На границе

В феврале 1922 года я был назначен политруком роты в дивизионную школу 3-й Казанской дивизии. Штаб и школа стояли тогда в Симферополе.

В городе свирепствовал голод, по улицам бродили истощенные люди, их бледные лица были покрыты черным налетом — угольной пылью от паровоза, на тендер которого они взбирались, чтобы доехать до хлебного места, а может быть, и просто грязью, наслоившейся за недели и месяцы жизни где придется — на вокзале, в холодном сарае, под забором.

По всей стране были организованы тогда особые комитеты для помощи голодающим — «Помголы». Делали, что могли, и другие правительственные и общественные организации. Повсеместно отчисляли часть своего пайка в пользу голодающих и советские воины.

Новая экономическая политика (нэп) лишь недавно была введена, и только через несколько месяцев начало сказываться ее благотворное влияние на хозяйство страны.

Из-за особого рода своей работы пограничники резче, чем большинство населения, [20] видели нэп с другой, опасной стороны. Одновременно с оживлением частной предпринимательской деятельности усилилась также активность антисоветских элементов, надеявшихся на реставрацию капитализма. Воспрянули духом враги Советской власти и за рубежом: участились нарушения советской государственной границы, особенно контрабандистами; они пристально следили за нами и использовали любое ослабление пограничного режима.

Морская граница в Крыму в то время фактически была открытой — контрабандисты почти безнаказанно высаживались на советском побережье, пересекая море от турецкого берега. Не всегда им сопутствовало счастье; случалось шторм опрокидывал перегруженную шлюпку, и тогда погибали не только товары, но и люди. И все-таки они шли на риск, зная, какой куш им отвалят хозяева в случае удачи. К нам везли наркотики, турецкий табак, рожки и прочие «восточные сладости», «колониальные товары» и всякую мелочь, а от нас вывозили золото и драгоценности, и этому надо было положить конец. В 1922 году Наркомвоенмор приказал выделить из состава Красной Армии специально отобранные воинские части для передачи их в пограничные войска. Сформированный в Симферополе отдельный батальон выступил пешим порядком в Евпаторию и взял под охрану побережье от Перекопского вала через Ак-Мечеть, Евпаторию и далее до стыка с Севастопольской пограничной частью протяженностью 350 — 400 километров. В составе этого батальона прибыл на границу и я. С того времени и началась моя служба в погранохране.

Отдельный взвод, политруком которого я был назначен, занимал участок на самом правом фланге — от Перекопского вала до пункта в 30 километрах от Ак-Мечети — общей протяженностью около 100 километров.

Для нас все здесь было ново. Устава пограничной службы тогда не было; вскоре мы получили временную инструкцию на папиросной бумаге, отпечатанную на пишущей машинке; по ней учились сами и обучали рядовой состав. Наиболее действенным методом обучения искусству охранять границу служили примеры из практики. Главная «теория» заключалась в изучении способов, которыми пользуются нарушители.

Командир нашего взвода Курбатов и я постоянно размещались в деревне Бакал, личный состав был распределен по пограничным постам, отстоявшим один от другого на 15 — 20 километров.

Жили преимущественно в крестьянских избах, в самых примитивных условиях. Если хозяйка дома отказывалась кухарничать для красноармейцев, они сами поочередно выполняли обязанности повара. Продукты заготавливали в близлежащих [21] татарских деревнях по нарядам местных властей. Нередки были перебои в снабжении продовольствием.

Пограничная служба заключалась в том, что от каждого погранпоста выделялись пешие дозоры (лошадей, а тем более машин тогда не было), задачей которых было неослабное наблюдение за морем. Места, наиболее удобные для причала, брались под постоянное скрытное наблюдение.

Поначалу войска погранохраны не имели своих катеров, и нарушителей задерживали главным образом на суше, после высадки их на берег. Важно было не упустить момента этой высадки, чтобы они не успели скрыться в какой-нибудь деревне, где у них были свои люди; правда, в тех же деревнях были почти повсюду и наши люди, и они заблаговременно сообщали нам об ожидаемых из Турции контрабандистах.

Не обходилось, конечно, без неприятностей. Однажды была задержана большая груженая шаланда с четырьмя контрабандистами. Их обезоружили. Начальство приказало шаланду с товарами и экипажем под конвоем доставить в Евпаторию. Почему-то для конвоирования было выделено лишь два человека, очевидно, в расчете на то, что шаланда будет следовать все время вблизи берега. Однако в пути конвоиры ослабили свое внимание, и контрабандисты овладели их оружием. Шаланда удалилась от нашего берега и в конце концов очутилась у турецких берегов. Немало было хлопот у наших дипломатов, пока турки возвратили двух наших пограничников. Долго мы потом «прорабатывали» этот случай на поучение молодым!

Политические беседы с пограничниками проводились главным образом по вопросам, связанным с новой экономической политикой, а также с международным положением. Трудно было работать политруку в то время, находясь вдали от штаба пограничного батальона: во всем полная самостоятельность, никаких «инструктажей» и семинаров.

Транспорта у нас во взводе не было, кроме той повозки, на которой каптенармус развозил продукты по погранпостам. А за месяц надо было на каждом посту провести не менее 12 — 14 докладов или бесед, потому что приходилось повторять их для тех, кто находился раньше в наряде. Кроме того, надо было по разным поводам выступать с докладами перед местным населением — в то время партийных организаций на местах было очень мало.

Не знаю, хорошо ли мы это делали, но твердо знаю, что работали со всем напряжением и даже перенапряжением сил. Правда, в те годы мы по молодости этого почти не чувствовали...

Налаживался пограничный режим, и меньше становилось безнаказанных нарушений границы, но это не лишало работу увлекательности. [22] Наоборот, служба с каждым днём становилась интереснее: вырабатывая более квалифицированные методы борьбы, мы многому учились.

Росла и наша политическая сознательность. Когда умер Владимир Ильич, мы встретили потрясшее нас известие о его смерти уже сплоченным партийным коллективом.

Как большинству из нас, мне не пришлось лично видеть и слышать Ленина. Но, как все, я безгранично верил ему и любил его. Он нам не казался каким-то сверхъестественным существом, его имя не приводило нас в богобоязненный трепет. Мы любили Ильича чистой любовью, какую чувствуют к товарищу, с кем связаны не узами чинопочитания, а единым делом и стремлением.

Помню, как все сирены и гудки заводов, кораблей, стоящих на рейде, катеров, паровозов в течение 5 минут возвещали о прощании советского народа со своим любимым вождем. С этого дня у нас установилась традиция: партийные собрания мы всегда начинали ровно в 18 часов 50 минут по понедельникам, т. е. в день, час и минуту кончины вождя. Эта традиция, думали мы, нас ко многому обязывает. Мы отчетливее чувствовали близость Ленина и советовались с ним, горячо споря между собой о дальнейших путях строительства социализма в нашей стране.

Прошел еще год пограничной службы. Она мне нравилась. Но не покидала меня и мысль о продолжении прерванного войной сельскохозяйственного образования. Евпаторийский уком партии знал об этом моем желании и когда пришла разверстка по набору в Петровско-Разумовскую сельскохозяйственную академию (ныне Тимирязевская), меня включили в список первым кандидатом. Попасть туда не пришлось, штаб округа не разрешил мне демобилизацию. Но как бы в виде компенсации меня все-таки послали на учебу в Москву, в Высшую пограничную школу ОГПУ, которая размещалась тогда в Безбожном переулке. С осени 1925 года по март 1927 года я учился в этой школе.

Замечательное это было военно-учебное заведение!

Отлично была поставлена строевая, тактическая и стрелковая подготовка. Физкультура и спорт также были там в почете. Большое внимание уделялось изучению истории нашей партии, истории революционного движения в России и на Западе, политической экономии. С самого начала слушателям прививали навыки самостоятельной работы с книгой. Учились мы по первоисточникам, изучая как марксистскую, так и немарксистскую и даже антимарксистскую литературу, приучаясь самостоятельно разбираться, что правильно, что нет. [23]

Перед слушателями выступали такие известные деятели, как Емельян Ярославский, Феликс Кон. Побывал у нас и А. Мартынов. Еще до его приезда в школу мы знали, что на II съезде партии он рьяно выступал против Ленина. Поэтому, когда нам сказали о предстоящей встрече с Мартыновым, мы ждали ее с немалым волнением. Выяснилось сразу же, что, несмотря на свой преклонный, как нам тогда казалось, возраст, Мартынов сохранил ясность мысли и способность к самокритике: «В те ранние годы, когда мы боролись с молодым, устремленным к революции Лениным, нас, несмотря на несогласие с ним, поражала его необыкновенная, железная логика, его безграничная вера в рабочий класс. И теперь мы, своими ошибками причинившие столько неприятностей Владимиру Ильичу, глубоко сожалеем о своем прошлом», — говорил Мартынов. Эта встреча навсегда осталась в моей памяти. Я вспомнил о ней и тогда, когда разгорелась борьба с Троцким, который травил Мартынова, попрекая его былым меньшевизмом.

