Русский Лион
Лето 1896 года у народного учителя Василия Григорьевича Белякова, моего отца, ушло на поиски места работы. И оно было предоставлено ему в селе Фоминки, Гороховецкого уезда, Владимирской губернии. Собственно, это оказалась не должность учителя, а нечто вроде помощника или стажера. Поэтому по окончании учебного года отец снова начал искать работу.
Жить тогда было не на что: денег едва хватало на пропитание, и он залезает в долги — к попечителю школы, к дьякону. Но, несмотря на большую нужду, сельский учитель тянулся к знаниям, выписывал журнал «Новое слово», считая его самым подходящим для просвещения, о чем и рассказывают его дневниковые записи.
Чтобы заработать дополнительно, В. Г. Беляков становится переписчиком Всероссийской переписи населения. Это дает возможность узнать жизнь крестьян не только села Фоминки, где он поселился, но и окрестных деревень. В записной книжке учителя все чаще появляются горестные заметки о бедности простых людей, да и о своих трудноразрешимых проблемах.
«Месяц назад я не позволял себе думать, чтобы мне не дали места: оно уже обещано было еще в прошлом году. Но теперь приходится подумать о борьбе за существование в будущем году».«Единственная надежда — если не дадут места, поступлю на частную должность и тем лишу себя возможности умереть с голоду...»
Россия стояла на пороге грозных исторических испытаний: Цусима, 9 Января, царские расстрелы 1905 — 1907 годов, первая русская революция. Но официозы обеих столиц — «Санкт-Петербургские ведомости», «Московские [3] ведомости» пока еще обеспокоены другим событием — со всеми мельчайшими подробностями и реалиями, с трепетом верноподданничества, с подобострастным восторгом газеты освещают коронование Николая II.
«Торжественному въезду в Первопрестольный град Москву Государь Император высочайше соизволил быть в четверг, 9 сего мая, в 2 часа 30 мин. пополудни...»«...Сообщаем подробности о серенаде, данной 8 мая вечером перед Петровским дворцом в высочайшем присутствии».
«...Обед в Александровском зале Кремлевского дворца. За обедом играл придворный оркестр. Тостов не было. Со многими из гостей Их Вел-ва милостиво разговаривали. Меню обеда было следующее:
Суп из черепахи.
Рыба-соль.
Филей с кореньями.
Холодное из рябчиков и гусиной печенки.
Жаркое — индейка, молодые цыплята.
Цветная капуста и стручки.
Горячий ананас с фруктами.
Мороженое»{1}.
Страшное кровавое знамение отметило коронацию последнего русского царя. Вот официальное сообщение о трагедии на Ходынке:
«Блистательное течение Коронационных торжеств омрачилось прискорбным событием. Сегодня, 18 мая, задолго до начала народного праздника, толпа в несколько сот тысяч двинулась так стремительно к месту раздачи угощения на Ходынском поле, что стихийною силой своей смяло сотни людей...»
А вечером во французском посольстве состоялся бал — «небывалый по красоте, роскоши и оживлению... На память об этом бале всем дамам были розданы букеты цветов, привезенные из Франции, чудесные веера, которые были перевязаны лентами национальных цветов».
Трагедия Ходынки вызвала горькие обличительные отклики, прорвавшиеся в печать: «...На Ваганьковском кладбище, где в настоящее время собраны все трупы погибших, — не поддающаяся описанию картина. Все кладбище [4] полно народа, пришедшего из разных мест, чтобы среди трупов отыскать своих родных. Вдоль ограды тянется бесконечною массой народ, ожидающий впуска на кладбище. Узнанные родными тела выдаются им или, по их желанию, погребаются тут же». «Устраивается ужасающая по своей нелепости, безумной трате денег коронация? — пишет Л. Н. Толстой, — происходят от презрения к народу и наглости властителей страшные бедствия погибели тысячи людей, на которые устроители ее смотрят как на маленькое омрачение торжеств»{2}.
Читая официозы 1896-го, погружаясь в их велеречивую, пышную терминологию, фанфарное всероссийское «Славься!», не найдешь даже между строк намека на стачки, погромы, поджоги усадьб, ежегодный недород, близящийся экономический кризис и назревающий ропот протеста. Нельзя даже представить себе, что середина девяностых годов будет изучаться студентами ж школьниками как «начало пролетарского этапа в российском освободительном движении», когда В. И. Ульянов, молодой человек из Казанского университета, организовал в Петербурге Союз борьбы за освобождение рабочего класса. Будто образовались две истории: одна — та, которую писали современники, другая — которую знаем мы, советские люди послереволюционных поколений...
