От Ялты до Потсдама

Поворот в американской политике

На берлинском направлении

Вскоре после возвращения советской делегации из Ялты в Москву в Ставке Верховного Главнокомандующего рассматривались предложения генштаба о проведении берлинской операции. Сталин утвердил их и приказал дать фронтам необходимые указания о всесторонней подготовке этой решающей операции. Советские Вооруженные Силы стали готовиться к последней схватке с гитлеровской Германией. При этом наше командование строго придерживалось согласованного с союзниками требования о безоговорочной капитуляции Германии.

Решениями Ялтинской конференции советская зона оккупации Германии была определена значительно западнее Берлина. Красная Армия уже находилась на Одере, примерно в 70 км от столицы рейха, и была готова начать берлинскую операцию. Но и в этот момент Черчилль все еще продолжал носиться с мыслью о том, чтобы первыми Берлин заняли англо-американские войска. Не исключало такой возможности и верховное командование западных союзников. Информируя 7 апреля 1945 г. объединенный штаб относительно завершающих операций на Западном фронте, генерал Эйзенхауэр отметил: «Если после взятия Лейпцига окажется, что можно без больших потерь продвигаться на Берлин, я хочу это сделать... Я первый из тех, кто считает, что война ведется в интересах достижения политических целей, и если объединенный штаб решит, что усилия союзников по захвату Берлина перевешивают на этом театре чисто военные соображения, я с радостью исправлю свои планы и свое мышление так, чтобы осуществить такую операцию».

К тому же и гитлеровцы были готовы прекратить сопротивление на западе и открыть американским и английским войскам дорогу на Берлин, чтобы не допустить его взятия Красной Армией. Не случайно в середине апреля американский радиообозреватель Дж. Гровер констатировал: «Западный фронт фактически уже не существует». И действительно, форсирование Рейна войсками союзников проходило в облегченных условиях, по существу, без сопротивления немцев. Не дожидаясь ликвидации рурской группировки германских войск, главное командование западных союзников поспешно бросило основные силы на берлинское направление с целью выхода на Эльбу. [533]

Все это показывает, сколь важное значение приобретала берлинская операция Красной Армии. Верховный Главнокомандующий дал директиву в течение 12 — 15 дней выйти на Эльбу. В огненном шквале, обрушившемся в 5 часов утра 16 апреля на гитлеровцев, были похоронены надежды Черчилля, а также некоторых других западных политиков на захват Берлина до прихода туда советских войск. Основная цель на данном этапе войны заключалась в полной ликвидации фашизма в общественном и государственном строе Германии, привлечении к строжайшей ответственности всех главных нацистских преступников за их зверства, массовые убийства, разрушения и издевательства над народами оккупированных стран и территорий.

Но при этом советские люди никогда не ставили знак равенства между гитлеровскими преступниками и немецким народом. Несмотря на все то, что пришлось пережить нашей стране, Советский Союз не собирался ни расчленять, ни уничтожать Германию. В этом духе в частях Красной Армии, вступивших на германскую территорию, проводилась большая разъяснительная работа. Впоследствии некоторые западные пропагандисты не раз проводили лживые кампании по поводу так называемых «эксцессов» советских войск в Германии. Это — злостная выдумка. Мне приходилось нередко беседовать в ФРГ с лицами, бывшими свидетелями вступления Красной Армии в Восточную Пруссию, Силезию, Померанию. Всех их поражала дисциплина и тактичное поведение советских военнослужащих. Мои собеседники говорили также, что, если в первые дни кое-где на немецкой территории и были отдельные инциденты, их строго пресекло советское командование, и они больше не повторялись.

Приходится лишь удивляться тому, как мало их было, учитывая крайнее ожесточение людей, прошедших через пепелища родных городов и сел, видевших чудовищные зверства нацистов. К тому же, действительно, советские люди никогда не давали чувству мести ослепить себя, хотя они и пережили страшные лишения в годы Великой Отечественной войны.

В этом отношении большую воспитательную роль сыграла в тот сложный период советская печать. Она будила священную ненависть к захватчикам, но одновременно и напоминала о снисходительности к поверженному врагу. Любопытна полемика, происшедшая в нашей прессе в дни, когда завершалась подготовка к грандиозной операции на берлинском направлении. 14 апреля 1945 г. в «Правде» была опубликована статья «Товарищ Эренбург упрощает». В статье делалась ссылка на помещенную в газете «Красная Звезда» от 11 апреля корреспонденцию Ильи Эренбурга, озаглавленную «Хватит». Известный публицист и писатель, много сделавший для мобилизации народа на борьбу против гитлеровских захватчиков, в этой корреспонденции затронул вопрос о положении в Германии и о причинах, позволивших германскому командованию сосредоточить [534] большое количество войск на советско-германском фронте при одновременном ослаблении сопротивления на западе. Как указывала «Правда», основные положения статьи Эренбурга были «не продуманы и явно ошибочны». «Правда» писала: «Читатель не может согласиться ни с его изображением Германии как единой «колоссальной шайки», ни с его объяснением причин отхода немецко-фашистских войск с Западного фронта и сосредоточения всех сил германской армии на востоке.

Тов. Эренбург уверяет читателей, что все немцы одинаковы и что все они в одинаковой мере будут отвечать за преступления гитлеровцев. В статье «Хватит» говорится, будто бы «Германии нет, есть колоссальная шайка, которая разбегается, когда речь заходит об ответственности». В статье говорится также, что в Германии «все бегут, все мечутся, все топчут друг друга, пытаясь пробраться к швейцарской границе».

Не составляет труда показать, что это уверение т. Эренбурга не отвечает фактам. Ныне каждый убедился, и это особенно ясно видно на опыте последних месяцев, что разные немцы по-разному воюют и по-разному ведут себя. Одни из них с тупым упорством всеми средствами отстаивают фашизм, фашистскую партию, фашистское государство, гитлеровскую клику. Другие предпочитают воздерживаться от активной борьбы за гитлеризм, выждать или же сдаться в плен. Одни немцы всемерно поддерживают фашизм, гитлеровский строй, другие, разочаровавшись в войне, потеряв надежду на победу, охладели к диким, сумасбродным планам фюрера. И это можно сказать не только о гражданском населении, но и о немецкой армии. Разъедающая кислота проникла в тело немецко-фашистской армии. Не удивительно, что если одни немецкие офицеры бьются за людоедский строй, то другие бросают бомбы в Гитлера и его клику или же убеждают немцев сложить оружие».

В статье подчеркивалось, что времена фашистского угара в Германии на исходе и что идет быстрый распад тыла немецко-фашистских войск. «В жизни, — говорилось далее, — нет единой Германии и не все немцы одинаково ведут себя. Между тем именно гитлеровская пропаганда призывает немцев к единству, лживо уверяя, будто армии Объединенных Наций намерены истребить германский народ, в связи с чем все немцы должны сплотиться и подняться на битву за сохранение Германии. «Участие в войне в той или другой форме обязательно для всех без исключения жителей Германии», — призывал в те дни Геббельс».

«Спрашивается, — ставила вопрос «Правда», — почему на шестом году войны гитлеровцы так неистово завопили о необходимости единства германского народа перед грозящей фашистскому государству опасностью? Это объясняется весьма просто. Стремясь связать судьбу всего немецкого населения и всей германской армии с судьбой фашистской клики, гитлеровцы [535] рассчитывают почерпнуть некоторые дополнительные силы для продолжения преступной войны, затянуть неизбежную развязку, получить время для военно-политических и дипломатических маневров, отсрочить час справедливого суда свободолюбивых народов над кровавыми гитлеровскими преступниками...

Понятно отсюда, почему ошибочна точка зрения т. Эренбурга, который изображает в своих статьях население Германии как некое единое целое... Если признать точку зрения т. Эренбурга правильной, то следует считать, что все население Германии должно разделить судьбу гитлеровской клики.

Незачем говорить, что т. Эренбург не отражает в данном случае советского общественного мнения. Красная Армия, выполняя свою великую освободительную миссию, ведет бои за ликвидацию гитлеровской армии, гитлеровского государства, гитлеровского правительства, но никогда не ставила и не ставит своей целью истребить немецкий народ. Это было бы глупо и бессмысленно...

В полном соответствии с этой советской точкой зрения находятся и решения Крымской конференции, в которых говорится: «В наши цели не входит уничтожение германского народа. Только тогда, когда нацизм и милитаризм будут искоренены, будет надежда на достойное существование для германского народа и место для него в сообществе наций».

Отсюда ясно, что жизни немцев, которые поведут, борьбу с Гитлером или будут лояльно относиться к союзным войскам, не угрожает опасность. Конечно, тем из них, кои ведут и будут вести борьбу против Красной Армии и войск союзников за сохранение фашистских порядков, не будет никакой пощады».

«Правда» обращала внимание и на другое высказывание Эренбурга, а именно на то, как он объяснял ожесточенное сопротивление немцев на советско-германском фронте — их страхом, боязнью ввиду предстоящей расплаты за совершенные злодеяния на советской земле.

«Нет слов, — писала «Правда», — немцы, повинные в преступлениях на нашей земле, страшатся ответственности, тем более что час расплаты близок. Несомненно также, что это обстоятельство усиливает сопротивление тех из них, кои повинны в преступлениях против советских людей. Известно, что гитлеровцы нигде так не палачествовали, нигде не проявляли так разнузданно свою людоедскую сущность, как в оккупированных районах СССР. Народ наш ожесточен. Может быть, большей ненависти, чем ненависть советских людей к фашистским поработителям, еще не видел мир. Но вместе с тем было бы упрощением и наивностью объяснять современную расстановку германских вооруженных сил между Западным и Восточным фронтами только лишь страхом, боязнью гитлеровских преступников. Причины оголения немцами своего Западного фронта и продолжающегося сосредоточения войск на советско-германском [536] фронте лежат глубже, нежели чувствительность гитлеровцев к страху».

Действительно, за последние два с половиной месяца германское командование перебросило на советско-германский фронт с Западного фронта, из центральных районов Германии, из Норвегии и Северной Италии 44 дивизии. Сосредоточив их на советско-германском фронте, немцы оставили фактически без серьезной защиты весь Западный фронт.

«Какую цель преследует командование германской армии таким распределением своих вооруженных сил между Западом и Востоком?.. Гитлеровцы стремятся породить своими действиями недоверие в лагере Объединенных Наций, вызвать раздор между союзниками, отвести хотя бы на время от себя последний смертельный удар союзных армий и сохранить при помощи провокаторского военно-политического трюка то, что не удалось достигнуть при помощи вооруженных сил».

Говоря о «военно-политическом трюке», «Правда», несомненно, имела в виду и другие маневры гитлеровцев, в которых были, впрочем, замешаны и» некоторые влиятельные круги западных держав.

Бернский инцидент

Во второй половине февраля 1945 года Управление стратегической службы США (американская разведка, возглавлявшаяся в то время генералом Доновеном. — В. Б. ) получило из нейтральной Швейцарии сообщение о том, что высший чин СС в Италии генерал Карл Вольф пытается установить контакты с западными союзниками по поводу условий прекращения германского сопротивления в Северной Италии. После предварительной проверки этих сведений генерал Вольф был приглашен в Цюрих для встречи с Алленом Даллесом, который в то время был резидентом Управления стратегической службы в Швейцарии. Такая встреча состоялась, после чего Даллес в посланном в Вашингтон отчете предложил продолжить переговоры, которые проводились в Берне в глубокой тайне.

Только 12 марта послу США в Москве было наконец поручено проинформировать Советское правительство о состоявшихся переговорах. Встретившись с Молотовым, Гарриман сообщил, что прибывший в Берн германский генерал Вольф обсуждает с представителями армий Соединенных Штатов и Великобритании вопрос о капитуляции германских вооруженных сил в Северной Италии. Американский посол добавил, что английскому фельдмаршалу Александеру было поручено командировать своих офицеров в Берн для встречи с немецкими эмиссарами. Гарриман поинтересовался точкой зрения Советского правительства по этому вопросу. [537]

В тот же день нарком иностранных дел сообщил послу США, что Советское правительство не возражает против переговоров с генералом Вольфом в Берне. Однако в них должны принять участие офицеры, представляющие советское военное командование. Поскольку СССР и Швейцария не имели тогда дипломатических отношений, Молотов выразил надежду, что Соединенные Штаты окажут помощь в тол, чтобы три советских офицера могли прибыть в эту страну и присоединиться к переговорам, происходящим в Берне.

Американцы ответили отказом. Гарриман приписывает себе инициативу в принятии такого решения. Он пишет, что, информируя Вашингтон о встрече с Молотовым, посоветовал отклонить просьбу Москвы, аргументируя тем, что подключение СССР с политической точки зрения не даст западным союзникам никаких выгод. Если, пояснял он, русские будут допущены к этим «чрезвычайно деликатным» переговорам, они могут затруднить дело, выдвигая неприемлемые требования. Трудно сказать, докладывалась ли данная проблема уже на этой стадии президенту Рузвельту, но доподлинно известно, что генерал Маршалл поддержал Гарримана, которому были посланы в Москву соответствующие инструкции.

16 марта посольство США направило Молотову письмо, из которого следовало, что правительство Соединенных Штатов формально отклонило советскую просьбу. В тот же день нарком иностранных дел СССР отправил послу США письмо, в котором говорилось, что «отказ Правительства США в участии советских представителей в переговорах в Берне явился для Советского Правительства совершенно неожиданным и непонятным с точки зрения союзных отношений между нашими странами. Ввиду этого Советское Правительство считает невозможным дать свое согласие на переговоры американских и британских представителей с представителями германского командования в Берне и настаивает на том, чтобы уже начатые переговоры были прекращены».

Советское правительство настаивало также, чтобы и впредь была исключена возможность ведения сепаратных переговоров одной или двух союзных держав с германскими представителями без участия третьей союзной державы.

В письме от 21 марта американская сторона всячески оправдывалась, уверяя, что переговоры в Берне носят, дескать, чисто военный характер и что Советское правительство неправильно представляет себе цель этого контакта. Западные союзники пытались представить дело так, будто речь шла о переговорах по поводу капитуляции германских войск на ограниченном участке фронта и поэтому, мол данный вопрос находится в компетенции соответствующего командования. Однако тот факт, что США и Англия отказались допустить на эти переговоры советских представителей, говорил о другом: тут, несомненно, [538] имела место попытка закулисного сговора с врагом в отсутствие одного из трех главных участников антигитлеровской коалиции. На это и обратил внимание нарком иностранных дел в своем письме Гарриману от 22 марта. Он констатировал:

«...Должен заявить, что не вижу никаких оснований для Вашего заявления о том, что Советское Правительство неправильно представляет себе цель контакта в Берне между немецким генералом Вольфом и представителями фельдмаршала Александера, так как в данном деле имеет место не неправильное представление о цели контакта и не недоразумение, а нечто худшее.

Из Вашего письма от 12 марта видно, что германский генерал Вольф и сопровождающие его лица прибыли в Берн для ведения с представителями англо-американского командования переговоров о капитуляции немецких войск в Северной Италии, Когда Советское Правительство заявило о необходимости участия в этих переговорах представителей Советского Военного Командования, Советское Правительство получило в этом отказ.

Таким образом, в Берне в течение двух недель за спиной Советского Союза, несущего на себе основную тяжесть войны против Германии, ведутся переговоры между представителями германского военного командования, с одной стороны, и представителями английского и американского командования — с другой. Советское Правительство считает это совершенно недопустимым и настаивает на своем заявлении, изложенном в моем письме от 16 марта сего года».

Поскольку дело приобрело такую остроту, в переписку включился президент Рузвельт. 25 марта в Кремле было получено личное и строго секретное послание президента, адресованное маршалу Сталину. В нем Рузвельт, сославшись на ставший ему известным обмен письмами между Гарриманом и Молотовым относительно переговоров в Швейцарии, высказывал мнение, что «в результате недоразумения факты, относящиеся к этому делу не были изложены Вам правильно». Далее Рузвельт довольно пространно излагал американскую версию истории этих переговоров, которые якобы сводились к тому, чтобы «договориться с любыми компетентными германскими офицерами об организации совещания с фельдмаршалом Александером в его ставке в Италии с целью обсуждения деталей капитуляции». Представив таким образом ситуацию, Рузвельт добавил, что «если бы можно было договориться о таком совещании, то присутствие советских представителей, конечно, приветствовалось бы». Сообщая далее, что «до настоящего времени попытки... организовать встречу с германскими офицерами не увенчались успехом», президент уверял, что был бы рад «при любом обсуждении деталей капитуляции командующим нашими американскими войсками на поле боя воспользоваться опытом и советом любых из Ваших офицеров, которые могут присутствовать». Вместе [539] с тем Рузвельт заявлял, что не может прекратить «изучение возможности капитуляции».

Заканчивалось послание в примирительном тоне: «...Надеюсь, что Вы разъясните соответствующим советским должностным лицам желательность и необходимость того, чтобы мы предпринимали быстрые и эффективные действия без какого-либо промедления в целях осуществления капитуляции любых вражеских сил, противостоящих американским войскам на поле боя».

Нельзя было не видеть, что те, кто помогал составлять это послание, пытались представить в невинном свете переговоры, которые могли повлечь за собой пагубные последствия. К тому же дело изображалось так, будто никаких разговоров по существу во время контактов с генералом Вольфом вообще не было и речь шла лишь о техническом вопросе — организации встречи в Казерте, в штаб-квартире фельдмаршала Александера. В свете имевшихся у Советского правительства данных из других источников было очевидно, что переговоры уже находились в серьезной фазе и что американцы лишь пытались затушевать факты. Естественно поэтому, что советская сторона мимо этого пройти не могла.

В послании от 29 марта глава Советского правительства сообщал американскому президенту, что он не только не против, но, наоборот, целиком стоит за то, чтобы использовать случаи развала в немецких армиях и ускорить их капитуляцию на том или ином участке фронта, поощрить их в деле открытия фронта союзным войскам.

«Но я согласен, — продолжал Сталин, — на переговоры с врагом по такому делу только в том случае, если... будет исключена для немцев возможность маневрировать и использовать эти переговоры для переброски своих войск на другие участки фронта, и прежде всего на советский фронт.

Только в целях создания такой гарантии и было Советским Правительством признано необходимым участие представителей Советского военного командования в таких переговорах с врагом, где бы они ни происходили — в Берне или Казерте. Я не понимаю, почему отказано представителям Советского командования в участии в этих переговорах и чем они могли бы помешать представителям союзного командования.

К Вашему сведению должен сообщить Вам, что немцы уже использовали переговоры с командованием союзников и успели за этот период перебросить из Северной Италии три дивизии на советский фронт».

Подчеркнув далее, что провозглашенная на Крымской конференции задача согласованных ударов против немцев с запада, с юга и с востока состоит в том, чтобы приковать войска противника к месту их нахождения и не дать ему возможности перебрасывать войска в нужном ему направлении, Сталин отметил, что эта задача Советским командованием выполняется. Глава Советского правительства отметил, в частности, что под [540] Данцигом или Кенигсбергом немецкие войска окружены и не могут открыть фронт советским войскам, так как фронт ушел далеко на запад. Совсем другое положение у немецких войск в Северной Италии, сказал Сталин. Они не окружены. Если в Северной Италии немцы добиваются переговоров, чтобы открыть фронт союзным войскам, то «это значит, что у них имеются какие-то другие, более серьезные цели, касающиеся судьбы Германии».

Между тем сепаратные переговоры в Берне продолжались. Втягиваясь все больше в эту акцию, американское правительство понимало, что должно как-то разъяснить ситуацию советской стороне. К тому же не была исключена и возможность утечки информации.

1 апреля от Рузвельта поступило новое послание. В нем говорилось, что вокруг «будущих переговоров с немцами о капитуляции их вооруженных сил в Италии... создалась теперь атмосфера достойных сожаления опасений и недоверия». Далее Рузвельт уверял, что «никаких переговоров о капитуляции не было, и если будут какие-либо переговоры, то они будут вестись в Казерте все время в присутствии Ваших представителей... Все это дело возникло в результате инициативы одного германского офицера, который якобы близок к Гиммлеру, причем, конечно, весьма вероятно, что единственная цель, которую он преследует, заключается в том, чтобы посеять подозрения и недоверие между союзниками».

Такой вывод был ближе к истине, но и на этот раз американцы не раскрыли подлинного смысла переговоров в Берне. Поэтому советская сторона сочла необходимым проинформировать Рузвельта более подробно относительно сведений, которыми она располагала. Об этом и говорилось в телеграмме Сталина от 3 апреля 1945 г.

«Вы совершенно правы, что в связи с историей о переговорах англо-американского командования с немецким командованием где-то в Берне или в другом месте «создалась теперь атмосфера достойных сожаления опасений и недоверия».

Вы утверждаете, что никаких переговоров не было еще. Надо полагать, что Вас не информировали полностью. Что касается моих военных коллег, то они, на основании имеющихся у них данных, не сомневаются в том, что переговоры были и они закончились соглашением с немцами, в силу которого немецкий командующий на западном фронте маршал Кессельринг согласился открыть фронт и пропустить на восток англо-американские войска, а англо-американцы обещали за это облегчить для немцев условия перемирия.

Я думаю, что мои коллеги близки к истине. В противном случае был бы непонятен тот факт, что англо-американцы отказались допустить в Берн представителей Советского командования для участия в переговорах с немцами. [541]

Мне непонятно также молчание англичан, которые предоставили Вам вести переписку со мной по этому неприятному вопросу, а сами продолжают молчать, хотя известно, что инициатива во всей этой истории с переговорами в Берне принадлежит англичанам.

Я понимаю, что известные плюсы для англо-американских войск имеются в результате этих сепаратных переговоров в Берне или где-то в другом месте, поскольку англо-американские войска получают возможность продвигаться в глубь Германии почти без всякого сопротивления со стороны немцев, но почему надо было скрывать это от русских и почему не предупредили об этом своих союзников — русских?

И вот получается, что в данную минуту немцы на Западном, фронте на деле прекратили войну против Англии и Америки. Вместе с тем немцы продолжают войну с Россией — с союзницей Англии и США.

Понятно, что такая ситуация никак не может служить делу сохранения и укрепления доверия между нашими странами.

Я уже писал Вам в предыдущем послании и считаю нужным повторить здесь, что я лично и мои коллеги ни в коем случае не пошли бы на такой рискованный шаг, сознавая, что минутная выгода, какая бы она ни была, бледнеет перед принципиальной выгодой по сохранению и укреплению доверия между союзниками».

Но американцы все еще не хотели признать, что вели с гитлеровцами сепаратные переговоры за спиной советского союзника. Ответная телеграмма Рузвельта была полна возмущения тем, что в Москве не верят американской версии. Президент повторял, что в Берне не происходило никаких переговоров, что имевшая там место встреча вообще не носила политического характера. Но в этом же послании были и некоторые новые моменты. Президент заявлял, что в случае капитуляции каких-либо вражеских армий в Италии союзники не будут нарушать согласованный между ними принцип безоговорочной капитуляции. Это, несомненно, была попытка задним числом объяснить тот факт, что в действительности германское командование открывало фронт в Италии, где уже оставалось незначительное количество войск, тогда как за ширмой переговоров оно успело перебросить наиболее боеспособные соединения на советско-германский фронт.

В последующем из германских архивных документов стало известно, что, предвидя неминуемую гибель, многие заправилы «третьего рейха» усматривали последнюю надежду в сговоре с Англией и США о прекращении сопротивления на западе с тем, чтобы сконцентрировать все силы на востоке и как можно дольше задержать Красную Армию. При этом нацисты были готовы сдать как можно большую часть германской территории западным союзникам. В составленной министром вооруженных сил [542] Альбертом Шпеером памятной записке, предназначенной для личного ознакомления фюрера, говорилось о катастрофических последствиях занятия советскими войсками промышленного района Силезии. Записка начиналась словами: «Война проиграна». Шпеер обосновывал свой вывод целым рядом соображений. Он указывал, что в результате разрушения воздушными бомбардировками шахт Рурской области Силезия поставляла 60% всей потребности Германии в угле. Железные дороги, электростанции и фабрики располагали лишь двухнедельным запасом. С потерей Силезии надвигался полный крах.