В партячейке, где я был секретарем, еще в 1925 году читали выдержки из «завещания Ленина», как тогда называли письмо к съезду. Мы страстно обсуждали этот документ и приходили к выводу, что надо поддержать Сталина и его единомышленников против троцкистов и отстаивать единство партии. Споры были горячие, порой ожесточенные, каждый хотел спреев делить свою позицию и участвовать в голосовании, руководствуясь своим внутренним убеждением. На XIV партсъезде, проходившем в обстановке напряженной борьбы за определение путей развития Советского государства, Сталину принадлежала немалая заслуга в отстаивании принципов Ленина.

В 1927 году я окончил Высшую пограничную школу. Выслушал, стоя в шеренге выпускников, приказ, кто на какую границу направляется.

С волнением мы ожидали своей участи. Почему-то всем хотелось попасть на какую-нибудь европейскую границу или на дальневосточную, и смутная тревога охватывала многих при мысли о Средней Азии. Признаться, мне тоже не хотелось забираться в невероятную глушь, какой представлялись тогда эти края, тем более что я был молодым семьянином — моему сыну исполнилось три года. И вдруг — Средняя Азия!

Невесело было мне, когда я ехал впервые в эту, казалось, непостижимую страну. Каких только страстей не наговорили нам «бывалые» люди: там и басмачи, и тигры, и шакалы, и скорпионы с фалангами, гигантские ящерицы, и прочая нечисть; особенно много ужасов рассказывали про каракумские пески... Пугали и тем, что трудно приноровиться к бытовому укладу местных жителей, к особенностям пограничной службы в тех условиях. [24]

Надо сказать, что за восемь с лишним лет мне многое пришлось увидеть из того, о чем мне рассказывали. Но все это в натуре воспринималось совсем иначе, чем на словах, не пугало и, пожалуй, больше привлекало.

Штаб пограничного округа находился в Ташкенте. На пятый день езды по железной дороге мы прибыли в этот «город хлебный».

— Главное — постарайтесь не попасть в Каракумы, — советовал мне еще в поезде один из попутчиков.

По его словам, самый трудный участок — это граница с Афганистаном, в зону которого входят и каракумские пески. Но случилось именно то, против чего меня так настораживали: мне вручили предписание о назначении инструктором политработы в пограничный отряд, который находился на этом участке. И это было, пожалуй, лучшим, что могло со мной случиться, если рассматривать всю жизнь до 1941 года как школу, подготовившую к величайшему испытанию — исполнению труднейшего долга на ответственном посту в боях с нашим смертельным врагом. Здесь, в Средней Азии, на заброшенных в песках пограничных заставах мне пришлось шаг за шагом узнавать нужды войск и каждого бойца, способы их удовлетворения, знакомиться с повседневной жизнью подразделений, находившихся на военном положении и тогда, когда еще вся страна жила мирной жизнью. Если в ходе войны я более или менее умело выполнял сложную работу начальника тыла, то немалое значение в подготовленности к этой работе, несомненно, имела служба на среднеазиатской границе.

Город Керки Туркменской ССР, куда я попал проездом в марте 1927 года, произвел на меня тягостное впечатление.

Началось с переправы на левый берег Аму-Дарьи.

Государственной переправы еще не существовало. Промышляли ею частные владельцы каюков. Сажали они пассажиров столько, что вода едва не перехлестывала борт. Трудно было сесть в каюк, потому что берег был не оборудован и надо было умеючи прыгнуть в суденышко, чтобы не попасть в реку, кипящую водоворотами с глубокими воронками; не менее трудно было и выйти из каюка. А каким беспомощным себя чувствуешь, когда находишься на середине полноводной реки и с тревогой следишь, как туркмен, выбиваясь из сил, орудует длинным шестом, сопротивляясь течению, — именно шестом, а не веслом, ибо только так можно бороться с могучей стремниной горной реки.

Здесь не было хорошего обычая — встречать приехавшего товарища, чтобы помочь ему, и первые мои впечатления были поэтому особенно неблагоприятны.

Керки хотя и называли городом, но это был кишлак, правда, не совсем обыкновенный, ибо в нем сходились торговые пути с Афганистаном. Одна из улиц называлась таможенной; здесь располагалось два ряда европейского типа домов, в них размещалась таможня и жили таможенные служащие. Остальные строения были глинобитные, с плоскими кровлями и высокими дувалами.

В центре города находилась базарная площадь, куда на верблюдах и ишаках приезжали продавцы и покупатели всевозможных восточных кустарно-ремесленных изделий. В базарные дни шла очень оживленная торговля. Немало здесь было купцов — туркменов и афганцев. Торговали мясом, шерстью, коврами, фруктами, а нелегально — контрабандными товарами и наркотиками. Всего было вдоволь, кроме рыбы, хотя рядом протекала Аму-Дарья; иногда, правда, нам приносили рыбу, но по высокой цене. Называется эта рыба скаферингус, с виду похожа на маленького сома, и на вкус она приятная, даже приятнее стерляди. Знатоки утверждали, что такая рыба водится только в двух реках мира: в Аму-Дарье и Миссисипи.

В наиболее многолюдных, а следовательно, и наиболее грязных уголках рынка располагались парикмахеры; бритву им заменял остро отточенный кусок косы или длинный стальной нож — ими они брили и головы, и бороды, предварительно долго массируя кожу мокрыми пальцами без мыла. Благодаря такому массажу бритье проходило совершенно безболезненно, не причиняя раздражения, — это я испытал на себе.

В Керках я остановился в комнате одного таможенного служащего, в углу. Спали мы на полу; старожилы разъяснили, что лучше всего спать на разостланной кошме — скорпионы не любят запаха шерсти. Обувь по утрам не рекомендовалось надевать, не вытряхнув ее предварительно, потому что скорпионы любят забираться туда, где есть хоть слабый запах человеческого пота. Но в конце концов я перестал считаться с тем, что любят и чего не любят скорпионы, и купил топчан.

С другой азиатской тварью — фалангой — мне пришлось вскоре познакомиться; она обычно взбирается как клоп по стенкам на потолок и оттуда падает на постель. Первое время мы по нескольку раз в ночь зажигали керосиновую лампу и осматривали стены. Потом надоело.

Почти все приезжие обзаводились настойкой убитого скорпиона на хлопковом масле или на спирте, чтобы смазывать места, укушенные ядовитой нечистью. Насколько эффективно подобное лечение, мне испытать не пришлось.

Жителей там в то время насчитывалось около 2 тысяч, из них около 600 русских. Среди последних большинство составляли бывшие ссыльно-поселенцы. [26] В городе были: один кинотеатр, одна русская школа и несколько школ на туркменском языке, больница и военный госпиталь.

Этот кишлак был окружным центром. Здесь размещались окрисполком и окружной комитет партии.

Не раз, по заданию командования, мне приходилось выезжать в отдаленные кишлаки. Подолгу беседуя там с местными жителями, я всегда убеждался в искреннем расположении туркмен к русским, особенно к военным, защищающим их от вторжения банд.

Но не только защита от вооруженных нападений развивала у туркмен дружеское чувство к русским. В первые годы жизни среднеазиатских советских республик значение санитарно-профилактических мероприятий и культурной работы в отсталых районах было особенно велико, ибо население здесь было почти сплошь безграмотное и зараженное различными болезнями. Работали приехавшие из Советской России врачи и учителя, по мере сил участвовали в этой работе также командиры и их семьи. Талантливый и трудолюбивый, но темный и приниженный туркменский народ на наших глазах разгибал спину, выходил из тьмы и нищеты.

За четыре с половиной года моей службы в погранотряде я проехал в седле много сотен километров по пескам южных Кара-Кумов, по горам Таджикистана, откуда берет свое начало Аму-Дарья (в верховьях она называется Беш-Капа, т. е. «Пять рукавов» или «Пять речек»), по густым камышовым зарослям, где едва заметно вьется пограничная тропа.

При выезде на границу с дозором приходилось пользоваться лошадьми, сменяемыми на каждой заставе. Этими поездками решалось несколько задач сразу: во-первых, можно было практически изучать условия несения пограничной службы; во-вторых, отпадала надобность в выделении специального наряда для сопровождения; в-третьих, за часы следования на лошади в составе дозора я успевал наслушаться рассказов наших бойцов не только об их служебных делах, но и о детстве, юности, о работе на заводе, в колхозе, даже о любимой девушке.

