Жизнь вносит поправки

Я очень любил Московский полк, гордился им и понимал огромную ответственность за него. Может быть, поэтому через некоторое время стал чувствовать неудовлетворенность своей работой, остро ощущать, что жизнь предъявляет повышенные требования, а знаний, приобретенных на «Выстреле», уже не хватает.

Тяжело было сознавать, что с полком придется расставаться, но я уже несколько раз обращался к наркому с просьбой послать меня на учебу. Чаще всего он уклонялся от бесед на эту тему, а однажды, когда, видимо, я изрядно ему надоел, махнул рукой и сказал:

— Ладно, будешь академиком. Через несколько дней получишь приказ.

В ноябре 1925 года я был принят в Академию имени М. В. Фрунзе.

После окончания академии поехал в Воронеж на должность заместителя командира 19-й стрелковой дивизии. А в мае 1930 года меня неожиданно снова вызвали в Москву. На этот раз получил назначение преподавателем в академию.

Никогда не влекла меня педагогическая работа, но отказаться не сумел. Читал тактику, вел групповые занятия, а вечерами сам усиленно занимался, готовясь к лекциям. И все-таки чувствовал, что сижу не в своей колеснице. Я был убежден, что больше пользы принесу на строевой работе.

О моих жалобах стало известно наркому. Он вызвал меня: [68]

— Опять бунтуешь, академик!

— Товарищ нарком, не бунтую, а прошу. Я склонен к строевой работе, меня же упекли в академики! Чем заслужил такую немилость?

— Плохо понимаешь роль преподавателей. А пора бы понять, что не каждому доверяется воспитывать кадры. В свое время сам рвался к учебе, почему же других учить не хочешь?

— Кафедра не по мне,— возражал я.

Я видел, что нарком сердится, но настаивал на своем, пока он не сдался:

— Ну что с тобой поделаешь? Хотели сделать из тебя ученого мужа, а ты свое гнешь. Ладно, пользуйся моей слабостью! Раз в академики не вышел, поезжай формировать новую дивизию.

В начале J931 года прибыл в Самару с назначением на должность командира и комиссара 53-й стрелковой дивизии Приволжского военного округа. Явился к командующему округом Б. М. Шапошникову.

— Здравствуйте, голубчик, рад вашему приезду,—ласково встретил меня тот.—Вам, видимо, в Москве сообщили, что дивизию вашу еще нужно сформировать? Так вот учтите, товарищ Болдин, дел уйма: подбор командно-политического состава, строительство казарм и много других организационных вопросов. Словом, голубчик, рукава засучите повыше.

— Такое мне уже знакомо, товарищ командующий.

— Знаю, голубчик. Знаю о вашей службе в Туле и Москве. Но тут дело будет посложнее. К дивизии будем предъявлять повышенные требования, хотим сделать ее опытной. К новому учебному году необходимо построить казармы и здания для общественно-бытовых и культурных нужд. На это государство отпустило достаточно средств. От вас требуется как можно разумнее использовать их. Нужно, чтобы красноармейцы жили и учились в хороших условиях. Вот, пожалуй, и все. Если есть вопросы, прошу.

В тот же день я уехал в Саратов. В пути строил различные планы, как лучше начать формирование дивизии, что в первую очередь нужно сделать, вспоминал двадцатые годы, когда буквально на голом месте пришлось создавать полк в Туле, а позже в Москве. [69]

В Саратове явился к командиру корпуса Туровскому. Получил ряд дополнительных указаний и отправился в Пугачев, где должен был разместиться будущий штаб новой дивизии. Вместе со мной выехала группа командиров, назначенных в штаб.

