И счастье и боль

Варвары XX века

Сердце колотилось от радости, когда из всех армейских репродукторов разносилось такое долгожданное сообщение:

«Войска 4-го Украинского фронта при поддержке массированных ударов авиации и артиллерии, в результате трехдневных наступательных боев прорвали сильно укрепленную оборону немцев, состоящую из трех полос железобетонных оборонительных сооружений, и несколько часов тому назад штурмом овладели крепостью и важнейшей военно-морской базой на Черном море — городом Севастополь».

Свершилось!

В Севастополь мне удалось попасть только через день: заботы в полку отнимали почти все время.

И сразу — как удар ножа — воспоминания о тех минутах, когда мы покидали город.

Помню строки из своих записок:

«Да, теперь можно об этом сказать: нас душила ярость. Слова утешения о том, что мы выполнили свой долг, что Севастополь перемалывал лучшие фашистские дивизии, что он выполнил свою задачу, признаюсь, плохо доходили до нас.

Мы видели корчащуюся в огне Графскую пристань, развалины его когда-то словно сотканных из легенд и героики проспектов, иссеченную осколками бронзу памятников, развороченные, вздыбленные, несдавшиеся бастионы.

Я не мог спокойно слушать переворачивающую душу песню, где рассказывается о том, как «последний матрос Севастополь покинул...». Мне виделись могилы друзей на Херсонесе и люди в окровавленных тельняшках, поднимающиеся в последнюю атаку.

Не верится, что я снова в Севастополе. Собственно говоря, Севастополя нет. Есть место, на котором стоял город. От горизонта до горизонта горы и холмы дымящихся руин.

В только что начавшем свою работу горсовете мне рассказали: [96]

— Все нужно начинать от нуля. Из шести тысяч главных строений сохранилось менее двухсот. И те наполовину разрушены.

Торят баржи в Южной бухте. Инкерман — сплошное пепелище. Как скелет доисторического чудовища, поднимается из воды башня взорванного крана. На месте Дома офицеров — руины. Морской библиотеки больше не существует.

Над фронтоном Графской пристани прибита матросская бескозырка.

— Чья? — спрашиваю моряков из отряда Цезаря Куникова.

— Понимаете, позавчера со штурмовой группой ворвались сюда, флага с нами не было. Вот Петя Гублев и решил: а разве бескозырка — не флаг?! И прибили...

Вроде бы мелочь? Нет — память о подвиге!

К колоннам приставлена лесенка. По ней взбирается матрос.

Минута — и над Графской пристанью реет на свежем ветру флаг с синей полоской, серпом и молотом.

Тогда в Севастополе я встретился с военным корреспондентом, ныне известным писателем Петром Сажиным.

Петр очень точно записал в дневнике то, что мы тогда вместе наблюдали:

«...Около дома, в котором обосновался председатель Севастопольского горисполкома, бывший матрос Василий Ефремов, толпились женщины с Корабелки, с Петровой горки, с Чапаевки.

Председатель и его сотрудники сидели на вещевых мешках — никакого имущества не сохранилось и ничего нельзя было добыть поблизости. Севастопольские женщины — мичманские и матросские жены, приученные, как и их мужья, к флотскому порядку, после краткого разговора с председателем погоревали, поохали, а некоторые даже «слезой умылись», вспомнив погибших, заявили:

— Ничего, Василий Петрович! Не горюй! Во время обороны, под бомбежками слабину не выбирали, а теперь и подавно. Вон немец пускай на Херсонесе икру мечет...

Примерно через два-три часа женщины вернулись к горисполкому. Вышедший навстречу Ефремов прослезился: у дверей дома — столы, стулья, бак для воды, кое-какая [98] посудка, подушки, одеяла, а в руках у некоторых женщин даже судки с горячей пищей!

Объезжая город, я побывал на Корабельной стороне, на Зеленой и Петровой горках, на Лабораторном шоссе, и всюду на жарком южном солнце разыгравшегося дня сушилось солдатское белье, а возле чанов с горячей водой солдаты, голые до пояса, с коричневыми от загара шеями, с наслаждением терли мочалками друг другу беломраморные торсы. А их белье тут же стиралось «мамашами». И мне невольно вспомнилось, как во время обороны Севастополя тысячи добрых и неустающих женских рук обстирывали гарнизон, ремонтировали обмундирование, шили белье, штопали носки, делали минометы, мины, гранаты и еще бог знает сколько разных вещей!..»

