Глава IV

Вечером 11-го мая несколько офицеров, в числе коих находился и я, только что расположились у ручья, собираясь в нем выкупаться, как заметили пыль, поднимающуюся в большой массе из-за горного хребта, которую мы и приняли сначала за тучи, а находившиеся тут туркмены, милиционеры и киргизы положительно утверждали, что явление это происходит от множества конных всадников, двигающихся через перевал по направленно к нашей позиции. Зная по опыту, насколько глаз туземца верен в определении всяких явлений на дальнем расстоянии, мы почти не сомневались, на другой же день, увидать здесь текинскую кавалерию, цель приближения коей для нас все-таки пока еще оставалась загадкою. Ночью военные предосторожности и бдительность сторожевой цепи были удвоены.

В 11 часов вечера генерал позвал к себе начальника кавалерии полковника Навроцкого, который, возвратясь, передал мне приказание принять за болезнью майора С — ва командование дивизионом, с которым к трем часам утра быть готовым к выступлению на рекогносцировку вместе с киргизскою и туркменскою милициями при четырех ракетных станках. Верблюдов приказано было с утра задержать в лагере, не выпуская их на пастьбу, до особого приказания. Было ясно, что генерал имел неблагоприятные сведения от лазутчиков, которые всегда находились при нем к услугам отряда.

Едва забрезжило утро, как наша кавалерийская колонна тронулась к горам, откуда накануне виделись признаки приближения неприятеля.

Через час, с восходом солнца, мы вступили в ущелье Ачи-Алма, и, послав вперед киргизов на разведки, Навроцкий предложил [32] мне взъехать на ближайшую гору для обзора местности и для выбора места пикетам, которые он полагал расставить предварительно до начала движения нашей колонны.

При обсуждении этого вопроса лошадь моя, персидский жеребец, не поладил почему-то с туркменским жеребцом одного из проводников и между ними началась драка, которую ни я, ни туркмен не в состоянии были прекратить. Жеребцы то грызлись, поднявшись на дыбы, то, обернувшись оба задом, лягали друг друга, задавая нам, всадникам, такие толчки, от которых едва можно было усидеть на лошади. Казаки и туркмены помогли нам разнять забияк, которых мы с трудом сдерживали. Тут же милиционеры объяснили, что это столкновение жеребцов в данную минуту есть самый дурной признак, предсказывающий нам неудачу.

Со мною вызвался ехать 6-й сотни сотник С — н, и мы в сопровождении одного трубача стали взбираться по узкой тропинке на ближайшую гору, крутизна которой скоро принудила нас слезть с лошадей и пешими с трудом взобраться на вершину. Не успели мы перевести дух, как увидали обратно скачущих по ущелью киргизов, панические крики которых резко раздавались в воздухе. Тотчас вслед за киргизами из-за выступа гор показались всадники на превосходных аргамаках, в разноцветных халатах; число их увеличивалось каждую секунду, и они целыми толпами во весь карьер валили за уходящими киргизами по направлению к нашей колонне. Это были текинцы, и стало очевидно, что у нас с ними должна произойти стычка. Я приказал трубачу играть тревогу, которую тотчас повторили в дивизионе; видел, как дивизион сел на коней и на рысях пошел из ущелья обратно на равнину{2}; видел еще увеличивающиеся толпы текинцев, слышал их дикие, оглушительные крики, еще какие-то командные слова в дивизионе, а затем начал помышлять о собственном спасении, ибо остался совершенно отрезанным от своих, толпами неприятеля, которые увеличивались целыми массами. Положение мое и моих спутников сделалось самое критическое, но тем не менее времени терять было нечего и, чтобы [33] избежать плена, следовало немедленно найти другой спуск с горы, скрытый от неприятеля. Кругом были каменистые, обрывистые уступы, а единственная тропинка, по которой мы поднялись, была в виду неприятеля, и нам, отрезанным, от своей части, спускаться по ней было более чем безрассудно. Тогда, вооружась решительным авось, мы стали отхватывать прыжки по каменьям, спускаясь в сторону, невидимую от неприятеля, помогая также кое-как и трубачу спускать лошадей, которые Бог ведает почему сами спешили спуститься вниз, то ползя на заду, то прыгая по уступам подобно дикой козе. К изумлению нашему лошади, вероятно по чувству самосохранения, спустились с нами быстро и без затруднений.