Приезд командиров из управления погранотряда на такие отдаленные заставы, как «Пяндж», «Буры», «Пархар» и др., был событием для пограничников. Ведь это бывало не так уж часто, а люди ждали новостей — радио на заставах не было, газеты сюда привозили с большими перебоями, когда же они приходили, сразу большими пачками, то читать их было уже мало интересно. К тому же и с освещением на заставах было плохо: лишь в Ленинской комнате стояли большие керосиновые шестнадцатилинейные лампы, а в казарме, на кухне, на конюшне и в других служебных помещениях обычно горели [27] маленькие, восьмилинейные, либо фонарь «Летучая мышь», а то и просто масляные каганцы.

Люди, живущие в таких условиях, от каждого приехавшего начальника ожидали услышать что-либо новое. Горе было тому из нас, кто выезжал на границу плохо подготовленным! Не случайно существовал такой порядок: каждый едущий должен был еще раз проштудировать уставы, наставления, получить консультацию от старшего политического начальника но важнейшим вопросам жизни страны. Лишь после такой подготовки можно было ехать на границу. Политработник обязан был, кроме политических бесед, провести на заставе практические занятия по тактике, по стрелковому делу, проверить знание погранслужбы.

Мне доставляло особое удовольствие проводить практические стрельбы, потому что я сам любил стрелять. Еще в Высшей пограничной школе меня научили любить стрельбу из винтовки и пистолета; по прибытии на границу я продолжал [28] увлекаться стрельбой и был избран председателем стрелковой секции общества «Динамо». Однажды летом в качестве председателя инспекторской комиссии мне пришлось в течение двух месяцев проверять стрелковую подготовку каждой пограничной заставы. Ну уж настрелялся я и сам вдоволь!

Хотя жизнь на заставе каждый день изобиловала множеством острых моментов — каждый день пограничник смотрел смертельной опасности в лицо и люди, конечно, основательно уставали, но они не переставали интересоваться общеполитической жизнью, и беседа с прибывшим из «центра» товарищем доставляла им по-настоящему радость.

Устраивались также и вечера самодеятельности, на которых пограничники пели, играли на музыкальных инструментах, танцевали, играли в шахматы, в шашки. Иногда эти совместные развлечения выливались в своеобразный смотр художественных сил — и как старались бойцы показать свою удаль и таланты! Хорошо, когда и ты, приезжий товарищ, можешь присоединиться к общему веселью. А если ты «сухарь», то о тебе именно такая слава разойдется по всей границе... Как говорится, «для себя» я умел играть на гармони, гитаре, мандолине, балалайке, сносно играл в шахматы, шашки, и это очень облегчало установление простых и дружественных отношений с бойцами.

Музыкальных инструментов на каждой заставе в то время было вдоволь, средств на это не жалели; не хватало другого — людей, умеющих владеть инструментами. Иногда даже приходилось регулировать распределение таких «умельцев» по заставам еще перед отправкой людей на границу (после прохождения ими начального воинского обучения).

Ежегодно на смену бойцам старших возрастов мы получали молодое пополнение. До того, как стать на защиту рубежей нашей Родины, молодые солдаты проходили на учебном пункте четырехмесячную строевую, политическую и специальную подготовку. Одновременно по определенному плану в эти четыре месяца шло и выявление талантов — певцов, танцоров, музыкантов, шахматистов, физкультурников и т. д. Сначала во взводном, затем в ротном, батальонном и, наконец, в полковом масштабе устраивались вечера самодеятельности, на которых выступали новобранцы — кто с чем мог. В результате становилось ясно, кем мы располагаем, и при распределении людей по заставам учитывалась и эта сторона дела. Ведь как важно, чтобы у себя на заставе, где-то в песках или в горах, пограничники могли послушать своего гармониста или гитариста, чтобы они имели хорошего запевалу, способного увлечь за собой остальных поющих, чтобы было им у кого поучиться игре в шахматы. [29]

Иногда на вечерах самодеятельности выявлялись более значительные таланты. Помню, проходили начальную подготовку призывники рождения 1907 года. Их было более тысячи. Я присутствовал на заключительном вечере самодеятельности. Ведущий объявил, что сейчас выступит молодой красноармеец Пушкарь Никита Сидорович. Раздались аплодисменты — кое-кто уже знал его голос. Он запел высоким тенором. Аккомпанировали ему на гармошке не очень удачно, но это не расхолаживало ни певца, ни слушателей. В его репертуаре было много украинских песен. Возможно, в тот вечер Пушкарь впервые испытал всю силу артистического волнения — его слушало столько не знакомых ему людей... Аудитория замерла. А когда он запел «Повий, витре, на Украину», взрыв восторга был неописуемый.

Да, это было настоящее дарование. Мы не хотели посылать Пушкаря куда-либо далеко и сделали возможное — определили его в школу младших командиров, которая размещалась при штабе погранотряда.

Правда, Пушкарю не раз приходилось выезжать вместе со школой в каракумские пески для вооруженной борьбы с басмачами; в боевых столкновениях поведение его было достойным.

Когда школа в конном строю совершала прогулку по городу, жители выходили на улицы, чтобы послушать голос Пушкаря.

Вскоре к нам в погранотряд прибыл молодой врач Максим Давидович Розенблюм с женой Елизаветой Яковлевной, только что окончившей Ленинградскую консерваторию по классу фортепиано. Елизавета Яковлевна сразу же обратила внимание на голосовые данные Пушкаря и взялась за разучивание с ним репертуара. За три года службы Пушкарь научился петь не только песни, но и очень сложные арии.

Когда наступило время увольнения из рядов армии, Пушкарь зашел ко мне проститься. Спрашиваю: куда путь держите?

— К себе на родину, на Украину, работать на железной дороге.

Поблагодарив Пушкаря за то удовольствие, какое он доставлял пограничникам своим пением, я на всякий случай дал ему записку к директору Большого театра в Москву. Записка была следующего содержания: «Директору Большого Академического театра, город Москва. Пограничник Пушкарь Н. С. за три года службы на границе доставлял большую радость людям своим выдающимся голосом. Не откажите в любезности прослушать его. Возможно, это дарование».

Так уехал от нас Н. С. Пушкарь. [30]

Прошло много лет с тех пор. Кажется, в 1958 году иду я по улицам Москвы к месту своей службы и вдруг вижу большой плакат, извещающий о чествовании солиста Московской филармонии Н. С. Пушкаря по случаю двадцатипятилетия его артистической деятельности. Чествование состоится в Доме ученых.

В Москве были и супруги Розенблюм. Решили вместе пойти на торжество. Пушкарю преподнесли адреса от Министерства культуры, от коллектива филармонии и других учреждений. Я поднялся и попросил слова. Это было неожиданным для устроителей юбилея и для юбиляра. Он кинулся меня благодарить.

Впоследствии Н. С. Пушкарь рассказал мне, какой дорогой ценой досталась ему учеба. Голос-то был, а общей музыкальной культуры и культуры пения не хватало. Восемь лет он учился, пока не закончил консерваторию, уже выступая до того на сцене. В дни, когда пишутся эти строки, Никита Сидорович продолжает свою артистическую деятельность в филармонии, выезжая на Камчатку, на Дальний Восток, в Целинный край. Коммунист Пушкарь не забывает и своих прежних друзей-пограничников, в рядах которых он возмужал и получил путевку в жизнь.

Три года службы в пограничных войсках — это была для бойца не только школа воинского умения и мужества, но и солидная школа общей культуры.

Проходили дни, месяцы и годы. Я уже стал помощником начальника погранотряда по политчасти. Но выезжать на границу мне приходилось так же часто, как раньше.

Редкий выезд обходился без приключений. Вспоминаю заставу Буры в верховьях Аму-Дарьи. Граница здесь проходит по реке, причем советский берег покрыт настолько высоким и частым камышом, что он казался непроходимым. Но в самой чаще камыша шла пограничная тропа шириной не более полуметра. Двигаясь по ней, обычно вели наблюдение пешие дозоры. А в 300 — 400 метрах от берега на открытой местности была проложена дорога для конных дозоров.

Следуя однажды по этой дороге с комендантом соседнего пограничного участка П. Козловым, я вдруг заметил метрах в двухстах от нас полосатое желтовато-бурое животное, шагавшее вдоль камыша в одном с нами направлении. Козлов воскликнул: «Тигр!» Он запретил нам ускорять шаг лошадей и делать какие-либо резкие движения, чтобы не дать повода зверю напасть на нас. Мы ехали ровным шагом больше километра. Потом тигр свернул в камыши. [31]

Пограничники заставы «Буры» рассказали нам, что этот тигр с семьей обитает в зарослях недалеко от этой заставы и дозоры не раз испытывали тревогу, когда рычание зверя сопровождало их движение по пограничной тропе.

