителей по политчасти. Я доложил командарму, в каком направлении велась эта работа. Большинство командиров полков имело возраст от 30 до 40 лет, стаж армейской службы от 10 до 20 лет, то есть по жизненному и военному опыту они были людьми зрелыми. А вот партийный стаж у большинства из них был небольшим — менее 5 лет. В то же время политработники, как правило призванные незадолго перед войной или в войну, при значительном партийном стаже (10–15 и более лет) имели небогатый армейский опыт. Поэтому в индивидуальной работе с командирами делался упор на их партийную закалку и вооружение методами воспитания подчиненных, а с политработниками — на повышение военной подготовки, овладение боевым опытом.
Берзарин подтвердил целесообразность проведения такой линии и в дальнейшем с тем уточнением, что учиться воевать на опыте проведенных боев надо одинаково активно всем — командирам и политработникам.
Одним из самых молодых в армии командиров полков был К. А. Томин; Николая Эрастовича заинтересовала его боевая деятельность, и он попросил рассказать об этом двадцативосьмилетнем майоре поподробнее. [107]
Я хорошо знал Томина, назначенного в июне 1942 года командиром 879-го полка, в котором до этого он командовал батальоном. У него было много энергии, комсомольского задора да и смелости, отваги. Он стремился быть на передовых позициях и в боевых порядках батальонов и рот, хотя это не всегда вызывалось необходимостью. Особых претензий ему не предъявлялось, у командиров и бойцов Томин пользовался большим авторитетом. И вот однажды политотдел армии получил тревожный доклад о случае его явно неправильного поведения. Речь шла о том, что Томин провел грубый, недопустимый «инструктаж» с разведчиками.
Посоветовавшись с А. И. Зыгиным, я решил выехать в полк и разобраться во всем на месте.
КП полка располагался близко к переднему краю, находясь в зоне минометного огня противника. Кроме блиндажа был тут шалаш, устроенный из снопов спелого льна и мало заметный на фоне осеннего леса. В полку шалаш шутливо называли «хижиной дяди Тома»: видать, командир любил в нем пребывать. Поначалу мы повели разговор с Томиным в его шалаше, но откровенности я не добился: майор отвечал на все вопросы односложно — «да», «нет», «так точно». Я подумал, что причиной этого были близкие разрывы вражеских мин, заставлявшие Томина опасаться и за себя, и за меня, и потребовал спуститься в блиндаж.
В конце концов дело прояснилось, но оказалось сложнее, чем о нем было известно по докладу в политотдел армии.
В то время — шел сентябрь 1942 года — в полосе 158-й дивизии было замечено подозрительное передвижение гитлеровцев. Надо было достать «языка», чтобы выяснить замыслы противника, но разведчикам полка никак это не удавалось. Командир дивизии М. М. Бусаров, естественно, сделал справедливый упрек Томину, и тот крепко, не стесняясь в выражениях, «проинструктировал» разведчиков.
В ходе моей беседы с Томиным, однако, подтвердилось не только это, но и еще более недопустимое обстоятельство: оказалось, что командир полка без разрешения командира дивизии (а его не дал бы Томину ни один вышестоящий начальник) уходил с группой разведчиков за «языком». Меня это ошеломило: мыслимое ли дело бросить управление полком и отправиться в разведку! Где [108] была гарантия того, что сам командир не станет ценным «языком» для противника?
Но факт оставался фактом. Несколько позднее в своем письменном объяснении Томин сообщал: «Когда стемнело, мы двинулись к переднему краю противника и стали наблюдать и прислушиваться. Преодолев минное поле я проволочное заграждение, мы подползли к брустверу вражеской траншеи и там заметили двух часовых, но метрах в 6–10 от траншеи немцы обнаружили нашу разведгруппу, открыли ружейно-пулеметный огонь и забросали гранатами, которые, к счастью, перелетели через нас. Видя такую сложную обстановку, я принял решение — забросать траншею противника гранатами и отступить. Мы так и сделали. Группа вернулась без потерь, но и пленного не взяли.
Конечно, это очень большая моя ошибка. Я, как командир полка, не имел права ходить в разведку, но разведчики полка это должным образом оценили и вскоре в другом месте взяли пленного».
Откровенное признание ошибок в какой-то мере смягчало, но не снимало вину Томина. Оставалось решить, как быть с ним дальше. Командир и комиссар дивизии были согласны с моей оценкой фактов, вместе с тем признавали, что не оказали Томину, молодому командиру полка, необходимой помощи.
На обратном пути я все больше утверждался в мысли, что спешить с освобождением Томина от должности командира полка не следует. Было ясно, что этот молодой офицер страстно желает воевать, уничтожать врага. Человек он восприимчивый, исполнительный. Словом, я внес А. И. Зыгину предложение ограничиться наложением на майора Томина строгого взыскания. Так и было решено.
— Ну и как, обернулось ли это в пользу дела? — спросил Берзарин.
— Да, минувший после того год показал, что Военный совет не ошибся. Томин сделал правильные выводы, — заключил я свою характеристику молодого офицера. — И смелости в нем не убавилось, в боевой обстановке тянется на самый острый и ответственный участок. Правда, это стоило ему нескольких ранений.
Забегая вперед, скажу, что при освобождении Духовщины 879-й полк и его командир действовали отлично, и я был рад, что Николай Эрастович вспомнил об этой нашей беседе, когда познакомился с самим Томиным. [109]
Разумеется, вступление в исполнение многообразных и сложных обязанностей командарма даже для такого опытного военачальника, как Н. Э. Берзарин, не могло быть во всем гладким. Мне довелось видеть его в это время в различных душевных состояниях.
12 сентября командарм возвратился из войск на КП армии очень возбужденным и расстроенным. Когда я зашел к нему в блиндаж, он порывисто шагал из угла в угол. На мой вопрос, не случилось ли что, Берзарин ответил:
— Да. Буду вести неприятный разговор.
Он подошел к аппарату ВЧ, потребовал соединить его с командующим фронтом. Я недоумевал: как, не сказав ни слова о случившемся, Берзарин сразу начал докладывать командующему фронтом. В трубке послышался голос генерала Еременко. Командарм доложил ему боевую обстановку. При этом подчеркнул, что утвердил решения командиров корпусов и командиров подвижных армейских групп.
