Демобилизация

С августа прошлого 1946 года пошел пятый год службы Отечеству. Сколько можно служить!? Ждем демобилизацию со всем душевным желанием и сердечным трепетом. Хотя нам давно надоело все это, но все равно служим по-прежнему, не возникаем и не перечим начальству. Строго выполняем уставные требования. Этого-то у нас не отнять.

Наступил новый 1947 год. Твердо надеемся, уж этот-то год, наверняка, должен принести нам долгожданную демобилизацию.

В выходные, когда офицеры отдыхают дома, те, кому теперь должен наступить день ухода в гражданку, на вольную жизнь, отдельно собираемся в одну из комнат батальона. Рассуждаем о будущей учебе, о профессиях, тяжелой послевоенной жизни в гражданке. Понемногу выпиваем и поем самые любимые песни нашего поколения, песни нашей молодости. Ведь каждое поколение людей любит и поет свои песни. Нашими любимыми песнями стали песни военных лет. Нам особенно пришлись по душе песни, рожденные самой войной. Казалось, они отвечали нашим тогдашним настроениям, такие песни как «Землянка», «Солдатский вальс», «Актриса», «Коптилка», «Только на фронте», «Как ты встретишь меня», «Кисет», «Застольная», «Под звездами балканскими», «Три гвардейца» и им подобные.

В другой раз кто-нибудь читал стихи из своего блокнота. Во время войны имела хождение по рукам солдат поэма-подражание А.С.Пушкину «Евгений Онегин в авиации», сочиненная оставшимся неизвестным авиационным механиком. Помню, она начиналась так:

Жаль, тогда я не переписал эту поэму. Там были и такие строки:

и еще:

Слушаем, как они за ангаром стреляются на дуэли из ракетниц, за что командир полка сажает их на гауптвахту, и другие перипетии в их жизни, смеемся и отводим души.

Примерно так проходили наши воскресные вечера в ожидании демобилизации.

Наконец, 24 февраля 1947 года вышел приказ о демобилизации нашего возраста. Наступила какая-то особая, ни с чем не сравнимая радость. Тем временем начальство, особенно заместители командиров по политической части, начали усиленно агитировать нас, подлежащих демобилизации, остаться на сверхсрочную службу. Они умело обрисовывали материальные преимущества военнослужащего по сравнению с гражданским населением в эти трудные послевоенные годы. Можно считать, что их агитация не прошла даром. Гвардии старший сержант Самаковский дал согласие и остался на сверхсрочную службу. Как раз в эти дни прибыли призывники-новобранцы в наши части. Самаковскому быстро присвоили звание гвардии старшина и назначили старшиной роты новобранцев. Он в новой форме при нас уже приступил к воспитательной работе с молодым поколением. А нас не торопились отправлять. Собрали всех демобилизующихся в одну пустую комнату без постелей на втором этаже другого подъезда и держали еще долго. Правда, кормили как и прежде трехразовым питанием. Причину такой задержки объяснили какой-то хозяйственной неурядицей, не то денег нет нас рассчитать, не то железная дорога сильно загружена.

В эти дни, живя в пустой комнате, изнывая от безделья и ожидания отправки, демобилизующиеся солдаты-победители последнего этапа войны, оставшиеся в живых, в разговорах между собой и рассуждениях вслух стали высказывать свои обиды на правительство. Они говорили примерно так: «Скоро исполнится четыре с половиной года как мы служим и два года, как закончилась война. Впереди у нас учеба и приобретение специальности, затем создание семьи, рождение и воспитание детей — все это теперь у нас получится очень поздно. Это ведь нанесен невосполнимый урон нашей личной жизни, когда мы теперь встанем на ноги!? Эх, зря держали нас все эти годы!»

Только во второй половине марта 1947 года отправили нас в Москву, а дальше кому куда нужно.

Главной причиной долгой нашей службы явилась сразу же начавшаяся после Победы холодная война между бывшими союзниками: между Советским Союзом и западными странами. Сопутствующая причина — недостаточное число молодежи в стране, для своевременного пополнения армии и длительность потребного времени для их подготовки к войне.