В это вот время, на рубеже столетий, я и родился в деревне Беззубово Богородского уезда. Нарекли Александром, засвидетельствовали имя в церкви Ильинского погоста. И начались отсюда мои странствования по городам и весям, да столь долгие, что сейчас и самому не верится: с прошлого ведь еще века!..
Безмятежная пора детства... В памяти до сих пор сохранились его радужные картинки.
Лето. Теплое, ласковое русское лето в разгаре. Солнце уже высоко. Я тороплюсь позавтракать — и на улицу! У меня этим летом обновка — трехколесный велосипед. Одно колесо большое — на нем две деревянные катушка для ног, два задних колеса поменьше, все они с железными ободами, гремят и дают знать, что я еду довольно быстро. Еду куда хочу!..
С трудом стаскиваю велосипед по ступенькам крыльца — он для меня тяжелый. [5]
— Ты куда, пострел? — останавливает вдруг отец.
— К Абрамычу, — спешу с ответом, ибо знаю, что туда мне ехать разрешат.
Сосед наш, Абрамыч, работает на небольшой фабричонке Баранова, расположенной недалеко от школы, — выпускает женские платки с красивой бахромой. Бахрому обвязывают вручную женщины из семьи Абрамыча, и я люблю смотреть, как под их руками вырисовываются узоры.
Если долго не возвращаюсь домой, мать ищет — у какого двора стоит мой велосипед, значит, я тут. Дома вся наша семья в одной комнате: отец, мать, трое детей и часто приезжавшая проведать нас бабушка Зиновья.
С детства родители приобщали нас к сельскохозяйственным работам. И здесь, в лугах вдоль Клязьмы, на поляне, которую отец получал в лесничестве за небольшую плату, мы заготавливали для коровы Бурении сено на всю зиму. Отец мой сам насаживал косы на окосья, закреплял их кольцами, отбивал на небольшой наковальне. Он подготовил две малые косы с соответствующими росту окосьями мне и брату, и вскоре мы стали выходить на сенокос вчетвером.
Обучили в семье и нас, подростков, как точить косу бруском, хранившимся в брусочнике на поясном ремне, как регулировать захват косы при очередном взмахе, как добиваться чистоты выкоса, как обходить древесную поросль, кочки, кротовые холмики. Выучились мы и разбивать скошенные валы, сгребать траву деревянными граблями в копны, определять, когда сено высохло и готово к отправке в сарай.
Тогда я и брат шли в деревню за подводой. Крестьяне охотно и безвозмездно давали учителю лошадь, запряженную в специальную телегу для перевозки сена. Какое же было удовольствие править этой самой Савраской! Слегка стегнешь ее, чтобы бежала, — и вот уже навиваем семьей целый воз. Я и Миша наверху, отец с матерью подают сено вилами. Навиваем пудов пятнадцать — двадцать, затем везем к себе в школу, сваливаем и убираем в сарай. Так в раннем детстве я познал всю тяжесть и прелесть великого крестьянского труда.
Земля в наших краях не могла прокормить крестьянскую семью. Нужен был какой-то дополнительный промысел. Поэтому и было распространено в деревнях Богород-г ого уезда надомное ткачество. В одной деревне работали на ручных станках платки, в другой — ленты, в третьей — атлас, в четвертой — сарпинку, в пятой — плюш, в шестой — бархат. Для изготовления этой продукция требовалась хлопковая и шелковая нить — пряжа. Подобное производство было распространено во Франции, в га-роде Лионе и его округе. Поэтому Богородский уезд нередко называли «русским Лионом».
Как правило, несколько крестьян совместно строили небольшой рубленый дом с окнами почти во всех стенах — так называемую светелку. Один из совладельцев светелки был старшим, и называли его заглодой. Ткачество в русских деревнях не было простым ремесленничеством, оно требовало умения, мастерства, души.
Но вот началась русско-японская война. Отец получал газеты, журнал «Ниву», которые читались дома вслух, а я уже знал о гибели нашей эскадры на Дальнем Востоке, все мы переживали гибель крейсера «Варяг».