— И мне, — продолжал Берзарин, — не совсем понятно, почему какому-то товарищу из штаба фронта без моего участия понадобилось уточнять и корректировать задачи дивизий 84-го стрелкового и 2-го гвардейского корпусов. Там уже все спланировано и по моему указанию подготовлены огни артиллерии и удары авиации. Вопросы взаимодействия между корпусами отработаны на местности.
Выслушав ответ командующего фронтом, Берзарин пуще прежнего раскраснелся и теперь уже раздраженно сказал:
— Товарищ командующий, за армию я несу ответственность, вот с меня и спрашивайте, а не с командиров корпусов и дивизий.
Кстати сказать, и при Зыгине возникали такие же казусы. Командир 2-го гвардейского корпуса А. П. Белобородов тоже говорил мне, что получение приказов и от армии, и от фронта ставит его в трудное положение.
Так что в принципе я считал позицию, занятую Берзариным, правильной. Но стоило ли начинать этот разговор в самый канун наступательной операции, именно сейчас взвинчивать свои нервы?
Когда Николай Эрастович, положив трубку, опять стал шагать по блиндажу, я поделился с ним своим мнением и попросил его успокоиться. [110]
— Я спокоен, — ответил он, хотя было видно, что это еще далеко не так. — Лучше с самого начала объясниться, чем потом искать виноватых. И я намеренно вел этот разговор в вашем присутствии.
В тот вечер Военному совету надо было заслушать доклады об обеспечении войск боеприпасами, горючим и смазочными материалами, о готовности госпиталей, и Берзарин, словно и не пережил только что неприятных минут, целиком окунулся в текущие заботы. Он вникал в подробности докладов начальников служб, в разговоре с генералами и офицерами был тактичен, четко и твердо отдавал распоряжения.
«Да, этот человек умеет взять себя в руки, — подумал я, наблюдая одухотворенное лицо командарма, всю его ладную фигуру. — Такому самообладанию можно позавидовать». И мне показалось тогда, что в этом одна из главных черт характера Берзарина. Однако не стоило спешить с окончательными оценками: перед глазами еще стоял другой Берзарин, нервно разговаривавший с командующим...
Поздно ночью я докладывал члену Военного совета фронта генералу Леонову некоторые вопросы, связанные с подготовкой наступательной операции. В конце разговора последовал тот вопрос, на который мне пока не хотелось отвечать:
— Ну, как там новый командующий себя чувствует?
Не касаясь объяснений Берзарина с командующим фронтом, я доложил, что командарм произвел на нас очень хорошее впечатление, главное — поддержал то, что вделано до него, тактично внес улучшения в план подготовки операции. Леонов был удовлетворен и сказал:
— Имей в виду, Берзарин принципиален, решителен и настойчив — таков стиль его работы.
Такую характеристику мне важно было услышать, чтобы смелее опираться на авторитет нового командарма в столь напряженное время.
Подготовка к операции подходила к концу. На этот раз все мы — от солдата до командарма — были уверены в своей способности разгромить противостоящие силы врага.
14 сентября в 10.20 после артиллерийской и авиационной подготовки войска армии возобновили наступление. Соединения 84-го и 2-го гвардейского корпусов прорвали [111] передний край обороны противника и к исходу первого дня продвинулись на 5–6 километров, а механизированная группа полковника И. Ф. Дремова — на 7–11 километров.
Для развития успеха в полосе 2-го гвардейского корпуса с утра 15 сентября была введена в бой 97-я стрелковая дивизия, переданная нам из резерва фронта. Это дало свои результаты, и наши войска, преодолевая упорное сопротивление противника, продвинулись на глубину 11–13 километров. В полосе 84-го стрелкового корпуса было завершено окружение части сил четырех вражеских дивизий, в их числе оказался и пехотный полк 197-й пехотной дивизии, к которому у наших воинов был особый и давний счет — палачи именно из этого полка казнили Зою Космодемьянскую. Полк был разбит наголову, злодейство фашистских убийц отомщено.
В боях по уничтожению окруженных гитлеровцев особенно отличился 2-й батальон 881-го стрелкового полка 158-й стрелковой дивизии под командованием старшего лейтенанта В. А. Мудрака. Бойцы батальона, первыми ворвавшись во вражеские траншеи, истребляли фашистов с возгласами: «За Зою!». Отделение сержанта Лесного, преодолев огневое сопротивление, захватило дзот и уничтожило там 12 гитлеровцев. Комсомольцы прикрепили на взятом дзоте большой лист бумаги с надписью: «Это вам за Зою!»
В полосе 17-й гвардейской дивизии наступлению нашей пехоты и танков серьезно препятствовал огонь замаскированных на склонах высотки «фердинандов». Один наш танк загорелся, другие были вынуждены отойти. Вражеские пулеметы прижали стрелков к земле, и атака захлебнулась. В этот момент боя свое веское слово сказала батарея капитана К. М. Бобошко — под ее огнем «фердинанды» оставили выгодную позицию. Чтобы разделаться с пулеметными точками противника, капитан приказал выкатить одну пушку вперед. Гитлеровцы обрушили на нее лавину снарядов и вывели из строя весь расчет, а Бобошко был ранен. Думая, что с орудием покончено, гитлеровцы перенесли огонь на другие цели. Но капитан подполз к орудию, и оно снова заговорило. В дыму и пламени раненый коммунист, прилагая сверхчеловеческие усилия, поднимал снаряды, заряжал пушку, целился и стрелял. Несколько огневых точек врага им были уничтожены, и наши стрелки смогли продолжить атаку. За этот [112] подвиг капитан Бобошко был удостоен звания Героя Советского Союза.
16 и 17 сентября войска армии продолжали наступление и уничтожали отдельные очаги сопротивления окруженных частей противника. 17 сентября 97-я стрелковая дивизия вышла северо-западнее Духовщины, механизированная группа перерезала большак Духовщина — Демидов, куда продвинулись и части 134-й стрелковой дивизии. Противник вынужден был перебросить сюда значительную часть своих сил с других участков, что создало благоприятные условия для наступательных действий наших 5-го гвардейского и 83-го стрелковых корпусов. Гвардейцы вышли на рубеж реки Березы в полукилометре восточнее Духовщины, а части 83-го корпуса перерезали шоссе Духовщина — Ярцево.
В этой обстановке, чтобы окончательно сломить упорство фашистов, нужен был еще один удар по их духовщинскому кольцевому оборонительному рубежу.