10 мая. Утро. На руинах — обращение Севастопольского городского Совета депутатов трудящихся:

«Жители Севастополя!

Доблестная Красная Армия и Военно-Морской Флот освободили столицу черноморских моряков — овеянный славой Севастополь. Над городом снова реет Красное [99] знамя Советов. Трудящиеся города сердечно благодарят войска, освободившие Севастополь.

Товарищи! Соблюдайте строгий военный порядок и дисциплину. Вылавливайте шпионов и провокаторов и отдавайте их органам власти!

Дружно за работу! Самоотверженным трудом поможем быстрее восстановить промышленные и коммунальные предприятия города, жилые дома и культурно-просветительные учреждения.

Да здравствует советский Севастополь!

Слава Красной Армии!

Слава Военно-Морскому Флоту!

Да здравствует Всесоюзная Коммунистическая партия (большевиков)!».

Неведомо какими путями в разрушенном до основания городе находят горком партии и горсовет письма, лавиной хлынувшие в город со всех концов страны.

И во всех один вопрос: «Как побыстрее приехать в Севастополь?»

Из Сибири: «Дорогие севастопольцы! Я пишу вам в тот момент, когда радио принесло известие о взятии нашими [100] войсками Бельбека, Качи, Любимовки, а вечером мы услышали об освобождении Ялты. Пока мое письмо дойдет до Крыма, город-герой будет уже советским. Мое сердце с вами, товарищи, оно рвется в родной город».

Из Казахстана: «Прошу дать мне возможность быстрее вернуться в любимый Севастополь. Я знаю, что фашистские варвары сделали с ним. Я знаю, много трудностей будет впереди, но я хочу быть в числе людей, на долю которых выпало большое счастье восстанавливать город-герой...»

Тысячи писем, со всех концов страны...

Иду по мертвому городу. Поднимаюсь к Историческому бульвару. Пожалуй, зря я сюда шел — только сердце растравилось. Как я любил Севастопольскую панораму. Сколько раз бывал здесь.

А сейчас... Сейчас — черный, обугленный скелет здания.

Захожу внутрь. Все стены — в надписях: «Здесь были два друга — верные сыны России. Лев и Валерий».

«Здесь наверху я в последний раз махнула платочком Жоржу, когда уходил поезд. Прощай, Жорик, что ждет тебя в Германии? 1943 г. Нина П.».

«За что они убили мою Лидочку, за что? Клавдия С.».

«Смерть фрицам за то, что надругались над военнопленными и сожгли их в барже 4.4.44».

«Здесь были защитники Родины. Нюра, Лида, Фрося».

Впрочем, надписи везде — на стенах руин, в казематах, на набережной:

«Мы жили здесь с 30.VII.43 года, а раньше на Ленина, 100. Нам было очень тяжело и грустно. 4.V.44 отправлены в рабство: Гостищева Люба, Гостищева Феодосия, Юнусов Алик, Федосеева. Прощайте, друзья, наше сердце в слезах. Помните нас!»

«Дорогая Родина, не забывай нас, мы не забудем тебя. Крогулецкая»...

Надписи — первый рассказ о том, как жил, сражался, в оккупации непобежденный Севастополь.

И враг с лихвой заплатил за все страдания, муки и жертвы наши:

«За всю крымскую кампанию с 8 апреля по 12 мая, — говорилось в сообщении Советского информбюро, — противник потерял по главным видам боевой техники и [101] людского состава: пленными и убитыми 111 587 человек, танков и самоходных орудий — 299, самолетов — 578, орудий разных калибров — 3079, автомашин — 8086...».

Такова была севастопольская «арифметика».

Позднее я видел, как в бухту входили боевые корабли флота.

Кто в эти минуты не вспоминал слов щемящей душу песни «Заветный камень»?

«Мирная даль» тогда еще только брезжила. Но флот входил в Севастополь, В наш свободный, родной Севастополь.

