XXVIII. Положение оставшихся под Хивой. — Послы Бухарский и Коканский. — Свидание с Хивинским ханом. — Письма Кауфмана и возвращение отрядов в Хиву.

Дни, проведенные нами под Хивой до возвращения отрядов из Иомутского похода, едва ли когда-либо изгладятся из нашей памяти. Мы, небольшая горсть больных и раненых, представляли в это время обреченных на жертву. Отряды ушли и точно канули в воду: в первое время об них не было никаких известий. Из Хивы, между тем, доносились упорные слухи о враждебном настроении его населения, и туда никто не решался ездить, за исключением джигитов, которые то-и-дело возвращались с известием, что Хивинцы на базаре уже начали коситься даже на них и почти не скрывают своего намерения напасть и вырезать нас. И мы этого ждали днем и ночью, в течение трех недель, имея только 200 штыков и две пушки в то время, когда протяжение нашей садовой ограды требовало для своей обороны по [289] крайней мере несколько баталионов, а Хивинцы могли нагрянуть на нас в числе не менее 10 тысяч... Не трудно понять, каковы были при этом наши затаенные чувства... Говорю — затаенные потому, что все старались казаться спокойными, но на самом деле всех томило пассивное состояние при страшном напряжении нервов, неизвестность и ожидание... «Хотя бы скорее напали эти халатники!» — иногда вырывалось у некоторых. Но это был, конечно, не вопль отчаяния, а понятная жажда выяснения опасности, желание, если она уже неизбежна, стать лицом к лицу с нею, не расходуясь физически и нравственно на бесплодный анализ, разрушительному действию которого не поддаются только исключительные или закаленные натуры...

Но всему бывает конец... И наше возбужденное состояние постепенно сменилось каким-то фаталистическим равнодушием, а там, с прояснением политического горизонта в оазисе, отлегли в область прошлого и все тревоги.

Известие о падении Хивы произвело, оказывается, глубокое впечатление на всю Среднюю Азию. Как первое последствие этого, в наш лагерь прибыл и расположился здесь, в ожидании Кауфмана, новый посол Бухарского эмира, Мирахур Исамеддин. Двойная его миссия заключалась в принесении «Ярым-Падышаху» поздравления с победой от имени своего повелителя и в доставлении, в качестве его дружественного подарка, скрывавшегося в Бухаре Киргиза Утатилау, — того изверга, если помните, который был [290] главным виновником вероломного избиения, около Кунграда, одиннадцати наших моряков, и который будет, конечно, повешен. С таким же поручением, но без живого подарка, явился вскоре и другой посол, — от хана Коканского. Появление этих господ, с их пестрыми и многочисленными свитами, внесло некоторое оживление в монотонную жизнь нашего лагеря.

Маленькое разнообразие представил также приезд к нам Хивинского хана... «Государь Ховарезма» возбуждал, конечно, всеобщее любопытство. Но после своего возвращения из бегства, он жил в Хиве почти затворником, оставляя свой дворец только для редких посещений «Ярым-Падышаха». Его и видели только во время этих проездов, а многим не представлялся даже и такой случай. Поэтому, как только стало известно, что приехал хан, все наши устремились в центр сада, где на открытой террасе, в тени громадного караагача, Буемский принимал этого интересного гостя. Для меня лично это был единственный случай взглянуть на побежденного нашего противника, и вот я — тоже на террасе, куда перенесен на походном кресле.

Сеид-Мухаммед-Рахим-хан — молодой челоеек, лет двадцати семи или восьми, среднего роста и сложения. По типу, складу и всей вообще внешности, это — самый ординарный, несколько сутуловатый и неуклюжий Узбек, в котором хана я узнал только потому, что он сидел отдельно на складном стуле, тогда как вся его свита, — состоявшая из довольно [291] пожилых сановников ханства, как диван-беги, закаатчи, мехтер (Диван беги,  — нечто в роде министра внутренних дел, закаатчи  — главный сборщик податей, мехтер  — шталмейстер.) и другие, — группировались прямо на полу и несколько позади хана. Скромный его костюм также не представлял ничего особенного: большая черная шапка из мерлушки, полосатый шелковый халат, поверх которого надет еще другой из голубого сукна и, наконец, огромные сапоги из толстой верблюжьей замши. Никакого оружия, никаких украшений. Лицо смуглое и несколько скуластое, с довольно правильным носом, окаймлено жидкой черной бородкой с едва пробившимися усиками над толстыми чувственными губами. Маленькие бесстрастные глаза хана не лишены проницательности. Но вся физиономия выражала какую-то усталость, или апатию, и невольно наталкивала на мысль, что, по всей вероятности, этот деспот произносит с таким же невозмутимым спокойствием фразу «перерезать ему горло», с каким он несколько раз обращался к своей прислуге с лаконическим приказанием: «чилим» (Чилим  — аппарат для куренья, в роде кальяна.).

