Бундесвер

Интермедия в штатском

Пятнадцать лет три месяца и две недели носил я мундир. Но расстаться с ним я еще не мог: моя последняя форменная одежда была и единственной. Пришлось сначала взять напрокат штатский костюм, дать покрасить форму, спороть с нее все нашивки, а затем, после этой метаморфозы, таскать ее еще несколько месяцев.

Переход к гражданской жизни принес и другие трудности. Хоть я имел работу в Любеке и разрешение на въезд, комнату там получить было невозможно. Владельцы квартир руками и ногами отбивались от напрашивавшихся жильцов, боясь, что потом от них не избавятся. Тщетно предлагал я двойную или тройную плату за комнату, это никого не соблазняло в те времена, когда фунт масла стоил около трехсот марок. Поэтому мне сначала пришлось жить в кабинете доктора Клааса. Операционный стол, служивший мне ложем, был узковат, да и спать на нем было жестковато, а по утрам я просыпался от запаха карболки. Однако спал я ночью беспробудно, потому что наш рабочий день кончался поздно: врачей не хватало, зато больных было более чем достаточно.

Наконец я снял маленькую комнату у пожилых супругов. Они разрешили мне завтракать с ними за одним столом, хозяйка даже подавала мне кофе. Меня окружала приятная, благожелательная атмосфера. Вскоре из разговоров с ними выяснилось, что я живу у коммунистов. Мой хозяин вступил в КПГ в веймарские времена, а при гитлеровцах сидел в тюрьме. Я понимал, что он вправе гордиться своей партией, которая всегда предостерегала против Гитлера и оказалась права. Но убедительнее его аргументов был для меня весь его облик как человека и прежде всего то, что он помог мне, хоть и знал, что я бывший кадровый офицер.

Работая шофером у доктора Клааса, я узнал многих деятелей ИМКА (YMCA), которые сотрудничали со Шведским Красным Крестом. Они заботились о детях и стариках, об угнанных в Германию и о беженцах, [302] а наряду с этим и о находящихся в лагерях военнослужащих вермахта. Меня не раз «одалживали», так как я был хорошо знаком с местностью. Особенно охотно пользовался мною как водителем датский пастор Эрик Зёллинг, тем более что в разговорах со мною он пополнял свои познания в немецком языке.

Однажды мы отправились в Мюнстерский лагерь, где за колючей проволокой сидели бывшие офицеры генерального штаба. Пастор Зёллинг выступил с докладом о работе ИМКА. Я слушал его, заняв место в последнем ряду и не обращая внимания на подсевшего ко мне человека, пока он не толкнул меня локтем в бок. Это был подполковник барон фон Леффельхольц. В полном недоумении он спросил:

— Позвольте, вы-то как сюда попали?

Вопрос напрашивался сам собой: лагерь был изолирован от внешнего мира и находился под усиленной охраной.

— Я шофер этого датского пастора; это моя нынешняя профессия.

Леффельхольц рассмеялся.

— Ну, ты хоть что-то, а я вот ничто. И даже не знаю, как все здесь обернется.

— Вам еще не сказали когда вас выпустят?

— Ни единого слова. Правда, живется нам здесь неплохо, и нас постоянно попрекают тем, что мы в лучших условиях, чем вольные. Но ведь мы не можем не волноваться за родных. К тому же все письма проходят через цензуру, так что я толком не знаю, как живется жене и детям.

— В этом я вам помогу, дайте их адрес. Но скажите на милость, что вы в этом лагере целый день делаете?

— Мы работаем.

— Ничего похожего я пока здесь не видел. Никаких признаков мастерских.

— Мы пишем о нашем опыте войны, дорогой мой, о причинах неудач в России. Американцы и англичане хотят знать во всех подробностях, почему мы проиграли войну.

После доклада мы посидели еще немного, и в итоге нашего разговора мне стало ясно, что здесь будет дана военно-техническая оценка войны против Советского Союза. Мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь [303] эта работа «специалистов» послужит основой строевого и боевого устава новой боннской армии.

Я работал у доктора Клааса почти целый год — до середины 1947 года. Но я не хотел оставаться шофером, поэтому попробовал свои силы в качестве торгового представителя любекской фирмы Дрегера и с переменным успехом продавал ее сварочные аппараты гамбургской верфи. Попутно промышлял и обычными тогда меновыми операциями: бензин выменивал на сигареты, сигареты — на нитки, нитки — на утюги, утюги — на сало и яйца.

В июне 1948 года ввели новые деньги. Каждый получил на руки по шестьдесят марок. Мы назвали это «подушной податью».

Но вот доселе пустые витрины заполнились, и слово «дефицитный товар» вышло из употребления.

План Маршалла{49} был претворен в жизнь, и возникло так называемое «экономическое чудо».

По поручению ИМКА я продал универмагу Карштадт большую партию спортивных товаров, предназначавшихся для лагеря военнопленных, а взамен получил продовольствие. В кармане у меня оказалось несколько тысяч марок, отчего я стал оптимистичнее смотреть на жизнь.

Полем своей дальнейшей деятельности я избрал строительство. Благодаря связям в Шведском Красном Кресте я выхлопотал в Военной администрации заграничную визу и в феврале 1949 года выехал в Швецию, чтобы ознакомиться с проблемами строительства стандартных жилых домов.

По возвращении из Швеции я арендовал в Гамбурге контору, дав «отступные» ее нанимателю.

К этому времени я должен был пройти «денацификацию». Мои представления о жизни и образ мыслей сложились под влиянием идеологии Третьего рейха, целям которого я служил как офицер фашистского вермахта. Однако из ведомства, созданного для проведения «денацификации», я вышел с резолюцией «непричастен», ибо кадровым офицерам запрещалось быть членами правящей [304] нацистской партии, так что в выданном мне 26 августа 1949 года удостоверении ни словом не упоминается о моей фактической причастности к национал-социализму. И все же я немало возмущался тем, что меня туда вызвали, — ведь все пережитое меня и так денацифицировало. А сама процедура была в моих глазах только фарсом. Пускай бы разоблачали тех, думал я, кто планировал эту войну, начал ее и на ней наживался, а меня, у кого остался буквально только рваный китель, покорнейше прошу оставить в покое. Меня и миллионы других попутчиков режима. Я просто еще не додумался тогда, что Гитлер всегда опирался именно на эти миллионы попутчиков.

Все наше прошлое было омерзительно. Я должен был начать жизнь сначала.

К концу года я снова съездил в Швецию, затем в качестве представителя одной гольштейнской фирмы стал торговать готовыми стандартными домами. Дела шли так хорошо, что я уже мечтал в скором времени обзавестись собственным домом. Часть комиссионных денег я вложил в предприятие. Мой кредит вырос сразу, когда в районе, где я представлял фирму, был выстроен целый поселок. Хлопотливая работа с застройщиками, архитекторами и строительными организациями себя окупила.

Шансы предприятия возросли, когда владелец фирмы Отто Дельфе получил от правительства земли Шлезвиг-Гольштейн трехмиллионную ссуду на строительство поселка для немецких переселенцев в Австралии. Дельфе отправился с выданными ему миллионами в Мельбурн, но оттуда не вернулся. Тогда земельное правительство Шлезвиг-Гольштейна продало с аукциона его гольштейнское предприятие. Представителям фирмы ничего не досталось. Все мое состояние пошло прахом.

И вот я начал все сначала; стал продавать готовые дома, но уже в качестве представителя Травемюндской фирмы. Дела мои медленно стали поправляться. Одновременно я писал рекламные статьи для строительной промышленности и сберегательных касс застройщиков, а иногда и рассказики для журналов и газет. Я начал ходить и на вечерние курсы журналистики.

Как-то на улице со мной разговорился некий отставной генерал. После обычных расспросов о житье-бытье он спросил: [305]

— Ну, а на какую политическую партию вы сейчас ориентируетесь, милейший Винцер?

«Милейший» Винцер не ориентировался ни на какую политическую партию, он хотел зарабатывать деньги. Но генерал не отставал:

— Скажите, вы, часом, не католик?

На этот вопрос я мог с чистой совестью ответить отрицательно.

— Тогда, милейший, вам надо вступить в ХДС!

— Помилуйте, господин генерал, но, сколько помнится, ХДС — это и есть партия католиков!

— Это верно, но мы в Гамбурге должны позаботиться, чтобы сутаны здесь не преобладали. Нам в партии нужны протестантские элементы. Вступайте в ХДС, там вам и место!

— Но я не интересуюсь политикой, да и ничего в ней не смыслю.

— Научитесь. На нас, старых офицеров, возложена великая задача. Именно вам, бывшему командиру, надлежит иметь чувство ответственности, которое не позволит оставаться просто свидетелем. Вы должны проявлять активность, милейший, а не стоять в стороне.

Я обещал при случае побывать на собраниях ХДС.

И действительно, в течение нескольких лет мне случалось побывать раз-другой на таких собраниях. Все, что там говорилось, звучало приемлемо, но мне казалось, что где-то там попахивает плесенью и нет в этом деле нужного размаха. Точно такое же впечатление сложилось у меня и под рождество 1953 года в «Винтерхудер ферхаус», когда я пришел на подобное собрание.

Мой сосед, услышав вырвавшееся у меня сердитое замечание, спросил, чем я недоволен. Я ответил. Не оспаривая правильность моего впечатления, он дал мне понять, что из партии всегда можно сделать то, чего пожелают члены этой партии. Во время разговора мы и познакомились. Он назвал свою фамилию — Шмидт-Виттмак.

Когда я через год снова встретился с ним на собрании, мне представилась возможность поговорить с ним более подробно. Его, как бывшего офицера, избрали депутатом ХДС в военную комиссию бундестага, и само собой получилось, что мы об этом заговорили. Он спросил меня:

— Почему вы не поступили на службу в полицию? [306] Для вас, капитан, это открыло бы возможность продвижения.

Мой ответ, что я намерен остаться штатским, его, по-видимому, не удовлетворил. Он спросил снова:

— Вы намерены ждать, пока сможете опять вступить в армию?

Я невольно рассмеялся и сказал:

— Из этого ничего не выйдет — я имею в виду армию.

— Вы глубоко заблуждаетесь, господин Винцер, у нас очень скоро будет новая армия.

Хотя я не поддержал этой темы, он продолжал:

— По вашим словам, вы до 1946 года состояли на строевой действительной службе. Стало быть, никакого перерыва не было. В это время были уже сформированы вооруженные полицейские отряды. В марте 1946 года немецкие вспомогательные отряды при англичанах были численностью около ста сорока тысяч человек. В мае 1946 года американцы создали для военных целей так называемую промышленную полицию и другие части обслуживания. Эти формирования были значительно расширены в июне 1948 года. В декабре 1948 года французы начали создавать отряды обслуживания и снабжения. А 4 апреля

1949 года уже была основана НАТО. Правда, нам от этого проку не было, потому что еще не появилась на свет Федеративная Республика Германии. Но спустя год, когда началась война в Корее, упомянутые мною немецкие подразделения приняли четко военизированный характер.

— Вы хотите сказать, что у нас уже есть новая армия?

— Неважно, как мы назовем то, что у нас есть. Главное — это подготовка. Ведомство Бланка работает с

1950 года полным ходом. Как, по-вашему, за это время ничего не изменилось? Я занимаюсь этими делами, но имею право сказать вам только вот что: мы получили новую и не такую уж маленькую армию. У Бланка работает сейчас немало офицеров, да и вы можете туда попасть. Хотите?

— Позвольте в свою очередь задать вопрос: почему вы не пошли в ведомство Бланка и что вы о нем думаете?

— Я политик, и у меня другая задача. Кроме того, я был офицером запаса. А на вторую часть вашего вопроса я могу ответить только одно: под суверенитетом страны подразумевается и наличие у нее собственной армии.

— Что же вы мне посоветуете? [307]

— Если вы на самом деле не хотите стать опять военным, вступите хотя бы в ХДС! Будьте активны, попытайтесь придать этому делу какой-то размах! Вы не должны оставаться в стороне.

Итак, я опять услышал этот призыв, на сей раз от человека, слова которого произвели на меня глубокое впечатление своей серьезностью и взвешенностью. Я внял им, я не «остался в стороне», вступил в ХДС, задавал вопросы, требовал объяснений, добился признания и вскоре был избран в комиссию по делам строительства при муниципалитете района Гамбург-Север и в Гамбургскую военную комиссию ХДС.

Каково же было мое разочарование, когда в конце августа 1954 года я услышал по радио, что депутат бундестага Шмидт-Виттмак перешел в ГДР.

Мой приятель архитектор, с которым мы вместе работали в конторе, спросил меня на другой день:

— Ты можешь мне сказать, какие, собственно, функции были у Шмидта-Виттмака?

На это я мог дать ему точный ответ, так как вспомнил о лежавшей в ящике моего стола брошюре, где были перечислены все депутаты бундестага. Я прочел вслух:

— «С 1946 года состоит в земельном правлении ХДС в Гамбурге. По 1948 год — председатель молодежного союза ХДС — Союза молодежи в Гамбурге и заместитель председателя федерального объединения Союза молодежи. С 1947 года — заместитель председателя земельного правления ХДС в Гамбурге и с 1949 года — председатель правления ХДС округа Север. С 1949 по 1953 год — член гамбургского муниципального совета и его секретарь. С сентября 1953 года — член бундестага, кроме того, состоит в Комиссии европейской безопасности и Комиссии по общегерманским вопросам».

Мой приятель усмехнулся:

— Сказать тебе, кто он на самом деле? Нуль, совершенный нуль!

— Что?!

— Да, да, ты не ослышался, можешь прочитать то же самое в газете: Шмидт-Виттмак — политический нуль. На, прочти!

Действительно, фракция ХДС попыталась официально дискредитировать его таким манером. Я взглянул на своего приятеля, С лица его не сходила лукавая усмешка. [308]

— Над чем, собственно, ты хихикаешь?

— Очень просто: если человек, занимавший столько постов и ведавший такими проблемами, не что иное, как политический нуль, то мне очень хотелось бы знать, сколько еще нулей сидит в бундестаге.

Из сообщений прессы я мог узнать о многом, но только по о том, каковы истинные причины заставившие Шмидта-Виттмака сделать этот шаг: данные им объяснения запрещено было публиковать. Только гораздо позднее мне стало ясно, какую информацию он получал в военной комиссии бундестага о масштабах планируемой ремилитаризации. Присущее ему чувство ответственности и политическая дальновидность побудили его сделать выбор в пользу другого германского государства. Он считал своим долгом предостеречь общественность.

Все это я понял позднее, когда сам оказался лицом к лицу с подобными вопросами и проблемами. Но тогда под впечатлением газетной кампании против Шмидта-Виттмака мне казалось, что я в нем глубоко ошибся.

Новая армия?

Точной даты того дня я уже не помню, помню только, что очень обрадовался, когда в один прекрасный день ко мне в контору вдруг явился подполковник барон фон Леффельхольц. Но и удивлен я был не меньше, когда он рассказал о своем новом назначении в ведомство Бланка. К сожалению, он не располагал временем для более обстоятельного разговора, но очень просил при случае навестить его в Бонне. Его ведомство, несомненно, подбирало себе сотрудников, да и Леффельхольц об этом прямо сказал.

— Что может быть естественней, чем воспользоваться личным опытом, вербуя на работу, особенно если человек знаком вам со времен войны?

В первую же свою деловую поездку я сделал крюк и посетил федеральную столицу не только из любопытства, но и потому, что хотел убедиться, соответствуют ли действительности рассказы Шмидта-Виттмака о новой армии.

Петляя по многочисленным улицам с односторонним движением этого отвратительно раздувшегося города, когда-то столь мирной старинной резиденции, я наконец нашел казарму Эрмекайль. У ворот ее не стоял часовой в стальном шлеме с винтовкой. Вместо него дежурил [309] вахтер в гражданской одежде. Очевидно, это должно было свидетельствовать о «мягком» характере ведомства Бланка. Однако мое удостоверение личности проверяли гораздо тщательнее, чем это сделал бы часовой у караульного помещения. Как будто здесь хранятся сокровища Нибелунгов.

Разыскивая комнату, в которой, как передали по телефону через дежурного, меня ждал Леффельхольц, я шел по длинному коридору, от двери к двери, украшенной табличками с именами. Многие имена дворянских отпрысков восточнопрусской, померанской, силезской и бранденбургской знати были знакомы мне по курсам усовершенствования для офицеров запаса и по фронту, где я немало натерпелся от чванства «благородных». Я бы повернул обратно, не будь здесь Леффельхольца. Мне приятно было с ним повидаться.

Леффельхольц сидел в одном кабинете с полковником Нерингом, который, как и я, вышел из унтер-офицеров, не отказывался ни от каких курсов усовершенствования и в итоге был произведен в офицеры. По внешности обоих — Леффельхольца и Неринга — нельзя было угадать их прошлое. Они сидели в штатском платье за письменными столами, словно бухгалтеры или референты. Ничто не выдавало специфики их работы.

Леффельхольц встретил меня с распростертыми объятиями. Неринг медленно встал, вынув на миг изо рта трубку, чтобы со мной поздороваться. Здесь всячески подчеркивалось доброжелательное, благодушное отношение к людям.

— Как же вам жилось после той нашей встречи в лагере?

— Спасибо, приходилось и туго, но я справился, живу хорошо. А вы как?

Леффельхольц рассказал о себе, начиная с работы библиотекарем в Мюнхене и кончая своим новым назначением в ведомство Бланка. Разговор носил непринужденный характер; так разговаривают, встретившись после долгой разлуки, с добрым знакомым. Затем, как я и ожидал, разговор принял другое направление.

— А вы к нам не хотите? Я ищу сотрудника в свой отдел, вы бы меня вполне устроили.

— Разве? И чем бы я у вас занимался? — ответил я вопросом. [310]

— Мы будем формировать новую армию в современном, демократическом духе. Это будет не прежняя солдатчина, не старый вермахт на новый лад. Вы с вашими взглядами, которые мне довелось узнать в Восточной Пруссии, самый подходящий для нас человек. Обдумайте все как следует и решайте, вы не вправе оставаться в стороне!

Эту формулу я слышал уже в третий раз. Я спросил:

— Чем же вы тут занимаетесь и какое задание дали бы мне?

— Я руковожу отделом моторизации новой армии, и вы могли бы мне помочь.

— Дорогой господин фон Леффельхольц, не похоже ли это на утопию? Передо мною две-три канцелярские папки и несколько штатских, а вы толкуете о моторизации целой армии! Внизу, у вас во дворе, я что-то не видел машин. Сколько же это будет продолжаться?

— Дело пойдет быстро. Вспомните нашу последнюю встречу, когда вы приехали к нам в лагерь с датским пастором! Начало было положено не сегодня, а еще тогда, когда мы изложили письменно все, что нам пришлось испытать на собственном опыте. Две-три папки вы найдете в каждой комнате. Планы разработаны, мы ждем только людей. Промышленность — назову только то, что относится к моей сфере, — уже испытывает боевые машины.

— А если вы не наберете людей?

— Наберем, милейший Винцер. Придете и вы к нам, не сомневайтесь! Но вы должны были бы решиться на это сегодня.

— Каковы ваши условия?

— Вы будете консультантом. Званий у нас пока еще нет, но вы будете принадлежать к категории, соответствующей вашему прежнему рангу. Словом, вы станете гражданским служащим, работающим по договору.

Это было не слишком заманчиво. Как архитектор, я был независим и хорошо зарабатывал.

— Нет, господин фон Леффельхольц, не думаю, чтобы у меня здесь что-нибудь получилось. Могу, конечно, это обмозговать, но, на мой взгляд, эта фирма еще очень новая. Все это кажется мне каким-то экспериментом, игрой в солдатики, что ли. Можно играючи восстановить армию на [311] бумаге, но не могу же я всерьез поверить, что из этого когда-нибудь будет толк.

Леффельхольц и Неринг расхохотались. Хорошо им было смеяться, они знали больше меня. Они знали, что их оплачивают из фонда, который официально не существует, за который ни один депутат бундестага никогда не голосовал. Поэтому-то они и были убеждены в успехе. Их убежденность меня поколебала. Постепенно я поверил их словам, хотя такая быстрая и широко планируемая ремилитаризация казалась мне просто невероятной. Я, правда, следил по прессе за дискуссией о ремилитаризации, слышал кое-что и в военной комиссии гамбургской ХДС, но все эти разглагольствования походили на спор о шкуре неубитого медведя. К тому же на меня произвели сильное впечатление многочисленные протесты общественности и отрицательная позиция социал-демократических кругов. Столько уже было лозунгов, которые потом оказались мыльными пузырями! Но сейчас, когда речь шла о ремилитаризации, большинство населения явно было против. Небольшие особые отряды военной полиции — это я еще мог себе представить, а новый вермахт — никак. Поэтому я решил задать еще один вопрос:

— Кто будет возглавлять новую армию? Ответ был разочаровывающий:

— Генерал Хойзингер.

Эту фамилию я никогда не слышал. Я с удивлением посмотрел на Леффельхольца.

— Хойзингер? Не знаю такого. Что он за человек?

— Трудно сказать. Для этого надо знать его ближе. Он человек гибкий, чтобы не сказать увертливый, как угорь. Отнюдь не «светлая личность», как мы когда-то говорили. Особенно раздражает меня, что он принимает все, что предлагают американцы. Но тем не менее этот человек на своем месте, потому что он большой знаток дела, ему нет в этом деле равных.

— Какая же у него специальность?

— Планирование, милейший Винцер. Хойзингер служил в ставке фюрера. Мы начинаем все сызнова и подчас вынуждены импровизировать, так что нам нужно, чтобы дело возглавлял человек со способностями Хойзингера. Планировать надо хорошо и быстро, и притом надолго.

— Но имя Хойзингера не популярно. [312]

— В вас говорит типичный строевик. Командир дивизии или командующий армией должен носить имя, известное каждому, до последнего солдата. А генштабисты — работники безыменные. Что касается генерала Хойзингера, то его опыт ценят руководство и специалисты, и этого достаточно, так что будьте спокойны, в планировании он знает толк.

Но от этого у меня вовсе не стало спокойнее на душе. Многие генералы требовали чтобы мы во время войны дрались до последнего солдата, особенно при отступлении. Но с некоторыми из них мы всегда чувствовали себя более или менее тесно связанными, потому что мы знали их. И еще потому, что они зачастую, точь-в-точь как и мы, ругали безыменных начальников-бюрократов.

С подписанным Леффельхольцем пропуском я шел обратно к проходной по длинному коридору, от двери к двери. Беседа с Леффельхольцем не поколебала моего решения остаться штатским. Я уехал обратно в Гамбург.

Только через много лет я узнал, какую роль играл генерал Хойзингер в подготовке войны и в самой войне. При его участии были составлены следующие планы военных операций:

«Везер-юбунг» — кодовое название плана нападения на Данию и Норвегию;

«Фалл гельб» — план наступления на Бельгию, Голландию, Люксембург и Францию;

Операция «Морской лев» — высадка в Англии;

«Изабелла Феликс»—план захвата Гибралтара;

«Марита» — план вторжения в Грецию;

«Зильберфукс» — вступление в Финляндию;

«Барбаросса» — план нападения на Советский Союз.

Мне не хочется верить, что подполковник Леффельхольц знал уже тогда, во время нашей беседы, обо всех этих «заслугах» Хойзингера. Но я не уверен и в том, что сообщение о причастности генерала к этим военным планам удержало бы меня от вступления в бундесвер. Нет, наверное даже, не удержало бы. Я тогда считал единственным виновником зла Гитлера и не подозревал о «доблестном рвении» генералов.

Но, одно несомненно. Если бы кто-нибудь представил мне тогда доказательство того, что генерал Хойзингер выступал как главный свидетель обвинения против своих «товарищей», замешанных в заговоре 20 июля 1944 года, [313] и что благодаря своему подлому предательству он, не знавший, впрочем, точно дня готовящегося покушения, избежал плахи, что, подав «докладную записку» Гитлеру, он спас себе жизнь, — знай я это, я бы до тех пор не надевал форму бундесвера, пока ее носит генерал Хойзингер. Многие офицеры поступили бы так же; однако ни тогда, ни позднее в ФРГ не были опубликованы какие-либо данные по этому делу.

Итак, сначала я отказывался из побуждений чисто эмоционального порядка. Я не верил в возможность широкой ремилитаризации, почему и считал все эти словопрения и писания. утопией безработных офицеров. Однако Леффельхольц оказался прав. Со временем новая армия стала реальностью. Она обрела людей, приходом которых ведали сотрудники ведомства Бланка, а Федеративная республика получила свой бундесвер. В итоге ведомство стало федеральным министерством обороны. А первым министром обороны стал Теодор Бланк.

Стоило только заглянуть в печатные издания ХДС или побывать на собрании членов этой партии, и вы начинали верить, что нет дела более важного и срочного, чем бундесвер. Однако я снова отказался принимать в этом участие, когда мой коллега по военной комиссии ХДС в Гамбурге, некто Роланд, тоже призывал меня, как бывшего офицера, не отставать от других. Упомянув о том, что призыв в армию приостановлен, он дал этому такое объяснение:

— Левые элементы пытаются ввести туда своих людей. А мы хотим сделать так, чтобы в бундесвер попадали по возможности только наши. На нас эта отмена призыва не распространяется. Вы можете в любое время заполнить анкету, я перешлю ее дальше, нашему связному в Бонне Брандштедтеру — и дело будет в шляпе.

— Нет, .благодарю.

И все же меня сумели настолько заинтересовать, что я захотел узнать обо всем подробней. Из рассказов выяснилось, что условия в бундесвере неплохие. Бывшие офицеры при зачислении сохраняли свое прежнее звание, иногда им даже присваивалось следующее по порядку производства звание; срок службы в рейхсвере, вермахте и во время войны учитывался при установлении месячного оклада и при назначении пенсии. Кроме того, полагались еще квартирные деньги и надбавка на детей. [314]

Предложения эти были, бесспорно, заманчивыми. А за тем я увидел первых солдат бундесвера. И хотя их форма мне не особенно понравилась, я все-таки воспринял ее нам доказательство того, что эта армия действительно новая. Прежде всего я ведь был профессиональный военный, кадровый офицер, следовательно, тоже имел право причислять себя к разряду «специалистов». Должен ли я исключить себя из игры? Больше года мучил меня этот вопрос.

Тем временем я познакомился с двумя людьми, которым довелось несколько лет близко общаться с Гитлером. Это были Гейнц Линге, камердинер Гитлера, и Гейнц Гюнше, его друг, личный адъютант Гитлера. Оба они были эсэсовцами, оба были в чине майора, который и сейчас умели использовать.

Когда они описывали последние часы жизни Гитлера, его свадьбу с Евой Браун и самоубийство, они впадали в сентиментальное настроение; казалось, они готовы просить у покойника прощения за то, что сожгли, облив бензином, его труп.

Линге был богат, Гюнше — умен.

Линге был рослый, белокурый, голубоглазый. Большего и не требовалось для камердинера «в звании майора войск СС», и званием этим Линге очень гордился. Во время «тысячелетнего рейха» он чистил Гитлеру сапоги и проветривал ночное одеяние фрейлейн Браун. За это ему пожаловали бесплатную квартиру в Берлине, квартиру в Оберзальцбурге да еще оклад гаулейтера. А так как питание он получал за счет государства, то со временем образовалась круглая сумма на его текущем счету в банке. От театра военных действий лакей был так же далек, как и его барин, который отказывался даже осматривать разбомбленные города.

В 1945 году Линге из имперской канцелярии увезли в СССР на допрос. Когда он оттуда вернулся, федеральные власти заплатили ему несколько тысяч марок «компенсации» за эту вынужденную отлучку. От факельного шествия по случаю его возвращения на родину тогда воздержались, но спустя некоторое время это было бы возможно. Для такого дела отрядили бы бывших солдат.

Затем разные иллюстрированные газеты стали наперебой заказывать ему «мемуары»; публикация их принесла камердинеру Гитлера около трехсот тысяч марок. К великому, огорчению Линге, дальнейшую его литературную [315] деятельность пресекли сообщники-эсэсовцы — за то, что он разболтал подробности альковных похождений Гитлера и, кроме того, не пожертвовал ни единого пфеннига в Фонд помощи СС. Линге задумал построить себе дом. Это и привело его ко мне.

Бывший адъютант Гитлера Гюнше пристроился в гамбургской «Хорн-линие»{50}, владельцы которой принадлежали к высшему командному составу СС. Правда, на первых порах у фирмы, кроме имени, было только несколько грузовых судов и совсем мало денег.

Гамбург не предоставил этим людям кредита из своих средств на восстановление предприятия.

Но тут подоспела помощь. В Шлезвиг-Гольштейне тогда властвовал премьер-министр Кай-Уве фон Хассель. Из средств земли, предназначавшихся для восстановления гольштейнской промышленности, он уделил несколько миллионов фирме, и на судах старой «Хорн-линие» снова задымили трубы.

Когда Линге и Гюнше рассказывали об этих махинациях, меня это не особенно волновало. Ведь старые фирмы и предприятия продолжали существовать всюду, а что пускались в ход политические и деловые связи, было в порядке вещей. Но я пришел в бешенство, когда узнал от обоих своих знакомцев, что бывшие эсэсовцы намереваются проникнуть в бундесвер и что у них есть даже шансы быть принятыми. Я считал, что идеи этих людей никоим образом не должны получить распространение в новой немецкой армии, что место в ней только людям, представляющим собой «подлинных солдат», и тут я не мог не вспомнить подполковника фон Леффельхольца. Вопреки своему горькому опыту я все еще полагал, что можно быть аполитичным солдатом.

Между тем наступил 1957 год и мое решение созрело. Я наконец заполнил анкету для вступления в бундесвер.

В числе своих рекомендателен я назвал сенатора, члена ХДС Ренатуса Вебера. ХДС содействовал передаче моего заявления по инстанциям. Ответ пришел быстрее, чем я предполагал. Я получил предписание явиться в гамбургский гарнизон.

Нас, бывших офицеров вермахта, собралось там человек десять. Медицинский осмотр прошел быстро, гимнастические [316] упражнения нам уже не надо было делать. Затем каждому из нас дали тест. В комнате сидели три господина в штатском. Непринужденно беседуя, мы прошлись по всем этапам моего жизненного пути — и в личном и в служебном плане. Перед нами, как на параде, продефилировали все прежние войсковые части и ушедшие в прошлое имена. Вскоре мы почувствовали, что все здесь — свои люди.

Особое внимание уделялось «опыту» восточной кампании. В разговоре были упомянуты и недостаток теплой одежды, и бездорожье, и отсутствие вездеходных машин. Затем речь зашла о 20 июля 1944 года.

— Что вы об этом думаете?

— Сопротивление должно было начаться раньше, а не во время войны.

— Зачатки его были, но их развитию помешал ход событий, — возразили мне.

Этой репликой господа в штатском и ограничились. Зато они задали еще такие вопросы: «Разве солдат не обязан беспрекословно повиноваться?», «Разве Штауфенберг{51} не приносил присягу?», «Разве мы не вели войну, борьбу не на жизнь, а на смерть?»

В итоге мы согласились на том, что должны создать армию, новую во всех отношениях.

— Ясно?

— Так точно!

За дверью ждали остальные офицеры, ходатайствовавшие о зачислении в бундесвер. Всех поочередно спрашивали об их отношении к 20 июля, ответы давались самые различные. По мнению одних, покушение покрыло позором германский офицерский корпус и ослабило сопротивляемость армии. Они считали, что поражению в войне fl немалой мере способствовали события 20 июля. Другие — к ним принадлежал и я — полагали, что нужно было тщательнее разработать план покушения и что ему не хватало четкой организации.

Но нам так и осталось не ясно, кто из нас ответил правильно: наши вопрошатели об этом умолчали. Не сообщили нам и о том, кого из нас принимают в бундесвер. [317]

Однако через месяц мы все встретились на краткосрочных курсах усовершенствования офицерского состава, как ни различны были наши взгляды на события 20 июля 1944 года. Очевидно, дело решало то, что все мы были участниками войны против Советского Союза.

Снова солдат

Нас было человек пятьдесят офицеров, которым 1 мая 1957 года выдали обмундирование в Осдорфской казарме в Гамбурге: шесть или семь майоров, три обер-лейтенанта, остальные капитаны. Все были участниками войны и, кроме двух обер-лейтенантов и одного майора, сражались на Восточном фронте.

Мы получили назначение в авиацию, хотя мало кто из нас принадлежал прежде к этому роду войск.

Большинство из нас служило в сухопутных войсках, но после войны все мы так или иначе имели отношение к строительным фирмам.

Уже при опросе перед зачислением в армию, а затем в первые дни службы и в общении с другими зачисленными в бундесвер обнаружились две группы: так называемые кадровые потомственные офицеры и такие, которые вышли из рядового состава. Следовательно, в этом смысле ничто не изменилось, и меня возмущало, что это различно и сейчас еще играет роль.

Дальнейшему размежеванию способствовало и то, что многих из нас привели в бундесвер самые противоположные побуждения. Одни еле-еле перебивались со дня на день в гражданской жизни, ожидая формирования новой армии. Другие трезво взвесили все возможности продвижения в бундесвере и сравнили свой нынешний доход с будущим офицерским окладом. Были и такие, которые зарабатывали в гражданской жизни больше, но считали, что мундир и звание офицера дают лучшее положение в обществе, а им хотелось опять быть «персоной». Пожилые кадровые офицеры заранее высчитывали размеры своей будущей пенсии.

И наконец, два офицера рассуждали так: «Скоро спять заварится каша, поэтому лучше уж с самого начала находиться в армии, не дожидаясь, пока тебя призовут».

Мои побуждения объясняются крайне просто. Возвращение к моей давнишней профессии сулило преимущества, хороший оклад и — со временем — пенсию. Это [318] были трезвые житейские соображения, которые мне никто не может вменить в вину.

Однако вместо прежнего энтузиазма во мне говорило реалистическое понимание необходимости создать новую армию. Ремилитаризация казалась мне неизбежной не только ввиду нависшей якобы опасности с Востока, о которой поговаривали тогда все чаще, но и потому, что суверенитет Федеративной Республики Германии до тех пор будет нереален, пока она наравне с другими государствами не обзаведется собственной армией. Исходя из этого, я считал военную службу долгом каждого гражданина, а тем более каждого дееспособного офицера.

