В тылу врага

Мы вылетали на штурмовку по несколько раз в день. Командир полка Митрофанов вызвал командиров эскадрилий, сообщил:

— Есть приказ командования нанести удар по вражескому аэродрому в районе Харькова. Командир истребителей извещен. Вылетаем немедленно. Об этом задании сообщил нам, летчикам, комэск Пошевальников.

На задание вылетел полк почти в полном составе. Прикрывали его около трех десятков истребителей.

Как это получилось, никто не понял, но немцы, несмотря на все предосторожности, прозевали подход «ИЛов». Во всяком случае, истребителей в небе на этот момент не оказалось, зенитки открыли огонь с опозданием и поплатились. Их тут же накрыли сброшенные штурмовиками бомбы и пушечные снаряды.

Я следом за комэском вел звено на стоявшие на краю аэродрома вражеские самолеты, «Мессеры» и «Фокке-Вульфы». Штурмовики звена снизились, прошлись над ними. Между самолетов метались летчики, заводили моторы, некоторые выруливали, пытались взлететь. Я бросил самолет в пике, выжал гашетки, прошил самолеты снарядами из пушек, ударил эресами. Мой ведомый, Коптев, поджег «Мессера» уже на взлете. Штурмовали, сбрасывали бомбы, корежа, пятная воронками взлетные полосы.

Расправившись с истребителями, штурмовики обрушились на выстроенные в ряд «Юнкерсы». Восьмидесятикилограммовые бомбы, снаряды, эресы прошивали, разворачивали, рвали на куски распростертые, беспомощные на земле, тяжелые машины. Дымными кострами занимались, пылали залитые горючим искореженные и целые бомбардировщики.

Вскоре после этого генерал Рязанов перед строем вручил мне, как он сказал — «двадцатилетнему комсомольцу», орден «Красного Знамени».

Как и все последние, этот день был пасмурный, шел дождь. Свинцовые тучи ползли, клубились, чуть не задевая узкую полоску летного поля аэродрома. Уверенные в том, что в такую темную, облачную кашу, при нулевой видимости, полетов не будет, летчики натопили в землянке железную печурку, сидели, лежали, впитывали всем телом блаженное безделие. Отдыхали.

Но вот в землянку врывается посыльный.

— Эскадрилью Пошевальникова на КП! — коротко передает он приказ.

На КП замкомандира полка майор Кузнецов. Дождавшись, когда эскадрилья собралась, сообщил:

— Результат штурмовки аэродрома отличный. Но немцы сумели восстановить его. Как доносит разведка, он уже действует. Командование фронта требует убрать эту язву. Ставлю задачу уничтожить аэродром окончательно. Сделать это будет не так уж трудно, немцы уверены, что мы, довольные результатами штурмовки, конечно же, не будем штурмовать вторично уже уничтоженный аэродром. Погода благоприятная. Этим мы и должны воспользоваться.

Летчики переглянулись. Ничего себе благоприятная! В таком молочном месиве крыла самолета не увидишь. Но приказ есть приказ.

На этот раз летели шестеркой. Ведущим — я. Туман сплошной стеной от самой земли и конца ему не видно. Штурмовик с трудом рассекает лопастями бешено вращающегося винта молочное месиво, расталкивает, раздвигает его плоскостями, а оно, густое, вязкое будто тянется за ним, и машина никак не может из него выбраться. Земли, конечно, не видно, перед глазами никаких ориентиров. Но я хорошо ориентируюсь на местности, маршрут знакомый, веду группу точно к цели.

Еще на дальних подходах к аэродрому шестерку встретили «Мессеры». Их было вдвое больше. Штурмовики не отступили, не ударились в бега, как рекомендовалось еще в наставлении. Да и «ЯКи» подоспели. Завязался воздушный бой, завертелась смертельная карусель. Один из «Мессеров» устремился на чуть высунувшегося из круга штурмовика. Чья машина, я определить не успел, «Мессер» устремился на нее. Я рванулся вперед, встретил немца шквальным огнем своего оружия, нырнул вниз, увернулся от пулеметных трасс, тут же развернулся и сошелся с «Мессером» чуть ли не в лоб. Он шел на меня вроде как на таран. В прицеле — острый нос истребителя. Я выжал гашетку. Цепочка снарядов впилась куда-то в нос или фонарь «Мессера».