Буемский представил меня хану как адъютанта «брата Ак-Падишаха» и офицера-мусульманина. В устах переводчика слово «адъютант» превратилось в «помощника» и, вероятно, благодаря этой ошибки, я привлек на себя особое внимание хана, относившегося вообще довольно безучастно... [292]

— С которыми из войск вы прибыли сюда? спросил меня хан после двух-трех вопросов о моей стране и племени.

— С теми, которые шли со стороны Бахри-Хазара (Бахри-Хазаром или морем Хазарским до сего времени называют в Средней Азии Каспий.), по Уст-Юрту.

— Эти войска пробрались к нам более неожиданно, чем все другие, заметил хан. — Я был уверен, что Русские не пройдут через Уст-Юрт. Когда же это случилось и ваш отряд соединился около Кунграда с Оренбургским, я лишился 12 тысяч хорошо вооруженных и храбрых киргиз-кайсакских всадников: они дали мне слово драться, но не сдержали его в виду соединения двух отрядов. Не будь этого, продолжал он, слегка улыбаясь, — быть может, мне удалось бы не впустить вас сюда или не выпустить... хотя трудно бороться с таким устроенным войском, да еще с таким оружием. Ваше войско — камень, а мое — стекло.

«И стреляет со стеклом», чуть не вставил я, вспомнив хивинские пули, но ограничился вопросом:

— Вероятно Иомуты думают иначе о русских войсках, если решились на борьбу с ними?

— Иомуты ничего не думают, отвечал хан, — это народ очень храбрый, но безрассудный.

Остальная беседа с ханом не представила ничего выдающегося. Он сообщил в заключение, что, [293] по последним известиям, Иомуты удалились в степь, а затем удалился и сам.

О положении дел в отрядах мы узнавали только из следующих шести записок, которые разновременно были присланы генералом Кауфманом на имя Буемского:

«16 июля 1873 г. 9 ч. вечера. Ночлег у Хазавата, на правом берегу арыка.

Идем благополучно. Сегодня сделали 30 слишком верст. Слухов из отряда генерала Головачова в нашу пользу много. Донесения нет. Завтра идем дальше; ночевать будем на половине дороги к Змукширу. Что у вас делается? Пишите. Ген.-адютант фон-Кауфман 1-й».

«17 июля 73 г. 7 ч. утра, на переходе от Хазавата, в 5 верстах от ночлега.

Сейчас получил донесение от ген. Головачова. Утром, 15 июля, Туркмены, в огромном числе конных и пеших, напали на отряд его, готовившийся выступить к их кочевьям. Неприятель отбит с огромной потерей. Это уже второе такое дело, после которого едва ли они опомнятся.

Саранчов (Вступил в командование Оренбургским отрядом после отъезда ген. Веревкина.) в 6 верстах от Головачова. Я иду, может быть поспею, если Туркмены не убегут в пески. Головачов ранен саблей в руку, Фриде — в голову. Кауфман 1-й». [294]

«18 июля 73 г. Змукшир, 8 ч. вечера.

Отряд идет благополучно. Погода свежая и даже сырая. Завтра — в Ильяллы. Получил донесение ген. Головачова от 17-го. Туркмены признали себя разбитыми. Кавалерия наша настигла Иомутов отделения Ушак; отбила весь скот и все имущество; множество трупов оставлено на месте. Иомуты остались одни; прочие роды, — по рассказам нескольких человек, возвратившихся в Змукшир, — убрались на свои места.

Оренбургский отряд вошел в связь с отрядом ген. Головачова и оба стоят невдалеке друг от друга. Кауфман 1-й».

«20 июля 73 г. Бивуак близ Ильяллы.

Я вчера прибыл благополучно в Ильяллы, около которого нашел расположенными в лагерях оба отряда: ген.-м. Головачова и Оренбургский. Оба отряда в благополучном состоянии.