На дне сундука у отца хранилась трехрядная гармонь. Однажды он достал ее оттуда, и разлились чарующие звуки народных мелодий. Я сидел, словно завороженный, а отец разучивал ставшую известной песню:
Наверх вы, товарищи, все по местам, Последний парад наступает. Врагу не сдается наш гордый «Варяг», Пощады никто не желает...
Я до того был увлечен словами и мелодией песни, что не отстал от отца до тех пор, пока он не обучил меня играть на гармонии эту несложную песню. С тех пор постоянно и неудержимо влечет меня к русским народным инструментам, к нашим родным русским напевам.
Кроме гармонии у отца была скрипка. Он знал ноты и в сопровождении ее устраивал с односельчанами песнопения на два и даже па три голоса. Такие спевки обычно заканчивались беседами мужиков о жизни, курением крепчайшего самосада. Махорочный запах долго держался в школе.
Если учесть, что среди односельчан было много неграмотных, вполне понятным станет всякое взаимное стремление к общению. Но общественная деятельность учителя этим однако не ограничивалась. В свободное время отец помогал парням и девушкам разучивать хороводные песни, а из взрослых крестьян организовал пожарную дружину. Огонь для каждой деревни — страшное бедствие, [7] поэтому убедить мужиков сложиться и построить пожарный сарай было нетрудно. Вскоре в деревне появилась ручная пожарная машина с брезентовыми рукавами, двухпоршневым насосом. Четко было расписано, кто дает для перевозки машины лошадей, кто действует баграми и тушит пожар из брандспойта, а кто качает насос.
Помимо этого отец нередко вел с крестьянами беседы на сельскохозяйственные темы, особенно пропагандировал садоводство. Крестьяне относились к учителю с большим уважением, помогали, чем могли.
Отдавая все время школе, общественной работе, отец иногда все-таки выбирался и на охоту. Однажды зимой я видел, как он на лыжах после окончания классных занятий отправился в лес. Лыжи были широкие — охотничьи. Не прошло, помню, и пяти минут, как раздался выстрел из ружья, и немного спустя отец вернулся с убитым зайцем. Для меня он тоже смастерил лыжи, ж я стал ходить с ним по охотничьим тропам.
Надо сказать, что охотились мы не ради спортивного интереса. Семья по-нынешнему-то была немалая: отец, мать, бабушка Зиновья, трое подростков. А жалованье у сельского учителя всего лишь 25 рублей в месяц. Много это или мало — можно судить по докладу Богородской земской управы земскому собранию в 1905 году.
Вот средние цены на продукты:
— мясо 1 фунт — 15 копеек,
— хлеб (черный) 1 фунт — 2 копейки,
— яйца 1 десяток — 21 копейка,
— молоко 1 бутылка — 5 копеек.
Было подсчитано, что для нормального питания одного человека в год (с сахаром и чаем, но без белого хлеба) требуется 128 рублей 7 копеек, а средний расход на одежду в год составляет 148 рублей 93 копейки. Всего в год 277 рублей. Это на одного человека. А как же семья? Годовой заработок учителя даже с приплатой губернского земства не превышал 300 рублей. И мы едва сводили концы с концами.
Вот как подытоживает свой доклад об отчаянном материальном положении сельского учителя в 1905 году Богородская уездная земская управа: «Силою обстоятельств поставленный учителем народа, он силой же обстоятельств не может свести до минимума свою потребность в пище и поэтому не может учиться сам... Он вынужден быть просветителем, ничего не видя далее околицы той деревни, к которой он прикован... С остановившимся развитием, ограниченный в своих стремлениях, замкнутый, разменявшийся на заботы о своем пропитании, — вот тот тип учителя, которого мы не желали бы иметь. К чести — большинство учителей не отливается в подобные формы».
Ясней и проще материальные недостатки, которые постоянно преследовали нашу семью, характеризует моя мать. Вот одна из ее записей: «26 марта мы решили писать расходы и приход. Нам почему-то кажется, что у нас уходят деньги на ненужные вещи.. Проживаем денег много, но ничего не купили, чтобы было видно и теперь. Кроме долгу ничего нет. 140 рублей долгу — это просто ужас, и когда это все будет уплачено и вздохнешь свободно? Вася дуется больше меня и тоже повторяет: «Черт знает, когда это кончится»...