Вдали раздавалась ружейная пальба и нестройный гул.

Для нас троих заблудившихся наступил самый решительный момент: это — благополучно достигнуть своей части, не отдавшись в руки текинцам. Ускакать в Кызыл-Арват обратно у нас не хватило духа. Мы понеслись по направлению, откуда слышались залпы. То спускаясь, то поднимаясь из одной балки в другую, через пять минут мы очутились в тылу левого фланга неприятельских всадников, рассыпавшихся в 150-ти саженях от нашего дивизиона; перед нами кипело огнестрельное кавалерийское дело. Объезжать неприятельский фланг было некогда, — увлеченные же боем текинцы не обратили внимания на то, что мы проскочили между ними. Пролетев между перекрестным огнем расстояние, отделяющее наших от нападающих, я застал дивизион в беспорядке стреляющим по неприятелю без всякого строя и последовательности. В этой сумятице, как видно, не успели устроить часть для настоящего боя, поэтому, быстро приведя в порядок обе сотни, я начал руководить пальбою с коня, так как предварительно казаки не были спешены, а теперь спешиваться было поздно, потому что массы текинцев, поминутно увеличиваясь, сильно наседали, видимо собираясь нас атаковать.

С нашего правого фланга по оврагу показалась спешенная текинская пехота, пули которой наносили нам вред, и у нас оказались раненые. Между тем толпы неприятельских наездников, не смотря на наши залпы, все более и более наседали. Пора было пустить в дело ракеты, и четыре станка заработали убийственным огнем. Ракеты действовали метко и, разрываясь в неприятельских толпах, пугали их лошадей и производили хаос и сокрушение. Ружейные залпы наши продолжали свое дело; я видел, как валились с лошадей желтые, красные и голубые халаты, падали лошади и как текинцы отодвинули свою линию саженей на сто назад, но пули засевших в овраге [34] спешенных текинцев продолжали справа бить наших людей и лошадей. Отодвинуть же дивизион влево или поставить его вне выстрелов не позволяли местные обстоятельства. Перед нами находилась текинская кавалерия, с виду равная численностью целой дивизии, все еще продолжавшая увеличиваться прибывающими из гор конными всадниками, а из отряда подкрепление еще не подоспело, хотя в Кызыл-Арват дано было знать при первом же появлении текинцев. Между тем, заряды у нас поубавились на столько, что следовало серьезно позаботиться об их сбережении. Поэтому пальбу мы возобновляли только при приближении текинцев. Почему текинцы не пытались нас атаковать с разных сторон одновременно — остается непонятным, или может быть только отнесено к их неопытности и непрактичности в военных действиях. Вдруг на горе, с которой я спускался, раздался пушечный выстрел, и в 50-ти шагах перед нашим фронтом шлепнулось ядро фальконета, и мы увидели на горе текинцев, которые устроили там свою батарею из двух орудий. Кавалерия их между тем начала нас блокировать. Оставалось нам построиться к пешей обороне с батовкою лошадей, по уставу старых казачьих времен, т. е. последовать тому построению, которое теперь выкинуто из казачьего устава. Но в данную минуту это бы было весьма практично, если бы только у нас были патроны, но они почти были израсходованы, хотя таковых и было взято на рекогносцировку по 60-ти на каждого. С каждой секундой положение наше становилось более опасным, а подкрепления еще не было видно. Текинцы нас окружали и начиналось наступление с трех сторон; мы уже слышали ободрительные крики Алла! и топот тысячи коней, а отстреливаться нам было почти нечем. Еще несколько секунд — и мы, в числе 250-ти человек, должны были быть изрублены и задавлены массами в 3,000 человек неприятеля. Пришлось переживать роковые минуты. Вдруг на равнине с северной стороны, забелели рубахи и раздался ружейный залп: то была 9-я рота Дагестанского полка, бегом спешившая на место боя. Рота эта, как оказалось, была предварительно выслана на пастьбу к охранению верблюдов, а поэтому первая случайно и поспела к нам на выручку. С этой минуты дела приняли другой оборот. Залпы 9-й роты по левому флангу неприятеля принудили текинцев двинуть свои силы к правому флангу, но подоспевшая в это время из Кызыл-Арвата горная полубатарея, под прикрытием 3-й роты самурцев, учащенною пальбою принудила неприятельскую кавалерию к отступлению.