Еще затемно утром 18 сентября я выехал в 91-ю гвардейскую дивизию, наступавшую на направлении главного удара.
Запомнился эпизод на переправе через реку Царевич. Начальник пункта регулирования движения на переправе коммунист лейтенант Мамонов выглядел предельно усталым, был перепачкан в глине. Но за неприглядным внешним видом угадывался опытный и весьма расторопный офицер с решительным характером. В частности, он доложил, что вынужден был задержать легковую машину офицера управления артиллерии армии, несмотря на неприятные последствия, которыми угрожал лейтенанту этот начальник.
— Могла бы из-за недисциплинированности одного человека образоваться большая пробка, — как бы оправдывался лейтенант.
Заглянул я в палатку начальника переправы. Находившийся там солдат сказал, что еще ночью принес лейтенанту ужин, но тот до сего времени не притронулся к пище, пропуская мимо ушей все напоминания.
На переправе был порядок, и ясно, что он обеспечивался напряжением всех сил этого рядового коммуниста (по возвращении на КП армии я рассказал о Мамонове Николаю Эрастовичу. В тот же вечер мы подписали приказ о награждении лейтенанта орденом Отечественной войны I степени). [113]
На правом берегу реки я встретился с генерал-майором Белобородовым, находившимся на своем КП. Он знал, что я направляюсь в 91-ю дивизию, и уже в начале нашего разговора хорошо отозвался о начальнике политотдела дивизии А. С. Лыскине, недавно назначенном на должность.
— Боевой, энергичный политработник, — заключил комкор свою характеристику. — Сейчас, когда занемог командир дивизии, это вдвойне ценно.
Было приятно услышать такую оценку деятельности начальника политоргана. С удовольствием я обратил внимание и на то, что командир корпуса за короткое время обстоятельно познакомился с молодым политработником, узнал его качества.
Сам Афанасий Павлантьевич Белобородов был тогда в нашей армии новым человеком. Он прибыл из-под Великих Лук со 2-м гвардейским корпусом, командиром которого стал за несколько дней перед Духовщинской операцией. Но боевая его деятельность была нам известна с осени и зимы 1941 года, когда в решающих боях за Москву он командовал 78-й стрелковой дивизией, преобразованной в 9-ю гвардейскую. Мнением комкора, опытного военачальника; начавшего свой боевой путь еще в гражданскую войну, я дорожил.
Я спросил Афанасия Павлантьевича, как он оценивает противника в полосе корпуса и каковы перспективы на овладение городом. Комкор был настроен оптимистично.
— Вот смотрите на этот покосившийся забор, — показал он на ограду крайней хаты небольшой деревни, возле которой находился НП корпуса: — Он держится на одном-двух уцелевших столбах. Ударь крепче по столбам, повалится весь забор. Вот таким мне представляется и противник. Опора у него одна: Духовщина. Будем штурмовать Духовщину, уверен, что освободим город к исходу дня.
Я поддержал уверенность Белобородова, хотя и высказал ему мнение, что все будет не так легко.
Забегая вперед, скажу, что А. П. Белобородов в 1944 году стал командующим 43-й армией, которая была нашим соседом в Белорусской и Восточно-Прусской операциях, и мне не раз еще приходилось восхищаться его оптимизмом и глубокой верой в советского солдата. Дважды Герой Советского Союза генерал армии Белобородов [114] всегда оставался таким в своей неутомимой военной и общественной деятельности.
Добираться на НП 91-й гвардейской дивизии долго не пришлось: он находился в пятистах метрах от НП корпуса. Командира дивизии генерала М. И. Озимина я увидел в полусидячем-полулежачем положении. Военному совету было известно, что он болен, но отказывается в период наступления ложиться в госпиталь. Это не могло быть частным делом командира такого ранга, и я хотел поговорить с ним, удостовериться, стоило ли так поступать.
Генерал Озимин коротко доложил обстановку. Она не расходилась с тем, что рассказал командир корпуса. В полосе дивизии начались активные боевые действия, шла довольно интенсивная артиллерийская дуэль. Как человек честный и исполнительный, генерал Озимин хотел быть в строю до конца операции. Но желание — желанием, а дело — делом. Болезнь генерала вызывала сочувствие у подчиненных, и они стремились не потревожить его лишний раз. Поэтому многие вопросы управления боем решались без участия командира дивизии.
У меня тоже возникло желание как можно скорее закончить разговор, оставить больного в покое, тем более что вскоре в блиндаж вошел врач: вероятно, у Озимина начинался очередной приступ болезни. Было ясно, что нужно незамедлительно решить вопрос о госпитализации командира дивизии, о чем часом позже, переговорив еще раз с Белобородовым, я и доложил командарму.
Из блиндажа мы перебрались с подполковником А. С. Лыскиным в ближайший окоп. Лыскин и офицер разведчик ориентировали меня в обстановке на местности. Видимость стала улучшаться, и в стереотрубу я мог наблюдать за. полем боя, даже различать разрушенные дома на северной окраине Духовщины. Мне сказали, что перешли в наступление 275-й и 277-й гвардейские полки, отчетливо слышался ружейно-пулеметный огонь, но я не замечал движения наших бойцов. Лыскин пояснил, что роты сейчас малочисленные, ведут наступление скрытно, используя овраги и другие многочисленные здесь складки местности.
Вместе с Лыскиным мы направились на НП 277-го полка, где встретили начальника политотдела 2-го гвардейского корпуса полковника Т. П. Луценко.
После того как командир полка ввел нас в курс боевых действий подразделений, мы спустились в траншею, и я [115] попросил Луценко доложить об обстановке и о партийно-политической работе в ходе наступления. Он тоже, как и А. П. Белобородов, в нашу армию прибыл недавно, встречаться с ним приходилось мало, но я знал, что это был опытный политработник, прошедший большую школу партийной закалки в гражданских, а с 1935 года и в армейских условиях.
Трофим Павлович детально знал положение дел в корпусе в целом, в дивизиях и частях, общих слов не любил и свои выводы строил на основе лично ему известных, проверенных фактов. Когда я спросил, как проявляют себя коммунисты в наступлении, он привел многие примеры из боевой практики 91-й дивизии, в которой мы находились, чтобы можно было, если потребуется, что-то на месте уточнить.