Запомнилась первая встреча с секретарем Пугачевского уездного комитета партии Гусевым. Внимательно выслушав меня, он поднялся из-за стола, начал ходить по небольшому кабинету и неторопливо говорить приятным низким голосом:

— Название наш город носит гордое — Пугачев! И революционные традиции здесь замечательные. До сих пор все дышит именем Василия Ивановича Чапаева. Жил он в нашем городе, здесь вступал в партию, отсюда со своими орлами уходил на фронт белых бить. И сейчас у нас живет много чапаевцев. В нашем городе все, от мала до велика, любят военных и всегда рады помочь им. Так что, Иван Васильевич, все необходимое для вас сделаем.

Вместе с Гусевым мы составили детальный план первоочередных мероприятий. Выбрали пункты временного расквартирования личного состава, наметили площадки для строительства казарм, обсудили ряд других организационных вопросов. И работа буквально закипела. Пугачевцы активно помогали во всех наших начинаниях.

На командно-политические должности прибыли опытные товарищи, в большинстве коммунисты и комсомольцы. Многие из них — участники гражданской войны, питомцы «Выстрела» и академий Красной Армии.

Все лето полки занимались строительством, а когда оно было закончено и поступило новое вооружение и техника, мы приступили к учебе.

В январе 1934 года в моей жизни произошло новое большое событие: саратовские коммунисты избрали меня делегатом на XVII съезд партии. Помню, с каким огромным вниманием мы, делегаты, слушали Отчетный доклад ЦК партии, как горячо обсуждали второй пятилетний план развития народного хозяйства страны. Неизгладимое впечатление произвели на нас выступления выдающихся деятелей Советского государства и Коммунистической партии Г. К. Орджоникидзе, С. М. Кирова, П. П. Постышева, Н. С. Хрущева.

В один из дней работы съезда встретился в Кремле с наркомом. [70]

— Здравствуй, бунтарь. Как дела в дивизии? На преподавательскую работу не тянет?

— Что вы, товарищ нарком! Ваши слова принимаю за шутку. Вот самому бы подучиться не мешало. А от преподавания прошу уволить.

— Ну и упорный. Ладно, пойдешь в Академию имени М. В. Фрунзе на особый факультет. Авось нам все-таки удастся сделать из тебя академика.

И вот снова Москва. Снова знакомые аудитории. Среди слушателей встретил давнего приятеля Максима Пуркаева. Как и я, в годы нашей разлуки он служил в войсках, а сейчас вновь решил учиться. Пуркаев выглядел куда солиднее прежнего, и все-таки многое в нем осталось от прежнего озорника. Мы вспоминали «Выстрел», наших преподавателей, холодное общежитие и, понятно, «карие глазки».

Вместе с нами в академии занимались и нынешние Маршалы Советского Союза А.И. Еременко и И.С. Конев.

Два года напряженной учебы промелькнули довольно быстро. Пришла пора применить новые знания на практике. Перед назначением на должность с каждым выпускником подробно беседовал нарком. Когда очередь дошла до меня, он поздравил с окончанием особого факультета и сказал:

— Теперь пора и долг платить. Поедешь опять к Шапошникову командовать дивизией. Кстати, он сейчас в Москве. Повстречайся с ним и подробно обо всем договорись.

В ту пору Б. М. Шапошников командовал Ленинградским военным округом, и служба под его руководством меня прельщала. Я направился к нему на московскую квартиру и прежде всего извинился за то, что беспокою в неслужебное время.

— Ничего, ничего, голубчик, правильно поступили. Нуте-с давайте присядем к столу. Рассказывайте.

Я доложил, что нарком решил направить меня в Ленинградский военный округ.

— Вот и превосходно. Сейчас, товарищ Болдин, у нас есть вакантная должность командира и комиссара 18-й стрелковой дивизии. Штаб ее в Петрозаводске. Туда и поедете...

Такова уж наша судьба: живешь там, где прикажут. Для меня, как и для всех военных, давно стало [71] привычным часто менять адреса. Вот почему с такой легкостью, буквально за пару дней, я собрался и выехал в Ленинград, а затем в Петрозаводск, где вступил в командование 18-й стрелковой дивизией.