А шел 1905 год — начало первой русской революции. Я уже знал, что бастуют нижегородские железнодорожники, в Павловском Посаде — рабочие. Отец стал постоянно куда-то отлучаться, говорил — на собрания, но о них не рассказывал, и вскоре у него появился маузер, немало встревоживший мать.
Сейчас трудно судить, какое участие в революционных событиях принимал сельский учитель Беляков. Мне было только восемь лет, но при всех трудностях и проблемах, которые выдвигала перед нашей семьей жизнь, я вспоминаю свое детство как яркое, светлое, чудесное время, полное интересных и удивительных впечатлений.
В том памятном 1905 году отец посадил меня за парту. Грамоте в семье нас обучали рано, поэтому я попал сразу во 2-е отделение и через два года закончил начальную школу. После выпускных экзаменов встал вопрос: что же дальше? В Богородске и Павловском Посаде средних мужских учебных заведений не было. Учиться в Москве — недоступно. Родители же очень хотели дать нам хорошее образование.
На помощь пришел старинный приятель нашей семьи Иван Алексеевич Масляников. Получив место преподавателя в Рязанской гимназии, он согласился взять меня на воспитание.
К назначенному сроку мне сшили две пары гимназической формы, длинную шинель — на вырост, и отец отвез меня в чужой город. На расходы оставил один рубль серебром и медяками. Началась новая, незнакомая мне [9] жизнь. Открылась дорога к образованию, за что я по сей день благодарен И. А. Маоляникову.
Рязанская гимназия — старейшее учебное заведение города — располагалась в красивом здании, украшенном шестью колоннами ионического стиля. Ко времени, когда я поступил туда, гимназия насчитывала уже более ста лет своего существования, и на протяжении всего долголетия оставалась классической, то есть с преобладанием гуманитарных наук. Мы изучали четыре языка: русский, латинский, французский, немецкий. На первом месте стоял всегда, конечно, закон божий. Но были и такие предметы, как законоведение, природоведение, история, математика, физика, география, гимнастика.
Стоит ли говорить, с каким трепетным чувством поднимался я по широкой лестнице в гимназию. Вот парадное — двойные двери в толстой стене первого этажа. За дверями большое помещение с несколькими массивными колоннами — это наша раздевалка. В ней отдельно стоящие деревянные вешалки — каждая для учеников одного класса.
Из раздевалки дверь направо — написано: «Фундаментальная библиотека». Это для учителей. Дверь налево — ученическая библиотека, в перемену шумная, с толкотней, очередью. Затем две широкие металлические лестницы с перилами на второй этаж — в актовый зал и к классным помещениям.
Занятия начинались по звонкам, и для этого был приставлен старичок Абрамов. В специальной форме (что-то вроде ливреи), он звонил ярко начищенным медным колокольчиком, и гимназисты бежали со двора, словно угорелые, — скорее от избытка энергии, чем от усердия к учебе. Построившись в колонны парами, мы следовали в актовый зал, где нас уже ожидал священник — законоучитель отец Сергий. Один из бойких учеников читал молитвы, затем законоучитель поднимался на кафедру и оттуда доносил до нас какой-либо эпизод из евангелия. При этом не упускал случая указать нам на необходимость поста, объяснял пользу постных дней для желудка.
Закон божий изучался восемь лет подряд. Кроме того, мы, ученики гимназии, были обязаны посещать церковные богослужения: каждую субботу — всенощную и каждое воскресенье — обедню. Но все эти усилия, однако, [10] не достигали основной цели — сделать из нас, как говорилось, «истинно верующих людей». Познавая природу и ее физико-математические законы, мы со все более усиливающимся недоверием относились к евангельскому мифу о сотворении мира в шесть дней. Затем познакомились с учением Дарвина и по-новому оценили идеи возникновения жизни на нашей планете.
Из преподавателей русского языка наиболее благодарную память оставил Михаил Владимирович Самыгин, который вел у нас занятия первые шесть лет. В отличие от других учителей Михаил Владимирович .был человеком прогрессивных взглядов, большой почитатель античной литературы, былинного эпоса. Впоследствии, уже учеником старших классов, я узнал, что Михаил Владимирович — незаурядный писатель. Мне удалось прочитать ряд его рассказов, роман «Вами казненный» — гневный протест против рутины и реакционности дореволюционного общества. Все было написано ярко, интересно.