Как ни парадоксально это звучит, но не последнюю роль в моем решении стать снова солдатом сыграли нападки на бундесвер, с моей точки зрения невежественные и необоснованные, которые, хотя и отличались друг от друга своей аргументацией и целенаправленностью, сыпались на него и слева и справа. Я возражал против отождествления рейхсвера и бундесвера с фашизмом. Я верил в процесс демократизации ФРГ, верил в стабильность этого процесса, в результате которого найдет свое место в обществе новая демократическая армия. Ее место и роль должны выражать жизненные интересы всех слоев.

Я знал, что мы очень далеки от этого идеального положения. Однако мне казалась бессмысленной критика со стороны, особенно когда такое множество критикующих ничего, с моей точки зрения, в деле не смыслят. Кто искренне хочет изменить положение вещей, хочет его улучшить, тот должен действовать, должен помогать! Так думал я, к этому я стремился.

Мою ошибку объяснить легче, чем мои тогдашние побуждения. Было немало офицеров, которые честно старались принести пользу. Были реформаторы, но реформы не получались. Были дебаты, попытки и неудачи, но ничто не изменилось. Заказчики и поставщики были и остались те же. Внешняя картина изменилась, однако подлинно новая армия могла бы возникнуть, если бы изменились общественные отношения. Там, где нет подлинно демократической почвы, не может вырасти демократическая армия. Доказательством этому служит рейхсвер, представлявший собой государство в государстве; ему наследовал бундесвер. Нынешняя НДП знает и применяет тот же рецепт. [319]

Эти принципиальные соображения были тогда мне еще не свойственны. Во мне слишком укоренилась привычка судить обо всем только по собственным непосредственным впечатлениям, по бросающимся в глаза чисто внешним проявлениям общественной жизни. А в момент моего вступления в бундесвер распознать тенденцию этого явления по его внешней форме еще нельзя было.

Едва ли кто из нас до этого времени видел новую армию. На улицах солдаты попадались редко, так как с первого же дня существования бундесвера военнослужащие всех званий — от генерала до новобранца — имели разрешение ходить в штатском, которым они широко пользовались. Дело в том, что если бы кто-нибудь тогда появился на улице в военной форме, на него, вероятно, смотрели бы как на пришельца с другой планеты, засыпали бы вопросами или, чего доброго, публично объявили бы сумасшедшим.

Все, что мы читали в газетах о жизни новой армии, казалось нам просто невообразимым. В ту пору много было разговоров о «мягком курсе». На основе газетных очерков у нас, если несколько сгустить краски, могла бы сложиться такая картина: новобранцы спят на наимоднейших кроватях с синтетическими мягкими матрацами, под пуховыми одеялами, и по утрам унтер-офицеры учтиво просят их встать, дабы тут же, в спальне, откушать поданный завтрак; а суточный наряд будто бы проходит без окриков. Ну а мы стояли на прямо противоположной точке зрения: сформировать армию и сохранить ее в хорошем состоянии можно только при наличии железной дисциплины и известной строгости. Правда, кое-кто из нас, в том числе и я, считали совершенно правильным, что запрещены былые издевательства и муштровка, нередко носившие оскорбительный характер и переходившие в рукоприкладство.

Когда мы, пятьдесят бывших офицеров вермахта, снова поступили на военную службу, Франц Йозеф Штраус уже был министром, и в его ведении находился бундесвер. Ходили слухи, будто он постепенно сведет на нет «мягкий курс». Обо всем прочем мы в .лучшем случае знали только то, что сообщали газеты. Согласно этим сообщениям, он имел звание обер-лейтенанта, после войны был назначен американцами на пост ландрата, а позднее избран своими земляками в бундестаг. Однажды я видел [320] его по телевидению, когда он выступал с речью о необходимости усиленной ремилитаризации. Мне не понравилось лицо этого человека, не понравились его стиль и манера держаться на трибуне. Прежде меня еще могли бы увлечь театральные жесты и мимика оратора. Но когда я впервые после войны увидел фильм о Гитлере, мне показалось просто непостижимым, что это завывание, эти трескучие фразы имели когда-то надо мною власть. Меня отталкивали риторические приемы Штрауса. Но это не значит, что для меня было вовсе неприемлемо содержание его речей. Многое из его высказываний звучало для меня убедительно даже тогда, когда он говорил о «красной опасности», которую нужно предотвратить. Я тогда и не предполагал, что Советский Союз опасен только для тех, кто угрожает ему силой или совершает на него нападение. Слишком глубоко запечатлелись в моей памяти бесконечные поражения и беспрерывное отступление перед Красной Армией. Этого было достаточно, чтобы я оказался во власти идейного разлада как солдат новой германской армии, которая, по моим понятиям, могла быть только антифашистской. Я искренне хотел ей служить, а настроен я был, как и прежде, антикоммунистически.

Первого мая 1957 года в Гамбурге-Осдорфе я вместе с другими «новичками» получил бундесверовское обмундирование: вместо сапог и бриджей — длинные брюки и ботинки, а вместо френча — двубортный пиджак, который смахивал на форму гостиничного портье. И никакого ремня с портупеей, словом, «шмутки», которые только потому именовались формой, что их носили все. Вместо офицерских погон на мундиры были нашиты простые матерчатые полоски. Маскировку завершала фуражка с высокой и жесткой тульей без серебряного шнура. Нас можно было принять за кого угодно: за железнодорожников, лесничих, почтовых служащих, кондукторов, но на солдат мы ничуть не походили.

Вырядившись таким манером, мы отправились обедать в офицерскую столовую. Денщиков здесь не было. Мы восприняли как милость судьбы, что грязную посуду уносили официантки. И при всем том кто-то из нас сказал:

— Да, господа, это оно самое и есть — новое в армии. Придется нам перестраиваться. В бундесвере обстановка вроде бы культурней и приятней. Прежнему солдафонству конец. [321]

Мой сосед по столу, обер-лейтенант, был в полном восторге. Во время войны ему, тогда еще лейтенанту, немало пришлось вытерпеть от начальства. Теперь служба стала как будто спокойнее, и это его весьма устраивало. Правда, благость «мягкого курса», полагал этот обер-лейтенант, распространяется преимущественно на него, а солдат следует гонять по-старому, для солдат это правильное обращение. Я невольно рассмеялся и сказал:

— Вы, очевидно, не замечаете, что у вас для всего две различные мерки? Но я, конечно, жажду узнать, что у них здесь получится, удастся ли действительно установить новые отношения в армии.

— В этом я уверен, господин капитан, и все-таки без нажима не обойтись. Каким же еще способом можно сделать солдатами необученных парней?

— Насколько я понимаю, только одним способом: давая им хорошую специальную подготовку и воздействуя только убеждением.

— Воздействовать убеждением можно, и то с грехом пополам, только на нас, старых вояк. А с новобранцами, как и прежде, без пинка в зад не обойдешься.

— Ладно, скажем, что нужна строгая военная подготовка; но мы не должны забывать, что только примерно половина ребят идет в бундесвер добровольно.

— А нас с вами и прежде никто не спрашивал, хотим ли мы в армию, господин капитан. Служба есть служба.

Из Мюнхена в Карлсруэ

Первый инструктаж отнял у нас около недели. По плану за те немногие часы, что мы занимались гимнастическими упражнениями, мы должны были вернуть себе гибкость, а на занятия конституцией, о которой мы почти все без исключения понятия не имели, дали только один час.

Получив такую «подготовку», мы уехали в Мюнхен, в инженерно-саперную школу, на несколько более длительный срок для изучения инфраструктуры. Никто из нас не знал, что скрывается под этим таинственным названием, однако мы скоро его разгадали. Подразумевалось строительство аэродромов, сооружение складов боеприпасов [322] и горючего, подземных либо иначе защищенных гаражей для машин и постройка казарм. Кроме того, мы получили представление о снабжении авиации, о жестких или эластичных трубопроводах, о бомбах и ракетах и довольно существенную информацию о НАТО, ее стратегии и тактике.

Из нас предполагалось сделать специалистов по планированию всех строительных сооружений для авиации. Моделью для нас служил опыт и навыки американских военно-воздушных сил. На нас обрушилась уйма новых технических терминов, к тому же большей частью сохранивших свое первоначальное значение на английском языке. И я пожалел, что был нерадивым учеником в реальном училище, но, увы! — я не любил иностранные языки.

Каждую неделю нам давали тест и ставили отметки — нелегкое дело для нас, давно уже расставшихся со школьной скамьей. Сначала нам — по американскому образцу — раздавались опросные листы, где надо было из каждых трех напечатанных ответов на вопросы выбрать и отметить крестиком правильный. Затем нам раздавали анкеты только с вопросами, на которые мы сами должны были отвечать. Под конец мы писали сочинения.

По воскресеньям мы осматривали — в штатском, разумеется, — Мюнхен и окрестности. Мы знали, что нам не следует посещать в военной форме швабингские кабачки в артистическом квартале города, ибо там запросто могли освистать или вышвырнуть нас за дверь. На форму бундесвера смотрели безо всякого удовольствия, а в Мюнхене-Швабинге и подавно.

Я зашел в «Бюргербройкеллер», где когда-то начинал Гитлер свою политическую карьеру. Там подавали жареные колбаски с мюнхенским пивом, а под вечер случались потасовки, хотя никто в военной форме туда не являлся. Если под рукой не было «пруссака» или вообще «пришлого»{52} человека, с которым можно затеять драку, добрые баварцы ссорились между собой, подчас даже из-за «полютюки»{}n>. [323]

Каждую субботу нас посещал патер, который разъезжал на «фольксвагене» («опеле»), любил выпить у нас в столовой кружку пива и вел с нами душеспасительные беседы. Он принадлежал к числу тех немногих людей, которые ничего не имели против нашей формы и даже горячо за нас заступались. К этому обязывала пастора военно-церковная служба.

Другим видом «обслуживания» были лекции о так называемых правилах житейского поведения. Эти занятия вел протестантский священник. От своего католического собрата он отличался только тем, что носил костюм, галстук и воротничок. В вопросе о ремилитаризации и в своем страхе перед «красной опасностью» они проявляли полное единодушие.

Двое из наших сокурсников сдали обмундирование в каптерку, сложили чемоданы и вернулись к своей гражданской профессии. На их взгляд, бундесверу не хватало «молодцеватости». Скоро обнаружилось, что им нужно было только запастись терпением.

А мы продолжали зубрить, писать тесты и получать отметки. Кто не просил о зачислении в какой-нибудь определенный гарнизон, получал, окончив курсы, назначение через отдел кадров бундесвера в Бонне.

Перед нашим отъездом состоялся прощальный вечер, на котором присутствовал начальник курсов подполковник Даумиллер, один из первых офицеров, принятых в бундесвер, который проходил инструктаж в США. Я очень ценил его за знание дела, за умение передавать свои познания другим, за то, что он был доступен для каждого и никогда не повышал голос, хотя всех держал в руках, К сожалению, я мало встречал таких даумиллеров, но, будь их даже больше, сущность армии — сейчас мне это ясно — не изменилась бы.

Эти «офицеры с душой», как их часто называют, бывали во время войны — правда, в редчайших случаях — фанатичными национал-социалистами. Однако их образцовое отношение к подчиненным, их чувство товарищества объединяло вокруг них людей в крепко спаянное содружество; солдаты шли за такими командирами в огонь и в воду. Помимо своей воли и сами того не зная, эти «офицеры с душой» не только становились живым руководством к действию, воплотить которое тщетно [324] старались фанатичные приверженцы Гитлера, но и немало способствовали укреплению фашистской системы. В конечном счете роль их в бундесвере нисколько не изменилась.

В те дни, когда я, как и большинство моих сокурсников, восхищался подполковником Даумиллером, я не задумывался над этой проблемой. Тогда я еще верил, что удастся создать демократический бундесвер, если большинство офицерства будет таким, как Даумиллер. Поэтому я, стоя на этой точке зрения, особенно возмущался, когда встречал на своем пути другой тип офицера.

Я был направлен в штаб военно-воздушных сил в Карлсруэ и сначала работал в группе «Инфраструктур» под командой подполковника Шальмайера, бывшего летчика-бомбардировщика, истеричного крикуна со всеми повадками, усвоенными им во время службы в нацистской авиации. В его группе атмосфера была неприятная, этакая смесь старомодно-вежливого обращения с кастовым высокомерием и наглостью военных летчиков.

Нас разместили в маленькой старинной гостинице. Впрочем, как уже упоминалось, штаб военно-воздушных сил в Карлсруэ находился в «Рейхсхофе», напротив центрального вокзала. Обсуждения служебных дел происходили обычно после трапезы, за кофейным столом.

Одна из тем этих бесед особенно запечатлелась у меня в памяти. Подполковник Шальмайер просил каждого из нас в отдельности направлять ему предложения об изменениях военной формы, которые он собирался передавать по инстанциям. При этом обнаружилось, что он не может обойтись без золотого шитья, канители, серебряного канта, погон, аксельбантов, портупеи и пистолета или кортика.

Он мечтал о роскошной форме военно-воздушных сил, которую ввел Геринг, но побаивался выражать свои чувства перед начальством, поэтому пытался осуществить свои желания через других, заставляя нас писать всякие предложения.

Я был счастлив, когда мог уйти по собственному желанию из группы «Инфраструктур» и был переведен в штаб в «Рейхсхофе» в качестве офицера по связи с прессой. [325]

Мой дебют в качестве офицера по связи с прессой

5 октября 1957 года у завсегдатаев офицерского клуба лица были растерянные, все говорили только об одном: накануне был запущен первый советский спутник на орбиту вокруг Земли.

Газеты были полны сообщений об этом почти невероятном событии, а журналисты изощрялись в самых различных догадках по поводу веса и горючего ракеты.

Для нас отдельные подробности были как будто не так уж важны. Мы считали, что теперь затронуты интересы американцев. Но второй спутник — ровно через месяц — был опять советский. Когда Соединенным Штатам после нескольких неудач при старте удалось наконец 1 февраля 1958 года добиться того, чтобы «Эксплорер-1» оторвался от пусковой установки, с облегчением вздохнули не только американцы. Мы опять занялись своими внутренними делами, к которым, между прочим, относился и перевод в армию начальника отдела кадров бундесвера бригадного генерала Мюллера-Гиллебрандта. У него были трения со Штраусом. В сущности, оба они ставили перед собой одну и ту же стратегическую цель, но средства для достижения этой цели у них были разные. Генерал стремился выдвигать старых офицеров с большим сроком службы и соответственно этому продвигать их, повышая в звании. Штраус же, будучи сторонником новшеств, считал, что длительный срок службы сам по себе не является привилегией, и отдавал предпочтение офицерам, имеющим технический опыт и высшее специальное образование. По его мнению, формирование современной и боеспособной армии идет недостаточно быстро.

Создалась почти такая же ситуация, как когда-то. Расчетливые генералы, которые хотели «ставить наверняка», пытались игнорировать жуликоватого ефрейтора Гитлера. А сейчас генерал стал поперек дороги штатскому — Штраусу. Но и генералу Мюллеру-Гиллебрандту пришлось уйти. Победа министра была воспринята как удар по всему офицерскому корпусу. Если заходил разговор о Штраусе, его упоминали не как «господина министра», а как «отставного» обер-лейтенанта. Многие, конечно, считали для себя оскорбительным, что во главе [326] министерства, ведающего бундесвером, стоит бывший офицер запаса.

Тут нужен испытанный генерал — таково было мнение большинства.

Однако с течением времени Штраус пришелся по вкусу в различных кругах, потому что с большим упорством отстаивал интересы бундесвера, и теперь стало ясно, что ₄ подобные требования должны исходить именно от штатского министра, чтобы не вызывать ненужных и очень неприятных воспоминаний.

Начальником главного штаба бундесвера был генерал-лейтенант Хойзингер. Ему были подчинены: инспектор армии генерал-лейтенант Реттигер, инспектор военно-воздушных сил генерал-лейтенант Каммхубер и инспектор военно-морских сил вице-адмирал Руге. Мы считали их своими начальниками; министр был в наших глазах, скорее, главным представителем «по делам бундесвера», организатором.

Гораздо больше заботила и ближе касалась нас нехватка добровольцев. В военно-воздушных силах, где требуются сверхсрочники, от военнообязанных было мало проку. Приходилось прибегать к помощи пропаганды.

— Здесь перед вами насущная и важная задача, — сказал мне начальник штаба полковник Хеннинг, когда я рапортовал ему о своем назначении офицером по связи с прессой при штабе наземных сооружений ВВС «Юг». — На гражданке вы работали в прессе. Стало быть, вы журналистскую братию знаете. Пресса должна давать толковые статьи о бундесвере. От них проку больше, чем от этих надоевших объявлений и плакатов на столбах. Нам нужны добровольцы. Вот вы, милый мой, в эту точку и бейте!

В веймарские времена полковник Хеннинг служил в данцигской полиции. В 1933—1934 годы он прошел курс обучения на звание пилота при существовавшем тогда Германском союзе воздушного спорта, а в 1935 году был зачислен в военно-воздушные силы рейха.

После войны он не стал дожидаться «вспомоществования», а изучил дело каменщика, после чего упорным трудом приобрел квалификацию инженера.

— Избавьте меня от журналистов, я эту публику видеть не желаю! [327]

Сказав свое напутственное слово и хлопнув меня но плечу — жест, по которому в полковнике можно было признать каменщика, — он проводил меня до двери. Перепрыгивая через ступеньки, я взбежал на следующий этаж, в свой кабинет, и занялся работой.

В моей военной карьере наступила новая фаза. Теперь я сидел в штабе корпуса. Следовательно, я был больше на виду, чем командир батальона в каком-нибудь гарнизоне.

В служебной инструкции генерального инспектора бундесвера были четко сформулированы мои обязанности в качестве офицера по связи с прессой. Мне чаще, чем другим штабным офицерам, представлялась возможность знакомиться со всеми видами оружия во всей Федеративной республике, участвовать в совещаниях и самостоятельно устраивать встречи и собеседования, относящиеся к моей сфере деятельности. Кроме того, я имел допуск для обработки секретных документов: «СД. Для ограниченного пользования», «СД. Секретно», «СД. Строго секретно», включая «НАТО. Конфиденциально» и «НАТО. Секретно»; допуск мне выдал полковник Хеннинг, когда американцы, ведомство по охране конституции и служба военной контрразведки кончили свои изыскания на основе заполненой мною анкеты НАТО: «Personal History Questionnaires».

Этот документ открыл передо мною многие закрытые для других двери. Но о том, что настанет день, когда он откроет мне глаза, я тогда и не подозревал.

Разногласия

Теперь с позволения читателя я коротко расскажу о других обстоятельствах моей жизни. Надо было как-то упорядочить свои личные дела. Прежде всего мне требовалось жилье; Найти его было непросто. Первое время моей службы в Карлсруэ я жил в гостинице. Затем после долгих и тщетных поисков меблированной комнаты два знакомых офицера поселили меня с собой, у их квартирной хозяйки.

Комнат для одиночек было мало, и стоили они очень дорого. В университетских городах, где сотни студентов нуждались в жилье, за небольшую комнату брали от восьмидесяти [328] до ста пятидесяти марок. Но тот, кто в ней нуждался, вынужден был платить такую высокую квартирную плату.

Все было бы в порядке, если бы нашу квартирную хозяйку не осенила идея водить нас по воскресеньям в церковь. Как мы ни объясняли, что скоро у нас будут свои собственные священники, ее никак нельзя было отвадить. Только когда у нее не осталось никаких сомнений в том, что мои оба товарища протестанты, а я неверующий, она в ужасе отступилась, и утренний кофе с каждым утром становился все жиже.

Мы поневоле мирились с этим, пока наконец не получили квартиры в домах на окраине Карлсруэ, выстроенных бундесвером для военнослужащих, откуда я спустя несколько лет, как рассказано выше, отправился в далекое «отпускное» путешествие и так и не вернулся ни в Карлсруэ, ни в другие западногерманские города.

Остается еще упомянуть о том, что я перед своим зачислением в бундестаг женился в Гамбурге во второй раз и привез жену в город, где работал. Согласно контракту со строительной компанией, обычная цена за сдаваемую внаем четырехкомнатную квартиру составляла триста шестьдесят марок. А мы, военные, платили половину этой суммы, остальное брал на себя бундесвер. Кроме того, мы получали соответственно рангу квартирные деньги, которыми почти полностью покрывалась арендная плата.

Таким образом, я, бесспорно, мог быть доволен условиями своего существования. Однако же этот домашний приют с его радостями был для меня и островом, куда я спасался, мысленно повторяя: «Ах, плевать мне на всех вас», и, едва дверь за мной закрывалась, я начал жить в другом, лучшем мире, со своей семьей, книгами и мечтами.

Позднее, когда к естественному раздражению по поводу всяческих непорядков в бундесвере добавились еще и сомнения, сперва мало ощутимые, а потом все усиливавшиеся, меня неизменно примирял с действительностью мой мирок, мои близкие; я слишком охотно поддавался иллюзиям. Я хотел заставить и в конечном счете заставил себя не быть пессимистом. Ведь я хорошо обеспечен, думал я, могу кое-что себе позволить, к чему мне желать перемен? После каждого приступа уныния опять возникали какие-то новые надежды. [329]

Это ощущение личного благополучия порождало психологию благополучного человека, которую и учел Аденауэр на выборах, выступив с лозунгом: «Никаких экспериментов!», что и принесло ему успех. Сытые люди способны в крайнем случае на сарказм, но выйти на баррикады они не решатся даже в самых смелых мечтах. Поэтому я и не могу утверждать, что мое политическое прозрение — результат непрерывного, прогрессирующего развития.

Однажды Немецкий Красный Крест обратился к населению с призывом сдавать кровь. Донорство было добровольным, и уклонялись от него лишь немногие. Солдаты штабной роты единодушно решили в этом участвовать. Командир роты сказал мне:

— Это дело хорошее. Так часто слышишь о том, как люди, пострадавшие при автомобильной катастрофе, погибают только оттого, что у медиков не оказалось в запасе консервированной крови. Это действительно хорошев начинание. Эх, если бы мы имели ее во время войны!

— Тогда делали переливание крови. Я сам помог таким способом одному обер-ефрейтору.

— Если опять будет война, эти средства дадут возможность спасти больше людей — хоть какое-то утешение! Но конечно, войны не будет, во всяком случае, в обозримый срок.

— Надеюсь. Если никто не будет стрелять, нам не понадобятся такие запасы, чтобы восполнять пролитую кровь. Вы согласны?

— Разумеется, а все-таки интересно, что средства сохранения человека так же прогрессируют, как и средства его уничтожения, верно?

— Возможно, но средства уничтожения становятся вес чудовищней.

— Вы имеете в виду атомную бомбу? Вспомните Хиросиму! Вы ведь знаете, что говорят в свое оправдание американцы; эту бомбу надо было бросить, чтобы вынудить японцев к капитуляции; если бы война продолжалась, она унесла бы гораздо больше жертв, разумеется, среди американцев.

Я тогда еще не знал истинного положения вещей, не знал, что Япония была на грани катастрофы еще до разрушения Хиросимы и Нагасаки, поэтому я ответил:

— Но жертвой атомной бомбы стали почти без исключения только мирные жители. [330]

— Это говорил и пилот той машины; но ему запретили рассказывать, объявили его помешанным и засадили в сумасшедший дом.

— Представляю себе, как мучит этого человека мысль о том, какое страшное дело он совершил.

— Господи, Винцер, надо же всё-таки знать, ради чего ты что-то делаешь. Позвольте в этой связи задать вопрос, на который вы, как офицер по связи с прессой, наверняка мне ответите: что я должен говорить своим солдатам, как им разъяснить, за что они сражаются. Скажите мне, пожалуйста, вы за что?

Я смотрел на него, онемев от изумления. Этот офицер, бывший командиром штабной роты, обращается ко мне с вопросом, который он должен был давным-давно обсудить со своими солдатами. Я ответил ему:

— За свободу, конечно.

— Да, как говорится в наших лозунгах. Но что понимается под словом «свобода»?

— Ну, например, хотя бы возможность свободно говорить то, что думаешь, или свобода от гнета всяческого страха, или свобода нашей родины.

— Хорошо, но что я должен говорить своим солдатам?

— Объясните им, что они должны сражаться, когда на них нападают. Тогда они сражаются за то, чем они обладают сегодня.

— А чем они обладают?

— Всей человеческой жизнью, она у них впереди. Разумно прожитая жизнь — это как-никак ценность.

— Да, конечно, но, кроме того, нам нужна еще и конкретная цель. Ведь стоит вопрос о тех, кто там, в Восточной зоне{54}. А что, если поставить себе задачу освободить людей по ту сторону?

— Как вы это себе представляете?

— Очень просто. Разумеется, не с помощью атомных бомб, тогда от людей ничего не останется. Но с помощью, дорогой мой, обычного оружия.

— Для меня самое важное — это чтобы мы жили спо-. койно, и я полагаю, что люди по ту сторону хотят того же. Мы защищаем то, что имеем. Это и есть наша задача.

— Вы не обидитесь, если я скажу, что у вас несколько странный взгляд на вещи? Разве мы можем жить спокойно, [331] пока наши братья и сестры в Восточной зоне лишены свободы? Можно ли это допускать?

— В данной ситуации ничего изменить нельзя, а уж с помощью войны и подавно. Опять повсюду были бы развалины.

Мой собеседник попрощался со мной. Его подразделение уже построилось и готово было двинуться вперед.

На ходу он, смеясь, сказал:

— Вижу, вижу, работа с прессой вас вконец испортила. Но в одном пункте мы с вами единомышленники: на бомбу я тоже не соглашусь.

Зазвучали слова команды, и подразделение двинулось в путь. Я смотрел ему вслед и думал: «Что ж, одиночка со своим особым мнением, придется этим субъектам включаться в общую колонну».

Рота прошла несколько шагов, и до меня донеслось:

— Запевать! Три, четыре!

И у стен домов загремела песня:

О родина моя,
Силезия моя,
С тобой на Одере увижусь я!

И роту ведет такой «одиночка с. особым мнением»? Это подразделение частью состояло из добровольцев, согласившихся на продленный срок службы под влиянием нашей пропаганды в печати.

Бывали дни, когда у меня почти не оставалось времени для обычной работы, в которую входило и реферирование газет. Об «отрицательных» статьях полагалось рапортовать в Бонн.

Таких журналистов мы «брали на мушку». Каждый офицер по связи с прессой начинал с того, что заходил к ним в редакцию, пытался переубедить в беседе, воздействовать увещанием. Если это не помогало, их «замораживали». Когда происходило что-нибудь интересное, мы ставили об этом в известность все редакции, и только «отрицательные» не получали—»по недосмотру» — извещения. Большинство всегда сами начинали давать желательную для бундесвера информацию.

Другим средством воздействия были приглашения по совсем особому поводу. Немало было журналистов, которые весьма охотно соглашались слетать в Париж, получая изрядные командировочные и живя на полном и роскошном содержании у бундесвера, чтобы посмотреть главный [332] штаб НАТО в Центральной Европе, а заодно ознакомиться с некоторыми другими, гораздо более соблазнительными достопримечательностями столицы Франции. И едва ли нашелся хоть один столь «отрицательный» журналист, которому удалось устоять.

Не раз вызывали нападки огромные затраты на бундесвер, о которых только немногие имели ясное представление. Один журналист предложил мне такой тест:

— Спросите ваших солдат, сколько миллионов содержится в миллиарде, и вы удивитесь.

Итог опроса меня и в самом деле поразил. На вопрос ответила правильно только горсточка солдат, я и сам ловил себя на том, насколько грандиознее выглядит в моем представлении почти десятимиллиардный бюджет бундесвера на 1958 год, когда я сознаю, что это целых десять тысяч миллионов марок.

Мне вспомнились бесконечные дебаты в комиссии по делам строительства в Гамбурге, когда надо было утвердить расход — смехотворную сумму в одну-две тысячи марок на туалет в какой-то школе или на перестройку одной больницы. Однако я отбросил это напрашивавшееся сравнение, вспомнив, что в некой листовке, агитировавшей против ремилитаризации, мне на глаза попалось подобное же противопоставление. Когда я встретил журналиста, предложившего мне тест на тему о миллионе, я попытался объяснить ему, почему необходимы расходы на вооружение. Но он мне ответил:

— По-моему, вы обходитесь нам слишком дорого, если сопоставить с этим расходы на другие, более необходимые вещи. Например, обучение пилота реактивного истребителя стоит около миллиона марок. К сожалению, очень дорого, если мы сравним это, скажем, с расходом на обучение студента-медика. Один учится летать, другой— лечить больных. Однако будущий врач должен сам платить за обучение.

— По ту сторону, в Восточной зоне, тоже есть армия. Прикажете нам это терпеть?

— Надо бы сперва разобраться, кто раньше начал. Позвольте вам напомнить, что у нас уже было ведомство Бланка с господином фон Манштейном в качестве консультанта, когда у них было только одно подразделение полиции. Но пусть об этом спорят другие. Пожалуйста, не воображайте, что я замаскированный коммунист, Я же [333] не могу не думать о том, какую уйму домов мы построили бы за эти денежки. А мы делаем ракеты и бомбы, чтобы использовать их там, где что-то еще уцелело.

— Никто этого не желает, напротив, мы хотим спасти мир от разрушения.

— Ладно, ладно, знакомая песня! Вам лично я готов даже поверить. Но откройте мне, пожалуйста, зачем в бундесвере такое количество штатных офицеров? На тысячу девятьсот солдат приходится один генерал, на сорок семь подчиненных — один офицер штаба. Бюджет на 1957 год предусматривает двадцать шесть тысяч офицеров. Значит, у нас на каждые девять солдат будет по офицеру. Разве это не безумие?

— Тут что-то не так.

— Не так, господин капитан. Погодите, у меня вот тут записано! Вы можете найти эти цифры в «Боннер корреспонденц» от 4 января 1957 года. Я ведь это не с потолка взял.

— И все же мне кажется, что число их несколько преувеличено, я проверю.

— Вам нужно больше читать, вы ведь офицер по связи с прессой, больше читать и сопоставлять. Но вы, помнится, служили в рейхсвере?

— Служил, а это при чем?

— За время своей многолетней службы в рейхсвере вы прошли курсы обучения для унтер-офицеров и для кандидатов в офицеры, верно?

— Да, вы и в этом не ошиблись.

— Видите, вот вам и аналогия! В то время сто тысяч человек получило квалификацию как резерв командного состава для будущей армии великого германского рейха; а теперь бундесвер сразу же принимает вас, потому что вас, вермахтовцев, много. Вы и есть костяк армии.

Я отнесся к этому журналисту как к заядлому злопыхателю, однако не мог с ним кое в чем не согласиться. Его рассуждения, безусловно, не лишены были логики, но крайне неудобны, если вы не в состоянии ответить на них сколько-нибудь вразумительно.

Я попытался сделать это, переведя спор совсем в другую плоскость:

— Дух нашего бундесвера совершенно отличается от духа прежних армий. Нельзя сравнивать бундесвер с рейхсвером или вермахтом. [334]

— Господин Винцер, я сам был солдатом и знаю, что к чему. По сравнению с рейхсвером и вермахтом бундесвер, по крайней мере организационно, покамест совершеннейший кабак. Так что вы по-своему правы, когда не хотите их сравнивать. А я говорю вам: этот бундесвер станет — и, к сожалению, наверняка станет — внедрять старый дух в армии, если мы все не будем начеку.

Я возразил:

— Зачем же вам трудиться попусту? Он бросил на меня яростный взгляд.

— Один только пример, господин капитан. Знаете ли вы, что в прошлом году в Иллере утонули пятнадцать новобранцев?

— Да, к сожалению. Несчастный случай, крайне прискорбное происшествие.

— Нет, это не было несчастным случаем, это было чистейшим безобразием. Слушайте внимательно, я расскажу вам одну занятную историю! Мы стояли тогда под Смоленском и должны были взять высоту, на которой находился наблюдательный пункт русских. Нашему лейтенанту хотелось во что бы то ни стало нацепить на себя Рыцарский крест. Командир полка дал ему приказ вести наступление с двух сторон и брать высоту только после длительной артиллерийской подготовки. Лейтенант решил взять ее приступом. Дело, конечно, сорвалось. Тогда-то я и лишился левой руки.

— Такие истории случались часто, особенно с неопытными молодыми офицерами. Но какая здесь связь с несчастным случаем на Иллере?

— Я еще не кончил. Итак, я лишился руки и взамен ее получил Железный крест; лейтенанту же Рыцарский крест не понадобился — он погиб. А теперь я спрошу в свою очередь: если бы я отказался идти на штурм высоты, что бы со мной было?

— Вас, бесспорно, предали бы военному суду.

— Правильно. За неподчинение приказу. А что случилось бы с лейтенантом, если бы он взял высоту приступом?

— Он, наверное, был бы награжден.

— Тоже правильно, господин капитан, он был бы награжден, хотя и оказал неповиновение.

— Но я все-таки не понимаю, к чему вы клоните. [335]

— Сейчас станет ясно к чему. Существовал приказ комендатуры гарнизона в Кемптене и командира батальона, воспрещавший переходить вброд бурную реку Иллер с учебными целями. Тем не менее солдаты получили от командира взвода приказ войти в реку с полной выкладкой. Что с ними сталось бы, если бы они начали бузить?

— Их, вероятно, привлекли бы к ответственности за неповиновение, причем, может быть, и приняли бы во внимание, что командир взвода отдал этот приказ вопреки прямому запрещению начальства.

— Вот видите! Именно это я и хотел услышать. Командир взвода сам оказал неповиновение, как в свое время поступил и мой лейтенант. Новобранцы выполнили этот дурацкий приказ просто потому, что не смели и подумать, об отказе. Пятнадцать юношей поплатились жизнью потому, что одному человеку захотелось проявить власть. И вы станете утверждать, что это не признак живучести старого духа? А что, собственно, изменилось?

— Это исключение, весьма прискорбное исключение. Вообще у нас есть немало нового и хорошего, гораздо больше, чем прежде.

— Да, разумеется, Винцер. Тогда мой лейтенант хотя бы участвовал в атаке, он там и голову сложил. А командир взвода в Кемптене погнал людей в воду, а сам даже ног не замочил. Это и есть ваша хваленая новизна? А если бы ненароком никто не утонул? Стали бы все тогда осуждать этого командира взвода? Называли бы это и тогда «чрезвычайным, весьма прискорбным происшествием»?