С этой минуты текинцы начали терпеть неудачи. Войска наши [35] прибывали ежеминутно; подоспели Апшеронский батальон и еще одна рота Дагестанцев и четыре полевых орудия.

Текинцы начали поспешно отступать по ущелью Ачи-Алма и, страдая от усиленного огня нашей артиллерии, обратились окончательно в бегство.

Протискиваясь густыми и беспорядочными колоннами у дефиле ущелья, они много теряли от наших снарядов, производивших страшное в их толпах опустошение. Между тем, справа, т. е. с левого фланга неприятеля, местность оставалась открытою, и я доложил полковнику Навроцкому о своем намерении атаковать с этой стороны отступающего неприятеля во фланг и, получив разрешение, двинулся на рысях по этому направлению; но, проходя в 50-ти шагах мимо одной балки, которая упиралась в дефиле, мы были неожиданно встречены залпом текинской пехоты, около 200 человек, которая, засев в овраге поджидала наши преследующие войска. Еще один казак и три лошади выбыли из строя, и я уже приготовил дивизион к пешему строю, чтобы очистить балку, но подоспевшие две роты апшеронцев, бросившись в овраг, тотчас же выбили из него текинскую пехоту, которая также по примеру своей кавалерии обратилась в бегство.

Обстоятельство это несколько замедлило мое предприятие атаковать отступающие колонны неприятеля, который быстро скрывался в ущелье; но, ведя от балки дивизион развернутым фронтом, мы крупною рысью прошли еще саженей сто, половину пути, отделяющую балку от неприятеля, и, находясь уже на таком же расстоянии от отступающих карьером, уснули ударить в хвост текинской колонны. Горные орудия и пехота спешили за нами. Текинцы быстро удирали на своих аргамаках, догнать которых не было возможности. Тем не менее началось преследование по ущельям и сильно пересеченной местности, — преследование безуспешное, которое в горах могло перейти в бой, самый для нас невыгодный, ибо текинцы при своих силах не замедлили уже занять позиции и устроить засады против наших войск, количество которых в бою 12-го мая было с небольшим 1,000 человек, тогда как текинцев, по самым верным сведениям, оказалось 4,000, бывших на месте боя, и 2,000 резерва в горах. Вероятно вследствие имеющихся на это сведений преследование было остановлено в самом его начале, а после еще двухчасовой перестрелки во всех частях был ударен отбой. Место боя у подножия гор, в ущелье Ачи-Алла, а больше всего самое дефиле, были покрыты трупами неприятеля, коих на месте было насчитано около 100; множество раненых лошадей бродило тут же, которых киргизы и [36] туркмены не замедлили захватить. В несколько минут тела неприятелей были ограблены. Кроме того, мы неожиданно увидали на пиках киргизов текинские головы, и кровожадные военные инстинкты киргизов и туркмен не замедлили проявиться в диких традиционных трофеях наших милиционеров. Бой продолжался четыре часа, после, которого войска стянулись на равнине и началось обратное движение к Кызыл-Арвату, где нас встретил с приветливою речью генерал Ломакин, оставшийся на позиции с тремя ротами и четырьмя орудиями. Наши раненые были уже на месте и около них суетились фельдшера. Раненых оказалось: казаков Лабинского дивизиона — 11, милиционера — два; в пехоте один офицер и четыре нижних чина. Убитых один милиционер — туркмен. Итого раненых — 18, убитых — один, а всего убыло из строя 19 человек и ранено пять лошадей.

Стычка эта должна была убедить генерала Ломакина в полной враждебности к нам текинского народа, имевшего в принципе лишь полную независимость и борьбу за нее.