Гитлер отказался обсуждать эти неприятные факты. Но в его окружении все более интенсивно шли поиски выхода из отчаянного положения. 25 января 1945 г. генерал Гудериан, понимая всю безнадежность положения Германии, обратился к министру иностранных дел Риббентропу с предложением предпринять попытку договориться с западными державами о немедленном перемирии на западе с тем, чтобы еще остающиеся в распоряжении командования военные силы могли быть сконцентрированы на востоке. Спустя два дня в имперской канцелярии во время ситуационного совещания состоялся любопытный обмен мнениями. Из протокольной записи видно, что Гитлер, Геринг и другие высшие руководители рейха допускали возможность сепаратного сговора с западными державами. При этом они считали, что можно даже не проявлять инициативы с германской стороны, поскольку сами англичане и американцы будут искать возможности выступить совместно с рейхом против большевизма.

Стоит привести соответствующую выдержку из протокола:

«Гитлер : Неужели вы думаете, что англичане все еще с искренним восхищением наблюдают за всем развитием у русских?

Геринг : Чтобы мы там (на Западном фронте. — В. Б. ) держались и тем временем позволили бы русским завоевать всю Германию, — это безусловно их не устраивает...

Йодль : Они к ним (русским. — В. Б. ) всегда относились с недоверием.

Геринг : Если так пойдет дальше, то мы через пару дней получим от англичан телеграмму».

Впрочем, нацистские бонзы не ограничились пассивным ожиданием предложений с Запада. Гиммлер установил через своих агентов в Швейцарии контакт с Даллесом с целью договориться с западными союзниками о перемирии и пропуске англо-американских войск в глубь Германии при концентрации всех германских сил на востоке против Красной Армии. Несколько позже Геринг вошел в связь с западными союзниками через шведского эмиссара графа Бернадотта. Уже давно не является секретом, что Черчилль да и некоторые весьма влиятельные американские [543] политики склонялись к возможности выступить совместно с немцами против Советского Союза.

То, что англичане и американцы шли на такого рода сепаратные переговоры с гитлеровцами, находилось, конечно, в вопиющем противоречии с их союзническими обязательствами. Поэтому-то они так нервно реагировали, когда советская сторона разгадала их маневры. Свою очередную телеграмму по этому поводу Рузвельт заканчивал такими резкими словами: «Откровенно говоря, я не могу не чувствовать крайнего негодования в отношении Ваших информаторов, кто бы они ни были, в связи с таким гнусным, неправильным описанием моих действий или действий моих доверенных подчиненных».

Нельзя, конечно, исключить, что президент Рузвельт и в самом, деле не знал всей правды о бернских переговорах и «доверенные, подчиненные» скрыли от. него свои подлинные замыслы. Располагая сейчас многочисленными данными о грязных акциях ЦРУ, можно допустить, что и его предшественник — Управление стратегической службы проводило некоторые свои тайные операции за спиной президента. Во всяком случае, советская сторона сочла необходимым еще раз терпеливо разъяснить Рузвельту, как она понимала сложившуюся ситуацию.

«У меня, — писал глава Советского правительства, — речь идет о том, что в ходе переписки между нами обнаружилась разница во взглядах на то, что, может позволить себе союзник в отношении другого союзника и чего он не должен позволить себе. Мы, русские, думаем, что в нынешней обстановке на фронтах, когда враг стоит перед неизбежностью капитуляции, при любой встрече с немцами по вопросам капитуляции представителей одного из союзников должно быть обеспечено участие в этой встрече представителей другого союзника. Во всяком случае это безусловно необходимо, если этот союзник добивается участия в такой встрече. Американцы же и англичане думают иначе, считая русскую точку зрения неправильной. Исходя из этого, они отказали русским в праве на участие во встрече с немцами в Швейцарии. Я уже писал Вам и считаю не лишним повторить, что русские при аналогичном положении ни в коем случае не отказали бы американцам и англичанам в праве на участие в такой встрече. Я продолжаю считать русскую точку зрения единственно правильной, так как она исключает всякую возможность взаимных подозрений и не дает противнику возможности сеять среди нас недоверие».

Сталин указал на то, что немцы имеют на Восточном фронте 147 дивизий и могли бы без ущерба перебросить 15 — 20 дивизий в помощь своим войскам, на западе. Однако они этого не делают, продолжая с остервенением драться за какую-нибудь малоизвестную станцию, а на западе без всякого сопротивления сдают такие важные города в центре Германии, как Оснабриж, Мангейм, Кассель. «Что касается моих информаторов, — продолжал [544] Сталин, — то, уверяю Вас, это очень честные и скромные люди, которые выполняют свои обязанности аккуратно и не имеют намерения оскорбить кого-либо. Эти люди многократно проверены нами на деле».

Вопрос этот был закрыт примирительной телеграммой Рузвельта, поступившей в Москву 13 апреля. В ней говорилось:

«Благодарю Вас за Ваше искреннее пояснение советской точки зрения в отношении бернского инцидента, который, как сейчас представляется, поблек и отошел в прошлое, не принеся какой-либо пользы.

Во всяком случае не должно быть взаимного недоверия, и незначительные недоразумения такого характера не должны возникать в будущем. Я уверен, что, когда наши армии установят контакт в Германии и объединятся в полностью координированном наступлении, нацистские армии распадутся».

Это была не только заключительная депеша, касающаяся бернского инцидента, но и вообще последняя телеграмма президента Рузвельта. Он отправил ее 12 апреля, за несколько часов до своей кончины.

Смерть Рузвельта

В посольстве США в Москве проходил прием, посвященный отъезду одного из сотрудников в Вашингтон, когда около часа ночи Гарриман получил известие о кончине президента. Посол ничего не сказал гостям, а лишь попросил их разойтись. Когда все покинули Спасо-хауз, посол позвонил в Кремль наркому иностранных дел Молотову, известил его о печальном событии и попросил приема. Однако нарком настоял на том, чтобы, несмотря на поздний час, самому приехать в резиденцию посла США на Арбат. Вскоре Молотов уже входил в парадную залу особняка, где на мраморной подставке был помещен большой портрет Рузвельта, обрамленный крепом. К стоявшему тут же государственному флагу Соединенных Штатов была прикреплена черная лента.

«Молотов выглядел очень озабоченным, — сообщал Гарриман об этой встрече в Вашингтон. — Он провел некоторое время в посольстве, говоря о той роли, которую президент Рузвельт сыграл в ходе войны и в выработке планов на послевоенное, мирное время, а также о том уважении, которое маршал Сталин и все русские люди питали по отношению к нему. Молотов подчеркнул также, что маршал Сталин очень высоко ценит визит президента в Ялту».

Затем Гарриман перевел разговор на президента Гарри Трумэна и заверил Молотова, что новая администрация будет продолжать политику президента Рузвельта.

Провожая наркома, Гарриман попросил устроить для него [545] встречу с маршалом Сталиным по возможности в тот же день. В своем послании новому президенту Гарриман указывал, что намерен заверить Сталина в преемственности политики США и в том, что с «американской стороны будут приложены все усилия к тому, чтобы развивать отношения с Советским Союзом в духе Крымской конференции».

Разумеется, такого рода заверения носили скорее характер протокольной акции. В действительности же Гарриман не мог не понимать, что появление нового хозяина Белого дома, к тому же такого как Трумэн, антипатия которого к Советской стране была широко известна, внесет коррективы в практическую американскую политику, причем именно в сторону ужесточения. Не случайно в этой же телеграмме он поставил вопрос о своем приезде в Вашингтон, чтобы на месте сориентироваться в обстановке. Через несколько часов из Вашингтона поступила депеша, в которой государственный секретарь Стеттиниус после консультации с президентом Трумэном сообщал Гарриману, что «сейчас, больше чем когда-либо», необходимо его присутствие в Москве. Посол был несколько обескуражен таким ответом. Ему казалось важным установить более тесный контакт с Трумэном. Поскольку, однако, его поездка в США откладывалась, Гарриман решил при встрече с главой Советского правительства вновь поставить вопрос о направлении в ближайшие дни Молотова на конференцию Объединенных Наций в Сан-Франциско, чтобы по пути нарком мог остановиться в Вашингтоне для разговора с новым президентом.

Вопрос о советском представительстве на первой конференции ООН уже был на протяжении некоторого времени предметом переписки между руководителями советского и американского правительств. Сталин, ссылаясь на занятость Молотова в связи с предстоявшей сессией Верховного Совета СССР, а также учитывая другие его обязанности, не считал возможной его поездку в Сан-Франциско в апреле 1945 года. Рузвельт настаивал, заявляя, что «отсутствие г-на Молотова будет истолковано во всем мире как признак отсутствия должного интереса со стороны Советского Правительства к великим задачам этой конференции». На это Сталин ответил президенту 27 марта следующим посланием:

«Мы весьма ценим и придаем важное значение созываемой в Сан-Франциско Конференции, призванной положить начало международной организации мира и безопасности народов, но обстоятельства так сложились, что В. М. Молотов, действительно, не имеет возможности принять участие в Конференции. Я и В. М. Молотов крайне сожалеем об этом, но созыв по требованию депутатов Верховного Совета в апреле Сессии Верховного Совета СССР, где присутствие В. М. Молотова совершенно необходимо, исключает возможность его участия даже в первых заседаниях Конференции. [546] Вы знаете также, что Посол А. А. Громыко вполне успешно выполнил свою задачу в Думбартон-Оксе, и мы уверены, что он с большим успехом будет возглавлять советскую делегацию в Сан-Франциско.

Что же касается разных истолкований, то, как Вы понимаете, это не может определить принимаемые решения».

На этом вопрос и был закрыт. Однако теперь, после вступления в должность нового президента, создавалась иная ситуация, и поездка Молотова в США могла бы быть воспринята как проявление намерения продолжать политику сотрудничества между обеими державами. «Это был момент большой эмоциональной силы, — вспоминает Гарриман, — и, прежде чем отправиться к Сталину, я очень много думал над тем, что именно я ему скажу с тем, чтобы исключить всякие случайности».

Они встретились в тот же день, 13 апреля, в 8 часов вечера. Присутствовал также Молотов. Вот как описана эта беседа в мемуарах Гарримана:

«Сталин приветствовал Гарримана молча... Он, быть может, в течение тридцати секунд держал его руку в своей, прежде чем попросить его сесть. Он выглядел глубоко озабоченным. Подробно расспрашивал посла относительно обстоятельств смерти Рузвельта. «Я не верю, — сказал Сталин, — что будет какое-то изменение в американской политике при Трумэне».

Гарриман подтвердил, что именно так дело и обстоит в тех областях, где президент довольно ясно изложил свои планы, в частности в отношении военной и внешней политики. Трумэн, сказал Гарриман, был человеком Рузвельта еще в тот период, когда он находился в сенате, всегда следуя за президентом. Он — человек, который может понравиться Сталину. Человек действий, а не слов.

Затем Гарриман перешел к своей главной цели. Он сказал, что президент Трумэн, конечно, не может иметь того большого престижа, какой был у президента Рузвельта. До того как стать вице-президентом, Трумэн был мало известен как в Соединенных Штатах, так и за рубежом. Это, сказал Гарриман, не может помочь делу, а скорее вызовет период неопределенности как во внутреннем, так и во внешнем плане. Причем не только в отношении ведения войны, а по всем проблемам внешней и внутренней политики. Конференция в Сан-Франциско, например, может вызвать немало трудностей. Америка не знает, может ли президент Трумэн проводить программу президента Рузвельта. Американский народ, продолжал Гарриман, знает, что президент Рузвельт и маршал Сталин имели тесные личные контакты и что это существенно влияло на американо-советские отношения.

Здесь Сталин прервал Гарримана. Он сказал, что президент Рузвельт умер, но его дело должно жить. «Мы будем поддерживать президента Трумэна всеми нашими силами и всей нашей [547] волей», — заявил Сталин. Он попросил посла передать об этом новому президенту Соединенных Штатов.

Гарриман пообещал сделать это безотлагательно, добавив, что, как он полагает, самым эффективным средством заверить американское общественное мнение и весь мир в желании Советского правительства продолжать сотрудничество с американцами и другими Объединенными Нациями была бы поездка Молотова в Соединенные Штаты именно сейчас. Молотов, продолжал Гарриман, мог бы остановиться в Вашингтоне и встретиться там с президентом, а затем проследовать в Сан-Франциско и пробыть там хотя бы несколько дней.

После короткого обмена репликами между Сталиным и Молотовым относительно даты конференции в Сан-Франциско и сроков созыва сессии Верховного Совета СССР Сталин спросил посла, выражает ли он лишь свое собственное мнение? Гарриман ответил, что это именно так, но добавил, что тем самым он выразил взгляды и президента и государственного секретаря.

— Я уверен, что оба они готовы подтвердить все то, что я сказал, — заключил Гарриман.

Тогда Сталин сказал, что, хотя в данный момент поездка Молотова в Соединенные Штаты очень трудное дело, все же он думает, что ее можно будет устроить.

В тот же день глава Советского правительства направил президенту Трумэну телеграмму с соболезнованием:

«От имени Советского Правительства и от себя лично выражаю глубокое соболезнование Правительству Соединенных Штатов Америки по случаю безвременной кончины Президента Рузвельта...

Правительство Советского Союза выражает свое искреннее сочувствие американскому народу в его тяжелой утрате и свою уверенность, что политика сотрудничества между великими державами, взявшими на себя основное бремя войны против общего врага, будет укрепляться и впредь».

Вскоре одна из магистралей Ялты была переименована в улицу Франклина Рузвельта как дань уважения советского народа выдающемуся американцу.

По-своему реагировали на смерть Рузвельта в Берлине. Там по мере приближения катастрофы не переставали надеяться на чудо. Гитлера все чаще донимали припадки истерии, и чтобы его успокоить, Геббельс в апрельские вечера читал ему вслух выдержки из «Истории Фридриха Великого». Речь шла о периоде Семилетней войны и отчаянном положении, в котором оказался король Фридрих. Он даже заявил, что, если до 15 февраля не произойдет поворота к лучшему, он, король, примет яд. Но вот 12 февраля умерла царица Елизавета. Ее наследник — Петр III был другом и почитателем Фридриха. «Для дома Бранденбургов наступило чудо», — декламировал Геббельс. Были извлечены [548] также старые гороскопы, предсказывающие хорошие перемены для Германии на середину апреля 1945 года.

Когда 13 апреля Геббельсу стало известно о смерти Рузвельта, он тотчас же позвонил Гитлеру, прятавшемуся в бункере имперской канцелярии.

— Мой фюрер, — вскричал Геббельс, — я поздравляю Вас! Рузвельт мертв! Звезды предсказывают, что вторая половина апреля принесет нам перемену. Сегодня пятница, 13 апреля. Это день чуда!

Но чуда не произошло.

Конфронтация в Белом доме

Согласившись направить наркома иностранных дел Молотова в Соединенные Штаты, Советское правительство сделало жест доброй воли по отношению к администрации президента Трумэна. Но такая поездка высокопоставленного советского деятеля имела, конечно, в данной ситуации и вполне определенный практический смысл. Непосредственный личный контакт с новым президентом давал возможность выяснить настроения в Белом доме, обменяться мнениями о перспективах советско-американских отношений. Имелись и конкретные области, которые было полезно обсудить на высоком уровне, — завершающая стадия войны против гитлеровской Германии, предстоящее участие Советского Союза в войне на Дальнем Востоке, проблемы послевоенного устройства. Вместе с тем можно было ожидать, что американская сторона вновь поднимет вопрос о Польше, в частности о сформировании правительства с участием лондонских поляков.

В последние недели жизни президента Рузвельта Вашингтон вновь и вновь ставил этот вопрос, что нашло отражение в переписке между Вашингтоном и Москвой. В послании президента главе Советского правительства от 1 апреля 1945 г. высказывалось недовольство тем, что комиссия, созданная по решению Ялтинской конференции и состоявшая из наркома иностранных дел СССР и послов США и Англии в Москве, не продвинулась вперед в вопросе о сформировании правительства Польши. При этом президент выступил в поддержку требования американского и английского послов о создании, по существу, нового правительства, хотя в Ялте было условлено, что базой для такого реорганизованного правительства должно стать действовавшее в Варшаве Временное правительство. Рузвельт также поддержал претензии западных участников комиссии на то, что каждый из них может пригласить на переговоры любое количество лиц, как из самой Польши, так и из Лондона, по своему усмотрению, причем эти лица могли бы в свою очередь [549] предлагать на рассмотрение комиссии других кандидатов в новое правительство Польши.

Изложив все эти претензии, президент Рузвельт счел возможным сделать довольно резкое заявление. «Я хотел бы, — сказал он, — чтобы Вы поняли меня, насколько важно справедливое и быстрое решение этого польского вопроса для успешного осуществления нашей программы международного сотрудничества. Если это не будет сделано, то все трудности и опасности, которые угрожают единству союзников и которые мы так ясно осознавали, когда разрабатывали наши решения в Крыму, предстанут перед нами в еще более острой форме».

Сталин ответил 7 апреля. Он согласился с тем, что дела с польским вопросом действительно зашли в тупик. Причина, по мнению Сталина, состояла в том, что послы США и Англии в Москве — члены московской комиссии — отошли от установок Крымской конференции и внесли в дело новые элементы. «На Крымской конференции, — пояснял глава Советского правительства, — мы все трое рассматривали Временное Польское Правительство как ныне действующее правительство в Польше, подлежащее реконструкции, которое должно послужить ядром нового. Правительства Национального Единства. Послы же США и Англии в Москве отходят от этой установки, игнорируют существование Временного Польского Правительства, не замечают его, в лучшем случае — ставят знак равенства между одиночками из Польши и из Лондона и Временным Правительством Польши. При этом они считают, что реконструкцию Временного Правительства надо понимать как его ликвидацию и. создание совершенно нового правительства... Понятно, что такая установка Американского и Английского Послов не может не вызвать возмущения у Польского Временного Правительства. Что касается Советского Союза, то он, конечно, не может согласиться с такой установкой, так как она означает прямое нарушение решений Крымской конференции».

Разобрав далее конкретно требования послов США и Англии, глава Советского правительства показал, что именно их позиция мешает решению польского вопроса. С советской стороны был предложен ряд практических шагов. Прежде всего необходимо было установить, что реконструкция Временного правительства Польши означает не его ликвидацию, а реконструкцию путем его расширения, причем ядром будущего Польского правительства национального единства должно быть Временное польское правительство. Предлагалось вернуться к наметке Крымской конференции и ограничиться вызовом в Москву восьми польских деятелей — пятерых из Польши и трех из Лондона. При этом речь могла идти только о таких деятелях, которые признают решения Крымской конференции о Польше и стремятся на деле установить дружественные отношения между Польшей и Советским Союзом. Предлагалось также, чтобы реконструкция [550] Временного польского правительства была произведена путем замены части нынешних министров этого правительства новыми министрами из числа польских деятелей, не участвующих во Временном правительстве. «Я думаю, — говорилось в заключение послания Сталина, — что при учете изложенных выше замечаний согласованное решение по польскому вопросу может быть достигнуто в короткий срок».

Ответ на эти предложения советской стороны был дан уже после смерти Рузвельта, 18 апреля, в совместном послании Черчилля и Трумэна. Оба они продолжали в весьма резкой форме настаивать на условиях, совершенно неприемлемых как для советской стороны, так и для Временного польского правительства и представлявших собой явное отступление от согласованных в Ялте установок. Причем теперь, при Трумэне, эта негативная позиция была еще более ужесточена.

Сразу же после того как Трумэн стал президентом, он 13 апреля направил Черчиллю телеграмму, в которой заявил что считает польский вопрос «срочной и опасной» проблемой и что готов к «новой конфронтации со Сталиным». Таким образом, Трумэн уже с первых дней своего президентства решил дать бой Советскому Союзу именно по польскому вопросу. Тогда же Гарриману было поручено при встрече со Сталиным заявить, что в Вашингтоне придают польскому вопросу первостепенное значение.

Надо сказать, что в тот момент ситуация была не очень-то благоприятна для подобного рода американских демаршей: команда одного из американских самолетов, приземлившихся на аэродроме близ Полтавы после бомбежек глубинных районов Германии, пыталась нелегально вывезти из СССР какого-то молодого поляка, переодетого в форму американского солдата. Попытка была вовремя пресечена, и советская сторона, естественно, реагировала на это самым резким образом. Всем американским самолетам, находившимся в Полтаве, запретили покидать советскую территорию, а посольство США получило соответствующее представление.

При первой же встрече с Гарриманом глава Советского правительства упомянул об этом инциденте и обвинил американцев в том, что они вообще поддерживают реакционное польское подполье в его борьбе против Красной Армии.

Гарриман, воспользовавшись ситуацией, заметил, что Польша стала главной, проблемой, омрачающей советско-американские отношения.

— Президент Рузвельт, — продолжал посол, — пытался разрешить эту проблему и занимался ею до самой смерти. Теперь же президент Трумэн полон решимости добиться договоренности. Было бы хорошо, если бы Молотов получил полномочия во время пребывания в Соединенных Штатах совместно со Стеттиниусом и Иденом предпринять попытку договориться. [551]

Сталин, не вдаваясь в подробности, сказал, что Молотов получит соответствующие инструкции.

Вскоре после этой беседы Гарриман покинул Москву. Он торопился встретиться с новым президентом до того, как советский нарком иностранных дел прибудет в Вашингтон. Вылетев 17 апреля через Балканы, Италию, Атлантику и Азорские острова, он уже через 48 часов оказался в столице Соединенных Штатов — по тем временам рекордно короткий срок! Молотов предпочел более длинную трассу — через Сибирь и Аляску и прибыл в Вашингтон значительно позднее. Этот промежуток Гарриман использовал для подготовки Трумэна к встрече с наркомом иностранных дел СССР.

Первая беседа Гарримана с новым президентом состоялась 20 апреля. Из того, как сам Гарриман описывает эту первую встречу с новым президентом США, видно, что он всячески пытался настроить его на более «твердый» курс по отношению к Советскому Союзу. Впрочем, посол признал, что Москва проводит по отношению к Соединенным Штатам и Англии политику сотрудничества, но вместе с тем он резко осудил политическое развитие в Восточной Европе. Ничего иного от Гарримана как представителя крупных промышленно-финансовых интересов США, конечно, нельзя было в то время ожидать.

Разумеется, никаких нарушений Советским Союзом имевшейся договоренности не было. Дело обстояло по-иному. Заинтересованность советской стороны в том, чтобы в странах этого региона, особенно в тех, которые непосредственно граничили с СССР, возникли дружественные режимы, вызывала отрицательную реакцию капиталистических кругов Запада. Они усматривали в этом угрозу для своих социально-политических позиций. Именно этим руководствовался Гарриман, информируя нового президента. Он высказал мнение, что, поскольку «русские нуждаются в американской помощи для послевоенного восстановления», они не захотят порывать с США, а посему Вашингтон может без серьезного риска занять «жесткие» позиции по всем важнейшим вопросам.

Трумэну это понравилось. Он сказал: «Я не боюсь русских. Я буду с ними твердым, но справедливым. Во всяком случае, русские нуждаются в нас больше, чем мы в них».

После этого Гарриман принялся говорить о том, что, несмотря на все сложности, он считает возможным «достичь рабочих взаимоотношений с русскими», добавив, что «обе стороны должны будут сделать уступки в процессе взаимного торга». Трумэн согласился, что было бы нереалистично рассчитывать на стопроцентное советское согласие с американскими предложениями. Он рассчитывает на 85%. Тем самым новый президент дал понять, что намерен вынудить Москву пойти на серьезные уступки. «Я сразу же почувствовал большое уважение к Трумэну», — подытожил эту часть беседы Гарриман. [552]

Затем обсуждалась польская проблема. Посол, напомнив требования западных держав, предупредил, что дальнейшее давление на Москву может вызвать осложнения, что СССР, возможно, не согласится участвовать в новой международной организации, и спросил:

— Будет ли президент готов развивать планы создания Организации Объединенных Наций, даже если русские уйдут из нее?