— Вы слишком пессимистически смотрите на вещи, — сказал я. — Не отрицаю, что формирование бундесвера происходит в необычайно быстром, почти лихорадочном темпе. Следовательно, при таких неизбежно сжатых сроках обучения остаются пробелы в знаниях молодого офицера. Так, например, не всегда хватает времени на политические занятия для изучения основ нашей демократии или конституции. Если мы в школе упустили возможность получить эти знания, то потом уже никак не наверстаем. На первом плане должны быть чисто военные предметы и общая военная подготовка. А иначе к чему бы мы пришли? Нашим курсантам предъявляют такие непомерные требования, у наших молодых лейтенантов такая непосильная нагрузка! До нас уже сейчас доходят жалобы, что они не успевают ни пойти в театр, ни прочитать [336] хорошую книжку. А если бывают срывы, то потому, что молодые офицеры еще не вполне ясно представляют себе свои задачи. Они должны расти и будут расти вместе со своими задачами. Все -прочее — печальные, но временные явления, которые чрезмерно преувеличиваются.

— Услышь вас господь. Что до меня, то я не разделяю вашу чистую детскую веру, Винцер. Не взыщите за резкое слово и откровенность, но, когда я слышу подобные речи наших политиков, разглагольствующих о нашей силе и об освобождении Восточной зоны, когда я смотрю па бундесверовских генералов — многие из них нам слишком хорошо знакомы по тем годам войны, которые прошли под знаком «стояния насмерть», и когда я затем — разрешите вернуться к исходной точке нашей беседы, — когда я затем вспоминаю об «иллеровских методах» командования, ничего общего, по-моему, не имеющих с необходимым для каждой армии воспитанием закалкой, а являющихся попросту подлой дрессировкой человека, вырабатывающей в нем рабское послушание, — тогда я никак не могу поверить, что «пробелы» в образовании молодых офицеров — случайность. Более того, боюсь, что красивые слова о «гражданине в военной форме» и о «новом духе» в бундесвере — только маскировка под демократию, и притом изрядно обветшавшая, так что сквозь дыры видна вся подноготная.

Долго еще возвращался я мысленно к этому разговору. Как ни убедительны были аргументы моего собеседника, который к тому же, как фронтовик, был для меня очень почтенным оппонентом, я тогда при всем желании никак не мог сделать те же выводы, что и он. Я еще не сознавал, что между этими внешними отрицательными явлениями и сущностью, даже целевой установкой бундесвера, существовала и в самом деле тесная связь.

Я встречал молодых офицеров, которые ни в чем не смыслили ни аза, а перед строем такое вытворяли, о чем можно только прочесть в книжке или услышать в офицерском клубе. Они измывались над рядовыми, чтобы доказать, что лейтенант имеет власть над простым солдатом. Если эти молодые кадры применяли старые, фашистские методы военной подготовки, то виноваты в этом офицеры-преподаватели и командиры, воспитавшие молодежь в этом духе. Однажды я завел речь на эту тему с начальником унтер-офицерских курсов. [337]

— Скажите, пожалуйста, почему из вашего подразделения поступает столько жалоб?

— Сам не понимаю почему. Служить у нас неутомительно. Очень уж изнеженные у нас ребята, а может, они не хотят служить. Есть среди них такие чемпионы, которые три часа без отдыха вихляют бедрами на танцплощадке, и их даже пот не прошибет; а когда надо десять километров маршировать, они изнемогают от усталости; таких надо подстегивать, чтобы чувствовали, что они па военной службе.

— Может быть, это объясняется тем, что танцевать им приятно, а маршировать отнюдь нет. Вы должны добиться, чтобы они и маршировали с удовольствием.

Он посмотрел на меня с тупым удивлением, затем соболезнующе покачал головой:

— Вот до чего дошло, вы тоже пристаете ко мне с этой пакостью. Солдат не спрашивает, он повинуется. Неужели я буду просить каждого: «Будь паинькой, шагай с нами»? Разве вас спрашивали в рейхсвере, хочется ли вам маршировать? Объяснял вам кто-нибудь, зачем вам нужно быть солдатом?

— Во-первых, я пошел в армию добровольно, во-вторых, мне нравилось быть солдатом. Иначе обстоит дело с нашими военнообязанными. Вы должны объяснить им, зачем их призвали в армию.

— Я не читаю душеспасительных проповедей, я учу — и точка. А с нас разве шкуру не драли?

— Конечно, драли, но разве мы всегда с этим были согласны? Разве нам не хотелось бы услышать, почему все это делается? Но нам так никогда и не довелось научиться думать. В рейхсвере и вермахте мы только действовали, да так исправно, что во время последней войны погибло несчетное множество людей, и только потому, что они беспрекословно выполняли приказы. Но теперь-то все иначе.

— Нет, как раз наоборот. В случае атомной войны держать людей в руках будет трудно. Вам придется воздействовать на расстоянии, стало быть, нужно их беспрекословное подчинение. А этого вы добьетесь только муштрой.

С этим человеком невозможно было разговаривать. Он как будто не хотел меня понимать. И все же я сделал еще одну попытку. [338]

— Я тоже сторонник строгого воспитания. Но при том нельзя забывать, что о солдате нужно заботиться и нe оскорблять человеческое достоинство. А вот на ваших командиров взводов жалуются, что они грубо обращаются со своими людьми. Не могли бы вы хоть это устранить?

— Я сам не выношу этого хамства, этой мерзостной ругани! — Он почти кричал на меня. — Но что я могу поделать? Штаб присылает мне столько всевозможных заданий, ставит каждый раз новые сроки выполнения, я задыхаюсь в этой писанине! Где мне еще и командирами взводов заниматься! Да я и не успеваю: только я начинаю к ним присматриваться, как их опять куда-то переводят. У нас ведь проходной двор: одни курсы окончились, начались другие, за одной командировкой — другая. Просто покоя но дают нашей части! Прикажете еще взводных просвещать? Да ведь вы офицер по связи с прессой, сделали бы доброе дело — издали бы этакого нового Книгге{55} для молодых офицеров, а еще лучше — словарь непринятых в обществе ругательств. Может, тогда что-нибудь из вашей «идеологической работы» и вышло бы, а то ни одна душа не знает, с какого конца к ней подойти.

Хоть у меня тогда еще не было ясного представления об истинных причинах тех злоупотреблений, которые вызывали очень много жалоб — если только солдаты осмеливались жаловаться, их заявления передавались выше, — я был все-таки и тогда убежден, что причина зла коренится глубже, чем полагал офицер-инструктор.

Но по сути дела, его последние аргументы были совершенно обоснованны, и я отнесся к ним с полным одобрением.

Из Бонна к нам шел поток всяческой «писанины». Не успевала выйти какая-нибудь инструкция, как за нею немедленно следовали дополнения и поправки. По поводу каждого пустяка приходилось писать рапорт, да еще в трех-четырех экземплярах. Ротами командовал Бонн; никто не осмеливался взять на себя ответственность за что бы то ни было, каждый ждал, пока решение придет сверху. Канцелярщина сковывала, порождала чувство неуверенности [339] внизу, тогда как если бы на людей возлагалась хоть доля ответственности, они были бы больше уверены в себе.

А тут еще бесконечные переводы с места на место и на всевозможные курсы. Причем происходила такая непостижимая вещь: на важнейшие курсы часто посылали офицеров, без которых можно было обойтись. Что касается переводов, то я знал семейных офицеров, которые за три года трижды меняли гарнизон. Переезд оплачивало государство, так что это было их наименьшей заботой. Но в каждой земле ФРГ разная система школьного обучения. Если отцу нелегко приходится в новом подразделении, куда он переведен, еще труднее было детям перейти из класса в класс в новой школе. По этому поводу у пас острили: «Отцов переводят, детей оставляют на второй год».

В этом отношении мне больше повезло. Никто не посягал на штатную должность офицера по связи с прессой, «не подпиливал ножку моего стула», по нашему выражению, то есть не пытался с помощью интриг захватить доходное место. Итак, я оставался в Карлсруэ, имея еще и то преимущество перед другими офицерами, что во время командировок в подразделения, на совещания в Бонн или поездок с агитационной целью я имел возможность встречаться с коллегами, оставаясь при штабе военно-воздушных сил.

Единичное явление?

В свое время перед нашим вступлением во Францию штаб 12-й пехотной дивизии находился в Зигбурге, близ Бонна.. Дивизия была тогда приписана к гарнизону в Шверине. А так как Шверин расположен в «Восточной зоне» не могло быть и речи о том, чтобы устраивать там ежегодные встречи «землячеств», вошедшие в обычай в Федеративной республике, поэтому Зигбург стал местом сборищ бывших военнослужащих нашего соединения. Первоначально мало кто посещал такие собрания, да и то главным образом чтобы повидаться с сослуживцами. Но когда на основании статьи 131 были установлены правила материального обеспечения бывших кадров военных и при подаче ходатайства надо было представить различные документы, в том числе письменное подтверждение срока службы, многим понадобилось восстановить [340] прежние связи, потому и возрос интерес к собраниям «землячеств». Руководство бундесвера одобряло участие военнослужащих в подобных встречах. Поэтому я в военной форме поехал в Зигбург.

Когда я вошел в помещение, где собрались старые солдаты противотанковых частей, то чуть ли не со всех сторон раздались возгласы:

— Старина, неужели тебе это не надоело?

Здесь почти все относились к бундесверу отрицательно, но свою «организацию» не позволяли критиковать. Настроение было бы испорчено, если бы мы стали обсуждать причины, побудившие меня снова стать солдатом. Я от этого уклонился, и вечер прошел очень весело.

На следующий день состоялась встреча бывших командиров; они занимали совершенно иную позицию по отношению к бундесверу. Почти все высказывались за ремилитаризацию.

Однако возникли серьезные разногласия относительно того, следует ли принять в «землячество» бывшего командира дивизии генерала фон Зейдлица и бывшего командира 89-го пехотного полка барона фон Лютцова, которые к тому времени вернулись из плена в Советском Союзе. Зейдлиц был очень популярен в дивизии, а Лютцова ребята из 89-го просто обожали. Но большинство офицеров требовало, чтобы им обоим был «дан отвод» — из-за того, что они сотрудничали с коммунистами в Национальном комитете «Свободная Германия» и в Союзе немецких офицеров. В связи с этим упоминали Вильгельма Пика, Вальтера Ульбрихта, Эриха Вайнерта и Вилли Бределя. Зейдлицу главным образом ставили в вину то, что своими призывами он побудил многих солдат сдаться в плен Советской Армии и поддержать лозунги Национального комитета «Свободная Германия».

Майор, инвалид войны, — к сожалению, я забыл его фамилию — пытался взять под защиту фон Зейдлица:

— Мы не должны упускать из виду, какое положение тогда сложилось. Все мы в большей или меньшей мере относились со справедливым возмущением к нашему пресловутому верховному главнокомандующему Адольфу Гитлеру. А что, собственно, сделал Зейдлиц? Он выступил против Гитлера, ничего больше.

Возражения с разных сторон: [341]

— Зейдлиц и Лютцов нарушили данную ими присягу и сговорились с коммунистами.

— Но, господа, это же совершенная нелепость! Гитлер гораздо раньше нарушил свою присягу. Он и генерал-фельдмаршал фон Манштейн в первую очередь несут ответственность за то, что 6-я армия была бессмысленно принесена в жертву, за то, что генералу Паулюсу была обещана помощь, хотя никто не в состоянии был действительно оказать эту помощь. Я голосую за то, чтобы принять в землячество Зейдлица и Лютцова.

Предложение майора не было принято.

Я допил свое пиво и вернулся в тот зал, где собрались мои сослуживцы по противотанковым частям.

Впоследствии многие военнослужащие 12-й дивизии не посещали эти собрания, потому что им был не по душе этот конфликт между офицерами. Для них Зейдлиц остался популярным генералом, а Лютцов для большинства солдат 89-го полка — обожаемым командиром.

Из Зигбурга я поехал в Кобленц, где мне предстояло в школе по «идеологической работе» слушать лекции о методах воздействия на общественное мнение. Школа находилась над городом, среди холмов, на лесистом склоне, в идиллической местности. По внешнему виду нельзя было определить, что это здание предназначено для нужд армии. Наоборот, все было выдержано в подчеркнуто гражданском стиле; такими были отведенные нам комфортабельные, как в первоклассном отеле комнаты, клуб, обставленный удобными креслами, библиотека, салон телевидения и небольшой бар. Я понял, в чем дело, когда узнал, что здесь предполагалось устраивать встречи с журналистами и профсоюзными деятелями. Приятная атмосфера, очевидно, должна была вызвать «доверие» к «новому стилю» бундесвера.

Однако вступительный доклад генерала изобиловал ходячими лозунгами, каких я в прошлом наслышался вдоволь: укрепление «боевого духа», охват всех «позитивных» сил народа, «разоблачение большевизма», «Европа на новом пути», «традиции обязывают» и тому подобное.

Доклады по специальным вопросам были интереснее. Нас обучали, как воздействовать на журналистов. Мы узнали, какие суммы на это ассигнованы. Мы должны были всеми доступными средствами добиваться, чтобы [342] население отнеслось положительно к ремилитаризации.

На другой день после зачисления на курсы я вновь поехал в Зигбург; на собрании офицеров дивизии я условился встретиться со своим приятелем по фронту. За ужином в клубе я попытался уговорить его вступить в бундесвер. Он решительно отказался. Но я не отставал.

— Что ты имеешь против нас? Ты встретишься со старыми товарищами, твой предыдущий срок службы будет тебе засчитан, ты будешь получать хорошее жалованье а позднее приличную пенсию. Но ты же не станешь отрицать, что нам нужна армия. А этой армии нужен ты. Продумай все это обстоятельно еще раз!

— Бруно, ты уговариваешь, как вербовщик в иностранный легион. Уж не получаете ли вы комиссионные? Это меня бы не удивило. Напрасно стараешься! Я смотрю на это дело иначе, чем ты.

Но я все же старался его убедить, так как во время войны он был не только хорошим солдатом, но одним из тех начальников, о которых принято было говорить, что они «принимают близко к сердцу» солдатские нужды. Я считал, что нам надо привлекать именно таких офицеров, если мы хотим, чтобы бундесвер действительно стал новой, демократической армией. Таким образом, я предпринял еще одну попытку, но он снова отказался.

— Бруно, единственной новинкой в бундесвере окажется новое оружие. Во время первой мировой войны гражданское население терпело страдания лишь от ее последствий — голода и холода. А во время второй мировой войны миллионы погибли в результате политического террора и пали жертвой расовых преследований. Но сейчac я имею в виду не эти преступления. Если, избави боже, разразится третья мировая война, то все полетит вверх тормашками. Я больше никогда не буду солдатом, но я буду говорить, говорить, держать речи против твоего бундесвера, против вооружения, против атомной бомбы, за мир, только за мир. Перед нами, ветеранами двух мировых войн, стоит только эта одна, и притом благородная, задача — избавить будущие поколения от новой войны.

Он был охвачен подлинным вдохновением. Ничего подобного мне еще не приходилось видеть. Я несколько смущенно спросил его: [343]

— Скажи-ка, а не стал ли ты коммунистом? Мой друг повертел пальцем у виска.

— Ты сбрендил. Неужели надо непременно считать коммунистом каждого, кто выступает за мир?

— Ты мог бы все же мне поверить, — возразил я, — что и мы только этого хотим. Никто из нас не стремится к новой войне.

Он расхохотался доне в лицо.

— Ты не хочешь войны, капитан Майер — тоже нет, обер-лейтенант Шульце — нет, фельдфебель Леман — тоже. Но все вы пойдете воевать, если от вас этого потребуют. Взгляни-ка на вербовочные плакаты бундесвера: сияющие юноши с открытыми лицами, взор, устремленный ввысь, голубые глаза, светлые волосы, развевающиеся по ветру! Эти плакаты ничуть не отличаются от прежних плакатов гитлеровской молодежи. Как это началось? Сначала американцы нас обливали грязью. А теперь американские инструкторы обучают наших офицеров и унтер-офицеров. Твоя люфтваффе посылает молодых парнишек в Канаду, чтобы они там прошли школу пилотов реактивных самолетов. Невдалеке отсюда, в горах Эйфель, около Дембаха, Биттбурга и Гана, размещены американские ракеты «матодор», вплотную одна к другой. Их радиус действия свыше девятисот километров. Аденауэр требует допуска ФРГ к атомному оружию. Бундесвер должен получить ракеты. Вы намерены перестроить ваши дивизии для использования в атомной войне. О, я мог бы говорить об этом часами!

— Если ты полагаешь, что мы снова готовы воевать, то тебе как раз следует вступить в бундесвер, чтобы вместе с другими этому воспрепятствовать. Только находясь там, можно повлиять на ход дел.

— Нет, нет! Это, может быть, верно в каких-либо иных условиях, но только не в армии.

— Ладно, я ведь тоже против военного использования атомной энергии. Но разреши мне вопрос. Ты сейчас упомянул Аденауэра. Будешь ты на следующих выборах голосовать против него?

— Я голосую за ХДС, потому что, по моему мнению, у нее наилучшая экономическая программа. Это имеет решающее значение для меня как коммерсанта.

— В таком случае ты голосуешь и за атомное вооружение. Разве это последовательно? [344]

— Нет, я голосую за Аденауэра, но протестую против его атомной политики. Это я и называю демократией.

— Бывал ли ты уже по ту сторону?

— Разумеется. Почему бы нет? Я был в Лейпциге. С этими людьми можно делать хорошие дела. Да и нет надобности в переводчике: пока что они говорят по-немецки. Но в качестве офицера бундесвера тебе не следует там появляться, ведь вы даже запретили солдатам участвовать в спортивных состязаниях па той стороне, как будто случится мировая катастрофа, если скромный солдатик сыграет там в футбол.

Когда мы расстались, у меня было смутно на душе. В разговоре я защищал свою точку зрения и тем самым бундесвер, а его я пытался запутать в противоречиях. Это мне, безусловно, удалось, но вытекает ли из этого автоматически, что я прав? Чем больше я над этим размышлял, тем яснее мне становилось, что, вскрыв непоследовательность в его взглядах, я отнюдь не рассеял сомнения в правоте и последовательности моих собственных убеждений. Впервые я не отбрасывал мысль о том, что возможна аналогия между делами гитлеровского вермахта и задачами бундесвера.

На другой день на первой же лекции я невольно вспомнил о беседе в Зигбурге. Майор Буль осветил настроения внутри отдельных солдатских союзов: существуют группировки, к ним следует причислить прежде всего Союз германских солдат, которые относятся к бундесверу вполне положительно. Они сами стремятся установить с нами связь. Но известно также, что в некоторых дивизионных землячествах преобладает позиция «обойдется без меня», и такая точка зрения все еще не преодолена. Другие, наоборот, придерживаются таких крайних взглядов, что нам из политической осторожности следует по отношению к ним проявлять сдержанность. Мы подумываем о создании общей организации, которая объединила бы все союзы и землячества, потому что тогда дело скорее пойдет на лад, легче будет взять под контроль союзы и ими руководить. Неприятно, что замечается растущая активность так называемых содружеств бывших офицеров в ГДР, и они из Восточного Берлина налаживают связь со своими бывшими товарищами, находящимися в Федеративной республике. До сих пор эти лица посылали свои бюллетени только сослуживцам, [345] бывшим офицерам, состоящим и не состоящим в бундесвере. Но влияние этой пропаганды уже дает себя знать. Во всяком случае, эти статьи обсуждаются.

Нас ознакомили с некоторыми бюллетенями и одной брошюрой, пустив их по рукам во время доклада. Мне снова встретились имена фон Кюгельгена и Штейдле, но кроме того, в бюллетенях упоминались фамилии бывших генералов и офицеров, о которых я ранее не слышал.

После короткой паузы докладчик продолжал:

— Во время войны эти офицеры с помощью листовок и используя громкоговорители натравливали солдат на руководителей государства. Вы сами на фронте частично были тому свидетелями. Теперь они возобновили свою работу, действуя из Берлина. Нужно против этого выступать самым энергичным образом. Вы должны незамедлительно докладывать о всякой попытке этих людей установить связь с вами или с кем-либо другим. Если кто-нибудь получит оттуда письмо, он должен его тотчас же сдать начальству. У нас нет ничего общего с этими субъектами.

Ему было поручено все это нам сказать, но, безусловно, это соответствовало его убеждениям. Однако я никак не мог усвоить ту мысль, что между бывшими офицерами здесь и там вообще нет ничего общего. Еще занятый этими мыслями, я услышал заключительные слова докладчика:

— Если кто-либо из господ, состоящих в этих «содружествах», посмеет к нам сунуть нос, он будет водворен туда, где ему и место. Напомню вам о бывшем полковнике Петерсхагене.

А это еще кто? Я о. нем никогда ничего не слыхал. Я спросил соседа; он тоже не мог сообщить ничего определенного. Во время перерыва один из слушателей, знавших об этом деле, объяснил мне, что Петерсхаген хотел без боя сдать город Грейфсвальд, был за это присужден к смертной казни, но избежал расстрела, а по окончании войны при посещении ФРГ был арестован американцами.

— Почему его посадили?

— Этого я тоже но знаю. Вероятно, он пытался заниматься пропагандой. А может быть, и за то, что он сдал Грейфсвальд русским.

— А кому же еще он мог сдать город? Ведь не американцы же осаждали Грейфсвальд. [346]

— Дружище Винцер, что за глупые шутки? Петерсхаген был пораженцем. Он обязан был защищать Грейфсвальд.

— Когда точно это было?

— За несколько дней до окончания войны, примерно в конце апреля.

— Ну послушайте, кто же тогда не был пораженцем? И вот что мне еще вспомнилось; в это самое время нацистский гаулейтер Кауфман вопреки приказу своего фюрера пресек попытки взорвать мост через Эльбу, и его за это расхваливали, даже ставили его поступок в пример как образец разумного поведения в последние часы войны. Разве Петерсхаген поступил иначе? В Гамбурге дело шло об одном мосте, а в деле Петерсхагена — о целом городе.

— Петерсхаген перешел на ту сторону, хотя он и гамбуржец. В этом человеке есть коммунистические идеи; подумать только, бывший полковник, и ко всему еще кавалер Рыцарского креста. Постыдился бы!

Меня все это заинтересовало. Мне захотелось получить более подробную информацию и при случае послушать радиопередачи «оттуда».

После обеда я в библиотеке листал атлас, чтобы точнее определить, где расположен город Грейфсвальд. На карте Германии был изображен рейх в старых границах. На соседних картах была показана территория Германской Демократической Республики под наименованием «Советская зона», а районы к востоку от Одера и Нейсе, ранее принадлежавшие Германии, именовались «области под польским управлением» или «области под русским управлением». Газеты ежедневно, а некоторые наши министры в воскресных речах неизменно излагали «претензии» ФРГ на бывшие прусские провинции или немецкие «округа».

В тот день я внезапно уяснил себе многое такое, что до той поры не принимал всерьез. Снова вспомнился мне тот командир штабной роты, который требовал «освобождения зоны и восточных областей»; я тогда полагал, что он и его взгляды — единичное явление. Чем больше я над этим задумывался, тем яснее становилось, что его мнение полностью совпадает со взглядами, которые высказывают некоторые министры в более или менее завуалированной форме. Тогда-то я впервые усомнился в том, [347] что бундесвер предназначен исключительно для обороны.

Мне открылось еще кое-что. Во мне возникло чувство протеста, когда я слушал, с какой настойчивостью осуждают и клеймят таких людей, как полковник Петерсхаген. На собрании «землячества» я под влиянием своих чувств выступил на защиту Зейдлица и Лютцова, а теперь я старался понять, какими мотивами руководствовались, принимая свои решения, Зейдлиц и другие, мне лично но знакомые люди.

Петерсхагена приговорили к смертной казни за то, что он сдал без боя Грейфсвальд. В это же самое время остатки дивизии, в которой я состоял, переправили из Восточной Пруссии в Данию, чтобы заново укомплектовать дивизию. Очевидно, у лиц, отдавших такой приказ, не хватало мужества признать факт поражения Германии, и более того, некоторые из них, вероятно, рассчитывали, что им удастся уже на стороне западных держав продолжать войну на Востоке. Иначе и быть не могло, ведь самое формирование новых дивизий взамен разбитых потребовало бы многих месяцев, после чего укомплектованная дивизия могла бы сражаться еще несколько месяцев.

Я спрашивал себя: что побудило гамбуржца Петерсхагена и других офицеров остаться там, в «Восточной зоне?» Я беседовал по этому поводу с пожилым капитаном, который до своего вступления в бундесвер занимал значительный пост в ХДС; он участвовал теперь в наших занятиях, и к его мнению прислушивались, когда шла речь о политических проблемах.

— Как вы объясняете сотрудничество бывших офицеров с коммунистами? Сделали они выводы из опыта гитлеровских времен и войны или такие тенденции наблюдались и раньше?

— Отчасти это вызвано разочарованием. Нельзя же отрицать, что именно коммунисты боролись против Гитлера и предупреждали об угрозе войны. Беда заключается в том, что мы ко всему еще проиграли войну. По поводу вашего другого вопроса: единичные явления наблюдались и прежде, находились офицеры, которые шли своим путем. Напомню вам хотя бы о лейтенанте рейхсвера Шерингере, который был сначала восторженным нацистом, а потом стал коммунистом; или о писателе [348] Бодо Узе — сыне офицера кайзеровской армии; Узе еще в 1931 году примкнул к коммунистам, в составе Интернациональной бригады участвовал в гражданской войне в Испании. Он написал ряд книг; за последнюю, «Патриоты», он даже получил в Восточной зоне так называемую национальную премию.

— Есть ли эта книга в нашей библиотеке, а может, она есть у вас? Я бы ее охотно прочел. Надо знать о противнике как можно больше.

— В этом вы совершенно правы, но в библиотеке вы ее не получите. Я мог бы вам дать книгу Людвига Рейна. Он-то вам известен?

— Да, я читал его книги «Война» и «После войны». Но давным-давно. Юнгер и Шаувекер меня больше привлекали.

— Ренн уже был коммунистом, когда он написал свои первые книги. Могу, если хотите, дать вам прочесть «Закат дворянства». С Ренном та же история. Во время первой мировой войны он был офицером; при нацистах сидел в тюрьме; выйдя оттуда, он уехал из Германии и сражался в Испании вместе с Узе. Настоящая фамилия Ренна — Фит фон Голсенау. Он отказался от дворянского звания — так далеко он зашел. Теперь же Узе и Ренн находятся в одной теплой компании с членами Национального комитета в Берлине.

Я поблагодарил за информацию и ушел в свою комнату. Но для меня вопрос остался открытым. Можно ли считать, что Ренн, Узе, Шерингер, а затем фон Зейдлиц, фон Лютцов, фон Кюгельген, Штейдле или Петерсхаген либо бывшие генералы и офицеры, чьи имена только что мне встретились в материалах «содружеств» — доктор Корфес, фон Ленски, Латтман, Бамлер, Хоман, Леверенц, доктор Хумельтенбергер, — можно ли считать, что каждый из них всего лишь «единичное явление»?

Не хватит хлорной извести

По плану занятий предпоследний день был посвящен двум темам: НАТО и ведение войны средствами ABC{56}.

Я уже был наслышан о НАТО и полагал, что в бундесвере знают, что это за организация. По ходу моей [349] дальнейшей деятельности я обнаружил, однако, что унтер-офицеры и даже молодые офицеры имеют обо всем самые смутные понятия,

После лекции на эту тему один из слушателей так комментировал ее, покуривая во время перерыва:

— Что такое, собственно, НАТО? Давайте пройдемся по списку. Бельгия маленькая страна. У Дании почти что нет солдат, у Франции их побольше, но у нее много хлопот с колониями. Великобритания распродается с аукциона. Греция бедна. У Исландии нет армии. Об Италии мы имеем представление на основе собственного опыта. Люксембург — карликовое государство с одной караульной ротой. В Нидерландах есть люди, носящие форму, по нет бойцов. Норвегия капитулировала перед несколькими нашими дивизиями. У Португалии уйма забот из-за Анголы. У Турции есть хорошие солдаты, но нет ни гроша. Что же остается от всего этого великолепия? Соединенные Штаты и мы. Мы служим прикрытием на переднем крае, а американцы атакуют, базируясь в тылу. Стратегия меча и щита в данный момент остается наилучшим решением. Но конечно, еще лучше было бы, если бы мы тоже могли атаковать.

Эта «оценка» НАТО была проникнута старинным националистическим духом германского высокомерия; но и независимо от этого я считал ее тогда неправильной уже просто потому, что во многих странах — членах НАТО Соединенные Штаты создали свои базы для бомбардировщиков, ракет и подводных лодок, и, хотя кольцо вокруг Советского Союза еще не замкнулось, эти базы все же имели гораздо большее военное значение, чем немногие дивизии, формируемые дополнительно в этих странах.

Непременный элемент офицерского образования и обучения младших командиров — это умение во всякой ситуации оценить положение противника и собственные возможности. Поэтому у меня хватило здравого смысла, чтобы сознавать, что Советский Союз должен быть озабочен подобной концентрацией сил НАТО. Правда, я был приучен считать советские предупреждения и протесты продуманным маневром, имеющим целью отвлечь внимание от собственных советских планов экспансии, на пути которых стоит Западный союз. Но предо мной предстала совсем иная картина, когда мне на этих курсах поразительно развязно и откровенно разъяснили смысл основной [350] военно-политической концепции, которая никак не могла служить делу обороны. Меня поразила мысль, что постоянные официальные советские высказывания о серьезной угрозе со стороны НАТО, оказывается, вовсе не были необоснованными.

Однако во время перерыва восторженные комментарии других слушателей показали мне, что мои соображения не встретят сочувствия в этой среде. Поэтому я молчал, когда солидный майор излагал свои взгляды:

— Из нашей стратегической концепции вытекает, что мы нуждаемся в европейском тыле. Как ни смотри на вещи, но сейчас мы в гораздо лучшем положении, чем был в свое время Гитлер. Он вынужден был на Западе оккупировать побежденные страны значительными силами и держать там дивизии, которых нам не хватало на Востоке. Теперь эти западные страны, и прежде всего США, принадлежат к числу наших союзников. Наши офицеры находятся в штабах НАТО. С февраля прошлого года генерал Шпейдель — германский генерал, господа, — занимает пост командующего сухопутными силами НАТО в Европе. Видит бог, ситуация изменилась в нашу пользу.

Нет, я и на этот раз не промолвил ни слова. Тем временем перерыв закончился. Мы снова заняли места в аудитории.

Теперь лектор обратился к «войне ABC»: атомная, биологическая, химическая война. Майор Буль добыл материал для доклада по этим вопросам в школе «ABC оружия» в Зонтхофене, в Альгейских Альпах.

Мы прослушали доклад о различных способах применения этих боевых средств, об отравляющих веществах, о том, что ими можно начинять снаряды и можно их разбрызгивать, о бактериях, которые уничтожают урожай или вызывают быстро распространяющиеся эпидемии, о разрушительной силе атомной бомбы, о заражении радиоактивными веществами на недели, месяцы и годы.

Нас ознакомили с ужасающими последствиями взрыва атомной бомбы в Хиросиме, дабы мы уяснили себе, какие «защитные мероприятия» нужны для подготовки Западной Германии и бундесвера к атомной войне.

Казалось бы, при одной только мысли, что спустя десять с лишним лет после того, как на Хиросиму была сброшена атомная бомба, все еще рождаются калеки у людей, находившихся в сфере облучения, — при одной [311] этой мысли даже самого бесчувственного человека должны были охватить ужас и отвращение. Но когда я прошелся вдоль рядов слушателей, я заметил по выражению их лиц, что большинство проявляет прежде всего профессиональный интерес: они вовсе не относятся отрицательно или с возмущением к бомбе и ее последствиям.

Доклад лектора затронул еще две темы: прибор для измерения интенсивности радиации и план польского министра иностранных дел Рапацкого о создании в Европе зоны, свободной от атомного вооружения. О дозиметре, который определял бы силу облучения и которым предполагалось снабдить бундесвер, с тем чтобы каждый солдат носил его на цепочке на шее, д-р Буль говорил почти четверть часа, а о плане Рапацкого он упомянул в одной фразе как о чем-то абсолютно неприемлемом.

Во время следующего перекура мне и сигарета не доставила удовольствия. Я думал об обожженных лицах японцев, о нежизнеспособных уродцах с огромными головами и раздутыми телами, которых мы видели в показанных нам фильмах, и пришел к мысли, что совершенно необходимо снова и снова знакомить все население с этими страшными документами.

Но публикуемые временами в иллюстрированных изданиях сообщения об атомном оружии тонули в ворохе репортажей о каком-нибудь отпрыске дома Гогенцоллернов, о ночной рубашке принцессы Сорейи, о лентяе сыне известного промышленника, о сексуальных извращениях неких сановников или об убийце-рецидивисте и его жертвах со всеми подробностями.

После перерыва д-р Буль роздал материалы для командно-штабных игр с применением атомного оружия. Исходная обстановка для маневров была следующая: Федеративная республика подверглась нападению с Востока. На Рейнскую область и на Рур уже сброшено несколько атомных бомб. Соединения бундесвера, приписанные к гарнизонам в Рейнской области, расположены на всем протяжении вдоль «зональной границы» и готовы к обороне. Начались военные действия против вторгшегося противника. Беженцы, хлынувшие на запад, значительно затрудняют продвижение войск.

Затем были сформулированы задачи. Тот, кто например, числился командиром роты, должен был объяснить, какие бы он принял меры, если бы солдаты, [352] встревоженные участью своих семейств, оставшихся па Рейне или в Руре, отказались идти дальше на восток; другой слушатель, которому было бы поручено командовать подразделением военной полиции, должен был сказать, как, по его представлению, можно было бы удалить с дорог потоки беженцев и направить в близлежащие леса. Были подробно разыграны процедуры вылавливания в толпе и изоляции «подстрекателей», также методы психологического воздействия на солдат и гражданское население с помощью громкоговорителей и листовок; задача заключалась бы в том, чтобы разъяснить необходимость всех проводимых мероприятий, причем потребности армии должны были неизменно иметь преимущество-перед нуждами населения. Каждому солдату надо было бы внушить, что он не должен заботиться, о своих родных, пострадавших от атомных бомб в Рейнско-Рурской области, а обязан оставаться в армии.

Запланированный «ответный удар» американцев завершал «игру» с атомной бомбой.

Во время следующего перерыва состоялось обсуждение, причем разговор шел почти исключительно о технических вопросах и о мероприятиях, предложенных во время учений. Ни один из участников не упомянул о безумии самой атомной войны; никто не критиковал нереальную концепцию этих штабных игр. Такая точка зрения не встретила бы сочувствия в этом кругу. Потом нас информировали о других атомных штабных играх, в которых участвовали высшие офицеры из главного штаба и чиновники из министерств. Эти учения исходили из того, что в индустриальном районе число убитых составило три миллиона человек и сверх того еще несколько миллионов подверглось радиоактивному облучению, главным образом из числа беженцев, устремившихся в Голландию, Бельгию и Францию.