После дела 12-го мая, положение отряда сделалось самое неопределенное. Мы находились во враждебной стране с горстью людей, отрезанные от остального мира, не обеспеченные продовольствием и резервами, могущими вовремя подкрепить наши небольшие военные силы. Дальнейшие намерения генерала Ломакина и донесения его в Тифлис оставались для нас тайною. Поэтому в офицерских кружках, как это обыкновенно водится при бездействии отряда, ходили весьма разнородные слухи. Более всего новостей мы приобретали от туркмен-милиционеров, служивших переводчиками и посылаемых с депешами в Красноводск и к Михайловскому заливу курьерами. Но те больше рассказывали все преувеличенно или основывались на своем пылком восточном воображении. От них мы однако узнали, что генерал просит подкрепления, чтобы тронуться дальше, но что пока оно придет, то текинцы решили нас уничтожить и что они имеют далее в крепостях Беурме и Геок-Тепе большие резервы, готовые двинуться против нас, и, кроме того, ожидают еще подкрепления из Мерва. По всей вероятности слухи эти имели свою долю правды, ибо, судя по распоряжениям генерала Ломакина, нельзя было сомневаться, что положение наше становилось затруднительным. Продовольствие для отряда, взятое с 24-го апреля на один месяц, приходило к концу, и 16-го мая последовало распоряжение по отряду — продлить оное по 1-е июня, уменьшив дачу сухарей казакам и солдатам, а лошадям фуража на половину против обыкновенной дачи.

После дела 12-го мая, не проходило ни одной ночи, чтобы шайки [37] текинских джигитов с криками и выстрелами около нашего лагеря не подняли бы у нас тревоги, а слухи об увеличении военных сил у текинцев с каждым днем подтверждались. 18-го мая, было приказано частям немедленно снимать палатки, вьючить верблюдов и перебираться в крепость Кызыл-Арват. Крепость эта с цитаделью занимала 100 квадратных саженей и, как все крепости Средней Азии и Туркестана, состояла из прочных глиняных саманных стен, очень высоких и трудно доступных даже артиллерийским снарядам, имела для входа в нее одно весьма узкое пространство, еле проходимое для верблюда с вьюками, а потому, начав переселение в крепость в восемь часов вечера, мы едва к 12-ти часам ночи кое-как уместились в ней, страшно стеснив друг друга. На другой день начались фортификационные работы, и через два дня на вновь устроенных барбетах уже красовались наши орудия. За то войска были страшно стеснены; палатки стояли одна к другой плотно, без интервалов; артиллерийские и казачьи коновязи приходились к палаткам почти в плотную, а пыль, духота и отсутствие ветра делали стоянку в крепости невыносимою. К тому еще, вследствие отданного приказания, чтобы продовольствие, имеющееся при отряде по 24-е мая, продлить по 1-е июня, и уменьшение за недостатком баранов мясной порции заставило отряд находиться впроголодь в течение восьми дней нашего пребывания в крепости и последующего движения к Михайловскому заливу. Достать же у туземцев продовольствия даже за деньги не было никакой возможности, потому что они не показывались, и всякие сношения с ними были уже прерваны. Реквизиции и фуражировки по брошенным аулам и хлебным полям, производимые преимущественно киргизами, по своей скудости не удовлетворяли отряд. Один раз в крепость явились текинские старшины с изъявлением сожаления, что народ текинский отказывается их слушать и не желает иметь cношений с русскими, причем разумеется горевали об утрате своего влияния на молодежь, бранили их, уверяли в своей преданности и бессовестно льстили генералу, от которого по обыкновению получали подарки. Кроме этой депутации, текинцев мы более не видели, и они перестали даже тревожить нас по ночам, хотя слухи о нападении их на нас все увеличивались.

Между тем, мы оставались в самом затруднительном положении среди враждебного к нам населения, отрезанные от Кавказа Каспийским морем, а потом, 200-верстным пустынным пространством, от единственного нашего опорного пункта Мулла-Кари — без продовольствия и резервов, на прибытие коих с кавказского [38] берега рассчитывать было трудно, так как начавшиеся в то время военные действия в Азиатской Турции и в Дагестане привлекли все войска кавказской армии на театр военных действий. При этом подтверждающиеся слухи о прибытии к текинцам из Мерва союзных сил в числе 14,000, отсутствие подножного корма в окрестности и начавшийся вследствие этого падеж верблюдов — все вместе взятое, вероятно, принудило генерала Ломакина поспешить отступлением к Михайловскому заливу, где в урочище Мулла-Кари, как опорном пункте, и ожидать дальнейших распоряжений от Его Высочества главнокомандующего кавказскою армиею.