Все это заняло сотые доли секунды. Я успел отвернуть самолет от летевшего вниз истребителя. Увидел, как он падал, оставляя в небе дымный шлейф. Рядом с ним падали еще два «Мессера», сбитые кем-то из летчиков моей группы или «ЯКами». Обескураженные таким мощным отпором, немецкие летчики отвернули, скрылись за горизонтом. Эскадрилья следовала своим маршрутом.

До цели недалеко: немцы на земле, извещенные о приближении штурмовиков, открывают ураганный огонь из всех видов оружия, стреляют уже восстановленные или установленные за ночь зенитные батареи. В воздухе густо от разрывов. И, как назло, развиднелось, может здесь, в этом районе, густых туч вообще не было. Теперь самолеты, группы в почти чистом небе, в его голубизне, как на блюде, теперь они — отличные мишени и можно стрелять по ним, как в тире.

«Ввязываться в драку с зенитчиками уже ни к чему, — соображаю я, — лучше сманеврировать, обойти их». Делаю маневр, увожу «ИЛы» за появившееся одинокое облачко. Выныриваем из молочной пелены у самой цели, почти над аэродромом. Немцы успели прибраться. Воронки от бомб на взлетной полосе уже не зияют, их засыпали, заровняли. В стороне, огромной кучей, разбитые, сожженные машины. На линейке новые бомбардировщики. А истребителей нету. Соображаю: «Куда-то перебазировались. Это хорошо, значит, похозяйничаем здесь, устроим шумок».

Окидываю взглядом самолеты группы. Они все в сборе, в четком построении. Докладываю на КП:

— Выхожу на цель.

И тут появились «Юнкерсы». Как видно, немецкие бомбардировщики возвращались с задания на свой аэродром. Горючее у них, конечно, на исходе, отвернуться от аэродрома нельзя. «Что же, долбанем их и в воздухе, тем более, что идут они без прикрытия». Истребители уже ушли на свой аэродром. Сосредоточиваюсь, командую:

— Атакуем «Юнкерсы»! Атакуем! — и устремляюсь на медленно, по моим меркам, — летящий тяжелый бомбардировщик, с лету всаживаю в него очереди снарядов и эресов.

«юнкерс» окутывается дымом, сваливается на крыло, падает. За ним падают еще два сбитых кем-то из наших фашиста.

Бомбардировщики разворачиваются и уходят, бегут, оставляя поле боя за штурмовиками. Они, видно, так ни в чем и не разобрались. Гнаться за ними некогда и не с чем. Боекомплект нужно беречь для штурмовки аэродрома.

Снова заговорили зенитки, летят красные шары-снаряды эрликонов, небо снова в клубах разрывов. Срывается, падает штурмовик. Чей? Кто в нем? Номера не засек.

Не время переживать потерю, бой есть бой. Хотя и жалко, до слез, до боли в сердце жалко, но потери не напрасны, фашисты потеряли больше. И еще потеряют.

— Потеряют! — корчась от злости, кричу в шлемофон.

На аэродроме, под нами, паника. Немецкие летчики как вчера те, заводят моторы машин, наверное, стараются увести самолеты, хоть куда, в сторону, но огромные машины на земле вовсе неповоротливы, налезают друг на друга, валятся, загромождая взлетные полосы.

— Атакуем, атакуем! — командую я и снова пикирую на самолеты. За мной — остальные.

Бомбы сброшены. Немецкие самолеты на земли горят. Группа следом за мной делает второй, третий заходы. И тут я улавливаю перебои в работе мотора своего самолета. Кое-как выравниваю его, левым пеленгом выхожу на обратный курс. Мотор явно не тянет. Вывожу машину из строя, уступая место ведомому. Приказываю Коптеву следовать на аэродром. Самолет валится на левое крыло.

Группа кружит. Я кричу Коптеву. Командую:

— Веди группу домой! Домой!

У моего штурмовика мотор срывается, но все-таки работает. Я еще лечу.

До аэродрома уже рукой подать, минут восемь-десять лету. Но вырвавшиеся откуда-то из-за леса «Мессеры» не дали этих минут. Их всего два. С ними было бы можно и подраться, но мотор моего штурмовика еле тянет. Я скриплю зубами, гнусно, — что не делал никогда — ругаюсь. Если бы машина была исправлена, я бы им дал, показал. Кое-как поднимаю самолет вверх, уклоняюсь в сторону, пытаюсь поймать «Мессера» в прицел, но это невозможно, скорость мала, самолет почти не слушается рулей...

Умолк пулемет. У стрелка и у меня самого кончился боезапас. Фашисты разворачиваются и с боков, спокойно расстреливают штурмовика. «Попадание в фюзеляж», — засекаю я. — Второе еще раз в мотор. Он глохнет окончательно. Теперь все, конец».