В связи с этим присутствовавший при учениях представитель министерства иностранных дел запросил посольства этих стран в Бонне и получил ответ, что названные страны, к сожалению, не в состоянии принять подобные массы беженцев. В этих условиях у них самих было бы достаточно много забот, да к тому же не хватало бы продовольствия, подходящих помещений и санитарного оборудования. Результаты опроса произвели потрясающее впечатление. Между тем командование армией требовало [353] удаления беженцев, потому что они мешали действиям войсковых частей и, кроме того, оказывали психологически «отрицательное влияние» на моральное состояние солдат.

К этому следовало присовокупить полное прекращение промышленного производства на пораженной территории. Миллионы рабочих либо погибли, либо спасались бегством. Но и оставшиеся в целости фабрики и производственное оборудование нельзя было снова пустить в ход, даже если бы можно было найти для этого людей, потому что никто не должен был переступать границу зараженной зоны.

В конце концов возник вопрос, что делать с «убитыми». Организаций технической помощи, пожарных команд, Красного Креста и служащих подобных учреждений не хватило бы для того, чтобы похоронить такое огромное количество павших. Трупы начали бы разлагаться, привлекая целые полчища крыс и различных хищников. Непосредственно возникла опасность ужаснейших эпидемий, которые из промышленной области распространились бы на всю Федеративную республику и за ее пределы. Один из участников игр внес предложение просто засыпать трупы хлорной известью. Однако присутствовавший представитель министерства внутренних дел заявил: «После тщательного изучения всех материалов выяснилось, что Федеративная республика не располагает достаточным количеством хлорной извести, чтобы уничтожить такие массы трупов».

Таково было содержание сделанного нам доклада об атомных играх на высшем уровне. Я так до сих пор и не узнал, удалось ли впоследствии Федеративной республике добыть необходимое количество средств для уничтожения трупов и создан ли соответствующий «неприкосновенный запас». Может быть, чрезвычайные законы помогут.

Вечером мы сидели в маленьком баре школы по «идеологической работе». Много пили и много смеялись. Один из офицеров рассказывал солдатские анекдоты, которые он услышал на встрече своей бывшей дивизии..

Я спросил рассказчика:

— Как вы думаете, будут ли возможны такие же солдатские встречи после третьей мировой войны, как вы себе это представляете после всего того, что мы сегодня услышали на штабных играх? [354]

— Да будет вам, старина, ну что вы за мрачная личность! К чему об этом сейчас говорить!

Разумеется, мое замечание было некстати, несвоевременно. Мы собрались, чтобы немного отвлечься от служебных занятий и повеселиться. Но мне это просто не удавалось.

Другой собеседник расхохотался:

— Господа, да будет вам известна новая инструкция! Отныне отменяется прежний неприкосновенный запас. Вместо него каждый должен иметь при себе пакет с хлорной известью. Ну-ка, Винцер, что вы скажете о таком предложении?

Я ничего не сказал. В этом не было никакого смысла. Кроме того, как раз в это время в бар ворвался капитан и воскликнул, обращаясь к нашей группе:

— Бразилия выиграла мировое первенство по футболу! Вот это была игра, господа! Сто тысяч зрителей бушевали в Стокгольме!

Эта новость дала новое направление беседе, и я мог незаметно уйти к себе в комнату.

Кто даст сигнал отбоя?

Однажды вечером у дверей моей квартиры позвонил молодой человек и сказал, что у него есть ко мне важное дело. Я впустил его и с интересом ожидал, какую марку пылесоса он собирается предложить. В кабинете он предъявил свое служебное удостоверение; это был обер-лейтенант «военной контрразведки», и прибыл он из Штутгарта. Я смотрел на него в ожидании дальнейших разъяснений.

— У вас прелестная квартира, господин Винцер, Нравится она вам?

— Мне она нравится, а моей жене нет,

— Чем же ваша супруга недовольна?

— Это квартира с печным отоплением.

— Вы ведь могли получить квартиру с центральным отоплением?

— Да, но с балконом на север. Я предпочитаю квартиру на солнечной стороне.

— Ну да, счастье никогда не бывает полным. Но вы уже здесь обжились? [355]

Что, собственно, нужно этому обер-лейтенанту? Вряд ли он прибыл из Штутгарта только для того, чтобы осведомиться, как я себя чувствую в новой квартире. Я спросил его напрямик, какова цель его визита. Тут он открыл секрет.

— Вы уже знакомы с вашим соседом?

— Вы имеете в виду господина Герихера?

— Да.

— Мы уже познакомились, раскланиваемся при встрече, как это принято между соседями. Вообще же я его почти не знаю. Но почему вы об этом спрашиваете?

— Мы хотели вас просить о содействии. Дело в том, что Герихер прибыл из Восточной зоны. Из Тюрингии. Нам весьма желательно знать, как часто он получает оттуда письма и часто ли у него бывают гости. Может быть, вы понаблюдаете, что это за люди.

Я едва сдержался, чтобы не выгнать его; впервые за время службы в армии мне предложили заниматься шпионской деятельностью. Вероятно, он понял, какую это вызвало реакцию; он тотчас же придал разговору такой характер, против которого я никак не мог бы возразить:

— Ведь в наших общих интересах проявлять бдительность. Коммунисты — наши противники, и вполне возможно, что они засылают оттуда своих людей в бундесвер. Мы должны защищать свою свободу. Вам только надо быть внимательным.

— Что вы под этим понимаете? Проверять почту моего соседа легче вам, чем мне. Для этого вы и существуете. Может, мне постоянно прислушиваться у своей двери, не звонят ли к соседу? Или, может быть, я могу отгадать, что его гость приехал оттуда, потому что он в помятом костюме?

— Это, пожалуй, было бы существенной приметой.

— Кроме того, мне одно непонятно: как могут коммунисты забрасывать своих людей в бундесвер? ^

Он промолчал, смущенно улыбаясь, он явно не знал, что мне ответить. А так как у меня не было ни малейшего желания предоставить этому господину возможность меня завербовать как осведомителя, то я продолжал:

— Если к людям, прибывшим с той стороны, относятся с таким недоверием, то почему их принимают на службу? [356]

— Вы же сами знаете, как это происходит. Нам нужен каждый подходящий человек. Поэтому, конечно, мы принимаем и кадровых солдат, прибывших из Восточной зоны.

— Правильно, мы принимаем этих людей, но тут же внушаем себе, что их к нам заслали. Мы должны быть бдительны, это мне ясно, но мне не ясно, какой смысл имеет такая система зачисления на службу. Проверяйте этих людей до зачисления, ну а потом наблюдайте за ними, если это кажется вам необходимым. Но я не знаю, чем я могу быть вам полезен. У меня свои задачи. У вас свои. Так что я, право же, могу лишь выразить свое крайнее сожаление.

С этими словами я встал. Обер-лейтенант понял меня и простился весьма сухо.

После его ухода я взял в руки старый' школьный атлас. Мне всегда нравилось совершать путешествия по географической карте. И вот я перенесся в область Бранденбург, в ее темные сосновые леса с таящимися в глухих местах небольшими озерами, в которых мы когда-то купались. Я бродил по дорогам, ведущим к монастырю Хорин или к озеру Шармюцельзее. У берез, обрамлявших дорогу, порой кровоточили раны, и я теперь ощущал между пальцами сгустки смолы, из которых я мальчиком делал круглые шарики. Мысленно я снова мчался на велосипеде к Балтийскому морю, стоял на дюнах, потом сбрасывал одежду и вместе с друзьями бежал вниз к йоде. Я снова в байдарке спускался по течению реки Заале и любовался старинными замками. Я разыскал на карте селение Лангензальца — место рождения моего отца, и Зангерхаузеп, где в школьные годы часто бывал у родственников и наедался у них картофельными клецками и ватрушками, которыми там всегда угощали. Все это моя родина, а теперь будто бы враждебная страна?

По радио снова передавали песню о тоске по родине: «Еще остался у меня чемодан в Берлине». Берлин был моей родиной в узком смысле слова, а еще точнее, Западный Берлин, это верно. И вдруг я представил себе, что этот чемодан раскрылся, а его содержимое рассеялось по всей стране, оно всюду — от Балтийского моря до Тюрингского леса.

Я снова перелистал атлас, разглядывая карту Европы. Если бы мое слово имело вес... «Господа, — сказал бы [357] я, — ведь все очень просто. У нас НАТО, а там, по ту сторону, — Варшавский пакт. И вот мы противостоим друг другу. Мы говорим об обороне и утверждаем, что те, другие, хотят на нас напасть, и мы ежедневно твердим, что заботимся только о том, как бы сохранить мир. Почему же в таком случае нам не. договориться с теми, кто находится по ту сторону? Почему бы нам просто не поймать на слове Советы и польского министра иностранных дел, когда они выступают со своими предложениями о разоружении? Должна же существовать возможность договориться о том, как предотвратить новую войну?.. Тут моя жена заглянула в дверь и спросила:

— С кем ты беседуешь?

— Ни с кем.

— С каких это пор ты стал разговаривать с самим собой?

— Я только что изложил одно свое предложение, пожалуй, утопическое: что получилось бы, если бы Восток и Запад договорились менаду собой! Тогда можно было бы сразу разоружиться, но это как раз и кажется утопией.

Жена недоуменно покачала головой.

— Меня политика не интересует. Я хочу жить в мире и покое. Здесь, по соседству, все такие приятные люди, я как-нибудь приглашу некоторых дам на чашку кофе. Постепенно мы создадим небольшой круг друзей.

Когда я вдруг расхохотался, она была очень озадачена. Удивленно она спросила:

— Ты против этого?

— Нет, конечно нет. Но не приглашай, пожалуйста, госпожу Герихер.

— Почему же? Ведь это очень милая дама.

— Мало ли что. Она ведь оттуда.

Как и предполагалось, гости собрались за чашкой кофе в день моего рождения. Однако без меня.

15 октября 1958 года я был вынужден поехать в Мюнхен на совещание офицеров по связи с прессой.

Время от времени полковник Шмюкле, референт по прессе при министре, вызывал нас на совещания. Они происходили либо в Бонне, либо при штабе одного из военных округов. Мы не только знакомились с местными проблемами бундесвера, но совмещали полезное с приятным и ели кильские шпроты так же охотно, как жареные сосиски на Октобрвизе в Мюнхене. Совещания, на [358] которых мы получали инструкции и где нас информировали о взглядах министра, продолжались, как правило, три дня. Затем мы возвращались в свои гарнизоны, в свою очередь созывали офицеров по связи с прессой и передавали дальше по инстанциям информацию и инструкции.

В период между совещаниями мы пользовались у себя в гарнизоне телефоном и телетайпом для прямой связи с министерством. Министр имел возможность давать указания и приказы непосредственно офицерам по связи с прессой, минуя все промежуточные инстанции. Генерал, командовавший нашей группой военно-воздушных сил, вовсе не видел направляемых мне телеграмм. Я мог его попросить принять меня, чтобы его проинформировать. Но по телеграфу или телетайпу передавались и распоряжения с особой пометкой, означавшей, что не следует осведомлять начальство об их содержании. По этому поводу полковник Шмюкле давал нам такие разъяснения: «В нашей работе мы имеем дело с многими такими вопросами, в которых генералы все равно ничего не смыслят. Зачем же их без нужды волновать? В политических же вопросах для нас имеет решающую силу мнение лишь одного человека — министра».

Офицеры по связи с прессой, распределенные по всему бундесверу, представляли собой независимый аппарат, орудие быстрой и целеустремленной обработки общественного мнения. Нас называли «империей Шмюкле».

Итак, на сей раз нас инструктировали в Мюнхене во Дворце спорта. Бундесвер арендовал его на три дня и соответственно обеспечил охрану. Мы находились в своей замкнутой среде.

Полковник вручил мне, прибавив несколько любезных слов, альбом с мюнхенскими акварелями и выразил сожаление, что он вынужден был созвать совещание в день моего рождения. Я поблагодарил, а сердечная надпись па книге доставила мне особенное удовольствие.

Первый день был посвящен текущим делам. Вечером состоялась вечеринка при участии некоторых господ из баварского земельного правительства и представителей печати. За моим столом, кроме других гостей, сидел мой приятель — офицер по связи с прессой в военно-морском флоте, а также гражданское лицо — бывший заместитель председателя совета министров Баварии Йозеф Мюллер. [354]

В Баварии его прозвали Зепп Медный Лоб. Это был известный-политический деятель, многолетний председатель земельной организации ХДС; говорили, что он был замешан в событиях 20 июля и что через него осуществлялась связь с Ватиканом.

Мой друг, морской офицер по связи с прессой, шепнул мне на ухо:

— Министру повсюду мерещится красный цвет, а мне мой сосед кажется окрашенным в черный.

— Держи язык за зубами, неровен час — дядя услышит.

— Да нет, пусть разглагольствует о том, как он участвовал в Сопротивлении. Он у нас напьется до бесчувствия, но только пивом его не пробьешь — они к нему привычны. Пожертвуй несколько бутылок вина, а я буду подливать коньяк, вот тут-то мы и повеселимся.

Вскоре Зепп Медный Лоб, как положено выпившему баварцу, стукнул кулаком по столу, так что стаканы чуть не опрокинулись.

— Господа, вы чувствуете, куда дует нынче ветер? Перед всеми вами огромные перспективы. Только предоставьте нам делать политику.

Он одним махом опорожнил свой стакан вина и попытался на тирольский лад пустить йодля, но это осталось лишь выражением его доброго желания поднять в компании настроение. Потом коньяк сменил вино, вино сменило коньяк, и под конец мы все пили на брудершафт.

На другое утро я сидел в отеле за завтраком; только кофе было мне по вкусу, не хватало маринованной селедки, чтобы опохмелиться. Тут появился моряк, держа под мышкой помятую фуражку; задумчиво качая головой, он прошел между столиками и подсел ко мне. Помолчав, он спросил:

— Скажи, пожалуйста, как мы вчера добрались до. Дому?

— Кто-то заказал такси, а затем нас доставили сюда. Мы растворили окна и пели песни; помню только, что это были не совсем приличные песни.

— А Зепп Медный Лоб где остался?

— Этого я не могу сказать.

— А ты уверен, что я был с вами в такси?

— Безусловно. А что? [360]

— Дружище, мне, видно, что-то приснилось. Я шел вместе с толстяком по берегу Изара, а потом столкнул его в воду.

— Не может быть. Ты ехал вместе с нами.

— Пусть так! У меня провал в памяти.

— Тебе определенно приснился сон. Но умеет ли хотя бы плавать министр в отставке?

— Неважно. Такие всегда всплывают на поверхность.

После завтрака мы отправились во Дворец спорта; там возобновилось наше совещание. К середине дня должен был прибыть Франц Йозеф Штраус, чтобы сделать секретный доклад.

Перед зданием выстроилась для охраны военная полиция. На аэродроме Мюнхен-Риим ждал особый эскорт сопровождения министра. Внутри здания агенты военной разведки выстукивали стены и переворачивали стулья. Обычная процедура, говорили нам. Нельзя было угадать, что они искали — бомбы или микрофоны; вероятно, и то и другое.

В назначенный час министр вошел в зал заседания, и полковник Шмюкле рапортовал ему, что офицеры по связи с прессой явились на совещание. Штраус заговорил без обиняков. Сначала он подвел итог проведенным мероприятиям по организации бундесвера и заявил:

— Сейчас, господа, завершился примерно первый тайм игры.

Мой сосед, офицер по связи с прессой в сухопутных частях, с которым я не раз беседовал, сказал вполголоса:

— В таком случае через несколько лет игра будет кончена. Но кто даст отбой?

Министр, видимо, услышал шепот в зале, взглянул в нашу сторону с недовольным видом, так что мы поторопились изобразить на лицах преданность и внимание. Затем министр заговорил о военно-воздушных силах:

— Мы остановили свой выбор на «старфайтерах» заводов «Локхид». «Ф-104» будет перестроен в соответствии с нашими потребностями, и тогда мы будем располагать такой машиной, какая нужна для выполнения наших задач. Тактические соединения военно-воздушных сил НАТО должны быть в состоянии нанести атомный удар. Поэтому авиационные подразделения бундесвера надо формировать и вооружать в аналогичных условиях. Кроме того, в соответствия с нашими особыми надобностями [361] »Ф-104» будет использован не только как истребитель-перехватчик, но и в качестве всепогодного истребителя, разведчика и бомбардировщика. Мы отклонили предложение французов приобрести у них «миражи». Завтра я вылетаю в Париж. Пока в качестве компенсации Франция получит от нас триста миллионов марок как наш вклад в атомные исследования, ей нужны деньги для этих целей. Ладно, дадим французам эти деньги. Скоро у них будет собственная атомная бомба. Я предпочитаю иметь союзником Францию с атомной бомбой, нежели иметь у себя в тылу Францию с миллионом коммунистов. Мы должны всегда об этом помнить. Однако закупка «старфайтеров» имеет для нас еще большее политическое значение. По какой причине, пожалуй, нет надобности объяснять в этом кругу.

Доклад Штрауса длился почти два часа. Курс был ясно указан. Меня как офицера по связи с прессой в ВВС, естественно, особенно заинтересовало сообщение министра относительно «старфайтеров». В дополнительных разъяснениях действительно не было надобности: Штраус высказался достаточно определенно. Он покупает теперь относительно дорогие «старфайтеры», так как предполагает, что в свое время американцы дадут ему и бомбу для этих средств доставки ядерного оружия. Только в этом и заключался смысл принятого решения.

Штраус свою речь построил очень логично, и было чрезвычайно трудно не поддаться воздействию его аргументации. Я чувствовал, что это опасный человек. И снова, как это было однажды, когда он выступал по телевидению, его повелительная, не терпящая возражений манера говорить напомнила мне Гитлера. Это, безусловно, объяснялось не только его баварским диалектом. Голос Штрауса еще звучал в ушах, когда министр уже удалился в сопровождении своей свиты. Этот человек не склонен был прислушиваться к чужому мнению и уж подавно не станет признавать чью-нибудь правоту.

Тем не менее я несколько успокоился. По официальной версии «старфайтер», «Ф-104», предполагалось использовать как перехватчик и, следовательно, как оборонительное оружие. Хотя Штраус, очевидно, добивался атомного оружия, я был готов поверить официальным заявлениям. Залогом того, что в данном случае сделан правильный выбор, служило для меня то обстоятельство, что [362]

«Ф-104» испытывал в качестве летчика-испытателя генерал Штейнхоф, который летал на «мессершмитте-262» в последний год войны. Незадолго до ее окончания Штейнхоф получил тяжелые ожоги, когда был сбит его самолет. Мне представлялось, что человек, которого война обрекла па столь тяжкие страдания, должен быть противником атомной войны. Я был убежден, что генерал Штейнхоф испытывал эту машину как истребитель-перехватчик.

Теперь, когда я пишу свои воспоминания, мне становится ужасающе ясно, как часто и как охотно я тогда прибегал к подобному самообману, только бы обрести успокоение. Теперь ведь широко известно, что истребительно-бомбардировочная авиационная эскадра бундесвера предназначена для атомного удара; теперь мы все чаще читаем о катастрофах со «старфайтерами», в которых редко бывает повинна сама машина, а вызываются они главным образом беспощадно поспешной подготовкой летчиков для запланированных военных действий. Теперь генерал Штейнхоф, тогда не нашедший никаких слов для возражений, стал инспектором военно-воздушных сил ФРГ, а Франц Йозеф Штраус распоряжается федеральными финансами, с помощью которых он бесцеремонно стимулирует подготовку агрессивных планов.

Здесь мне кажется уместным дать читателю представление о произведенных до настоящего времени затратах на бундесвер.

В документации бундестага за 1966 год приведены следующие суммы (в млрд. марок):

 

 

1956 год —7,3

1957 год —7,8

1958 год —10,0

1959 год —9,0

1960 год —10,0

1961 год —11,2

1962 год — 15,0

1963 год — 18,3

1964 год—19,2

1965 год — 18,3

1966 год —17,5

 

 

На 1967 год вновь намечено ассигновать 18,3 миллиарда марок, а в 1968 году расходы на вооружение будут, скорее всего, еще более высокими. Между тем в эти суммы не включены расходы на совет по обороне, на содержание иностранных армий и на гражданскую оборону. Равным [363] образом можно лишь приблизительно оценить скрытые расходы на вооружение, предусмотренные другими статьями федерального бюджета.

Если подсчитать, сколько «народные представители» в Бонне за все годы до настоящего времени ассигновали на вооружение, то получится сумма, превышающая 200 миллиардов марок. Дабы читатель глубже вдумался в значение этих данных, приведем более наглядные цифры: федеральное, правительство до сих пор «инвестировало» в бундесвер 200 000 миллионов марок.

За период, предшествовавший началу войны в 1939 году, Гитлеру было достаточно ассигнований в размере половины этой суммы.

Гости

Однажды между рождеством и Новым годом у меня в кабинете сидели за бутылкой рейнского вина два майора, два капитана, один обер-лейтенант и я. Разумеется, мы были в штатском, но говорили мы только о службе, о повышениях, о начальниках и о настроениях в бундесвере.

Дамы остались в другой, несколько большей комнате, чтобы беседовать о модах, новых фильмах и об отсутствующих знакомых. Может быть, они позлословили и па наш счет.

Майор Нисвандт занимал в нашем штабе пост начальника отдела личного состава; это был довольно дородный господин небольшого роста; он походил на хозяина ресторана или скототорговца. По природе добродушный человек, он становился, однако, весьма неприятен, если ему возражали. Он искусно владел одним недостойным приемом: выслушивал чужие мнения, оспаривал, а потом при подходящих обстоятельствах выдавал их за свои собственные идеи. Так он и приобрел славу умного человека, потому что без зазрения совести заставлял других думать за себя.

Мы с глубоким вниманием слушали его рассуждения:

— У нас по примеру Швеции, где существуют ombudsmanns{57}, создают пост уполномоченного по обороне, и это может оказаться хорошим делом. Конечно, при той предпосылке, что этой функцией не станут злоупотреблять [364] и вся эта затея не выродится в бесконтрольное доносительство за спиной начальства. Все доклады должны направляться вверх по обычному служебному пути. Никто из нас не слыхал о каких-то ombudsmanns. Мы знали только, что предполагается учредить нечто вроде инстанции для рассмотрения жалоб — парламентский контроль над бундесвером.

— Это подорвет авторитет начальства, — заметил кто-то из собеседников.

— Для всякого дерьма откроются двери и окна, — сказал другой.

— Теперь помойка наполнится до краев, — выругался третий.

— Нет, господа, — возразил майор, — только таким способом мы сумеем выяснить настроение в армии и устранить недостатки. Иной раз очень хочется узнать, что, собственно, думают наши солдаты.

В разговор вмешался обер-лейтенант:

— Я расспрашиваю моих людей об их взглядах, беседую с каждым по душам. Я призываю их высказываться откровенно и без боязни.

Я расхохотался, он посмотрел на меня с удивлением:

— Вы что же, не верите мне?

— Верю, верю, конечно. Да только результаты вашего опроса недостоверны.

— Как так?

— Это поверхностные впечатления, дорогой мой. Вот выстроилась перед вами рота в сто пятьдесят человек, чистенькая, щеголеватая, сапоги блестят. Сто пятьдесят пар сияющих глаз устремлены на вас, если, конечно, вы догадались построить роту спиной к солнцу. Они бойко и звонко приветствуют вас: «С добрым утром, господин обер-лейтенант!» Все четко отвечают на ваши вопросы именно то, что вам хочется услышать. И тем не менее и в первой шеренге найдутся двое, во второй — четверо или пятеро, а в последней — десять или одиннадцать человек, которые мысленно поминают вас пресловутым словцом Геца фон Берлихингена{58}. Вы никогда не узнаете правду. [365]

— Все зависит от того, как обращаться с людьми,— сказал задумчиво один из моих гостей.

— Чепуха. Если кто-то не хотел стать солдатом, то, как хорошо с ним ни обращайся, он все равно сочтет, что потерял время, служа в бундесвере.

Один из моих коллег добавил:

— Это верно, да только не совсем. Среди ста пятидесяти человек всегда найдется несколько упрямцев, которым не нравится служба. Но это заметно по выражению их лиц. Вовсе не у каждого глаза сияют; можно инстинктивно уловить признаки скрытого недовольства.

Я невольно опять рассмеялся и в качестве контраргумента рассказал случай из своей практики:

— Незадолго до войны я, заменяя другого фельдфебеля, принял взвод. Солдат я не знал, но слышал, что все они вполне благонадежны. Мне бросилось в глаза угрюмое выражение лица одного из солдат. Когда я стал его расспрашивать, он заверил меня, что действительно охотно служит в армии. Тем не менее лицо его неизменно выражало недовольство и раздражение. Под конец выяснилось, что он натер себе мозоль. Попробуйте с бравым видом маршировать с мозолью на ноге. С тех пор я перестал ставить диагноз по выражению глаз.

Майор Нисвандт заговорил поучительно:

— Отношение к службе — это вопрос воспитания и убеждений. Нужно к нашему делу относиться эмоционально. Честно говоря, у наших офицеров и нет иной возможности. Над многим приходится задумываться. Какова в целом картина? Мы выполняли свой долг, но после войны нас поносили. Германских генералов осудили в Нюрнберге. Неслыханный позор и ошибка, как это теперь выясняется. Потом нас стали снова ценить, но все еще многие слои общества в Федеративной республике относятся к нам отрицательно. Как обрести точку опоры для той позиции, которую мы можем и должны занимать? Пресса, милый Винцер, нас оскорбляет. Нам приходится защищать свою шкуру. Вспомните хотя бы о слете бывших команд подводных лодок в Гамбурге. Там выступил с речью гросс-адмирал Дениц, а некоторые военнослужащие бундесвера в военной форме выразили одобрение аплодисментами. Ответственность за это возложили на военно-морские силы в целом. Ну как нам в этих условиях достичь единой точки зрения? [366]

Я ответил:

— Надеюсь, господин майор, что мы же в одном согласны: война была безумием. Но как разграничить степень ответственности?

Мои гости сочли, что я задал риторический вопрос, поэтому ни один из них на него не откликнулся и не ответил. Они и не подозревали, что я серьезно усомнился в искренности демократических намерений командования бундесвера, да и вообще руководства государством.

Если бы я коснулся всех волновавших меня проблем, я бы назвал войну не только безумием, но преступлением. Без всякой военной надобности мы бомбардировали открытые города Белград, Варшаву, Роттердам, Киев, Лондон, Дрезден. Под развалинами погибали мужчины, женщины, дети, но не солдаты. При военных операциях было сожжено несчетное множество крестьянских дворов, деревень и поселков; миллионы людей остались без крова. Самолеты, танки и артиллерия стреляли по колоннам панически спасавшихся беженцев. Город Ленинград был блокирован, его непрерывно обстреливали, держали под постоянным огнем тяжелых артиллерийских орудий. Но целью осады была не просто капитуляция; согласно «военным» планам, нужно было добиться того, чтобы все население буквально умерло от голода, чтобы после сдачи города не пришлось кормить жителей. Всякая попытка сопротивления, протеста подавлялась самым жестоким образом. Лидице, Орадур и другие операции по массовому истреблению людей навсегда заклеймены позором в памяти человечества. Принадлежность к определенной расе, религии или политическому направлению, малейший признак оппозиционности — всего этого было достаточно, чтобы людей сажали в тюрьмы, избивали или сжигали в газовых камерах. Племена и расы подвергались преследованиям, изгнанию, оказались под угрозой частичного, а местами полного уничтожения. Политика геноцида вела к массовым убийствам соотечественников на родине.

Преступления следовали за преступлениями, и при самом снисходительном подходе нельзя утверждать, что они диктовались военной необходимостью. В этих делах участвовали в большей или меньшей степени и мы, солдаты вермахта, каждый на своем месте. Где же провести границу, ниже которой отпадает ответственность за соучастие? [367] Разве можно, как это кое-кто делает, ограничиваться сожалением о совершенно безумии, а обвинять в преступлениях гитлеровское руководство, только когда речь идет о последних неделях или месяцах войны, когда речь идет о бессмысленном сопротивлении на германской земле, о судьбе немцев и германских городов?

Пока я размышлял, имеет ли смысл в этом кругу затрагивать эти вопросы, прозвучала реплика майора:

— Гросс-адмирал был осужден в Нюрнберге и отбыл наказание в Шпандау. Он свободный человек и вправе выражать свое мнение.

— Разумеется. Но одно дело, когда говорит какой-нибудь обыватель и другое — когда высказывается такой типичный деятель Третьего рейха. Обращаясь с призывом к старым солдатам подводного флота, Дениц одновременно адресовался и к бундесверу. Печать имела все основания выразить недовольство. Нельзя же поступать так, словно мы просто возобновляем движение с того места, где остановились.

— Дорогой Винцер, не собираетесь же вы строить бундесвер без традиций? Это была бы армия без костяка.

— Что следует понимать под традицией? Во всяком случае, я считаю, что Дениц не вправе в своих речах ссылаться на участь павших солдат. Бесспорно, мы помним о них и чтим память наших товарищей, но мы стремимся укрепить решимость воспрепятствовать возникновению новой войны. Дениц принадлежит к той эпохе, которой, видит бог, мы никак не можем гордиться. Мы должны руководствоваться совершенно новыми идеями, в этом наш долг перед павшими в бою.

— Вы правы, Винцер, но нам нельзя обойтись без примеров, достойных подражания, нам нужно усиливать обороноспособность страны и возрождать для новой жизни солдатский дух. Это проблема гражданского воспитания. Тут сталкиваются одни эмоции с другими. С этой точки зрения создание института уполномоченных по обороне, быть может, принесет пользу, но только если дело будет правильно поставлено.

Я решил прекратить разговор на столь щекотливую тему, и мы выпили за уполномоченных по обороне, хотя еще и не знали точно, будут ли они назначены и кто именно. Но все же нашелся повод для того, чтобы выпить, [368] Однако кто-то из нас снова заговорил о задачах бундесвера. Мы все держались того мнения, что он должен быть, во всяком случае, достаточно сильным, чтобы остановить и отбить возможное нападение на Федеративную республику. После обычных ядовитых замечаний относительно боеспособности наших союзников капитан Кезер, адъютант командующего авиационной группой, высказал взгляд, который, как я мог убедиться, разделяется многими в западногерманском обществе.

— Русские не победили бы, если бы американцы не пришли им на помощь.

К этому он прибавил:

— Теперь дело обстоит иначе. К сожалению, у них есть атомная бомба. Но все же они не устояли бы против маскированного удара. Нужно им это ясно дать понять. Тогда мы вернули бы потерянные территории без большого напряжения и, может быть, без единого выстрела.

Кезер был не слишком умен, и у него были две излюбленные темы: его участие в войне в качестве летчика транспортной авиации на старом «Ю-52» и потерянные территории. С птичьего полета он разглядел «обессиленную» Красную Армию и никак не мог понять, почему наши «пешедралы», как он называл пехоту, все дальше отступали. Я считал его манеру говорить, его вздорные и пустые замечания слишком глупыми и избитыми, чтобы входить в их обсуждение. Он просто был не в состоянии понять, что с самого начала войну нельзя было выиграть, что она уже в силу своего преступного характера закономерно должна была закончиться поражением. Подобная неспособность вникнуть в суть событий могла быть плодом умственной ограниченности; впрочем, не менее нелепыми были разглагольствования многочисленных офицеров, особенно старых стратегов в Обществе по военным исследованиям. Там в военно-исторических докладах совершенно серьезно исследовался вопрос о том, какой исход имела бы война, если бы вермахт переправился через Ламанш; если бы Гитлер занял Гибралтар или Роммель — Суэц; если бы были оккупированы Мальта и Кипр; если бы нападение на Советский Союз было предпринято на два месяца раньше или если бы до начала первой зимы вермахт отошел на линию Днепра; если бы японцы атаковали русских с тыла или если бы генералы вывели 6-ю армию из Сталинграда; если бы на Западе [369] прекратили наступление, а освободившиеся дивизии сражались бы только на Востоке.

Если бы да кабы...

Не имело никакого смысла напоминать капитану Кезеру, что фельдмаршал Кейтель в 1945 году подписал безоговорочную капитуляцию.

Пока Кезер продолжал разглагольствовать, я вытащил из ящика письменного стола специальный выпуск дюссельдорфской газеты «Дойче фольксцайтунг» от 18 октября 1958 года; там была опубликована длинная, привлекшая мое внимание статья профессора Хагемана об атомном вооружении, в которой автор передавал содержание своей беседы с Вальтером Ульбрихтом. Я читал вопросы Хагемана и ответы Ульбрихта и нашел, что высказанные при этом мысли заслуживают обсуждения. В этой беседе был указан путь к соглашению и намечены дальнейшие шаги, могущие позднее привести к объединению обоих германских государств; все это звучало убедительно, хотя некоторые предложения и были несколько утопичными. Так, например, я плохо представлял себе, как Аденауэр и Ульбрихт сели бы за один стол: трудно было бы к этому побудить старика из Ренсдорфа.

Мне захотелось посмотреть, какова будет реакция моих посетителей, и я вручил им газету, вкратце пояснив, в чем дело. Эффект не был для меня неожиданным. Все заговорили наперебой:

— Этот Хагеман во власти иллюзий.

— Предатель! Подлец!

— Круглый дурак, разве можно разговаривать с этими людьми!

— Эти профессора совершенные невежды. Они рассуждают о вещах, в которых ничего не понимают.

— Ульбрихт не партнер для переговоров. Кому он вообще известен?

Когда волнение несколько стихло, я достал еще одну газету и прочел вслух следующее:

— «Репортер спросил офицера: «Знают ли ваши солдаты, призываемые в армию, фамилию немца, занимающего пост президента ФРГ?»

Офицер ответил: «Вероятно, не найдется ни одного. Они гадают: Аденауэр, Олленхауэр или Штраус. Хейса никто не называет». [370]

Командир роты спросил солдат: «Какие партии представлены в бундестаге?»

Один из новобранцев ответил: «Например, Социалистическая единая партия».

Далее командир роты спросил: «А кто президент ФРГ?»

Другой новобранец ответил: «Ульбрихт».

Все это происходило в 42-м гренадерском батальоне в 1958 году».