28-го мая, в четыре часа пополудни, по отряду был отдан приказ снимать палатки и через два часа быть готовым к выступлению. В крепости поднялась суматоха, и хотя отряд и был готов к походу в шесть часов, но выход из крепости вьюков, через узкое дефиле в один верблюд, задержал выступление до глубоких сумерек, т. е. до 10-ти часов вечера. Было совершенно темно, когда отряд, выбравшись из крепости, тронулся на запад по направлению к колодцу Ушак, лежащему у самого подножия гор, к западу от Кызыл-Арвата. Вследствие продолжительной засухи дождевые озера Каплан и Кутук, находившиеся на нашем прежнем пути к Кызыл-Арвату на северо-западе, совсем высохли, и крайность эта заставила генерала избрать при отступлении другой путь, как оказалось, более кружный, по довольно пересеченной местности к западу от Кызыл-Арвата. К колодцу Ушак мы пришли в 12 часов ночи. Темнота, спешное вьюченье перед выступлением из Кызыл-Арвата и пересеченная на пути местность послужили причиною, что в некоторых частях были утеряны вьюки с провиантом и прочими вещами, отчего части эти лишили себя последнего и без того уже умеренного рациона. Вследствие этого обстоятельства приказано было весь наличный провиант и прочие припасы, находившиеся в отряде разделить поровну во всех частях, что на самом деле для целого отряда составило только полную дачу, на одни сутки, которую надо было протянуть на время прохождения до Мулла-Кари на 180 верст, т. е. по крайней мере на четверо суток марша, имея при этом в тылу скопища текинцев, которые своими рекогносцировками заставляли нас постоянно находиться настороже. Особенно ночью удваивали мы сторожевую цепь, изнуряя этим людей в частях, всего более в нашем казачьем дивизионе, который, находясь постоянно на аванпостах, положительно не знал отдыха за все время этого отступления, а лошади наши совсем не расседлывались. [39]

На следующий день, 29-го мая, в четыре часа утра, мы двинулись далее к роднику Казанджик, также лежащему у подножия гор Копет-Дага, откуда и должны были выйти на старую дорогу к колодцу Айдин. Но генерал Ломакин, убежденный рассказами проводников о сокращении пути к Айдину, правее через степь, и о лежащем на полпути к нему дождевом озере в Ахча-Куйма, оставил влево горы и путь к роднику Казанджик, а пошел прямо на северо-запад через солончаки и пески на колодезь Айдин, надеясь встретить на пути дождевую яму и этим движением сократить путь по крайней мере верст на 15. На беду в утро 29-го мая, вследствие поспешного подъема да позднего прихода накануне, во многих частях у колодца Ушак не были налиты бочонки, а воды при себе в баклажках у людей имелось на столько, что могло только хватить в жаркий день на несколько часов похода, да и все мы, кроме того, рассчитывали на скорое прибытие к роднику Казанджик, не предполагая изменения маршрута к обетованной дождевой яме.

К нашему несчастию, проводники ошиблись местностью и к 10-ти часам дня усталый от жары отряд остановился для привала на песках в безводной пустыне, при 40-градусном припеке. Небольшое количество воды, какое люди имели при себе в пехоте, было уже выпито во время марша, и солдаты, мучимые жаждою, обращались с просьбою о воде к казакам, которые отдали им свою последнюю, оставшуюся в баклажках воду. До озера более рассчитывать было не на что, а озеро было утеряно; к этому примешивался еще и голод. Мяса в отряде не было, кашу варить за недостатком воды невозможно, и весь отряд с полным терпением грыз остатки сухарей, как бы не заботясь о предстоящих лишениях.

Киргизы привезли мне раненого жеребенка-кулана я, зарезав его, я поделился им для шашлыка с кем только было можно; более на мясо нельзя было рассчитывать надолго.