Так, мне стало известно, в частности, о таком волнующем эпизоде. Подразделения 275-го стрелкового полка из-за сплошной стены вражеского огня залегли, атака захлебывалась. Тогда во весь рост поднялся парторг 6-й роты старший сержант Николай Чапаев и сильным голосом запел:
Вставай, проклятьем заклейменный...Бойцы подхватили слова гимна и, увлеченные парторгом, пошли в атаку.
В этом же полку отличилась группа артиллеристов во главе с коммунистом лейтенантом Айтмухамбетовым, которой было разрешено пойти в атаку вместе со стрелковым подразделением. Артиллеристы первыми достигли вражеских траншей, на плечах отходящих гитлеровцев ворвались в населенный пункт, захватили несколько домов и удержали их до подхода подразделения.
Словом, из доклада начальника политотдела корпуса следовало, что коммунисты всюду ведут за собой воинов, и на этом во многом основывалась их с комкором уверенность в успехе боев за Духовщину.
Это была одна из моих последних встреч с Трофимом Павловичем Луценко на передовой. С чувством горечи вспоминаю, что жизнь его оборвалась очень рано. В одном из боев весной 1944 года, находясь уже в другой армии, он был смертельно ранен. Как и мы, его боевые соратники, память о нем чтут благодарные смоляне.
Еще засветло 18 сентября мне удалось вернуться на КП армии и проинформировать командарма о поездке, [116] дать несколько практических указании политотделу, редактору армейской газеты, связаться по возникшим вопросам с рядом начальников служб. На КП чувствовалось, что операция по освобождению Духовщины подходит к концу.
Противник еще продолжал упорно сопротивляться, но к исходу дня наша разведка заметила отход его тыловых частей из Духовщины на Смоленск. В ночь на 19 сентября в результате решительной атаки одновременно с северо-запада, запада и востока части 184, 91 и 17-й дивизий ворвались в город и к утру полностью очистили его от немецко-фашистских войск.
В боях за Духовщину войска армии разгромили 52, 197, 246-ю пехотные дивизии, нанесли большие потери 129-й запасной пехотной дивизии, 25-й механизированной дивизии и бригаде СС противника{2}. Враг потерял до 26 тысяч солдат и офицеров, около 100 танков, сотни орудий и минометов, 34 склада боеприпасов.
В числе отличившихся соединений нашей армии в приказе Верховного Главнокомандующего от 19 сентября 1943 года были названы 91-я гвардейская генерал-майора Озимина, 17-я гвардейская генерал-майора Квашнина, 184-я полковника Цукарева, 134-я полковника Добровольского, 178-я генерал-майора Кудрявцева, 234-я полковника Турьева, 185-я генерал-майора Андрющенко стрелковые дивизии, 46-я механизированная бригада полковника Манжурина, 47-я механизированная бригада подполковника Михайлова, 21-я артиллерийская дивизия генерал-майора артиллерии Самборского, 4-я истребительно-противотанковая артиллерийская бригада полковника Савелича, 4-я штурмовая инженерно-саперная бригада подполковника Матузаса.
Прорыв обороны противника на широком фронте и на большую глубину, овладение городами Духовщина и Ярцево{3}, многими другими населенными пунктами расшатали оборону 3-й танковой и 4-й армий группы армий «Центр» на смоленском стратегическом направлении. Перед войсками Западного и Калининского фронтов открылась перспектива успешного завершения Смоленской операции и полного очищения всей Смоленщины от фашистских захватчиков. [117]
Севернее Смоленска
Утром 19 сентября Военный совет подписал доклад командующему фронтом о выполнении армией ближайшей задачи и дал боевые распоряжения корпусам на преследование отходящего противника. Войскам ставилась задача наносить смелые и решительные удары по врагу, не давая ему возможности закрепиться на заранее подготовленных рубежах.
20 сентября наши части форсировали реку Хмость, а к исходу 22 сентября перехватили шоссе Смоленск — Демидов.
Выделенные от каждой дивизии подвижные передовые отряды преследовали врага по параллельным дорогам. Особенно успешно действовала на левом фланге армия 32-я стрелковая дивизия 5-го гвардейского корпуса. Не ввязываясь в бои за населенные пункты, она обходила их и наносила удары во фланг отступающим.
Все промежуточные укрепленные рубежи противника на подступах к Смоленску с севера были прорваны нашими войсками с ходу. Уже 24 сентября передовые части вышли на рубеж реки Стабна, где проходила первая полоса оборонительных укреплений гитлеровцев. Соединения 5-го гвардейского корпуса нависли с севера над их смоленской группировкой. В ночь на 25 сентября подвижной отряд 32-й стрелковой дивизии сбил части прикрытия противника и к 9.00 вышел на Днепр, завязав бой в северном предместье города.
Успешное продвижение 39-й армии севернее Смоленска содействовало войскам Западного фронта в освобождении этого древнего города. В ту же ночь на 25 сентября, преодолев сопротивление гитлеровцев на подступах к Смоленску, соединения правого крыла Западного фронта овладели переправами через Днепр, а затем решительными действиями полностью очистили город от гитлеровцев.
Итак, Смоленск, город боевой славы русского народа, с утра 25 сентября 1943 года стал вновь свободным, и мне посчастливилось увидеть первые улыбки радости на лицах смолян.
В 14.00 25 сентября я был в северной части Смоленска. Вместе с командиром 32-й стрелковой дивизии полковником Родионовым и начальником политотдела полковником Рябухиным мы с волнением всматривались в [118] расстилавшуюся перед нами панораму горевшего города, в кварталы полуразрушенных домов, стены Кремля за рекой. Затем, выехав в направлении Днепра, увидели непрерывный поток двигавшихся навстречу нам людей, главным образом женщин и детей.
— Прятались в окрестных оврагах и в землянках на берегу Днепра, — отвечали жители на наш вопрос, откуда они возвращаются.
Наши машины оказались окруженными большой группой смолян. На их исхудалых лицах светились не только радость, но часто и слезы. Одна из женщин душевно сказала:
— Не удивляйтесь, мы плачем от счастья, что вы пришли и прогнали проклятых фашистов. При них мы разучились смеяться...
Наперебой нас спрашивали, везде ли наступает Красная Армия, надежно ли отвоеван город и можно ли возвращаться в свои дома. Пришлось провести короткую политинформацию, заверить, что Смоленск освобожден окончательно.