Иомуты и вообще Туркмены признали себя окончательно пораженными. Отделения Иомутов в панике разбрелись в разные стороны в пески, но куда именно — точных сведений я не имею. Остальные роды Туркмен разошлись по своим местам; я потребовал к себе их старшин и сегодня объявлю им мою волю. Письмо такого же содержания я вместе с сим пишу хану. Все ли у вас благополучно? Будьте [295] покойны и, главное, здоровы. Ген.-адют. фон-Кауфман 1-й».

«22 июля 73 г. Лагерь у Иляллы.

Здесь все благополучно. Вчера объявил Туркменам всех родов, кроме Иомутов, которые разбежались после разгрома, уплату контрибуции, половину деньгами, половину верблюдами. Старшины обещались уплатить в назначенный им 12 дневный срок с сего числа.

Чтобы следить за ходом этого дела и на всякий случай, я остаюсь на несколько еще дней здесь. Пишите каждый день о том, что у вас делается. Будьте здоровы.

Оренбургский отряд сегодня выступил в Кызыл-такир, в 23 верстах отсюда, где и будет стоять во время взноса контрибуции. Прочия войска остаются пока в Ильяллы. Скажите Атаджану, что, быть может, дня через три или четыре, я ему разрешу ехать (Как уже было говорено, после бегства Мадраима Хивинцы провозгласили ханом его брата, Атаджана. Это обстоятельство еше более усилило вражду к нему возвратившегося впоследствии хана. Опасаясь ее последствий после ухода Русских, Атаджан просил Кауфмана разрешить ему отправиться в Мекку.). Ген.-адют. фон-Кауфман 1-й».

«26 июля 73 г. Лагерь у Ильяллы 10 ч. вечера.

Здесь все благополучно. Сбор пени, хотя и медленно, но идет. Завтра кончается 6-ти дневный срок, в который назначен взнос первой половины [296] денежной пени. Я не остановился еще на решении, к каким прибегну мерам взыскания, если таковая не будет вся представлена. Слухи о том, что Иомуты очень пострадали от действий отряда ген.-м. Головачова, постоянно подтверждаются. Ген.-адют. фон-Кауфман 1-й».

Затем, известий уже не было почти две недели, но прошел слух, что войска возвращаются в Хиву, собрав с Иомутов, взамен контрибуционных денег, все, что только было возможно, начиная от верблюдов, и кончая серебряными слитками из женских уборов... И действительно, в полдень 6 августа прибыли отряды Кавказский и Туркестанский, и в сад наш вступил генерал Кауфман с своей огромной свитой, в которой среди массы белых кителей резко выделялась неуклюжая фигура Хивинского хана, в ярко-зеленом атласном халате... Раздались песни, загремела музыка и общей радости не было конца...

Под вечер нас посетил Кауфман. Мы поздравили его с Георгием 2-й степени, а он, в свою очередь, порадовал нас известием, что через три дня тронемся, наконец, обратно в Россию, куда Оренбуржцы уже двинулись прямо из Змукшира... [297]

XXIX. Мирный договор, новое политическое положение ханства и обратное выступление войск. — Головачов и Кауфман. — Неделя на каюках и заложение Петро-Александровска. — Финал.

Какими политическими или иными соображениями руководилось наше правительство в своем отношении к покоренной нами стране, — мне не приходилось слышать. Но говорили, что генерал Кауфман имеет повеление не присоединять Хивинское ханство, а только поставить его в вассальные отношения к России. В этих видах он заключил с ханом договор, по которому последний является отныне безусловным исполнителем всех требований России; обязан выплатить ей в течении десяти лет военную контрибуцию в два миллиона рублей, и, наконец, уступить ей дельту Аму и все свои владения на правом берегу этой реки, часть которых будет передана Бухаре, в вознаграждение услуг, оказанных эмиром в течение настоящего похода.

За этим договором, завершившим дела наши в ханстве, последовал приказ о выступлении отрядов в свои округа, за исключением больных и [298] раненых, которые не могли следовать при войсках и были предназначены поэтому к отправлению на лодках по Аму-Дарье до Аральского моря и далее, на пароходе, в Казалинск. В эту категорию из Кавказского отряда были выделены 14 нижних чинов и три офицера, вместе со мною. Приказ о выступлении вызвал положительный энтузиазм в войсках и его не разделяли только мы: тяжело было расставаться со своим отрядом, да и завидно, что товарищи будут дома, пройдя только тысячу верст до Каспия, тогда как мы должны проехать для этого, кружным нутем через Оренбург и Астрахань; без малого пять тысяч... Но нет худа без добра: мы избегнем за то вторичную прогулку по пустыне Уст-Юрта и совершим путешествие по новым незнакомым местам...