Мои гости глядели на меня с недоумением, а один из них сказал:

— Нет, это совершенно невозможно. Что это за бульварная газетенка у вас? Такую нелепицу могли напечатать только в Восточной зоне!

Я дал им газету, и они могли сами убедиться, что то был репортаж в «Мюнхнер иллюстрирте» от 20 декабря 1958 года. Офицер по связи с прессой в той дивизии, где это произошло, мой коллега капитан Боулангер, по этому поводу совершенно справедливо заметил:

— Слова о «гражданине в военной форме» останутся фикцией до тех пор, пока в армию не придет «гражданин в штатском». Но такого рекрута мы просто-напросто никогда не увидим.

Газетные заголовки

Мои основные собеседники, господа из редакций распространенных газет, вели далеко не безмятежный образ жизни. Конкурентная борьба была очень жестокой. Для газет важнейшим источником доходов являлись объявления, а промышленники, добиваясь наибольшей эффективности рекламы, давали объявления в первую очередь тем изданиям, у которых был самый высокий тираж. Но большой тираж надо суметь распространить. В этом деле значительную роль играла розничная продажа на улицах. Тот газетчик, который привлекал внимание особенно сенсационными сообщениями, продавал наибольшее количество экземпляров.

У Шпрингера работало несколько десятков журналистов, которые были заняты только тем, что придумывали для различных изданий броские заголовки. Так, например, «Бильд цайтунг» добилась миллионного тиража главным образом благодаря крайне безвкусным заголовкам, [371] содержавшим совершенно неправдоподобные утверждения, достоверность которых к тому же ослаблялась поставленным в конце вопросительным знаком.

Эти листы бумаги, которая все терпит, покупал не задумываясь рядовой обыватель, потому что завлекательные рекламные лозунги внушали иллюзию, будто благодаря такой информации и он причастен к большой жизни. Если его спрашивали, что он там прочел, то выяснялось, что запомнились только «изюминки» и хлесткие словечки, которые на следующий день вытеснялись из памяти новым экземпляром газеты и другими впечатлениями. А то, что действительно затрагивало интересы простого человека, либо вовсе не освещалось в газете, либо при чтении ускользало от читателя, потому что его внимание было приковано к броским заголовкам: «Сексуальное убийство у самой автострады», «Родители избили ребенка до смерти», «Мнимая беременность актрисы», «Налет на сберкассу», «Растрачены миллионы» и тому подобное.

День за днем, вечер за вечером журналисты были начеку, дабы не упустить сенсацию, гоняли по городу в машине и с фотоаппаратом в поисках «изюминки». Репортаж с фотографией лучше оплачивался. Фото должно быть «близким к действительности», не считаться с чувствами. Если фотоаппарат приближался вплотную к истерзанному ребенку, к трупу в кустах, к декольте легкомысленной женщины, к спальне знаменитости, то значительно повышались шансы репортера на получение большого гонорара. В течение месяцев пресса изучала выражение лица некой королевской четы и высказывала отвратительные предположения по поводу отсутствия престолонаследника.

Миллионы читали изложение истории Нитрибитт из Франкфурта-на-Майне. Смакуя каждое слово, газеты описывали роскошный образ жизни этой «дамы», все подробности ее авантюр и насильственной кончины. Много дней страницы газет были посвящены репортажу об убийстве этой проститутки.

Рядовой обыватель при этом присутствовал.

Миллионы людей прочли потрясающую историю о том, как Некий повеса наполнил искрящимся шампанским ванну своей девицы.

Но вот однажды рядовой обыватель был поражен, обнаружив в портфеле своей дочери сумму денег, [372] превышающую его месячный заработок, а от полиции он узнал, что его дочь состоит в «кружке девиц по вызову». Однажды он с удивлением узнает, что его сын — участник ограбления, при котором совершенно точно воспроизведены обстоятельства ограбления, несколько недель назад во всех подробностях описанного в газетах. На этот раз рядовой обыватель действительно «при этом присутствовал».

В качестве офицера по связи с прессой я должен был заботиться о том, чтобы бундесвер как можно реже служил поводом для сенсационных заголовков в газетах. Однако несчастные случаи и случаи жестокого обращения с солдатами давали для этого достаточно материала; репортеры старались получить точную информацию и выразительные фотоснимки, ставили уйму вопросов. При таких обстоятельствах нам нужно было употребить немало усилий, чтобы скрыть истинное существо дела. И все же снова и снова бундесвер фигурировал наряду с проститутками, гангстерами, бездельниками и бандитами, грабителями банка. Служебные обязанности, которые я выполнял, не вызывали зависти у других офицеров.

Как-то мы беседовали о роли прессы, листали некоторые наши газеты и иллюстрированные еженедельники и пришли к общему мнению, что фотографии на обложках журналов дам, почти не обремененных одеждой, хотя и бывают привлекательными, но при постоянном повторении производят отталкивающее впечатление. В заключение один из собеседников, капитан, заметил:

— Однако в общем и целом можно сказать, что нас! хорошо и широко информируют. Мы этого при нацистах не имели.

Мне захотелось, услышав такой отзыв о газетах, проделать опыт.

— Я читаю те же газеты, что и вы. Разрешите произвести небольшой эксперимент? 19 ноября 1958 года «Зюддойче цайтунг» сообщала, что начальник отдела но идеологической работе граф Баудисин и один из его офицеров, капитан Кислинг, отвечали в Геттингене на вопросы преподавателей и директоров школ, причем Кислинг заявил, и ему не возражали, что, например, наш американский союзник ближе сердцу солдата бундесвера, нежели немец, находящийся на той стороне. Вы что-нибудь читали об этом? [373]

— Нет, — ответили все единодушно.

— Итак, продолжим. 2 декабря «Тагесшпигель» информировал о заявлении генерала Реттигера, который сказал, что солдат бундесвера не вправе отказываться от службы в атомных частях. Вы это читали?

— Нет.

Я продолжал задавать вопросы:

— 6 января 1959 года примерно семистам офицерам запаса было приказано явиться на учения. Читал об этом кто-нибудь из вас?

— Нет.

Так я собирал ответы, один за другим. Каждый раз мне давали отрицательный ответ. Я еще спросил:

— 15 января Франц Йозеф Штраус выступал с докладом в Рейнско-Рурском клубе. Кто-нибудь знает об этом?

Никто ничего об этом не знал, хотя в связи с приведенным сообщением как раз можно было бы вспомнить, что однажды одно известное лицо излагало свою программу представителям тяжелой промышленности. Я не отставал:

— «Франкфуртер альгемайне цайтунг» сообщила 21 января, что генеральный инспектор Хойзингер в Гейдельберге снова высказался за то, чтобы бундесвер получил атомное оружие. Это вам по крайней мере известно?

— Нет, и это не известно. Но в чем дело? Зачем вы задаете эти вопросы?

— Одну минуту, я еще не закончил. 27 января, то есть вчера, «Франкфуртер альгемайне цайтунг» информировала о британском отравляющем веществе «Ботолинустоксин». Если влить одну чайную ложку этого вещества в городскую систему снабжения питьевой водой, то этим можно убить миллион человек. Обратил ли кто-либо из вас внимание на эту статью?

— Нет, но скажите нам наконец, куда вы клоните? В таком духе можно продолжать до завтрашнего утра.

— Благодарю, теперь достаточно. В заключение еще такой вопрос: 14 января было «черным днем» бундесвера. При аварии самолетов погибло девять человек и тяжело ранено четверо. Об этом вы, конечно, читали?

— Разумеется, — отозвались все присутствовавшие.

— Прекрасно. В тот же день владелец мебельной фабрики Мугенталер был осужден на шесть месяцев тюрьмы [374] за то, что давал взятки многим служащим нашего управления закупок в Кобленце. Это ведь стало вам известно?

— Ясно. Об этом газеты публиковали информацию на видном месте.

— Замечательно. И теперь последний вопрос: сегодня я прочел в газете, что прокуратура в Бонне возбудила против полковника барона фон Леффельхольца дело по обвинению в крупном взяточничестве. Я знаю Леффельхольца и не верю ни одному слову в этом обвинении. Но это так, мимоходом. А вы слыхали об этом?

— Это было сенсацией дня.

Именно это я и хотел услышать. Теперь я мог закончить свой эксперимент:

— Да, это было сенсацией и было дано под крупными заголовками. Вот вам свидетельство того, как хорошо и как плохо работает печать. Все те сообщения, которые вам не были известны, но которые являются необычайно важными, были напечатаны без броских заголовков на второстепенном месте. Поэтому вы прошли мимо них. Другие же материалы заслуживали, по мнению редакций, того, чтобы снабдить их крупной шапкой. Решающую роль всегда играет форма подачи материала.

Теперь они глядели на меня с изумлением. Они еще никогда не оценивали работу печати с такой точки зрения.

Расставаясь — мне надо было выехать вечерним поездом в Бонн на совещание офицеров по связи с гражданскими организациями, — я сказал несколько слов тому офицеру, который полагал, что пресса снабжает его добротной и исчерпывающей информацией:

— На прошлой неделе я устроил здесь пресс-конференцию. На этой конференции наш генерал Гут сетовал по поводу того, что в Баден-Вюртемберге не хватает аэродромов и что приток добровольцев в военно-воздушные силы относительно невелик. Вам это известно?

— Безусловно.

— На этом вечере генерал сказал также, что, по его личному мнению, русские не начнут атомной войны, да и вообще не намерены начинать войну. Это вам известно?

— Нет. Неужели Гут это сказал? Не верится.

— К сожалению, это так. Я сидел рядом с ним. Был бы большой скандал, если бы журналисты опубликовали [375] его заявление. Но они ничего об этом не писали, потому что мы с майором Кроллем — он офицер по связи с прессой при военном округе в Штутгарте — просили их ни в коем случае это не публиковать. У нас хорошие отношения с этими париями. Все они сдержали свое слово.

— Но как мог генерал Гут быть столь неосторожен?

Я пожал плечами. В конце концов, зачем капитану знать, что на пресс-конференции было выпито немало крепкого красного вина!

Совещание в Бонне

Железная дорога, ведущая из Базеля через Карлсруэ в Бонн, Кельн и дальше в Амстердам, пролегает по одной из самых живописных местностей Федеративной республики. Днем пассажиры любуются сменой разнообразных пейзажей Рейнской долины, причудливыми террасами виноградников и крутыми скалами, на которых высятся ветхие руины, словно окаменевшая стража.

Я поехал ночным экспрессом. Я был в одиночестве в купе первого класса, так что мог подготовиться к совещанию в Бонне. За окном было темно, и только иногда взгляд привлекали мелькавшие огни в поселках виноградарей или игра лунных бликов на волнах Рейна. Но мои мысли возвращались каждый раз к делу полковника фон Леффельхольца. Как я уже говорил, он обвинялся в крупном взяточничестве.

Несомненно, уголовная полиция уже не раз интересовалась деятельностью управления закупок военного имущества в Кобленце и раскрывала творимые там темные дела. За время строительства бундесвера миллионы и миллиарды сменили своих владельцев. Налогоплательщик предоставлял деньги, казначейство их принимало, а промышленники клали их в свои сейфы. По пути немало ассигнаций было припрятано.

Итак, Леффельхольцу было предъявлено тяжкое обвинение. Его обвиняли в том, что он получил от промышленных компаний роскошный автомобиль для себя и своей семьи и сверх того значительные денежные субсидии. Он руководил всеми работами по моторизации бундесвера.

Я считал, что кого угодно можно заподозрить во взяточничестве, но только не Леффельхольца. Я знал его [376] с совсем другой стороны, и мне не хотелось думать, что я в нем ошибся. Может быть, это чувство и сыграло свою роль, когда я выступил в его защиту.

Во всяком случае, я не ошибся. Если я здесь несколько опережаю события, то лишь потому, что хочу завершить рассказ об одном из тех немногих моих начальников, которых я действительно уважал. Процесс против Леффельхольца тянулся несколько лет. И только в августе 1963 года определились окончательные результаты. Я прочел в западноберлинском «Тагесшпигеле» небольшую заметку, из которой вытекало, что после пересмотра дела в федеральном верховном суде из выдвинутых первоначально тринадцати пунктов обвинения во взяточничестве остался только один, причем речь шла о пятидесяти и пятидесяти семи марках, уплаченных представителями фирмза обед, который они съели вместе с Леффельхольцем.

Огромный заголовок, оповещавший о начале этого дела в 1959 году, теперь сменился маленькой заметкой; но тот заголовок достиг желанного эффекта: неугодного офицера сняли с поста и одновременно создали впечатление, будто в бундесвере заботятся о порядке и чистоте нравов, не останавливаясь в этом случае даже перед увольнением полковника. А то, что позднее сам министр вынужден был подать в отставку, так как раскрылись его весьма сомнительные махинации, — это уж совсем другое дело. Но тогда до этого еще было далеко.

Итак, я ехал в ночном экспрессе, и он меня доставил в Бонн на встречу офицеров по связи с гражданскими организациями, назначенную на 29—30 января 1959 года.

Совещанием руководил полковник барон фон Лорингхофен. Уже в самом начале он заявил, что кампания протеста под лозунгом «Борьба против атомной смерти», к сожалению, еще не ликвидирована. Теперь необходимо всеми средствами ей противодействовать.

Я уже давно относился с известным предубеждением ко всему тому, что нам внушали. У меня возникли свои собственные соображения, и я стал сопоставлять различные мнения. Я не мог осуждать людей, которые не желали, чтобы их, как жителей Хиросимы и Нагасаки, сожгли или «облучили»; однако мне тогда представлялось, что они часто допускают ошибку, когда одновременно и на [377] нас распространяют свои выступления против атомного вооружения.

А полковник барон фон Лорингхофен позволил себе на совещании отзываться с циничным пренебрежением о тех людях, которые присоединились к движению «Борьба против атомной смерти». С нескрываемым удовольствием он информировал нас о том, что министр начал судебное преследование против известного пастора Нимеллера, обвиняя его в оскорблении бундесвера. И в этом случае речь шла об атомной бомбе: глава евангелической церкви в Гессене Мартин Нимеллер заклеймил массовые убийства и организаторов массовых убийств, и против этого протестующего протестанта{59} выступил Штраус.

Развязный тон полковника и его презрительные замечания произвели на меня такое отталкивающее впечатление, что я принял решение вообще не обращать внимание на деятельность движения «против атомной смерти» и не поднимать против него голос. Так было положено начало моему внутреннему сопротивлению позиции моих начальников.

Но на этом совещании я понял еще и многое другое. От всего того, что я услышал, теперь уже никак нельзя было отмахнуться, как от частного мнения неисправимого «одиночки». Несомненно, мне пришлось присутствовать при том, как представитель министерства излагал официальную точку зрения правительства.

Я понял, что все мои надежды оказались иллюзиями и что этим господам совершенно чужды мои представления о настоящей демократии. Тем самым обнаружилось, что мои скромные усилия улучшить условия по крайней мере в сфере моей деятельности можно было уподобить борьбе с ветряными мельницами. Тем не менее я не сдался. Однако я теперь по-другому относился к своей работе, но, отдавая ей все свое время, старался отвлечься, отключиться, лишь бы но думать. Мое отношение к службе и к выполнению возложенных на меня задач не изменилось. Но постепенно, шаг за шагом, критическая позиция перерастала в отрицание, а в конечном счете — в протест и возмущение. [378]

Вместе с тем я усомнился в себе самом, в моей профессии и старался подыскать такие цели, к которым стоит стремиться, чтобы вернуть потерянное душевное равновесие. Не все же скверно вокруг; должны же существовать иные взгляды, кроме цинизма и презрения к людям, желающим жить без страха перед атомной бомбой.

На совещании обсуждались и вопросы, касающиеся предстоящего десятилетнего юбилея НАТО, который предполагалось торжественно отпраздновать 4 апреля. Я был настолько невнимателен, что мне пришлось в перерыве расспросить соседа, какие перед нами поставлены задачи в связи с юбилеем НАТО. Но и прочие решения лишь в малой степени закрепились бы у меня в памяти, если бы нам, как обычно, не дали после окончания совещания протокол, который я прочел в хорошо натопленном купе спокойно катившегося вдаль поезда; тогда только я усвоил все подробности. Предполагалось до конца года обучить пять тысяч офицеров запаса. Нам было поручено завербовать новых резервистов и привлечь к этому делу учителей, чтобы установить лучший контакт с молодежью.

Кроме того, в протоколе было сказано: «Надо развивать сотрудничество с партиями, однако при всем стремлении к контактам не склоняться к поддержке курса социал-демократической партии. Господин Эрлер совсем недавно в Ветцларе недвусмысленно высказался против атомной войны, против воинской повинности и НАТО».

Я заметил, что поезд движется по дуге, мимо высокой скалы Лорелеи. Как это уже случалось, будучи один в купе, я тихонько напевал известную песню о сказке былых времен.

Еще один взгляд в окно, и я снова углубился в чтение протокола. Майор Хюш из министерства сообщал следующее: «Мы намерены в еще большей мере использовать для достижения наших целей общество по военным исследованиям. Решено, что начиная с 31 марта 1959 года все офицеры запаса и стажеры будут получать журнал «Военное дело». Покрытие расходов — в соответствии с графой 309. Из кредитов на связь с гражданскими организациями следует также финансировать встречи с офицерами запаса. Но в финансовом отчете не надо указывать: угощение лейтенанта запаса, а следует писать: обеспечение групп студентов». [379]

Так я познакомился с предложением тратить государственные средства не по назначению, с зафиксированным в документе разъяснением, как надо плутовать; я настроился несколько более оптимистично относительно характера обвинений, предъявленных Леффельхольцу.

Я продолжал листать протокол.

Подполковник Мительштедт сделал доклад о своей поездке в Соединенные Штаты. В нашей дальнейшей деятельности мы должны были руководствоваться теми материалами, которые он получил на курсах «по психологическим методам ведения войны». Надлежало делать различия между методами «убеждения» и «целенаправленной психологической акцией». Для стимулирования этой работы было предусмотрено создание частей, специализирующихся на использовании листовок и громкоговорителей. Некий господин Гюнтер Хейзинг, известный в прошлом .по пропагандистским кампаниям, в пользу вермахта, предложил свои услуги в качестве эксперта-консультанта. Нам было поручено подыскать в своем кругу других специалистов по пропаганде, привлечь их и обещать им получение хорошо оплачиваемой должности.

Поезд медленно приближался к Майнцу. Я откинулся на спинку дивана и попытался привести в порядок свои мысли. Однако нелегко было согласовать накопившиеся противоречия, взгляды и эмоции. Только одно было ясно: что-то неладно во всем этом деле.

К концу совещания я побеседовал с подполковником Зевингом из главного штаба. Он когда-то был пастором, и я спросил, какого он мнения о Нимеллере и атомном вооружении бундесвера.

Зевинг задумался, потом тихо сказал:

— Я и сам не приемлю это страшное оружие. Но только образование мирового правительства может освободить нас от этой дилеммы.

Я был поражен и прервал его:

— Мировое правительство? Но ведь это цель коммунистов?

— Нет, дорогой господин Винцер, я не это имею в виду. Скорей нечто в духе ООН, понимаете?

— А Нимеллер?

— Господин Нимеллер был когда-то офицером, теперь он пастор. Я полагаю, что эта деятельность ему больше по душе. [380]

— Вы ведь тоже были пастором, господин подполковник? Это верно?

— Да, это верно. Но я не уверен, что смена профессии имела для меня такие же благотворные последствия, как для господина Нимеллера.

Голос подполковника все еще звучал у меня в ушах, когда поезд остановился и нас оповестили, что мы прибыли в Карлсруэ. Я быстро спрятал записи в портфель, вышел из вагона, сел в такси и отправился домой. Протокол совещания в Бонне и сейчас хранится у меня.

Девять миллионов на рекламу

Одна из привилегий должности офицера по связи с прессой заключалась в том, что я имел право по своему усмотрению определять часы моих служебных занятий. В то время как другие офицеры штаба, вплоть до генерала, давно были дома с семьей или даже спали, я все еще висел на телефоне, беседовал с журналистами в какой-либо редакции, выступал на собрании или участвовал в конференции.

Зато на другой день я не должен был сидеть ровно в восемь часов за своим письменным столом. Правда, часто генерал, командующий группой ВВС, вызывал меня к себе, потому что он, прочитав утреннюю газету, не мог постичь, как случилось, что там пишут о бундесвере. По его представлению, и пилотка была секретным объектом. Я каждый раз вынужден был ему объяснять, почему не являюсь в положенные часы на службу, и каждый раз он недовольно покачивал головой и говорил с плохо скрываемым негодованием:

— Ничего подобного прежде не бывало.

— Не бывало, господин генерал, но не было прежде и офицеров по связи с прессой, которые делали бы по вечерам доклады с диапозитивами, занимаясь пропагандой воинской повинности.

— Да, вы правы. Прежде все было иначе.

— Так точно, господин генерал. Но может быть, и у нас когда-нибудь все будет иначе.

— Нет, невозможно, пока существует эта говорильня в Бонне. Что такое в наше время генерал, а?

Я воздержался от ответа, да он и не ждал его; после глубокомысленной паузы генерал перешел к теме, его [381] волновавшей: нехватка добровольцев для военно-воздушных сил.

На последней пресс-конференции в Карлсруэ он об этом открыто заявил, то есть он сказал совершенно то же самое, что говорил самолично генерал Каммхубер тремя неделями ранее. Но тем временем министр Штраус разъяснил Каммхуберу, что нельзя пропагандировать какое-нибудь дело, обличая его недостатки. К сожалению, разъяснения Штрауса нам еще не были известны.

Виноватым оказался я. Генерал устроил мне страшнейший нагоняй за то, что я не был в курсе последних директив. Я молча выслушал выговор и остался при своем мнении.

На следующем совещании в Бонне я затронул эту проблему. Разумеется, положение не улучшилось. Но теперь крупному гамбургскому рекламному предприятию было поручено развернуть кампанию по рекламе бундесвера, используя самые современные методы. Подполковник Хаушильд из главного штаба просто сиял, когда выступал со своим докладом о намеченных расходах и дальнейших планах.

— В нынешнем году мы можем израсходовать целых девять миллионов марок на вербовку пополнения для бундесвера. Правда, мы в этом отношении еще отстаем от концерна «Хенкель», который располагает примерно тридцатью миллионами для рекламы своих моющих средств, но мы уже превысили сумму, ассигнованную на рекламу фабрикой сигарет «Хауз Нойербург», которая выделила для этих целей четыре или пять миллионов. Можно еще для сопоставления упомянуть о фирме «Клостерфрау-Мелиссенгейст», затрачивающей на рекламу 3,6 миллиона марок. Тем не менее наши 9 миллионов марок — это небольшая сумма, так как реклама обходится дорого. Иллюстрированные издания берут только за одну публикацию на целую полосу от двадцати до шестидесяти тысяч марок в зависимости от тиража; а за то, чтобы один-единственный раз наш плакат был расклеен на всех колоннах для реклам, нужно заплатить круглую сумму в шестьсот тысяч марок. Поэтому для нас имеет особую ценность реклама, бьющая в цель. Ваша задача — помочь нам.

Я спросил: [332]

— Много ли поступило заявок и сколько человек фактически зачислено в результате вербовки с помощью объявлений?

— Это можно установить по числу купонов объявлений, которые присылают нам желающие завербоваться. Результат можно считать удовлетворительным. Однако количество людей, решивших завербоваться в армию на длительный срок службы или избравших карьеру офицера, еще очень мало.

— Но каково приблизительно их число, господин подполковник?

— К сожалению, не знаю. Но сейчас это и не так уж существенно. А почему вы спрашиваете?

— Я вам объясню, господин подполковник. Если бы я знал, сколько человек вступило в армию под воздействием рекламы, я мог бы точно подсчитать, во сколько нам обходится каждый новобранец еще до того, как он переступил порог казармы.

Подполковник взглянул на меня с нескрываемым недовольством. Потом он торжествующе приподнял бумагу с текстом доклада и прочел заключительную фразу:

— «Господин министр полностью одобрил проделанную работу и обещал принять меры к увеличению ассигнований на рекламу».

Мои вопросы испортили впечатление от доклада Хаушильда. С угрюмым видом он направился к двери. ,

— Перекур, господа!

Одно было ясно: нам так же трудно с помощью рекламы превратить «противника военной службы» в добровольца, служащего сверхсрочно, или побудить его стать офицером, как табачной фабрике с помощью рекламы склонить к покупке сигарет убежденного противника курения.

Но девять миллионов, ассигнованных на рекламу, могли, вероятно, иным способом принести пользу бундесверу, о чем, впрочем, подполковник ничего не сказал.

Мне пришлось докладывать об этом совещании командующему группой ВВС. Я предпочел бы, чтобы генерал удовольствовался тем, что ознакомился со сметой, представленной в докладе Хаушильда, копию которого мы получили. Но Гут потребовал, чтобы я сделал подробное сообщение, и я был вынужден разъяснить каждый абзац. Генерал качал головой и повторял одну и ту же стереотипную фразу: [383]

— Прежде мы в этом не нуждались. Прежде так не было.

По окончании доклада он вдруг раскричался;

— Вот что, Винцер, скажите наконец толком: есть ли у нас достаточное число добровольцев или нет?

— Этого я тоже не знаю, господин генерал; по предполагаю, что их у нас еще слишком мало.

— Меня не интересует, что вы предполагаете. Факты, любезнейший, факты! Вот тут точные цифры, вот перед вами рапорты о численном составе наших подразделений. Только эти данные имеют значение, по ним видно, что у нас некомплект. Так что не приставайте ко мне с этими махинациями, разными рекламами, будто бы вызывающими к нам интерес. Если нам не хватает солдат, то я не могу утверждать обратное. Ладно, пусть генерал Каммхубер так поступает вопреки собственному убеждению. Я в этом участвовать не стану.

Он побагровел. Конечно, он был прав. Уже давно нам приходилось назначать рекрутов на штатные должности, предусмотренные для солдат сверхсрочной службы. Кроме того, срок службы военнообязанных был недостаточен для освоения современной боевой техники. Эта дилемма стояла перед нами, и ее не следовало ни игнорировать, ни затушевывать. Цифры свидетельствовали с полной определенностью, что дело не ладилось.

— Винцер, мы сами себя обманываем. Этого прежде...

Генерал не договорил. Вероятно, он вспомнил, что и «прежде», строя расчеты, делали вид, что дивизии полностью укомплектованы, между тем как их фактическая численность была во много раз меньше. Генерал отшвырнул в сторону доклад, и мне пришлось поднять его с пола.

— Скажите, что за штука эта, как ее... «Клостерфрау-Мелиссенгайст « ?

— Успокаивает нервы, господин генерал, по крайней мере так сказано в рекламе.

Мне было разрешено удалиться. В соседней комнате капитан Кезер спросил:

— Ты, дружище, сегодня долго там был. Что-нибудь особенное?

— Да нет. А что?

— Уж очень рычал наш старый медведь. [384]

— Подай ему молоко, и притом быстро!

Кезер подскочил, как ужаленный. По этой части чего не изменилось, все было, как прежде.

Есть над чем задуматься

Как-то мне нужно было разрешить некоторые вопросы в министерстве. Полковник Шмюкле и я сидели в одном из кабинетов за чашкой кофе, когда зазвонил телефон. Шмюкле взял трубку.

— Так точно, господин министр. Сию минуту, господин министр.

Сорвавшись с места, он крикнул мне:

— Меня срочно вызывает Штраус. Подождите здесь, я сейчас вернусь!

Он выскочил в дверь и помчался по коридору к кабинету министра. Я смотрел ему вслед, качая головой. Когда-то нам внушали, что офицер не должен бегать, это ниже его достоинства. А теперь, когда господин министр, бывший обер-лейтенант запаса Франц Йозеф Штраус, вызывает полковника, то бывший командир артиллерийского соединения бежит сломя голову, словно новобранец в первую неделю солдатской службы. Шмюкле мчался бегом, заворачивая за угол коридора, чтобы едва дыша предстать перед всемогущим министром, который последний год войны провел на берегу Штарнбергерзее в качестве национал-социалистского офицера по идеологической работе. Это и есть новый стиль в армии?

Капитан Хаушильд и еще один офицер подсели ко мне, и мы вместе ждали возвращения Шмюкле. Он вернулся крайне возбужденный:

— До чего же мне надоело это безобразие! Я бы хоть сейчас возвратился к работе в газете. Можно прийти в отчаяние от всех этих неожиданностей. — Да что случилось, господин полковник?

— Ах, это я так, вообще, к делу не относится. Случилась довольно глупая история, господа. Вам известен бывший генерал парашютных войск Штудэнт? Сторонники движения «Борьба против атомной смерти» обходили квартиры с подписным листом, и этот идиот Штудэнт подписался под петицией. Он якобы сказал, что тоже против атомной бомбы как оружия массового уничтожения. Теперь противники [385] атомного вооружения ходят по домам и предъявляют подпись генерала. Хоть он и числится в отставке, все же это здорово подрывает наши планы. Кто-нибудь из нас должен немедленно поехать к генералу Штудэнту и уговорить его взять обратно свою подпись.

— А если он не согласится?

— На этот случай, господа, у нас есть в распоряжении другие средства. Штудэнт был однажды в бою сбит вместе с машиной. У него очень заметный шрам на голове. Если он откажется снять подпись, мы завтра же объявим в газетах, что он сумасшедший. Это сойдет.

Шмюкле был просто счастлив, что нашел такой выход из положения. Он мог быть уверен, что получит благодарность министра. Как потом выяснилось, генерал в отставке Штудэнт действительно не захотел, чтобы его во всеуслышание объявили сумасшедшим только потому, что он в момент просветления подписал коллективный протест. Он взял свою подпись обратно.

Мне был противен этот шантаж. Меня занимала в первую очередь не сама история с генералом, а более общие проблемы. Сколько говорили и писали о товарищеских чувствах, об уважении к раненым солдатам, о вечной преданности, о сочувствии к страданиям тех, кто пожертвовал здоровьем ради блага отечества, и т. д. и т. п. А вот теперь рана, полученная генералом, использовалась как доказательство, что только сумасшедшие способны выступать против атомной бомбы.

Уже сидя в поезде, по пути в Карлсруэ, я не мог избавиться от неприятного осадка. По дороге с вокзала в наш поселок я встретил капитана Штрейтберга, который избавился от последних иллюзий еще в боях за Монтекассино в Италии. В качестве специалиста-строителя он снова оказался в армии и работал под началом подполковника Шаллмейра в управлении строительства наземных сооружений.

Я его спросил:

— Скажи-ка, Эбергард, что случилось бы с генералом, который за год до начала первой мировой войны атаковал бы своей дивизией Францию?

— Это вообще было бы невозможно.

— Я сейчас не об этом спрашиваю. Скажи просто, как ты себе это представляешь? [386]

— Вероятно, его объявили бы сумасшедшим, изолировали бы, а кайзер извинился бы перед французским правительством.

— А война из-за этого началась бы?

— Вряд ли.

— Ладно, теперь о другом! Началась бы война, если бы какой-либо генерал в 1938 году самовольно вступил в Польшу? Будем исходить из того, что Гитлер тотчас же извинился бы, генерала отправил бы в сумасшедший дом и соответственно компенсировал бы Польшу.

— Безусловно, войны не было бы, если бы, конечно, генерал действительно сошел с ума. Но почему ты задаешь такие нелепые вопросы? Ведь ничего такого никогда не случалось.

— Я задаю эти вопросы потому, что сегодня могло бы произойти нечто подобное. А именно если бы генерал, распоряжающийся атомным оружием, внезапно послал ракету с атомным зарядом по направлению к Москве, что было бы тогда, Эбергард? Что случилось бы?

— Произошла бы катастрофа, мой дорогой.

— Да, безусловно. Русские тотчас же нанесли бы ответный удар. У нас распространяли бы версию, что па-пали они. За этим последовал бы наш «ответный удар», и третья мировая война началась бы.

Капитан Штрейтберг искоса взглянул на меня, улыбнулся и сказал:

— Почему тебе приходят в голову такие дикие идеи? Кто же будет так безумен, чтобы стать зачинщиком подобной войны?

— Кто? Послушай, Эбергард, я как раз возвращаюсь из Бонна. Там безумцев хватает. Если теперь объявляют сумасшедшими вполне нормальных генералов, выступающих против атомной бомбы, то я хотел бы знать, кто в самом деле сошел с ума. Ты меня понял?

— Твой ход мыслей для меня неприемлем. Это все искусственно сконструировано, Бруно. Дела еще не обстоят столь плохо.

Мы в молчании прошли до нашего квартала. Прощаясь, я спросил:

— Чем ты сейчас занимаешься?

— Мы хотим превратить старые штольни в прирейнских горах и в горах Эйфель в подземные оборонительные сооружения и склады. [387]

Я рассмеялся:

— И на порядочной глубине?

— Еще бы. Ты ведь знаешь, сам, участвовал в соответствующем планировании, точно в согласии с требованиями НАТО.

— Значит, на случай атомной войны?!

— Разумеется.

— На тот самый случай, если один сумасшедший генерал или несколько генералов вздумают бросить атомную бомбу! Эбергард, Эбергард, теперь для меня неприемлем твой ход мыслей. Если бы твои соображения, высказанные сейчас со столь добрыми намерениями, были бы верны, нам следовало бы строить детские сады. Но сердись, но у меня есть основания не любить генералов, жаждущих получить атомную бомбу.

Он пошел дальше, глубоко задумавшись. Ведь война всем опротивела, и он мог считать, что и наши генералы се не желают. Не он один так думал, да и я сам довольно долго так усыплял свою совесть.

На следующий день я встретил капитана Хаслера. Несколько лет он занимал штатную должность майора и хорошо справлялся с поставленными перед ним задачами. Но прежде чем получить новое звание, он должен был, как и я, пройти курсы в Мюнхене, которые были тогда организованы для офицеров, вышедших из рядового состава. Он провалился. Мне была известна его история, так как я был ее свидетелем.

Хаслер во время обеденного перерыва проходил по двору и случайно встретил там фельдфебеля, с которым он вместе воевал. Они оба находились в транспортной машине, когда ее сбили. Велика была радость свидания. Чтобы успеть поскорей рассказать друг другу важнейшие события, они зашли вдвоем в находившуюся поблизости столовую для унтер-офицеров. Времени хватило ровно па одну кружку пива. На прощание они похлопали друг друга по плечу и разошлись каждый на свое место службы: фельдфебель — в свою роту, капитан Хаслер — в нашу учебную аудиторию. Он радовался как ребенок тому, что встретил товарища, которого считал погибшим.