Пробыв на привале не более часа, генерал Ломакин разослал киргизов и туркмен разыскивать дождевую яму и снова, по предполагаемому указанию оставшихся при нем проводников, тронулся с отрядом далее в надежде хотя бы к вечеру дойти до воды. С этой минуты для отряда началась истинная мука. Безводье, жара и песок скоро довели пехоту до полного изнеможения, особенно молодых солдат; выбившись из сил, они поминутно ложились, не смотря на понукания унтер-офицеров. Многие из них, выбиваясь из сил, под разными предлогами прятались на походе в кусты, и их приходилось разыскивать. Поэтому, во избежание случая пропажи кого-либо из солдат, [40] нашему казачьему дивизиону приказано было в арьергарде идти лавою и наблюдать за отставшими солдатами. К вечеру число истомленных увеличилось, было даже несколько солнечных ударов. А воды все таки не было. Почти весь наш казачий дивизион спешился, ведя в поводу лошадей, уступив на своих седлах место ослабевшим солдатам. Отряд двигался медленно, без ропота, только кое-где в рядах слышались глухие вздохи; общее впечатление было тяжелое: усталость и жажда мучили всех без исключения. Солнце садилось, а мы шли с четырех часов утра почти без отдыха. В сумерках, посланные на поиск воды милиционеры вернулись с известием, что дождевая яма находится не более как в 10-ти верстах от нас. Известие это произвело освежающее действие: отряд будто встрепенулся, пехота прибавила шага. По после двухчасового марша об озере все-таки не имелось верных сведений. Было совершенно темно, когда генерал решил расположить выбившийся из сил отряд на ночлег и послать всю кавалерию за водою. Войсковой старшина С — в и несколько солдат лежали больными от солнечного удара. Забрав у пехоты сколько было возможно баклажек, мы немедленно с проводниками поспешили к воде, до которой от места ночлега оказалось еще верст восемь, потому что прибыли к воде с места ночлега только через час. Итого, после известия о найденном озере, вместо обещанных 10-ти верст оказалось их по крайней мере 20. Всего сделанного отрядом перехода 29-го мая, от колодца Ушак до дождевой ямы Ахча-Куйма без воды и в 40 градусов жары, оказалось 60 верст{3}. При возвращении нашем в лагерь, бедные солдаты выбегали на встречу казакам, которые все-таки не могли привезти достаточно воды для девяти рот и артиллерии. Я видел даже, как оставшиеся без воды солдаты падали перед казаками на колени, прося хотя глоток воды. Но, как бы ни было, к полночи в лагере все успокоилось, усталость взяла верх над жаждою и голодом, а в четыре часа утра отряд приближался уже к воде. Дождевая яма Ахча-Куйма есть озеро, занимающее в объеме до ста квадратных сажен. По приходе нашем вода оказалась чистою и отстоенною, и генерал решил остаться здесь до следующего дня, чтобы этим дать возможность отряду отдохнуть и оправиться от форсированного тяжелого перехода накануне. Хотя в отряде, как уже было сказано выше, не имелось ни сухарей, ни мяса, но крупы могло еще хватить дня на три, поэтому [41] каши варилось много, а чаю люди пили вволю, и на другой день с бодрым духом выступили далее. Но последствие стоянки у ямы Ахча-Куйма не замедлило оказать свое гибельное действие. Чистая по приходе нашем вода этого озера, будучи взбудоражена слишком 2,000-ми верблюдов, как известно весьма неопрятными животными, скоро произвела на наши желудки свое отравляющее действие. На первом же переходе, у всех почти без исключения открылись желудочные боли, понос, и рвота, и весь полубольной отряд, истощенный уже недостатком пищи, к вечеру 30-го мая едва доплелся до колодца Айдина, где опять пришлось терпеть от недостатка воды, потому что ее, вследствие жаров, стало очень мало в колодце, да и в том, неизвестно почему, мы нашли много утопленных крыс и мышей. Но наши неутомимые киргизы скоро расчистили колодезь, который, не смотря на это, все-таки давал так мало воды, что нам приходилось долго дожидаться очереди, чтобы получить ее сколько-нибудь для варки пищи и чая. Лошадям нашим только ночью едва досталось по полведра воды, а верблюды остались совсем непоеными. Вообще верблюды наши при отступлении оказались негодными к дальнейшему походу, так как в течение 20-ти-дневной стоянки отряда в Кызыл-Арвате за недостатком корма, они до того отощали, что теперь при движении отряда обратно к Михайловскому заливу каждый день падали десятками. Это была одна из бед, избегнуть которую было невозможно. При наших военных в Кызыл-Арвате обстоятельствах нельзя было стадо, состоящее из 3,000 верблюдов, пускать далее трех, четырех верст от нашей позиции, так же как и трудно было отделить на пастьбу сильное прикрытие от нашего малочисленного отряда. Само собою разумеется, что такое количество верблюдов в продолжение недели выели весь корм, какой только был на расстоянии четырех верст от Кызыл-Арвата, корм, состоявший из редких колючих растений, частью выгоревших от наступивших усиленных жаров. Еще во время отступления нашего участь верблюдов много облегчалась от уменьшения тяжестей, происходящего от истощения продовольствия; но, не смотря на это, бедные исхудалые животные дохли все-таки от 10-ти до 20-ти штук в день. Лошади наши хотя и не падали еще, но, еле двигаясь на одном гарнце ячменя и без сена в жар при скудности водопоя, буквально были, что называется, шкура да кости, неспособные к перенесению военных трудов. Жара, доходящая до 45°, усиленные переходы, недостаток пищи и воды не могли не повлиять преимущественно на здоровье людей. В отряде открылись кровавый понос и изнурительная лихорадка, и число [42] заболевающих с каждым днем увеличивалось. В таком виде отряд 1-го июня вернулся в Мулла-Кари, где и простоял целый месяц в ожидании распоряжений и подкрепления, которые генерал Ломакин, в виду предполагаемых им дальнейших действий в Ахал-Теке, надеялся получить с Кавказа. Участь отряда после дела под Кызыл-Арватом и печальные события, его сопровождавшие, не могли не повлиять на наш общий упадок физических сил.