Трумэн понял, о чем спрашивает его посол, но уклонился от прямого ответа.

— Истина состоит в том, — сказал он, — что без русских не будет никакой всемирной организации.

Вероятно, кое-кто в США думал тогда о том, что будущая международная организация может действовать и «без русских», а по существу против русских. Нечего и говорить, что в такой организации безраздельно господствовали бы Соединенные Штаты. Такую организацию можно было бы назвать «международной», но ни в коем случае не «всемирной».

Находясь в Вашингтоне, Гарриман встретился также с руководящими сотрудниками государственного департамента. Он заявил им, что настало время устранить «элемент боязни» из отношения США к Советскому Союзу и показать, что американцы «полны решимости настаивать на своем». Когда Гарримана спросили о позиции англичан, он ответил, что они «настроены еще более решительно, однако не могут действовать в одиночку» — США должны их поддержать.

Все это не могло не усилить и без того распускавшиеся в Вашингтоне пышным цветом антисоветские настроения. К приезду в американскую столицу наркома иностранных дел СССР атмосфера была уже достаточно подогрета.

Первая встреча Молотова с президентом Трумэном, состоявшаяся 22 апреля, носила протокольно-вежливый характер. Трумэн высказал восхищение советским народом, уверял, что намерен соблюдать заключенные между США и СССР соглашения, обещал позаботиться о том, чтобы обе стороны могли следовать по пути, избранному Рузвельтом. Затем были кратко затронуты вопросы, связанные с созданием новой всемирной организации безопасности, и состоялся предварительный обмен мнениями по польской ситуации. Каждая из сторон изложила свою, уже известную позицию.

На следующий день, 23 апреля, Трумэн созвал в Белом доме специальное совещание, на которое были приглашены руководящие деятели американского правительства: Стеттиниус, Стимсон, Форрестол, Леги, Маршалл, Кинг, а также посол Гарриман и глава военной миссии США в СССР генерал Дин. Государственный секретарь Стеттиниус, который сделал несколько вступительных замечаний, заявил, что в польском вопросе «возник полный тупик». [553]

Через несколько часов Трумэн должен был снова встретиться с Молотовым, и потому он хотел проиграть сценарий предстоящей беседы, проверить намеченную аргументацию на своих советниках. Трумэн начал с того, что должен дать бой русским либо сейчас, либо никогда. Он намерен при всех условиях продвигать дальше планы в отношении новой международной организации и «если русские не присоединятся к нам, то пусть идут к дьяволу».

Итак, президент окончательно решил, что может обойтись в новой международной организации без Советского Союза. Возможно, он даже полагал, что без СССР он окажется полновластным хозяином ООН, которую легко будет использовать против Советского Союза. Сформулировав свою новую установку, Трумэн предложил участникам совещания высказаться.

Первым слово взял военный министр Стимсон. Он ратовал за более осторожный подход, напомнив, что в важных и крупных военных делах Россия всегда держала свое слово, а часто даже делала больше, чем обещала. «Их представления о независимости и демократии в районах, которые они рассматривают жизненно важными для безопасности России, конечно, отличаются от наших, — сказал Стимсон. — Однако Соединенные Штаты могут попасть в очень опасные воды, если не выяснят, насколько серьезно Россия относится к польскому вопросу».

Особенно шокировала Стимсона «грубая откровенность», которую Трумэн предлагал применить в разговоре с наркомом иностранных дел. Стимсон выражал опасение по поводу того, что «сильные слова президента по очень важной проблеме» могут серьезно осложнить атмосферу взаимоотношений Соединенных Штатов и Советского Союза. При этом он имел в виду, в частности, заинтересованность американской стороны в помощи, которую мог оказать Советский Союз Вашингтону на Дальнем Востоке.

Генерал Маршалл также предпочитал более осмотрительный подход. «Я не знаком с политической ситуацией в Польше, — сказал он, — но с военной точки зрения полагаю, что было бы неразумно затеять ссору с русскими, потому что Сталин может задержать присоединение к войне против Японии и нам придется взять на себя всю грязную работу».

Министр военно-морских сил Форрестол поддержал президента. Он сказал, что Польша — это не единственный пример нежелания русских считаться с интересами союзников. «Я полагаю, — добавил Форрестол, — что Советский Союз убежден в том, что мы не будем возражать, если они возьмут в свою орбиту Восточную Европу. Поэтому лучше иметь с ним конфронтацию сейчас, чем позже. Военно-морской флот и военно-воздушные силы, в отличие от армии, пришли к выводу, что русская помощь не будет необходима для того, чтобы заставить Японию капитулировать». [554]

Адмирал Леги занял промежуточную позицию между Стимсоном и Форрестолом. Еще в Ялте он был уверен, что в польском вопросе Советский Союз будет стоять на своем. К тому же, по его мнению, ялтинское соглашение по Польше «можно толковать двояким образом», и было бы опасно пойти сейчас на разрыв с Россией.

В итоге дискуссии Трумэн заявил, что не намерен предъявлять ультиматум Молотову — он будет твердым, но не агрессивным.

Когда Молотов вечером того же дня вошел в кабинет президента в Белом доме, Трумэн, как пишет Гарриман в своих мемуарах, сразу же «взял быка за рога». Он заявил, что сожалеет по поводу отсутствия прогресса в польском вопросе. Соединенные Штаты, продолжал он, пошли навстречу русским так далеко, как могли. Однако он «не может признать польского правительства, которое не представляет все демократические элементы». Трумэн напомнил о предупреждении, которое сделал Рузвельт в послании к Сталину от 1 апреля относительно того, что никакая американская политика, внешняя или внутренняя, не может иметь успеха, если она не будет пользоваться «доверием и поддержкой общественности США». Затем Трумэн сказал, что конгресс должен одобрить предоставление денег для любой послевоенной экономической помощи и он, Трумэн, не видит возможности провести такие меры через Капитолий без общественной поддержки. Он надеется, что Советское правительство будет иметь это в виду. То уже была совсем прозрачная угроза.

Молотов ответил, что единственная приемлемая основа для сотрудничества заключается в том, чтобы правительства трех держав обращались друг с другом как с равными. Нельзя допустить, чтобы одно или два из них пытались навязать свою волю третьему. «Соединенные Штаты, — возразил Трумэн, — требуют лишь того, чтобы советская сторона выполняла ялтинские решения по Польше».

Молотов отпарировал, что Советское правительство не может рассматриваться нарушителем соглашения из-за изменения позиции других.

Трумэн резким тоном повторил, что Соединенные Штаты готовы выполнять лояльно все соглашения, подписанные в Ялте. Того же он требует и от Советского Союза. Он хочет, чтобы в Москве это ясно поняли.

Молотов заявил, что Советское правительство неизменно придерживалось и придерживается взятых им на себя обязательств.

Описав эту сцену, Гарриман заключает: «Честно говоря, я был несколько шокирован тем, что президент столь сильно атаковал Молотова. Я полагаю, с Молотовым никогда никто таким тоном не говорил, во всяком случае, никто из иностранцев... Я сожалел, что Трумэн так жестко подошел к делу. Его [555] поведение давало Молотову основание сообщить Сталину, что от политики Рузвельта отходят. Жаль, что Трумэн дал ему такую возможность. Я думаю, что это была ошибка, хотя и не столь уж решающая».

После этой конфронтации в Белом доме нарком иностранных дел СССР отправился на Западное побережье, в Сан-Франциско, для участия в конференции Организации Объединенных Наций. Но он пробыл там лишь несколько дней и вскоре вернулся в Москву.

Эта среда началась как любой другой рабочий день мая 1945 года. Но уже на протяжении двух суток происходили события, которые должны были сделать 9 мая всенародным праздником Победы. В ночь на 7 мая в 1 час 30 минут находившийся во Фленсбурге немецкий адмирал Дениц — его Гитлер перед тем, как отравиться в бункере имперской канцелярии, объявил своим наследником — направил генералу Йодлю телеграфную директиву подписать безоговорочную капитуляцию. В 2 часа 40 минут соответствующий акт был подписан в г. Реймсе, в небольшом школьном здании, где помещалась штаб-квартира генерала Эйзенхауэра. Со стороны союзников капитуляцию принял американский генерал Смит. В качестве свидетелей подписи поставили советский генерал Суслопаров и французский генерал Сэвэ. От Германии, акт о капитуляции подписали адмирал Фриденбург и генерал Йодль.

Последний попросил разрешения сказать несколько слов, что ему было позволено. «Этой подписью, — сказал Йодль, — немецкий народ и германские вооруженные силы сдаются на милость победителя... В этот час я могу лишь выразить надежду, что победитель проявит снисхождение».

Наконец-то нацистский вояка вспомнил об этом слове — «снисхождение». До того оно вовсе отсутствовало в лексиконе фашистских палачей. Присутствовавшие выслушали Йодля молча и ничего не ответили. Церемония быстро закончилась.

Но еще не закончились боевые действия. На протяжении. 7 и 8 мая отдельные соединения вермахта продолжали сопротивление. Даже в эти последние дни агонии гитлеровского рейха продолжали гибнуть люди. Только в ночь на 9 мая в Европе замолкли орудия, прекратились воздушные бомбардировки. Наступила тишина, непривычная, но желанная. Она воцарилась впервые после того, как 1 сентября 1939 г. нацистская Германия развязала вторую мировую войну. За прошедшие с того дня пять лет восемь месяцев и восемь дней на бесчисленных полях сражений, в разбомбленных городах, в гитлеровских концлагерях [556] погибли десятки миллионов людей. Таков был страшный итог бредовой, гитлеровской идеи мирового господства.

Гигантским масштабам только что закончившегося вооруженного конфликта никак не соответствовала скромная церемония в Реймсе. Нельзя было, также допустить, чтобы Советская страна, внесшая решающий вклад в разгром гитлеровского рейха, была представлена при этом лишь наблюдателем. Советское правительство настояло на том, чтобы капитуляция была подписана перед представителями верховного командования всех держав антигитлеровской коалиции. Причем акт о капитуляции следовало подписать в Берлине, в центре фашистской агрессии. Подписанный же в Реймсе акт о капитуляции союзники решили считать предварительным протоколом.

В Берлине, в Карлхорсте, акт о безоговорочной капитуляции Германии был подписан 9 мая в 0 часов 43 минуты. С немецкой стороны подписи поставили генерал-фельдмаршал Кейтель, генерал Штумпф и адмирал Фриденбург. Они привезли соответствующие полномочия от Деница. В Москве об этом было объявлено в первой половине дня. Одновременно день 9 мая был провозглашен всенародным праздником Победы.

Мы все так привыкли за годы войны работать без выходных и без отпусков, что сперва не знали, как распорядиться этими первыми свободными часами. Я принялся обзванивать друзей. [552]

Договорились вечером встретиться на Красной площади. Туда стекались огромные массы народа. Радость и веселье той ночи не поддаются описанию. Незнакомые люди обнимали друг друга, смеялись, плакали. Восторг великой победы охватил всех от мала до велика. Ликующие толпы заполняли не только Красную площадь, но и Охотный ряд, Манежную площадь, Моховую и прилегающие улицы.

В то время посольство США находилось на Манежной площади в здании, соседствующем с гостиницей «Националь» (там сейчас находится правление «Интуриста»). Оттуда, из-за занавески, за бурлящей стихийной демонстрацией той ночи наблюдал советник посольства Соединенных Штатов Дж. Кеннан. Присутствовавшие, при этом вспоминали его слова:

— Ликуют... Они думают, что война кончилась. А она еще только начинается.

Кеннан имел в виду уже широко обсуждавшиеся в Вашингтоне планы выступления США и Великобритании против Советского Союза. Причем сам он стал активным участником теоретического обоснования нового антисоветского курса. Выше уже упоминались его предложения на Ялтинской конференции руководителей трех великих держав. Тогда, при президенте Рузвельте, этим рекомендациям не последовали. При президенте Трумэне ситуация изменилась. Особенно нашумела статья Кеннана, появившаяся в 1947 году в журнале «Форин афферс» и подписанная одной буквой «X».

В этой статье Кеннан сформулировал стратегию «сдерживания» СССР путем «искусного и бдительного применения контрсилы в ряде постоянно меняющихся географических и политических точек, соответствующих изменениям и маневрам советской политики».

Впоследствии Кеннан уверял, что он имел в виду не военную, силу, а политическое давление. Но так или иначе, выдвинутая им стратегия «сдерживания» сыграла важную роль в развертывании «холодной войны». В статье мистера «X» Советский Союз изображался как государство, не допускающее и мысли о мирном сосуществовании с капиталистическими странами, стремящееся лишь к их «тотальному уничтожению». Претворяя стратегию «сдерживания» в жизнь, президент Трумэн делал из нее главный вывод: надо попытаться ликвидировать Советский Союз и другие социалистические страны. Иными словами, стратегия «сдерживания» в практической политике вашингтонской администрации воплотилась в активном антисоветском курсе с упором на использование военной силы.

Спустя 30 лет после появления статьи мистера «X», в ноябре 1977 года, мы встретились с Кеннаном в Западном Берлине на организованном американским Аспиновским институтом международном семинаре, посвященном 60-летию Октябрьской революции. За неделю, в течение которой длился семинар, [553] представилась возможность о многом побеседовать с Кеннаном. Следя за работами Кеннана — он уже на протяжении ряда лет является профессором Принстонского университета, — я, разумеется, знал, что, сохраняя отрицательное отношение к миру социализма, он во многом пересмотрел свои внешнеполитические концепции. В мемуарах, опубликованных в 1968 году, Кеннан весьма критически оценил свои изыскания 1947 года. По его словам, «самый серьезный недостаток статьи мистера «X» заключается в неясности относительно того, что, говоря о сдерживании советской мощи, я имел в виду не сдерживание военными средствами военной угрозы, а политическое сдерживание политической угрозы». Вместе с тем Кеннан не отрицал, что сформулированная им стратегия была нацелена на изменение политико-территориальных реальностей в послевоенной Европе и что целью «сдерживания» вовсе не было соблюдение статус-кво, сложившегося в результате второй мировой войны. Иными словами, речь шла о том, чтобы вернуть в лоно капитализма если не Советский Союз, то хотя бы другие социалистические страны, возникшие после победы над фашизмом.

В дальнейшем Кеннан поддерживал: курс на нормализацию советско-американских отношений, высказывался в пользу взаимоприемлемых договоренностей. В 1977 году он выпустил новую книгу под названием «Туча, таящая угрозу», в которой указывал на опасности продолжения гонки вооружений и критиковал правительство США, в том числе и администрацию Картера, за задержку с выработкой нового соглашения об ограничении стратегических наступательных вооружений.

В. конце 1977 года в газете «Вашингтон пост» появилась пространная статья Кеннана, посвященная перспективам американо-советских отношений. В этой статье содержится любопытный анализ побудительных мотивов противников разрядки и группировок, к которым они относятся. Это, по мнению Кеннана. прежде всего те, кто не осознал перемен, происшедших между 1947 и 1977 годами, кто говорит о проблемах советско-американских отношений терминами, присущими «холодной войне». Это также те, кто не хочет принять Советский Союз таким, какой он есть, но стремится изменить саму природу советского строя. Еще более влиятельная группировка состоит, по словам Кеннана, из тех, кто рассматривает советско-американские взаимоотношения исключительно как военное соперничество. Сюда входят военные, профессиональные обязанности которых включают создание образа воображаемого военного противника, наделение его вымышленными качествами. А затем к этому «противнику» относятся так, будто он действительно существует.

«Как и многие другие американцы, — пишет Кеннан, — я старался понять аргументы этих энтузиастов. Я пытался следовать за ними в их сложных калькуляциях: в расчетах относительно [559] возможных военных преимуществ и недостатков современных систем оружия в какой-то момент в будущем, Я пытался следовать за ними в их расчетах, связанных с кодированными цифрами, различными системами оружия, порой реальными, порой выдуманными, в их сравнениях возможностей взаимодействия в случае подлинного вооруженного конфликта. Я возвращался из этих экскурсий полный отчаяния».

Кеннан считает подобные калькуляции совершенно лишенными реального понимания ситуации. Между тем те, кто на основе таких расчетов выступает против политики разрядки, обладают существенным влиянием на формирование практической политики Вашингтона. «Эти круги, — резюмирует Кеннан, — считают, что обладают — и они действительно могут это сделать — правом вето на любое советско-американское соглашение в военной и экономической областях, которое не соответствует их требованиям. А я все больше подозреваю, что они не хотят вообще никакого соглашения».

По сути дела, речь идет о попытке повернуть вспять историческое развитие к тому рубежу, когда во второй половине 40-х годов администрация Трумэна взяла курс на отказ от соглашений и сотрудничества с Советским Союзом, выбросив за борт политику президента Рузвельта.

Миссия Гарри Гопкинса

Уже на протяжении длительного времени Гарри Гопкинс: — ближайший друг и наперсник Рузвельта — был тяжело болен. После смерти президента состояние его здоровья значительно ухудшилось. Он уединился в небольшом доме в Джорджтауне, фешенебельном районе Вашингтона, никуда не выходил, сам почти никого не принимал и большую часть времени отлеживался в постели. Но когда вскоре после конференции ООН в Сан-Франциско его посетил Гарриман с предложением отправиться в Москву, Гопкинс, ни минуты не колеблясь, согласился.

Идея этой необычной миссии имела свою историю. Заметное ухудшение американо-советских отношений после прихода в Белый дом президента Трумэна вызвало серьезное беспокойство не только в широких кругах американской общественности, но и внутри кабинета, который в первый период нового президентства в значительной мере состоял из деятелей, работавших вместе с Рузвельтом. В высшем правительственном эшелоне шли горячие дебаты вокруг дальнейшего курса по отношению к. Советскому Союзу. Обмен мнениями, состоявшийся между Трумэном и его ближайшими советниками в апреле, в дни пребывания В. М. Молотова в Вашингтоне, показал, что намечавшийся новым президентом резкий поворот в сторону конфронтации не встречает поддержки у многих влиятельных членов администрации. [560]

В средствах массовой информации также преобладали в то время настроения в пользу продолжения политики сотрудничества с СССР. Гарриман убедился в этом, когда, будучи в Сан-Франциско, выступил на пресс-конференции перед журналистами, освещавшими работу первой конференции ООН. Его высказывания в духе «жесткого» курса по отношению к Москве вызвали возмущение корреспондентов, многие из которых покинули в знак протеста пресс-конференцию.

В этих условиях Трумэну и тем, кто его поддерживал, пришлось предпринять обходный маневр. Перечитывая теперь свидетельства о действиях Вашингтона в тот период, нельзя не прийти к выводу, что усилия предпринимались одновременно в нескольких направлениях. Во-первых, Белый дом, стремясь унять страсти, решил публично продемонстрировать готовность продолжать курс на сотрудничество с Советским Союзом. При этом, однако, предполагалось поставить Москве такие условия, которые были бы для нее явно неприемлемы. Отсюда возникало второе направление: свалить на Советский Союз вину за невозможность продолжать рузвельтовский курс. Третьим направлением была последовательная обработка общественного мнения во враждебном СССР духе и соответствующая работа со средствами массовой информации.

Тут, однако, возникала одна трудность: Трумэн, как говорится, уже выпустил кота из мешка, проявив непозволительную грубость в беседе с наркомом иностранных дел СССР. Еще одним враждебным актом нового президента по отношению к советскому союзнику было подписание им 8 мая 1945 г. приказа о резком сокращении поставок в Советский Союз по ленд-лизу. Сделано это было не только без предварительной консультации с Москвой, но к тому же еще и самым вызывающим образом. Уже на следующий день после подписания приказа были даны указания прекратить в американских портах погрузку материалов для СССР, а те суда, которые находились в пути, получили распоряжение возвратиться из открытого моря в Соединенные Штаты. Многие американские деятели, в том числе и Гарриман, были шокированы столь грубой акцией Трумэна, представлявшей собой явную попытку извлечь политические уступки путем экономического давления. Президенту настоятельно советовали отменить свой приказ, и спустя некоторое время он это сделал. Но советско-американским отношениям уже был нанесен существенный ущерб, и в Москве не могли не зарегистрировать этот факт.

В свете сказанного можно было без особого труда разгадать подлинные мотивы Вашингтона и увидеть настоящую цену заверений Трумэна в добрых намерениях. Тут-то, видимо, и возникла идея о посылке в Москву Гарри Гопкинса. Есть основания считать, что сам Гопкинс не был посвящен во все детали закулисных маневров Вашингтона, хотя он перед отъездом и был [561] проинструктирован Трумэном. Несмотря на недомогание, он дал согласие отправиться в столицу СССР, потому что был искренним сторонником американо-советского сотрудничества и, наблюдая за быстрым ухудшением отношений между обеими державами, горячо надеялся, что положение можно еще исправить. Он был готов лично внести вклад в это дело. Что касается Белого дома, то кандидатура Гопкинса устраивала по вполне понятным причинам: он был ближайшим помощником Рузвельта, его доверенным лицом и участником планов послевоенного сотрудничества с Советским Союзом; он пользовался доверием Советского правительства и лично Сталина, тем более что в Москве хорошо помнили, что именно Гопкинс в тяжелые дни июля 1941 года был послан Рузвельтом в столицу СССР для выяснения способности СССР выстоять и, ознакомившись с положением на месте, со всей решительностью высказал убеждение, что Гитлер не пройдет. Наконец, Гопкинс был страстным сторонником такого послевоенного устройства, в котором развивалось бы равноправное сотрудничество между всеми государствами, и прежде всего между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Поэтому он мог, не кривя душой, говорить о важности и необходимости продолжения политического курса, который был разработан с его, Гопкинса, участием президентом Рузвельтом.

Пребывание Гарри Гопкинса в Москве с 25 мая по 6 июня 1945 г. достаточно подробно описано в его биографии, составленной Генри Адамсом и вышедшей в Нью-Йорке в 1977 году, а также в мемуарах Гарримана.

Уже на следующий день после прибытия в СССР в 8 часов вечера Гопкинс и Гарриман были приняты в Кремле главой Советского правительства. И. В. Сталин приветствовал Гопкинса как старого друга и внимательно выслушал его рассказ о последних днях Рузвельта. Затем Гопкинс стал говорить о том, как велика была уверенность покойного президента в возможности сотрудничества Америки и России в мирное время исходя из опыта их единства в годы войны. Он упомянул далее о том, с каким большим уважением относился Рузвельт к маршалу Сталину, вспомнил о своей миссии в Москву летом 1941 года и о быстром решении президента Рузвельта оказать помощь Советскому Союзу, между тем как многие тогда думали, что Гитлер разобьет СССР в течение нескольких недель. Теперь, продолжал Гопкинс, русские и американцы вместе с другими союзниками разгромили гитлеровский рейх.

Сталин выслушал все это благожелательно.

Решив, что сделано достаточно комплиментов и произнесено много добрых слов, Гопкинс перешел к современному положению. Начал он с того, что в последние полтора-два месяца возникли некоторые новые тенденции, очень беспокоящие всех американцев, веривших в политику Рузвельта. Поэтому-то он, [662] Гопкинс, будучи больным, все же поднялся с постели, чтобы лететь в Москву по поручению Трумэна.

Причина, по которой Трумэн послал его сюда, сказал Гопкинс, именно и связана с тем, что многие американцы озабочены и встревожены тенденциями во взаимоотношениях с СССР. Ему трудно указать на конкретную причину этого изменения, но решающим пунктом было то, что Трумэн нашел затруднительным для себя продолжать политику Рузвельта по сотрудничеству с Россией. Однако Гопкинс объяснил это не взглядами самого президента, а тем, что он, дескать, заметил «ухудшение общественной поддержки», вызванное «неспособностью разрешить польскую проблему». Если, продолжал Гопкинс, польский вопрос быстро не разрешится, ситуация может ухудшиться.

Сталин заметил, что ответственность за эту неудачу лежит на британских консерваторах. Все, что требует Советский Союз, — это дружественной Польши, но англичане хотят возродить довоенный «санитарный кордон».

Гопкинс ответил, что ни правительство, ни народ Соединенных Штатов не имеют такого намерения. Сталин повторил, что он говорит в данном случае только об Англии, консервативные лидеры которой не хотят видеть Польшу дружественной по отношению к Советскому Союзу.