На этой же заставе был случай, когда ночью навстречу двум пешим пограничникам, шедшим в дозор по густым высоким камышам (высота камыша достигала здесь 12 метров), буквально в 10 — 15 шагах показалась пара ярко светящихся глаз. В то время ходили в дозор с винтовкой, заряженной на все пять патронов со спусковым крючком на предохранителе. Впереди шедший пограничник мгновенно прицелился по стволу в направлении двух светящихся точек. Выстрел был на редкость удачным, и раненный в лоб тигр, упершись головой в землю, стал всем телом совершать круговые движения. Легко представить силу раненого зверя, который в радиусе 2 метров вокруг себя укатал гигантский по высоте и густоте камыш. Лишь через 30 — 40 минут зверь перестал подавать признаки жизни.

Другой случай произошел в районе кишлака Пархар, что в непосредственной близости у подножия Тянь-Шаня. Там тигр прыгнул на круп лошади, но последняя резким ударом отбросила зверя, и сидевший на ней пограничник был выброшен из седла на значительное расстояние. Тигр не тронул человека, а стал преследовать лошадь.

За время службы в Средней Азии мне не приходилось слышать о нападении тигра на человека, т. е. о тиграх-людоедах. Зато домашним животным от них доставалось, и не раз местные жители обращались к пограничникам с просьбой помочь им в проведении облавы. Иногда удавалось живьем изловить страшного зверя, заманив его в замаскированную яму.

Барсы тоже почти никогда не нападают на человека, но долго идут по его следу. Однажды, вскоре после выезда ночью с пограничным дозором на соседнюю заставу, мы заметили позади себя пару светящихся «фар». Опытные товарищи сразу же определили по повадкам, что это барс. Расстояние между нами было примерно 500 метров.

— Сейчас мы остановимся, — сказал один товарищ, — и барс свернет в сторону, а начнем движение — и он снова пойдет за нами.

Действительно, несколько раз мы останавливались, и «светляки» сворачивали в сторону. Так ехали мы под надзором барса километров двадцать пять.

Самое отвратительное ощущение испытываешь, когда проезжаешь мимо логова шакалов и гиен. Их вой и крики слышны за несколько километров. [32]

По всем пограничным тропам Таджикистана езда была трудна. Следуя на восток от Сарай-Комара к подножию Тянь-Шаня, часто приходилось, держась за хвост лошади, взбираться по крутым и высоким склонам почти отвесных берегов Аму-Дарьи. Впереди крутой подъем, а сзади — обрыв в 50 — 80 метров над рекой... Оглядываться или смотреть вниз не рекомендуется, если даже у тебя и крепкие нервы. Были случаи, когда лошади вместе с всадниками падали в пропасть.

Не менее опасна езда по горным карнизам. Представьте себе высокую крутую гору. Чтобы ее обогнуть, надо ехать верхом не менее 5 часов по тропе шириной всего 30 — 40 сантиметров. Самая большая неприятность, какую можно встретить в таком путешествии, это встречный всадник: мучительно долго приходится сдавать лошадь назад, пока достигнешь маленькой площадки для разъезда.

Некоторые всадники предпочитают ехать закрыв глаза, чтобы не видеть бездонных пропастей. Ведь все равно нельзя ни понукать лошадь, ни посылать ее шенкелем или шпорой, а повод лучше всего положить свободно на переднюю луку седла. Лошадь, если ей не мешать, выручит и себя, и всадника. В этих местах, как нигде, понятна любовь человека к лошади, верному другу.

Мы не ограничивали свои действия прямыми служебными обязанностями; иногда приходилось, например, призывать к порядку охотников, допускавших браконьерство, особенно в охоте на фазанов.

Случалось мне видеть большие стада диких коз, особенно в каракумских песках. Здесь эти животные часто подкрадывались к людскому жилью, чтобы попить воды. На некоторых заставах, расположенных в каракумских песках, строились широкие бассейны, выложенные кирпичом и зацементированные; они назывались «хаузами» и служили для сбора пресной воды из атмосферных осадков в зимнюю пору. К таким колодцам и подходили иногда козы, гонимые жаждой. Стрелять в них в такое время пограничники считали для себя делом недостойным.

Среди особенностей службы на среднеазиатской границе нельзя не упомянуть о положении семей командного состава, жившего на погранзаставах постоянно. Если мужчине не составляло в конце концов большого труда проехать несколько сот километров в седле, то каково приходилось женщинам? Большинство из них предпочитало сидеть в люльке, притороченной на боку верблюда. С одной стороны — люлька с женой и детьми, с другой — домашний скарб... Трудная это была езда — 100 — 200 километров покачиваться в такт поступи верблюда, а он иногда еще и спотыкался, а то вдруг наклонялся, [33] чтобы щипнуть сухой травы. Но большинство жен наших военных превозмогали суровые условия жизни и шли рука об руку с мужьями на протяжении многих лет их службы на границе.

Наиболее сложным для того времени вопросом в быту среднеазиатских пограничников было устройство детей. Как только ребенок достигал четырех-пятилетнего возраста, ему уже нельзя было обходиться без детского общества. Правда, вырастая среди пограничников, малыш рано приобретал самостоятельность, но нередко она превышала меру... Особенно остро стоял вопрос о детях школьного возраста: русских школ поблизости не было. Поэтому возникла необходимость создания детского интерната. Такое учреждение на 60 — 70 мест впервые было организовано нами в городе Мары. Предполагалось, что со всех пограничных застав дети старше четырех лет будут направлены в Детскую коммуну (так тогда именовалось это учреждение). Казалось бы, сомнений в целесообразности подобного учреждения не могло быть. Интернату нашли хорошее помещение, для него подобрали отличный педагогический персонал. Содержание этого учреждения было взято государством на свой счет, и лишь в небольшой части расходы покрывались за счет специального фонда погранотряда. Однако нелегко было убедить некоторых матерей отправить ребенка за 300 — 400 километров на попечение чужих людей. В день открытия решено было провести съезд жен начальствующего состава, дети которых должны были оставаться в Коммуне. Собрание прошло в обстановке высокой торжественности. Два дня прожили матери в Мары, наблюдая за тем, как себя чувствуют их дети. Затем наступил день отъезда матерей на свои погранзаставы. И вдруг мне докладывают, что жены такого-то и такого-то ночью забрали своих детей и увезли их на границу! Это был большой удар по нашему начинанию,

К счастью, увезли всего двух-трех детей. Остальные прекрасно прижились, и слава о Детской коммуне пограничного отряда (куда я был переведен к этому времени) быстро разнеслась по всей среднеазиатской границе.

Когда наступили жаркие месяцы, нам удалось вывезти всех детей на лето под Москву. Теперь матери «похищенных» детей сами стали упрашивать нас взять их ребят в подмосковный лагерь.

Бывали у нас такие обстоятельства, когда по многу суток подряд без сна и без воды бойцы преследовали нарушителей границы по Кара-Кумской пустыне. Здоровье таких бойцов требовало особой заботы. В Мары был организован санаторий для пограничников с двухнедельным сроком пребывания. Сюда принимались не больные (таких в погранохране не должно быть!), [34] а наиболее отличившиеся по службе. Им были созданы условия для отдыха, я бы сказал, идеальные, по тому времени и по сравнению с весьма суровым повседневным бытом. Отдыхающий получал белоснежное обмундирование, он ежедневно — и даже не раз в день! — принимал душ (а это роскошь для жителя безводной пустыни), ел пять раз в день, участвовал в играх и слушал, если пожелает, лекции.

Даже такие города, как Ташкент, Самарканд и Ашхабад, утопавшие в зелени, все же испытывали тогда нехватку воды. Другие же населенные пункты, удаленные от рек, особенно погранзаставы в песках, почти круглый год страдали от ее недостатка. Дислокацию погранзаставы определяло в основном наличие колодца, пусть даже линия государственной границы проходила южнее и между нашими и афганскими заставами неохраняемая зона в песках достигала кое-где сотен километров. Впрочем, линия границы в некоторых местах носила скорее символический характер, нежели юридический, поскольку пограничных знаков не ставили, а там, где они были, пески их быстро заметали.

Помню названия погранзастав: Джей-Рали, Ширам-Кую, Осман-Уюк, размещавшихся одна от другой «по соседству» — их разделяли от 60 до 100 километров безводной пустыни. Колодцы этих застав представляли собой некую загадку. Как могли определить наши предки, что именно здесь есть вода? Ведь пробного бурения скважин не существовало. Чем же руководствовались древние жители пустыни, приступая к рытыо глубочайших колодцев, в которых вода стояла на 300 метров ниже поверхности земли? Неудивительно, что многие верят, будто в старину были такие «провидцы», которые обладали таинственным даром чувствовать глубоко спрятавшуюся воду.