США испытали атомную бомбу. На Потсдамской конференции Большой Тройки новый Президент Америки Трумэн сообщил Сталину о том, что у Штатов есть необычное, очень мощное оружие, в этот момент Черчилль впился глазами в Сталина. Об этом и других тогдашних событиях хорошо написал в свое время переводчик Бережков. Многие факты подробно изложены в книге «Тегеран, Ялта, Потсдам» (стенографический отчет). Затем США без всякой надобности, только ради устрашения народов и испытания на городах и людях, сбросили атомные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки.

Речь Черчилля в городе Фултоне и статья газеты «Правда» «Черчилль бряцает оружием» — неопровержимые свидетельства хода и роста процесса холодной войны. Конечно, в такой обстановке Сталин держал свою уже воевавшую, опытную армию -обижайся, не обижайся на продлившуюся сверх меры службу — таковы были факты.

Высшей кульминацией холодной войны явилось время намного позже, когда советские ракеты стояли на Кубе, военно-морской флот и авиация США полностью заблокировали остров. Тогда холодная война чуть было не превратилась в горячую. Это было при Никите Хрущеве и Джоне Кеннеди.

Как бы то ни было, основательная подготовка к боям, непосредственное участие в них и затянувшаяся еще на годы служба — это и был наш ратный труд, отданный на алтарь Отечеству, во имя Его свободы.

За год до демобилизации, когда я побывал в отпуске в ауле, видел как бедно, в недостатке живут люди после войны. Все промышленные товары тогда были дефицитными. Их очень мало привозили и не хватало людям. Ходили в рваных, латанных одеждах. Наши люди очень любят чай. Этот продукт пользуется у нас особым спросом. Чай являлся большим дефицитом.

На выданные при демобилизации деньги я приобрел себе в Москве приличную гражданскую одежду, обувь и небольшой чемодан наполнил плотно сложенными пятидесятиграммовыми пачками индийского чая.

1-го апреля 1947 года сошел с поезда на конечной тупиковой станции Александров-Гай. Остановился здесь же у бывших наших соседей по Новой Казанке и дальнего родственника моей тети Жумазии из рода Жольке Жаугашты, у дяди Утебая Журумбаева. Он и его жена знали меня хорошо. Они приняли меня тепло и радушно. После взаимных приветствий и расспросов они предложили мне раздеться и умыться. Усадили на почетное гостевое место в большой комнате. Пока мы с дядей разговаривали тетя расстелила дастархан (скатерть) и стала его накрывать. Занесла и поставила дышащий паром самовар, красный жар (шок) в треноге с ручкой, поставила на него заварной фарфоровый чайник с заваркой. Они живут на станции, имеют сообщение по железной дороге с городами Саратов, Уральск, Оренбург. С другой стороны, к ним приезжают из аулов родственники, сородичи и знакомые, привозят им сельхозпродукты. Дастархан был накрыт бауырсаками, сливочным маслом, куырдаком с картошкой, к которым добавлялся густой бордовый ароматный чай с молоком и сахаром. Все это свидетельствовало о том, что они живут хорошо. После чая хозяева сказали, что уже опущено мясо в казан для бесбармака, чтобы я сегодня никуда не ходил. Дядя Утебай не торопясь рассказывал мне: «Cейчас самый разгар весеннего половодья. Кара узень (Большая узень), Сары узень (Малая узень) уже давно вышли из своих берегов и затопили поймы, сенокосные угодья и все окружающие низменные места. Вокруг Казталовки море воды, с ними связь только верхом на лошади. С нашим районом и поселком Новая Казанка давно нет никакого сообщения. Наверное, не будет пока не сойдут весенние воды. С неделю назад перед тобой приехали сюда Алихан Мухтаров — сын покойного главного врача Жангалинского района Едреса Мухтарова — и Габдлкарим Гимадиев — сын старика-татарина Халауа. Они тоже остановились у своих знакомых и ждут случая хоть как-то добраться до Новой Казанки.

Зимой из Жангалы приезжали верхом на верблюде два мальчика для поступления в ФЗО (фабрично-заводское обучение). Они бросили верблюда у одних стариков здесь, а сами удрали неизвестно куда. Старик зимой возил топку, воду на санях, запряженных этим верблюдом. Но у них не было корма для верблюда. Завтра после утреннего чая, пойди к этим старикам, посмотри, есть ли у них этот верблюд, не сдох ли он от бескормицы. Если есть, то посмотри, в каком он состоянии. Пока для вас троих другого вида транспорта я не вижу.»