Наука ненависти

Страшными были заключения всех, кто это видел: и членов Комиссии по расследованию фашистских зверств, и журналистов, и просто тех, кому даны слух и зрение. Фашистские мерзавцы предали огню и разрушению все исторические памятники города и русской славы, его многочисленные архитектурные реликвии. В развалинах лежали все предприятия, в том числе Морской завод, сооружения порта, культурные и бытовые учреждения. Военно-исторический музей первой обороны Севастополя, знаменитый институт физических методов лечения имени Сеченова, биологическая станция Академии наук СССР, Морская обсерватория, Дом флота, Морская библиотека, Херсонесский историко-археологический музей, картинная галерея, Владимирский собор, драматический театр, кинотеатры, техникумы, школы, гостиницы, детские сады и ясли — все было разрушено, разграблено, загажено.

Взорваны Графская, Минная, Корабельная, Северная, Инженерная, Телефонная и другие пристани. Подорваны [102] туннели — плод долголетнего и титанического труда русских людей.

Искромсанный в куски, лежал в глубоком ущелье Камышловский железнодорожный виадук, один из самых высоких в стране.

Горестно вздыхали железнодорожники: у них на станции все взорвано и порушено. В двух местах — с высокого крутого берега Северной бухты и за Инкерманом — гитлеровцы сбросили под гору тысячи вагонов и цистерн, а обломки их подожгли. Ни одного паровоза. Завалены все туннели?

Разрушено было 97 процентов всего городского хозяйства.

На улицах освобожденного города нужно было проложить тропки и дорожки, очистить проходы и проезды на главных магистралях, на спусках к причалам и пирсам. И всюду еще таилась смерть: гитлеровцы начинили город и его бухты десятками тысяч мин.

Но не только разрушения, руины и пепел оставили горестные раны в человеческих душах. Здесь я должен перенести время повествования почти на тридцать лет вперед, в 1972 год, когда Выездная сессия Военного трибунала Краснознаменного Киевского военного округа рассматривала уголовное дело карателей из добровольческого батальона СД.

На имя председателя суда полковника юстиции А. Е. Бушуева, государственного обвинителя полковника юстиции П. И. Модленко, членов трибунала, в редакции газет ежедневно поступают письма от граждан не только Крыма, но и других областей и республик. В них — гнев, негодование, проклятие палачам, виновникам гибели тысяч советских людей. Эти письма являются дополнением к обвинительному заключению.

Многие строки невозможно спокойно читать. Матери, жены, дети погибших, бывшие узники... Их боль лишь на время утихала. Суд с новой силой растревожил никогда не заживающие душевные раны.

Анна Петровна Харитонова к письму, присланному из Алушты, приложила справку из Госархива, в которой говорится: «По материалам Чрезвычайной комиссии по расследованию злодеяний, совершенных немецко-фашистскими захватчиками в период временной оккупации Крыма (1941-1944 гг.), в списках граждан, расстрелянных по [103] Симферопольскому району, под № 185 числится Панков Петр Ефимович, директор школы, под № 186 — Панкова Тамара Михайловна, учительница, под № 187 — Панков Геннадий Петрович, учащийся».

Анна Петровна пишет: «В справке почему-то ничего не сказано о сестре Софье, ей тогда был 21 год. Она тоже погибла в том же концлагере, на территории совхоза «Красный».

Вот уже 25 лет я работаю, как и мои родители, в школе. Только труд помогает мне бороться с пережитым горем.

Не исключено, что кто-то из подсудимых убивал моих родных. Требую самой суровой кары над ними».

«В этом концлагере замучили моего брата Василия, — пишет жительница Симферополя Варвара Прохоровна Охременко. — Его вытащили из колодца 21 апреля сорок четвертого года, а 22 были похороны. И я там была с больной матерью. Она инвалид первой группы, не ходила. Упросила отвезти ее на коляске. А я носила воду консервной банкой и обмывала лицо брата... Такой кошмар не забудешь».

Леонид Пантелеевич Банскалинский просит трибунал выслушать его, так как он является не только очевидцем злодеяний, совершенных фашистами и их прихвостнями в концлагере, но и сам там на всю жизнь получил зарубку. Он попал в лагерь смерти вместе с другими молодыми подпольщиками Ялты. Бывшие узники В. Гончарук, А. Золотых, А. Степаненко видели, как их товарища, 16-летнего комсомольца Леонида Банскалинского за попытку к бегству один из карателей плеткой бил по лицу. «Хлыст палача попал парнишке прямо в глаз, — утверждает А. Степаненко. — Окровавленного Леонида поволокли в тифозный барак, где никто никого не лечил».