Вероятно, тысячелетний опыт научил подмечать какие-то верные приметы, ныне позабытые... Как бы там ни было, все равно: отыскание воды здесь — дело удивительное.

Поражало меня и устройство колодцев. Смотришь в трехсотметровый ствол и изумляешься выносливости, смелости и упорству героев-одиночек, которые несколько лет изо дня в день извлекали грунт кожаными мешками — именно кожаными, ибо твердый материал, если сделать из него ведро, мог бы, ударяясь о стенки колодца, вызвать обвал и свести на нет всю титаническую работу.

Известно, что в штольне на глубине 200 — 300 метров ощущается недостаток кислорода. [35] Как же человек, работая, выдерживал такой недостаток? Каждый подъем земли из колодца вытеснял на поверхность часть углекислоты, а каждое опускание пустого мешка вниз приносило немного воздуха, более богатого кислородом... Но, разумеется, надо было обладать поистине богатырским здоровьем, чтобы выдержать столь тяжелое испытание.

Существуют эти колодцы много веков. Приученные верблюды сами, без погонщика и присмотра, изо дня в день черпают из них воду. На канате толщиной в 5 — 8 сантиметров верблюд тянет бурдюк с водой, идя по проторенной за многие годы тропе протяженностью до 300 метров. Почувствовав толчок бурдюка, верблюд, никем не понукаемый, поворачивается и идет в обратную сторону. За те секунды, что верблюд поворачивается, человек должен вылить воду из бурдюка в громадную бочку, установленную возле колодца, или в бетонированную открытую емкость. И днем, и ночью совершалась на заставе эта работа, ибо воды требовалось много. Велика цена каждой капли воды в пустыне!

Мы часто читаем и слышим теперь по радио об успешном продвижении на запад Кара-Кумского канала, протяженность которого превышает уже 800 километров. А ведь в 1929 году я был свидетелем того, как стихийно возникал этот грандиозный канал.

Это было в районе кишлака Кизыл-Аяк, вблизи которого проходил построенный незадолго до этого Бассага-Керкинский канал протяженностью около 60 километров. Голова этого канала находилась у пограничного кишлака Бассага, где Аму-Дарья поворачивает на север и где речная граница с Афганистаном прерывается, уходя на запад по каракумским пескам.

Каждое лето все местное население и близлежащие войсковые гарнизоны поднимались на борьбу с паводком. В связи с резким повышением уровня Аму-Дарьи напор воды в канале бывал настолько велик, что при этом всегда была угроза размыва правого или левого берега, что могло причинить огромный ущерб крестьянским дворам и хлопковым полям. Спасение канала становилось тогда задачей первейшей важности. Десятки тысяч мешков с песком выкладывались вдоль его берегов, многие сотни крестьян несли круглосуточную вахту по всей трассе.

И вот однажды, в 1929 или 1930 году, вода поднялась настолько высоко, что никакие мешки с песком не могли ее сдержать. Уже только сантиметрами исчислялось расстояние между зеркалом воды и верхней точкой берега. Катастрофа казалась неизбежной: еще миг, и масса воды ринется на беззащитные населенные пункты, смоет посевы, лишит людей крова и хлеба. [36]

Но вода сама нашла себе иной выход. В районе кишлака Кизыл-Аяк, прорвав левый берег канала, она устремилась в сторону каракумских песков, не причинив никакого ущерба.

Позднее установили, что путь, по которому пошла избыточная вода, был старым руслом Аму-Дарьи; именно в этой местности, у современного кишлака Кизыл-Аяк, несколько тысяч лет назад произошел поворот могучей среднеазиатской реки на северо-запад, и она стала впадать не в Каспийское, а в Аральское море.

Кто из наблюдавших прорыв водой левого берега Бассага-Керкинского канала мог подумать, что на наших глазах совершается природное чудо: воды Аму-Дарьи вновь устремились в сторону Каспийского моря по своему древнему руслу!

Бывший тогда председателем ЦИК Туркменской ССР Айтаков проплыл на лодке по водосбросу, положившему начало знаменитому теперь Кара-Кумскому каналу, пройдя в глубь песков более 15 километров, — вот и все ... Но вода и дальше сама пробивала себе дорогу. Нередко ей приходилось встречать на своем пути большую гряду барханов, закрепленных зарослями саксаула; упершись в эту гряду, вода все выше поднималась, и тогда возникало огромное озеро, которое исчезало, как только вода прорывала барханы и устремлялась дальше на запад, чтобы вновь встретить препятствие и вновь образовать озеро.

Лишь много позже вмешались человеческий ум и руки в эту стихийную работу воды, направляя ее по наиболее благоприятному пути, чтобы миллионы кубометров драгоценной влаги не уходили зря в ненасытную толщу каракумских песков.

Из природных явлений, характерных для зоны Кара-Кумов, мне еще хорошо запомнился «афганец». Так назывались пыльные бури, надвигавшиеся обычно со стороны Афганистана.

Картина приближения «афганца» и его чудовищная сила, поднимающая на километры вверх огромные слои песка, не раз описывались в научной и художественной литературе. Я хочу лишь сказать, что многие напрасно думают, будто опасность оказаться во власти «афганца» существует только в пустыне. Слов нет, в пустыне выдержать его удары труднее, по и на пограничной заставе, как равно и в любом другом населенном пункте, «афганец» доставляет массу неприятностей.

Сначала устанавливается какой-то таинственный штиль, людей охватывает смутная тревога. Затем южный небосвод [37] заволакивается желтовато-бурой пеленой, как бы накрывается снизу огромным пологом, растущим вверх и вширь с каждой минутой. Яркий солнечный день быстро сменяется сумерками. Желтая пыль летит все плотнее, проникая во все щели. Как бы вы ни закрывали уши, нос, рот, глаза, какой бы одеждой ни пытались прикрыть свое тело — все бесполезно, пыль проникает всюду. Сначала вам удается выплевывать ее, потом во рту пересыхает, и вы уже едва шевелите языком и губами, и на зубах хрустит песок, словно битое стекло. Некоторые хозяйки заранее конопатили окна своих квартир, заклеивали их бумагой, и все же, как только налетит «афганец», на любом предмете в доме можно было выводить пальцем буквы или рисовать по слою проникшей в дом пыли...

У каждого пограничника и у многих местных жителей есть защитные очки, плотно прилегающие к лицу, они очень нужны в такое время, хотя и приходится, крепко зажмурясь, протирать их чуть ли не каждые 20 — 30 минут.

Но эта напасть не бывает долгой. Гораздо больше волнений и тревоги приносили пограничникам и местным жителям разливы таких могучих рек, как Аму-Дарья (несмотря на поворот ее в новый отвод), Вакш, Пяндж и другие. Обычно это случалось в июле, когда происходит наиболее бурное таяние снегов и льда в горах, откуда берут начало реки Средней Азии. Преодоление реки в это время и при тогдашних переправочных средствах было делом весьма рискованным. Чтобы попасть на противоположный берег, надо было подняться вверх на 4 — 6 километров и здесь сесть на плотик из поплавков системы Полянского. Быстрое течение относило плотик к другому берегу, отгоняя его на 4 — 5 километров вниз по течению за 1 — 2 минуты. На двоих пограничники делали один плотик из трех или четырех поплавков, раздевались на всякий случай догола, винтовки и одежду держали в руках. Холодная вода обжигала свисающие с плота ноги. Мне пришлось переправляться таким образом всего раза три, но забыть это трудно. Запомнилась мне также переправа через устье реки Вакш в таком месте, где ширина превышала полкилометра. Здесь переправочным средством служил «каюк». Не случайно эта лодка носила столь безотрадное название. Мы переправлялись на каюке с комендантом погранучастка П. Козловым. Спустив лодку на воду, мы быстро прыгнули в нее, и Козлов взял в руки кормовое весло. Вдруг в лодке стала быстро прибывать вода. Кроме моей фуражки, выливать ее было нечем. И могу сказать не преувеличивая: я действовал очень усердно, зачерпывая воду и выливая ее за борт.

Нередко думаешь: нам, старшим начальникам, не так уж часто приходилось подвергать свои нервы подобным испытаниям, [38] а ведь солдаты и командиры пограничники, несущие каждый день службу, ежечасно находились в обстановке, требующей высокого физического и нервного напряжения...

Ни разу позднее мне не пришлось побывать в тех местах, но не думаю, чтобы служба там сделалась намного легче даже в наши дни высокоразвитой техники.

Представляет, на мой взгляд, особый интерес и то, как снабжались пограничники продовольствием.