С той встречи прошли десятилетия, а все еще не стерлись в памяти измученные, исстрадавшиеся люди, жаждавшие скорее услышать правду о своей стране...
С рубежа севернее Смоленска войска армии без передышки продолжали наступление на левом фланге фронта в западном направлении. Предстояло с ходу прорвать сильную оборону противника по реке Каспле и в дальнейшем, завершая освобождение Смоленщины, овладеть городом Рудня — крупным узлом коммуникаций и опорным пунктом гитлеровцев на витебском направлении. Так на наших оперативных картах появились первые квадраты белорусской земли.
В ночь на 26 сентября наши передовые части вышли на правый берег Каспли. Умело действовал здесь 515-й полк 134-й стрелковой дивизии. Командир полка подполковник Я. Я. Сонис оперативно организовал разведку огневых точек противника на левом берегу, бродов на реке, поставил орудия для ведения огня прямой наводкой. Утром 26 сентября батальон майора Беликова под прикрытием артиллерии форсировал реку и овладел позицией противника, а затем атаковал гитлеровцев вдоль берега в южном направлении. Одна из рот батальона захватила исправный мост. Это значительно облегчило форсирование реки частями соседней 219-й стрелковой дивизии, которые [119] вместе с частями 134-й дивизии после короткого артиллерийского удара атаковали позиции противника в городе Каспле и очистили этот районный центр Смоленщины. Были уничтожены сотни вражеских солдат, захвачено 16 орудий, несколько складов с военным имуществом, десятки автомашин.
Наступление продолжалось. Широко применяя охватывающий маневр и смело атакуя, 17-я и 19-я дивизии 5-го гвардейского корпуса и 28-я гвардейская танковая бригада к исходу 28 сентября вышли на подступы к городу Рудня. Сюда же с севера, совершив фланговый маневр через полосы соседней 43-й армии и нашего 84-го стрелкового корпуса, подошла подвижная группа полковника Дремова.
Стремительным фланговым ударом этой группы и частей 19-й гвардейской дивизии противник был сбит с высот и стал отходить на заранее подготовленный рубеж в городе. Полки 17-й гвардейской дивизии, не дав врагу закрепиться на нем, нанесли сильный удар с фронта. Бой продолжался всю ночь. Гитлеровцы часто переходили в контратаки. В отражении одной из них героический подвиг совершил командир танкового батальона 28-й гвардейской танковой бригады коммунист Г. А. Пономарев. Пушечным и пулеметным огнем танкисты отразили натиск врага. Командир батальона лично уничтожил два вражеских орудия, но и его машина была подожжена. Однако он продолжал вести бой и на горящем танке первым ворвался в Рудню. Гвардии капитану Георгию Андреевичу Пономареву Указом Президиума Верховного Совета СССР посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.
Запомнился подвиг командира орудия старшего сержанта Сергеева из 4-й истребительно-противотанковой бригады. Боевой расчет выкатил пушку вперед и в упор расстреливал контратакующих гитлеровцев, уничтожая их огневые точки. Враг обрушил на расчет шквал огня. Все подчиненные старшего сержанта погибли, а сам он дважды ранен. Оставшись один, Сергеев посылал на врага снаряд за снарядом. И лишь когда наши подразделения пошли вперед, а дружное «ура» стрелков завершило атаку, истекающего кровью командира расчета санитары унесли с поля боя.
Утром 29 сентября согласованными ударами механизированной группы с севера, 17-й и 19-й гвардейских [120] дивизий с северо-востока город Рудня был освобожден. Более тысячи гитлеровцев нашли в этом бою себе могилу.
В приказе Верховного Главнокомандующего от 29 сентября отмечалось, что в боях за освобождение города показали образцы боевой выучки и умелого маневрирования 17-я гвардейская стрелковая дивизия генерал-майора Квашнина, 19-я гвардейская стрелковая дивизия генерал-майора Маслова и 47-я механизированная бригада полковника Михайлова. В ознаменование достигнутых успехов 17-я гвардейская дивизия и 47-я механизированная бригада, второй раз отличившиеся в Смоленской операции и уже получившие наименование Духовщинских, были награждены орденом Красного Знамени. 19-й гвардейской стрелковой дивизии присвоено наименование Рудненской.
30 сентября мы с Н. Э. Берзариным приняли участие в массовом митинге трудящихся, посвященном освобождению Рудни от фашистских захватчиков. В город уже вернулись руководители местных партийных и советских органов.
Митинг открыл секретарь райкома партии Носов. Председатель исполкома районного Совета депутатов трудящихся Дмитренок выразил глубокую благодарность воинам 39-й армии за избавление от фашистского рабства. Партизан Григорий Архипович Дудков в своем выступлении рассказал о зверствах фашистов в районе и борьбе партизанского отряда с гитлеровскими захватчиками. Красноармейцы Черномазов и Куликов заверили трудящихся города, что обогащенные опытом наступательных боев воины армии будут беспощадно уничтожать врага до полного освобождения советских людей от фашистского ига.
Зная, как после изгнания захватчиков люди жаждут услышать вести о стране, о ходе войны, я рассказал о победах Красной Армии, о внутренней и международной обстановке. В заключение выступил генерал-лейтенант Берзарин. Когда он сказал, что войска нашей армии в полосе своего наступления завершили освобождение районов Смоленской области и начали бои на территории Белоруссии, раздались бурные возгласы и рукоплескания. Командующий армией обратился к участникам митинга с призывом быстрее восстанавливать экономическую жизнь города и района, оказывать всемерную помощь фронту. [121]
После митинга части 5-го гвардейского корпуса прошли мимо трибун, направляясь по широкой дороге на запад, навстречу новым боям.
Этот день стал для меня памятным не только радостью. Была получена печальная весть — телеграмма о гибели 27 сентября командарма 4-й гвардейской армии, бывшего командующего нашей армией генерала А. И. Зыгина.
Мы с Николаем Эрастовичем глубоко переживали потерю боевого сослуживца и товарища, вспомнили его прощальные невеселые слова о том, что беда одна не ходит. Казалось, стоило нам тогда развеять это предчувствие и беда могла миновать Алексея Ивановича. Но война жестока и не считается с предчувствиями. Среди ее жертв мы к тому времени уже насчитывали многих дорогих людей.