Утебай и его жена знали, что Алихан отдал войне одну ногу ниже колена, ходил на протезе, опираясь рукой на палку. Сейчас он возвращается с «места не столь отдаленного» после годичного там отбывания срока. А Габдлкарим едет вроде бы после освобождения из плена. Алихан и Габдлкарим — оба из Новой Казанки, мои земляки. Таким образом, если верблюд будет в состоянии идти в свои родные степи, то попутчики у меня есть.

Городок Александров-Гай расположен на некотором расстоянии от железнодорожной станции. Станция Алгай (сокращенно) с жителями представляла тогда небольшое село. Приезжающие поездом и уезжающие — все на виду. Быстро распространялась весть по селу, кто, к кому и откуда приехал. Дядя Утебай работал рабочим. Жена хозяйничала дома и подторговывала дефицитами. Она имела тесное сотрудничество с проводниками поездов. Их дочь училась. Был у них единственный сын Ахмет, старше меня, он не вернулся с войны.

В селе станции жил и работал экспедитором Жангалинского райпотребсоюза Сергей Сергеевич Куликов. Куликовых было два брата — Федос и Сергей, они коренные жангалинцы, примерно ровесники моего дяди Аюпа и с детства все росли вместе в одном поселке. Куликовы владели казахским языком как сами казахи. Говорили всегда со всеми казахскими пословицами, поговорками и прибаутками, сочным казахским языком без всякого акцента. Среди жителей станции семья Сергея Сергеевича считалась самой зажиточной. У них был хороший большой дом, просторный двор и подворье. Держали скот и другую живность. Сена и топки было запасено достаточно много.

Утром дядя Утебай мне сказал: «Если верблюд годен для ходьбы, то приведи его во двор к Сергею Сергеевичу и пусти его туда на один день и одну ночь, пусть он насытится кормом, Сергей Сергеевич тебе разрешит. И пошел я наискосок по селу, пересекая дворики-развалюшки, по направлению, указанному дядей. Нашел разваленный со всех сторон остаток камышового двора, на середине которого лежал очень худой верблюд; через стекло окошка домика пристально смотрела на меня старушка. Подошел к лежащему верблюду, обошел его: живой и тоже смотрит на меня. Я ему: «Айт-шу! Айт-шу!» Он нехотя, медленно и еле-еле встал на дрожащие ноги. Я еще раз обошел его, осмотрел его со всех сторон, погладил по голове и шее. Он понюхал меня в шею у воротника шинели и с удовольствием втянул в себя мой запах. Мы познакомились. А старушка все следит в окно. Когда я вошел в дом с обычным приветствием «Ассаламугалейкум!», то увидел и старика, сидящего на кошме за старухой, который ответил: «Уагалайкумсалам!» Я представился кто я и зачем. Старик: «Мы еще вчера слышали о твоем приезде. Пиши расписку о том, что забрал у меня верблюда Жангалинского райвоенкомата и туда же его сдашь по прибытии в Новую Казанку.» Я сел, тут же написал расписку и вручил ему.

Взял за повод своего нового знакомого и земляка, нашу надежду. Вместе с ним нас будет уже четыре сына степей, возвращающихся к своим родным просторам.

С Сергеем Сергеевичем встретились и поздоровались прямо у ворот его дома. Он уже был в курсе всех событий и наших дел. Верблюда пустили на привольный и изобильный корм. Он прямо при нас, разговаривающих о его голодном и худом состоянии, стал вкусно похрустывать пахнущим ароматным зеленым сеном, на что Сергей Сергеевич сказал: «Раз он так аппетитно ест, то с ним вы доедете хоть куда. Он здоров, только очень голоден».

Через мальчишек, всегда крутящихся возле взрослых, особенно около вернувшихся из армии людей в форме, передал Алихану и Габлдкариму, если они согласны и желают таким способом добираться до Новой Казанки, то пусть утром будут здесь.

Утром во дворе дяди Сережи встретились Алихан, Габдлкарим и я. Обнялись, похлопали друг друга по спинам, смеясь смотрели друг на друга, как будто мы расстались вчера, а не четыре с половиной года тому назад.