Гопкинс заверил Сталина, что Соединенные Штаты вовсе не возражают, но, напротив, хотят видеть дружественные страны вдоль границ России.

— Если это так, мы легко придем к соглашению, — сказал Сталин.

Проблема Польши заняла большую часть времени на переговорах в Кремле, которые проходили между 26 мая и 6 июня. В целом атмосфера царила благоприятная, стороны откровенно излагали свои взгляды по широкому кругу вопросов. Вместе с тем с советской стороны были высказаны серьезные претензии к западным союзникам.

Во время второй встречи, 27 мая, Сталин поставил вопрос о представительстве Аргентины на конференции в Сан-Франциско. «Большая тройка», сказал он, согласилась в Ялте, что только государства, которые объявили войну Германии до 1 марта, будут приглашены в Сан-Франциско. Между тем Аргентина, которая объявила войну только 27 марта, оказалась представленной на конференции. Какова цена соглашения между главными державами, спросил Сталин, если их решения могут быть так просто отброшены?

Гопкинс принялся объяснять, что произошло. Он напомнил, что в соответствии с соглашением, достигнутым в Ялте, Стеттиниус в Сан-Франциско попросил латиноамериканские делегации поддержать допуск в Организацию Объединенных Наций Украины и Белоруссии. Они согласились и сдержали свое слово. Но латиноамериканские послы пытались обусловить свой голос [563] в пользу советских республик американской поддержкой в отношении допуска Аргентины. Стеттиниус пытался убедить их, что аргентинский вопрос должен быть отложен, но не имел успеха, и в конце концов ему ничего не оставалось, как присоединиться к латиноамериканцам и проголосовать вместе с ними.

— Что уже сделано, нельзя исправить, — сказал Сталин, — и так или иначе, Аргентина — это пройденный этап.

Затем Сталин затронул вопрос о составе комиссии по репарациям. В Ялте была достигнута договоренность о трехсторонней комиссии. Между тем сейчас Соединенные Штаты настаивают, чтобы Франция была четвертым ее членом. Но ведь Франция, сказал Сталин, потерпела военное поражение. Если Франция должна стать членом комиссии, то почему тогда речь не идет о Польше и Югославии, которые решительно боролись и гораздо больше пострадали от рук немцев? Гопкинс ответил, что допуск Франции ему представляется логическим шагом, поскольку она будет одной из четырех оккупирующих держав. Однако если Россия возражает, он полагает, что Соединенные Штаты настаивать не будут.

Сталин выразил также беспокойство по поводу приостановки поставок по ленд-лизу.

— Та манера, в которой все это было сделано, — сказал он, — очень неловка и груба. Если решение было сделано для того, чтобы оказать давление на Россию, то это было коренной ошибкой. Хотя распоряжение Трумэна было затем отменено, оно вызвало у Советского правительства большую озабоченность. Я должен сказать господину Гопкинсу откровенно, что если к русским будут относиться искренне, на дружеской основе, то очень многое может быть сделано, но репрессии в любой форме приведут лишь к прямо противоположному результату.

В оправдание правительства США Гопкинс сослался на «техническое недоразумение», допущенное одним американским учреждением, ни в коем случае не представляющее собой политического решения.

Сталин более примирительным тоном сказал, что окончание войны в Европе, несомненно, требует от Соединенных Штатов пересмотра старой программы ленд-лиза. Он подтвердил, что в течение всей истории ленд-лиза Соединенные Штаты выполняли свои обязательства. Он, Сталин, полностью понимает право Соединенных Штатов ограничить поставки по ленд-лизу Советскому Союзу в нынешних условиях, поскольку американские обязательства в этом отношении вообще были приняты добровольно. Дело, однако, в манере, в какой все это было сделано: соглашение, существовавшее между двумя правительствами, пытались порвать недостойным и внезапным образом. Если бы об этом заранее предупредили Советское правительство, то не было бы такого впечатления.

Гопкинс ответил, что в. заявлении Сталина его больше всего [564] беспокоит то, что в Москве, возможно, верят, что Соединенные Штаты готовы использовать ленд-лиз как средство выразить недовольство Советским Союзом. Он заверил, что, какое бы неблагоприятное впечатление этот инцидент ни производил, Советское правительство не должно усматривать в нем попытку или желание Соединенных Штатов использовать все это как орудие давления.

Затем Сталин поднял вопрос о судах немецкого военного и торгового флота и сказал, что треть тоннажа, захваченного западными союзниками, должна быть передана СССР. «Будет неприятно, если Соединенные Штаты и Великобритания сейчас отвергнут это советское пожелание», — предупредил Сталин.

Гопкинс ответил, что Соединенные Штаты не возражают против передачи захваченных немецких судов, добавив, что, как он думает, вопрос может быть положительно урегулирован на предстоящей встрече Трумэна, Сталина и Черчилля.

Наиболее острым вопросом по-прежнему оставался польский. В одной из последующих бесед Сталин поднял его по своей инициативе. Он заявил, что не может понять американской позиции. На конференции в Ялте Рузвельт и Черчилль согласились с тем, что польское правительство должно быть сформировано на базе существующего режима.

Когда Гопкинс сослался на американское общественное мнение, Сталин резко ответил:

— Я не советовал бы использовать общественное мнение в качестве ширмы. Я говорю об ощущении, которое возникло в Советском правительстве. Оно подсказывает, что, как только война окончилась, американцы стали действовать так, будто они больше не нуждаются в Советском Союзе.

Дискуссия по польскому вопросу продолжалась до самой последней встречи, которая произошла 6 июня. Гопкинс вновь и вновь подчеркивал, что Польша важна прежде всего «как символ способности США достичь договоренности с Советским Союзом». Отвергая предположения, что Америка имеет какой-то «особый интерес» в этой стране, Гопкинс все же продолжал оказывать давление на Советское правительство. На обеде в Кремле, который Сталин дал в честь американских гостей 1 июня, Гопкинс заявил:

— Вы должны верить мне, если я говорю, что все наши взаимоотношения находятся под угрозой из-за тупика в польском вопросе...

Но советская сторона никак не могла уступить требованиям Вашингтона, ибо это фактически означало бы возрождение реакционного польского режима, враждебного Советскому Союзу. Опасные последствия подобной уступки для мира в Европе, для безопасности СССР и для национальных интересов самого польского народа очевидны. Вместе с тем советская сторона всячески подчеркивала стремление к дальнейшему сотрудничеству [565] с Соединенными Штатами. Это сказывалось даже в жестах личного порядка.

Во время показа кинохроники, устроенного Сталиным для гостей после позднего обеда 1 июня, Гарриман с восхищением отозвался о лошади, на которой принимал первомайский парад генерал Антонов. Узнав, что Гарриман — искусный наездник, Сталин сказал, что подарит послу двух русских лошадей. Гарриман счел это сперва за шутку; но спустя два дня в его резиденции появился кавалерийский генерал и вручил послу красивую папку из красного сафьяна. В ней находились родословные и фотографии двух прекрасных лошадей. Теперь у Гарримана и его дочери Кэтрин, которая жила вместе с ним в Москве, появились неожиданные заботы: где содержать лошадей? Но, как вспоминает Кэтрин, все устроилось как нельзя лучше. Лошадей держали в конюшне кавалерийской школы в Москве, причем и сам Гарриман, и его дочь могли в любое время ездить на них верхом. Когда Гарриман покинул Москву, лошади были отправлены пароходом в Соединенные Штаты и дожили свой век в потомственном имении Гарриманов под Нью-Йорком.

Поздно ночью 6 июня Гарри Гопкинс распрощался с И. В. Сталиным и другими советскими руководителями и рано утром вылетел из Москвы в Берлин. В Берлине Гопкинс был гостем маршала Жукова, который организовал для него поездку по разбомбленному городу, а затем пригласил его на завтрак. За столом обсуждался вопрос о предстоящей встрече «большой тройки».

В целом визит Гопкинса в Москву вполне мог послужить отправной точкой для возобновления дружественных отношений между обеими державами. С советской стороны это неоднократно подчеркивалось. Сам Гопкинс, подводя итоги беседам в Кремле, пришел к выводу, что дальнейшее позитивное развитие советско-американских отношений вполне возможно, хотя оно будет и не без сложностей. Он никак не предвидел наступления «холодной войны», считая, что США и СССР должны, несмотря на все трудности, найти пути к взаимоприемлемому сотрудничеству. Возвратившись в Вашингтон, Гопкинс обнаружил, что пресса оценивает результаты его поездки очень положительно, отмечая, что переговоры, которые он вел в Москве, открывают новую эру взаимопонимания и сотрудничества с Советским Союзом.

На следующий день после прибытия домой Гопкинс завтракал с президентом Трумэном. Он подробно рассказал о своих переговорах в Москве и постарался дать президенту как можно более подробную информацию о личности Сталина, о его манере вести беседу, что, как полагал Гопкинс, могло пригодиться Трумэну на предстоящей Потсдамской конференции и вообще в последующих контактах с советским лидером.

Пресса предсказывала, что после столь успешной миссии [566] Гопкинс получит высокий пост в новой администрации, а возможно, даже станет личным советником Трумэна, как это было при Рузвельте. Но обстановка быстро и резко менялась. За два месяца, прошедшие после смерти Рузвельта, в новой администрации появились люди совсем иного склада. Услуги Гопкинса не потребовались. Он сделал свое дело — постарался создать своей поездкой в Москву впечатление, будто Вашингтон по-прежнему намерен проводить рузвельтовский курс. Это избавило нового хозяина Белого дома от излишнего нажима американской и мировой общественности, выступавшей в пользу продолжения сотрудничества, и развязало ему руки для беспрепятственного развертывания «жесткого» курса в отношении Советского Союза. Все же Трумэн пригласил Гопкинса участвовать в Потсдамской конференции. Но Гопкинс отказался. После того как Трумэн заменил Стеттиниуса на посту государственного секретаря Джеймсом Бирнсом, Гопкинс понял, что ему лучше вовсе уйти с государственной службы.

Спустя немногим более полугода, 29 января 1946 г., Гарри Гопкинс скончался в госпитале, где провел последние месяцы своей жизни.

Последние приготовления

На этот раз вопрос о дате и месте новой встречи руководителей трех держав не вызвал разногласий. Все сошлись на том, чтобы провести ее в середине июля в районе Берлина. Участники антигитлеровской коалиции после тяжелейших испытаний добились наконец победы над общим врагом, и то, что они решили собраться в столице поверженного рейха, имело, помимо всего прочего, большое символическое значение.

Советское командование пришло к выводу, что наиболее подходящим местом для встречи «большой тройки» будет Потсдам — некогда фешенебельный пригород германской столицы, где многие помещения сохранились в сравнительно хорошем состоянии и где находился дворец Цецилиенхоф, построенный кайзером для кронпринца в годы первой мировой войны. Дворец окружен большим парком, огороженным высокой каменной стеной, что делало его вполне подходящим для встречи руководителей трех держав и с точки зрения безопасности. Поблизости — в Бабельсберге — уцелело много вилл бывшей германской элиты, которые и были предоставлены для глав делегаций и персонала каждой из участвующих в конференции держав. Предложение о проведении встречи в Потсдаме было принято без особых дискуссий, и советское командование, не теряя времени, приступило к подготовке и оборудованию помещений для рабочих заседаний и размещения делегаций. Открытие конференции наметили на 17 июля, и, хотя времени оставалось мало, [567] советское командование успело не только подготовить в срок все необходимое, но и благоустроить прилегающую территорию.

Одновременно велись последние приготовления к «встрече трех» и в политическом плане. В некотором отношении, во всяком случае, что касается Черчилля, они носили весьма своеобразный характер.

В течение мая и июня 1945 года Черчилль торопил Трумэна с новой конференцией «большой тройки». Время, как уверял британский премьер, работает в пользу Сталина, по мере того как значительные контингента американской армии перебрасывались из Европы на тихоокеанский театр перед решающей атакой Японских островов. Премьер-министр пытался также убедить президента не возвращать территории, захваченной в Германии американцами, после того как они перешли границы, намеченные для советской зоны оккупации.

Подхватив измышления геббельсовской пропаганды, распространявшейся в последние дни гитлеровского рейха, Черчилль писал Трумэну, что отвод армии Соединенных Штатов с этих территорий означал бы, что русское господство продвигается вперед на 120 миль, по фронту от 300 до 400 миль. Черчилль уверял, что союзнические войска не должны отходить обратно, «пока мы не получим сатисфакции по поводу Польши, а также относительно временного характера русской оккупации Германии».

В Вашингтоне все еще шла борьба вокруг политического наследия Рузвельта. Некоторые влиятельные деятели убеждали нового президента в необходимости занимать «промежуточную позицию» между Британией и Россией. В этих условиях Трумэн не мог последовать за Черчиллем и ответил ему, что хотел бы избежать ситуации, которая дала бы советской стороне возможность обвинить Лондон и Вашингтон в сговоре против Москвы. Черчиллю в конце концов пришлось с этим согласиться, хотя он и продолжал выражать тревогу по поводу отвода американских войск из Европы. 12 мая он направил Трумэну еще одно послание, где впервые взял на вооружение геббельсовскую выдумку о «железном занавесе» в центре Европы.

«Что произойдет через год или два, — рассуждал он, — когда британские и американские армии растают и когда французских почти еще не будет, или во всяком случае, их не будет в широком масштабе, и когда мы сможем располагать лишь горсткой дивизий, тогда как русские, возможно, захотят держать в Европе две или три сотни дивизий в активном состоянии? В таком случае «железный занавес» опустится вдоль их фронта. Мы не знаем, что происходит за этим занавесом. Мало сомнения в том, что весь район к востоку от линии Любек — Триест — Корфу будет скоро полностью в их руках. К этому надо добавить дальнейший, огромный район, захваченный американскими армиями между Эйзенахом и Эльбой, который, как я полагаю, [568] через несколько недель будет оккупирован русской мощью, если американцы отойдут. Тогда русские, если они этого пожелают, смогут продвинуться к водам Северного моря и Атлантики».

Однако в Вашингтоне как государственный департамент, так и военное министерство возражали против того, чтобы использовать занятые американскими войсками территории, предназначенные для советской оккупации, в качестве разменной монеты. Гопкинс настоятельно советовал президенту проявлять сдержанность и предупреждал его, что отказ США отвести войска с выдвинутых вперед позиций будет выглядеть как нарушение договоренности, достигнутой по доброй воле сторон полгода назад. Нарушение этой договоренности, заявлял он, не будет понято не только в России, но ив самих Соединенных Штатах. В соответствии с этими рекомендациями Трумэн написал Черчиллю 11 июня: «Я не могу отложить отвод американских войск из советской зоны для того, чтобы использовать их в качестве давления в урегулировании других проблем».

Помимо того, с советской стороны дали понять, что согласие на функционирование Союзной контрольной комиссии в Берлине не будет дано до тех пор, пока американские и английские войска не выведены из советской зоны. «Мне рекомендуют, — писал Трумэн, — что было бы чрезвычайно неразумно и неполезно для наших отношений с Советским Союзом откладывать эту акцию до встречи в Берлине». Черчилль не мог скрыть своего разочарования. «По-видимому, нам придется согласиться с Вашим решением, — ответил он президенту. — Я искренне надеюсь, что Ваша акция в конечном счете будет способствовать миру в Европе». О каком мире хлопотал Черчилль, понять нетрудно.

Интересно свидетельство Гарримана, который, комментируя теперь в своих воспоминаниях этот инцидент, пишет: «Зональные границы были установлены заранее, потому что мы все считали, что было важным не допустить столкновения с русскими по территориальному вопросу. Наши начальники штабов считали, что зональное соглашение, о котором была достигнута договоренность в Лондоне, вполне удовлетворительно. Конечно, они недооценили действительной ситуации на месте, несколько переоценив скорость советского продвижения с востока и недооценив глубину проникновения союзных войск с запада. (В действительности дело было в том, что гитлеровцы фактически открыли фронт на западе, сосредоточив все силы против Красной Армии. — В. Б. ). Но я не могу их критиковать за это. Никто не был в состоянии предвидеть с достаточной степенью точности, как произойдет последняя битва за Германию. Важно было то, что нам удалось достичь соглашения с русскими, уточнявшего, какая армия должна оккупировать какую территорию, и нам следовало придерживаться этого соглашения. Если бы мы отказались отвести наши войска из советской зоны в Германии, [568] русские, несомненно, отказались бы уйти из зон, предназначенных для нас в Австрии».

Кроме того, продолжает Гарриман, важно было учитывать, что еще предстояло выиграть войну на Тихом океане. Военные планы США предусматривали массированную переброску американских войск из Европы на Дальний Восток.

По пути в Европу Трумэн, пересекавший океан на крейсере «Аугуста», занялся изучением проблем, которые предстояло обсудить в Потсдаме. Каждый день в кают-компании корабля президент проводил совещания узкого штаба с участием своего нового государственного секретаря Дж. Бирнса, советника государственного департамента Б. Коэна, начальника европейского отдела госдепартамента Ф. Метьюса, адмирала Леги и Ч. Болена, считавшегося к тому времени наиболее информированным экспертом по советским делам.

Среди вопросов, обсуждавшихся американской делегацией в преддверии потсдамской встречи, особое место занимала проблема участия СССР в войне против Японии. Объединенные начальники штабов представили Трумэну и Черчиллю письменный доклад. В нем перечислялись шаги, которые следовало предпринять для скорейшего поражения Японии. «Русское вступление в войну против Японии должно поощряться, — говорилось в этом документе. — Любая помощь, которая повысит боеспособность России, должна быть ей оказана». Президент не сомневался в том, что рекомендации начальников штабов разумны. «Конечно, моя непосредственная цель заключалась в том, чтобы добиться вступления России в войну против Японии как можно скорее», — писал он позднее в своих мемуарах. Того же мнения придерживался военный министр Стимсон.

Ко времени открытия Потсдамской конференции многие американские деятели, еще недавно занимавшие ведущие позиции, были отстранены от практических дел. Весьма скромной оказалась и роль Аверелла Гарримана. Хотя он и присутствовал на всех пленарных заседаниях, важнейшие решения внутри американской группы принимались без него. Новый государственный секретарь США Дж. Бирнс отстранил от практических дел не только Гарримана. Такая же участь постигла военного министра Стимсона, видимо, в связи с тем, что он отрицательно отнесся к попыткам повернуть курс Соединенных Штатов в сторону от сотрудничества с Советским Союзом. Гарриман, считая себя обойденным, при одной из встреч с Трумэном сказал, что намерен вскоре уйти в отставку.

— Я готов, — заявил он президенту, — пробыть в Москве, если вы того пожелаете, лишь до тех пор, пока война с Японией не окончится. После этого я хочу уйти и вернуться домой...

Президент не возражал, что было воспринято Гарриманом как показатель того, что новая администрация не очень заинтересована в его услугах. [570] Надо сказать, что и отношения между Трумэном и Бирнсом носили весьма своеобразный характер. Новый государственный секретарь никак не мог простить Трумэну того, что из-за него он, Бирнс, не стал президентом. Когда в 1944 году в Чикаго проходил съезд демократической партии, Бирнс был в полной уверенности, что Трумэн выдвинет его на пост вице-президента. В дальнейшем, однако, на этом посту оказался сам Трумэн. Бирнс так и не примирился внутренне с тем, что Трумэн его «обставил». К тому же Бирнс был о себе весьма высокого мнения. Да и другие считали его опытным политиком. Впервые избранный в сенат еще в 1930 году, он пользовался там немалым влиянием. Считают, что Рузвельт неизменно выигрывал битвы в конгрессе, когда Бирнс его поддерживал, и проигрывал, когда сенатор оказывался не на его стороне. Однако у Бирнса совершенно отсутствовал опыт в международных делах, и он имел весьма смутное представление о том, что происходит во внешнем мире.

Военным советником Трумэна на Потсдамской конференции формально был адмирал Леги, который длительное время являлся ближайшим помощником президента Рузвельта. Однако Трумэн и его мало привлекал к практическим вопросам. В своей книге «Я был там» Леги вспоминает главным образом события протокольного характера. Похоже, что он вообще не очень-то вникал в существо происходящего вокруг. Леги оставался лояльным по отношению к новому президенту, хотя и не представлял для него существенной пользы как советник.

Уже тогда начался процесс реорганизации вашингтонской администрации. Трумэн отстранил от участия в Потсдамской конференции многих политических деятелей, активно помогавших в прошлом президенту Рузвельту. Это был важный показатель кардинальных перемен во внешнеполитическом курсе США.

Трумэн и Черчилль в Берлине

Американская и английская делегации прибыли в Берлин раньше советских представителей, и Трумэн, уступая нажиму Черчилля, согласился обменяться с ним мнениями до встречи со Сталиным.

Раньше Черчилль видел Трумэна только один раз, когда приезжал в Вашингтон для переговоров с президентом Рузвельтом. Поэтому британский премьер не вполне представлял себе, как следует вести дела с новым президентом. По-видимому, аналогичные чувства испытывал и Трумэн. Во всяком случае, еще в ходе подготовки к Потсдамской конференции он направил в Лондон посла Дэвиса для предварительного зондажа. При первой же встрече с премьер-министром Дэвис заговорил об [571] «озабоченности» президента по поводу серьезного ухудшения отношений США и Англии с Советским Союзом. Надо полагать, что Дэвис, который всегда был горячим сторонником проводимой Рузвельтом политики сближения с СССР, принял рассуждения Трумэна насчет «озабоченности» за чистую монету. Поэтому он заявил Черчиллю, что, как ему представляется, без продолжения единства «большой тройки» нет разумных перспектив для мира. Характеризуя обстановку, возникшую после победы союзников в Европе, Дэвис сослался на всякого рода проявления недоверия и подозрения с обеих сторон. Дело осложняется тем, сказал Дэвис, что, по мнению Советского Союза, Англия и Америка пытаются сговариваться против СССР. Учитывая все это, продолжал он, а также и то, что новый президент никогда раньше не встречался с главой Советского правительства, Трумэн желал бы иметь возможность переговорить со Сталиным до начала запланированной «встречи трех».

Черчилль, который давно держал курс на конфронтацию с Советским Союзом, по-своему понял «озабоченность» президента. Он усмотрел в этом скорее намек на возможность дальнейшего проведения политики конфронтации в условиях ухудшившихся отношений с СССР. Но в пожелании Трумэна отдельно встретиться со Сталиным он почувствовал опасность. Это выглядело как отстранение Лондона от «большой политики» или, во всяком случае, как оттеснение его на второстепенные позиции. Встав в возмущенную позу, Черчилль сказал, что «удивлен и обижен» тем, что его хотят исключить из первой послевоенной встречи со Сталиным.

— Разве, — воскликнул премьер, — я не поддерживал Соединенные Штаты на всем протяжении войны и неужели такова должна быть плата за эту поддержку? Разве я не поддерживал американской формулы о безоговорочной капитуляции Германии, когда мог добиться сепаратного мира с Гитлером? Что все это означает? Такая встреча выглядит как нечестная сделка. Я никогда, никогда, никогда не соглашусь на это!..

Черчиллю казалось, что американцы не намерены всерьез считаться с ним. Сначала Вашингтон отклонил его предложение оставить американские войска в зонах Германии, отведенных Советскому Союзу, затем Трумэн вопреки настойчивым рекомендациям Черчилля решил вывести значительную часть американских контингентов из Европы. Теперь намечается эта сепаратная встреча Трумэна со Сталиным. Не собирается ли Вашингтон вообще покинуть своего старого союзника. Не думает ли Вашингтон самостоятельно вести дела с Москвой, тогда как Черчилль приложил столько усилий, чтобы, убедить американцев, что Советский Союз представляет для Соединенных Штатов страшную угрозу. Обращаясь к послу Дэвису, британский премьер драматическим тоном вопрошал:

— Хотите ли вы сказать от имени президента, что Соединенные Штаты решили устраниться от участия в европейских делах?