Теперь приходится слышать от старых снабженцев, ветеранов погранохраны, что им удавалось в 20 — 30-х годах обеспечивать продовольствием и фуражом большую массу разбросанных по границе людей и лошадей, имея весьма ограниченный штат работников, а вот-де в наши дни, хотя людей на границе не увеличилось, штаты снабженцев непомерно разбухли. Но как осуществлялось снабжение в 20-х годах? Откуда пограничники получали муку, крупу, мясо, жиры, картофель, овощи, сено, зернофураж? В годы нэпа их поставляли купцы, либо советские, либо, еще чаще, афганские подданные. С ними заключались ежегодно договоры, и от хозяйственников погранотряда требовалось лишь следить за точным выполнением договорных обязательств; это было нетрудно, ибо заинтересованные в возобновлении договора оборотистые купцы обычно поставляли продукты хорошего качества и без перебоев. А сахар, табак, мыло и специи доставлялись на заставы, тоже без больших хлопот, со складов погранотряда. При такой системе снабжения требовалось, конечно, совсем немного штатных работников.

Ревизии финансовой и хозяйственной деятельности каждой погранкомендатуры, которая вела расчеты с купцами, производились ежегодно.

Я должен рассказать об одном эпизоде в связи с такой ревизией.

Однажды поступили сведения, что Сарай-Комарская погранкомендатура, во главе которой стоял тогда старый чекист Калнин, допускает злоупотребления в расходовании средств на оплату продовольствия и фуража и что некоторые лица из погранкомендатуры участвуют в грязных сделках с афганскими купцами. Начальник погранотряда решил провести более глубокую ревизию хозяйственной деятельности этой комендатуры, для чего была создана комиссия под моим председательством, в которую был введен и оперативный работник Николаев. По прибытии в Сарай-Комар, я встретился [39] с Калниным как с хорошим своим товарищем по работе; к нему я питал большое уважение. Калнин отнесся к ревизии с полным спокойствием и просил меня помочь ему навести должный порядок в хозяйстве. По прошествии нескольких дней оперуполномоченный Николаев, державшийся от остальных членов комиссии особняком, стал доказывать мне необходимость домашнего ареста Калнина, так как без этого якобы невозможно вести следствие. Я такими полномочиями не располагал, и Николаев специальной шифровкой запросил начальника погранотряда. Он получил разрешение на домашний арест Калнина. К большому моему огорчению, мне самому пришлось приводить в исполнение распоряжение об аресте, в связи с чем и я, и Калнин пережили тяжелые минуты... Лишь значительно позже мне стало известно, что Николаев преступно злоупотребил своим служебным положением и из чисто личных побуждений добивался изоляции Калнина. Уже находясь в другом погранотряде, я узнал, что Калнин был условно осужден на год заключения за бесхозяйственность.

Прошли годы. Фашисты подошли к самой Москве. Войска 49-й армии, оборонявшие Серпухов, отражали натиск противника. В критические дни ноября 1941 года небольшая группа вражеских танков пересекла шоссе между Серпуховом и Тулой на участке, где располагалась одна из дивизий 49-й армии. Командарм Захаркин приказал мне немедленно отправиться в расположение этой дивизии и выяснить обстановку на месте. Ночью, добравшись по сугробам до избушки, в которой располагался штаб дивизии, я выслушал доклад начальника разведотделения. Изба освещалась одним масляным каганцом, и мне трудно было разглядеть лица присутствовавших. Но голос начальника разведотделения показался мне очень знакомым. Слушая его, я все чаще задавался вопросом, кто же это? В конце концов я поднял кверху каганец и узнал Калнина. Его заросшее и почерневшее лицо свидетельствовало о трудных условиях его фронтовой жизни. Мы дружески поздоровались, но поговорить, как мы хотели бы, не пришлось — не до того нам было, чтобы рассказывать о себе.

Прошло еще 15 лет. Приехав по служебной командировке в Ригу, я узнал, что Калнин постоянно живет в этом городе. Мне дали его телефон и адрес. Но он был тяжело болен, и врачи не позволили навещать его в больнице.

И поныне я не могу забыть той подлой роли, какую сыграл Николаев по отношению к Калнину — этому замечательному человеку.

Вернемся к службе на среднеазиатской границе.

В связи со сплошной коллективизацией резко обострилась классовая борьба. [40] Пограничная служба в Средней Азии в конце 20-х — начале 30-х годов стала особенно трудной. Противники коллективизации в Средней Азии с помощью зарубежных антисоветских организаций переходили в Иран и Афганистан, перебрасывая туда не только свое, но и награбленное колхозное и государственное имущество. Такая «эмиграция» наносила нам большой экономический ущерб. Чтобы ее остановить, недостаточно было вести разъяснительную работу по кишлакам, нередко приходилось вступать в вооруженную борьбу с крупными и мелкими бандами, формируемыми на сопредельных территориях специально для того, чтобы переводить байские семьи от нас за границу.

Об одной такой банде расскажу подробнее. Ее возглавлял известный курбаши Ана-Кули. Он прославился своей неуловимостью. Много раз переходила его банда советско-афганскую границу — и каждый раз безнаказанно; его несколько раз «убивали», но он вновь появлялся.

В феврале 1932 года, когда я работал помощником начальника погранотряда в Мары, было получено сообщение, что его банда численностью свыше 400 хорошо вооруженных всадников вновь перешла границу. Вторжение было предпринято для того, чтобы вывести из хивинских песков за границу несколько сот байских семей, собравшихся там с разных концов Туркменской ССР.

Из Москвы поступила телеграмма, извещавшая, что Сталин лично следит за операцией по ликвидации банды и что начальник погранотряда несет персональную ответственность за успех.

Ясно было, что на этот раз высшее начальство не простит нам безнаказанного ухода Ана-Кули. Из Ташкента даже потребовали, чтобы вместе с донесением об успешной ликвидации банды был доставлен и сам Ана-Кули — живой или мертвый, в противном случае донесение будет рассматриваться как очередная утка.

М. А. Орлов, начальник погранотряда, решил сформировать истребительный отряд в составе 140 сабель из специально отобранных пограничников, включая сюда лучших курсантов школы младшего начальствующего состава во главе с начальником школы Корниенко — человеком тактически хорошо грамотным, находчивым и решительным. Нужно было выделить политработника для выполнения обязанностей комиссара истребительного отряда. Я предложил свою кандидатуру. Начальник погранотряда был этому рад: «Тебя как моего помощника по политической части мне инструктировать не нужно».

Мы отправились в путь. Со мной поехал и мой «практикант», красноармеец срочной службы В. Ф. Шевченко, впоследствии видный политический работник в пограничных войсках, [41] тогда работавший в политическом аппарате нашего погранотряда.

Нам предстояло выйти наперерез банде, двигавшейся в сторону афганской границы. По предварительным расчетам наша встреча должна была произойти в глубине Кара-Кумов, не ближе 140 — 160 километров от границы.

Так и случилось. Более чем в 100 километрах от г. Мары, исходного нашего пункта, мы увидели следы множества недавно прошедших лошадей и верблюдов. Моросил февральский дождик, и на сыром песке следы были хорошо видны. Полоса следов занимала не менее 800 метров в ширину. До. границы оставалось около 140 километров. Вскоре передовые дозоры донесли, что банда положила на землю всех верблюдов в одной из долин, а басмачи заняли сопки, выгодные для принятия боя.

Туман лежал густой пеленой. Лишь изредка в просветы можно было наблюдать с сопки расположившийся в долине караван — не менее 4 тысяч верблюдов, из которых почти каждый был навьючен, мы знали, коврами, ценностями и продовольствием. От противника местность просматривалась гораздо лучше, чем с нашей стороны, поэтому хорошо замаскировавшиеся басмачи имели возможность вести более прицельный огонь.

Спешившись и отправив коноводов с лошадьми за пригорок, наш отряд пошел в наступление. Первый бой, продолжавшийся около 4 часов, проходил с большим напряжением; мы потеряли несколько человек убитыми и ранеными. С наступлением темноты все стихло. Банда двинулась дальше.

Утром следующего дня часть наших людей занималась розысками и опознаванием трупов, а остальные пошли в преследование. Вскоре снова настигли банду и опять завязали напряженный бой, длившийся до темноты.

На третий день повторилось то же. И хотя убитых басмачей насчитывалось изрядное число — после трех боев более 300, активных винтовок у противника по-прежнему насчитывалось около 400; винтовка убитого басмача переходила в руки одного из тех, кого сопровождала банда.

Последний, четвертый бой развернулся с утра в долине Намаскар, всего в 12 километрах от афганской границы. Было ясно, что если в этом бою банда не будет полностью уничтожена, то ночью остатки ее окажутся на территории Афганистана. К нам на подмогу прибыла из Кушкинского стрелкового полка группа бойцов в 40 сабель под командованием начальника полковой школы А. А. Лучинского. Чтобы выйти в тыл банде, они совершили форсированный переход на конях вдоль границы свыше 100 километров. Вскоре к нам приехал командир Кушкинского полка Шарков, [42] который до конца боя принимал непосредственное участие в ликвидации остатков банды. Бой начался с самого утра и длился до темноты. Чтобы оставшиеся в живых басмачи не ушли ночью через границу, все выходы из долины Намаскар были заняты нашими дозорами.