К тому времени в жизни Красной Армии произошло большое событие: был принят новый Временный полевой устав, который должен был помочь коренным образом перестроить ее и значительно улучшить качество боевой подготовки. Родина оснастила свои вооруженные силы новой техникой. Все более прочные позиции во всех родах войск занимал теперь мотор. Естественно, что и требования к армии неизмеримо выросли. Ее нужно было по-новому обучать, готовить к преодолению трудностей в условиях современного боя. Решению этой первостепенной задачи и была подчинена вся жизнь нашей дивизии.

Мы работали напряженно, обучая личный состав тому, что требуется на войне. И это вполне понятно, если учесть международную обстановку того времени. Шли тревожные тридцатые годы. Все выше поднимал свою омерзительную голову фашизм. Гитлер мечтал о мировом господстве и создал ось Берлин — Рим—Токио. Фашистская агрессия нарастала. Муссолини напал на Эфиопию. Франко задушил республиканскую Испанию. Мюнхенское предательство расчистило Гитлеру путь, и он захватил Австрию, оккупировал Чехословакию. На Дальнем Востоке бесчинствовала империалистическая Япония.

Тучи сгущались. Фашизм угрожал второй мировой войной. И прежде всего враждебные силы направлялись против Советского Союза. Понятно, что в этих условиях огромная ответственность ложилась на Красную Армию. В любую минуту ей надлежало быть готовой отразить фашистскую агрессию. Страстно защищая мир и безопасность народов, мы зорко следили за происками империалистов и активно готовились к борьбе.

Дивизия росла, мужала, крепла. Тут бы только и работать! Но жизнь вносит поправки...

Мерно постукивали колеса поезда, уносившего меня на юг. В кармане лежало назначение на должность командира и комиссара 17-го стрелкового корпуса. [72]

До тех пор я знал Украину лишь по рассказам друзей да произведениям Гоголя. Она представлялась мне привлекательной, хотелось побывать там, но все как-то не удавалось. И вот теперь это давнее желание осуществилось.

Как-то, еще в годы службы в Московском стрелковом полку, был я со Славиным в Художественном театре. Шла «Пугачевщина» с участием замечательного актера И. М. Москвина. В антракте, прохаживаясь по фойе, Славин легонько коснулся моей руки и шепнул:

— Посмотри-ка направо. Знаешь, кто это? — и показал на великана с большими серебристыми усами и какими-то особенно веселыми и лукавыми глазами. Я обратил внимание, что не только мы, а почти все, кто находились в фойе, смотрели на него с нескрываемым любопытством. А он то и дело здоровался со знакомыми, широко улыбаясь и поглаживая усы.

— Нет, не знаю, — ответил я.

— Смотрел репинских «Запорожцев»?

— Еще бы! В Третьяковке всегда любуюсь этой замечательной картиной. У меня даже копия есть.

— А помнишь усатых персонажей этой картины? Так вот, мужчина, на которого ты сейчас смотришь, и есть один из репинских героев.

— Как это понять? — удивился я.

— Очень просто. Это писатель Гиляровский, все называют его «дядя Гиляй». Он позировал Репину, когда художник писал «Запорожцев».

Рассказ Славина настолько поразил меня, что я уже глаз не спускал с Гиляровского. От этого человека буквально веяло жизнью, здоровьем, удалью запорожцев, вольнолюбивых сынов Украины.

— Да, Ваня, — снова заговорил Славин, — богата наша Украина красивыми людьми. Сама она прекрасна, и люди ее чудесны. Вот попадешь в те края и полюбишь их на всю жизнь...

Стоя у окна вагона в поезде, увозившем меня в тихий украинский город Винницу, вспоминал я и повести Гоголя, и замечательную репинскую картину, и колоритную фигуру улыбающегося в усы запорожца — Гиляровского.