После занятий его вызвали к командиру школы. Какой-то негодяй донес, что капитан побывал в столовой для унтер-офицеров. Командир разъяснил Хаслеру, что [388] при таком поведении невозможно его аттестовать в качестве старшего офицера.

— Я этого так не .оставлю. Я напишу в «Шпигель» или в редакцию «Бильд-цайтунг». Что ты думаешь об этом, Бруно?

— Не делай этого. Они позабавятся, а тебе достанется лишь отдача после выстрела.

— Но ведь это вопиющая несправедливость. Несколько лет я исполнял обязанности майора, все шло хорошо, и теперь эти людишки в школе отказываются признать, что я обладаю квалификацией майора. Это же какая-то бессмыслица.

— Руди, еще много бессмыслицы на свете. Я доложу это дело в отделе личного состава, и тебя направят на следующие курсы; тогда ты выдержишь испытание.

— Никто меня уже не направит на курсы. Не трудись, пожалуйста, с меня довольно.

Такова его история. Но вот я его опять встретил, и конечно, мне хотелось узнать, как дальше сложились его дела.

— Тебе трудно поверить, но я все еще занимаю прежнюю штатную должность.

— Напиши же уполномоченному по обороне!

— О нем я узнал только из газет, иначе я бы наверняка не знал, что его фамилия фон Грольман и что он бывший генерал. Здесь в нашем штабе ни один человек и словечка нам не сказал. Никому не известно, для чего существует эта должность. Еще одно безобразие.

— Тем не менее я бы на твоем месте ему написал.

— Не имеет смысла. Я закончу мои дни в бундесвере в звании капитана. Но не воображай, что я стану перерабатывать и наживу себе грыжу.

Я больше не пытался его переубеждать. Правда, создание института уполномоченных по обороне полностью соответствовало моим представлениям о демократической армии, однако в свете опыта последних месяцев и эта «новинка» казалась мне сомнительным мероприятием.

Во всяком случае, капитан Хаслер никуда жалоб не подавал, но он также не нуждался в лечении по случаю инфаркта или грыжи из-за переутомления. [389]

Мозаика

Присвоение мне звание майора не было волнующим событием. Генерал Гут вручил мне подписанную министром Штраусом грамоту, пожелал мне успеха и, видимо, ожидал, что я зальюсь слезами радости. Он был заметно разочарован, услышав мой ответ:

— Когда в конце 1944 года в Восточной Пруссии мне сообщили в дивизии, что я представлен к повышению, я был очень рад. У меня был почти трехлетний командирский стаж, я закончил успешно курсы полковых командиров и полагал, что уже подходит моя очередь. Но с течением времени интерес ослаб, господин генерал.

— Но тем не менее вы же рады?

— Безусловно, господин генерал, но радость несколько испорчена. Можно было меня избавить от занятий на этих курсах в Мюнхене, на которых нас ничему, ну буквально ничему новому не научили. Кроме того, старые и испытанные командиры, как, например, капитан Хаслер, были дисквалифицированы. Честно говоря, мне это не нравится, господин генерал.

Гут глядел в окно и, как Мне показалось, задумался. Майор Бергхоф, который, как и я, явился к генералу в связи с повышением в звании, толкнул меня в бок и кивнул в сторону двери. Я понял его.

Мы щелкнули каблуками и попытались убраться из кабинета. Но генерал обернулся и пригласил нас:

— Ну, господа, коньячку мы все же с вами выпьем. Кезер!

Капитан Кезер молниеносно примчался и, используя подходящую ситуацию, налил дополна четыре бокала. Это был превосходный французский коньяк. Так закончился и этот эпизод.

Всю свою солдатскую жизнь я мечтал стать штабным офицером. Но теперь, когда я достиг такого звания, меня это уже почти не радовало. Мое повышение в звании было омрачено моими сомнениями в нашем деле, да и в нашем политическом и военном руководстве.

Но в памяти остался другой, гораздо более радостный день —13 мая 1959 года, день рождения моего сына Ульриха. Правда, через окошко в клинике мне показали какого-то сморщенного малыша, но это был как-никак [390] мой сын. Моя жена тоже была совершено счастлива — мы хотели именно сына.

Вскоре явились тетки, чтобы посмотреть на новорожденного.

— Нет, какое сходство! Вылитый папа! Но кое-что есть и от вас, милая госпожа Винцер.

— Да, — подтвердили мы, — он получил кое-что от нас обоих.

— Да нет, какое поразительное сходство! Когда вы предполагаете крестить мальчика?

— Мальчик так похож на отца, что нет нужды в обряде крещения. Дело в том, что я не принадлежу ни к какой церкви, может быть, вам это еще не известно?

— Мы слыхали об этом. Но ведь ваша супруга состоит в церковной общине, так что вы, очевидно, разрешите крестить ребенка?

— По моему мнению, я не вправе зачислить моего сына в организацию, к которой он, быть может, не пожелает принадлежать. Когда он вырастет, то сам примет решение. А до того времени рука господня и некрещеного охранит от бед. Я, во всяком случае, этого ожидаю.

После этого дамы поспешили распрощаться. Но все же каждый раз, когда я уезжал в командировку, они надоедали моей жене, уговаривая ее крестить ребенка в мое отсутствие. Они даже были готовы позаботиться о том, чтобы привести пастора к нам в дом.

Однако Ульрих не был крещен, и тем не менее ребенок был кругленьким и упругим, как мяч. К сожалению, я не имел еще возможности взять его с собой на футбольный матч, когда немецкая сборная встретилась со швейцарской командой. Зато моя жена меня сопровождала; я достал для офицеров бундесвера хорошие места в ложе. Дело в том, что мы предоставили в распоряжение организаторов матча военный духовой оркестр и тем немало способствовали заполнению стадиона в Карлсруэ. По просьбе полковника Хеннинга я в результате немалых хлопот добился, чтобы он, как восторженный болельщик футбольной команды, вместе с генералом Гутом был приглашен на банкет, который футбольная лига устраивала для иностранных и немецких игроков в лучшем отеле города.

Игра шла своим чередом; теперь я уже не помню, каков был ее исход. Но кое-что другое мне нелегко забыть. [391] По окончании игры я вместе с генералом и начальником штаба поехал в тот отель, в котором должен был состояться банкет. Внезапно Гут заупрямился. По зрелом размышлении он пришел к выводу, что лицу, занимающему такой пост, как он, не подобает сидеть за одним столом с футболистами; это было бы уж слишком.

Его нельзя было переубедить; он приказал отвезти его домой. Я вел долгие переговоры для того, чтобы получить приглашение, а теперь попал в неловкое положение, так как мне было поручено извиниться за генерала, который по причине «нездоровья» не пришел. К сожалению, я должен был отказать себе в удовольствии доложить ему, что по поводу отсутствия генерала спортсмены высказались просто:

— Ну и слава богу!

Через несколько дней произошел другой забавный эпизод. Фриц Книппенберг, ловкий репортер «Зюддойче рундфунк», попросил устроить беседу с генералом относительно строительства военных аэродромов в Баден-Вюртемберге. На радиостудию в Карлсруэ мы отправились втроем: генерал, я и капитан Шлейер, который знакомился с работой в качестве моего заместителя. События приняли драматический оборот.

Книппенберг затратил чуть ли не две бутылки коньяку и три часа своего времени, но вряд ли хватило бы на двухминутную передачу того, что. он добыл. Стоило Книппенбергу задать вопрос, на который генералу нужно было отвечать, как все шло прахом. Генерал авиации вперял взор в разматывающуюся ленту магнитофона и не мог произнести ни одной вразумительной фразы — наверно, он опасался, что скажет не то, что следует. Он, вероятно, вспомнил историю с добровольцами, которых, по его словам, и не хватало и было достаточно много. Под конец генерал был весь в поту, репортер тоже. Уходя, я спросил Книппенберга:

— Сумеешь ты что-нибудь из этого использовать после монтажа?

— Да, но лишь для новогодней юмористической передачи. И прошу тебя об одном: держи генерала от меня подальше.

— Но ты же сам искал встречи!

— Пусть так, но ты должен был меня предупредить. [392] Доставь старика в постель и загляни к нам снова! Мне нужно обязательно рассеяться.

На обратном пути капитан Шлейер вышел из машины около своего дома. Он принадлежал к числу старейших сотрудников штаба, работавших со времени основания бундесвера. В штабе было примерно сто офицеров, которых возглавлял командующий авиационной группой.

Когда Шлейер удалился, Гут спросил меня:

— Скажите, кто такой этот капитан?

Я был так поражен, что ему пришлось повторить вопрос, чтобы получить от меня ответ. Всякий командир роты любил похвастаться тем, что уже по истечении нескольких дней он мог назвать по памяти фамилии ста пятидесяти солдат. Между тем наш генерал вряд ли бывал в какой-либо другой комнате штаба, кроме своего кабинета. Совсем иным человеком был полковник Хеннинг. Но его вскоре перевели на другой пост.

В качестве его преемника к нам прибыл полковник Алдингер. Он отказался от хорошо оплачиваемой должности в фирме «Телефункен» для того, чтобы вновь надеть солдатский мундир. Это был человек со странностями.

Журналисты уже кое-что о нем знали; так, им было известно, что он оставил как-то в одном из ресторанов в Бонне портфель с секретными бумагами, которые потом молодой человек, член Христианско-демократической партии, сдал в бундестаг, благодаря чему все это дело приобрело шумную огласку; но журналисты знали и кое-что другое, а именно что полковник считается специалистом по ракетам и электронике, то есть в той области, относительно которой им как раз хотелось получить побольше информации; поэтому они просили устроить пpecc-конференцию с полковником Алдингером.

При подготовке подобных мероприятий принято было раздавать журналистам так называемый «список чистого белья», содержавший данные о личности докладчика, чтобы репортеры не могли ссылаться, что они не расслышали, и чтобы по крайней мере в этом отношении газеты нас не подвели. Я подготовил соответствующий документ в полном согласии с информацией, полученной от самого Алдингера. Однако перед началом конференции мне не оставалось ничего другого, как снова переписать весь документ и снова его размножить по той причине, что [393] полковник счел целесообразным исключить из биографии упоминание о его службе в легионе «Кондор». Он ткнул пальцем в соответствующую фразу и сказал сравнительно вежливо:

— Это вы вычеркните, пожалуйста!

Спустя несколько дней меня опять вызвал к себе начальник штаба, но уже по совсем другому делу. Он начал беседу удивительным вопросом:

— Верно ли, что вы сегодня в коридоре беседовали с двумя унтер-офицерами?

Мне пришлось сначала поразмыслить; подобные беседы мне представлялись чем-то естественным и происходили настолько часто, что я не мог помнить о каждой из них. Итак, я ответил:

— Так точно, господин полковник, вполне возможно, Он посмотрел на меня с таким возмущением, как если бы я громко и отчетливо назвал его идиотом. Засим он прочел мне лекцию о правилах поведения, очевидно предусмотренных этикетом, принятым в бундесвере. Его проповедь завершилась такими словами:

— Заметьте себе, Винцер, просто невозможно, чтобы штабной офицер беседовал в коридоре с унтер-офицерами. Если у кого-нибудь есть к вам дело, он должен вас посетить в вашем служебном кабинете, разумеется предварительно попросив разрешение. Вам это понятно?

Мне было ясно, что он говорит, но понять его я был не в состоянии.

Я возвратился в свой кабинет и углубился в чтение интервью, которое дали «Шпигелю» офицеры из сектора психологических методов ведения войны главного штаба бундесвера. Оно было опубликовано в № 39 этого журнала от 24 сентября 1958 года; из-за этого интервью я и затребовал себе снова этот номер журнала. Под фотографией одного из участников беседы в редакций «Шпигеля» значилось: майор генерального штаба д-р Герме. Этот господин был мне хорошо известен; на последнем совещании в Бонне он сделал нам доклад о методах ведения психологической войны. Его настоящая фамилия была д-р Тренч. Как видно было из самого интервью, он занимался главным образом акциями, направленными против Германской Демократической Республики. Очевидно, он уже сам почувствовал, что это не слишком достойная [394] деятельность, и поэтому счел за благо скрыть фамилию. Я решил на следующих совещаниях получше присмотреться к этому майору и повнимательней его послушать.

Планы, карты и хрестоматия

В качестве офицера по связи с прессой я ежедневно получал все важнейшие газеты, выходящие в Западной Германии. Мои офицеры связи в частях, подчиненных нашей группе ВВС, занимались преимущественно провинциальными газетами, усердно стараясь разыскать статьи, враждебные бундесверу. Кроме того, мне доставлялись и некоторые иностранные газеты.

О печати Германской Демократической Республики я мог судить только по присылаемым мне выдержкам или цитатам с комментариями. Нельзя было предполагать, что таким способом можно хорошо разобраться в положении. Телевидение из ГДР не достигало Карлсруэ. Таким образом, радио оставалось единственным источником информации для тех, кто хотел себе представить, что делается «по ту сторону».

Прежде всего мне бросилось в глаза противоречие между утверждениями о мнимом бескультурье коммунистов и тем фактом, что по программам радиовещания ГДР можно было слушать произведения старых немецких мастеров, порой в самом совершенном исполнении. Такое любовное отношение к традиционному немецкому искусству и его интерпретация поразили меня больше, чем некоторые вполне логичные разъяснения по злободневным политическим проблемам. Все же политические передачи имели для меня большее значение.

Я услышал о многочисленных предложениях, которые Берлин направил в соответствующие инстанции в Бонне, и для меня было просто непостижимо, почему не было предпринято ни малейшей попытки серьезно рассмотреть эти предложения. Я услышал о многих письмах и заявлениях, с которыми правительство Германской Демократической Республики обращалось к нашему правительству, и не мог понять, почему они оставались без ответа.

Но вскоре мне стало известно с достаточной определенностыо, почему ФРГ абсолютно не желает и слушать о соглашении с ГДР. В Бонн вызвали на совещание офицеров службы безопасности, офицеров по связи с прессой [395] и офицеров — специалистов по психологической войне; на конференции снова сделал доклад майор д-р Тренч. Сей господин, выступающий и под фамилией д-ра Гермса, характеризовал, учитывая, что мы обязаны соблюдать тайну, — с грубой откровенностью психологическую войну против Германской Демократической Республики. Он изложил следующие основные положения:

— 17 июня мы упустили представившийся шанс так же, как весь запад упустил возможности, открывшиеся во время венгерского восстания. К сожалению, у нас тогда еще не было такого бундесвера, как нынешний. Мы должны всеми средствами добиваться, чтобы в определенный срок создать такую же обстановку, как тогда. Восстание в Восточной зоне дало бы нам историческое и нравственное право действовать.

С международной точки зрения всякая операция, предпринятая в этом районе для поддержания спокойствия и порядка, рассматривалась бы как полицейская акция...

Следовательно, мы никогда не признаем Восточную зону как государство, так как иначе самая незначительная операция означала бы вмешательство в дела другого государства. Только отказываясь от признания ГДР, мы когда-нибудь достигнем воссоединения.

Я понял, что мои самые серьезные опасении подтверждаются. Те самые методы, которые применялись в отношении Австрии, Протектората Богемии и Моравии и польских территорий, теперь хотят пустить в ход, чтобы вернуть ГДР «в лоно родины, в рейх», то есть включить в состав ФРГ: сначала психологическая и дипломатическая подготовка, а в конце концов — применение военной силы. При таких обстоятельствах исключалась какая бы то ни было готовность Бонна договориться.

Майор д-р Тренч говорил рассудительно, без пафоса, без резких жестов. Его доклад напомнил мне приказы по дивизии вермахта, когда в соответствии с обстановкой фиксировались в категорической форме длительность артиллерийской подготовки, точное время начала атаки и задача дня; не случайно вспомнился мне и тот большой конверт, который мы получили за несколько часов до нападения на Советский Союз, и снова меня охватило такое же щемящее чувство, как в ту ночь, в томительном ожидании часа, назначенного для вторжения в необъятные просторы Советской страны. [396]

И вот теперь снова идет подготовка «похода ради освобождения». Возможно ли?

Майор д-р Тренч, который сам руководил частью операций, направленных против Германской Демократической Республики, никогда бы не стал излагать подобные планы без одобрения министерства. Кроме того, они совпадали с заявлениями наших политических деятелей. В таком же духе, как д-р Тренч, высказывались Аденауэр, Штраус и Зеебом. Они игнорировали лозунг «Никогда больше!», Потсдамский договор и статус-кво в Европе. Достаточно вспомнить хотя бы слова, сказанные Францем Йозефом Штраусом в его речи в бундестаге 20 марта 1958 года:

«Мы знаем из прошлого, что стратегическое мышление прежнего германского генерального штаба охватывало все страны света. У него имелись варианты всех цветов радуги — голубой, желтый, зеленый и так далее, в исследованиях генерального штаба были подготовлены решения и для Запада и для Востока, потом еще прибавился Север. С исторической точки зрения миновало время столкновения между европейскими национальными государственными демократиями, как и между ненациональными государственными демократиями. Теперь военная подготовка для предотвращения войны имеет дело с одним-единственным вариантом — это «красный» вариант; «иных вариантов нет во всем мире».

А вот другая поучительная фраза из речи министра, произнесенной им в Калифорнии в Санта-Роза 25 июля 1958 года: «Вторая мировая война еще не кончилась».

Майор д-р Тренч мог быть уверен, что он вполне угодил министру. Будучи офицером генерального штаба, он лишь больше вдавался в подробности, считая, что в нашем кругу можно обойтись без принятых в публичных выступлениях псевдодемократических фраз об обороне. Нет, все, что он говорил, не было обывательскими угрозами или бахвальством в пивной, все было продумано и страшило своей достоверностью.

Когда докладчик кончил, я услышал одобрительный шепот собравшихся офицеров и увидел, что они кивают головами в знак согласия. Но по выражению лиц некоторых слушателей я мог заметить, что они озадачены и смущены. [397]

Во время перерыва отворили окна — свежий воздух был как нельзя кстати.

За нашим обедом мы обсуждали материалы «по идеологической работе», изданные главным штабом бундесвера. Наибольший интерес вызвал специальный номер «Бюллетеня информации для войсковых подразделений», посвященный 17 июня. В нем давались указания, как в частях «отпраздновать» этот день. Все в целом произвело на меня отталкивающее впечатление, особенно когда я услышал разговоры о «наших людях», которые были тогда убиты, ранены или отданы под суд.

Непосредственно после этого — вероятно, ввиду прямой связи с предыдущим — нам снова рассказали о формировании соединений по работе с листовками и громкоговорителями. Нам опять рекомендовали привлекать к работе бывших служащих нацистских отрядов по пропаганде, при этом подчеркивалось, что для них есть штатные должности с высокой оплатой. Майор Хаушильд из отдела печати взял меня под руку.

— Я ходатайствую о назначении меня на командирскую должность в подразделении по радиовещанию. Там больше шансов на продвижение, нежели у Шмюкле. Хотите тоже?

— А разве можно еще об этом ходатайствовать?

— Конечно. Офицеров по связи с прессой, кое-что смыслящих в этом деле, там принимают с распростертыми объятиями. Вам надо связаться с подполковником Миттельштедтом. Станьте на учет!

— Я наведу справки. За спрос ведь денег не берут.

Скажу здесь же: меня взяли на учет. Но до перевода не дошло, иначе я имел бы еще возможность заглянуть в адскую кухню пропаганды в эфире. Позднее, уже находясь в Германской Демократической Республике, я узнал о деятельности в Тевтобургском лесу первого моторизованного «солдатского радиопередатчика» — настоящей редакции на колесах, созданной по фашистским образцам, но современными средствами. То был батальон службы радиовещания 701; командиром батальона был Хаушильд, к тому времени уже произведенный в подполковники.

Я воспользовался обеденным перерывом, чтобы навестить старого знакомого в министерстве. Я застал его стоящим перед большими штабными картами. Они висели на стене, и, когда нужно было скрыть их от взгляда [398] непосвященных, задергивалась занавеска. Я считался «посвященным».

Мой приятель был в прошлом артиллеристом, а теперь занимался размещением ракетных подразделений. Мы вскоре заговорили о своем «ремесле».

— Заштрихованные значки — это уже занятые позиции, а незаштрихованные — это запланированные позиции. Вот тут ракеты земля — воздух, а здесь — земля — земля.

— Почему такое сосредоточение на юге? — спросил я.

— На этот счет надо бы сделать тебе обстоятельный доклад. Но я постараюсь быть кратким. Наши слабые пункты находятся на севере. Если русские ударят по Гамбургу, они смогут отрезать Данию и Норвегию от Центральной Европы. Если они продвинутся дальше, то вместе с Роттердамом и Антверпеном отрежут нас от путей снабжения. Наше уязвимое место — стык со Скандинавией.

— Прости, но я никак не пойму, почему же в таком случае мы не сосредоточиваем наши силы к северу.

— Потому что, по нашему мнению, уязвимое место Восточного блока находится на юге. Если угодно, теперь можно было бы снова применить правило: «Укрепляйте правый фланг!» Вот здесь, между прочим, красные линии из Франции к нам, они обозначают трубопроводы для снабжения горючим.

— А как же с севером?

— Сейчас там решающую роль играет военно-морской флот. Все остальное придет потом.

— Есть ли у нас вообще достаточно людей для ракетных подразделений? Разве кто-нибудь из нас, стариков, в этом что-либо смыслит?

— Мы обучаем наших специалистов в Америке, разумеется, они осваивают и ракеты с атомными боеголовками.

— Судя по тому, что я читал в печати, да и вообще слышал об этом, число таких специалистов еще крайне мало.

— Скажи, пожалуйста, ты наивен или просто притворяешься? Ты ведь служил в рейхсвере, в этой стотысячной армии. Разве мы тогда совали всем под нос цифры, из которых было бы видно, сколько резервистов мы обучили и какое оружие осваивали? [394]

— Конечно, нет. Но тогда была совсем другая ситуация.

— И тогда не другая, и теперь не иная. Если мы хотим что-либо собой представлять и чего-нибудь достичь, мы должны располагать современным оружием, а если нет, то можно уже сейчас сворачивать удочки. Мы как раз заняты тем, чтобы на базе новейших достижений науки перестроить наши дивизии по образцу «дивизии 59»; мы их превратим в соединения с атомным вооружением, которые могли бы действовать совершенно самостоятельно, у них не будет ничего общего с нашими старыми полевыми дивизиями; их огневая мощь в десять раз больше.

— Слышал. Но думаю, что в ваших играх вы распоряжаетесь чужим добром. Правда, атомные пушки есть в наличии, ракеты и самолеты с надлежащими бомбосбрасывателями и прицельным приспособлением — тоже. Но у нас нет ни атомных снарядов, ни боеголовок и никаких атомных бомб. К чему тогда все это затевать?

— Ты задаешь идиотские вопросы, мой дорогой. Тебе разве не известно, что мы каждый день, каждый час, да пет, каждую минуту должны быть готовы к тому, чтобы отразить атаку с Востока? Так ведь? Ну вот видишь. Все разговоры о постоянной готовности к обороне были бы бессмысленны, если бы мы не имели в непосредственной близости около орудий атомные боеприпасы, а у самолетов — атомные бомбы. Не было бы этого снаряжения на месте — все, что делается, было бы преступным легкомыслием.

— Ты прав, это было бы преступлением!

Полный воодушевления, он не расслышал интонации моей заключительной реплики.

Я уже не раз видел такие планы и схемы, какие мне только что были показаны: обыкновенные карты с обозначением уже занятых или запланированных мест расположения сухопутных, воздушных и военно-морских сил и территориальных войск; специальные карты, на которых обозначены лагеря, учебные плацы и авиационные базы, находящиеся в нашем распоряжении внутри страны и за рубежом, вплоть до полигона Бандырма в турецкой глуши, где наши эскадрильи истребителей упражнялись в обстреле целей ракетами; специальные карты с обозначением американской сети радаров, радиолокационной [400] системы дальнего обнаружения наших, военно-воздушных сил, месторасположения штабов и гарнизонов союзников с разъяснениями относительно структуры командования НАТО; кроме того, имелись схемы дислокации всех боеспособных вооруженных сил НАТО, карты, на которых был начертан ход состоявшихся или запланированных маневров, в целом или в отдельности направленных против Востока; не последнее место занимали карты целей с пометками относительно разведанных военных объектов «государств Восточного блока».

Все эти материалы я рассматривал со своеобразным смешанным чувством. С одной стороны, как офицер, я был восхищен такой всеобъемлющей работой генеральных штабов, а с другой — меня охватывал ужас при мысли о возможных последствиях этих подготовительных мероприятий.

Ускоренный курс обучения стрельбе из минометов, в котором я участвовал в 1931 году, происходил на основе планирования, представлявшего нарушение всех соглашений, заключенных Германией. Мобилизационный график, в соответствии с которым я в 1939 году укомплектовал три транспортные колонны, был разработан в совершенной тайне. Я тогда был восхищен подготовкой, проведенной в канцеляриях.

В мае 1940 года мы вступили на территорию Франции, используя карты, уже давно лежавшие в готовом виде, на которых были обозначены во всех подробностях необходимые военные данные. Пакет, который я в 1941 году получил в качестве командира роты, содержал лишь ничтожную выдержку из огромного плана военного нападения, который подготовлялся столь изощренно и замаскированно, что в Советском Союзе о близости войны но думал ни один человек.

Тогда над этими планами работало несчетное множество офицеров генерального штаба — и в рейхсвере и в вермахте. Работали совершенно так же, как теперь мой знакомый офицер.

Я уже давно не был столь наивен, каким казался, судя по моим вопросам. Но, задавая их, я походил на человека, который щиплет себя, чтобы убедиться, что это явь, а не страшный сон. Так я снова получил доказательства того, что за кулисами действуют мощные силы, их цель — втихомолку уготовить новые бедствия нашему народу. Слушая все это, я ощущал неприятный озноб и [401] испытывал непреодолимое желание выйти на свежий воздух.

Я простился со своим знакомым и зашел в другой отдел министерства, чтобы зарегистрировать заявку моей авиационной группы на «прощальные подарки» для увольняемых военнослужащих. По указанию генерала Каммхубера был издан сборник избранных произведений немецких писателей; его вручали каждому увольняемому в запас солдату вместе с отпечатанным и подклеенным к первым страницам посвящением главнокомандующего ВВС и пожеланием доброго пути. Офицер, которому была поручена эта операция, вручил мне книгу со словами:

— Вам эта книга, несомненно, доставит большое удовольствие.

Очень хорошее оформление книги, безусловно, могло доставить удовольствие, а также избранные произведения немецких поэтов, которых всегда приятно читать. Однако по понятным соображениям были представлены и Фридрих II, и Бисмарк, а выдержки из писаний Эрнста Юнгера придали книге пошлый характер дешевой милитаристской хрестоматии.

Перелистывая сборник, я наткнулся, например, на некоторые места из книги «Стальная гроза»; когда-то, в школьные годы, она вызывала мой восторг, в ротных библиотеках рейхсвера она обязательно имелась и — особенно после 1933 года — издавалась огромными тиражами.

Я прочел: «Обуреваемые разнообразными чувствами, порожденными жаждой крови, яростью и вином, мы шли в ногу, тяжело ступая, по неудержимо двигаясь к вражеским позициям... Чудовищная страсть к уничтожению, царившая на поле битвы, опьяняла наш мозг».

Или следующие строки: «Охваченный непреодолимым желанием выстрелить, я вырвал винтовку из рук унтер-офицера, глазевшего на это зрелище. Моей первой жертвой был англичанин, в которого я угодил на расстоянии ста пятидесяти метров, хотя рядом с ним шли два немца. Сложившись пополам, словно карманный ножик, он рухнул наземь».

Уже собираясь захлопнуть книгу и спрятать ее в портфель, я заметил следующее место: «Воину, идущему в атаку, застилает глаза кровавый туман, и он не в состоянии управлять своими чувствами. Он не намерен [402] брать пленных; он жаждет убивать. Перед его глазами уже нет намеченной цели, он во власти могучих первобытных инстинктов. И только когда прольется кровь, туман рассеивается в его мозгу; воин озирается, словно пробудившись от тяжелого сна».

Я спрашивал себя, как согласовать эту героизацию звериных первобытных инстинктов с тем, что говорилось в предисловии, которым Каммхубер сопроводил книгу: «В этом искусно и умно составленном сборнике отражены созданные в прошлом и в настоящем духовные ценности нашего западного общества, частью которого мы сами являемся и непреложные жизненные блага которого мы желаем сохранить в мире и свободе, а если нужно, готовы защищать как храбрые солдаты».

Что может быть общего у культуры, жизненных благ, мира и свободы с жаждой крови, стремлением убивать, страстью к уничтожению? Неужели эти инстинкты должны быть для солдат бундесвера воплощением мужества, которое ему понадобится, когда от него потребуют, чтобы он «защищал» ФРГ и, очевидно, сражался против немцев «по ту сторону»?

Сборник носил скромное название «Хрестоматия для немцев».

«Христианнейшие мореплаватели»

Осенью 1959 года мне было поручено организовать посещение военно-морского флота южногерманскими журналистами. Транспортная авиационная эскадра, расположенная в Мюнхене-Нойбиберге, предоставила нам два самолета «Норатлас», которые доставили нас из Штутгарта в Киль.

Первым пунктом программы был доклад адмирала Герлаха, который коснулся ядерной войны и кстати признался, сколь тяжело ему думать, что когда-нибудь и ему придется сбросить атомную бомбу на свой родной город Висмар. Однако тут же без всякой паузы, упомянув предложение польского министра иностранных дел Рапацкого создать в Европе зону, свободную от атомного оружия, адмирал объявил его неприемлемым.

Затем журналистам предоставили возможность осмотреть базу военно-морского флота. Мы видели подводные лодки «Акула» и «Щука», обе они остались от вермахта [403] и служили теперь для учебных целей. Мы отправились на торпедных катерах через Фленсбургский фьорд в датские воды, и там нас информировали о задачах военно-морских сил в Балтийском море. Нам рассказали о кораблях, оснащенных ракетами, о самоходных десантных баржах, о штурмовых лодках, о специальных заграждениях, о минах и о морской пограничной охране. В заключение мы посетили офицерскую школу военно-морского флота в Мюрвике.

После этой поездки журналисты опубликовали рекламные статьи о военно-морских силах и особенно подчеркивали их «оборонительный характер». Вероятно, они не читали программную работу «Морская мощь и безопасность» адмирала Фридриха Руге, главнокомандующего ВМС; участник двух мировых войн, он после тотального поражения гитлеровский Германии не нашел ничего лучшего, как в качестве советника Аденауэра вновь колдуя над географическими картами, дабы недвусмысленно сформулировать задачи военно-морских сил ФРГ.

Он писал: «Если твердо установлено, что Балтийское море во всякое время доступно для захода военных кораблей извне, то из этого вытекает, что давление великих морских держав проникает в глубь Балтийского моря вплоть до простирающегося на тысячи километров советского побережья, вполне пригодного для десанта почти на всем своем протяжении».

Вероятно, журналисты не были знакомы с политико-стратегическим исследованием, которое, основываясь на книге Руге «Размышления», издал «Кружок военных исследований»; эта работа вышла в издательстве «Миттлер и сын», в том самом, которое уже издавало инструкции для рейхсвера и вермахта.

В этой книге, в частности, говорилось: «Перед западной стратегией открываются серьезные перспективы воздействия на всю глубину территории противника, так как Балтийское море, глубоко вклинивающееся в Европейский континент, может служить морским путем, воздушным коридором — одним словом, свободной от препятствий «автострадой».

И далее: «Подобно Балтийскому морю, и Черное море глубоко вклинивается во фланги Советского Союза, так что перед Западом открывается возможность морских десантных операций... Теперь Германия — союзница великих [404] морских держав. Правда, из-за угрозы применения атомного оружия вряд ли мыслимы такие формы вторжения, как во время второй мировой войны или войны в Корее. Однако их место могут заменить новые формы комбинированных, с участием флота военных действий, когда, несмотря на значительное рассредоточение сил, осуществляется, хотя бы с помощью вертолетов, быстрая концентрация сил и тем самым открывается возможность образования предмостных укреплений и ударных группировок, издалека угрожающих глубокому тылу противника».

Вероятно, журналисты действительно не знали об этой концепции агрессии, об этой взлелеянной в бундесвере идее «клещей», образуемых операциями со стороны Балтийского и Черного морей; поэтому они и описывали много дней и на многих страницах «оборонительный характер» военно-морских сил ФРГ.

Все же журналисты должны были бы задуматься над докладом офицера по связи с прессой ВМС, который им рассказал о происходившем в мае 1959 года маневре и десанте «Желтый волк» под командованием адмирала Ценкера, когда при участии оснащенных ракетами десантных катеров разыгрывалась атака танковых подразделений на чужеземное побережье.

Им следовало бы также задуматься и над тем, что этот офицер по связи с прессой рассказывал об апрельских маневрах НАТО, во время которых адмирал Герлах являлся главнокомандующим датских, норвежских и западногерманских военно-морских соединений.

Наконец, журналисты должны были бы насторожиться, слушая речи другого морского офицера; потопив во время войны множество пассажирских, торговых и военных су-дол, он дослужился до Рыцарского креста и теперь утверждал, что у пас по сравнению с прошлым большое преимущество, так как нам не надо выступать против Англии, а можно вместе с западными державами плыть в кильватере НАТО.

Я подумал, что произошло бы, если бы наши военно-морские силы когда-нибудь попытались заставить флоты других стран идти в кильватере западногерманских военных кораблей. Если уже наши адмиралы командуют военными кораблями тех стран, на которые Германия недавно напала при содействии этих же командиров, то не исключено, что эти стратеги когда-нибудь попытаются использовать [405] потенциал НАТО. Вот только не ясно было, разделяют ли восторг адмирала Руге по поводу «серьезных перспектив западной стратегии» штабы Лондона, Осло и Копенгагена. Во всяком случае, Франция уже в марте 1959 года решила вывести французский средиземноморский флот из-под подчинения НАТО в случае войны.

Все это явно мало занимало участников «информационной поездки». Они опубликовали «благожелательные» отчеты, и тем самым были с лихвой возмещены наши затраты на самолет, отели, угощение с вином, страховку и прочес.

На обратном пути в Штутгарт много шутили и смеялись. Один из журналистов купил своему сынишке игрушечный водяной пистолет, с виду очень похожий на настоящий револьвер. Я взял его на минуту, прошел в кабину пилота, направил «пистолет» на капитана из Мюнхена и потребовал:

— Тотчас же повернуть на восток! Курс на Берлин! Посадка в Шенефельде!