Дэвис уклонился от прямого ответа, и тогда Черчилль дал волю своим эмоциям. Он хвастливо заявил, что если американцы не понимают угрозы, которую Россия представляет для Европы, то Англия будет стоять одна. Британия не является фактором, которым можно пренебречь в мировых делах. Она еще может за себя постоять. Англия выстоит одна, как она это делала прежде...

Посол Дэвис не дал себя сбить этой бравадой. Он напомнил Черчиллю, что Советский Союз внес огромный вклад в дело победы над общим врагом, и добавил, что не следует возрождать старые подозрения. Подводя итог дискуссии, Дэвис заявил, что, как полагают многие, Англия, которая теперь оказалась без третьей соперничающей державы на континенте, с помощью которой можно было бы сбалансировать возрастающую мощь России, хочет попытаться использовать людские ресурсы и экономический потенциал Америки для поддержания классической британской политики «разделяй и властвуй».

Дэвис так метко вскрыл подлинные мотивы Черчилля, что тот при всей своей находчивости на этот раз не знал, что ответить. Он ограничился лишь замечанием, что хотел бы как можно скорее изложить свои соображения президенту.

Трумэну, судя по всему, такая напористость Черчилля понравилась, и он больше не возражал против предварительной встречи с британским премьером до прибытия в Потсдам советской делегации.

Беседа двух западных лидеров состоялась утром 16 июля в гостиной виллы в Бабельсберге, в которой остановился президент и которую поэтому окрестили «малым Белым домом». Обсуждение началось с Японии. Черчилль заявил, что может предоставить свежие британские контингента для войны на Тихом океане. Однако Трумэн дал понять, что не нуждается в английской помощи. Более того, несмотря на достигнутую в Ялте официальную договоренность о присоединении Советского Союза к войне против Японии после капитуляции гитлеровской Германии, Трумэн заявил Черчиллю, что не собирается «просить» русских вступать в эту войну. Это несколько подсластило пилюлю, полученную Черчиллем. Воспрянув духом, он снова сел на своего конька, принявшись распространяться об «угрозе», которую, дескать, представляет Советский Союз как для Европы, так и для США. В целом Черчилль остался доволен этой встречей. Он отметил в своем дневнике, что на него произвела большое впечатление твердость Трумэна и его способность принимать решения.

Во второй половине этого же дня военный министр США Стимсон явился на виллу к Черчиллю, чтобы проинформировать [573] его о предварительных данных об испытании атомной бомбы в Нью-Мексико. Черчилль не мог скрыть своего восторга. Он воскликнул:

— Вот быстрейшее средство для окончания второй мировой войны!

Затем, немного помолчав, добавил:

— А может быть, и еще для кое-чего...

Позднее Черчилль записал в дневнике:

«До этого момента наше военное планирование исходило из необходимости вторжения на собственно японскую территорию с помощью интенсивных бомбежек и высадки крупных армий. Мы полагали, что отчаянное сопротивление японцев, которые будут стоять насмерть с самурайской преданностью в любой пещере и в любом укрытии, приведет к тому, что завоевание Японии шаг за шагом может потребовать миллион американских и полмиллиона английских жизней. Теперь этот кошмар исчез. Вместо него появилось видение яркое и захватывающее — окончание всей войны путем одного или двух сильных ударов... Мы теперь не нуждаемся в русских. Теперь мы располагаем возможностью сразу же прекратить бойню на Дальнем Востоке, Но открываются и более приятные перспективы в Европе. Я не сомневаюсь, что эти же мысли бродили и в головах американских друзей».

Стимсон напрасно убеждал Черчилля в необходимости сообщить советской стороне подробности о новом оружии. Черчилль и слышать об этом не хотел. Его реакция была та же, что и Бирнса, с которым. Стимсон говорил ранее.

Потсдамская конференция

Сталин встречается с Трумэном.

17 июля ровно в 12 часов дня лимузин главы Советского правительства остановился у подъезда «малого Белого дома» в Бабельсберге. Ближайшие помощники президента Г. Воган и Дж. Вордеман вышли навстречу гостям. И. В. Сталину только что было присвоено высшее воинское звание генералиссимуса в знак признания успехов и исторических побед Красной Армии в Великой Отечественной войне. Вместе с И. В. Сталиным, прибыл В. М. Молотов и, в качестве переводчика, советник Наркоминдела С. А. Голунский. Советские представители поднялись по устланной толстым ковром лестнице на второй этаж в кабинет Трумэна, где их ожидали президент США, государственный секретарь Бирнс и переводчик Болен.

Как записал переводчик президента, Сталин был спокоен, сердечен, говорил мягко и дружественно.

В ходе состоявшейся беседы Трумэн и Сталин обсудили повестку дня конференции, причем Сталин внес несколько дополнений, включая вопрос о режиме Франко в Испании. Трумэн, как бы пропустив, мимо ушей замечание относительно Франко, спросил, в котором часу, по мнению Сталина, было бы удобно встретиться на первом пленарном заседании. Сталин ответил, что Молотов и Иден договорились о 17 часах сегодня, 17 июля. Бирнс в шутку напомнил о хорошо известной привычке Сталина работать по ночам и вставать поздно на следующий день. Сталин в тон ему ответил, что его привычки после окончания войны изменились,

— Что касается режима Франко, — уже серьезным, тоном продолжал Сталин, — то я хотел бы разъяснить мою точку зрения. Франкистский режим не явился результатом внутреннего развития в Испании. Он был навязан Испании Германией и Италией и поэтому представляет опасность для Объединенных Наций. Режим Франко опасен и вреден, поскольку в Испании предоставляют убежище различным осколкам фашизма. Поэтому мы думаем, что надо покончить с этим режимом...

Трумэн ответил, что у него нет достаточных материалов относительно Франко, но он обязательно изучит этот вопрос. В дальнейшем Трумэн решил вести беседу менее официально. Он сказал: [575]

— Я приехал сюда, чтобы установить с Вами дружественные отношения и иметь дело с Вами непосредственно чтобы можно было сразу решить по тому или иному вопросу «да» или «нет», тем более что я не дипломат.

Сталин ответил, что откровенность — хорошее дело и она будет помогать Советскому Союзу вести дела с Соединенными Штатами.

Трумэн сказал, что если у США и СССР сложатся дружественные отношения, то возникающие расхождения можно будет урегулировать быстро и в обстановке откровенности.

— Разумеется, — согласился Сталин, — расхождения могут быть, но их надо урегулировать.

Трумэн как бы невзначай заметил, что он уже встречался с Черчиллем. Сталин реагировал на это спокойно. Он лишь упомянул, что позиция англичан недостаточно ясна относительно войны в Японии. Что касается русских и американцев, продолжал Сталин, то они выполнят свои обязательства. Англичане же, судя по всему, считают, что в основном война вообще закончилась.

Трумэн рассказал о том, что премьер-министр предложил ему помощь в войне на Дальнем Востоке.

— Это несколько странная идея, — заметил глава Советскокого правительства. — Ведь Англию бомбили немцы, а не японцы. Для них война, собственно, закончилась, и эти чувства английского народа, возможно, сыграют против английского премьер-министра. Американский народ помог Англии на первоначальном этапе войны. Может быть, Черчилль думает сейчас о том, чтобы помочь американцам в войне против Японии?

— Мы не в таком тяжелом положении, в каком была Англия по отношению к Германии, — сказал Трумэн.

— Что касается нас, то мы будем готовы к середине августа, — твердо сказал Сталин.

Это замечание явно смутило Трумэна. Ведь он был вообще против вступления Советского Союза в войну на Дальнем Востоке, считая, что больше не нуждается в такой помощи. Ему не понравилось, что Сталин теперь так определенно напомнил о просьбе Америки и о его обещании вступить в войну против Японии после победы над Германией.

Вместе с тем Трумэн понимал, что уже ничего не может поделать и что Советский Союз вступит в войну независимо от того, что сейчас он сделает или скажет. Поэтому президент предпочел промолчать.

Воспользовавшись этим, Сталин перешел к другой теме. Он проинформировал Трумэна о переговорах, которые Советское правительство вело с националистическим правительством Китая по вопросам, согласованным на Ялтинской конференции. Сталин сказал, что с китайцами не все пошло гладко и сейчас они отправились домой для консультации. [576]

После беседы Трумэн пригласил Сталина остаться на ланч, во время которого разговор носил общий характер. Тем не менее время, проведенное вместе, позволило Сталину и Трумэну пристальнее присмотреться друг к другу. Об этой первой встрече со Сталиным Трумэн в своем дневнике, в частности, писал: «На меня особое впечатление произвели его глаза, выражение его лица... Он смотрел мне прямо в глаза, когда говорил. Он был в хорошем расположении духа, он был чрезвычайно вежлив. Он произвел на меня большое впечатление, и я решил говорить с ним напрямик».

Специфика обстановки

Третья и последняя конференция руководителей трех держав антигитлеровской коалиции во многом отличалась от двух предыдущих совещаний такого рода. Прежде всего своеобразие этой конференции состояло в том, что она проходила вскоре после победоносного завершения войны в Европе над гитлеровской Германией и ее сателлитами. Это, с одной стороны, создавало атмосферу приподнятости и как будто должно было облегчить решение стоявших перед конференцией задач. С другой стороны, давали себя знать определенные центробежные силы, затруднявшие согласованные действия и как бы уводившие участников встречи в разные стороны.

Еще одной особенностью Потсдамской конференции было то, что она и по составу отличалась от встреч в Тегеране и Ялте. Соединенные Штаты на этот раз представлял Трумэн, взгляды и методы действия которого существенно отличались от практики Рузвельта. Британская делегация только на первой части конференции возглавлялась Черчиллем. После его поражения на всеобщих выборах Англию с 28 июля представлял К. Эттли, лидер победившей лейбористской партии. Появление новых политических фигур западных держав не могло, разумеется, не наложить отпечатка на работу Потсдамской конференции.

В отличие от двух предыдущих встреч «большой тройки», где многие вопросы ставились и решались изначально, Потсдамская конференция уже располагала многими важными конкретными соглашениями, достигнутыми между союзниками как в отношении дальнейшего ведения войны (например, о выступлении Советского Союза против Японии), так и по вопросам послевоенного устройства. Поэтому участникам встречи в Потсдаме в ряде случаев оставалось лишь подтвердить или конкретизировать уже имевшиеся принципиальные решения. Это, однако, оказалось не таким простым делом, ибо западные представители пытались ревизовать некоторые из имевшихся соглашений, в связи с чем на конференции шла порой острая [577] дипломатическая борьба. Наряду с этим возникли, конечно, и новые проблемы, которые надо было обсудить и решить.

Пожалуй, наиболее важным вопросом, подвергшимся всестороннему обсуждению, был вопрос о переустройстве безоговорочно капитулировавшей Германии. Тут также имелись рекомендации, выработанные Европейской консультативной комиссией, созданной по решению Московской конференции министров иностранных дел в 1943 году. Однако после окончания военных действий в Европе возникла новая ситуация. В правящей верхушке западных держав все более охотно играли с черчиллевской идеей использования людского и экономического потенциала Германии для возможной в перспективе войны против Советского Союза. Поэтому намечавшиеся ранее планы полной демилитаризации и демократизации Германии теперь не устраивали вашингтонских и лондонских политиков. Советской делегации пришлось вести на Потсдамской конференции решительную борьбу против такого рода тенденций. Это была борьба во имя безопасности Европы и в то же время борьба за мирное будущее Германии, за подлинные национальные интересы немецкого народа.

Советский Союз добился принятия конференцией совместных решений о денацификации, демократизации и демилитаризации Германии как единого целого. Известно, что США и Англия в годы войны разработали план расчленения Германии на несколько отдельных государств, преимущественно сельскохозяйственного характера. Тем самым Вашингтон и Лондон рассчитывали одним махом покончить с опасным конкурентом и создать благоприятные условия для империалистических махинаций в сердце Европы. Этим планам не суждено было свершиться, поскольку СССР с самого начала занимал в отношении к ним отрицательную позицию. Выступая 9 мая 1945 г., в День Победы, глава Советского правительства И. В. Сталин заявил, что Советский Союз «не собирается ни расчленять, ни уничтожать Германию».

В утвержденном на Потсдамской конференции Соглашении о политических и экономических принципах для руководства при обращении с Германией в начальный контрольный период были поставлены следующие цели: полное разоружение и демилитаризация Германии; ликвидация всей германской промышленности, которая может быть использована для военного производства; уничтожение национал-социалистской партии и ее филиалов; роспуск всех нацистских учреждений; предотвращение всякой нацистской и милитаристской деятельности и пропаганды; подготовка к окончательной реконструкции германской политической жизни на демократической основе. В разделе об экономических принципах четко указывается, что Германия должна рассматриваться как единое экономическое целое и что германскую экономику следует децентрализовать с целью [578] «уничтожения существующей чрезмерной концентрации экономической силы, представленной особенно в форме картелей, синдикатов, трестов и других монополистических соглашений».

В дальнейшем западные державы пошли на срыв достигнутой договоренности. Столкнувшись с невозможностью использовать всю Германию в своих империалистических целях, они решили вопреки духу и букве потсдамских соглашений превратить ее западную часть в плацдарм готовившейся агрессии против СССР и стран народной демократии. Был взят курс на ремилитаризацию Западной Германии и включение ее в военный блок НАТО. Тогда трудящиеся восточной части страны создали свое, социалистическое государство — Германскую Демократическую Республику, ставшую оплотом мира в Европе и социального прогресса на немецкой земле.

За прошедшие годы о Потсдамской конференции написано много — ив нашей стране, и за рубежом. Надо отдать должное тем западным исследователям, которые пытаются объективно оценить ее работу, так же как и последующее развитие. Но немало, и предвзятых суждений. В американской и английской литературе особое место занимают мемуары деятелей, причастных к событиям того периода. Цель их ясна: представить по [579] возможности: в благоприятном свете свои действия и набросить тень на политику Советского Союза, приписав ему всякого рода неблаговидные мотивы.

Для Советского Союза третья встреча руководителей трех держав антигитлеровской коалиции имела особое значение. Война, победоносно закончившаяся менее чем три месяца назад, была одним из тягчайших испытаний, когда-либо пережитых нашей Родиной. В этой войне решалась судьба первого в мире социалистического государства, решалось будущее мировой цивилизации, прогресса и демократии. Чтобы завоевать победу, советскому народу пришлось вынести на своих плечах основную тяжесть битв, принести огромные жертвы. После окончания войны в Европе советская дипломатия видела главную задачу в том, чтобы закрепить добытую такой дорогой ценой победу, надежно оградить Советское государство и другие свободолюбивые народы от новых посягательств реакционных сил, создать условия для обеспечения прочного мира.

В основе своей это была та же принципиальная линия, которую Советский Союз проводил на протяжении всей своей истории, не исключая и периода войны. Трехсторонние соглашения, заключенные на конференциях глав правительств и на других международных форумах в годы совместных боевых действий, отражали интересы каждой из сторон. Разумеется, западные державы и тогда имели свои взгляды как на конкретные проблемы ведения войны, так и на послевоенное устройство. При выработке решений нередко шли горячие споры. Но в условиях продолжавшейся борьбы против общего врага, к тому же в обстановке, когда Советский Союз нес основное бремя войны против гитлеровской Германии, не было иной альтернативы, кроме достижения согласованной позиции, приемлемой для всех участников переговоров. Все это требовало немалых усилий, позитивного подхода, готовности пойти на разумный компромисс, терпения, доброй воли, желания достичь соглашения. Важное значение имело и то, что во главе правительства США стоял в военные годы такой реалистически мыслящий политик, как Рузвельт. Своей трезвой позицией он, не в пример Черчиллю, не раз способствовал принятию в конечном счете разумного решения по самым острым вопросам. Американский исследователь Стэнли Гофман в сборнике «Размышления о холодной войне» констатирует: «Со стороны Рузвельта имелось совершенно явное большое желание мирного сотрудничества с Советским Союзом. Президент понимал советскую заботу о своей безопасности, что нередко вызывало его крайнее раздражение Черчиллем на протяжении войны».

Но дело было не только в стремлении Рузвельта понять и учесть позицию и интересы партнера по переговорам. Имела также значение его принципиальная установка на продолжение сложившегося в годы войны сотрудничества с Советским Союзом [580] и в послевоенный период. По сути дела, это означало отказ от проводившейся правящими кругами западных держав между двумя мировыми войнами политики, направленной на конфронтацию с Советским Союзом, а по мере возможности и на ликвидацию социалистического строя, появление которого в октябре 1917 года многие влиятельные политики Вашингтона, Лондона и Парижа считали «ошибкой истории». Для исправления этой «ошибки» они даже были готовы воспользоваться услугами германского фашизма;

Важнейшим политическим итогом практики сотрудничества держав антигитлеровской коалиции как раз было то, что многие западные деятели, прежде всего американские, продемонстрировали готовность сотрудничать с Советской страной во время войны и в послевоенный период на равноправной основе. В какой мере был готов к такому решающему, повороту Черчилль — вопрос особый. Но он так или иначе оказался вынужденным поддержать важнейшие положения этой политики, в частности основополагающий принцип единогласия великих держав, на котором базируется Устав ООН. Что же касается президента Рузвельта, то он, как известно, неоднократно подчеркивал свою решимость осуществить такой поворот и коренным образом перестроить отношения с Советским Союзом по сравнению с довоенным периодом.

Рузвельт отдавал себе отчет в том, что в Соединенных Штатах действовали весьма влиятельные противники такого нового подхода, ни в коем случае не желавшие распространять практику военного сотрудничества с Советским Союзом на мирное время. Поэтому он не хотел откладывать практические соглашения с СССР, касающиеся послевоенного периода.

Тут, несомненно, проявилась дальновидность президента Рузвельта и его единомышленников. Они приложили немало усилий к тому, чтобы еще до окончания войны провести ряд союзнических конференций на различных уровнях и заложить основы политического и экономического послевоенного сотрудничества. Инерция этого курса, а также настроения широких масс американского народа в пользу продолжения сотрудничества с СССР вынудили американскую делегацию на Потсдамской конференции подтвердить ранее принятые союзниками решения и пойти на совместную договоренность по ряду других вопросов, хотя сменившееся в Вашингтоне руководство уже поворачивало руль американской политики в другую сторону. Но дело было не только и даже не столько в инерции. Положительные решения, которые в конечном счете приняла Потсдамская конференция, были достигнуты прежде всего благодаря упорной борьбе советской дипломатии, подкрепленной мощью социалистической державы.

Помимо указанных выше причин новое американское руководство, не решилось тогда порвать с. практикой военного сотрудничества, [531] видимо, и потому, что чувствовало себя еще не совсем уверенно: новая администрация пришла к власти лишь за несколько месяцев до Потсдамской конференции. Ч. Болен, присутствовавший в качестве переводчика на всех конференциях «большой тройки», отмечал, что «Потсдам отличался от двух предыдущих конференций военного времени — отличался по атмосфере, по стилю и по существу». Характеризуя настроения в западных делегациях, он писал:

«Хотя внешне все были дружелюбны, с каждой стороны была сдержанность, которая символизировала существовавшее недоверие... В дополнение к новому президенту в американской группе были и другие перемены на важных дипломатических постах... Начиная от президента все члены американской делегации действовали как бы наощупь. Личная цель Трумэна была проста. Он хотел доказать Сталину, что вполне самостоятелен, что он подлинный лидер и крепко держит в руках правительство Соединенных Штатов.

Черчилль, этот старый боевой конь, повернулся почти на 180 градусов в своем отношении к Советскому Союзу. Как и другие британские лидеры до него, он не хотел, чтобы какая-то другая держава господствовала в Европе... Так велик был страх Черчилля в связи с усилением Советского Союза, что он готов был покинуть конференцию, если Советы не согласятся передвинуть в восточном направлении границу между Польшей и Германией».

Напомним, что на Тегеранской и Ялтинской конференциях, где американцами и англичанами ставился вопрос о расчленении Германии на несколько государств, Вашингтон и Лондон согласились на изменение западной границы Польши за счет территорий, входивших ранее в Германию. Такая позиция объясняется наряду с другими причинами также и тем, что тогда влиятельные круги Англии и США все еще рассчитывали на создание буржуазной Польши, которая служила бы «барьером против коммунизма». К моменту Потсдамской конференции, однако, американские и английские политики убедились, что тенденция развития идет в сторону возникновения народно-демократической, дружественной Советскому Союзу Польши. Отсюда перемена их позиции в надежде, что если не Польша, то Германия станет оплотом реакции и орудием, которое империалистические силы могли бы использовать в своих целях.

Для более полной картины приведем свидетельство еще одного американского дипломата — Р. Мэрфи, который был весьма близок к новому президенту и принимал активное участие в формировании его политического курса. «Хотя Трумэн, — писал Мэрфи, — публично и обещал выполнять с честью все обязательства Ф. Рузвельта, он Никогда не чувствовал себя ответственным за его великий план… заключавшийся в следовании повсюду совместно с русскими». [582]

Итак, еще одна особенность Потсдамской конференции заключается в том, что, хотя по идее она вполне могла бы увенчать целую серию военных конференций и ознаменоваться триумфом политики сотрудничества держав антигитлеровской коалиции, такая возможность была утрачена еще до начала ее работы. Двое из трех ее участников, а именно делегации США и Великобритании, отправлялись в Берлин с прямо противоположными целями. Они уже приняли решение похоронить саму идею сотрудничества с Советским Союзом и шли по пути конфронтации с социалистической державой. Вопреки планам, разрабатывавшимся при Рузвельте, они возвращались к довоенному курсу, направленному на изоляцию СССР, на отстранение его от решения мировых проблем. Они были озабочены приобретением «позиции силы», с которой они могли бы диктовать Советскому Союзу свою волю.

Уже тогда в недрах политической кухни США формировалась мессианская идея американского руководства всем миром. Сразу же по вступлении в должность президента Трумэн с присущими ему грубой откровенностью и самоуверенностью заявил: «Русские скоро будут поставлены на место, и тогда США возьмут на себя руководство развитием мира по пути, по которому его следует вести». Эти мечтания подогревала атомная бомба, работа над созданием которой была близка к завершению. Дж. Бирнс информировал в апреле 1945 года президента Трумэна о том, что атомное оружие «может оказаться столь мощным, что будет потенциально в состоянии стирать с лица земли целые города и уничтожать население в беспрецедентном масштабе». При этом он выразил веру в то, что бомба может дать прекрасные возможности «диктовать наши собственные условия в конце войны».

Становилось все более очевидным, что вашингтонские политики взяли курс на конфронтацию, а при определенных условиях и на войну против Советского Союза. 18 мая заместитель государственного секретаря Дж. Грю заявил в узком кругу: «Будущая война с Россией очевидна... США должны исходить из этого, формируя свою «межвоенную» дипломатию... Война может разразиться в ближайшие годы. Поэтому нам следует поддерживать в готовности свои вооруженные силы».

Все же на том этапе правительство Трумэна еще не решалось открыто провозгласить свой новый курс и приняло участие в Потсдамской конференции. На то были свои причины: во-первых, открытый разрыв с СССР уж слишком шокировал бы тогда мировое общественное мнение, во-вторых, Вашингтон предвидел, что резкий поворот в политике США натолкнется на сильное сопротивление внутри страны. Дж. Бирнс свидетельствует, что «к окончанию войны надежды американского народа на продолжение американо-советского сотрудничества были [583] столь велики, что возникло бы огромное разочарование, если не негодование, не попытайся мы сотрудничать с русскими». Но попытка эта в значительной мере делалась лишь для отвода глаз.

Расхождения относительно дальнейшей внешнеполитической линии имели место и в самом правительстве США. Многие министры, работавшие еще с Рузвельтом, сомневались в правильности антисоветского курса. Американский историк А. Шлезингер, исследуя тот период, считает, что борьба шла между сторонниками раздела мира на сферы влияния и так называемыми «универсалистами», претендовавшими на вмешательство США во всех уголках земного шара. Конечно, в этом споре участвовали различные школы мысли, были разные нюансы, но если смотреть в корень, то вопрос стоял так: продолжать ли практику сотрудничества между государствами с различными общественными системами, сложившуюся в годы войны, или отказаться от нее и вернуться к старому курсу, враждебному Советскому Союзу и исключающему всякие серьезные соглашения с ним. В этой связи не лишены интереса суждения представителей течения в современной американской историографии, которое окрестили как «ревизионистское». Их вывод следующий: появившаяся после окончания войны «новая американская политика — это лишь возобновление Трумэном дорузвельтовской политики ярого антикоммунизма». Сейчас в США многие полагают, что, если бы рузвельтовская линия не была изменена, «холодная война» не началась бы. «Ее можно было избежать, — пишет С. Гофман, — если бы мы придерживались более умеренных взглядов».