А это из Феодосии:

«Пишу письмо и не могу сдержать рыданий, — сообщает Лидия Ефимовна Пахомова. — Нашего брата Костю увезли в лагерь в сентябре 1943 года вместе с другими подпольщиками — Богдановой, Шепелевой. Мать тут же поехала узнать, но за колючей проволокой стояли добровольцы. Очень даже возможно, что тот или другой из подсудимых и бросил брата в яму...».

«Я не знаю, чья проклятая рука оборвала жизнь моих родных: матери Натальи Ивановны, отца Андрея Дмитриевича, [104] дяди Александра Дмитриевича, — сообщает жительница областного центра Нина Андреевна Андрющенко. — Их забрали в гестапо 18 сентября 1943 года, а 10 октября расстреляли.

Может, это сделали те, что сидят сейчас на скамье подсудимых? Ведь и они осиротили столько семей, эти проклятые подонки, уничтожив прекрасных людей. И потому им — самая суровая кара!»

Каждая строка писем дышит гневом.

«Я волнуюсь и не могу складно написать, — пишет Екатерина Дмитриевна Дундук, потерявшая мужа. — Да и как можно спокойно говорить о наболевшем. Ведь эту боль я ношу почти 30 лет. Пусть моя израненная душа хоть в какой-то мере подскажет вам, судьи, какой выбрать приговор».

«Можно рассказывать до бесконечности, как фашисты и их пособники жгли наши села, бросали детей за ноги в огонь, а по остальным давали очередь из автомата, — вспоминает, словно кошмарный сон, Елена Егоровна Макеенко, у которой расстреляли отца, мать, сестру, а брат погиб на фронте. — Я пронесу эту боль в сердце через всю жизнь. И таких много. Потому и счет палачам велик. Поэтому и получить они должны сполна...».

Председатель Трибунала зачитывает документы об итогах эксгумации останков жертв фашизма, расстрелянных в урочище Дубки, акты судебномедицинской экспертизы и республиканской Комиссии по расследованию преступлений, совершенных гитлеровцами, их пособниками из 152-го добровольческого батальона СД на территории лагеря смерти в совхозе «Красный».

К микрофону подходит Мария Севастьяновна Скороит и начинает свой горестный рассказ. У нее был сын. Звали его Сергеем. Ее надежда и опора. Фашисты арестовали его здесь, в Симферополе, незадолго до прихода наших войск. Матери удалось его увидеть еще раз после этого. Старушка крепится, закрывает глаза. Сейчас ей вновь видится сын. Двадцатидвухлетний, полный сил...

— Он сказал мне тогда: «Мамочка, не плачь. Скоро придут наши. Тебе хорошо будет. Прости меня, мать. Я не мог поступить иначе».

Старушка плачет.

— Через несколько дней в город пришли наши, — продолжает Мария Севастьяновна. — Многие женщины, [105] потерявшие своих, ходили и разыскивали их. Наши поиски окончились в Дубках. Сережу вытащили из ямы, и я его сразу узнала. Больше ничего не помню. Меня в беспамятстве привезли домой люди.

Последние слова опять обрывает стон. Ее мокрое лицо обращено туда, к барьеру, где согнулись в три погибели убийцы. И вот-вот сорвутся с губ матери гневные справедливые слова: «Почему мертвы наши дети и почему, по какому праву еще живы палачи?»

Дает показания Антонина Константиновна Ивлева из Старого Крыма. В концлагере расстреляли ее мужа. Ирина Александровна Платонова за три дня до прихода наших войск потеряла 17-летнего брата. Через шесть дней, 15 апреля 1944 года, ее отец и мать привезли юношу из Дубков, чтобы похоронить на кладбище. Он был застрелен в затылок.

Люди, раскапывавшие эти страшные ямы, видели, что к трупам взрослых прикручены проволокой и маленькие дети...

— А у меня, — говорит Антонина Андреевна Анисимова, — замучили двух братьев — подпольщиков. Младшему было 16 лет...

И вновь суд слышит горестную повесть, вновь сквозь плач встает перед присутствующими в зале жизнь двух замечательных парней, не склонивших голову перед фашизмом.

Один за другим дают показания пострадавшие, раскрывая все новые и новые преступления фашистского отребья.