Капитан весело ответил:

— О'кей!

Все рассмеялись.

Потом я вернул пистолет владельцу. Он поддержал шутку:

— Жаль, что водой его не проберешь.

После моего переселения в Германскую Демократическую Республику один из журналистов писал в своей газете: «А может быть, мрачная шутка майора отражала такие его настроения, о которых мы и не догадывались».

Ну конечно же, господа газетчики не могли знать моих настроений. Я сделал иные выводы из посещения военного флота, нежели они. Но моя тогдашняя выходка действительно была только озорной шуткой.

Наблюдения и выводы

Тем временем на моем письменном столе накопились горы поступивших бумаг; канцелярщина с ее приказами, распоряжениями, циркулярами, рапортами и многим другим приобрела такие огромные размеры, что никто уже не был в состоянии даже прочесть все ежедневно поступающие бумаги, а тем более обработать их, даже превратив ночь в день. Достаточно много времени уходило и на то, чтобы ознакомиться с сообщениями о важнейших [406] происшествиях и проштудировать весьма поучительные донесения о различных учениях и маневрах.

После 14 января 1959 года, этого «черного дня», серия «аварий на производстве» получила свое продолжение. Редкая неделя проходила без того, чтобы не было аварии самолета, несчастных случаев со смертельным исходом из-за чрезмерной нагрузки пилотов. Впрочем, эти потери не шли в сравнение с запланированными при учениях и маневрах цифрами убитых. Тут уж дело шло о сотнях тысяч и миллионах; как нечто само собой разумеющееся, постоянно планировали применение атомного оружия, конечно в качестве «ответного удара», так как вымышленным поводом для него всегда было «нападение красных» на ФРГ.

Вскоре в моей работе офицера по связи с прессой наступил перерыв на несколько недель, так как мне было поручено замещать начальника отдела А-2. Для того чтобы разъяснить, о чем при этом шла речь, я сначала в нескольких штрихах обрисую структуру нашего штаба.

Я уже упоминал в другом месте, что деятельность нашего авиационного командования распространялась на южную часть ФРГ. Во главе авиационной группы стоял командующий; его непосредственными помощниками были начальник штаба, главный советник и группа переводчиков. Штаб — на языке НАТО «Air Staff» — в военно-воздушных силах, «Admiral Staff» — в ВМС и «General Staff» — в армии — состоял из пяти отделов от А-1 до А-5, соответственно в армии от Г-1 до Г-5.

Отдел А-1, следовательно в армии Г-1, ведал вопросами личного состава, такими, как повышения, перемещения, жалобы, награждения, аттестация и, естественно, новые формирования. Ему также была подведомственна «идеологическая работа» и связь с гражданскими организациями.

В компетенцию отдела А-2 входила военная контрразведка и «вооружения иностранных армий». Он должен был следить за соблюдением во всех подчиненных подразделениях инструкций по безопасности, осуществлять надлежащие мероприятия по контрразведке, держать под своим контролем засекреченную деятельность и заботиться о получении возможно более обширных сведений о потенциальном противнике.

Отдел А-3 ведал планированием, организационными вопросами и обучением. В этом отделе сосредоточивались [407] все отчеты о результатах боевой подготовки и сводки выводов из полученного опыта. Отдел А-3 разрабатывал также вопросы, связанные с дислокацией имеющихся воинских частей.

Отдел А-4 ведал всей службой тыла, следовательно, материально-техническим обеспечением и другими вопросами снабжения.

Отделу А-5 была подчинена служба связи.

При штабе еще состояла в качестве специального отдела «группа инфраструктур», где я после окончания курсов в Мюнхене начинал свою службу в бундесвере в должности начальника канцелярии и заведующего секретным отделом.

А теперь мне предстояло замещать начальника отдела А-2. Несомненно, меня ожидала очень интересная работа и сверх того я имел возможность убедиться, что мои начальники по-прежнему относились ко мне с неограниченным доверием, хотя я и позволял себе неоднократно критические высказывания. В прошлом я был бы горд тем, что мне предоставлен случай оправдать доверие на посту руководителя отдела штаба. Теперь я таких чувств не испытывал. Теперь я уже не был лишен сомнений и, собственно говоря, привлекало меня только то, что я познакомлюсь с новой сферой деятельности. Я получил возможность разобраться в таких вещах, которые в другом гарнизоне и даже на более высоком посту были бы от меня скрыты и остались бы для меня не известны. То, что я там узнал, лишь укрепило меня в моем представлении о бундесвере и о его целях, сложившемся у меня уже ранее. Оглядываясь назад, я могу, пожалуй, сказать, что новая работа послужила, последним решающим толчком для моего отхода от милитаризма.

Отдел А-2 был расположен в особом здании. Чтобы попасть в рабочее помещение, надо было пройти через холл, который был перегорожен сквозной решеткой, а за нею находилась массивная, всегда запертая дверь. Между решеткой и дверью стояли часовые. Без предварительного обращения и без разрешения начальника А-2 никто не мог проникнуть в эту священную обитель, сколько бы разных удостоверений посетитель ни предъявлял. Никому и не следовало там появляться, кроме допущенных сотрудников. [408]

После того как начальник отдела майор Эндрес вкратце ввел меня в курс работы в качестве его заместителя, он привлек мое особое внимание к одному обстоятельству:

— У входа в наше здание сидит инвалид войны в своей коляске. Заметили вы его?

— Вы имеете в виду продавца сигарет с лотком?

— Совершенно верно, именно его. Любопытно, почему он обосновался как раз перед нашей дверью?

— Вероятно, рассчитывает здесь больше продать.

— Допускаю. Но почему этот субъект постоянно что-то записывает? Вероятно, он регистрирует всех, кто входит и выходит.

— Что тут регистрировать? Он каждый день видит одних и тех же унтер-офицеров и офицеров.

— Мой дорогой Винцер, вы это еще поймете. У меня есть мой собственный опыт. Вы что же, думаете, Восток пользуется другими методами, чем мы? Всякая мелочь представляет интерес. Так что обратите особое внимание на этого человека! Попробуйте выяснить, что он записывает!

Начальник А-2 уехал в санаторий, а я занял его место. Это были весьма поучительные недели.

Сначала я установил, что майор Эндрес завел особые дела на офицеров штаба, где хранились документы с доносами и «пометками о благонадежности», документы, о существовании которых никто и не подозревал.

Таковы были, например, дела полковника Хоцеля и подполковника Гофмана-Лерцера. Оба они, находясь в советском плену, участвовали в деятельности Союза немецких офицеров, и поэтому, когда они стали военнослужащими бундесвера, над ними было установлено наблюдение военной контрразведкой ФРГ и отделом А-2. Хотя полковник Хоцель позабыл выводы, сделанные им в плену, все же со всех сторон поступали доносы его прежних фронтовых товарищей, добивавшихся его увольнения из бундесвера, правда тщетные, так как он решительно поддержал Аденауэра. Зато подполковника Гофмана-Лерцера уволили в отставку, так как было доказано, что он переписывался со своим другом, бывшим членом Союза немецких офицеров. Все эти документы я обнаружил в делах отдела.

По вопросам обеспечения безопасности отдел А-2 должен был сотрудничать с комендантами гарнизонов и частей [409] территориальной обороны. Таким образом, я познакомился с подготовкой возможной мобилизации. В этом случае, например, автомобильная ремонтная мастерская вместе со всем своим персоналом и материалами должна была превратиться в ротную мастерскую, а фирма по строительству водопроводов и канализации должна была образовать саперное подразделение. Все уже успели взять на учет и «охватить». Нужно было только иметь наготове военную форму, огнестрельное оружие для солдат, маскировочную краску для машин, некоторые специальные инструменты и — если директор фирмы не является резервистом — необходимое число офицеров запаса. Для легализации всех этих мероприятий недоставало только чрезвычайных законов, принятия которых уже требовали руководящие круги ХДС.

Пожалуй, мало кто из бывших солдат мог предполагать, что почти все они без исключения зарегистрированы и «запрограммированы» с приложением данных об их последнем воинском звании, последнем месте службы и характеристики на случай дальнейшего использования. Все Нужные для этого материалы были предоставлены адресными бюро, солдатскими союзами и отделами социального обеспечения «по параграфу 131»{60}. Таким способом в ФРГ взяты на учет на случай «возможных событий» более двух с половиной миллионов бывших солдат. Наряду со списками «достойных состоять в армии», в том числе и многих инвалидов войны, имелась и картотека под рубрикой «нежелательные элементы», то есть сутенеры, скупщики краденого, представители фирм или мелкие торговцы, обжуливавшие солдат, гомосексуалисты и, разумеется, лица, подозреваемые в том, что они коммунисты, — пестрая смесь политических и уголовников.

Весьма поучительны были доклады о настроениях бывших военнослужащих горнопехотных частей, принимавших участие в солдатских встречах дивизии «Эдельвейс» в Австрии. Согласно этим донесениям, в «солдатских кругах Австрии» уже не оценивают отрицательно прошлое— простили захват Австрии Германией в 1938 году — и не без интереса относятся к возможности нового варианта «Великой Германии». Во всех сообщениях прдчеркивалось, что в Австрии разрешено носить старые ордена со свастикой. [410]

Понемногу я углубился в чтение всех этих материалов. Но тем временем из одного гарнизона поступил сигнал тревоги, так как исчез солдат или пропал секретный документ, а может быть, и то и другое. Так началась моя будничная работа в отделе А-2, сотрудничество с военной разведкой ФРГ, телефонные переговоры, телеграммы, допросы, бумажная волокита. Чаще всего солдат н секретный документ исчезали бесследно.

Особенное внимание я уделял ежемесячным отчетам в красной обложке, касавшимся Германской Демократической Республики, и притом не только Национальной народной армии, но и размещенных в ГДР советских войск. Эти отчеты содержали сообщения агентов о численности гарнизонов, о строительных работах, передвижении войск, вооружений, персональных перемещениях, и все это подкреплялось, разъяснялось или дополнялось с помощью фотографий и чертежей, а также докладов о моральном состоянии. С интересом изучал я танк «Т-54» по чертежам и фотографиям, снабженным техническими данными, характеристикой брони и вооружения. Такой месячный отчет был пухлым, как телефонный справочник; и не удивительно, ведь эта шпионская библия, кроме всего, содержала подробное изложение результатов производившихся из Западного Берлина с помощью радаров и радио наблюдений над маневрами военно-воздушных сил.

Меня заинтересовали разнообразные специальные карты, на которых были обозначены авиационные базы ГДР, а также других государств Варшавского пакта, мосты в ГДР, ЧССР, Венгрии и Австрии с указанием их грузоподъемности. Не обошел я вниманием и секретный документ, из которого явствовало, что в Шпандалене размещены самолеты «У-2». Знакомясь с этим документом, я вспомнил, как на авиабазе Рамштейн офицер военно-воздушных сил США бахвалился, будто во всем Восточном блоке нет ни одной поляны и ни одного сарая, который ими не был бы сфотографирован.

В общем у меня создалось впечатление, что ведется огромная и кропотливая шпионская работа. Разумеется, мне было известно, что каждое государство старается получить сведения об экономической и военной силе своего потенциального противника. Подобный сбор сведений — необходимая профилактическая мера даже для страны, которая заботится только об обороне. [411]

Но тут неизбежно возникала аналогия со злополучным прошлым. Неоднократно в той же организации и теми же способами заготовлялись карты, которыми пользовалась кайзеровская армия 1914 года, а спустя много лет, в 1939 году, — вермахт, совершая нападение на соседние государства. Первоначальные успехи в обеих мировых войнах были обусловлены не только преимуществом внезапности, но и наличием картографического материала, разработанного до малейших деталей. Генерал Гелен, возглавлявший во время второй мировой войны отдел «Иностранные армии Востока», теперь из центра в Мюнхен-Пулахе руководил разведкой ФРГ. Его бывшие сотрудники, специалисты из рейхсвера и вермахта, служили в ведомстве по охране конституции, в военной разведке ФРГ и в других такого же рода организациях, собирая материал для бундесвера.

Когда реваншисты твердят о непризнании ГДР и о возможных «полицейских акциях», из этого, естественно, вытекает, что шпионская деятельность и огромные затраты на нее имеют лишь одно назначение: обеспечить молниеносное осуществление запланированных операций. Бонн, очевидно, надеется таким способом помешать нанесению оборонительного атомного удара. Это звучало абсурдно, но мне уже тогда стало ясно, что решающую роль там играют люди, которые уже дважды неправильно оценили реакцию противника и соотношение сил. Несколько недель моей работы в качестве заместителя начальника отдела А-2 закончились так же, как начались. Когда майор Эндрес возвратился из санатория, первый служебный вопрос, который он мне задал, был тот же, что и в день отъезда:

— Вы наблюдали за субъектом в коляске инвалида?

— Я каждый день покупал у него сигареты.

— Великолепно, это вы ловко придумали. Удалось вам при этом что-либо выяснить?

— Еще бы, даже кое-что совсем необычное.

— Что же именно?

Я заставил моего собеседника потомиться в ожидании. Затем сказал театральным шепотом:

— Я установил, что этот человек записывает в тетрадке свои доходы, чтобы самым добросовестным образом выполнить перед финансовым ведомством обязательства по уплате налога на оборот. Правда, случай далеко не обычный? [412]

Майор Эндрес внимательно па меня посмотрел. Он в уме «комбинировал» факты. Наконец он сообразил и даже рассмеялся, а это уже немало для сотрудника отдела А-2.

Излечен

Все детали, с которыми я знакомился, все высказывания, которые я слышал, подобно отдельным частицам мозаики, составляли единую картину страшной военной концепции, конечной целью которой являлась изоляция и затем аннексия ГДР. Таковы были выводы, сделанные мною ко времени возвращения на работу по связи с прессой.

Я получал доклады о грубом обращении с подчиненными и жалобы солдат. Но я должен был уверять редакции газет в том, что идеологическая работа в бундесвере проводится «успешно».

Мне были известны планы военно-морского командования, я знал, что командование армией всецело во власти ложных традиций, я слышал высокомерные и никчемные высказывания командования военно-воздушными силами. Но редакциям газет я должен был продавать гнилой товар — версию о «новом духе» в бундесвере.

Я наблюдал подготовительные мероприятия, целью которых было превратить бундесвер в сильнейшую западноевропейскую военную силу. Но я должен был в прессу продвигать статьи, которые ослабили бы значение подобных выводов.

Мне были известны планы воссоединения и «освобождения», которые могли лишь привести к новой войне. Но я должен был убеждать журналистов, чтобы они печатали как можно больше статей об «оборонительном характере» бундесвера.

Постоянно передо мной вставала дилемма, обусловленная тем, что я был вынужден говорить и действовать в противоречии со своими убеждениями. Теперь я счел бессмысленным донкихотством мои попытки в повседневной тягостной работе смягчить и демократизировать условия в бундесвере. Но я еще не принял никакого решения относительно того, как дальше поступать. Пока что я нашел наиболее удобный выход — поехал лечиться в Бад-Хейльбрунн близ Бад-Тольца в Баварии. [413]

Маленький Хейльбрунн со своим чудодейственным источником расположен в стороне от большой дороги. Там нечего делать кричащей рекламной индустрии развлечений и алчущим заработка модным врачам. Как раз на таком курорте я мог обрести покой и отдых, в которых так нуждался.

В частном санатории, превосходно организованном, я получил хорошую отдельную комнату с балконом, откуда открывалась перспектива поднимающихся полого вверх гор и лесов. Леса влекли под сень своих деревьев, и я гулял там часами после обычных дообеденных процедур и после обеда. Ходил наедине со своими мыслями. Наконец я был свободен, избавлен от тисков повседневной службы и от тягостной необходимости лицемерить и скрывать свои мысли.

То были тридцать дней размышлений. Но ни очаровательные пейзажи, ни заботливое отношение семьи врача и персонала санатория и различные приятные стороны благополучного и удобного времяпрепровождения — ничего не могло меня отвлечь от хода моих мыслей. Пути обратно уже не было, только вперед. Но куда вперед?

В любую погоду я уходил в горы. Когда же солнце светило особенно горячо, меня влекло к озеру, до которого было всего несколько минут ходьбы. Охотнее всего я уплывал далеко, туда, где я, лежа на спине, мог предаваться движению волн; один, вокруг водная гладь, и на берегу озера встающие стеной леса. А вверху беспредельное небо с плывущими по нему облаками.

Одиночество может стать смертельно мучительным, но иногда человеку .надо побыть одному, чтобы выздороветь. Я был один наконец, совершенно один.

И мысли текли свободно.

Мне было ясно, что рано или поздно придется действовать, я должен буду принять решение, если не желаю снова разделить ответственность и вину за происходящее. Я должен заговорить. Слова протеста были у меня на устах. Молчание означало дальнейшее участие в маскировке и оглуплении. Все чаще мне приходилось наблюдать, как люди, особенно молодежь, выражают сомнения и протест. Критика по адресу правительства и бундесвера принимала все более явственные формы. Не должен ли я к этому примкнуть? Это, казалось, было возможно, потому что я мог в любое время выйти из бундесвера, [414] рассчитаться с ним. Но, с другой стороны, в качестве офицера я был до конца жизни связан обязательством, хранить тайну, если не хотел, чтобы меня посадили в тюрьму.

Если же, несмотря на все, я захотел бы высказаться и предупредить об опасности, то я мог бы это сделать только за пределами ФРГ. Между тем отношение к ГДР неизбежно связано с отношением к коммунизму. Верно, я был неплохо информирован и мыслил реалистично, моя точка зрения не соответствовала тому, чего добивалась наша пропаганда, но тем не менее при мысли о другой Германии меня охватывало какое-то смутное беспокойство, вставала картина мира, мне чуждого и холодного.

Таким образом, оставалась -лишь перспектива переезда за границу, на Запад. Но было ли это действительно выходом? Отнеслись ли бы там достаточно серьезно к моим предостережениям? Находился ли бы я там в безопасности от происков посланцев генерала Гелена, которые ни с чем не считаются, когда им нужно пресечь распространение неприятной для них правдивой информации? Может быть, меня даже передали бы западногерманским властям?..

Я был не в состоянии прийти к окончательным выводам. Я все размышлял и ломал себе голову, часто мне не спалось. Ночь напролет я беспокойно ворочался с боку на бок. Мои мысли вращались в замкнутом круге, и я не находил выхода. Порой, когда я чувствовал ужасную усталость и все же мучился бессонницей, я едва не терял самообладание. Тогда я пытался убедить себя, что я один все равно ничего не могу изменить и, может быть, для меня было бы даже лучше, если бы я без оглядки продолжал участвовать в начатом деле, не пытаясь сворачивать в ту или иную сторону. Нет никакого смысла противопоставлять себя «тем, другим, вверху», ведь все равно все пойдет своим чередом, как должно быть, так говорил я самому себе в минуты полной растерянности.

Но в моем настроении произошел неожиданный перелом после на первый взгляд мелкого и малозначительного обстоятельства, но, как это бывает, сыгравшего решающую роль. Бундесвер заключил с санаторием в Хейльбрунне договор, на основании которого примерно треть его пациентов составляли офицеры, в том числе и мой сосед генерал Легелер. Я уже встречал его когда-то [415] и Травемюнде, где он торговал канцелярскими принадлежностями. Теперь он снова стал генералом с головы до ног. Рассказывая о последних маневрах на юго-востоке, он издевался над державшимися недостаточно молодцевато американцами, которые при наступлении через Дунай двигались, по его словам, «словно разбитые параличом», и значительно отстали от яростно атаковавших дивизий бундесвера. По его мнению, командование допускало существенные промахи, и по этому поводу генерал Легелер охотно выражал свое возмущение в часы вечерних сумерек за кружкой пива в трактире «Почта». В Хейльбрунне он набирался сил для выполнения новых задач. Бонн счел, что он подходит для занятия поста начальника академии бундесвера в Гамбурге-Бланкензее. Очевидно, на него можно было положиться в том отношении, что он внушит будущим генштабистам бундесвера тот традиционный дух, который господствовал в вильгельмовской армии, рейхсвере и вермахте и обрек нас на два катастрофических поражения в войне.

Генерал Легелер рекомендовал мне прочесть мемуары генерал-фельдмаршала фон Манштейна, чтение которых, по его словам, «весьма поучительно». Сначала я взялся за книгу без охоты, но потом мне захотелось узнать, какие мысли высказывает о последней войне бывший командир того батальона, в котором я служил во времена рейхсвера.

Чтение оказалось действительно поучительным, а для меня решающим.

Сотни офицеров генерального штаба всех рангов когда-то трудились над подготовкой Германии к войне п разрабатывали планы отдельных походов; они были готовы следовать за «величайшим полководцем всех времен». Генерал-фельдмаршал фон Манштейн в своей книге «Потерянные победы» оправдывал эту позицию в следующих словах:

«Безусловно, нельзя отмахнуться от оценки роли Гитлера как военного руководителя, сославшись на ходящее словцо «ефрейтор времен первой мировой войны». Он, несомненно, обладал определенной проницательностью в отношении оперативных возможностей...»

Но поскольку господин фон Манштейн выполнял функции советника федерального правительства и главного штаба бундесвера, он одновременно был вынужден [416] привести «убедительные» объяснения, почему ему и его коллегам по генеральному штабу не удалось добиться «конечной победы». Поэтому он старался на многих страницах реабилитировать себя и генералитет, пытаясь вину за поражение возложить исключительно на Гитлера: «Уже при изложении планов вторжения в Великобританию было показано, что Гитлер организовал верховное военное командование таким образом, что не существовало никакой инстанции, которая могла бы давать ему советы относительно ведения войны в целом и была бы в состоянии составить общий план войны».

Или так: «Переоценка Гитлером силы своей воли и своих способностей привела к тому, что он все чаще пытался посредством отдельных распоряжений вмешиваться в командование операциями подчиненных штабов».

И далее: «Напротив, Гитлер думал, что он за своим письменным столом в состоянии все предусмотреть лучше, чем его командиры на фронте... Тем самым он уничтожал предпосылки подлинного военного искусства и руководства».

Значит, с одной стороны, Гитлер обладал проницательностью полководца и с ним можно было иметь дело. И в то же время он держал в своих руках все нити руководства и никто не мог противиться его решениям. Из этой главы, в которой мысль совершает головокружительные повороты, как в слаломе, надлежало сделать конечный вывод, что Германия выиграла бы войну, если бы господин фон Манштейн был верховным главнокомандующим вермахта.

Бывший генерал-фельдмаршал упрекал Гитлера за то, что тот руководил дилетантски. А он-то сам не удосужился хотя бы разок посетить в «котле» на Волге подчиненную ему 6-ю армию, чтобы лично получить представление об обстановке. Однако именно судьба этой армии, бессмысленно принесенной в жертву, послужила фон Машнтейну поводом для в высшей степени своеобразных рассуждений: «Однако, сколь ни тяжела была потеря 6-й армии, все же из этого не вытекало, что война на Востоке — и тем самым война вообще — неизбежно была проиграна. Можно было еще навязать ничейный исход, если бы германская политика и командование вермахта действовало бы в таком направлении». [417]

Исследователи вскрыли нелепость запоздалых усилий господина фон Манштейна пожать плоды не использованных во второй мировой войне стратегических возможностей; тем не менее в бундесвере рекомендуют читать эту книгу бывшего кольбергского командира батальона рейхсвера, носившего каску из папье-маше. Надеются, что солдаты бундесвера и западногерманское население просветятся и поймут, что теперь за дело взялось более одаренное командование, нежели во времена Гитлера, а это должно вновь пробудить «воинский дух» и стремление к «походу на Восток».

Раньше я не имел времени для того, чтобы прочесть эту книгу. Однако я буду вечно благодарен генералу Легелеру за то, что как раз в тот период, когда я «про~ ходил курс лечения», он порекомендовал мне подобное «трудное» чтение. Теперь я прочел книгу два раза подряд, не спеша и размышляя над нею. При этом снова первенствующее значение приобрела проблема военной присяги, которая столь часто вызывала мои раздумья и сомнения. Все упорнее я сопоставлял фон Манштейна с другим моим командиром, генералом фон Зейдлицем. Сравнение между этими двумя людьми сыграло для меня решающую роль.

Безусловно, фон Манштейн никогда не нарушал присяги. Он сохранял верность кайзеру, Эберту, Гинденбургу и Гитлеру, точно так же как он теперь соблюдал верность Аденауэру. Он оставался верен, пока ход событий не освобождал его от принесенной клятвы. И пусть тем временем все в мире пойдет прахом. Трижды наблюдал я его деятельность: в рейхсвере, в вермахте и теперь в качестве советника бундесвера. Случайность это или система? Чьим интересам служили фон Манштейн и прочие генералы? Разве дело не заключалось неизменно и стремлении захватить чужие страны и богатства их недр, в достижении экономических целей? А крупная индустрия? Она снабжала оружием Вильгельма II и Гитлера, получала барыши на каждом снаряде, каждой бомбе, на каждом убитом в последней войне, а теперь она же вооружает бундесвер. Разве теперь не фигурируют те же самые фирмы и фамилии?

Совсем иначе обстоит дело с командиром дивизии генералом фон Зейдлицем. Правда, он человек той же [418] армии, но солдаты на передовой видели его чаще, чем господа в штабе. Однако не этим одним определяется различие. Зейдлиц также служил кайзеру, Веймарской республике и Гитлеру. До Сталинграда. Тут-то генерал стал самостоятельно мыслить и действовать. Он потребовал дать согласие на капитуляцию, прекратил огонь на своем участке фронта и разорвал присягу, когда понял, что продолжать служить Гитлеру — значит совершать преступление перед немецким народом. Его деятельность в Национальном комитете «Свободная Германия» представляла собой борьбу против фашистской Германии и тем самым за возрождение Германии. Ему, наверно, нелегко дался отказ от предубеждения против коммунизма, но генерал фон Зейдлиц не считал возможным уклониться от выполнения своего долга перед своими солдатами и своим народом. Теперь его обвиняют в измене и нарушения присяги именно те генералы, которые призывали «держаться до конца». Эти узколобые подхалимы, неспособные самостоятельно мыслить, шедшие за Гитлером вплоть до самой последней груды развалин, они осмеливаются присваивать себе роль судей над человеком, который противостоял Гитлеру!

Два командира, сыгравшие роль в моей жизни — в войне и мире, — были для меня символом двух различных путей. Оставаться ли мне вместе с Манштейном или следовать примеру Зейдлица?

Мне уже больше не нужно было долго взвешивать аргументы и контраргументы. Я принял: решение действовать в согласии со своей совестью, а все, что этому противоречит, всяческие предубеждения отбросить в сторону во имя высшей ответственности и при ближайшей благоприятной возможности переселиться в Германскую Демократическую Республику. Теперь передо мной стояла ясная цель, я как бы снова обрел подлинное дело. Мучительные раздумья пришли к концу, сомнения рассеялись.

С совершенно новым, жизнерадостным чувством бродил я по лесам. Погода казалась мне более приятной, люди — более приветливыми, а жизнь — более привлекательной. Я должен был сдерживать себя, чтобы не поделиться с кем-нибудь принятым мною решением. На мои планы уже не могло повлиять то, что я еще не видел собственными глазами ГДР. Осуществление моего плана зависело теперь лишь от выбора подходящего момента. [419]

Сначала я поехал обратно в Карлсруэ. Когда я снова явился на службу, встретивший меня майор посмотрел на меня с удивлением и сказал не задумываясь:

— Ну, лечение пошло вам на пользу.

Шах и мат!

В бундесвере с самого начала ощущался недостаток в военных врачах. Во многих гарнизонах штатские врачи наряду с частной практикой оказывали медицинскую помощь и военнослужащим. В результате обслуживание происходило по конвейеру. Вряд ли удалось бы наладить санитарную службу, если бы не было старых унтер-офицеров с соответствующим опытом.

Один-единственный врач обслуживал в гарнизоне нага штаб вместе с подразделением связи и огромным числом мелких воинских частей. Наконец прибыл второй врач, к которому я и обратился, чтобы пройти обследование после курса лечения. Он был родом из Саксонии.

Д-р Тверсник был спокойным, рассудительным человеком; в дальнейшем мы с ним иногда встречались и частным образом. Он играл в шахматы, и — что было для меня важнее — он прибыл «оттуда».

Сначала он был весьма сдержан в разговоре — он еще не обжился как следует, но позднее оттаял.

— Доктор, какова там, собственно, жизнь, в Зоне?

Я должен был так сформулировать вопрос, чтобы не было повода для ложного истолкования моего интереса. Он дал именно такой ответ, какой, пожалуй, дал бы каждый находившийся в его положении.

— Какая там может быть жизнь? Плохая, конечно.

— Вы голодали?

— Нет, этого я не могу сказать. Верно, многого не хватает, но голодать нам не приходилось.

— Вы, как врач, мало зарабатывали?

— Нет, нет. Наоборот.

— А машина у вас была?

— Я бы не мог без нее обойтись при посещении пациентов.

— У вас была большая практика?

— О да, у меня было больше пациентов, чем даже хотелось. Надо вам сказать, что там, на той стороне, еще нет достаточного числа врачей. Еще пройдет некоторое [420] время, пока подрастет смена, подготовленная в университете.

—Так чем же вы были вообще недовольны?

Д-р Тверсник углубился в изучение фигур на -доске,. но тем не менее не сделал очередного хода. Наконец он поднял на меня глаза и откликнулся на мой последний вопрос:

— Я готов вам объяснить. Мы должны были получить новую квартиру, но дело тянулось, Нас все кормили обещаниями. Вот однажды вечером в пивной я выражал возмущение и даже бранился. Ночью раздался телефонный звонок.. Меня предупредили, что есть намерение меня арестовать. Тотчас после этого мы упаковали вещи и выехали в Берлин. Там мы оставили нашу машину на улице и вылетели из Темпельхофа в Западную Германию. Вот и все.

— Только потому, что вы возмущались задержкой в получении квартиры, вас должны были арестовать? А почему вы не обратились в ведомство по жилищным делам?

— Это не имело никакого смысла.

— Вы полагаете, что вам, как врачу, не предоставляли квартиру намеренно, для того, чтобы вызвать ваше раздражение?

— Конечно, нет, но я очень громко бранился в пивной, кто-то подслушал и передал дальше. К счастью, меня предупредили, не знаю кто, голос был мне совершенно незнаком. Но это ведь и несущественно.

Это было как раз весьма существенно, но я сумел это выяснить гораздо позже.

Я никак не мог понять, почему врач из-за такого глупого эпизода отказался от своей практики, и продолжал допытываться:

— Была ли у вас какая-нибудь другая причина переселения, на Запад? У вас не хватало лекарств, вы встречали помехи в вашей профессиональной деятельности?

— Да нет, на это не приходилось жаловаться. Совершенно между нами: нам жилось хорошо, передо мной были открыты все возможности. Решающую роль сыграла моя жена. Ее привлекала жизнь на Западе. Вы понимаете: нейлоновые чулки, блузки, пуловер, духи, лимоны и бананы. Вот мы и уехали после телефонного звонка. Нам было нелегко все там оставить. Конечно, [421] со временем мы снова обзаведемся одеждой, мебелью, машиной и всем прочим, но есть такие личные вещи, которые другими не заменишь. С этим надо примириться.

Наступила пауза в беседе. Я внезапно представил себе, как я тоже отправлюсь в путь, в неизвестность, брошу все свое имущество, откажусь от хорошо оплачиваемой должности, от привычного круга занятий и жизни.

Д-р Тверсник нарушил ход моих мыслей:

— Я объявил «гарде». Ваш ход!

Своим последним ходом он создал угрозу моему ферзю, но не заметил, что одновременно у меня образовались лучшие шансы. И прежде чем взяться за своего коня, я еще спросил его:

— Скажите, доктор, а пациенты вас, собственно говоря, любили?

— Я думаю, да. Я даже почти уверен в этом. Это всегда можно заметить. Врач нуждается в доверии пациентов. Оно мне было оказано.

Д-р Тверсник был мне симпатичен. Мне не хотелось его обижать, но, чтобы разобраться в сути дела, мне нужно было испытать его.

— Скажите мне, доктор, еще вот что. Не гнетет ли вас порою мысль о том, что вы ваших пациентов бросили на произвол судьбы?

Он ничего не сказал в ответ. Через мгновение он чуть заметно кивнул головой и покраснел, что говорило в его пользу.

Теперь я сделал ход конем:

— Шах и мат, доктор! У вас уже нет выхода!

Когда я позднее побывал в его родном городе, я разобрался в этой истории. Предоставление квартиры действительно затянулось. Но не позднее чем через три месяца он получил бы квартиру. О том, что он пошумел в пивной, никто ничего не знал. Пациенты и органы власти недоумевали и не могли понять, что побудило популярного врача покинуть Германскую Демократическую Республику. Какой-то субъект подслушал разговор в пивной и инсценировал лживый ночной телефонный звонок; так, вызвав нервный шок, он добился того, чего в других случаях добиваются с помощью вербовки.

В результате командование ВВС «Юг» получило недостававшего ей врача. Обучение оплатила ГДР. [425]

Я мог себе легко представить, что Западная Германия с ее рекламами и заполненными витринами имеет известную притягательную силу для некоторых граждан ГДР; впрочем, я далеко не все принимал на веру в нашей пропаганде, которая с беспримерным упрямством предсказывала крушение «зональной экономики». Кроме того, я находил просто отвратительным то, что политические расчеты строятся на предположении, хотя бы и ошибочном, что миллионы немцев страдают от нищеты и бедствий; но именно так, в частности, рассуждал подполковник Нисвандт, с которым я как-то беседовал на эти темы. Для экономических успехов ГДР он нашел своеобразное объяснение:

— Рабочим Восточной зоны присуще типичное немецкое честолюбие, они стараются работать разумно и успешно, но не по убеждению, а по традиции. Старое понятия «Made in Germany» сохранило свою силу и в Зоне. В этом весь секрет.

— Они при этом достигли значительных результатов, как я слышал от посетителей Лейпцигской ярмарки.

— Я же именно это и сказал. Однако все происходит в известной мере автоматически. Червоточина скрывается в том, что инженеры и квалифицированные рабочие переходят к нам на Запад. Достаточно, чтобы им сделали приемлемое предложение, — и они все и вся бросают. А другие скоро потеряют к делу интерес. Так что постепенно хозяйство там развалится и разразится гигантское банкротство.

— Так ли уж это желательно, господин подполковник?

— Вы должны политически рассматривать этот вопрос. В Восточной зоне правят коммунисты. Чем ниже там жизненный уровень, тем хуже перспективы у системы. Массы станут бойкотировать руководство. Тогда конец неизбежен.