Преподавал латинский язык Георгий Иванович Помялов. Как и во всякой школе, преподаватели имели прозвища. Помялова между собой мы звали «Егорка», однако без лишней насмешки или непочтения. Преподаватель он был хороший, очень старательный, но со странностями: недостаточно организованный и аккуратный, что начиналось с его несуразно сшитого форменного сюртука.
На кафедре Помялов урок вел стоя, сверлящим взглядом окидывая аудиторию, держа нас всех в напряжении. А «охотился» он с большим интересом за брошюрами о преступлениях и сыщиках — тогдашними детективами. В то время киоски в Рязани бойко торговали книжонками, в которых описывались приключения сыщика Ната Пинкертона. Многие гимназисты еще утром по дороге на занятия успевали купить одну-две брошюры. Затем этого «Пинкертона» читали тайком на уроках, если удавалось конечно.
Однако латинский язык отложился в нашей памяти и сознании. Мы запомнили немало различных изречений, стихов. Мой сосед по парте Веыя Кисин, обладающий очень хорошей памятью, нередко повторял мне из Овидия: «Пока ты будешь счастлив, у тебя будет много друзей, а если наступят облачные времена, будешь одинок...»
Во внеклассной жизни Георгий Иванович был с учениками общителен и прост, он нередко приходил в пансионский сад и участвовал в наших играх. [11] Однажды учитель заболел, и мы группой решили его проведать. Он очень обрадовался нашему приходу. В квартире было бедно, неуютно. Георгий Иванович лежал на железной кровати с тюфяком. Рядом стоял стул, на котором мы увидели внушительную стопку «Пинкертонов», которую Георгий Иванович, очевидно, основательно пополнял за счет «ревизованных» на уроках.
У многих появилось желание изучать не только латинский, но и греческий язык. Образовалась группа, которая оставалась на дополнительные уроки. У меня была обязанность подбирать учебники, словари в нашей библиотеке. Вскоре мы уже переводили «Анабазис» Ксенофонта. По окончании гимназии мы расстались с Георгием Ивановичем весьма дружественно и сердечно. Учитель привил нам уважение к культуре древнего мира. Мы научились ценить изящество, глубокое содержание литературы и искусства древних эллинов.
В среде преподавателей гимназии явно обозначилась группа молодых, прогрессивно настроенных людей. К их числу относился прежде всего преподаватель математики Яков Васильевич Кеткович. Он четко и ясно объяснял нам теоремы и смысл абстрагирования в алгебре, геометрии, любовался красивым решением математических задач, заронив во многих из нас интерес к своему предмету.
Впоследствии я узнал, что Яков Васильевич в свое время был распространителем нелегальной газеты «Искра». Октябрьская революция в корне изменила судьбу нашего учителя. Она принесла подлинное исполнение мечты революционера, полную свободу творчества, возможность жить и работать для народа, строить новую жизнь.
В 1918 году Я. В. Кеткович становится ректором Рязанского института народного образования, издает свой труд «Наука и религия». Это издание он посылает в дар Владимиру Ильичу Ленину. В дальнейшем Яков Васильевич переводится на работу в Москву и возглавляет кафедру высшей математики в Межевом институте — ныне институте геодезии, аэрофотосъемки и картографии. Здесь ему была присвоена ученая степень кандидата наук и звание доцента.
Живо, занимательно проходили в гимназии уроки физики, которую преподавал Михаил Александрович Лебедев. Через несколько лет после Октябрьской революции М. А. Лебедев перешел на работу в Москву, в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию, где заведовал кафедрой [12] физики. Я и мои товарищи по гимназии были, несомненно, горды тем, что наш незаурядный школьный преподаватель стал ученым-физиком, профессором высшего учебного заведения.
Одним из общеобразовательных предметов, которые осязаемо развивали в нас представления о внешнем мире, была география. Я любил и люблю эту науку. Многое открыл нам преподаватель географии И. А. Масляников. Но пожалуй, большое признательное уважение Иван Алексеевич заслужил тем, что к нам, малолетним гимназистам, относился, как к взрослым. На уроках наш учитель не боялся затронуть и политические темы. Он рассказывал о Государственной думе, с большим огорчением, резко о той части депутатов, которую нередко называли «черной сотней» и считали опорой монархического строя.