...Начинается допрос свидетелей. Трибунал вызывает Курмамбета Сейтумерова. Входит невысокий человечек, худощавый, смуглый, с большим носом. Бывший сослуживец подсудимых. Из того же 152-го добровольческого батальона СД. С его появлением палачи чувствуют себя совсем неуютно. Этот знает многое, от него не отмахнешься. Он называет каждого убийцу поименно. Со всеми отлично знаком.

Свидетель ничего не скрывает. Он с готовностью рассказывает о своей «службе», о «работе» подсудимых Хожаметова, Куртвелиева, Абжелилова, Саланатова, Парасотченко и Кулика.

Жуткие картины встают перед глазами сулей и сидящих в зале. Сейтумеров сам видел, как фашистские [106] прихвостни стреляли в затылок невинным жертвам, творили черную расправу у ям в Дубках и у колодцев в самом лагере смерти. Теперь доподлинно ясно, как это было. Особенно детально свидетель описал массовое уничтожение узников в ночь с 10 на 11 апреля 1944 г.

У колодцев не было ограждения. Их выкопали незадолго до казни. Глубина по 20-25 метров. Две зияющие дыры в земле. В одном немного горькой воды, другой — сух. Людей подводили к краю. Ставили на колени, стреляли в затылок и ногой сталкивали вниз. Некоторых — живыми...

Я не мог не рассказать здесь обо всем этом. Не мог потому, что иначе нельзя понять тех чувств, которые мы испытывали, освобождая от гитлеровцев каждый город, любое село. Тем более — Севастополь.

Мы не раз видели на стенах плакаты, где была изображена женщина с прижавшимся к ней ребенком. На них направлен фашистский штык.

«Воин Красной Армии, спаси!» — кричали плакаты.

И это не было «агитацией». Это взывали о помощи те, кого мы обязаны спасти.

Что было бы, если бы мы еще запоздали. Страшно подумать!

Потому вы поймете нашу ненависть, ярость, с которой даже необстрелянные, молодые летчики шли в атаку, не думая о своей жизни.

По законам летного братства

В бою человека узнаешь сразу. Храбр он или трус. Опытен или новичок. Способен на мгновенные решения в критические минуты или теряется...

— В чем-то ты прав. — Я размышлял над словами Гриба и перебирал в памяти многие судьбы и биографии. — Прав, наверное, в основном. Но так узнаешь скорее солдата, а не человека. Недаром в народе говорят насчет пуда соли, который необходимо «съесть», прежде чем вынесешь безошибочное суждение о знакомом.

— Твоя поговорка, может быть, справедлива для мирной жизни. А воздушная схватка — это как сконцентрированные [107] в секунды многие и многие годы. Да и не только годы — характер, воля, миропонимание. В небе — человек как на ладони.

— В жизни люди меняются...

Так мы ни о чем и не договорились тогда, во время старого спора у капонира.

Но прошли десятилетия, а дискуссию эту я вспоминал не раз. И понял: в конечном итоге мы были правы оба. Главное, что не ошиблись в основном — в нерушимости отчаянного и прекрасного летного братства.

Порукой тому — сотни писем, которые пришли ко мне от однополчан после войны. И среди великого множества размышлений, воспоминаний, обстоятельств, затронутых в них, хочется выделить здесь строки из трех писем.

Из первого:

«С разными людьми сводили меня дороги войны. И среди них особенно дорогим и близким сохранился в памяти образ Владимира Ивановича Воронова.

Да и кто из нас забудет его лихие атаки, спокойствие, выдержку, невозмутимость. И прекрасную душу, товарищество...».

Из второго:

«...Не тот ли это генерал-лейтенант Воронов, товарищ командир, который сейчас командует морской авиацией Черноморского флота? Имя и отчество совпадают — Владимир Иванович.

Если тот, то понимаешь — не снизил высот наш дорогой товарищ! Бойцовская, бесстрашная была у него хватка в годы Великой Отечественной. Думаю, и смену он вырастит себе достойную».

О третьем письме — речь впереди, Но у писем друзей военных лет есть особое свойство: слишком многое заключено в их подтексте. Особенно для того, кто был участником описываемых событий. И, казалось бы, оброненное невзначай слово сознание и память развертывают в объемную картину. В ней оживают звуки, голоса, краски...