По приезде в Винницу я с головой окунулся в войсковую жизнь. Побывал во всех частях, познакомился с постановкой боевой учебы и политической работы, с бытом [73] и отдыхом красноармейцев. Корпус произвел приятное впечатление. Во всем чувствовалась слаженность, организованность, хорошая подготовка командного состава.

Корпус подчинялся Киевскому Особому военному округу, и мне часто приходилось встречаться с командующим С. К. Тимошенко. Однажды во время окружной партийной конференции он представил меня члену Военного совета, секретарю ЦК Компартии Украины Н. С. Хрущеву.

Никиту Сергеевича интересовало буквально все: как идет боевая и политическая учеба, как организован быт личного состава.

— Ведь, по существу, ваш корпус пограничный, поэтому и требования к нему особые,—сказал он и рекомендовал обратить больше внимания на пропаганду технических знаний, на изучение мотора, овладение новой техникой.

— Ну а с обкомом партии дружите, товарищ Болдин?— вдруг спросил Никита Сергеевич.

Я рассказал, как мы держим связь с Винницким обкомом и облисполкомом, как части корпуса помогают колхозам.

— Это хорошо. И впредь так поступайте,—поддержал товарищ Хрущев. — Всегда надо помнить, что наша сила в тесной связи народа с армией.

Я пригласил Н. С. Хрущева посетить наш корпус. Он поблагодарил и сказал, что будет рад познакомиться с личным составом наших частей.

Однако вскоре после этого мне пришлось покинуть Винницу. Через несколько месяцев меня назначили командующим войсками вновь созданного Калининского военного округа. Округ был небольшой, но, как говорится, у всех на виду. Близость к Москве давала себя знать. Работы у меня было много.

Шел март 1939 года. В составе делегатов Калининской партийной организации я выехал в Москву на XVIII съезд ВКП(б). Съезд проходил в условиях очень сложной международной обстановки. Как никогда до этого, над миром нависла угроза близкой войны. И конечно, ее острие направлялось прежде всего против нашей страны. Это чувствовалось во всем. Поэтому одно из основных требований съезда партии заключалось в том, чтобы всемерно укреплять боевую мощь Красной Армии и Военно-Морского Флота. [74] Нечего и говорить, что после этого вся жизнь войск нашего округа, как и всей Советской Армии, была подчинена одному — успешному выполнению решений XVIII съезда партии об укреплении обороноспособности страны.

Однажды утром, когда я вернулся после трехдневного пребывания в частях и собирался немного отдохнуть, раздался телефонный звонок из Москвы. У провода был нарком. Он предложил немедленно прибыть к нему. В . десять часов я уже был в его кабинете. Здесь находились командующие некоторыми другими округами, в частности Киевским — С. К. Тимошенко, Ленинградским — .1 К. А. Мерецков, Белорусским — М. П. Ковалев.

Нам сообщили, что в условиях, когда Германия начала военные действия против Польши, мы не имеем права сидеть сложа руки.

Красная Армия должна предпринять действия для защиты населения Западной Белоруссии и Западной Украины от гитлеровского нашествия. Освободительный поход осуществят два фронта — Белорусский под командованием командарма 2 ранга М. П. Ковалева и Украинский под командованием командарма 1 ранга С. К. Тимошенко.

Я был назначен командующим конно-механизированной подвижной группой, подчиненной Белорусскому фронту. В состав группы вошли два кавалерийских, один танковый, один стрелковый корпуса и отдельная танковая бригада.

По приказу Советского правительства 17 сентября в 5 часов 40 минут войска Красной Армии на широком фронте перешли бывшую советско-польскую границу, чтобы протянуть руку помощи братьям белорусам и украинцам, томившимся в панской неволе. Так начался Освободительный поход.

Наша конно-механизированная группа, взаимодействуя с другими соединениями Белорусского фронта, освободила сотни населенных пунктов, в том числе города Новогрудок, Слоним, Волковыск, Гродно, Белосток, Барановичи.