— Прыгай! Прыгай! — приказываю стрелку.

Тот пытается что-то возразить, но я опять зло ругаюсь.

— Прыгай, твою мать! Прыгай! Приказываю!

Стрелок откидывает фонарь, вываливается из кабины. Немцы всаживают в почти уже падающий самолет еще пару снарядов. Чувствую, как меня ударило в ногу, в плечо.

— Теперь все, теперь пора, — решил я и вываливаюсь из самолета.

Сколько-то лечу затяжным. Раскрываю парашют чуть ни у самой земли.

Осматриваюсь. Кругом лес. Озерцо, на берег которого приземлился.

Тут же подбегает следивший за моим полетом уже приземлившийся стрелок. Спрашиваю:

— Как приземлился, Яковенко, ничего? — Стрелок совсем молоденький парнишка, страшно боялся прыгать с парашютом на тренировках.

— Ничего, товарищ лейтенант, прыгнул как надо. Теперь-то чего. Где мы?

— Мы на земле. Главная наша задача — бежать. Немцы, наверное, засекли наше падение. Мы на их территории. И словно в подтверждение над нами проносятся оба «Мессера».

Пытаюсь встать и падаю. Боль пронизывает ногу, плечо горит, рукой не пошевельнешь. Раздеваюсь, осматриваю себя. Действительно, ранен. Одна ранка на левом плече, вторая — почти касательное неглубокое попадание — в левую же икру. Боль невероятная. Кажется, что ею наполнено все тело. Раны, хотя и не серьезные, горят, жгут огнем. И еще кровоточат.

Яковенко мотает головой.

— Санпакет не захватил. Ах балда, балда! — бьет себя по лбу.

— Ладно тебе — злюсь я. — Рви на мне рубашку, нижнюю, на бинты рви.

Он быстро справляется с задачей. Полосует рубашку, туго обматывает раны. Становится вроде легче. Встаю. Опять дикая боль пронизывает тело. Но идти надо, забраться хотя бы за это озерко, которое засек краем глаза сверху. Здесь сейчас появятся немцы. Летчики, конечно, сообщили о двух сбитых ими советских пилотах.

— Да вы на меня валитесь. Я сильный, выдержу, — уговаривает Яковенко.

Превозмогая боль, обхватываю парня и иду, скачу, ковыляю на одной ноге, вторая приволакивается за мной.

Утопив парашюты в озере, по лесу обогнули его, забились в густые камыши по мелкому болоту и тут же услышали погоню. Немцы прочесывали лес. Хорошо, что с ними не было собак. Походили около озера и почему-то побежали в сторону, даже не заглянув в камыши.

Мы отлежались. Парень снова осмотрел меня и подправил бинты. Кровь уже не шла. И вообще, раны были не опасные. Кости-то целы.

Нужно было сориентироваться. Планшет у меня сохранился. Сверился по ручному компасу — он был у стрелка — с картой. Для нашего хода мы были в глубоком тылу у противника. До линии фронта не близко, добраться до него будет нелегко, но возможно. Оружие — два пистолета и пара обойм к ним, еще два ножа. Есть нечего. Пока можно терпеть и без еды. Главное — не сидеть, двигаться, идти.

Определив по карте район нашего приземления, отметив выход к линии фронта, пришлось вырезать этот участок, а карту — уничтожить, на ней наши аэродромы. Вырезали палку и пошли.

Боль постепенно притуплялась. Мы прибавили хода.

Солнце садилось. Начало темнеть. Выбрались к какому-то поселку. Обошли, опасаясь встречи с немцами. Залегли, в кустах. Заснули как убитые.

К рассвету на пути — снова небольшое село.

— Зайдемте, товарищ лейтенант, — предложил Яковенко. — Чего бояться, тут же наши, русские. Неужели выдадут? Отдохнем. Может, подкрепимся. Жрать охота.

Ход был рискованный, но я так вымучился, что было все равно. Соображал, наверно, от потери крови, от боли, плохо, иначе не согласился бы на такую легкомысленную небрежность. Однако пистолет вынул.

Пробирались задами, через огороды, к домику на отшибе. В окне огонек. Перебрались через поваленный плетень. И сразу из полутьмы:

— Хальт! — щелкнули затворы автоматов.

— Хальт! — из-за сарая вынырнули две смутно различимые в темноте фигуры.

Я выстрелил, выстрелил и Яковенко. И сразу лай собак, крики.