Пребывание отряда в течение месяца в Мулла-Кари, куда из Михайловского залива, отстоящего на 25 верст от Мулла-Кари, доставлялось из Красноводска в отряд в полном размере всякое продовольствие, нисколько не улучшило положение отряда. Мулла-Кари слывет у туземцев самым лихорадочным местом в стране, и его вредные гигиенические условия не замедлили оказать на наши войска свое губительное действие. Плоская равнина солончака, окруженная со всех сторон песчаными холмами, не дающими свободы ветру; серно-солонцеватый болотистый грунт, отделяющий вечно зловредные испарения, вода разрешающего серно-щелочного свойства, жара, доходящая в тени палаток до 38°, — все вместе взятое в течение месяца довело отряд до полного изнеможения.

Опять-таки от скудности корма падеж верблюдов не прекращался, лошади от жаров и от недостатка сена не поправлялись, а у людей, кроме кровавого поноса и усиленных лихорадок, развилась еще, за отсутствием свежих продуктов, цинготная болезнь, которая очень быстро усилилась. Все чувствовали себя скверно, потому что всем нездоровилось. К концу месяца больных оказалось буквально на половину, а умерших после экспедиции в течение года от кровавого поноса и других болезней оказалось 380 человек из числа 1,820 нижних чинов, составляющих наш отряд, в котором во время экспедиции, кроме самых простых казенных лазаретных медикаментов, никаких санитарных пособий не было. Через неделю по приходе нашем в Мулла-Кари, генерал Ломакин уехал на пароходе в Красноводск куда его призывали дела службы, а вслед за этим, один за другим, отправилась большая часть нашего начальства: полковник Навроцкий, командир 6-й сотни, войсковой старшина С — в и многие другие. Командование отрядом вверено было командиру Апшеронского батальона, подполковнику Э., а я остался начальником кавалерии. Наша служба за это время состояла в конвоировании больных к Михайловскому заливу, откуда они были отправляемы на пароходе в Красноводск и в конвоировании транспортов, получаемого из Красноводска продовольствия обратно от Михайловского залива в Мулла-Кари, [43] да еще в содержании аванпостов. Служба этого рода при малом количестве людей сильно затрудняла части войск, особенно казаков. Туркменская милиция была на это время распущена, киргизы же стерегли верблюдов и делали дальше разъезды, оставаясь вместе с своими конями, за немногими исключениями, по прежнему бодрыми и неутомимыми, между тем как казаки наши от болезней валились как мухи, а лошади их пришли в полное истощение. Дошло до того, что из 280 человек, составляющих дивизион с ракетною командою, к концу месяца, благодаря эпидемиям, я не мог вывести в строй более 160 человек. Нестерпимая жара и миллиарды мух лишали нас сна и аппетита. Не удивительно покажется после этого, что приказание, полученное 28-го июня, о немедленном возвращении отряда в Красноводск было принято с радостью. Из Мулла-Кари в Красноводск мы выступили 29-го июня, и тут казакам пришлось еще раз выдержать порядочное испытание. Подполковник Э., отправив перед выступлением, в утро 29-го июня, последние тяжести отряда к Михайловскому заливу для доставки их морем в Красноводск под прикрытием 5-й сотни, выступил с отрядом, приказав, чтобы сотня по возвращении своем в Мулла-Кари немедленно догнала бы отряд. Поэтому 5-я сотня, сделав 29-го числа в оба пути 50 верст и почти не отдохнув в Мулла-Кари, ночью пошла на соединение с отрядом, который ночевал в 15-ти верстах от Мулла-Кари, у колодца Ушак-Ягман. Придя в два часа ночи к колодцу, в четыре часа утра сотня снова пошла с отрядом далее за 50 верст до колодца Белек, где отряд остановился ночевать, не дойдя четырех верст до самого колодца. Итого 5-я сотня, будучи истощена предыдущими невзгодами, сделала в 36 часов 115 верст, надорвав последние силы казаков и лошадей. Это было наконец последнее испытание, и отряд, имея запас воды из Ушак-Ягмана, 1-го июля сделал у Белека дневку, а 3-го июля благополучно прибыл в Красноводск.