Вскоре после Освободительного похода в Западную Белоруссию меня опять вызвали в Москву, к наркому. Когда я явился, он начал разговор издалека: [75]

— Так вот, товарищ Болдин, Балтика бурлит под угрозой фашистского нашествия. А мы крайне заинтересованы в том, чтобы в этом районе было спокойно, и не можем разрешить фашистам командовать на Балтийском побережье. Если будем сидеть сложа руки, чего доброго, Гитлер захватит Латвию, Эстонию, Литву и вздумает диктовать нам свои условия. Чтобы предотвратить это, нужны некоторые профилактические меры.

Наше правительство решило направить в Латвию военную миссию. Между нами и этой страной необходимо установить более тесные контакты, особенно по военной линии. Главой миссии назначаем тебя.

Выслушав указания наркома, я сказал, что задача ясна, но не уверен, смогу ли с ней справиться, так как дипломат из меня получится плохой. А он посмотрел на меня в упор и произнес раздольно и веско:

— Каждый командир должен уметь быть и дипломатом. — Затем, немного подумав, добавил: — Поедешь не один. Вместе с тобой посылаем превосходного знатока военно-морского дела Ивана Степановича Исакова. Это крепкий человек, хорошо осведомленный, образованный и культурный. Его не проведут. Будут с вами и несколько консультантов-советников. Как видишь, миссия представительная. Верю, что справитесь с порученным делом. Обязаны справиться! Так что, брат, готовься, придется фрак надеть...

Моросили сентябрьские дожди. В Европе уже полыхала вторая мировая война. И над нашей Родиной сгущались военные тучи. События развивались с неумолимой быстротой. Гитлеровская Германия, несмотря на договор о ненападении, готовила войну против Советского Союза. В это тревожное время наша миссия и собиралась к выезду в Латвию.

Мне было многое известно об этой стране, ее прекрасном и трудолюбивом народе, выдвинувшем из своей среды выдающихся борцов за лучшие человеческие идеалы. Я помнил, какой вклад внес латышский пролетариат в Октябрьскую революцию, и не забыл пророческих слов В. И. Ленина, сказанных на собрании 9-го Латышского стрелкового полка, о том, что и в Латвии непременно [76] будет Советская власть! В годы гражданской войны мы не раз восхищались подвигами красных латышских стрелков, слава о которых неслась по всем фронтам. На V Всероссийском съезде Советов собственными глазами видел, как латышские стрелки любовно охраняли Владимира Ильича Ленина.

— Вместе с тем нам известны были и имена предателей латышского народа, которые при поддержке интервентов и белогвардейцев задушили молодую Советскую Латвию, возродили в стране прежние капиталистические порядки и ввергли трудящихся в еще большую кабалу.

Замечательный латышский поэт и политический деятель Л. Поэгле, отдавший свою жизнь за утверждение Советской власти на родной земле, в стихотворении «Демократия» жестоко высмеял «свободные» порядки в буржуазной Латвии:

Главный блюститель свободы — охранка,
Люди, что тумбы с железными лбами,
Карцеры в тюрьмах звенят кандалами,
Власти и тайные, чрезвычайные,
Царский закон и цензуры препоны —
Вот на чем держатся год за годом
Мир и покой в государстве свободном

Известны были и имена генералов буржуазной Латвии— Гоппера, Бангерского, Айре и других активных участников борьбы против революционной России.

В ту пору когда мы собрались ехать в Ригу, главой Латвии был Ульманис. Министром иностранных дел являлся такой же рьяный фашист Мунтерс, а пост военного министра занимал небезызвестный Балодис. О нем следует сказать несколько подробнее.

В буржуазной Латвии и ее армии были свои «национальные» герои. Правительство Ульманиса окружило их особыми заботами, оказывало им различные почести. За что? За то, что с оружием в руках они выступали против молодой Страны Советов, принимали активное участие в ликвидации Советской власти в Латвии. Во главе этих «героев» стоял военный министр Балодис — их идейный вождь и вдохновитель. С ним-то нашей миссии и предстояло вести основные переговоры.