* * *

Владимир считал, что ему не повезло. Во время битвы за Кавказ ему было приказано охранять с воздуха линкор «Севастополь». Задание, ничего не скажешь, важное и необходимое: не одну воздушную схватку пришлось [108] выдержать молодому командиру. Гитлеровцы охотились за «Севастополем», и был у них даже специальный приказ об уничтожении этого зловредного для них корабля «во что бы то ни стало».

Воронов, собственно, и был глазным виновником того грустного для фашистских асов обстоятельства, что приказ сей стоил не больше бумажки, на которой был отпечатан. Ребята Воронова работали отменно, и линкор жил и приводил в ужас вражеских солдат залпами своего главного калибра.

Был Воронов, когда мы познакомились, командиром звена. Пришел ко мне перед нашим перебазированием на фронт и заявил:

— Возьмите в полк?

— А что здесь делаете?

— Линкор охраняю. Инициативы — никакой! Какая уж тут инициатива, ежели к кораблю как нитками привязаны. Только войдешь во вкус боя, одергиваешь себя: «Не увлекайся, возвращайся назад. Нельзя оставить линкор без прикрытия!..» Вот так и воюем...

— Невеселые ваши дела! — посочувствовал я.

— Да куда уж веселее!..

Мне все больше нравился этот молодой летчик.

— Но у меня все должности командиров звеньев заняты. — Я испытующе глянул на Воронова.

— Вы меня не так поняли, товарищ командир. Я не за чинами гонюсь. Я рядовым летчиком прошусь.

— Но это же понижение! — рассмеялся я.

— Зато подерусь по настоящему. Истосковалась душа... [109]

— Ну тогда — добро.

Мы пожали друг другу руки.

Побывавший у нас вскоре фронтовой корреспондент писал: «В кабинах летчики — те, что когда-то уводили свои машины с Херсонеса на Кавказ. Те ли? Старше стали лица, у многих резкие складки пролегли на лбу и у губ. Те ли? В быстроте и неторопливости взлета, в мгновенном сборе над аэродромом, в уверенной поступи группы, отправившейся охранять штурмовики, и не слишком опытный человек увидит спокойную, чуждую колебаниям мощь...

* * *

Каждый летчик сдал пробу мастеру и сам стал мастером. Вот пролетают над аэродромом Воронов и Акулов. Они возвращаются из Севастополя. Оба молоды. Начали свою летную жизнь уже во время войны. Теперь Акулов — один из самых «отчаянных» в полку Авдеева, и Воронов не отстает от него. Эту пару связывает дружба. Их трудно представить себе одного без другого. Они ведь любимцы полка. Гвардейцы гордятся парой Акулов — Воронов».

Когда меня спросили, как Воронов воюет, я ответил: «Это золотой летчик! Недаром его позывные «Сокол»...

Вот он стремительно входит в землянку. На боку — планшетка с картой. Пистолет. Кожаная тужурка — нараспашку:

— Ну как, боги погоды, летим?

«Боги» невозмутимы.

— Может быть, летим, а может быть, и нет... Туман.

— За что только вам зарплату платят, лейтенант. И как только не прогорит ваша несчастная контора. Торговать туманами — это же заранее запланированное банкротство.

— Все в руках божьих, — беззлобно отшучивается лейтенант. — «Ясно» все кончилось. Распродали.

— Хитры вы, синоптики.

— Какие уж есть...

Летчикам позарез нужно это самое «ясно». А Воронову особенно. Вчера в бою ему прошили плоскость самолета. Воронову не терпится «расквитаться». И он расквитается. [110] Обязательно. Только бы погода его не подвела.

В сердцах он хлопает грубой, сколоченной из досок дверью и выходит из землянки.

Над полем — непроглядная хмарь. Собственно, аэродрома не видно. Белая пелена окутала и небо, и землю, и все сущее. Владимир шагал в этом «молоке», припоминая детали недавнего боя...

Он возвращался на аэродром, когда сверху из-за облаков на него внезапно спикировали два «мессера».

В такой ситуации гибель почти неизбежна: нет времени для маневра, у врага преимущество в высоте, скорости, маневре.

Здесь могло спасти только молниеносное решение, и не случайно кто-то в шутку назвал Воронова «таинственным устройством, где все уже заранее распланировано».