Верблюд за сутки насытился, выглядел намного лучше, чем вчера. Я повел его к колонке и напоил из ведра чистой водопроводной водой. По моей просьбе дядя Сережа дал нам очень большой, как канар, широкий и длинный мешок. Мы набили его сеном, завязали, хорошо утоптали и положили поперек на худую спину нашего «корабля пустыни». Наши вещь-мешки и чемодан связали бечевками между собой, переметом перекинули по мешку через спину верблюда и опустили на его бока. Алихана посадили верхом на набитый сеном и утоптанный мешок. С поводом в руке впереди я, Габдлкарим как погонщик сзади, двинулись прямо через рельсы в сторону грунтовой дороги, уводящей нас на юг.

Наш друг Сары атан почувствовал в нас своих настоящих друзей и прекрасно узнал дорогу, ведущую на родину, полную запахов полыни, жантака, алаботы, кокпека, по которым он давно соскучился, влача жалкое существование на голом дворе грязного села. Теперь его не нужно было вести за повод. Он сам, высоко подняв голову и не торопясь, широко шагал по дороге. Пройдя километра два, справа от дороги увидели низенькую беленькую палаточку. Наша группа продолжала идти по дороге, я свернул к палатке. Подойдя ближе, увидел человека, сидящего возле нее. Это был обросший, грязный русский мужчина. Я поздоровался, в ответ он что-то буркнул невнятное. Внутри палатки прямо у входа я увидел чашку с объеденными скелетными костями суслика. Молнией поразила меня увиденная правда. Быстро повернулся и бегом догнал своих. Коротко передал увиденное. Долго шли молча, переживая жизнь, наступившую после войны.

День выдался теплый, солнечный. В воздухе пахло настоящей весной. В небе беспрестанно пели свои трельные песни жаворонки. Земля еще не зазеленела, но выступившей из-под снега прошлогодней травы было обилье. Нашему Сары атану подножного корма предостаточно, и он это видел, оглядывая окрестность с высоты своего роста. Сары атан идет сам, его подгонять не нужно. Мы с Габдлкаримом теперь идем рядом с Сары атаном, чтобы лучше было разговаривать с сидящим на верху Алиханом. Я прошу рассказать Алихана, как он отдал фашистам ногу. «О, друзья, — начинает он, — это было в первом же бою. Я даже не успел сориентироваться, где мы и что с нами. На нас начали падать беспрерывно снаряды и мины. Взрывов было так много, что не успевали опомниться. Вдруг у меня в глазах сверкнули молнии, страшная боль поразила меня, я упал и больше ничего не помню. Опомнился от нестерпимой боли. Оказывается, меня клали на носилки. Очень удивился, увидев, что у меня один сапог на ноге повернут носком совсем в другую сторону. Память то пропадала, то возвращалась. Как снимали сапог в медсанбате не помню. Услышал только мужской голос: «Как раз срезана осколком по голенище сапога». Открыл глаза, вижу доктора в белой шапочке и халате. Моя голова — на высокой белой подушке. Он смотрит в мои глаза: «Попробуйте пошевелить пальцами ноги.» Я в последний раз увидел как еле-еле пошевелились мои бедные, только два пальца на ноге. Снова провалился куда-то в темноту.

Пилили мою бедную культю не раз. Гангрена одолевала. С каждым разом становилась моя культя короче. Спасибо хирургам, всем докторам и сестрам, остановившим наступление гангрены.»

В этот первый день нашего похода мы, не торопясь, при склонившемся к западу солнце, дошли до Аккутура, что всего в пятнадцати километрах от Алгая. Было решено здесь переночевать. Из здешних жителей мы все равно никого не знали. Выбрали на первый взгляд покрупнее дом и остановились около него. По моей команде «Шук, шук» и подергивании вниз поводка, Сары атан с готовностью подогнул передние колени, чуть не опрокинув Алихана вперед, затем сложил задние ноги под себя и основательно лег со вздохом и с чувством исполненного долга за сегодняшний день.

Мы с Габдлкаримом в армейской форме, Алихан в гражданской одежде, после обмена взаимными приветствиями со встречающимися, сообщили им, что мы демобилизованные, возвращающиеся домой. Исконное казахское гостеприимство — приглашают в дом. Ребята с вещами направились ко входу, мне же нужно позаботиться о нашем четвертом друге. Сары атана вывел за аул, на прошлогодний кокпек. Эта жесткая, деревообразная, почти как кустарник, степная трава под снегом сохранила свои мелкие листочки зелеными. Не стал накладывать путы на передние ноги Сары атана, уверенный, что он никуда не уйдет, будет пастись. Только поводок обмотал и закрепил на шее, погладил по голове, носу и губам с заячьим разрезом и пустил.