Сообщение о гибели на боевом посту бывшего командующего было с горечью воспринято в войсках. Особенно тяжело было услышать об этом воинам 158-й стрелковой дивизии, которой командовал Зыгин в период тяжелых боев под Ржевом.
Памяти генерал-лейтенанта Зыгина в частях и соединениях, отделах штаба армии были посвящены траурные митинги и беседы. Воины, знавшие Алексея Ивановича по частым встречам в районах боевых действий, давали клятву отомстить гитлеровским захватчикам за гибель героя гражданской войны, видного военачальника.
В печати было опубликовано сообщение от Наркомата обороны СССР:
«На боевом посту в районе Полтавы погиб генерал-лейтенант Зыгин Алексей Иванович.
Постановлением Совета Народных Комиссаров Союза ССР память товарища Зыгина увековечивается сооружением ему памятника в Полтаве»{4}.
Воины армии продолжали честно исполнять дело, во имя которого отдал свою жизнь командарм.
К исходу 30 сентября главные силы 84-го и 5-го гвардейского корпусов, преодолевая сопротивление противника, овладели более 20 населенными пунктами и вышли на рубеж Стар. Бель, Мнкулино, озеро Руставечь, Шубки. Здесь противник оказал нашим войскам сильное сопротивление [122] на заранее подготовленных позициях, используя инженерные заграждения и естественные препятствия.
Дальнейшие попытки развить наступление на витебском направлении успеха не имели. Стабилизировалось также положение войск Западного и Брянского фронтов на оршанском и могилевском направлениях. 2 октября 1943 года Смоленская наступательная операция была завершена.
Она длилась почти два месяца в сложной обстановке, в тяжелых погодных условиях и на лесисто-болотистой местности. 39-я армия, наступая на направлении главного удара фронта, провела Духовщинскую операцию, являвшуюся составной частью Смоленской наступательной операции. Боевые действия велись войсками армии на глубину свыше 100 километров.
Полученный боевой опыт, особенно при освобождении Духовщины и Рудни, был использован в последующих наступательных операциях.
В ходе наступления воины армии закалились, еще больше поверили в свои силы и возможности. В горячих и напряженных боях широко раскрылись их высокие морально-боевые качества, ратное мастерство.
Истинными героями в наступательных боях были коммунисты. Они были расставлены на самых трудных и ответственных участках в подразделениях, расчетах, экипажах, своим личным примером увлекали за собой воинов.
Поистине символическим воплощением этой роли коммуниста в бою, как я уже говорил, был подвиг гвардии капитана Пономарева, первым ворвавшегося на своем горящем танке на позиции гитлеровцев в городе Рудне.
Замечательными боевыми делами прославил себя командир взвода разведки 629-го полка 134-й стрелковой дивизии лейтенант В. В. Карпов, о котором я упоминал ранее.
За время наступательных боев в августе и сентябре на территории Духовщинского района Карпов неоднократно проявлял личное геройство и отвагу. Со своими разведчиками он десятки раз проходил через линию обороны противника в его тылы. Случалось и так, что ему по ходу создавшейся обстановки приходилось оказываться в самом пекле боя.
В ночь на 19 августа Карпов с группой разведчиков проник в расположение противника, который готовился к контратаке против наших войск. Рискуя жизнью, вызвал [123] на себя артогонь, корректировал стрельбу, благодаря чему было уничтожено более сотни гитлеровцев, сожжены танк и самоходная пушка. Карпов получил ранение, но продолжал вести неравный бой. Контратака врага была сорвана.
15 сентября группа бойцов во главе с Карповым перешла линию фронта и решительным ударом с фланга уничтожила около 30 фашистов, захватила их опорный пункт. На следующий день разведчики под командованием Карпова, действуя опять в обход с фланга, ворвались в деревню Ефремово и вместе с подошедшими подразделениями полка разгромили оборонявшихся здесь гитлеровцев, захватили 11 пленных.
Во время отражения контратаки гитлеровцев в районе населенного пункта Василево командир полка подполковник Кортунов с небольшой группой бойцов оказался в опасной обстановке. Узнав об этом, Карпов вместе с разведчиками ворвался в расположение противника, уничтожил до двух десятков фашистов, спас жизнь командира полка.
Счет подвигов этого выдающегося, беспримерно храброго разведчика, удостоенного звания Героя Советского Союза, продолжится и в последующих боях. И я рад, что о них уже заслуженно много написано.
Навечно в памяти народной останутся те герои, которые подобно Александру Матросову, сознательно жертвуя жизнью ради спасения жизней своих товарищей, закрывали собой амбразуры вражеских дзотов. Таким в нашей армии был воин 97-й стрелковой дивизии комсомолец Алексей Куликов. 22 сентября во время ожесточенного боя за деревню Солошино Касплинского района он, заставив замолчать пулемет во вражеском дзоте, обеспечил быстрое продвижение роты, а это дало возможность батальону овладеть опорным пунктом обороны противника. Алексею Александровичу Куликову посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.
Я привел лишь некоторые из многих и многих примеров героизма солдат и офицеров в боях за освобождение Смоленщины. К правительственным наградам были представлены тогда тысячи отличившихся воинов.
Когда я теперь оглядываюсь в даль минувших десятилетий, то со все более глубоким уважением вспоминаю командный состав нашей армии, сдавший такой суровый [124] экзамен, как руководство войсками, участвовавшими в наступательной операции стратегического масштаба.
Во главе 39-й армии стояли в то время замечательные военачальники, преданные бойцы партии. Под руководством сначала А. И. Зыгина, а потом Н. Э. Берзарина создалась обстановка, при которой штаб, политотдел, все органы управления были сколочены, работоспособны и тесно связаны между собой.
Военный совет армии работал как коллективный орган руководства. Конечно, проводить регулярные заседания совета, принимать развернутые решения в ходе операции было практически невозможно, в какой-то мере для этого использовались лишь короткие паузы, вызывавшиеся перегруппировками войск. Все планы и мероприятия члены Военного совета, как правило, согласовывали с Берзариным в рабочем порядке. Буквально каждый вечер мы подводили итоги, договаривались о задачах следующего дня. Командарм всегда знал, где я нахожусь, над какими вопросами работаю, и если возникала необходимость, а это бывало часто, то находил меня в войсках. Как бы ни был занят, он всегда выслушивал меня при возвращении из войск. Это было у нас золотым правилом. Естественно, мне как члену Военного совета приходилось чаще командующего бывать в дивизиях и полках, на месте видеть складывающуюся боевую обстановку, если надо, влиять на нее. Николай Эрастович, как раньше Зыгин, опирался на мою информацию, принимал решения с учетом моего мнения. Имел он и ту общую черту с Зыгиным, что при подведении итогов тоже не стеснялся сам покритиковать себя, хотя, правда, не всегда благожелательно выслушивал критику в свой адрес, исходящую от других, что, впрочем, быстро преодолевалось в рабочем порядке.