Ранним утром мы установили результаты проведенной операции.

Возглавлял банду сам Ана-Кули. Его ближайшими помощниками были сын и брат. В каждом из боев басмачи недосчитывались то одного, то другого из своих главарей. К концу операции все главари банды были убиты. Из 4 тысяч верблюдов, бывших в караване, уцелело не более 2 тысяч. Мы погрузили на них раненых, женщин и детей, чтобы отправить их в Кушку для дальнейшего следования поездом. Чуть ли не целый поезд заняло отбитое нами у басмачей добро, которое они хотели увезти за границу.

Банда Ана-Кули была полностью ликвидирована. Пожалуй, с той поры таких крупных бандитских формирований на среднеазиатской границе уже не было.

В чем заключались обязанности комиссара истребительного отряда в этой операции?

Если командир отряда должен был находиться там, откуда ему удобнее управлять ходом боя, то комиссар в этой обстановке наилучшим образом мог выполнить свою роль, находясь с бойцами, а иногда и впереди них. Вот где мне пригодилась моя старая страсть к стрелковому делу, которая сделала меня когда-то «стрелком-мастером» по винтовке и пистолету! Выезжая на операцию, я взял с собой винтовку с оптическим прицелом системы Лаймана. Хотя басмачи маскировались очень тщательно, их чалмы все же были различимы на общем фоне, а для стрельбы с оптическим прицелом на расстоянии 150 — 200 метров достаточно было иметь мишень размером в спичечную коробку. Бойцы видели, как при каждом моем выстреле еще одна чалма подскакивала вверх и исчезала; возможно, поэтому они и старались держаться поближе ко мне. Нередко увлеченные ходом боя, пограничники стремились сойтись в рукопашную схватку, но я их удерживал, видя, что для этого еще момент не наступил. Меня ни на минуту не покидало чувство ответственности за успешное выполнение столь важного задания, и это руководило также моими личными поступками, не давая увлечься боем до потери контроля над собой.

Между командованием погранотряда, погранкомендатур и погранзастав и местными организациями были самые дружественные отношения. Местные жители, городские и сельские, с одобрением говорили о том, как представители погранвойск осуществляют принципы ленинской национальной политики, не допуская каких-либо проявлений великодержавного шовинизма. Дружбу с пограничниками ценили и туркменские руководящие работники.

За годы работы в Туркмении я избирался в состав Керкинского окружного комитета партии, Керкинского окружного исполнительного комитета советов, состоял членом партийной тройки ЦКК по Марыйскому району, был делегатом Всетуркменского партийного съезда. Я с гордостью и признательностью ношу орден Трудового Красного Знамени, которым меня наградило туркменское правительство за активное участие в общественно-политической жизни республики.

Зимой 1932/33 г. я был назначен на должность начальника и комиссара Ташкентской пограничной радиошколы. Эта школа готовила радистов и радиотехников для пограничных войск Европейской части СССР и для всей Средней Азии. Начальник войск округа Н. М. Быстрых, напутствуя меня, сказал: «Вам предстоит выполнить наказ партии: большевики должны овладеть техникой. Беритесь смелее за новое дело!»

Не так это просто — командовать частью в тысячу человек и самому обучаться такому сложному делу, как радиослужба. Наряду с организацией учебного процесса надо было еще руководить строительством огромного учебного корпуса, курсантского общежития, а также двух домов для начальствующего состава.

Это было для меня первое и, пожалуй, наиболее серьезное испытание на организаторскую зрелость. Впервые мне пришлось почувствовать всю сложность и ответственность работы командира-единоначальника. Одно дело — критиковать «со стороны» командира за те или иные неполадки, не неся формальной личной ответственности; другое — самому отвечать за все: за боевую и специальную подготовку, за партийно-политическую работу, за моральное состояние части, за хозяйство и быт людей, заблаговременно думать о приближении зимы, о заготовке топлива, о противопожарных мероприятиях, о заготовке овощей на предстоящий год, а весной организовать ремонт всего жилого фонда, техники и всего прочего.

Хорошая воинская часть не может обходиться без подсобного хозяйства, и руководство им составляет также заботу командира части. [44]

Разумеется, у командира есть помощники по различным отраслям работы, но разве может его беспокойное сердце не откликаться на повседневные трудности и нужды?

Быть командиром части — это значит брать на себя львиную долю ответственности за всех своих подчиненных, не всегда имея притом уверенность, что тебя правильно поймут и поддержат в трудную минуту «сверху».

Никак не ожидал я, что такое множество щелчков посыплется на меня в первую же пору руководства частью. До этого на протяжении 14 лет службы в армии я не имел ни одного взыскания, а за два с половиной года командования школой, несмотря на то, что последняя превратилась в образцовую воинскую часть в округе, я умудрился получить четыре выговора!

Поводов для взысканий было сколько угодно. Сорвалась лошадь с привязи, наступила ногой на оборвавшийся провод под током и тут же погибла — начальнику школы выговор. До этого случая я не знал, что лошадь мгновенно погибает даже от 50 вольт напряжения в сети. Она сама является носителем большого электрического заряда. Темной ночью, особенно в сильную грозу, от лошади отскакивают огромные искры, и больше всего от ее гривы (это мне пришлось неоднократно наблюдать во время ночных поездок по границе).

Курсант сорвал яблоко в саду колхозника-узбека, проезжая верхом на лошади мимо его усадьбы, — начальнику школы выговор за плохое воспитание подчиненных... А ведь столько раз мы настойчиво разъясняли, как это важно строго соблюдать правильные взаимоотношения с местным населением вообще, особенно с теми колхозниками, на территории которых размещались радиостанции школы, ведь таких станций было больше 100!

Из окружного склада получили соленую рыбу взамен мяса, сварили суп, а рыбу выдали на второе блюдо. У нескольких курсантов расстроились желудки — начальнику школы выговор за плохой контроль по пищеблоку.

Фельдшер наш любил выпить; однажды, напившись, он три дня отсутствовал, и его нигде не могли найти — начальнику школы выговор за... И т. д.

Разумеется, начальник школы не оставался безучастным к тем или иным правонарушениям, он реагировал на них «по административной и общественной линиям». Но этого было мало для окружного начальства — ему тоже нужно было «реагировать». ..

Я чувствую, что вторгаюсь в недозволенную для критики область. Но что скрывать? Не раз в то время я думал о том, как важно беречь авторитет командира не только ему самому, но и начальникам, стоявшим над ним. [45]

Годы командования радиошколой были школой и для меня самого — и не только в смысле умения командовать отдельной частью. Я обязан был овладевать техникой: где же можно было лучше, чем здесь, решить эту задачу!

Моим первым заместителем был начальник штаба школы М. М. Монасевич — большой специалист в области радио; он охотно согласился преподать мне основы электротехники и радиотехники. Для этих занятий мы отвели два часа в сутки. Чаще всего это бывало по утрам, от 8 до 10 часов. Настойчиво занимаясь, я получил месяцев за шесть общее представление об этих дисциплинах. Другой мой подчиненный — А. Г. Сурин — обучал меня работать на ключе по азбуке Морзе. В кабинете у меня был установлен ключ, каждую свободную минуту я на нем упражнялся и вскоре стал принимать на слух и передавать на ключе 50 — 60 знаков в минуту, что тогда считалось «удовлетворительным». Я мог теперь с большим пониманием дела присутствовать на занятиях с курсантами, а следовательно, более уверенно руководить радиошколой.

Не совсем обычными были тогда у нас формы и методы воспитательной работы. Упомяну некоторые из них.

Когда я был непосредственно на границе, мы широко применяли как способ поощрения письма от командования родителям отличившихся пограничников. Такой обычай я ввел и в радиошколе. Писали мы не только родителям, но также и на заводы, в шахты, в совхозы — туда, откуда прибыл новобранец. Случалось, наши письма попадали там в местную печать. Это не были сухие, стандартные письма «под копирку». Нет, в каждом таком письме отмечались действительные черты личности курсанта и его поведение, сообщались конкретные показатели его учебы. Большой честью для курсанта было удостоиться такого отличия. Пожалуй, не было более сильного способа морального воздействия. Да и для родителей бойца эти письма много, значили: они нередко обрамлялись и под стеклом вывешивались на видном месте. Мы получали ответные письма от родителей, братьев, сестер, директоров предприятий, правлений колхозов. Переписка была настолько обширной, что нам пришлось создать для руководства этой корреспонденцией специальное бюро, как теперь говорят, на общественных началах.