Яковенко рванул меня, почти взвалил на себя. По кустам, по каким-то зарослям по крутому откосу скатились вниз к речушке, по горло в воде, перебрались через нее и опять в лес. За спиной за нами крики, стрельба. Вспыхнули прожекторы.

Пробежав по лесу, опять уперлись в болото. Перебираясь с кочки на кочку, проваливаясь по пояс, перешли его, углубились в лес. И на этот раз оторвались от преследователей. Выстрелы, крики затихли, остались позади.

От бега боли в ноге, в плече усилились, перед глазами — круги. Мучительно хочется пить. Вода кругом, но вонючая, болотная. А жажда жжет, и я пью эту гнусную, но приятно охлаждающую жижу.

День пролежали в кустарнике, зарывшись в сухие листья, ночью опять пошли. Появилась луна, при ее свете можно было сверяться с компасом.

Но случилось совершенно непредвиденное, в нашем положении — просто нелепое. Яковенко поразила куриная слепота. Как оказалось, он был ей подвержен. При отправке на курсы воздушных стрелков скрыл это. Теперь мы шли — один считай без ноги и руки, другой почти совершенно слепой.

Я тоже ничего не видел, плохо соображал. Сколько мы брели по лесу, уже не помнил, во времени не ориентировался, с направления, определенного по компасу, сбился. Мучительно хотелось одного, плюхнуться на землю, прижаться, притиснуться к ней, прохладной, унять боль в ранах, раздиравшую тело.

Не замечая ничего, свалились, рухнули в какой-то овраг. От дикой боли потерял сознание. Наверное, быстро очнулся. Пошарил руками — Яковенко рядом. Полежали молча. Боль утихла. Я заставил окончательно упавшего духом стрелка идти. На парня уже не опирался. Он еле шел... Притерпевшись к боли, я сам шагал как можно бодрее.

Из оврага выбрались затемно, сразу наткнулись на избушку-полуземлянку. В предрассветной мгле проступала дверь. Страх у меня пропал, растворился.

— Схожу, разведаю, — шепнул я стрелку, шагнул. Дверь распахнулась. В освещенном проеме — фигура немца. Ну да, немца. Он в нижнем белье, на плечи накинут френч, на голове пилотка. Я за деревом, немец меня не видит. Но подает голос слепой Яковенко:

— Талгат, Талгат, где ты?

Немец почему-то не прячется в избушке, наверное, ошеломленный русской речью, кидается в сторону, скрывается в лесу. Дверь снова распахивается, в ней еще один немец. Я стреляю в упор, на одной ноге отскакиваю в сторону, как могу ковыляю к оставленному стрелку, тащу его за собой. Сколько так тащил — не знаю. Пересекаем поляны, пробегаем через перелески.

Останавливаемся в реденьком лесу. Валимся от усталости замертво.

— Брось меня, — отдышавшись, шепчет Яковенко. — Иди сам. Я может прозрею, видеть буду, доберусь.

Я ругаюсь:

— Не смей говорить. И думать о таком не должен. Позорить меня не смей! Если товарища в беде брошу, Аллахом проклятый буду, мучиться и на том свете буду.

Опять спрятались в какой-то низине.

Наступила еще одна ночь. Дождались темноты. Вышли из леса и опять на изубшку. Нужно было уходить. Немцы могли быть и тут. Но мучил голод, да и не пили целый день. Про то, что не ели, стараюсь не думать. «Черт с ним, пойду!» — опять решаюсь я.

— А если немцы? — шепчет Яковенко.

— Ну и что! Не рота же их там? Если отделение, перестреляю. — Забрал у него пистолет и, зажав по одному в руках, подобрался к двери, прислушался. В избушке вроде тихо. Набрался смелости, стукнул. За дверью зашевелились, раздался голос:

— Кто это?

— Свои, свои, — поспешил я.

— Что за свои? — вопрошала явно старуха.

— Летчики мы, советские летчики. Немцы тут есть?

— Нету. Только ушли. Ищут. Говорили, летчиков. Не вас ли?

— Может и нас. А ты помоги. Водички бы, хлеба по куску. Вдвоем мы, двое суток не евши.

Дверь приоткрылась, в светлом прямоугольнике двери четко обозначилась фигура действительно старухи. Осмотрела меня, мою заскорузлую от крови одежду, всплеснула руками.

— Боже ж мой, ты, сынок, вон и раненый. Так заходи, перевязать, может.

— Ой, бабушка, не до перевязки нам. Хлебушка бы!