Наступило, наконец, давно желанное утро 9 августа, дня нашей разлуки с Хивою. Кавказский отряд выстроился в саду для напутственного молебствия и потянулся затем с песнями мимо моей кибитки. День был сырой и пасмурный, но все лица сияли. Помимо радости понятной, люди видимо потешались и своим оригинальным видом: все были в белых французских кепи с назатыльниками и... в полосатых хивинских халатах, купленных для всего отряда в виду осенних холодов на Уст-Юрте и взамен полушубков.

В тот же день, около полудня, нас перенесли к берегу Палван-ата, громадного канала, проведенного из Аму-Дарьи и снабжающего водою Хиву и [299] ее окрестности. Здесь была собрана целая флотилия больших хивинских каюков, в которых почти до вечера то устанавливали артиллерийский парк и разные казенные тяжести, то размещали с лишним 200 человек самого пестрого военного люда, но большею частью больных и раненых. На обоих берегах канала толпились, кроме того, сотни хивинских бурлаков, которые должны потянуть наши лодки на лямках против течения.

Возня с этой посадкой окончилась только к вечеру, и тогда явился проститься с отъезжающими начальник Туркестанского отряда, генерал Головачов. Здесь я видел его первый раз. Это не старый еще человек, с длинными шелковистыми бакенбардами и с симпатичной вообще наружностью, украсившийся всего несколько дней перед тем Георгием на шее и прошедший свою военную школу на Кавказе, где до генеральского чина командовал Куринским полком и был одновременно начальником Ичкеринского округа. Простившись с своими Туркестанцами, он вошел и в наш кавказский каюк, где с видимым удовольствием вспоминал свою службу в Чечне и в горах Дагестана.

— Я так люблю этот край, говорил он, — что питаю совершенно родственное чувство ко всем Кавказцам, и буду, господа, весьма доволен, если вы мне позволите быть чем-нибудь вам полезным.

Едва мы успели поблагодаррить любезного генерала, как подошел другой старый кавказец, [300] ген.-адют. К. П. фон-Кауфман, командовавший тоже полком на передовом пункте Дагестана, в Аймаки, во время самого разгара муридизма. Он обратился к нам с несколькими любезными вопросами о нашем снаряжении на предстоящий далекий путь, и простился затем в таких выражениях:

— Прощайте, господа, и не поминайте нас лихом! Кавказцам, если они даже забыли меня, и Кавказу, которому принадлежат лучшие воспоминания моей жизни, передайте мой сердечный привет. Счастливой дороги, с Богом!...

После этого напутствия последовал наконец сигнал к отплытию. Хивинские бурлаки пришли в движение и, вскоре, флотилия наша, медленно и бесконечно-длинной вереницей, потянулась вверх по каналу...

Путешествие было в высшей степени оригинальное и представляло богатый материал для кисти художника. На протяжении всех семидесяти верст от Хивы до Аму-Дарьи оба берега Палван-ата утопали в роскошной зелени непрерывных садов, между которыми разбросаны отдельные кишлаки и целые деревни, эффектно выделявшияся из общего растительного фона. При появлении нашей флотилии все население этих аулов высыпало обыкновенно на самый берег, образуя собою самые характерные группы мужчин, женщин и детей... Палван-ата, как магистральный канал, разветвляется на своем пути на массу глубоких оросительных арыков; через них переброшены неуклюжие, но оригинальные мосты; возле [301] них то и дело ютятся то крошечные мельницы, то скрипучия водоподъемные сооружения, приводимые в движение бесконечным кружением верблюдов с завязанными глазами...

В этой обстановке мы подвигались целую неделю до Аму-Дарьи, останавливаясь на ночь возле аулов и днем, по несколько раз, для отдыха Хивинцев. Нас нередко задерживали, кроме того и разные приключения.

— Стой, стой! раздаются вдруг неистовые крики среди медленно ползущих каюков. — Дур, дурун хоу! — ревом подхватывают со всех сторон Хивинцы. Пробуждается полусонный люд, млеющий под открытым солнцем. Останавливаемся. — Что случилось?! — Оказывается, что каюк сорвался с лямки и быстро пошел обратно по течению, кружась и ударяясь по пути о встречные лодки... Бурлаки с целым гвалтом бегут сначала по берегу, не раздеваясь кидаются затем по горло в воду, вызывают общий смех на всех каюках, и, наконец, при помощи людей из прибрежного аула, бросившихся на перерез беглеца, ловят его и влекут обратно, отделавшись только двумя-тремя папахами, упавшими в суматохе в воду...