По инициативе партийной организации был введен обычай собираться на чашку чая у начальника школы, куда приглашалось 20 — 25 курсантов-отличников во главе с командиром подразделения. Огромное здание школы было полностью радиофицировано, и каждый курсант мог слышать у репродуктора, о чем говорят на этой неофициальной встрече. Обычно вечер сводился к откровенному обмену мнениями о жизни школы; курсанты чувствовали себя свободно, а мы все — и командование, [46] и партийное бюро — постоянно помнили о том, что самая строгая воинская дисциплина не должна ущемлять чувства собственного достоинства. Душой этих собеседований обычно был молодой секретарь партийного бюро В. Ф. Шевченко, служивший ранее со мной в погранотряде.

Одним из видов премирования лучших курсантов было посещение Ташкентского оперного театра. В те годы начальник школы располагал по параграфу «культпросветработа» значительными средствами, из которых приобретались на весь год 6 — 8 постоянных билетов на субботу и воскресенье в оперный театр. Около 800 билетов в год предоставлялось лучшим работникам школы. Курсанты очень ценили эту форму поощрения. Многие из них впервые приобщались таким образом к высшим формам театрального искусства.

Памятным для всех наших курсантов и командиров был приезд в школу всемирно известного радиста Героя Советского Союза Эрнеста Теодоровича Кренкеля, участника челюскинской эпопеи. Кренкель увлекательно рассказывал курсантам о роли радиосвязи в момент гибели парохода «Челюскин» и снятия со льдины советских мореплавателей. Курсанты слушали, затаив дыхание. Потом один из них задал вопрос Кренкелю: «Какой системы была та радиостанция, на которой вы работали, находясь на льдине?» Эрнест Теодррович улыбнулся и после некоторой паузы ответил: «Системы НСПЛ». Курсанты к тому времени находились накануне выпуска и успели ознакомиться с множеством систем радиостанций, но о такой не слышали. В зале воцарилась неловкая тишина. Переспрашивать неудобно — подумают, что курсанты недостаточно грамотны. Кренкель видел, что люди недоумевают, но молчал. Наконец, один из преподавателей радиодела робко и тихо заявил, что ему неизвестна система «НСПЛ». Эрнест Теодорович пояснил: «НСПЛ» — значит «на соплях», т. е. в ней не было, как он сказал, живого места, она вся состояла из спаек и узелков. Так в лексиконе наших радистов появился еще один ходовой «технический» термин. Помнит ли теперь Эрнест Теодорович, с какой теплотой и любовью встречали его курсанты Ташкентской радиошколы в 1934 году?

Упорный, самозабвенный труд замечательного коллектива командиров-специалистов радиошколы был вознагражден высокой успеваемостью курсантов — 90 % имели оценки «отлично» и «хорошо».

А сколько заботы и внимания уделяли быту курсантов жены начальствующего состава! В то время рекомендовалось вовлекать жен командиров в работу по улучшению казарменного быта. Красная казарма должна была быть чистым, светлым, уютным общежитием, где все кровати отлично заправлены, [47] покрыты покрывалами, подушки не соломенные, а перовые, на тумбочках стоят графины с водой, а между кроватями расстелены коврики.

Я знаю, что теперь это многим кажется излишеством, изнеживающим людей, но вряд ли с этим можно согласиться: наряду с такой заботой об уюте в Красной казарме мы настойчиво тренировали людей в частых переходах с большой выкладкой, приучали курсантов стойко переносить жару, возможно дольше обходиться без воды — приучали к физическим лишениям. .. Тем слаще был отдых в хорошо оборудованной казарме. Приезжавшие из разных гарнизонов представители командования неизменно отмечали в школе строгий порядок.

Не без грусти я оставлял командование школой в 1935 году, получив назначение на должность военного комиссара железнодорожной бригады в Киев.

За восемь с лишним лет службы в Средней Азии я успел настолько привязаться к этому краю, к местным жителям, к товарищам по работе, что переезд даже в такой красивый город, как Киев, не мог подавить грусть от разлуки с полюбившимся краем.

В конце 1938 года я вернулся в погранвойска. Меня перевели в Харьков на должность помощника начальника пограничных войск округа, а позже назначили там же на должность начальника окружного управления снабжения пограничных и [48] внутренних войск НКВД. С этого времени и началась моя специализация как организатора снабжения.

В систему снабжения входило обеспечение войск вооружением, боеприпасами, автотранспортом, горючим, продовольствием, вещевым имуществом, финансами, квартирным довольствием. К тому времени я уже закончил заочный факультет Военной академии имени Фрунзе и получил воинское звание комбрига.

В начале 1940 года мне было поручено формирование окружного управления снабжения Львовского пограничного округа с одновременным исполнением обязанностей заместителя начальника пограничных войск. При назначении во Львов мне достаточно убедительно разъяснили всю сложность наших взаимоотношений с Германией, высокую ответственность пограничных войск на юго-западе. В связи с этим мне было также сказано, что перевод на западную границу СССР я должен рассматривать как повышение. Недолго пришлось нести здесь «мирную» пограничную службу. К тому же и этот короткий срок оказался весьма насыщенным событиями.

Вместе с заместителем начальника пограничных войск округа — И. А. Петровым мне довелось участвовать в прокладке новой государственной границы с Румынией и выбирать наиболее подходящие пункты для размещения застав. На машине и пешком мы пробирались по горно-лесистой местности южнее Черновиц. [49] Наше внимание привлекла самая высокая здесь гора Поп-Иван — около 4 тысяч метров над уровнем моря. Решено было разместить на вершине этой горы пограничную заставу.

Сам я на эту гору взобрался лишь в начале мая 1941 года, решив посмотреть, как там живут пограничники. (Погранзастава так и называлась «Поп-Иван».) Подъем в гору мы начали около 8 часов утра, одетые по-летнему; пришли мы на заставу около 8 часов вечера. Примерно на полдороге нас встретил дозор; нам принесли валенки и полушубки. Вскоре мы вступили в полосу вечного снега. Чем выше мы поднимались, тем становилось холоднее; останавливаться на отдых мы опасались, боясь простуды, и хоть медленно, но безостановочно шли. По дороге мы нашли в одном месте обоймы с русскими винтовочными патронами, на которых была выбита цифра �» — здесь были русские солдаты в первую мировую войну.

Прибыв на заставу, мы увидели небольшой домик, занесенный снегом. Рядом стояла тригонометрическая вышка. Передвижение по границе возможно было только на лыжах.

Из личного опыта восхождения на эту гору и из рассказов пограничников я узнал, что основная трудность здесь — это доставка продовольствия. Одну треть пути его доставляли на вьючных лошадях, а дальше только на себе. Промышлявшие этим местные жители совершали за сутки один оборот; на спине [50] одного человека умещалось 40 — 45 килограммов продуктов. Когда я во Львове читал жалобу начальника заставы «Поп-Иван» на то, что слишком низко оплачивается труд носильщиков, мне его жалоба показалась неосновательной. Но теперь мне стало ясно, что надо повысить оплату по крайней мере вдвое. Лишний раз пришлось мне убедиться, как необходимо личное знакомство командира с обстановкой.

Бывая часто на заставах, я наблюдал оживленное движение на сопредельной стороне. Если полгода назад у пограничного шлагбаума можно было увидеть одного-двух немецких солдат, то в апреле и мае 1941 года, когда я прибыл на заставу у Перемышля, как по команде, выскочило не менее трех десятков немецких офицеров, которые вели себя крайне возбужденно. Признаков нарастания активности немцев вблизи границы с каждым днем становилось все больше. И не только на земле, но и в воздухе оживилась их деятельность. Немецкие самолеты совершали регулярные разведывательные полеты, углубляясь иногда в нашу сторону на несколько десятков километров; паши зенитные части и истребительная авиация могли лишь созерцать эти наглые выходки — стрелять им не разрешалось из опасения провокации.

Случилось так, что очередной отпуск был предоставлен мне с 22 июня 1941 года. По совету начальника погранвойск округа я решил далеко не уезжать, а отдохнуть в одном из санаториев Прикарпатья. Нужда в хорошем отдыхе была большая — четыре последних года, заочно учась в Академии, я все отпускное время использовал на выполнение академических заданий. С вечера приказал водителю Д. М. Груню подать машину к 6 часам утра. Как ни в чем не бывало в отпуск уходили и другие командиры. Правда, учитывая тревожную обстановку, начальник погранвойск округа установил порядок, согласно которому по выходным дням дежурство по штабу округа нес один из его заместителей.

В ночь на 22 июня по штабу пограничного округа дежурил начальник политотдела округа Я. Е. Масловский (ныне генерал-майор в отставке) — ему и пришлось получить первую информацию и доложить в Москву о начале войны. Но там не сразу поверили... [51]