С началом второй мировой войны в Латвии еще выше подняли головы буржуазные националисты, активную деятельность развили различные фашистские [77] группировки и белогвардейские организаций наподобие «Общерусского воинского союза» и «Братства русской правды». Нет надобности говорить о том, что все они душой и телом были преданы и запроданы Гитлеру, мечтали о совместном походе на Советский Союз, о реставрации дореволюционной России.

Фашистская Германия прилагала все силы, чтобы захватить ключевые позиции на Балтике, оккупировать Латвию, Эстонию, Литву. Ульманис и его правительство были послушными марионетками в руках Гитлера. Их участие в различных антисоветских заговорах принимало открытый характер. Народам Прибалтики грозила гитлеровская оккупация.

Следует сказать что к прибалтийским государствам проявляли повышенный интерес и англо-американские империалисты. В сентябре 1939 года военно-морской штаб Англии по указанию У. Черчилля, являвшегося тогда лордом адмиралтейства, разработал план вторжения в Балтийское море через Датский пролив, так называемый «План Катарина».

Впоследствии в мемуарах «Вторая мировая война» Черчилль писал: «Британский флот в качестве хозяина Балтики мог бы протянуть руку по направлению к России таким образом, чтобы действительно влиять на политику и стратегию Советов».

Естественно, что в этих условиях перед нашей страной возникла большая и серьезная задача — обезопасить свои границы. А поскольку агрессивные замыслы врагов мира угрожали и национальной свободе народов Прибалтики, Советский Союз предложил правительствам прибалтийских государств заключить пакты о ненападении и взаимопомощи. Это предложение получило единодушную поддержку трудящихся Латвии, Эстонии и Литвы. 5 октября 1939 года правительство Ульманиса, не рискуя пренебречь требованиями своего народа, вынуждено было подписать с Советским Союзом такой договор. Аналогичные соглашения были заключены и с правительствами Эстонии и Литвы.

В договоре с Латвией было сказано, что в случае нападения на нее какой-либо страны латышский народ немедленно получит нашу помощь. Договор разрешал Советскому Союзу разместить свои войска на территории Латвии, в городах Лиепая и Вентспилс. Кроме того, Советскому [78] Союзу предоставлялось право создать базу береговой артиллерии между Вентспилсом и Питрагсом, а также несколько аэродромов.

Мы ехали в Латвию с одной целью — добиться полного осуществления заключенного договора и ускорить ввод наших войск с тем, чтобы защитить свои границы и интересы латышского народа.

Наш небольшой поезд из четырех классных вагонов приближался к Риге. Кроме нас с нынешним адмиралом флота И. С. Исаковым в состав миссии входили начальник бронетанкового и автомобильного управления Наркомата обороны комкор Павлов, представитель военно-воздушных сил комдив Алексеев и еще несколько советников. Вместе с нами ехал также военный атташе при посольстве Латвии в Москве.

Многие рижане, узнав из газет о предстоящем приезде советской миссии, пришли на вокзал встречать нас. Когда поезд подошел к перрону, в наш вагон вошли официальные представители латвийского правительства министры Мунтерс и Балодис в сопровождении группы военных. Мы представились друг другу. Странно было слышать, когда к кому-либо из нас обращались «ваше превосходительство» или «господин». Да и нам было непривычно произносить эти слова, давно исключенные из лексикона советских людей.

Население Латвии проявило огромный интерес к советской военной миссии. Да это и понятно, ибо оно прекрасно понимало, что только Советский Союз может оградить страну от гитлеровской оккупации. В то время в Латвии большой размах приняло народное движение против буржуазного строя. Никакая антисоветская клевета не способна была затмить правду о нашей стране, которая все больше и больше вызывала симпатии у трудящихся масс.