Конечно, в воздушном бою решительно ничего «заранее распланировать» попросту невозможно. Но разве опыт — не в счет? Разве смелость и мужество, помноженные на характер, ничего не значат!

«Устройство» сработало мгновенно: «Нужно выиграть время, обмануть их. Высота приличная. Должно получиться...».

— Делай, как я! — это ведомому.

«Яки» ринулись вниз. Ведомый с тревогой смотрел на альтиметр — показатель высоты. Казалось, еще несколько минут, и самолеты врежутся в землю. Нужно было виртуозное мастерство, чтобы вывести их из пике на предельной малой высоте. И наши летчики вывели...

У «мессеров» скорость немалая, а летящий вниз камнем самолет — молния. «Если эти русские решили быть самоубийцами, — мелькнуло, видимо, в головах гитлеровских летчиков, — то нам присоединяться к ним совсем не обязательно...».

— Вероятно, — сказал потом пораженный таким «экспериментом» ведомый, — у Воронова нервы, по всем законам природы, существовать должны. Но я их что-то не заметил. А вот фашисты «психанули», на что командир и рассчитывал, — вышли из атаки.

В воздушном бою успех решают секунды. Выход из пике, вираж, стремительный набор высоты — и вот уже Воронов с противником «на равных».

— Теперь посмотрим кто кого! — весело крикнул он [111] в микрофон ведомому, который еще зябко ежился от только что пережитого. — Атакуем!..

Небо грохотало, расцвечивалось очередями, завывало готовыми разорваться от напряжения моторами. И в этой бешеной карусели, казалось, ни зайти в хвост, ни прицелиться.

Но вот на мгновение в прицеле виден черный крест. Пальцы срабатывают автоматически — пошли снаряды!

Воронов даже не успел заметить: попал или нет. Только выходя из виража, увидел — черный шлейф дыма тянулся за самолетом, уходящим в сторону немецких позиций. «А куда подевался второй «мессер» — неизвестно. Наверное, нырнул в облака. Жаль, упустили...».

«Мессеры атаковали строй наших бомбардировщиков еще на подходе к цели.

Воронов, как всегда, продумал «пропозицию». Нападения он ожидал. Гитлеровцы — не идиоты, и, конечно, постараются отразить бомбовый удар.

«Атака в лоб и снизу, — рассудил летчик, — практически исключена. Здесь фашисты нарвутся на достаточно мощный огонь. Вероятнее всего, они навалятся сверху. Здесь их и нужно ловить. Дождаться рывка «мессеров» и перехватить их в самом начале атаки. Но перехватить так, чтобы оказаться у них «на хвосте». Не принять боя они не смогут — поздно. Но им будет уже не до бомбардировщиков. Наш выход невольно будет принят, но в более выгодной для «яков» ситуации...»

Поначалу так и случилось.

«Мессеры» с ревом вышли из-за туч и рванулись к цели. Расчет фашистских летчиков был прост: прежде всего разбить строй машин, посеять панику, а уже потом бить бомбардировщики поодиночке.

Лишь какие-то мгновения отделяли начало этой штурмовки от секунд, когда Воронов с ведомым «вывалились» из-за соседнего облака.

С «мессеров» заметили опасность, когда «яки» уже повисли у них на хвосте.

Казалось — все, победа обеспечена: в перекрестии прицела — свастика. Воронов нажимает гашетку и... пулемет не срабатывает. Случилось что-то непредвиденное. Возможно, перекос патрона.

Но дорогие секунды упущены: «мессеры» уходят на вираж. [112]

Теперь будет бой на равных, и все нужно начинать сначала.

А бомбардировщики уже над целью. Внизу — море огня, взрывы, черная хмарь застилает горизонт.

Воронов уже не надеется на пулемет.

— Прикрой, атакую! — ведомый чувствует в голосе командира непонятную злость и решительно ничего не понимает: «Ну, не сбили... Не во всяком же бою это удается. Главное-то сделано: к цели «мессеры» не допущены, скованы боем...».

Теперь уже все — «по правилам»: в небе — «карусель», где непосвященный наверняка спутает и своих и чужих.

Воронов идет в лобовую. Гитлеровец попался не из трусливых. «Перчатка поднята». Ведомый в ужасе: сейчас столкнутся!

«Не сверну! — стиснув зубы, бормочет про себя Воронов. — Ни за что не сверну!.. Лучше сломаю себе шею...»