К лету 1943 года в армии стабилизировался состав командиров корпусов и дивизий. Мне уже приходилось упоминать и характеризовать многих из них. Добавлю здесь, что они умело и инициативно руководили перегруппировкой и маневром войск, являлись организаторами взаимодействия стрелковых частей с артиллерией, танками, инженерными частями.
С первых дней наступления на направлении главного удара армия с нарастающим темпом усиливалась артиллерийскими, минометными, механизированными и инженерными частями из резерва фронта. На всех этапах [125] операции, особенно в преследовании противника, в заключительных боях за освобождение Рудни отличалась подвижная механизированная группа под командованием полковника И. Ф. Дремова. Командиры входивших в ее состав механизированных бригад полковник Н. Л. Манжурин и подполковник Р. Е. Михайлов зарекомендовали себя умелыми организаторами фланговых ударов, мастерами вождения механизированных подразделений в лесисто-болотистой местности. При прорыве глубоко эшелонированной обороны, разгроме врага в Духовщине большую роль сыграла 21-я артиллерийская дивизия под командованием полковника К. Н. Самборского, особенно входившая в ее состав 103-я гаубичная артиллерийская бригада большой мощности. Самоотверженно сражались воины 545-го армейского артиллерийского полка. Образцы мужества и отваги в борьбе с вражескими танками, в подавлении огневых средств гитлеровцев показали воины 4-й истребительно-противотанковой артиллерийской бригады, возглавляемой полковником М. П. Савлевичем. Много ратного труда вложили в наступательных боях бойцы и офицеры 4-й штурмовой инженерно-саперной бригады под командованием подполковника Г. И. Матузаса.
Значительно обогатились в ходе наступательной операции содержание и формы партийно-политической работы. От нее требовались гибкость и конкретность, учет постоянно меняющейся обстановки и непрерывность, и на обеспечение этого направлялись все наши усилия.
За время наступления, особенно при прорыве тактической, наиболее насыщенной, обороны противника, политаппарат полков и батальонов нес большие потери. В этих звеньях происходил процесс непрерывного обновления кадров политработников, и, следовательно, приобретало особое значение обобщение и распространение опыта партийно-политической работы. И это составляло особую заботу политотделов соединений и политотдела армии. Для обмена опытом и инструктажей использовались любые возможности, любые паузы между боями, как бы коротки они ни были.
Организатором кропотливого обобщения и распространения боевого опыта и действенных форм воспитания личного состава выступал аппарат политотдела армии во главе с полковником Н. П. Петровым. Главным в работе политотдельцев являлось личное общение с людьми в соединениях и полках — с теми, кто творил новый опыт, определял [126] успех влияния партийно-политической работы на массы воинов. Общение это проходило чаще всего на поле боя, именно отсюда политотдельцы выносили все самое ценное, достойное распространения. Этим отличался, к примеру, старший инструктор по комсомольской работе майор Золотов. Помню, полковник Петров даже сетовал на то, что Золотов слишком отчаянный, постоянно стремится попасть в горячие места, в бой. Но зато энергичный майор досконально знал, как надо проводить комсомольскую работу в боевых условиях, учил этому комсоргов, умело обобщал их опыт.
Политотдел армии сумел наладить оперативную и содержательную информацию. Военный совет ежедневно получал справку-доклад о политико-моральном состоянии личного состава, о всем важном, что было в этой области в войсках, в том числе о недостатках, что давало возможность своевременно реагировать на те или иные явления.
В состав армии, как помнит читатель, входило четыре корпуса — 83-й и 84-й стрелковые, 2-й и 5-й гвардейские. Созданные недавно, они в ходе операции фактически прошли этап становления, в активных боях отрабатывали формы своих действий, организацию управления дивизиями. Это порождало определенную специфику в деятельности политотделов корпусов, повышало ее значение. И то, что эти политорганы оказались в сложных условиях на высоте, явилось большой заслугой их руководителей — опытных и авторитетных политработников полковников И. Ф. Попова, Г. С. Мовшева, Т. П. Луценко, А. М. Орлова.
Активными проводниками в жизнь требований ЦК партии об усилении партийно-политической работы в боевой обстановке, указаний Главного политуправления Красной Армии были политотделы дивизий, политработники частей.
При подведении итогов операции Военный совет армии отметил, что все начальники политорганов, заместители командиров полков по политической части успешно справились со своими задачами. Я лишен возможности привести имена — их много — политработников, отдававших все свои силы и знания воспитанию личного состава армии в духе массового героизма, беспредельной преданности Родине, ненависти к врагу, большевистским словом [127] и личным боевым примером вдохновлявших бойцов на подвиги.
Со многими из них мне довелось идти по дорогам войны и дальше, с другими встретиться уже в мирные годы. Я радовался тому, что, получив закалку в боях, они выдвигались на более ответственные должности, отмечались высокими наградами.
Так, вскоре мы проводили заместителя начальника политотдела армии И. С. Крылова, назначенного после кратковременной учебы начальником политотдела 79-го стрелкового корпуса. С этим корпусом Иван Сергеевич дошел потом до Берлина. Видными политработниками впоследствии стали С. М. Золотов (ныне генерал-лейтенант), В. А. Греков (в Духовщинской операции он был начальником политотдела 124-й стрелковой бригады, ныне генерал-полковник) и другие.
Дни боев за освобождение Смоленщины остались в памяти нашими тесными и многообразными отношениями с населением освобожденных городов и сел.
Прежде всего хочу назвать местных партизан, оказавших наступающим частям значительную помощь. Они наносили чувствительные удары гитлеровцам с тыла, взрывали мосты и дороги, сообщали данные о вражеских гарнизонах, оборонительных сооружениях. В ряде случаев удавалось осуществить эффективную координацию действий войск и народных мстителей, как это было при освобождении города Рудни. Тогда один из отрядов смоленских партизан в решающий момент вошел в район населенного пункта Редьки и создал весьма неприятную для гитлеровцев угрозу перехвата шоссе, идущего на Минск.