Но не всегда однако приключения обходились так дешево. Раз, на большой глубине, свалился в воду артиллерист и его вытащили полумертвым. В другой раз пошел на дно со всеми людьми сильно перегруженный каюк парка; людей спасли, а каюк остался на месте. Были остановки и более печальные [302] вызванные похоронами четырех солдат, умерших в течение нашего плавания по арыку. Это были, по словам сопровождавших нас врачей, прямые жертвы постоянного влияния сырости и громадной разницы в температуре дня и ночи, причин, которые за то же время значительно ухудшили состояние больных и увеличили число их...

Последние три дня до выхода на Дарью, наша флотилия представляла еще более своеобразную картину. Дело в том, что Палван-ата из узкого и глубокого канала превращается в своих верховьях в быструю, широкую и крайне мелководную реку, но с фарватером по средине. Двигаясь по берегу, Хивинцы уже не могли тянуть здесь наши каюки. В них запрягли поэтому гуськом по пяти лошадей, выставленных по приказанию из Хивы, но которых хватило только на часть каюков; остальных потянули сами Хивинцы, человек по 12 каждую, идя по пояс в воде и оставшись в одних только бараньих шапках.

Эта оригинальная конная флотилия, сопровождаемая беспрерывными криками погонщиков и тем не менее двигавшаяся еще медленнее прежнего, потянулась на следующий день мимо города Хазараспа, расположенного несколько в стороне от арыка, а еще через день, — вышла на Дарью... Расставшись здесь с конями и Хивинцами, мы понеслись, наконец, по течению широкой и многоводной реки, раскинувшейся версты на три, и флотилия наша сразу рассеялась благодаря неумелости солдат, неожиданно попавших [303] в незнакомые роли лоцманов и матросов: одних понесло вправо, другие врезались в камыши левого берега, некоторые сели на мель... Приключения эти повторялись довольно часто, но к вечеру мы все же добрались до Ханки, небольшого городка, расположенного ровно в 30 верстах от столицы ханства. Вышло, таким образом, нечто неожиданное, никем не предусмотренное: потратив целую неделю на плавание в 110 верст, мы снова очутились в расстоянии одного перехода от Хивы, который мы могли бы совершить без особенного утомления в один день, хотя бы на хивинских арбах, не подвергаясь ни сырости, ни бесконечному томлению... Но такова была судьба!

В Ханки мы застали весь Туркестанский отряд, приготовлявшийся к переправе. Генерал Кауфман с своим штабом был на правом берегу реки, и здесь, в 10 верстах от Ханки, в обширных садах, раскинувшихся между каналами Буз-яп и Дорт-гул, избрал уже место для нового укрепления, предназначенного наблюдать за Хивою и служить административным центром Аму-Дарьинского района. В укреплении останутся из Туркестанского отряда 10 рот, 4 сотни и 8 орудий, и оно будет называться Петро-Александровск, чтобы увековечить на этой далекой окраине имена двух Государей, из коих второй блистательно осуществил заветную мечту первого о некогда славном «Ховаразме»...

В Ханки, где нас продержали почти целую неделю в ожидании сбора всех отправляющихся в [304] Россию, к нам присоединились разные команды нижних чинов, и десятка два офицеров, между которыми были генералы Бордовский, вступивший в роль адмирала нашей флотилии, Пистолькорс, Колокольцов, флигель-адъютант граф Милютин, американец Мак-Гахан и т. д. Флотилия, вследствие этого наплыва, превратилась в целую армаду и в жаркий полдень 21 августа двинулась наконец в сторону Арала, при звонкой песне юнкеров, отправлявшихся в Оренбургское училище и неожиданно огласивших широкое раздолье новой русской реки родным мотивом «Вниз по матушке...»

Дальнейшее наше путешествие было интересно во многих отношениях. Но слишком 700-верстное плавание по Аму, Аральскому морю и Сыр-Дарье до Казалинска, — где все мы распростились, быть может на веки, и разбрелись по разным концам России, — и мое личное следование затем на Кавказ, через Оренбург, Самару и Астрахань, уже не имеют непосредственного отношения к Хивинскому походу, впечатления которого составляли единственную цель настоящих записок. Оставляя, поэтому, все это в стороне, скажу в заключение, что 9 ноября, ровно через три месяца после разлуки с Хивой, я вернулся в Тифлис.

КОНЕЦ.