В 1975 году в США вышла книга Чарльза Ми «Встреча в Потсдаме», содержащая немало подробностей о ходе конференции. Хотя в ряде случаев в книге дается весьма объективное освещение обсуждавшихся в Потсдаме проблем, автор пытается изобразить дело так, будто все участники конференции не были склонны сохранять характер отношений, сложившихся в годы войны. Если это верно в отношении западных деятелей, то совершенно не соответствует позиции советской стороны. Советская делегация прибыла на Потсдамскую конференцию с готовностью внести конструктивный вклад в ее работу. Советский Союз неизменно стремился продолжать плодотворно осуществлявшееся в годы войны сотрудничество с западными державами. Выступая в июне 1973 года по американскому телевидению, Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев говорил: «Можно было ожидать, что союз военных лет откроет новую эру широкого мирного сотрудничества между Советским Союзом и Соединенными Штатами. Могу сказать с уверенностью: наша страна стремилась к этому, мы хотели закрепить и развить добрые отношения, основа которых была заложена в период войны». [584]

Известно, однако, что для согласия необходимо стремление к этому по крайней мере двух партнеров, для ссоры — достаточно воли одной стороны. Причем тот, кто поворачивает на дорогу конфронтации и войны, нуждается в соответствующих силовых средствах. Президент Трумэн и его окружение уповали на силу атомного оружия. Направляясь в Потсдам, американский президент с нетерпением ждал сообщения об испытании первой атомной бомбы. На борт крейсера «Аугуста», который вез его через Атлантику, регулярно шли шифровки о ходе подготовки к испытаниям в Нью-Мексико.

День первый

17 июля около 5 часов после полудня тенистый тихий парк дворца Цецилиенхоф огласился шумом моторов и скрежетом тормозов: участники Потсдамской конференции съезжались на первое пленарное заседание. Англичане прибыли раньше всех. В сопровождении детективов в штатском Черчилль вышел из машины и направился в апартаменты, предназначенные как рабочее помещение для британской делегации. Через несколько минут с шумом, под аккомпанемент воя сирен прибыла группа Трумэна. Сначала на усыпанной галькой дорожке появился эскорт мотоциклистов, затем — бронированный джип и наконец машина президента, на подножках которой застыли детективы. Процессию завершал бронетранспортер, полный вооруженных людей. Все они выскочили на площадку перед дворцом, держа наготове пистолеты и автоматы. Образовался живой коридор, по которому Трумэн и Бирнс прошли во дворец, широко улыбаясь. Вслед за ними подъехали машины советской делегации. Все собрались за большим круглым столом, покрытым кремовой скатертью, с флажками трех держав в центре.

Непосредственно за столом в креслах с высокими спинками расположились главы делегаций, а в обычных креслах — их ближайшие советники. Остальные члены делегаций и эксперты заняли места позади. Рядом с И. В. Сталиным находились В. М. Молотов, А. Я. Вышинский, А. А. Громыко и переводчик В. Н. Павлов; рядом с Трумэном — Бирнс, Леги, Дэвис и переводчик Болен; рядом с Черчиллем — Иден, Кадоган, Эттли и переводчик Бирз. К. Эттли был приглашен Черчиллем в качестве наблюдателя на случай, если в итоге предстоявших парламентских выборов в Англии консерваторы потерпят поражение и лидер лейбористской партии возглавит британское правительство и, соответственно, делегацию на Потсдамской конференции.

Журналистам и фотокорреспондентам было предоставлено 10 минут, чтобы заснять историческое событие. После того как они покинули зал, Черчилль спросил:

— Кому быть председателем на нашей конференции? [585]

— Предлагаю президента Трумэна, — сказал Сталин.

— Английская делегация поддерживает это предложение, — поспешил присоединиться британский премьер.

Трумэн явно был польщен, но внешне реагировал сдержанно, даже сухо. Он лишь заметил, что принимает на себя председательствование.

Первое заседание началось с согласования повестки дня конференции. Но уже после предварительного обмена мнениями Трумэн почувствовал неловкость из-за того, что не прореагировал более эмоционально на избрание председателем конференции. Он решил поскорее исправить эту оплошность.

— Так как меня неожиданно избрали председателем этой конференции, — заявил он, — то я не мог сразу же выразить своих чувств. Я очень рад познакомиться с Вами, генералиссимус, и с Вами, господин премьер-министр. Я отлично знаю, что здесь я заменяю, человека, которого невозможно заменить, — бывшего президента Рузвельта. Я рад служить, хотя бы частично, той памяти, которая сохранилась у вас о президенте Рузвельте. Я хочу закрепить дружбу, которая существовала между ним и вами...

Затем Черчилль от имени британской делегации выразил Трумэну благодарность за то, что он принял на себя председательствование на конференции, и чувства доброй памяти о президенте Рузвельте. Сталин кратко добавил, что чувства, выраженные Черчиллем, полностью разделяются советской делегацией.

Что касается повестки дня конференции, то Трумэн предложил рассмотреть вопрос о создании специального Совета министров иностранных дел для урегулирования вопроса о мирных переговорах. Далее он сказал о необходимости обсудить и утвердить принципы, которыми должен руководствоваться Контрольный совет для Германии. Перейдя к вопросу об обязательствах, взятых союзными державами на Ялтинской конференции, президент отметил, что многие из этих обязательств остаются невыполненными, в частности, что касается Декларации об освобожденной Европе. Трумэн предложил, чтобы настоящая конференция рассмотрела этот вопрос. Прием Италии в Организацию Объединенных Наций президент также поставил в ряд проблем, подлежащих обсуждению. Заканчивая свое выступление, Трумэн сказал:

— Вопросы, которые я поставил перед вами, являются, конечно, очень важными. Но это не исключает того, чтобы были поставлены дополнительные вопросы.

— Мне кажется, — сказал Черчилль, — что нам следовало бы составить некоторую программу нашей работы, чтобы посмотреть, сможем ли мы сами выполнить всю повестку дня конференции или же часть вопросов следует передать министрам иностранных дел. Мне кажется, нам не нужно устанавливать всю программу работы сразу, а ограничиться определением [586] круга вопросов на текущий день. Мне, например, хотелось бы добавить польский вопрос.

Сталин выразил сомнение по поводу процедуры, предложенной Черчиллем.

— Все-таки, — сказал он, — хорошо было бы всем трем делегациям изложить вопросы, которые они считают нужным поставить на повестку дня. У русских есть вопросы о разделе германского флота и другие... Второй вопрос — это вопрос о репарациях. Затем следует обсудить вопрос об опекаемых территориях.

Черчилль сразу насторожился и тут же спросил:

— Вы имеете в виду территории в Европе или во всем мире?

Глава советской делегации уклонился от прямого ответа. Он сказал, что еще не знает точно, что это за территории, но добавил, что «русские хотели бы принять участие в управлении опекаемыми территориями». Далее, излагая свои соображения по повестке дня, Сталин сказал, что следовало бы обсудить вопрос о восстановлении дипломатических отношений с бывшими сателлитами Германии. Необходимо также поговорить о режиме в Испании. Затем глава Советского правительства упомянул проблемы Танжера, Сирии и Ливана как возможные темы для обсуждения. Что касается польского вопроса, то, по мнению Сталина, его необходимо обсудить в аспекте решения тех вопросов, которые вытекают из факта установления в Польше правительства национального единства и необходимости, в связи с этим, ликвидации эмигрантского польского правительства в Лондоне.

Эти предложения не вызвали возражений. Участники переговоров договорились, чтобы три министра иностранных дел регулярно собирались и выбирали те конкретные вопросы повестки дня, которые должны быть рассмотрены руководителями держав на очередном пленарном заседании.

Когда обсуждался вопрос о функциях Совета министров иностранных дел, Сталин спросил:

— Это будет совет, подготавливающий вопросы для будущей международной мирной конференции?

— Да, — ответил Трумэн.

— Для мирной конференции, которая закончит войну, — патетически продекламировал Черчилль.

— В Европе война закончилась, — уточнил Сталин. — Совет определит и подскажет срок созыва мирной конференции.

Трумэн, как известно, вовсе не хотел созыва мирной конференции. Но он не решался тогда раскрыть свои карты и на вопрос Сталина ответил недвусмысленным «да». Пожалуй, он чуть-чуть выдал себя лишь тем, что особо подчеркнул: «Конференция не должна созываться до тех пор, пока мы не подготовимся к ней должным образом». [587] Участники встречи, по предложению Трумэна, договорились начинать пленарные заседания не в 5, а в 4 часа после полудня.

— Если это принято, — сказал Трумэн, — отложим рассмотрение вопросов до завтра, до 4 часов дня.

Но перед тем как заседание было закрыто, произошел любопытный диалог, который представляется важным привести в протокольной записи.

«Сталин. Только один вопрос: почему г-н Черчилль отказывает русским в получении их доли германского флота?

Черчилль. Я не против. Но раз вы задаете мне вопрос, вот мой ответ: флот должен быть потоплен или разделен.

Сталин. Вы за потопление или за раздел?

Черчилль. Все средства войны — ужасные вещи.

Сталин. Флот нужно разделить. Если г-н Черчилль предпочитает потопить флот, — он может потопить свою долю, я свою долю топить не намерен.

Черчилль. В настоящее время почти весь германский флот в наших руках.

Сталин. В том-то и дело, в том-то и дело. Поэтому и надо нам решить этот вопрос».

Советское правительство уже имело неприятный опыт с итальянскими трофейными судами, захваченными западными державами. Естественно, что оно сочло необходимым проявить такую настойчивость в отношении германского флота.

18 июля в 1 час 15 минут дня президент Трумэн прибыл на виллу Черчилля. Британский премьер пригласил его на ланч. Трумэн захватил с собой только что поступившую из Вашингтона телеграмму о результатах испытания атомной бомбы в Нью-Мексико. Ознакомив Черчилля с ее содержанием, президент поднял вопрос о том, что и как следует сообщить по этому поводу Сталину. Он, Трумэн, разумеется, не имел в виду, подобно Стимсону, продемонстрировать русским добрую волю. Он думал о другом: как избежать обвинений в том, что он проявил злую волю.

Трумэн считал, что если ознакомить советских представителей с подробностями взрыва, то это лишь ускорит их вступление в войну против Японии, чего он вообще предпочел бы избежать. Оба западных лидера полагали, что поскольку больше нет нужды в советской помощи на Дальнем Востоке, то самое лучшее было бы вообще ничего русским не говорить. Но это в дальнейшем могло иметь отрицательные последствия. Конечно, рассуждали собеседники, неплохо бы просто потянуть время, пока из Вашингтона не поступят более полные данные об испытании бомбы. Но все же оставался кардинальным [588] вопрос: каким образом и что именно сказать Сталину... Если его проинформировать в письменном виде, то это придаст информации слишком официальный характер и к сообщению о бомбе будет привлечено излишне пристальное внимание. С другой стороны, если Сталину сказать об этом на каком-то специальном заседании, то он может серьезнее, чем хотелось бы западным лидерам, отнестись к возможностям нового оружия и ускорить переброску советских войск на Дальний Восток. Между тем и Трумэн, и Черчилль лелеяли надежду, что с помощью атомной бомбы война против Японии закончится до вступления в нее Советского Союза.

Взвесив различные возможности, собеседники пришли к тому, что лучше всего сказать о бомбе невзначай, как бы мимоходом, когда Сталин будет отвлечен какими-то своими мыслями.

Трумэн подытожил:

— Я думаю, что лучше всего мне сказать ему после одной из наших пленарных встреч. Причем ограничиться замечанием, что у нас есть совершенно новый тип бомбы, не упоминая слова «атомная». Сказать, что это нечто совершенно необычное, что, как мы полагаем, будет иметь решающее влияние на волю японцев к продолжению войны...

Немного подумав, Черчилль сказал:

— Согласен.

Западных лидеров особенно тревожило то, как бы Япония не объявила о капитуляции по советским дипломатическим каналам прежде, чем американцы успеют «выиграть» войну. Черчилль рассказал Трумэну о пробных шагах японцев, о чем Сталин сообщил накануне британскому премьеру.

— Суть этих шагов сводилась к тому, — пояснил Черчилль, — что Япония не может принять безоговорочной капитуляции, но готова согласиться на другие условия.

Трумэн спросил Черчилля, почему Сталин не сказал ничего американцам об этой новости. Черчилль высказал мнение, что, возможно, глава Советского правительства не хотел создавать у американцев впечатления, что он оказывает на них нажим. Англичане, продолжал Черчилль, также не хотят, чтобы американцы подумали, будто Англия не склонна присоединиться к войне против Японии. Однако, подчеркнул премьер, следует иметь в виду огромную цену, которую американцы и в меньшей степени англичане должны заплатить жизнями своих солдат, чтобы навязать Японии безоговорочную капитуляцию. Поэтому, заключил Черчилль, быть может, следовало бы подумать о том, не стоит ли выразить это же требование каким-то иным образом, чтобы союзники получили в основном то, чего они добиваются, и в то же время дали бы японцам какую-то возможность спасти свою военную честь.

Президент, не задумываясь, отклонил это предложение. Он [589] опасался, что в случае какой-то модификации требования о безоговорочной капитуляции японцы сдадутся через посредничество Москвы и тогда победа может выскользнуть из американских рук. Трумэну нужно было, чтобы на данном этапе японцы продолжали ожесточенное сопротивление. Это, с одной стороны, давало бы оправдание для использования против них атомной бомбы и тем самым для демонстрации перед всем миром, и не в последнюю очередь перед Советским Союзом, «американской мощи», а с другой стороны, было бы наилучшим способом дать Вашингтону возможность воспользоваться в полной мере плодами победы. С приближением момента атомной бомбардировки японских городов стратегия Белого дома вырисовывалась все более явственно: выиграть войну прежде, чем Советский Союз будет в состоянии в нее вступить.

Что же касается рассуждений Черчилля насчет «военной чести» японцев, то они не произвели на Трумэна ни малейшего впечатления. Он сказал, что японцы давно потеряли свою военную честь — тогда, когда предательски напали на Пёрл-Харбор.

Как видно из мемуаров Черчилля, весь этот разговор произвел на него неприятное впечатление. Он почувствовал «решимость и агрессивность» нового президента, который в условиях возросшей силы Соединенных Штатов хотел вести дела так, будто мир уже вступил в «американский век».

Все же Черчилль рассчитывал кое-что выторговать и для Англии. Он жаловался на тяжелое положение Великобритании, которая потратила больше половины своих зарубежных инвестиций на общее дело, когда сражалась одна. Трумэн заметил, что Америка многим обязана Великобритании. Если бы вы, сказал он Черчиллю, рухнули, подобно Франции, то сейчас мы, возможно, вели бы бои против немцев на американском побережье. Поэтому американо-английские отношения следует рассматривать не только в чисто финансовом плане.

После этих утешительных слов Трумэн перевел разговор на вопрос о военно-воздушных базах, которые Америка построила «путем огромных затрат на британских территориях». Американцы, сказал он, не могут просто покинуть эти базы. Следует выработать какой-то справедливый план для совместного использования этих баз. Черчилль ответил, что он готов пойти на взаимоприемлемую договоренность между Англией и США относительно военно-воздушных и «других баз по всему миру». Великобритания сейчас меньшая держава, чем Соединенные Штаты, продолжал премьер-министр, но она «может дать многое» из того, что у нее еще осталось от великих дней империи.

— Почему бы нам совместно не использовать те средства обороны, которые разбросаны по всему миру? Мы могли бы добавить 50% к мобильности американского флота, — сказал Черчилль, — довольно прозрачно намекая и на то, что Лондон также претендует на использование американских владений. [590]

Трумэн насторожился: ему показалось, что Черчилль слишком уж быстро идет на договоренность.

— Любой план, — сухо заметил он, — должен соответствовать политике Объединенных Наций.

Трумэн рассчитывал, что США будут играть главную роль в Объединенных Нациях и во всем мире. И помочь ему в достижении этой цели должна была американская монополия на атомную бомбу. Поэтому мысли президента все вновь и вновь улетали в Нью-Мексико, где было осуществлено первое испытание атомной бомбы.

Развернутый доклад об этом испытании поступил в Потсдам только на четвертый день совещания — 21 июля. Вот как описала этот момент дочь президента — Маргарет Трумэн в объемистой книге, посвященной политической карьере своего отца: «В разгар этой сложной борьбы (на конференции. — В. Б. ) пришел подробный отчет об атомном взрыве на военно-воздушной базе Аламогордо... Это доложил президенту в 15 часов военный министр Стимсон. Отец пригласил к себе государственного секретаря Бирнса. Взволнованным голосом Стимсон прочел сообщение о взрыве, проведенном 16 июля 1945 г. Стимсон отметил в своем дневнике, что Трумэн был «сильно возбужден», услышав подробности взрыва, и сказал, что «все это дает ему совершенно новое положение на конференции»... Это дало возможность моему отцу вести переговоры более смело и решительно... Сцена была расчищена для жесткого торга в Потсдаме».

Известие об успешном испытании атомной бомбы и о ее разрушительной силе окрылило Трумэна. Роберт Мэрфи записал в мемуарах: «Когда Трумэн председательствовал на четвертом пленарном заседании, мы заметили перемену в поведении президента. Он казался гораздо более уверенным в себе, более склонным к активному участию в дискуссии, к оспариванию некоторых заявлений Сталина. Было очевидно, что что-то случилось». Именно в тот день Трумэн выдвинул возражения против отделения восточных земель Германии и передачи их Польше.

Трумэну не терпелось дать понять советской стороне, что за козырь зажат у него в кулаке. Выждав несколько дней, он 24 июля сразу по окончании пленарного заседания осуществил намеченный ранее план. Маргарет Трумэн пишет: «Мой отец тщательно обдумал вопрос о том, как и что сообщить Сталину об атомной бомбе. Он решил сказать ему как можно скорее, но ограничиться замечанием самого общего характера... Он подошел к советскому лидеру и сообщил ему, что Соединенные Штаты создали новое оружие «необыкновенно разрушительной силы». Премьер Черчилль и государственный секретарь Бирнс находились в нескольких шагах и пристально наблюдали за реакцией Сталина. Он сохранил поразительное спокойствие... [591] Мой отец, г-н Черчилль и г-н Бирнс пришли к заключению, что Сталин не понял значения только что услышанного».

В действительности же Сталин просто не подал виду, что понял. Маршал Г. К. Жуков, также находившийся в Потсдаме, вспоминает: «Вернувшись с заседания, И. В. Сталин в моем присутствии рассказал В. М. Молотову о состоявшемся разговоре с Трумэном.

В. М. Молотов тут же сказал:

— Цену себе набивают.

И. В. Сталин рассмеялся:

— Пусть набивают. Надо будет сегодня же переговорить с Курчатовым об ускорении нашей работы.

Я понял, что речь идет о создании атомной бомбы».

Трумэн был явно в растерянности — как быть дальше? Его обескуражило, что первая попытка атомного шантажа прошла мимо цели. Советская делегация держала себя так же, как и прежде: будто бы ничего и не произошло. Трумэн по-прежнему хотел, не теряя времени, воспользоваться преимуществами, которые, как ему представлялось, давало Соединенным Штатам обладание атомным оружием. Вместе с тем он не решался слишком раскрывать карты: новое оружие еще не применили на поле боя. Он дал указание представителям военного командования сбросить бомбу над Японией как можно скорее, но ни в коем случае не раньше того, как он покинет Потсдам. Трумэн хотел к тому времени «находиться подальше от русских и их вопросов и быть на пути домой, прежде чем упадет первая бомба».

Можно считать, что Трумэну в Потсдаме так и не удалось реализовать «атомное преимущество».

В кулуарах конференции

Помимо переговоров, проходивших на пленарных заседаниях, главы трех правительств вели интенсивный обмен мнениями и в ходе неофициальных встреч или, как принято выражаться на дипломатическом языке, в кулуарах конференции. Сюда можно отнести и беседы, проходившие как на трехсторонней, так и на двусторонней основе во время завтраков и обедов. Здесь, в более непринужденной атмосфере, чем на официальных заседаниях, многие вопросы обсуждались в предварительном порядке.

В этом смысле представляет интерес упомянутая выше беседа Трумэна с Черчиллем во время ланча 18 июля. Из резиденции британского премьера президент направился прямо на виллу главы Советского правительства.

Трумэн решил нанести короткий визит Сталину в ответ на его посещение «малого Белого дома» накануне. Президента [592] сопровождал государственный секретарь Бирнс. Вместе со Сталиным был Молотов. После взаимных приветствий. Сталин сказал, что хочет сообщить президенту одну новость. Он передал Трумэну копию послания японского императора, полученного Советским правительством через посла Японии в Москве. Трумэн сделал вид, что читает, но он уже знал о послании из недавней беседы с Черчиллем. Поскольку на прошлой встрече с президентом Сталин об этом не упомянул, Трумэн, возможно, недоумевал, почему его информируют именно сейчас. Возможно, Сталин хотел прощупать, в какой степени президент уже осведомлен Черчиллем, и выяснить, убеждал ли британский премьер президента в целесообразности изменения формулы о безоговорочной капитуляции Японии. Некоторые американские историки считают, что советская сторона уже кое-что знала об испытании атомной бомбы в Нью-Мексико. Они полагают, что Сталин решил только теперь рассказать об обращении японцев в расчете получить от Трумэна другую, конфиденциальную информацию. Но президент, как мы видели, все еще считал несвоевременным выдавать свой секрет.

Сталин спросил собеседника, стоит ли отвечать на обращение японцев. Трумэн прямо не ответил, но заметил, что он не верит в добрую волю японцев.

— Может быть, целесообразно, — сказал Сталин, — усыпить бдительность японцев, дав им по возможности самый общий и неопределенный ответ и ограничившись замечанием, что характер их предложения недостаточно ясен?

Трумэн промолчал, видимо, обдумывая ситуацию.

— Имеются и альтернативы, — продолжал Сталин. — Можно полностью игнорировать их обращение и вообще ничего не отвечать. Или, наконец, отправить определенный отказ.

Трумэн сказал, что первое предложение представляется ему наиболее подходящим.

— Действительно, — заметил Молотов, — это было бы верно и по существу. Ведь вовсе не ясно, что имеют в виду японцы.

На том и порешили. Трумэн поднялся и стал прощаться. Скоро начиналось очередное пленарное заседание конференции.

Вечером того же дня, 18 июля, Сталин пригласил британского премьера на поздний обед. Черчилль прибыл на виллу главы Советского правительства в 8 часов 30 минут и оставался там до 1 часа 30 минут ночи. Премьер-министра сопровождал один лишь переводчик Бирз.

Впоследствии Черчилль подробно описал эту встречу Он отметил в своем дневнике, что Сталин был в очень хорошем расположении духа. Британский гость принес е собой коробку больших бирманских сигар, которые сам очень любил. Принимая подарок, И. В. Сталин заметил, что теперь курит гораздо меньше, чем прежде, и порой просто по старой привычке посасывает [593] пустую трубку. Это небольшая изогнутая трубка, как и огромные бирманские сигары Черчилля, приобрела широкую известность и даже обладала неким символическим смыслом.

Много лет спустя, в 1968 году, мне довелось побывать в Шанском государстве — далекой горной провинции на севере Бирмы. Мы долго ехали на моторной лодке по прекрасному горному озеру и к полудню оказались на островке, где в тот воскресный день шумела живописная экзотическая ярмарка. Чего только там не предлагалось жителям окрестных деревень, раскинувшихся по берегам озера. Проходя между пестрыми рядами продавцов, я увидел разложенные на циновке большие сигары. Тут же находилась этикетка с надписью на местном и английском языках: «Сигары Черчилля». А рядом в раскрытых картонных коробках виднелись кривые коричневые трубки. Их предлагали покупателям как «трубки Сталина». Поразительно было видеть это своеобразное напоминание о давно ушедшей в историю поре антигитлеровской коалиции.