В доме оказался аксакал. Я поздоровался с ним и его женой, пожилой женщиной, обменялись рукопожатиями двумя руками. Он предложил раздеться и присесть. Ребята уже сидели, разместившись на почетных гостевых местах. На все вопросы аксакала стараюсь отвечать, не торопясь, вежливо, сполна, как подобает путнику и гостю от Бога, едущему издалека. Тем временем жена хозяина и молодайка, наверное сноха, приступили к приготовлению вечернего чая. Наши вещи лежали в этой же комнате справа от дверей при входе. Улучив момент в паузе между беседами, я открыл чемодан и передал пачку индийского чая жене хозяина — байбише. Она не скрыла радости и поблагодарила всех нас, беря руками угощение. За чаем и после него мы беседовали с аксакалом обо всем и долго. Он нам рассказал каких степных дорог следует придерживаться, чтобы как можно меньше проходить весенние воды вброд. «В степи дорог много», — предупреждал он нас. Точно указал путь нашего следования до следующего предполагаемого аула ночевки. Перед сном все трое вышли во двор. Я отошел за аул, присев на корточки, на фоне горизонта увидел силуэт пасущегося Сары атана. Убедившись в его верности службе и нам, вернулся и, успокоившись, лег и заснул крепким сном.

Утром рано, до утреннего чая, Сары атана я увидел также пасущегося, только отошедшего подальше от вчерашнего места. Он встретил меня спокойно, довольным и сытым взглядом. Я привел его к колодцу аула, напоил из колоды свежей холодной колодезной водой. После утреннего чая аксакал, провожая нас во дворе, еще раз повторил все ориентиры, повороты, возвышения и низины местности, где нам придется пройти броды. Пожелав доброго пути, проводил нас. Мы горячо поблагодарили аксакала, его семью и всех, кто вышел проводить нас.

Во второй день нашего похода и в дальнейшие дни мы проходили по 20–25 километров в день. В каждом ауле хорошо знающий свою округу человек подробно рассказывал нам дальнейший отрезок нашего пути до следующего предполагаемого по расстоянию аула ночевки.

Наш друг Алихан, сидя на Сары атане, вошел во вкус рассказчика. Теперь он сам стал рассказывать нам о том, как он очутился в «местах не столь отдаленных».

«У нас в Новой Казанке однажды я пошел на почту, — начал он, — для переговора с Уральском. Там передо мною тоже с Уральском разговаривал человек прямо с коммутаторного телефона. Человек переговорил и ушел. Подошла моя очередь. Девушка, работающая на коммутаторе, послала меня к телефону в переговорной будке. Я стал разговаривать с Уральском. Очень плохо, почти не слышно было моего уральского товарища. Он меня, наверное, тоже слышал очень слабо. Я попросил девушку разрешить мне поговорить с коммутаторного телефона. Она не разрешает мне, мотивируя «Вам не положено с этого телефона». Я ей контрмотивирую тем, что только что передо мной разговаривал человек с коммутаторного телефона. Она все равно не разрешает. У меня все внутри вскипело от такой дискриминации, неравенства и унижения меня. Не помню как, я вырвал трубку из ее рук и стукнул по голове этой же трубкой. Что тут было! Она закричала и заплакала. Все почтари сбежались, набросились на меня, ругали самыми последними словами. Позвонили в милицию. Прибежали милиционеры. Составили протокол и все подписались свидетелями. Милиционеры и все остальные тут же повели меня в суд. Совершился суд скорый над безногим, беззащитным инвалидом. Вот я и отбыл год исправительно-трудовых работ.»

Мы надолго замолчали, переживая заново и поступок, и наказание.

Благо апрельские дни были очень теплыми. Все свои верхние одежды мы сложили на спину Сары атана. С каждым днем Сары атан набирал свою былую силу. Теперь сзади Алихана могли сидеть по переменке то Габдлкарим, то я. Сары атан свободно, без всяких затруднений вез нас на себе, не считая за тяжесть. Степные травы, воздух, родная стихия и мы, окружавшие его друзья, действовали на него благотворно, оздоравливающе. При ночевках я ни разу не наложил путы на его передние ноги. Он ни разу не покинул нас, ни разу не подал вида недовольства или голоса. Вот таким оказался он, жануар Сары атан. Мы от души благодарили Бога и судьбу, подаривших нам его.