Словом, много было в нашей гимназии знающих, талантливых педагогов, чей труд не пропал даром. Мне учиться нравилось, на уроки ходил с интересом, успевая но всем предметам.
Когда я перешел во второй класс, неожиданно летом родным пришла бумага от директора, в которой сообщалось, что их сын, Александр Беляков, зачислен в пансион «казеннокоштным», на учительскую стипендию. Весть для нашей семьи радостная: это обстоятельство заметно облегчало ее материальное положение, так как в пансионе было бесплатное размещение, питание и обмундирование.
Гимназистов в этом пансионе насчитывалось всего человек шестьдесят. Были дети состоятельных родителей — торговцев, духовенства, которые своих детей оплачивали. А я начиная с шестого класса занялся репетиторством — давал платные уроки учащимся других гимназий, что вскоре позволило полностью освободить родителей от текущих расходов на обучение. Жизнь в пансионе, вдали от родительской опеки, приучила к самостоятельности, выработала чувство товарищества.
Долгие годы дружбы связали меня с Иваном Каировым. Отец у него умер, он рано познал нужду, тяжелые жизненные условия, ив пансион был зачислен, как и я, «казеннокоштным». Потом, уже студентом, Иван руководил рязанским Студенческим землячеством, неоднократно слушал выступления Ленина. После окончания университета Каиров работает более пяти лет агрономом в сельских [13] районах Московской губернии, с 1929 года — профессор педагогики,. директор агропедагогического института. Позже Иван Андреевич один из организаторов Академии педагогических наук РСФСР, ее президент. Герой Социалистического Труда И. А. Каиров был депутатом Верховного Совета СССР, министром просвещения РСФСР, избирался в ЦК КПСС.
Много воспоминаний оставили о себе мои одноклассники Сергей Бакшеев и Александр Хитров, Получив юридическое образование, Сергей работал в народном суде, впоследствии был переведен в Москву, плодотворно сотрудничал в Министерстве юстиции, в Верховном Суде, Юридической комиссии Совета Министров СССР. А Саша Хитров после окончания гимназии в 1917 году стал сельским учителем.
Моим товарищем по музыкальным занятиям в пансионе был Лева Мордвинов. Он обладал хорошим музыкальным слухом, легко подбирал на мандолине любые вальсы, марши. Вместе с ним мы были постоянными участниками небольшого самодеятельного струнного оркестра.
Впервые чарующие звуки вальсов я услышал в городском саду. В будни он был пуст, зато в праздники его дорожки заполняли гуляющие. В специальной беседке размещался духовой оркестр одного из полков, расположенных в городе, а их было два — 137-й Нежинский и 138-й Волховский, — и начинались своеобразные музыкальные концерты. Нас, как правило, в сад вечером не отпускали, мы слушали марши и вальсы через открытые окна пансиона.
Но вот однажды кто-то из воспитателей обнаружил на чердаке нашего большого дома отслуживший свое рояль. Его перенесли в зал. Инструмент был старый, однако клавишный механизм и струны оказались в порядке. И я, памятуя свое знакомство с фисгармонией, приступил к игре на рояле. Так на любительской сцене вскоре выступал наш самодеятельный оркестр. Мы учились понимать как классику, так и самобытную народную музыку.
В окна нашего пансиона долетали не только волнующие звуки вальсов и полковых маршей. С Владимирской улицы в ранние утренние часы слышны были голоса крестьянок из окрестных сел и деревень.
— Щавелю, щавелю! — выкрикивали женщины с коробами за плечами.
— Агурчиков зялененьких! Агурчиков зялененьких! — зазывала другая.
— Грыбочков, грыбочков!.. — предлагала третья.
Простой люд старался заработать — кто чем мог. На базарных площадях города, на осенних ярмарках, куда съезжалось отовсюду множество крестьян на подводах, рязанский говор господствовал. И приходилось удивляться крайней бедности крестьянского сословия, хотя Рязанская губерния, по официальным отчетам, признавалась «богатой». Такая «богатая» крестьянская семья отдавала в государственную казну больше половины попадавших в ее руки денег. Нужда принимала ужасающие размеры...