За обеденным столом Сталин, видимо, хотел сделать гостю приятное. Поскольку британский премьер тогда особенно тревожился за исход предстоявших парламентских выборов, Сталин выразил надежду, что Черчилль одержит победу. Видимо, он считал сомнительным, чтобы военный лидер, приведший страну к победе, мог быть в момент триумфа отвергнут избирателями. Когда на Ялтинской конференции Черчилль как-то полушутя заметил, что если он сделает что-то такое, что не понравится в Англии, его, пожалуй, могут «выгнать», Сталин в тон ему ответил: «...Победителей не выгоняют». Впрочем, Черчилль, хорошо зная настроения в Англии, далеко не был уверен в успехе. Попросив сделать перерыв в работе Потсдамской конференции, с тем чтобы съездить вместе с Эттли в Лондон, где им предстояло узнать результаты выборов, Черчилль сказал: «...Нам придется выехать отсюда в среду 25 июля вместе с министром иностранных дел. Но мы вернемся к вечернему заседанию 27 июля». Немного помедлив, он добавил: «...Или только некоторые из нас вернутся».

Что касается Трумэна, то он, надо полагать, предпочел бы видеть Черчилля победителем. Ведь в нем он сразу нашел единомышленника. Маргарет Трумэн утверждает, что у ее отца и Черчилля «возникла дружба с первого взгляда». Она же приводит слова личного врача Черчилля лорда Морана о том, что «Уинстон влюбился в президента».

Консерваторы потерпели поражение, и в Потсдам вернулся К. Эттли и новые деятели. Министром иностранных дел Великобритании стал Э. Бевин. Впрочем, внешнеполитическая линия лейбористского премьера и нового руководителя Форин оффис, по существу, ничем не отличалась от черчиллевской.

Поскольку в результате победы на парламентских выборах К. Эттли пришлось сформировать новый кабинет, он задержался [594] в Лондоне на день дольше, и конференция возобновилась не 27, как намечалось, а 28 июля.

Но все это было позднее, а пока Сталин и Черчилль продолжали неторопливую беседу за поздней трапезой. Поскольку у Черчилля еще теплилась надежда на победу, он принялся убеждать собеседника, что его политика будет заключаться в том, чтобы «Россия стала великой морской державой».

— Я хотел бы, — продолжал премьер-министр, — видеть суда России плавающими по океанам мира. Россия была до сих пор подобна гиганту, ноздри которого зажаты узкими выхода» ми из Балтийского и Черного морей.

Сталин спокойно слушал, не перебивая.

— Я лично поддержал бы, — развивал свою мысль Черчилль, поощренный вниманием Сталина, — идею внесения, поправок в конвенцию в Монтре, исключив оттуда Японию и предоставив России доступ в Средиземноморье. Я приветствую появление России на океанах, и это относится не только к Дарданеллам, но и к Кильскому каналу. Эти проливы должны иметь такой же. режим, как и Суэцкий канал, и теплые воды Тихого океана...

Неизвестно, куда еще унесла бы фантазия Черчилля, если бы Сталин не охладил его пыл трезвым вопросом. Посулы британского премьера были далеки от фактического положения вещей. Ведь Советский Союз понес на морях огромные потери. Строительство нового флота требовало больших средств и времени. Черчилль как бывший глава адмиралтейства прекрасно понимал это и потому не скупился на обещания, зная, что в тот момент они имеют не очень-то большое практическое значение, К тому же западные державы не только не способствовали утверждению СССР как морской державы, но всячески препятствовали этому, задерживая передачу советскому союзнику полагающейся ему по праву части захваченных военно-морских кораблей противника. Сталин, естественно, счел момент подходящим, чтобы спросить:

— А как насчет германского флота? Советский Союз хотел бы получить свою часть...

Черчилль осекся. Он тут же сообразил, что риторика занесла его слишком далеко. Надо было выходить из положения, как-то избежать прямого ответа. Премьер-министр сказал, что «некоторые люди серьезно обеспокоены возможными намерениями русских. Уже все столицы восточноевропейских государств находятся в руках русских и создается впечатление, что Советский Союз намерен двигаться дальше на запад».

Сталин выразил удивление подобного рода домыслами. Он сказал, что Советский Союз выводит войска с запада. Два миллиона человек будут отправлены домой и демобилизованы в ближайшие четыре месяца. Советская страна, продолжал он, [595] понесла огромные потери, и как можно больше солдат необходимо возвратить домой, с тем чтобы они приняли участие в восстановлении разрушенного. После этих слов Черчилль перевел разговор на другую тему.

Вообще же британский премьер в те несколько дней, пока он возглавлял английскую делегацию, всячески пытался привлечь к себе внимание публики. На одном из заседаний «большой тройки» Черчилль заявил, что в Берлин прибыло около 180 иностранных корреспондентов, которые все время требуют информации о конференции, но не получая ее, становятся раздражительными и озлобленными, а это, по его мнению, может через их репортажи сказаться на настроениях общественности.

— Это целая рота. Кто их сюда пропустил? — спросил Сталин.

— Они находятся, конечно, не здесь, не внутри этой зоны, а в Берлине, — пояснил Черчилль. — Конечно, мы можем работать... только при условии сохранения секретности, и эту секретность мы обязаны обеспечить. Если оба мои коллеги согласятся со мной, то я, как, старый журналист, мог бы переговорить с ними, объяснив им необходимость сохранения секретности нашей встречи, сказал бы им, что мы относимся к ним с симпатией, но не можем рассказать то, что здесь происходит. Я считаю, что надо им погладить крылья, чтобы они успокоились.

Трумэн, который имел свой опыт обращения с прессой, не хотел, разумеется, позволить Черчиллю пожинать лавры и позировать перед журналистами. Он холодно сказал:

— У каждой из наших делегаций имеются специальные представители по вопросам печати, и их дело защищать нас от претензий корреспондентов. Пусть они занимаются своим делом. Можно поручить им переговорить с журналистами.

Черчилль был весьма расстроен, поняв, что его предложение отклонено.

Во время неофициальных встреч не обошлось и без курьезов. На одном из обедов, устроенных главой Советского правительства, перед гостями выступали два прекрасных пианиста и виртуозные скрипачки. Трумэн, который стремился во всем быть первым, решил посоревноваться и в этой области. По его указанию из Парижа был срочно вызван служивший там в войсках США известный американский пианист Юджин Лист. Трумэн распорядился, чтобы Ю. Лист, среди прочего, сыграл один из вальсов Шопена, но этих нот в Бабельсберге не оказалось. Тогда командованию американских войск была послана соответствующая шифровка — ноты удалось разыскать в Париже, и их доставили самолетом в Берлин. К вечеру они уже находились в «малом Белом доме». Уязвленный всем этим, Черчилль похвастался адмиралу Леги: «По части музыки я их обставлю». Он тут же дал в Лондон распоряжение, чтобы к обеду, на который он пригласил советского и американского лидеров, [596] в Бабельсберг прибыл в полном составе оркестр королёвских военно-воздушных сил.

Вечером 23 июля Черчилль принимал за обеденным столом Сталина и Трумэна. Поначалу все шло как обычно, но вдруг грянула музыка с такой силой, что гости должны были почти кричать, чтобы общаться друг с другом. Находившийся позади стола оркестр во всю мощь исполнял английские, американские и русские марши. Через некоторое время Сталин с бокалом в руке подошел к дирижеру оркестра, провозгласил тост в честь музыкантов и попросил сыграть несколько более спокойных мелодий.

В конце вечера Сталин, взяв карточку меню; предложил всем на ней расписаться. Его примеру последовали Черчилль и Трумэн. Меню передавалось из рук в руки под шутки и смех присутствующих. Атмосфера была самая непринужденная. Вскоре после полуночи оркестр исполнил три национальных гимна и гости стали расходиться.

Помимо встреч глав правительств параллельно с пленарными заседаниями имели место и другие совещания. Регулярно проходил обмен мнениями между тремя министрами иностранных дел, собирались военные эксперты, группы советников по различным проблемам.

1945-й или 1937-й

На пленарном заседании 18 июля при рассмотрении политических полномочий Контрольного совета в Германии Черчиллем внезапно был поднят вопрос: что следует понимать под «Германией». «Я замечаю, — сказал он, — что здесь употребляется слово «Германия». Что означает теперь «Германия»? Можно ли понимать ее в том же смысле, как это было до войны?»

Трумэн сразу же подключился к этой теме:

— Как понимает этот вопрос советская делегация?

Глава советской делегации, почувствовав, что западные лидеры затевают новую интригу, твердо ответил:

— Германия есть то, чем она стала после войны. Никакой другой Германии сейчас нет. Я так понимаю этот вопрос.

Но западные делегаты этим не удовлетворились. Они продолжали разматывать новый клубок, брошенный на стол конференции.

— Можно ли говорить о Германии, — спросил президент, — как она была до войны, в 1937 году?

— Как она есть в 1945 году, — настаивал Сталин.

— Она все потеряла в 1945 году, Германии сейчас не существует фактически, — возразил Трумэн.

— Германия представляет, как у нас говорят, географическое понятие, — пояснил советский представитель. — Будем пока [597] понимать так. Нельзя абстрагироваться от результатов войны.

— Да, но должно же быть дано какое-то определение понятия «Германия», — твердил Трумэн. — Я полагаю, что Германия 1886 года или Германия 1937 года — это не то, что Германия сейчас, в 1945 году.

— Она изменилась в результате войны, так мы ее и принимаем, — подытожил Сталин.

Трумэн все же продолжал настаивать на своем. Он вновь сказал, что должно быть дано определение понятия «Германия».

Желая прощупать, куда клонят собеседники, советский представитель спросил, не думают ли они, например, установить германскую администрацию в Судетской части Чехословакии, откуда немцы изгнали чехов? Трумэн пропустил эту реплику мимо ушей, сказав, что, может быть, все же следует говорить о Германии, какой она была до войны, в 1937 году.

— Формально можно так понимать, по существу это не так, — заметил Сталин. — Если в Кенигсберге появится немецкая администрация, мы ее прогоним, обязательно прогоним.

Трумэн не отступал. Он напомнил, что на Крымской конференции было установлено, что территориальные вопросы должны быть решены на мирной конференции. «Как же мы определим понятие ёГермания»?» — снова спросил он.

Упоминая о мирной конференции, президент США, несомненно, делал это лишь для отвода глаз, ибо уже решил, что мирной конференции быть не должно. Впрочем, такая ссылка предоставляла американской делегации возможность откладывать в долгий ящик те вопросы, по которым Вашингтон не хотел договариваться с Советским Союзом.

Дискуссия о понятии «Германия» продолжалась еще довольно долго. Глава Советского правительства предложил: «Давайте определим западные границы Польши, и тогда яснее станет вопрос о Германии. Я очень затрудняюсь сказать, что такое теперь Германия. Это — страна, у которой нет правительства, у которой нет определенных границ, потому что границы не оформляются нашими войсками. У Германии нет никаких войск, в том числе и пограничных, она разбита на оккупационные зоны. Вот и определите, что такое Германия. Это разбитая страна».

Картина Германии того времени, нарисованная Сталиным, впечатляла. Она еще раз показала, в какую бездну ввергнул немецкий народ Гитлер, гоняясь за сумасбродной идеей мирового господства. Несомненно, над этим должны были задуматься и те, кто теперь, после разгрома нацизма, претендовал на «руководство миром».

Дальнейший обмен мнениями по этому вопросу изложен в протокольной записи следующим образом: [598]

«Трумэн. Может быть, мы примем в качестве исходного пункта границы Германии 1937 года?

Сталин. Исходить из всего можно. Из чего-то надо исходить. В этом смысле можно взять и 1937 год.

Трумэн. Это была Германия после Версальского договора.

Сталин. Да, можно взять Германию 1937 года, но только как исходный пункт. Это просто рабочая гипотеза для удобства нашей работы.

Черчилль. Только как исходный пункт. Это не значит, что мы этим ограничимся.

Трумэн. Мы согласны взять Германию 1937 года в качестве исходного пункта».

Как стало ясно в дальнейшем, настойчивость западных держав в этом вопросе была связана отнюдь, не только с германской проблемой. Тут нашли отражение далеко идущие цели США, а также в определенной мере и Англии относительно всего послевоенного устройства, в первую очередь в отношении западной границы Польши. Понимая, что им не удастся использовать эту страну в качестве одного из главных звеньев «санитарного кордона» против СССР, вашингтонские и лондонские политики стремились по возможности ослабить дружественное Советскому Союзу польское государство, а заодно и пытались оказать нажим на СССР. По существу, речь в значительной степени шла о занятии определенных позиций для дальнейшего торга по польскому вопросу. Правда, эта попытка предпринималась довольно осторожно, ибо в тот момент правящие круги западных держав не считали себя достаточно сильными, чтобы пойти на открытую конфронтацию е Москвой.

Неудавшаяся атака Трумэна

После того как 21 июля президент Трумэн ознакомился с поступившим из Вашингтона подробным отчетом генерала Гровса о результатах испытания атомной бомбы в Нью-Мексико, он впервые по-настоящему осознал, каким грозным оружием обладают теперь Соединенные Штаты. Военный министр Стимсон, докладывающий президенту об этом документе, впоследствии записал в своем дневнике: «Трумэн и Бирнс невероятно обрадовались. Президент был очень доволен. Он сказал, что это дает ему совершенно новое чувство уверенности, и он благодарит меня за то, что я прибыл сюда на конференцию и мог быть полезен ему таким образом».

Стимсон принял эту похвалу за чистую монету, не поняв, что, умышленно ограничив его функцию ролью передатчика новости из Нью-Мексико, Трумэн тем самым фактически увольнял его в отставку. Когда два дня спустя Стимсон, снова встретившись [599] с президентом, пожаловался, что его отстраняют от конфиденциальных бесед, где обсуждаются политические вопросы, связанные с новой бомбой, Трумэн грубо оборвал его и сказал, что он может отправляться домой в любое время. Получив информацию об атомной бомбе, Трумэн больше не нуждался в Стимсоне. К тому же, зная, что Стимсон настаивал на необходимости ознакомить Советское правительство с подробностями испытания нового оружия, президент хотел поскорее избавиться от идущего не в ногу министра. 25 июля Стимсон покинул Потсдам и вернулся в США. Вскоре он вышел в отставку.

Между тем в узком кругу высших руководителей американской делегации в Потсдаме интенсивно обсуждался вопрос об использовании бомбы для «запугивания русских» в Европе. В тот же день, 21 июля, во время пленарного заседания Трумэн попытался предпринять атаку против Советского Союза, избрав поводом вопрос о новой западной границе Польши.

Приведу соответствующую выдержку из протокольной записи:

«Трумэн. Разрешите мне сделать заявление относительно западной границы Польши. Ялтинским соглашением было установлено, что германская территория оккупируется войсками четырех держав — Великобритании, СССР, США и Франции, которые получают каждая свою зону оккупации. Вопрос относительно границ Польши затрагивался на конференции, но в решении было сказано, что окончательно этот вопрос должен быть разрешен на мирной конференции. На одном из наших первых заседаний мы решили, что исходным пунктом для обсуждения будущих границ Германии мы принимаем границы Германии, как они были в декабре 1937 года.

Мы определили наши зоны оккупации и границы этих зон. Мы отвели свои войска в свои зоны, как это было установлено. Но сейчас, по-видимому, еще одно правительство получило зону оккупации, и это было сделано без консультации с нами. Если предполагалось, что Польша должна явиться одной из держав, которой отводится своя зона оккупации, об этом следовало бы договориться раньше. Нам трудно согласиться с таким решением вопроса, поскольку никакой консультации по этому вопросу с нами не было проведено. Я дружественно отношусь к Польше и, возможно, полностью соглашусь с предложениями Советского правительства относительно ее западных границ, но я не хочу этого делать теперь, так как для этого будет другое место, а именно — мирная конференция».

Но, как было показано выше, Трумэн к тому, времени уже твердо решил, что мирной конференции не будет вообще. Предлагая отложить проблему до мирной конференции, он откладывал ее, как говорится, до греческих календ. Вместе с тем он, по сути дела, обвинял советскую сторону в том, что она будто [600] бы нарушила договоренность между тремя державами и односторонне приняла решение по вопросу, переданному в компетенцию мирной конференции. Это должно было облегчить ему самому срыв договоренности о созыве мирной конференции. Он при этом хотел также опереться на атомную бомбу и вообще на мощь Америки, полагая, что Соединенные Штаты смогут через некоторое время по-своему перекраивать карту мира и урегулировать международные проблемы, не связывая себя никакими обязательствами перед мирной конференцией.

Но вернемся к пленарному заседанию. На заявление Трумэна с советской стороны был сразу же дан ответ:

«Сталин. В решениях Крымской конференции было сказано, что главы трех правительств согласились, что восточная граница Польши должна пойти по линии Керзона, таким образом восточная граница Польши на конференции была установлена. Что касается западной границы, то в решениях конференции было сказано, что Польша должна получить существенные приращения своей территории на севере и на западе. Там дальше сказано: они, то есть три правительства, считают, что по вопросу о размерах этих приращений в надлежащее время будет спрошено мнение нового польского правительства национального единства и что вслед за этим окончательное определение западной границы Польши будет отложено до мирной конференции.

Трумэн. Я тоже так понял. Но у нас не было и нет никакого права предоставлять Польше зону оккупации.

Сталин. Польское правительство национального единства выразило свое мнение относительно западной границы. Его мнение теперь всем нам известно.

Трумэн. Об этой западной границе никогда не было заявлено официально.

Сталин. Я говорю сейчас о мнении польского правительства. Оно теперь всем нам известно. Мы можем теперь условиться относительно западной границы Польши, а окончательно эта западная граница должна быть оформлена на мирной конференции.

Трумэн. Г-н Бирнс только сегодня получил заявление польского правительства. Мы с ним еще не успели как следует ознакомиться».

Но дело было вовсе не в том, что американская делегация не успела изучить эти предложения. Они вообще мало интересовали Трумэна. Его цель заключалась в другом — продемонстрировать «твердость» по отношению к Советскому Союзу. Теперь он уже был готов открыто идти на срыв ранее достигнутой договоренности и хотел показать, что не намерен считаться с чьим бы то ни было мнением, если оно не устраивало Америку. Правда, он еще не открыл секрет своей внезапной несговорчивости. Но он чувствовал за собой невероятную мощь [601] нового оружия и предвкушал момент, когда он сможет поразить этой новостью советских представителей.

Несомненно, советская сторона не могла не заметить «жесткости» американского президента. Но она оставалась невозмутимой и спокойно разъясняла свою точку зрения.

«Сталин. Наше предложение сводится к тому, чтобы мы высказали свое мнение относительно желания польского правительства иметь такую-то западную границу. Сегодня мы выскажем свое мнение или завтра — это не имеет никакого значения.

Что касается вопроса о том, что мы предоставили оккупационную зону полякам, не имея на это согласия союзных правительств, то этот вопрос поставлен неточно. В своих нотах американское правительство и британское правительство нам предлагали несколько раз не допускать польскую администрацию в западные районы, пока не будет окончательно решен вопрос о западной границе Польши. Мы этого не могли сделать, потому что немецкое население ушло вслед за отступающими германскими войсками на запад. Польское же население шло вперед, на запад, и наша армия нуждалась в том, чтобы в ее тылу, на той территории, которую наша армия занимала, существовала местная администрация. Наша армия не может одновременно создавать администрацию в тылу, воевать и очищать территорию от врага. Она не привыкла к этому.

В этом духе мы и ответили тогда нашим американским и английским друзьям. Мы тем более пошли на это, что знали, что Польша получает приращение своих земель к западу от своей прежней границы. Я не знаю, какой может быть вред для нашего общего дела, если поляки устраивают свою администрацию на той территории, которая и без того должна остаться у Польши...»

Президент США, видимо, почувствовал, что зашел слишком далеко. Во всяком случае, он взял более примирительный тон. Вместе с тем он поспешил подключить к обсуждаемой теме новую проблему — репарации, изобразив дело так, будто установление польской администрации в указанных районах затрудняет выплату Германией репараций.

«Трумэн. У меня нет никаких возражений против высказанного мнения относительно будущей границы Польши. Но мы условились, что все части Германии должны находиться в ведении четырех держав. И будет очень трудно согласиться на справедливое решение вопроса о репарациях, если важные части Германии будут находиться под оккупацией державы, не входящей в состав этих четырех держав.

Сталин. Что же, вас репарации пугают? Мы можем отказаться от репараций с этих территорий, пожалуйста.

Трумэн. У нас нет намерения получить их,

Сталин. Что касается этих западных территорий, то никакого [602] решения об этом не было, речь идет о толковании крымского решения. Насчет западной границы никаких решений не было, вопрос об этом остался открытым. Было только дано обещание о расширении границ Польши на западе и севере.

Черчилль. Я имею довольно много сказать относительно линии западной границы Польши, но, насколько я понимаю, время для этого еще не пришло».

Трумэн воспользовался замечанием Черчилля для новой ссылки на мирную конференцию. Он сказал: определение будущих границ принадлежит мирной конференции.

Сталин повторил, что восстановить немецкую администрацию в западной полосе очень трудно, поскольку все сбежали.

«Трумэн. Если Советское правительство хочет получить помощь для восстановления немецкой администрации на этих территориях, то этот вопрос можно обсудить».

Похоже было, что Трумэн готов поднять вопрос чуть ли не о возвращении бежавшего немецкого населения на территории, которые, как уже было согласовано ранее, подлежали передаче польскому государству. Но его замечание повисло в воздухе.

Таким образом, участники переговоров вновь вернулись к исходному положению. Атака Трумэна дала осечку. Советская делегация твердо стояла на своем, решительно отстаивала свою принципиальную позицию. В конце заседания Трумэн попытался еще раз связать вопрос о передаче Польше восточных районов Германии с проблемой репараций. Он заявил:

— Я хочу откровенно сказать то, что я думаю по этому вопросу. Я не могу согласиться с изъятием восточной части Германии 1937 года в смысле разрешения вопроса о репарациях и снабжении продовольствием и углем всего германского населения.

Тут содержался вполне определенный намек на то, что США могут потребовать в качестве платы за передачу Польше этих районов фактического отказа от взимания репараций с Германии. В таком случае, по мнению Вашингтона, удалось бы сохранить нетронутым индустриальный потенциал Рура и использовать его в интересах Соединенных Штатов. Но и эта угроза не подействовала на советскую делегацию.

В результате настойчивости и убедительной аргументации советской делегации удалось в конце концов добиться согласия западных держав на приглашение в Потсдам представителей польского правительства, находящегося в Варшаве.

Делегацию польского правительства возглавлял Болеслав Берут. Американские и английские деятели имели с ним обстоятельные беседы. Польские представители подробно обосновали свою точку зрения относительно западной границы. Она должна идти от Балтийского моря несколько западнее Свинемюнде, включая Штеттин в состав Польши, дальше по р. Одер до р. Западная Нейсе и по этой реке, до границы Чехословакии. [603]

Однако делегации западных держав по-прежнему отказывались признать эту линию и пытались добиться пересмотра договоренности, достигнутой в Тегеране и Ялте. Приведем несколько выдержек из протокола:

«Трумэн. Вчера было сделано предложение продолжить сегодня дискуссию о западной границе Польши.

Сталин. Хорошо.

Трумэн. Я помню, что у г-на Черчилля было дополнительное предложение.

Черчилль. Мне нечего добавить. Я имел беседу с польской делегацией, а сегодня утром имел удовольствие опять встретиться с г-ном Берутом. Вчера с польской делегацией говорил г-н Иден... Я считаю, что этот вопрос связан с вопросом о репарациях, а также с вопросом о зонах оккупации Германии четырьмя державами.

Трумэн. Я считаю правильным замечание г-на Черчилля. Бирнс также встречался с польской делегацией и намерен встретиться еще раз. Разрешите мне сделать предложение относительно процедуры. Так как эти беседы г-на Бирнса и г-на Идена будут продолжаться, я думаю, что будет полезно отложить нашу дискуссию до... пятницы.