Огненные трассы тянутся от фашистского самолета к «яку».

«Стреляй, стреляй. Это тебе не поможет! — отчаянная ярость овладевает летчиком. — Сейчас!..».

В последние доли секунды «мессер» отворачивает. В то самое мгновение, когда автоматически сработал рефлекс Воронова и в фюзеляж с черным крестом впились его снаряды.

Только через минуту-две Воронов почувствовал, что и лицо, и спина, и ладони его словно сведены судорогой.

«Никуда не годится, браток... — недовольно буркнул он сам себе. — Нервишки разыгрались...».

«Что вы сказали? — в наушниках встревоженный голос ведомого. — Вы не ранены?..»

— Нервишки, говорю... А к чему нам нервишки?! Где второй фашист? Я его что-то не вижу.

— Ушел.

— Ну и шут с ним, что ушел. Следи за небом...

— Слежу, Пока все спокойно.

— Да уж куда спокойнее!..

Непонятно было — доволен командир или раздосадован.

Теперь — о третьем письме упомянутом мной вначале и полученном от однополчанина уже после войны: [113]

«Меня удивила смелость и какая-то, несвойственная молодым, профессиональная хватка Воронова. Уже в первых полетах, когда был ведомым, он показал себя бойцом решительным, находчивым, волевым.

Никогда не забуду радости, буквально написанной на его лице, когда он сбил «свой» первый вражеский самолет.

Неудачные атаки переживал мучительно. И тогда ему не сиделось на земле. Дай ему волю — он все бы двадцать четыре часа не выходил из боев.

Не знаю, откуда у него брались силы, но я никогда не видел его усталым. Думал — молодость!

Нет, дело здесь не в молодости. Долгий путь прошли мы с ним вместе, и он всегда оставался прежним. Душа у Воронова молодой, конечно, была. И еще — сильнее этого было яростное желание победы...».

Были в письме и другие строки: «Кому же, как не таким людям, воспитывать новое поколение воздушных асов». Трудно что-либо добавить к таким словам. Они поневоле вызывают раздумья...

* * *

Разными по складу характера и души бывают летчики. Один нетерпелив, активен, яростен в атаках. У него мгновенная реакция на любую ситуацию боя. Он бесконечно храбр. Храбр настолько, что подчас «лезет на рожон», и его приходится поправлять и одергивать:

— Ну, подумай сам. Угробишь ты свою светлую голову, хотя и собьешь фашиста. А толк какой? На войне одной храбрости мало. Нужна еще и выдержка. Согласись, насколько больше пользы ты принесешь, если и победишь, и уцелеешь. Тогда ты не одного, а еще десяток гитлеровцев на тот свет отправишь...

Парень соглашается. Но чувствуешь — для «видимости». «Стиль» его боевой работы в небе не меняется.

А есть — мастера воздушных схваток. Им тоже не занимать смелости. Но они не дадут увлечь себя ложным маневром, не поддадутся на провокацию. Они — тактики и, если хотите, стратеги. Сумеют и операцию предугадать так, чтобы выиграть бой даже с минимальными силами, и атаку построить грамотно, предусмотрев гибельные ситуации, и найти выход из самого, казалось бы, безнадежного положения. [114]

Таким асом и был Владимир Иванович Воронов.

Случается, уже давно знакомого тебе человека совершенно неожиданно раскрывает, казалось бы, небольшая деталь, штрих поведения.

Но она лучше самых обстоятельных описаний говорит о человеке. Как-то Воронов написал в письме домой такие строчки:

«...Погода у нас отличная. Можно вдоволь позагорать. Места — глаз не оторвешь, такая кругом красотища. Живем мы спокойно, хорошо. И на сердце — радостно. Дело идет к Победе.

Значит, не зря пропахали столько фронтовых дорог и сожгли в небе не одну тонну бензина.

«Птички» у нас славные. Хочется поклониться за них конструкторам и рабочим. Нашим «якам» никакой противник не страшен!

Вчера купался. Так что, как видите, беспокоиться за меня нет решительно никаких оснований. Живу, как на даче...».

Это письмо вышло из-под его пера после жесточайшего боя, в котором он сбил «мессера» и в котором сам едва уцелел: механики насчитали тогда на его машине сорок восемь пробоин.