— Так нету же хлеба. Немцы, да старостовы бандюги все забрали. Картоха вареная есть. Могу дать.

— Давай картошку, бабуся, — обрадовался я.

Бабуся сходила в избу, принесла большой ковш воды, напоила, сыпнула мне в полу картошки, в тряпочке — соль. И еще небольшой кусок сала.

— Ешьте, милые, больше у меня ничего нет. Капусту и ту забрали, оглашенные.

Я поблагодарил бабку, даже расцеловал ее.

В избушку мы так и не вошли: боялись, что нагрянут шарящие по лесу, нас ищущие немцы. Ушли в лес, забились в кустарники, поели картошку. Немного насытились. Измученные уснули.

Проснулись вскоре. Нужно было идти. Фронт где-то рядом. Уже слышатся канонады. Но лес кончился, дальше — поле. Рассвело. Слева поселок или деревня — строения. По открытой местности идти опасно. Мы ползем. Заваливаемся в яму-воронку от авиационной бомбы. Впереди — лесок, искореженный бомбежкой. Видно, что-то тут поблизости есть, на что-то налетали самолеты наши, или немецкие.

Лежали в воронке до темноты, потом снова ползли тем же порядком — я впереди, Яковенко за мной, на ремне. И снова воронка. Мы летим вниз. Лежим в жидкой грязи. Кругом тихо, небо то и дело освещают ракеты. Значит, фронт рядом. Потихоньку выкарабкиваемся наверх. Вспыхивает ракета. Мы на бугре, как на ладони. Еще ракета, за ней еще. Светло как днем. Немцы засекают нас, трещат пулеметы, автоматы. Грохот взрыва и я теряю сознание.

Когда пришел в себя, было тихо и темно. Обстрел кончился. «Из миномета нас», — соображаю я. Но где стрелок? Выбираюсь из воронки и сразу натыкаюсь на тело. Это он, Яковенко, неподвижный. Ощупываю. Рука попадает во что-то липкое, голова, раздробленная, в крови. Парень мертв.

С трудом волоча тяжелое, будто свинцом налитое тело, снова ползу, припадая к земле в полубеспамятстве, на уже совсем отчетливо доносящиеся отзвуки канонады, к линии огня. Кое-как перебираюсь по кустам, через болото, ползу по канавке, сознавая, что каждую минуту могу подорваться на мине, взлететь на воздух, либо опять накроют, освещенного ракетами, минометчики. Ползу долго, как кажется, целую вечность, хотя каким-то шестым чувством определяю, что преодолел не более сотни метров. Опять срываюсь в темноте, скатываюсь с обрыва, плюхаюсь в воду. «Река! Северный Донец, — догадываюсь я. — На той стороне наши».

Я перелетал эту водную преграду десятки раз. Перелетал всего за одну, за пару секунд. А теперь она встала на моем пути к своим непреодолимой преградой.

Немцы, что-то услышав, может быть, увидев сверху, с обрыва, открывают автоматный огонь. В воду плюхаются, вздымают водяные, столбы, мины. Меня не задевают. Но лежать без движения нельзя. Пока я под обрывом, в мертвой зоне, а уже светает, развиднеется совсем, немцы расстреляют прицельно, как в тире или еще хуже, возьмут в плен. Такого я допустить не могу. Значит, плыть и все...

Я стаскиваю сапоги, прямо в одежде отталкиваюсь от берега, плыву, с трудом почти на спине, загребая одной рукой.

Немцы улавливают в предутренней тишине плеск воды и снова открывают огонь. Пули смачно шлепаются в воду, между рук, около головы, впереди и с боков. Я зарываюсь в воду, словно она может прикрыть, защитить от пуль. Но она не защищает, что-то бьет по руке. Боли в ледяной воде почти не чувствую. Рука немеет, но я все-таки плыву, уговариваю себя:

— Дотяну, дотяну!

А сил уже нету, руки наливаются непреодолимой тяжестью. Ноги немеют. Я выбился из сил окончательно. Намокшая одежда, да и все тело, наполненное свинцовой тяжестью, усталостью, тянут ко дну. И это уже не пугает. Вялое безразличие сменяет все стремления, вытесняет мысли. Я опускаю руки, бессильно вытягиваюсь и отдаюсь течению реки...

Но ноги тут же стукаются о твердое. Подо мною дно, берег.

Я бреду по воде, выбираюсь на сушу и падаю без сознания.

...Очнулся в санбате. Врачи копались в ранах, делали перевязку. А я жил. Прошел через строй смертей и выжил.