В день нашего приезда военный министр Балодис устроил прием в честь советской военной миссии. В офицерский клуб прибыли министры, высшие государственные и военные чины. Как и положено на дипломатических приемах, поднимались тосты, произносились речи. Но за этой внешне торжественной обстановкой, за велеречивостью псевдогостеприимных хозяев скрывалась их ненависть к Советскому Союзу. Сидя в большом и нарядном зале, слушая елейные речи министров, я думал о том, [79] что, в сущности, мы находимся в окружении врагов. Многие из них яростно воевали против советского строя и сейчас готовы задушить его. Но теперь настали иные времена, игнорировать мощь Советского Союза и его армии уже не в их силах.

На следующий день в помещении советского посольства наша миссия устроила ответный прием. И снова мы встретились с теми, кого видели в офицерском клубе. Помню, Балодис, превосходно говоривший по-русски, все время хвастался, что он, как никто другой, знает Россию, ибо, будучи в царской армии, вместе с солдатами изъездил ее в теплушке вдоль и поперек. А потом подвыпивший министр до того обнаглел, что начал хвастливо называть «своими» даже латышских стрелков, которые вместе с нашим народом защищали Октябрьскую революцию, вспоминал, как они охраняли Ленина, чуть ли не личным другом своим называл замечательного сына латышского народа, видного деятеля Советского государства Вацетиса.

— Да, все, что вы говорите, господин министр, интересно. Но скажите, пожалуйста, какое вы имеете ко всему этому отношение? — спрашиваю Балодиса.

Он краснеет, покашливает, молчит.

— Ведь об истинных друзьях Советского Союза среди латышей, — обращается к Балодису Иван Семенович Исаков, — мы прекрасно осведомлены, разрешите заметить, даже больше, чем вы. В них мы верим.

— А в нас? — спрашивает военный министр.

— И вас мы знаем. Думаю, что не вы трезво учитываете истинные чаяния латышского народа, что не вы наш единомышленник, — говорю я.

В минуты откровенного разговора порой приходилось отходить от требований дипломатического этикета. Но что поделаешь, ведь мы отлично понимали, что беседуем с идейным и закоренелым врагом, не скрывавшим своего злобного отношения к Советскому Союзу. Поэтому вынуждены были дать наглецу достойный отпор.

...В период нашего пребывания в Риге активную деятельность развило германское посольство. По приказанию Гитлера оно в спешном порядке эвакуировало из Латвии немцев и их имущество.

В то же время огромную работу развернули латышские коммунисты и различные общественные прогрессивные организации. Трудящиеся Латвии, как и всей Прибалтики. [80]

В сложившейся обстановке видели один выход — как можно быстрее свергнуть ненавистное правительство Ульманиса. Страну лихорадило. По всему чувствовалось, что она находится накануне событий огромного значения.

Около двух недель наша миссия провела в Латвии. Мы посещали различные города и районы, встречались с рабочими предприятий и морских портов, с представителями передовой интеллигенции и крестьянами. Они поддерживали нашу миссию, чем могли, помогали ей, выражали горячие симпатии Советскому Союзу и желание жить в тесной дружбе с таким могучим соседом.

Детально знакомясь с районами будущего расположения наших войск, мы то и дело сталкивались с Балодисом и его офицерами. Балодис продолжал упорствовать, всячески стремясь сорвать выполнение договора. Пришлось действовать более решительно. Мы потребовали от правительства Ульманиса, чтобы оно строго выполняло свои обязательства.

Это подействовало. Через несколько дней наши войска были введены в намеченные советско-латвийским договором пункты.

Так закончилась моя первая дипломатическая миссия.

После поездки в Латвию мне уже не довелось возвратиться в Калинин. Я был назначен командующим войсками Одесского военного округа, а в сентябре 1940 года переведен в Западный Особый военный округ на должность первого заместителя командующего войсками. [81]