В течение трех недель пребывания нашего в Красноводске сотне моей был дан полный отдых и время для исправления некоторых ущербов, нанесенных нам этою экспедициею. В промежуток этого времени произошла при церковном параде раздача нижним чинам Георгиевских крестов, коих на наш Лабинский дивизион досталось получить восемь, т. е. по четыре креста на каждую сотню.

Экспедиция 1877 года окончилась; отряду объявлен был роспуск, и я с 5-ю сотнею и киргизами, простояв до 24-го июля в Красноводске и отправив всех слабых казаков морем в форт [44] Александровский, вернулся туда сухим путем 20-го августа с 60-ю человеками казаков и 110-ю лошадьми. Последствия экспедиции 1877 года для 5-й сотни были следующие:

От эпидемий, развившихся в отряде, умерших 13 человек, оставивших службу по неспособности — 5 человек. Лошадей, павших на походе от изнурения, две; поступивших в брак от изнурения и порчи на походе — 43.

Порча эта преимущественно заключалась в разбитости ног, а частью от неправильной перековки, потому что дивизион наш, участвуя в экспедиции 1877 года в течение четырех месяцев, бессменно нес аванпостную службу, так что я не имел возможности не только держаться какой-либо системы перековки, но даже не мог следить за правильным уходом лошадей. Помимо ежедневных командировок на аванпосты, рекогносцировки, разведки и конвоирований в течение пяти месяцев, 5-й сотне пришлось по маршруту сделать 1,776 верст от форта Александровского до оазиса Ахал-Теке и обратно.

Ради грубой конструкции седел и недостаточности времени для расседлования и просушки потников, буквально три четверти лошадей были с садненными спинами, каковые к зиме этого года хотя и были почти все излечены, но тем не менее других седел приобрести не имелось возможности.

Лошадей запаленных оказалось восемь, ослепших одиннадцать и 34 лошади из числа 43-х порченых, с разбитыми ногами{4}. Раненые лошади в деле 12-го мая были тогда заменены киргизскими запасными. Порчи оружия совсем не было, но за то сбруя и остальное снаряжение требовало значительного исправления.

К зиме того же года 5-я сотня была укомплектована и обмундирована, а весною в следующем 1878 году снова выступила в поход со свежими силами, на крепких и преимущественно киргизских лошадях и, снова соединясь с 6-ю сотнею, составила уже постоянный отдельный дивизион, командиром которого назначен был я. Дивизион этот, участвуя во всех последующих военных действиях в Ахал Теке, и до сего времени находится на службе в Закаспийском крае.