Позволю себе привести выдержку из книги профессора-химика А. Н. Энгельгарда, который, оставив науку, поселился в деревне и занялся сельским хозяйством:
«Почему же русскому мужику должно оставаться только необходимое, чтобы кое-как упасти душу, почему же и ему, как американцу, не есть хоть в праздники ветчину, баранину, яблочные пироги? Нет, оказывается, что русскому мужику достаточно и черного ржаного хлеба, да еще с сивцом, звонцом, костерем и всякой дрянью, которую нельзя отправить к немцу. Да, нашлись молодцы, которым кажется, что русский мужик и ржаного хлеба не стоит, что ему следует питаться картофелем»{3}.«Так, г. Радионов, — пишет он, — предлагает приготовлять хлеб из ржаной муки с примесью картофеля и говорит: «если вместо кислого черного хлеба из одной ржаной муки масса сельских обывателей станет потреблять хлеб, приготовленный из смеси ржаной муки с картофелем, по способу, мною сообщенному, то половинное количество ржи может пойти за границу для поддержания нашего кредитного рубля, без ущерба народному продовольствию».
...Понимаю, что в несчастные голодные годы можно указывать и на разные суррогаты: на хлеб с кукурузой, с картофелем, пожалуй, даже на корневища пырея и т. д. Но тут-то не то. Тут все дело к тому направлено, чтобы конкурировать с Америкой, чтобы поддерживать наш кредитный рубль (и дался же им этот рубль). Точно он какое божество, которому и человека в жертву следует приводить. Ради этого хотят кормить мужика вместо хлеба [15] картофелем, завернутым в хлеб, да еще уверяют, что это будет без ущерба народному продовольствию.
Пшеница — немцу, рожь — немцу, а своему мужику — картофель...
Продавая немцу нашу пшеницу, мы продаем кровь нашу, т. е. мужицких детей... Первое хозяйственное правило: выгоднее хорошо кормить скот, чем худо, выгоднее удобрять землю, чем сеять на пустой. А относительно людей разве не то же? Государству разве не выгоднее поступать, как хорошему хозяину? Разве голодные, дурно питающиеся люди могут конкурировать с сытыми?
И что же это за наука, которая проповедует такие аб-сурды!
А как бы поднялся наш кредитный рубль, если бы народ ел гнилое дерево, а рожь можно было бы всю отправлять за границу, на продажу!..»
Между тем царствующий дом Романовых отмечал свое 300-летие.
Как представителя учащихся нашей гимназии меня отправили в Москву, на торжества. Всех делегатов разместили в здании Коммерческого училища (в этом доме на Садовой теперь помещается Академия общественных наук ЦК КПСС) и на следующее утро колонны парами повели в Кремль. Первый раз в жизни я смотрел на кремлевские древние стены, на упирающиеся в небо массивные башни, па храмы и соборы, дворцы и палаты сказочной красоты.
Нас поставили в две шеренги у Большого Кремлевского дворца спиною к его окнам, и мы с интересом глазели на то, что происходит на площади, вымощенной брусчаткой, ждали, что же будет дальше. Группами стояли министры, их помощники. Среди них мы узнали министра просвещения Кассо.
Через некоторое время из парадного хода дворца начался выход со свитой Николая II. Министры застыли в подобострастных позах, благоговейно взирая на императора-самодержца.
Царь вышел в сопровождении семьи и проследовал вдоль наших рядов. С близкого расстояния я мог рассмотреть идущих. Царь был в форме полковника пехоты. Наше представление о величии трона как-то не увязывалось с его видом. Небольшая рыжеватая бородка, негустые усы окаймляли усталое и, мне показалось, испитое лицо. Рядом с ним торжественно плыла царица в богатом белом платье. Сзади — дочери и казак с наследником. [16]
Обойдя наши ряды, свита завернула в один из соборов, очевидно на богослужение. Туда же устремились министры, прочие сопровождающие. А нам показали царь-колокол, царь-пушку, — на чем участие в торжествах и закончилось. Мы еще раз прошли мимо парадного входа дворца.
Мог ли я тогда подумать, что через двадцать пять лет войду в этот подъезд и поднимусь по широкой лестнице в зал заседаний как депутат Верховного Совета рабоче-крестьянской республики.