Сталин. Хорошо».

Итак, английские и американские представители поспешили связать вопрос о западной границе Польши с совсем другими проблемами: о репарациях и о зонах оккупации Германии.

Дальнейшее обсуждение вопроса о польской западной границе проходило после перерыва в работе конференции, который был объявлен в связи с поездкой Черчилля и Эттли в Лондон.

На этот раз польский вопрос был связан западными делегациями в один «пакет», причем не только с вопросом о репарациях, но и с проблемой приема новых членов в Организацию Объединенных Наций. Настаивая на приеме в ООН Италии, западные державы уклонялись от допуска в эту организацию Болгарии, Венгрии и Румынии. Хотя между этими тремя проблемами не было никакой связи, на что и обратила внимание советская делегация, Бирнс и новый министр иностранных дел Великобритании Бевин заявили, что они пойдут «на уступку» в отношении польской западной границы лишь в том случае, если одновременно будет достигнуто соглашение по двум другим вопросам. В конечном счете по всем трем проблемам, включая вопрос о польской западной границе в том виде, как его излагала делегация Польши, была достигнута договоренность. Соединенным Штатам и Англии так и не удалось добиться пересмотра ранее принятых принципиальных решений.

Продолжение дискуссии

Активно навязывая свою точку зрения в отношении стран, освобожденных Красной Армией, представители западных держав в то же время всячески старались отстранить Советский Союз от участия в решении проблем, связанных с районами и государствами, оккупированными американскими и английскими войсками. Примером может служить обсуждение проблем Италии.

Известно, что значительные контингенты итальянских войск действовали на советско-германском фронте. Они дошли до Волги и принимали участие в разорении советской территории. Естественно поэтому, что Советскому Союзу было небезразлично, как решаются итальянские проблемы. В частности, советскую сторону интересовали вопросы о репарациях с Италии, о судьбе бывших итальянских колоний. Уже в первый период после капитуляции Италии американские и английские военные власти старались решать все вопросы в обход советских представителей в Союзной контрольной комиссии. Такую же тактику теперь пытались проводить и более высокие инстанции. Характерна дискуссия на Потсдамской конференции вокруг вопроса об опеке. Она возникла после того, как советская делегация предложила обсудить судьбу колониальных владений Италии в Африке и на Средиземном море. Вот как это изложено в официальном протоколе.

«Черчилль. Конечно, возможно иметь обмен мнениями по любому вопросу, но если окажется, что стороны разошлись в своих взглядах, то результатом будет только то, что мы имели приятное обсуждение. Мне кажется, что вопрос о мандатах был решен в Сан-Франциско... но не более того. Так как вопрос об опеке находится в руках международной организации, я сомневаюсь в желательности обмена мнениями по этому вопросу здесь...

Сталин. Из печати, например, известно, что г-н Иден, выступая в английском парламенте, заявил, что Италия потеряла навсегда свои колонии. Кто это решил? Если Италия потеряла, то кто их нашел? (Смех)...

Черчилль. Я могу на это ответить. Постоянными усилиями, большими потерями и исключительными победами британская армия одна завоевала эти колонии.

Сталин. А Берлин взяла Красная Армия (Смех).

Черчилль. Я хочу закончить свое заявление... Я имею в виду следующие итальянские колонии: Итальянское Сомали, Эритрея, Киренаика и Триполи, которые мы завоевали одни в очень трудных условиях...

Теперь относительно заявления, сделанного Иденом в парламенте, в котором он сказал, что Италия потеряла свои колонии... Это не исключает обсуждения, во время подготовки мирного [605] договора с Италией, вопроса о том, не следует ли вернуть Италии часть ее бывших колоний. Я не поддерживаю такое предложение, но мы не возражаем против обсуждения... В настоящее время все эти колонии находятся в наших руках. Кто хочет их иметь? Если есть за этим столом претенденты на эти колонии, было бы хорошо, чтобы они высказались.

Трумэн. Нам они не нужны. Мы имеем у себя достаточное количество бедных итальянцев, которых нужно кормить.

Черчилль. Мы рассматривали вопрос о том, не подойдут ли некоторые из этих колоний для расселения евреев. Но мы считаем, что для евреев там не было бы удобно поселиться.

Конечно, мы имеем большие интересы на Средиземном море и всякое изменение статус-кво в этом районе потребовало бы от нас долгого и тщательного изучения.

Мы не вполне понимаем, чего хотят наши русские союзники».

В конечном счете вопрос был передан на рассмотрение трех министров иностранных дел. Независимо от того, что судьба этих территорий сложилась совсем не так, как рассчитывал Черчилль, интересно отметить его попытки уклониться от обсуждения с союзниками по антифашистской коалиции вопроса об опеке над бывшими колониями одного из участников фашистской оси, стремление, присущее старому «строителю империи»... распорядиться добычей по праву завоевателя, и его поразительное пренебрежение к коренному населению этих территорий — как будто то были необитаемые земли!

На конференции происходило немало острых споров по многим вопросам, но в целом в итоге дискуссий и обмена мнениями были приняты важные позитивные решения. Перечень документов, согласованных и утвержденных на Потсдамской конференции, показывает, что был рассмотрен весьма широкий круг проблем, что принятые там решения могли иметь важное значение для развития всей международной обстановки. Был учрежден Совет министров иностранных дел; участники встречи согласовали политические и экономические принципы по обращению с Германией в начальный контрольный период; была достигнута договоренность о репарациях с Германии, о германском военно-морском и торговом флоте, о передаче Советскому Союзу города Кенигсберга и прилегающего к нему района, о предании суду военных преступников. Были согласованы заявления об Австрии, Польше, о заключении мирных договоров, приеме новых членов в Организацию Объединенных Наций, о подопечных территориях и т. д. В официальном сообщении об итогах встречи говорилось, что конференция «укрепила связи между тремя Правительствами и расширила рамки их сотрудничества и понимания». Было заявлено, что правительства и народы трех держав — участниц конференции «вместе с другими Объединенными Нациями обеспечат создание справедливого и прочного мира». [606]

Значение решений, принятых на Потсдамской конференции, трудно переоценить. Однако сейчас, когда перечитываешь выступления западных делегатов на этой конференции, не можешь избавиться от ощущения, что они как бы выполняли не очень приятную для них миссию, доставшуюся от чуждого им и уходящего в прошлое этапа военного сотрудничества с Советским Союзом: Они как будто спешили поскорей разделаться с этим наследием, подвести под ним черту.

Закрывая Потсдамскую конференцию, президент Трумэн сказал: «До следующей встречи, которая, я надеюсь, будет скоро».. Однако думал он совсем о другом. Как свидетельствует Дж. Бирнс, пересекая Атлантику на крейсере, увозившем его из разрушенной войной Европы в «процветающую» Америку, уже сбросившую атомную бомбу на Хиросиму, Трумэн рассуждал: «Потсдамский эксперимент привел меня теперь к решению, что я не допущу русских к какому-либо участию в контроле над Японией... Сила — это единственное, что русские понимают».

В Соединенных Штатах уже размышляли над тем, как использовать преимущества, связанные с обладанием атомной бомбой, против Советского Союза. Некоторые американские ученые, привлекавшиеся к созданию бомбы, поощряли «глобальный» фанатизм политиков, уверяя их в том, что, хотя «русские и разгадают атомные секреты в ближайшие два-три года», они не смогут реально создать бомбу ранее чем через шесть-семь лет. «Никто не казался слишком встревоженным такой перспективой, поскольку представлялось очевидным, что за семь лет мы должны уйти далеко вперед по сравнению с Советами в данной области», — пишет Бирнс. Из этого государственный секретарь США делал далеко идущие выводы: «Сперва мы обладали только прутиком, а не дубинкой… по мере возрастания военной мощи мы могли проявить свою твердость в отношениях с Советским правительством».

Американские дипломаты, возвращавшиеся домой с Потсдамской конференции на том же крейсере, что и президент, вели оживленные дискуссии относительно будущего внешнеполитического курса: «Мы сознавали возможность конфликта между Соединенными Штатами и Советским Союзом и были глубоко озабочены этим, — вспоминает Болен. — Мы говорили об атомной бомбе и о том, как мы могли бы использовать чувство безопасности и силу, которые она нам давала, в наших отношениях с Советским Союзом. Мы признавали, что Советский Союз не будет реагировать ни на что, кроме как на меры, которые смогут представить угрозу Советской стране или советской системе. Мы рассматривали шаги, которые мы могли бы предпринять, [607] начиная от прямого ультиматума с требованием, чтобы Советы ушли за пределы своих границ, до различных степеней давления».

Пожалуй, трудно изложить откровеннее ход размышлений тогдашних руководителей американской внешней политики. Таковы были «идеи», с которыми играли на крейсере «Аугуста», увозившем делегацию США с конференции недавних союзников. Вскоре эти идеи воплотились в воинственном антисоветском курсе. Когда в сентябре 1945 года в Лондоне собралась предусмотренная потсдамскими решениями сессия Совета министров иностранных дел, поворот западных держав на 180 градусов завершился. Тогда же к формированию внешней политики США подключился и такой рыцарь «холодной войны», как Джон Фостер Даллес. Сам он так охарактеризовал обстановку на совещании в Лондоне: «В этот момент родилась наша послевоенная политика — «никакого умиротворения» (т. е. никакого сотрудничества с Советским Союзом. — В. Б. ). В целом мы неизменно придерживались ее... Наши действия на встрече в Лондоне имели важные последствия: они ознаменовали конец целой эпохи — эпохи Тегерана, Ялты, Потсдама... Тот факт, что я был в Лондоне вместе с государственным секретарем Бирнсом в качестве республиканца, опирающегося на мощную поддержку своей партии, дал мне возможность сыграть значительную роль в важном решении — покончить с политикой поисков соглашения с русскими». Нельзя сказать, чтобы Дж. Даллес проявил тут нескромность или слишком переоценил свою роль. Он действительно внес немалый вклад в крайнее обострение международной напряженности.

Империалистические круги глубоко заблуждались, полагая, что обладание бомбой раскрыло широкий и беспрепятственный путь к установлению мирового господства Америки. Быстрая ликвидация Советским Союзом атомной монополии США, рост могущества социалистического содружества и другие факторы коренным образом изменили ситуацию на земном шаре.

Потсдамские решения вполне могли заложить основу для плодотворного послевоенного сотрудничества великих держав — участниц антигитлеровской коалиции. Однако их судьба сложилась по-иному. Только некоторые из них, и то лишь на самом раннем этапе, удалось полностью претворить в жизнь. И все же остается фактом, что в ходе этой конференции, как и других важных совещаний трех союзников, была на практике доказана возможность эффективного политического и военного сотрудничества государств с различным социальным строем и в мирное время.

Уроки коалиции

Антигитлеровская коалиция, сложившаяся уже в самом начале Великой Отечественной войны советского народа против фашистской Германии, явилась большим успехом советской дипломатии, победой ленинской внешнеполитической линии социалистического государства. Реакционные круги западных держав приложили немало усилий к тому, чтобы изолировать Советский Союз, лишить его друзей и союзников, вынудить его сражаться один на один с вооруженным до зубов агрессором. Именно таков был потаенный смысл политики «умиротворения» Гитлера и Муссолини, проводившейся в 30-е годы правящими кругами буржуазных демократий.

И сейчас еще приходится порой слышать на Западе недоуменные вопросы: как удалось тогда Гитлеру обвести вокруг пальца многоопытных политиков Лондона, Парижа, Вашингтона? Почему ни Англия, ни Франция, ни Соединенные Штаты не приняли настойчивых предложений Советского правительства, направленных на пресечение нацистских авантюр уже в самом зародыше? Почему западные державы отвергли советский план создания системы коллективной безопасности? Почему Лондон и Париж не выступили против наглых захватов в Европе, осуществленных гитлеровской Германией почти без единого выстрела, хотя тогда она была намного слабее любой из западных держав? Отчего так поразительно легко добивался Гитлер своих целей? В самом деле, отчего?

Ответ на все эти вопросы один: те, кто стоял тогда у кормила власти на Западе, готовы были все позволить Гитлеру, лишь бы он выполнил провозглашенную в «Майн кампф» свою «историческую миссию» — уничтожить большевизм.

По существу, поход Гитлера против Советского Союза был в конечном счете не чем иным, как кульминационным пунктом многолетних усилий мировой реакции, стремившейся ликвидировать единственное в то время на земном шаре социалистическое государство и восстановить безраздельное господство капитализма. То была отчаянная попытка старого мира остановить поступательный ход истории, застопорить общественный прогресс. Что только не предпринимали империалистические державы, чтобы «исправить ошибку истории», в результате которой, дескать, [609] появилась страна социализма, удушить Советскую Россию, не допустить распространения марксизма-ленинизма, удержать народы в капиталистическом ярме. Это — интервенция 14 держав против молодой Советской республики, создание пресловутого «санитарного кордона», призванного не допустить проникновения идей социалистической революции в Западную Европу, натравливание против Советского Союза китайских милитаристов и японских самураев, наконец, поощрение и попустительство по отношению к гитлеровской Германии, которую буржуазные политики рассматривали как главную ударную силу против большевизма.

В Лондоне и Париже меньше всего думали об интересах международной безопасности и о том вкладе, который мог бы внести в решение этой задачи Советский Союз. Олимпийское спокойствие, с которым западные державы встречали грубое нарушение Гитлером международных договоров, их бездействие в дни «аншлюса» Австрии, их предательство Чехословакии в Мюнхене — таков был аванс, выданный Гитлеру за его обещания направить нацистскую агрессию на Восток, против Советского Союза. Но политика «умиротворения» агрессора обернулась в конце концов против ее инициаторов. Аппетиты фашистских захватчиков разыгрались с такой силой, что западные державы сами оказались перед смертельной опасностью. Дальнейшее развитие событий, прежде всего героическое сопротивление советского народа агрессии и последовательный курс советской дипломатии, привело к образованию антигитлеровской коалиции.

Созданию военного союза трех великих держав в немалой степени способствовали и процессы, происходившие в Соединенных Штатах и Англии. Там все более обострялись разногласия между силами, понимавшими, что борьба советского народа против фашистского агрессора была вместе с тем и борьбой за национальную независимость, свободу, за само существование их же стран, и реакционными элементами, выступавшими против любого сотрудничества с Советским Союзом. Нельзя забывать, что в то время сторонники сговора с Гитлером были еще весьма сильны и в США, и в Англии. Именно на их поддержку рассчитывал заместитель фюрера Рудольф Гесс, когда он в мае 1941 года совершил свой сенсационный полет на Британские острова.

В конечном счете в Лондоне и Вашингтоне одержали верх политики, более реалистически оценивавшие сложившуюся обстановку. Соединенные Штаты и Англия стали военными союзниками Советской страны. Идея «крестового похода» капиталистических держав против большевизма провалилась. Совместные действия участников антигитлеровской коалиции помогли приблизить победу над державами фашистской оси.

Опыт союзнических отношений трех великих держав еще долго будет предметом интереса не только историков, но и тех, кто [610] занимается проблемами современности. Прежде всего этот опыт доказал всем, кто способен извлекать уроки из хода событий, насколько лживой была пропаганда врагов Советской власти того, что Советскому Союзу нельзя, дескать, доверять. История Великой Отечественной войны свидетельствует о том, что Советский Союз как участник антигитлеровской коалиции всегда был верен союзническому долгу, неукоснительно выполнял взятые на себя обязательства. Таких примеров немало. Один из них — период битвы в Арденнах, в ходе которой западные союзники, вскоре после высадки в Нормандии, попали в очень тяжелое положение. В те дни Советский Союз поспешил им на выручку, ускорив очередные наступательные операции на советско-германском фронте. Верность Советского Союза своим обязательствам в совместной борьбе засвидетельствовали тогда и руководители западных держав. В послании конгрессу от 6 января 1945 г. президент Рузвельт, говоря о выдающейся роли Советского Союза в войне, подчеркивал: «В будущем мы никогда не должны забывать урок, полученный нами, мы должны иметь друзей, которые будут так же сотрудничать с нами в мирное время, как они сражались на нашей стороне в войне».

Советский народ всегда высоко ценил вклад своих партнеров по антигитлеровской коалиции, как и движения Сопротивления, в дело разгрома общего врага. Советские люди помнят добрые чувства, которые проявляли к Советскому Союзу миллионы американцев и англичан. Не забыли они ни героических подвигов моряков, охранявших конвои с военными грузами, ни подвигов летчиков, наносивших по гитлеровской Германии удары с воздуха.

Вместе с тем нельзя забывать и того, что западные союзники далеко не всегда и не во всем выполняли свои обязательства. Наиболее разительным примером тут может служить проблема второго фронта. По сути дела, высадка в Нормандии произошла только тогда, когда советские войска вплотную приблизились к границам Германии, когда дальнейшая оттяжка такой операции могла повредить политическим целям западных держав. Уже тот факт, что вторжение англо-американских войск в оккупированную гитлеровцами Северную Францию произошло через долгих три года после нападения Германии на Советский Союз, говорит о многом. На протяжении всех этих лет Советская страна фактически одна отражала натиск отборных гитлеровских полчищ. Нетрудно понять, что позиция западных держав в этом вопросе свидетельствовала об их стремлении продиктовать свои «условия мира» ослабленным кровопролитной войной странам. Аналогичная тенденция сказалась и в сокращении в наиболее трудный для Советского Союза период поставок по ленд-лизу, задержке конвоев и т. д. Все это следует иметь в виду при оценке политики западных союзников в годы существования антигитлеровской коалиции. [611]

Опыт Великой Отечественной войны показывает, что и на полях сражений, и на дипломатическом фронте Советский Союз одержал решающие победы. Они достались дорогой ценой. Но жертвы и усилия советского народа не пропали даром. Из горнила войны наша страна вышла еще более могучей, чем прежде. Неизмеримо вырос авторитет Советского Союза на международной арене. Европа и весь мир были избавлены от смертельной угрозы фашистского порабощения. Силы реакции хотели ликвидировать единственную страну социализма — Советский Союз. А в итоге после войны в Европе, Азии, Латинской Америке появились новые социалистические страны, возникло целое содружество социалистических государств.

За истекшие годы о второй мировой войне написано много трудов — правильных и превратно представляющих минувшие события, а порой и заведомо лживых. Немало работ посвящено послевоенным годам. Один из коренных вопросов, фигурирующих в этих работах, — это о том, был ли неизбежен после войны крутой поворот великих держав в их взаимоотношениях в сторону от союзнических отношений.

Отвечая на этот вопрос, важно уберечься от чисто эмоционального подхода к проблеме. Нельзя не видеть, что отношения, существовавшие между союзниками военного времени, не могли, конечно, сохраниться неизменными после окончания войны. И не только потому, как о том свидетельствует опыт истории, что после победы над общим врагом пути вчерашних союзников, какими бы близкими ни были их отношения, нередко начинают расходиться. В данном случае дело обстояло сложнее. Речь идет о взаимоотношениях государств с различными общественно-политическими системами, с разными классовыми подходами к возникающим проблемам. К тому же в результате войны в мире произошли глобальные перемены, отношения к которым со стороны социалистических и капиталистических стран отличаются коренным образом.

Практика последних лет подтверждает, что, несмотря на идеологические расхождения, вполне возможно сотрудничество государств с различными общественно-политическими системами по самому широкому кругу вопросов. Об этом говорят взаимовыгодные отношения между Советским Союзом и Францией, Финляндией, Италией, а также другими странами. Это же подтверждает и благоприятное развитие отношений между СССР и ФРГ.

Имеется ли реальная возможность для дальнейшего развития взаимовыгодных советско-американских отношений? Конечно, принципиальные идеологические расхождения между Советским Союзом и Соединенными Штатами — главными партнерами антигитлеровской коалиции периода второй мировой войны — остались. Сохранился и различный подход этих двух держав к общественно-политическим явлениям нашего времени. [612]

Но, руководствуясь ленинским принципом мирного сосуществования государств с различным общественным строем, Советский Союз вовсе не считает, что все это закрывает путь к деловым контактам. Ведь аналогичные различия существовали и в годы второй мировой войны, но они не помешали СССР и США сотрудничать в борьбе против общего врага.

В настоящее время у СССР и США нет общего противника в обычном и прямом смысле этого слова. Зато есть нечто другого рода, что представляет одинаковую опасность для всех народов мира. Прежде всего — это угроза возникновения новой мировой войны, причем неизбежно ядерной. Такая опасность отнюдь не абстрактна. Ее таят в себе серьезные локальные конфликты, возникавшие в послевоенный период в разных районах земного шара. Ведь во вторую мировую войну человечество «вползало» именно через локальные конфликты (Абиссиния, Маньчжурия, Испания и т. д.). Повторение такого опасного пути чревато особенно серьезными последствиями в наше время, когда в распоряжении держав имеются вооружения огромной разрушительной силы.

Серьезную угрозу представляет и гонка вооружений. Есть и другие проблемы, в решении которых заинтересованы как советский, так и американский народы: развитие экономических связей, научно-технический обмен, защита окружающей среды и т. д.

Вместе с тем нельзя закрывать глаза и на то, что в США имеются влиятельные круги, стремящиеся помешать нормализации советско-американских отношений. Находясь в плену ностальгии по «холодной войне», они склонны не замечать изменений в мировой обстановке, которая в середине 40-х годов коренным образом отличалась от положения, складывающегося на международной арене в наши дни.

Второй момент — это коренное различие между ситуацией в самих США тогда и теперь. Участие США во второй мировой войне привело к небывалому развитию производственной машины США, создало полную занятость в стране, породило надежды на беспредельное «просперити». Все это способствовало усилению иллюзий относительно исключительности «американского образа жизни», ставших источником всякого рода мессианских идей в правящей верхушке Вашингтона, ее непримиримости к иным формациям, особенно к социалистическому строю.

К концу войны Соединенные Штаты были единственным обладателем атомного оружия. Международные позиции Вашингтона казались незыблемыми. Америка могла, по сути дела, диктовать свою волю остальному капиталистическому миру. Доллар был крепок, как никогда. Отсюда претензии на установление американского мирового господства. Считая, что Советский Союз, будучи ослаблен войной, не сможет обойтись без американской помощи, вашингтонские политики полагали, что путем [613] экономической блокады, угроз и шантажа смогут оказывать давление на Советскую страну. Смерть президента Рузвельта в апреле 1945 года и приход к власти деятелей другого типа (Трумэн, например, никогда не скрывал своей враждебности к Советскому Союзу) привели к изменению соотношения политических сил в Вашингтоне, усилив позиции экстремистских, шовинистических кругов.

Эти изменения предопределили отход от намечавшейся в годы войны линии на американо-советское сотрудничество и переход к противоположному курсу — к враждебности и конфронтации, характеризовавшим весь период «холодной войны».

Если сопоставить все это с нынешней ситуацией, то станет очевидным, что сейчас обстановка радикальным образом изменилась. Мечты апологетов капитализма США о «постоянном просперити» канули в вечность. «Американский образ жизни» оказался вовсе не таким привлекательным, как кое-кому казалось: язвы капиталистической системы особенно резко выявились именно в США. Давно кончилась американская монополия на ядерное оружие. Доллар катится от кризиса к кризису. Бывшие младшие партнеры США встали на ноги и превратились в опасных конкурентов американских корпораций. Доктрины «сдерживания», «отбрасывания» коммунизма и прочие потерпели полный крах.

Решающее значение имеет то, что Советский Союз и другие страны социалистического содружества за истекшие годы добились огромных успехов в социально-экономической, политической и военной областях. Неизмеримо возрос авторитет стран социализма в мире, без участия которых ныне не могут быть решены никакие важные международные проблемы.

Возвращаясь к урокам антигитлеровской коалиции, опыту сотрудничества великих держав во второй мировой войне, нельзя не отметить, что они сохраняют свое значение и для наших дней. Важнейшие из них заключаются в том, что при наличии доброй воли, при трезвом, реалистическом подходе к проблемам нашего времени может быть налажено плодотворное сотрудничество между государствами с различными общественными системами.