Впереди широкий и длинный с невидимым краем залив весеннего половодья. Наша проселочная дорога уходит под воду. Противоположный берег и выходящее из-под воды продолжение дороги отсюда еле-еле видно. Глубину самого глубокого места не знаем. Предполагаем только, что это место должно быть где-то на середине залива. День очень теплый, весеннее солнце слегка даже припекает. Алихан с Габдлкаримом на верху, на Сары атане. Раздеваюсь, передаю им наверх свою одежду и обувь. Остаюсь только в кальсонах. Беру за повод Сары атана, стараясь держать направление на еле видимое из-под воды продолжение дороги на противоположном берегу, вхожу в воду. Сары атан не торопясь смело идет за мной, ни разу не тянет поводка назад. Под водой ногами чувствую поверхность дороги. На середине залива, в самом глубоком месте, вода доходит до брюха Сары атана, а мне почти по грудь. На берегу делаем небольшой привал с обсыханием, затем продолжаем путь. Подобных переправ вброд по пути было еще несколько.

Габдлкарим Гимадиев сам ничего не рассказывал. Мы с Алиханом, понимая его щекотливое положение по сталинским законам, не задавали ему никаких вопросов. Ему еще предстоит исповедаться органам государственной безопасности.

Наша долгая неторопливая дорога с разговорами дала мне возможность рассказать моим землякам-попутчикам примерно то, что изложено в данных «Записках радиста».

Через Сары узень переправились у Шакена (Жулдыз) без особых приключений. Вскоре вступили на территорию нашего Жангалинского района.

При каждой остановке хозяйке дома вручаем пачку настоящего индийского чая Московской чаеразвесочной фабрики. Бедные наши люди делятся всем, что у них есть. При одной ночевке хозяйка поставила перед нами на дастархан блюдечко сливочного масла, сбитого только что. Не было ни хлеба, ни иримшика или другого что-то пожевать. Пили чай. Жили бедно, впроголодь, а какая душа у них богатая, широкая. Угощали нас иримшиком (домашний сыр), жаренной пшеницей (бидай), Сарсу (сгусток сыворотки), тары (жаренное просо). В одном месте для нас варили мясо недавно зарезанного бычка со склада, целых четыре часа без инкала (нет муки), все равно оно оказалось твердым и черным.

Прошли колхоз Енбек (Труд). На траверсе Саралжына, слева от дороги пашут, сеют, боронуют много людей и техники, целая бригада. Среди них верхом на лошади рысью объезжает какая-то женщина в белом платке то одну, то другую группу работающих. Нам с дороги их видно хорошо. Вдруг женщина во весь опор пустилась за нами. Догнала, поздоровалась. Оказалось, одна из сестер Баязитовых. Она здесь уполномоченный представитель райкома партии по весеннему севу.

«Я спрашиваю у людей, — говорит она, — что за группа движется по дороге?» «Какие-то жангалинские жигиты, возвращающиеся из армии», — отвечают мне. «Разве есть парнишки в Новой Казанке, которые были бы мне не знакомы? Вот я и убедилась, действительно наши возвращаются», — говорит восторженно она.

Она нас тепло поздравила с вступлением на родную землю, пожелала доброго пути и умчалась обратно к хлеборобам.

Вроде мы едем не торопясь, все равно впереди нас никто не помчался сообщать о нас. А людская молва «узын кулак» (длинное ухо), степной телеграф доносит — едут жигиты Жангалы.

Мы между собой совещаемся и решаем: в таком виде, в каком мы сейчас, в Новую Казанку при людях не появляться. Мы лучше прибудем ночью, когда все спят. Как же, мы ведь жигиты, увидят нас девушки в таком виде!? Наша молодецкая мужская гордость не позволяет нам уронить нашу честь, стыдимся. Оставляем последний отрезок пути около десяти километров, делаем хороший дневной отдых и в три часа ночи входим на центральную Советскую улицу Новой Казанки. В поселке такая тишина, аж в ушах звенит. Все спят, даже ни одна собака не лает. Наши живут на этой улице, останавливаемся перед воротами дома и большого двора. Друзья, попрощавшись со мной, расходятся по своим домам. Пускаю Сары атана во двор, он теперь тоже дома.