В канун нового, 1914 года санкт-петербургский еженедельник «Синий журнал» предлагал женщинам с помощью пилюль Марбор получить красивую грудь, а мужчинам — «секретные особо пикантные фотографические снимки парижского жанра — настоящие новейшие оригиналы с натуры (20 штук — 2 руб. 50 коп.)». Была новогодняя анкета с вопросом: «Что будет через 200 лет?» «Специалисты» предсказывали: «В воздухе будут летать не аэропланы, а бронированные корабли... Люди будут страховать себя лбами от 96 болезней и умрут от 97-й... В отношении социально-экономических условий — то едва ли и через 200 лет будет вытеснен или сменен другими современный биологический принцип, против которого в течение 19 столетий оказываются бессильными и все принципы и каноны христианства и который гласит: человек человеку — волк...»
Предсказания уводили читателя в необозримую даль времени, проверить их не рассчитывали даже самые отчаянные оптимисты, хотя каждому из моих одноклассников тогда стукнуло едва пятнадцать-шестнадцать годков. А вот в ошибочности предвидений одного оккультиста мы вое убедились — и довольно скоро.
«В 1914 году сгущается атмосфера, накопляются тучи, но грозы ожидать можно лишь в 1915 году», — вещал в «Синем журнале» профессор Шавель. А гроза-то грянула летом четырнадцатого. Началась первая мировая война...
Я перешел в восьмой класс и, как обычно, летние каникулы проводил дома у родных. После того как стало известно о войне, остаток свободного времени ушел на полевые работы и уборку урожая, а затем я отправился в Рязань. Здесь уже чувствовалась напряженная подготовка войск. Мы, гимназисты, видели отправление полков на [17] фронт. Длинными колоннами они двигались к вокзалам. Солдаты шагали тяжело — со скатками шинелей через плечо, с винтовками, вещевыми мешками. За каждой ротой тащили на маленьких колесиках по пулемету «максим». Всех нас тогда поразила эта относительная скудость вооружения нашей армии.
И вот через некоторое время печать начала сообщать о боевых действиях на фронте. В городе появились раненые. Здание нашего пансиона было использовано для размещения военнопленных. Я ходил туда за учебниками, видел пленных в наших комнатах на трехъярусных нарах. Спертый густой воздух, тлен перевязочного материала говорили об ужасах войны, причины возникновения которой так и не были нам известны, а официально объявленная версия — убийство эрцгерцога Фердинанда — казалась неубедительной.
Осенью до Рязани долетели известия о провале наступления русских войск в Восточной Пруссии. Однако занятия наши шли своим чередом, и весной 1915 года мы сдавали выпускные экзамены на аттестат зрелости, которые продолжались более месяца. В актовом зале, где проверяли наши знания, на стенах висели большие рамки, в них на синем фоне золотом — имена медалистов за многие годы. Конечно, хотелось быть в этом списке, но золотую медаль получил только один выпускник нашего класса — товарищ по парте Вениамин Кисни. Меня отметили серебряной.
Очень хотелось учиться дальше, поступить в инженерный институт. Но гимназическая подготовка не соответствовала желаемому профилю, а почти везде были конкурсные вступительные экзамены. Только в Петрограде тогда принимали в политехнический и лесной институты по конкурсу аттестатов. На что я и рассчитывал.
Между тем уже десятый месяц шла мировая война, Газеты печатали все — от объявлений «вдова с пышной фигурой» до сообщений типа «отступили на заранее подготовленные позиции». На многих участках фронта войска зарывались в окопы, тянули длинные траншеи, создавали проволочные заграждения.
Но боевые действия проходили где-то далеко от нас — за тысячи верст. И мы, выпускники, больше были заняты раздумьями о своем будущем. Перед отъездом домой я получил от руководства пансиона денежную премию — за заведование библиотекой учебников. Сразу же купил [18] себе хорошее летнее пальто, шляпу, чемоданчик — и прощай, старинная Рязань, прощай, тихая Ока, Трубеж. Встречусь ли еще когда с вами?..
И не мог я, конечно, предположить, что спустя двадцать пять лет вернусь сюда — приеду в звании генерал-майора авиации, Героем Советского Союза и начну создавать новую по тем временам Рязанскую высшую школу авиационных штурманов. На такое предсказание не отважился бы даже профессор оккультных наук из «Синего журнала».