Трудно мне передать картины встреч жителями Смоленщины своих освободителей — советских воинов. Истерзанные, измученные оккупантами люди находили в себе силы для выражения великой неподдельной радости, глубокого уважения, стремились хоть чем-нибудь поделиться с бойцами.
Для встречи воинов 61-го полка 19-й гвардейской дивизии в населенном пункте Андроново вышли буквально все жители. Они только что вернулись из лесов и оврагов, где спасались от фашистов, и из своих скудных запасов угощали освободителей молоком, хлебом, вареной картошкой. От имени жителей со слезами на глазах 74-летний Павел Евстигнеевич Шагаев говорил: «Примите, [128] родные, долгожданные воины, наше скромное угощение, нашу горячую благодарность за освобождение от двухлетних страданий».
И так было повсюду.
Вместе с тем мы понимали, что многомесячная оккупация не могла пройти бесследно. В результате вражеской пропаганды некоторые советские люди были сбиты с толку, о чем можно было судить, например, по вопросам, которые иногда задавали воинам: «Сохранились ли в стране колхозы?», «Какие деньги ходят в СССР?», «Удастся ли вывести с территории Советского Союза американские и английские войска?», «Много ли польских и чехословацких частей в нашем тылу сражаются с Красной Армией?» и т. п.
Надо было быстрее помочь освобожденным людям избавиться от нелепых представлений, насаждавшихся врагом.
Командиры и политработники повсюду проводили встречи с жителями, беседы о международном и внутреннем положении нашей страны, о боевых успехах Красной Армии. Политотделы дивизий выделяли из своих резервов газеты, политическую литературу, организовывали демонстрацию кинофильмов, выступления коллективов художественной самодеятельности для местного населения.
Военный совет и политотдел армии еще до начала наступления дали рекомендации командирам и политработникам о проведении работы среди местного населения, выделили для этого необходимые силы и средства. Кроме политико-массовых мероприятий требовалось помочь местным советским органам провести учет общественного имущества, приступить к восстановлению колхозов, возобновить занятия в школах, организовать работу бытовых и культурно-просветительных учреждений. Тыловые органы оказывали по мере наших возможностей и прямую материальную поддержку пострадавшему от гитлеровцев местному населению.
Нам пришлось столкнуться с тем, что часть молодежи, остававшейся на оккупированной территории, принуждалась работать на гитлеровцев, вербовалась в полицейские. И вот теперь эти молодые люди, в том числе бывшие полицаи, сбежавшие перед приходом советских войск от своих начальников в леса, возвращались в родные места, приходили в воинские части и органы власти с повинной. [129] Нестойкой оказалась у оккупантов «местная опора»!
Много месяцев находилась Смоленщина под немецко-фашистской оккупацией. Казалось, гитлеровским палачам было время для насаждения их «нового порядка», для зверских расправ над населением. Но нет! Поспешно отступая под ударами наших войск с последних метров древней русской земли, фашисты продолжали беспощадно истреблять ни в чем не повинных людей.
24 сентября начальник политотдела 19-й гвардейской дивизии полковник В. В. Данилов доложил акт о том, что в деревне Никулино гитлеровские бандиты согнали в несколько домов 85 человек — все оставшееся население деревни — и сожгли их.
28 сентября, рассказала чудом уцелевшая 17-летняя Нина Власова, около ста человек — жители Жичицы, Тимошенки и других деревень — ушли в лесной овраг. Здесь их обнаружили гитлеровцы, открыв по беззащитным людям огонь из миномета. Когда оставшиеся в живых женщины и дети попытались выбежать из оврага, бандиты пустили в ход автоматы.
А всего, по данным Чрезвычайной государственной комиссии, гитлеровцы расстреляли и замучили на Смоленщине 350 тысяч человек, угнали в рабство 87 тысяч человек, многие из которых погибли в неволе. В городе Смоленске из 8 тысяч домов разрушено и сожжено 7300. Почти все уцелевшие здания были заминированы. На территории области уничтожено 935 промышленных предприятий, 3061 учреждение культуры. Гитлеровцы сожгли 248 тысяч домов колхозников и 140 тысяч различных общественных построек, забрали у населения полтора миллиона голов скота.
Воины армии, воочию наблюдая леденящие душу картины последствий немецко-фашистской оккупации, крепили свою ненависть к врагу, клялись сполна отомстить ему за страдания советских людей.
С глубоким удовлетворением мы узнали, что Коммунистическая партия и Советское правительство сразу же пришли на помощь трудящимся Смоленщины. Уже 14 августа, когда еще только разгорались бои на ее территории, состоялось постановление ЦК партии о мерах по восстановлению хозяйства области.
Братская помощь смолянам была оказана трудящимися других областей и республик. Так, Ярославская, Ивановская [130] и Куйбышевская области передали им 62 тысячи голов крупного рогатого скота, более 10 тысяч лошадей, 100 тысяч овец и коз, 2830 свиней, 100 тысяч голов птицы. Сюда непрерывно шли из разных мест страны эшелоны с различным оборудованием, обувью и одеждой, продовольствием.
Освобожденная от фашистских варваров смоленская земля начала возрождаться.
Есть места на планете, но которым орды разных завоевателей двигались в ту или другую сторону, не задерживаясь. Иную судьбу отвела история смоленской земле — она не только не раз дочиста разорялась захватчиками, но всегда играла роль защитного вала, становилась ареной кровопролитных битв. Так было и в Великую Отечественную войну — сначала в сорок первом, а потом в сорок третьем годах.
Дорогой ценой оплачено изгнание из Смоленщины немецко-фашистских оккупантов. Об этом напоминают свыше 300 братских могил и сотни обелисков на ее территории. Это были русские, украинцы, белорусы, казахи, узбеки, эстонцы, грузины, сыны других народов Советского Союза. Все они считали смоленскую землю своей родной землей и отдали все, что могли, чтобы она стала вновь свободной.
И кровь их не пролилась даром. Прошли годы. Смоленщина залечила свои раны и вписала в летопись трудовых побед Родины славные страницы. Это она дала миру первого космонавта — Юрия Алексеевича Гагарина. [131]