— Мне трудно себе представить, чтобы восточногерманские рабочие доставили нам такое удовольствие. Ведь при этом они нанесут вред прежде всего самим себе.

Подполковник был явно раздражен тем, что я ему возражал.

Я не видел ничего хорошего в том, что он под конец мне мимоходом сказал: [423]

— Вам надлежит завтра в девять часов явиться к начальнику штаба. Полковник Алдингер зачитает вам вашу характеристику.

Начальник штаба

Полковник Алдингер, променявший руководящую должность в фирме «Телефункен» на пост в бундесвере, обладал достоинствами хорошо функционирующей счетной машины старого образца; он считал, что окружающие должны к нему относиться с почтительным восторгом, с каким обычно относятся к совершенной электронно-вычислительной машине.

Иногда он походил на первого ученика в классе, который тайно заранее выучил весь объем учебной программы, чтобы блистать своими познаниями среди учеников и поражать учителей своим рвением, справляясь таким образом с комплексом неполноценности из-за плохой отметки по гимнастике.

В ряде докладов Алдингер стремился внушить офицерскому корпусу интерес к атомному оружию, ракетам и обработке данных на электронно-вычислительных машинах. Это был «ученый специалист» по уничтожению. Этот умный человек с большой головой на небольшом теле, сгорбившийся в результате длительного корпения над своими расчетами, походил на карлика, и, если бы он был одет в белую куртку вместо мундира, его можно было бы принять за средневекового алхимика.

Будь я режиссером, например специалистом по постановке фильмов, наводящих ужас па зрителя, я бы поручил Алдингеру роль этакого генштабиста с ледяным взором, который в подземном бункере, чуть нажимая пальцем на красную кнопку, дает выход чудовищным силам разрушениями в результате пламя пожирает целый континент либо материк исчезает под водой. У нас же Алдингер был начальником штаба.

Не генерал Гут, а полковник Алдингер возглавлял командование ВВС «Юг». Он командовал соединениями, расположенными в районе от Бонна до Касселя и к югу вплоть до швейцарской границы; это был человек с острым чутьем к военному новаторству, но притом неконтактный и со странностями.

По ассоциации с известным венским комическим персонажем из вырождающегося графского рода мы его [424] называли «Польди»; это было хуже, чем если бы мы просто относились к нему отрицательно.

Когда я к нему явился, он сидел за письменным столом перед грудой поступивших бумаг и папок с документами на подпись. Он умел одновременно говорить по телефону, читать документ, вести разговор и между прочим отдавать приказ ординарцу. Он протянул мне руку через письменный стол, но не предложил мне воспользоваться одним из многочисленных кресел, а лишь сказал:

— Стойте, пожалуйста, свободно.

Услышав такое приглашение, я криво усмехнулся; можно было подумать, что мне разрешено выдвинуть вперед левую ногу, как солдату, которому командир отделения скомандовал: «Вольно!» Стоявший рядом с полковником начальник отдела личного состава подполковник Пфорте, заметив мою усмешку, взглянул на меня неодобрительно.

Надо заметить: этот человек, в руках которого находилась судьба офицеров, от которого зависели характеристики, повышения и перемещения, страдал от язвы желудка и сердечной болезни, именно поэтому, очевидно, у него был такой скверный характер. Погруженный в волны смешанных ароматов одеколона и крепкого английского табака, он вряд ли был способен ощутить, каким запахом от него несет.

Перед этой парочкой я стоял с фуражкой в руке, в «свободной позе» благодаря благосклонному разрешению и ждал, чтобы мне прочли характеристику, которую я должен был по ознакомлении подписать. Если, по мнению офицера, которому дается характеристика, она неудачно составлена, то он имеет право заявить протест. Правда, это ничуть не влияло на точку зрения начальства, но все же считалось признаком «демократического» прогресса.

Неразумно было пользоваться правом протеста. Я заранее решил не моргнув глазом подписать любую характеристику, какую мне предъявят.

Однако полковник Алдингер сначала завел любезную беседу:

— Как поживают ваша супруга и ваш сын?

— Весьма благодарен, господин полковник, моя семья и я чувствуем себя хорошо.

— Вы отдохнули в Хейльбрунне? Впрочем, вам еще полагается отпуск, мне только что сказал об этом подполковник Пфорте. Когда вы хотите его взять? [425]

— Сейчас у меня еще есть дела, которые я желал бы закончить, господин полковник.

— Прекрасно. Мне было еще приятно узнать, что вас приняли в клуб прессы. Это хорошее дело, очевидно, это honoris causa, не так ли? Ведь, кроме полковника Шмюкле в Бонне, такая честь еще не была оказана ни одному офицеру по связи с прессой?

— Кажется, нет, господин полковник. В отношении офицеров по связи с прессой журналисты держатся очень замкнуто. Поэтому я также очень обрадовался.

— Да, любезный Винцер, в клубе вы сумеете завязать более тесные личные связи. Это очень ценно и для вашей работы, и для нас всех. Удалось вам наладить хорошие отношения с журналистами?

— В общем отношения хорошие. В частной жизни они почти все очень милые люди; но, когда дело касается работы, сенсации, они порой невыносимы. Они набрасываются на любую добычу, даже если это вонючая падаль.

Услышав мои слова, подполковник Пфорте сделал гримасу. Я не принял во внимание, что у него больной желудок.

Полковник рассмеялся.

— Вы должны держаться дипломатично, Винцер! Этому можно со временем научиться. Правда, вы искусный полемист, это я заметил во время вашего последнего доклада, который, впрочем, был очень хорош. Встречаете ли вы какие-либо трудности в работе с журналистами, не могу ли я вам помочь?

— Вы могли бы как-нибудь сделать этим господам доклад о ракетах?

Он засиял.

— Отлично. Это вы должны организовать. Есть у вас еще что-нибудь?

— Нет, господин полковник. Пожилые журналисты часто настроены критически, некоторые относятся к бундесверу отрицательно. Понимаете ли, почти все они были участниками последней войны. А молодые не обременены знанием дела и поэтому рассуждают еще развязнее. Они высказывают мнения о вещах, в которых некомпетентны.

— Вы можете привести примеры?

— Один, пожалуй, господин полковник. Недавно шел разговор о журналисте, который за всю войну дослужился [426] лишь до обер-ефрейтора. Один из этих молодых людей высказал предположение, что тот должен быть весьма глуп, раз ему не удалось добиться повышения. Я нашел, что такое замечание оскорбительно для всех бывших обер-ефрейторов, ведь когда-то считалось, что они «хребет армии».

— Что же вы ответили молодому человеку?

— Я дал ему понять, что порой требуется больше ума для того, чтобы оставаться, обер-ефрейтором, нежели чтобы стать майором.

— Превосходно, любезнейший, превосходно! Но тут лицо его выразило недоумение и стало серьезным:

— Это ваша формулировка?

— Нет, господин полковник, это такое ходячее выражение еще со времен войны.

— Довольно безвкусный оборот речи, Винцер. Офицеру не следовало бы его употреблять. В этой связи я должен вам еще раз сказать, что вы проявляете слишком большую склонность к общению с рядовыми и унтер-офицерами. Иногда вы как бы выступаете от имени унтер-офицерского корпуса.

— Я сам был когда-то кадровым унтер-офицером, господин полковник.

— Да, да, я знаю. Но ведь теперь вы офицер и вам надлежит применять иные критерии, ясно?

Здесь вмешался подполковник Пфорте:

— Разрешите, господин полковник. До сих пор майор Винцер — единственный офицер, которого объединение унтер-офицеров нашего штаба приглашает на свои собрания. Неплохо, майор Винцер стал связным между нами и унтер-офицерами.

Эта реплика была задумана как неожиданный пинок. Но я не уступил Пфорте первенство в перебранке и нанес еще один удар:

— Я являюсь также членом Союза военнослужащих бундесвера, и поэтому мне приходится часто иметь дело с унтер-офицерами. Они выражают обоснованные жалобы и требования. Если они ничего не могут добиться в отделе личного состава, то им приходится обращаться в союз. Кто-нибудь должен же им оказать содействие, поскольку офицер по кадрам этого не делает; иначе они все потеряют доверие к офицерам. [427]

Я попал в точку. Пфорте вновь почувствовал, что у него язва желудка.

В голосе полковника зазвучали металлические нотки:

— Я уже не раз обращал внимание на характер ваших критических высказываний, Винцер. Я рекомендую вам держать себя в узде. Вот чего я требую от майора.

Я сделал невинное лицо и спросил:

— Разве критика нежелательна, господин полковник?

— Подобную критику еще никто себе не позволял в офицерском корпусе. Замечание, сделанное вами только что по адресу господина Пфорте, было дерзким. Тем самым вы нарушили правила приличия.

Я нашел, что это уж слишком. Начальник отдела личного состава позволил себе сделать выпад против меня, а мне нельзя защищаться? Я возразил:

— Деловая, обоснованная критика может быть нам только полезна. Кроме того, защита интересов моих людей была и в прошлом моей задачей как командира части.

— Выполняйте свои обязанности в качестве офицера по связи с прессой, этого достаточно! К тому же я нахожу, что вашим последним возражением вы лишь подтвердили, что моя критика вашего критиканства вполне обоснованна. Благодарю, можете идти.

Откланявшись, как положено, я направился к двери, но потом снова вернулся к столу. Оба смотрели на меня с возмущением.

— Вы хотите еще что-то доложить?

— Одну минуту, господин полковник. Ведь вы приказали мне явиться, чтобы ознакомить меня с характеристикой. Не могу ли я по крайней мере ее подписать?

Очевидно, происшедший между нами разговор отвлек его от первоначального намерения. Со вздохом он вынул папку, открыл ее и прочел мне то, над чем он и начальник первого отдела колдовали последние дни.

После столь грубой критики моего поведения я мог кое-чего ожидать. Однако то, что я услышал, удивило меня. В предъявленном мне документе было засвидетельствовано, что я часто тружусь больше, чем полагается по службе, и никогда не роптал, если необходимо было работать несколько вечеров подряд, что я всегда добросовестно выполнял задания, а мое поведение по отношению к начальникам и подчиненным всегда было корректно, что я себя оправдал и па других участках работы, в частности [428] в группе наземных сооружений и в качестве заместителя начальника отдела А-2, и, следовательно, нет препятствий против моего дальнейшего продвижения по службе.

Действительно, я мог быть доволен такой характеристикой, даже если бы она должна была стать «некрологом» в случае моего ухода. Пока я об этом думал, раздался голос полковника:

— Ну-с, намерены вы и здесь что-либо критиковать?

Я подписал, не говоря ни слова. Он правильно подвел итог. Отдельные позиции и общий счет не могли вызвать возражений. Таков он и был, наш начальник штаба. Однако полковник Алдингер допустил такую же ошибку, какую совершает всякая электронно-вычислительная машина, если в нее была заложена лишь часть необходимых данных. Он вел счет механически, поэтому расчет в целом оказался ошибочным.

Не вернулись на базу

22 октября 1959 года здание нашего штаба напоминало растревоженный пчелиный улей. Особенное волнение царило в третьем — оперативном — отделе. Не вернулись на базу два самолета истребительно-бомбардировочной авиационной эскадры, размещенной в Меммингене, в Альгейе. В последний раз эти машины видели на экране радарной станции авиационной базы в Фюрстенфельдбрюке; затем уже ни одна станция не имела возможности определить их местонахождение. Внезапно прервалась и радиосвязь. Горючее на этих реактивных самолетах давно должно было кончиться, следовательно, они либо сделали вынужденную посадку, либо потерпели аварию.

Уже ночью начались поиски. Рано утром взлетели вертолеты и стали систематически просматривать местность. Безрезультатно.

Ко всем базам НАТО обратились с просьбой во время учебных и обычных вылетов обратить внимание на возможные районы аварии. Из расположенных там немецких и американских гарнизонов выступили поисковые группы, чтобы прочесать пограничные баварские леса, во многих местах недоступные.

Телефоны трезвонили, телетайпы постукивали, радиограммы неслись сквозь эфир одна за другой. В полиции была объявлена тревога. Непрерывно поступала информация [429] от населения. Одни видели, как машины круто поднялись ввысь, другие — как они пикировали; некоторые даже слышали глухие взрывы, — и все в разных местах, но многие одновременно. Все сообщения следовало проверить, и все они, очевидно, оказались неосновательными.

Прошло два дня, но следов самолетов не обнаружили. Мне пришлось быть дежурным офицером по штабу, следовательно, я должен был оставаться в штабе после окончания рабочего дня до следующего утра, должен был отзываться на все телефонные звонки, принимать телеграммы и почту, доставляемую связистами, и в случае тревоги принимать необходимые меры. Как правило, мало что случалось. По временам происходили обычные переговоры с Бонном или с каким-либо пунктом НАТО для проверки линии связи. При этом бойко разговаривали на непонятном ломаном языке. В зоне расположения войск НАТО «Центральная Европа» находились две воздушные армии: на севере — 2-е объединенное тактическое авиационное командование с подразделениями англичан, голландцев, бельгийцев и бундесвера; на юге — 4-е командование с эскадрами США, Канады, Франции, а также бундесвера. Командным языком был английский; это приводило порой к веселым, а порой и к серьезным недоразумениям. Ведь американское произношение отличалось от нашего школьного английского языка примерно как северогерманский или нижненемецкий говор от баварского.

С дежурным офицером по штабу легко мог приключиться такой казус, что, поговорив с представителями стран — участниц НАТО, он так и не понимал, чего они, собственно, хотели.

Теперь я оказался на очереди. Я почти не выпускал из рук телефонной трубки. Различные штабы непрерывно справлялись о положении дел, и не было ни одного журналиста, который не звонил бы много раз в надежде первым что-либо узнать и продать новость.

— Ведь машины не растворились в воздухе?

— Конечно, нет.

— В таком случае их должны найти.

— Я того же мнения.

— Но ведь следов не обнаружено?

— Ни малейшего, но мы продолжаем поиски.

— Где их ищут?

— Повсюду. [430]

— Что же это за система радаров, если два самолёта могут попросту исчезнуть!

— Сожалею, но тем не менее это случилось.

— Имеете ли вы какое-либо представление о том, где они могли оказаться?

— Лишь приблизительно.

Я сказал слишком много. Последовала мгновенная реакция.

— Скажите же скорее, где приблизительно они находятся?

— Где-то в ФРГ.

Он не отставал.

— Обещайте мне позвонить, когда машины найдутся!

— Нет. Я не могу информировать каждую газету в отдельности. Я сообщу агентству ДПА, а оно передаст дальше.

В такие минуты некоторые журналисты заводят речь о «дружеском сотрудничестве» и даже обещают гонорар, если им будет предоставлено преимущество в получении информации. В данном случае этого не случилось, собеседник положил трубку.

Звонили по телефону все кому вздумается, и даже такие, которые не имели к делу никакого отношения, например майор Шпильман, заносчивый комендант гарнизона в Карлсруэ, которому была подчинена военная полиция и некоторые офицеры частей территориальной обороны в возрасте ополченцев.

Странно, только наш командующий, который обычно беспокоился по поводу любой мелочи, не проявлял никакого интереса, хотя дело его прямо касалось. Из министерства также не поступало никаких запросов.

Поздно вечером нам внезапно позвонила комендатура гарнизона в Байрейте: «К северо-востоку от города вертолет обнаружил место падения реактивных самолетов. Там такой густой лес, что пилот не смог приземлиться. Установлены бесспорные следы пожара».

Я вздохнул с облегчением. Наконец-то можно прекратить поиски. Затем я связался по телефону с командованием школы в Фюрстенфельдбрюке подле Мюнхена. Генерал Траутлофт руководил оттуда поисками.

Ответ: «Так точно, машины потерпели аварию близ Байрейта». [431]

Я позвонил в Мемминген, в авиационную базу 34-й истребительно-бомбардировочной эскадрильи.

Ответ: «Информация верна. Мы рады, что машины найдены. О судьбе летчиков пока ничего не известно».

Я еще позвонил в министерство. Там дежурным офицером был подполковник пехоты.

Ответ: «Так точно, место аварии Байрейт. Видимо, загадка решена».

Этих трех подтверждений было для меня достаточно. Я информировал Отмара Каутера, весьма расторопного представителя агентства ДПА. Он коротко поблагодарил и принялся за дело. Вскоре я услышал по радио голос диктора, сообщавшего новости: «Мы только что узнали от офицера по связи с прессой группы ВВС «Юг», что близ Байрейта обнаружено место аварии истребителей-бомбардировщиков бундесвера, пропавших несколько дней назад».

Тем временем в штаб зашли несколько офицеров, условившихся покутить в клубе; на их взгляд, происшедшая авария не могла послужить поводом для отсрочки пирушки на несколько дней.

Вдруг в мой кабинет ворвался генерал Гут. Услышав дома последние известия, он вызвал свою служебную машину и примчался в штаб. Красный как рак, он стал браниться, как дневальный в казарме, старающийся зычной командой заслужить унтер-офицерские нашивки:

— Вы что, спятили? Это вы дали радиовещанию такое дурацкое сообщение? Да или нет?

— Так точно, господин генерал.

Он продолжал кричать без передышки, без связи, одно оскорбление следовало за другим. Ему нисколько не мешало то, что в комнату вошли еще несколько офицеров. Все наслаждались происходившей сценой; не часто приходится встречать такого генерала-истеричку, к тому же еще обычно неспособного произнести самую маленькую речь без предварительно составленного текста. Наконец он стал задыхаться. Я воспользовался паузой, чтобы объяснить по всем правилам суть дела. Я упомянул о донесении и трех подтверждениях. Он пришел в исступление и, уже не владея собой, с пеной у рта заорал:

— Машины не находятся под Байрейтом. Немедленно заберите у агентства обратно сообщение, но от своего имени, этакий недотепа! [432]

Лишь под конец он обошелся без заборных слов. Я застыл на месте, а он зашагал в клуб, чтобы залить гнев красным вином.

Там он приказал своему адъютанту, капитану Кезеру, проверить мои сведения по другому аппарату. Кезер пришел к аналогичным выводам, о чем он мне мимоходом рассказал. Проверка достоверности моего служебного доклада через капитана Кезера, недоверие и попытка поймать меня на лжи — все это было серьезнее, чем его неслыханное сквернословие. Я направился в офицерский клуб. Сквозь табачный дым я разглядел блестящие красные петлицы генерала, который сидел с двумя полковниками. Они сидели в глубоких креслах, генерал далекo вытянул ногу. Потеряв ногу во время первой мировой войны, он носил протез, что не помешало ему во время второй мировой войны командовать эскадрой бомбардировщиков и соединениями истребителей, а затем под началом Франца Йозефа Штрауса командовать половиной военно-воздушных сил. Он все еще разглагольствовал насчет своего неудачливого офицера по связи с прессой, а полковники одобрительно кивали головами. Когда он стучал кулаком по столу, красное вино выплескивалось из стаканов. Видимо, вестовой около двери стоял наготове, чтобы в случае точного попадания вытереть салфеткой брюки генерала.

Когда я встал перед генералом навытяжку, в клубе воцарилась тишина, все ждали новой информации.

— Господин генерал, разрешите обратиться с вопросом?

— Ну, что там еще за чертовщина?

— Вы только что заметили, что машины ни в косм случае не могут быть под Байрейтом. В таком случае где же они?

Не находя слов и выпучив на меня глаза, он тяжело дышал.

Я не отступал:

— Господин генерал, вы, по-видимому, лучше информированы. Скажите, пожалуйста, где же машины?

Он тупо оглядел меня с головы до ног. Потом до его сознания дошло, что он дал маху. Кругом царило растерянное молчание; все ждали нового взрыва ярости. Я заметил ухмыляющиеся лица офицеров, сидевших за столиками в глубине зала. [433]

Гут кряхтя поднялся с места и, не давая мне ответа, вышел из клуба. Я его поставил на место.

Как позднее выяснилось, фактически летчик на вертолете принял за место падения самолетов район небольшого уже погашенного лесного пожара; оба истребителя-бомбардировщика потерпели аварию над ЧССР. Они забрались слишком далеко во время провокационного полета через границу. Мне не известно, совершали ли они полет с шпионскими целями. Вполне возможно, и ничего нового в этом не было бы. Но во всяком случае, их полет должна была засечь «Air Defence Identification Zone» (ADIZ), ибо эта простирающаяся вдоль границы воздушно-оборонительная зона на глубину более пяти километров буквально нашпигована радарами и визуально-слуховыми постами наблюдения.

Но Бонн запретил публиковать эти сведения, трусливо скрывал их, а позднее выступил даже с утверждением, будто правительство ЧССР хранило молчание. Бонн и генерал Гут точно знали подлинное положение вещей. Нов течение нескольких дней они требовали вести поиски, лгали общественности, оставляли в мучительном неведении семьи обоих летчиков. Об этом чудовищном жульничестве и проговорился генерал Гут в припадке бешенства.

После того как Чехословакия вернула обоих летчиков, их изолировали, обязав ничего не говорить о характере их задания и никоим образом не рассказывать о том, как обращались с ними чехословацкие власти.

Я был глубоко возмущен, хотя это был далеко не первый урок, полученный мною при общении с генералами. Собственно говоря, я должен был предвидеть, что генерал поведет себя именно так, как случилось. Через короткое время я имел случай снова убедиться в лживости моих начальников.

На совещании в Мюнхене делал доклад главнокомандующий военно-воздушными силами генерал Каммхубер. Собралось небольшое число тщательно отобранных журналистов, желавших получить новейшие сведения о ВВС. Когда все присутствующие были зарегистрированы и с них взяли обязательство ничего не разглашать, Каммхубер доложил о перспективах вооружения бундесвера. При этом он подтвердил, что запланировано больше эскадр, чем это официально признается. Необходимо располагать двойным числом соединений, чтобы на случай возможных [434] переговоров о разоружении всегда иметь что-либо «про запас». Если когда-нибудь нам придется кое-что сократить, у нас все-таки останется достаточно сил для осуществления наших военных планов.

Журналисты все выслушали и сдержали свое слово. Лишь через два года, когда общественность уже более или менее привыкла к тому, что притязания Бонна не знают границ, стал широко известен и маневр Каммхубера.

Но в то время дело ограничивалось мечтами этого генерала, которого со времен войны командиры эскадрилий и летчики за его претензии на «величие» и за напыщенные манеры прозвали «гадким карликом». Правда, генеральские мечты соответствовали интересам правящих кругов Федеративной республики и ими поддерживались. Если же первоначально в период комплектования данные НАТО часто фальсифицировались, то исключительно потому, что не хватало добровольцев. Это имело своим следствием то, что в середине декабря 1959 года пустились на обман и продуманный трюк, который сопровождался лживым донесением генерала и гротескным зрелищем, единственным в своем роде,

В Эрдинге должно было состояться освящение разведывательной авиационной 52-й эскадры и передача ее НАТО. Длинными рядами стояли в строю машины, а перед ними — команда и персонал авиационной базы. На почетной трибуне сидели гости: военные чины из штабов НАТО, гражданские лица из баварского и боннского правительства. Произнеся одну из своих известных речей, Каммхубер передал эскадру НАТО. За этим последовал парадный марш перед трибунами — и спектакль кончился,

В клубе, где «обмывалась» новая эскадра, сидел между генералами Каммхубером и Гутом бледный как мел ее новоиспеченный командир. Всякий другой на его месте разрумянился бы от гордости и удовольствия.

Я спросил сидевшего за моим столом офицера эскадрильи:

— У вашего командира измученный вид. Вы что, уже вчера кутили?

— Да нет! Только никому ни слова! Эскадра, которую сегодня освящали, лишь краска.

— То есть как?

— Все эти машины принадлежат эскадре 51. Мы на них за два дня нарисовали новые знаки и гербы, чтобы [435] на фото в газетах ничего не было заметно. Солдат и летчиков, которых вы здесь видели, мы тоже взяли напрокат в эскадре 51.

Меня разбирал смех. Однако, сохраняя серьезное и прочувствованное выражение лица, я продолжал:

— Что за бред! Как долго может продолжаться такое очковтирательство? В конце концов это же раскроется!

— Это будет продолжаться до тех пор, пока мы не обучим нужное число летчиков. А вы, как офицер по связи с прессой, постарайтесь завербовать для нас побольше добровольцев, тогда мы ликвидируем отставание. Что же нам делать, ведь мы должны соблюдать сроки, установленные НАТО.

Жульнический трюк, который применили потому, что гоноши, оканчивающие школу, не хотели водить самолеты бундесвера, имел еще одно незначительное, но прискорбное последствие, тоже не получившее широкой огласки. Недели через две командир эскадры поехал на своей машине домой, чтобы провести с семьей рождественский отпуск. Видимо, он был настолько сильно угнетен жульничеством, совершенным с подчиненной ему 52-й эскадрой, что потерял контроль над собой; по дороге он налетел на дерево и разбился.

За время, прошедшее от совещания редакторов в Мюнхене до комедии в Эрдинге, мне довелось стать свидетелем еще одного поучительного эпизода. Командующий 4-м объединенным соединением американский генерал Фредерик Смит пригласил видных журналистов принять участие в полете для получения информации и посетить авиационные базы в Рамштейне, Ларе, Баден-Золингене и Бюхеле. Для разработки программы этой поездки офицеры по связи с прессой четырех участвующих стран встретились в Рамштейне. Канадцы, французы и американцы имели возможность сообщить, что их генералы согласны не только показать журналистам все сооружения и самолеты, но и сделать журналистам доклад. Только я один был вынужден отделываться вежливыми отговорками.

Дело в том, что генерал Гут, получив весьма дружелюбное приглашение командующего, опять вошел в раж:

— Американец вообще не вправе мне приказывать!

Когда я заметил, что Смит не приказывал, а просил и, кроме того, он возглавляет командование НАТО, которому мы подчинены, он закричал еще громче: [436]

— Не желаю принимать участие! Я и не подумаю делать доклад перед этим журналистским сбродом! А вы еще хотите получить транспортные самолеты, чтобы эти подонки летели из Лара в Бюхель? Не может быть и речи. Добывайте автобус!

Было бессмысленно разговаривать с этим воинственным германцем. К тому же я хорошо понимал, что он боится делать доклад.

Вот я и явился с пустыми руками в Рамштейн, не имея возможности обещать ни что генерал приедет, ни что нам дадут транспортные машины. Оказавшись в затруднительном положении, я позвонил в Бонн полковнику Шмюкле. Тот сразу разобрался в ситуации: он хорошо знал нрав генерала Гута. Я получил транспортные машины из министерской эскадрильи в Кёльне-Зелингене, и сверх того мне обещали, что генерал Штейнгоф заменит Гута, тем более что американцы охотно, предоставят немецкому генералу возможность высказать журналистам свое мнение относительно программы «Старфайтер».

Таким образом удалось предотвратить скандал, и все прошло в соответствии с программой. Я отнесся бы с полным безразличием к провалу этого предприятия, но в связи с моими планами я счел неразумным навлекать на себя новые, к тому же справедливые нарекания. Поэтому я «пробил дорогу», как и полагается офицеру по связи с прессой. В Рамштейне мы осмотрели образец «старфайтера», в Баден-Зелингене канадцы показали нам взлет по тревоге, а в Ларе французы с корректной сдержанностью, но и с нескрываемой гордостью щегольнули своими «миражами», которые Штраус не пожелал приобрести. На четвертый день мы полетели в Бюхель, где размещалась 33-я истребительно-бомбардировочная эскадра, которую возглавлял подполковник Крупински.

Там я, к своему удивлению, увидел, что рядом с генералом Штейнгофом, прибывшим из Бонна, чтобы сделать «доклад, расхаживает генерал Гут. По-видимому, ему стало неловко, когда он ознакомился с ежедневными донесениями об этой организованной с большим размахом информационной поездке известных журналистов из различных стран. К тому же Бюхель как-никак находился в районе, подчиненном его командованию, и, очевидно, генерал смекнул, что ему нельзя отсутствовать. Он явился, но через капитана Кезера широко всех оповестил, [437] что, к сожалению, простужен. А в доказательство генерал иногда покашливал. Он все время старался отвертеться от выступления. Однако за обедом, за стаканом вина, он уже никого не удручал своей «болезнью».

Итак, вместо него обещанный доклад сделал генерал Штейнгоф, который рассказал о своей поездке в США, для закупки оружия и о программе вооружения бундесвера «старфайтерами». Мы узнали, что военно-воздушные силы должны получить около тысячи самолетов этого типа (позднее их оказалось семьсот), узнали, что «старфайтеры» могут быть использованы не только как истребители-перехватчики, но и как всепогодные истребители, разведчики и истребители-бомбардировщики — после соответствующего переоборудования и монтажа; мы узнали, что каждый такой самолет стоит семь миллионов марок, а на обучение одного пилота требуется свыше пятисот тысяч марок. В заключение Штейнгоф подчеркнул, что покупка именно этой машины необходима по политическим соображениям.

Сначала я предполагал, что он намекает на нашу зависимость от Америки, из-за чего мы были вынуждены отказаться от «миражей», предложенных нам французами. Но из того, что он говорил потом, я уловил, в чем фактически заключается дело. Эти американские машины оборудованы для атомной войны. Если США дают нам самолеты — носители ядерного оружия, то им придется дать нам для них бомбы. В этом заключался расчет Франца Йозефа Штрауса, и его теперь поддержал генерал Штейнгоф.

Знаток дела, Штейнгоф с искренним восторгом отзывался о боевых качествах «старфайтеров». Фриц Книппенберг, сотрудник «Зюддойче рундфуик», толкнув меня в бок, шепнул:

— Вот с ним-то вы и должны мне устроить интервью. Моя аппаратура наготове!

Я поддразнил его:

— Однако, господин Книппенберг, после осечки с генералом Гутом вы зареклись не разговаривать с генералами. И вдруг передумали?

— Конечно! Этот Штейнгоф человек совсем другого склада. Он еще молод, горяч. Такой нашим слушателям потрафит.

Через неделю после этой поездки представителей печати [438] я получил письмо от генерала Смита. Американец благодарил меня за содействие этому предприятию.

Из окна моего служебного кабинета я задумчиво разглядывал привокзальную площадь и вокзал, на коричневой каменной стене которого огромными буквами было написано: «Ami go home!»

Я вертел в руках письмо американского генерала. Оно было прислано курьерской почтой из немецкого города Рамштейн. Я предпочел бы, чтобы на конверте был почтовый штемпель Нью-Йорка или Вашингтона.

Никогда больше!

На международной пресс-конференции, посвященной происходившему в Женеве в мае 1959 года совещанию министров иностранных дел, выступил также генерал-лейтенант Национальной народной армии Гейнц Гофман, ныне министр обороны ГДР. Западногерманская печать была вынуждена не ограничиваться обычными нападками, но и признать, что выступление этого генерала было искусным и произвело большое впечатление. Я не рискнул бы даже представить себе, как держался бы в аналогичной ситуации наш командующий генерал Гут; он наверняка опозорил бы весь бундесвер.

Меня восхитило, что в своих ответах журналистам генерал Гофман так лаконично и уверенно осветил поставленные проблемы. Не возникало сомнения, что Германская Демократическая Республика сумеет дать отпор любому нападению и защитить мир вместе со своими союзника ми. Что означают подобные предупреждения, я мог убедиться во время войны против Советского Союза.

В третий раз взял я в руки газету, в которой была опубликована беседа Вальтера Ульбрихта с профессором д-ром Вальтером Хагеманом. Убедительно обоснованные предложения Вальтера Ульбрихта о сближении и соглашении между обоими немецкими государствами выгодно отличались от истерических выпадов боннских политиканов.

Чаще прежнего я старался получить информацию по радиовещанию ГДР. Я слушал комментарии, беседы, узнавал имена, которые мне ранее были чужды или неизвестны. Я с интересом следил за дискуссиями, которыми руководили профессор Герхард Эйслер или Карл [439] Эдуард фон Шницлер; а когда после речи профессора Альберта Нордена диктор сообщил, что ее передадут опять на другое утро, я чуть не сделал большую ошибку: чуть не посоветовал приятелю ее послушать. Я жил между двумя мирами.

Не будет преувеличением, если я скажу, что первые недели и месяцы 1960 года события в ГДР и все, что мне удавалось о них слышать и читать, занимали меня больше, чем информация, попадавшая на мой письменный стол. Я находился в состоянии раздвоенности между действительностью и надеждой; то была пора такого нервного напряжения, какого я никому не пожелал бы, но с которым мне необходимо было справиться — вплоть до того момента, когда я сочту, что пришло время осуществить принятое решение переселиться в Германскую Демократическую Республику.

На конференциях и при посещении гарнизонов я стал втягивать моих офицеров в дискуссии; эти беседы расширяли рамки демократии гораздо больше, чем того желали высшие инстанции. Я выступал с критикой в таких случаях, в каких прежде отмалчивался. Я формулировал некоторые предложения и в таких случаях, когда мне заранее было ясно, что они могут лишь вызвать недовольство моих начальников. Сам того не подозревая, я начал борьбу, черпая силы в убежденности, что существует другое германское государство, проводящее политику, соответствующую моим чувствам и представлениям, и стремящееся прежде всего к тому, чтобы немецкая земля никогда не стала очагом новой войны.

Мне становилось все яснее, что я принадлежу к участникам неправого дела и что я снова содействую устаревшим и опасным замыслам. Я не хотел снова оказаться орудием зла. Я желал наконец свободно и самостоятельно принимать решения.

Когда-то я пел «Германия превыше всего», но теперь я с гораздо большим внутренним воодушевлением вечер за вечером слушал украдкой национальный гимн ГДР, передававшийся в полночь; отныне я хотел участвовать в общем деле, дабы «никогда ни одной матери больше не пришлось оплакивать сына».

Правда, я еще носил военную форму бундесвера-НАТО, но в душе уже чувствовал себя гражданином Германской Демократической Республики. [440]

Разрыв

Понятно, что в течение этих недель я подыскивал новые доказательства националистической политики боннского правительства. Я делал это не только, чтобы укрепиться в своем решении, но и чтобы общая картина была более полной и законченной.

Меня беспокоила не только официальная политика; опасные тенденции маленьких правых группировок, привлекавших все большее число сторонников, вызывали настороженность со стороны бдительных журналистов как за границей, так и в ФРГ. Все большее число наблюдателей обращало внимание на рост угрозы неонацизма.

Об этой нарастающей опасности писала 25 февраля 1960 года «Нойе Рейн цайтунг», сочувствующая социал-демократической партии: «Если бы вы после многолетнего пребывания на мирных островах в южных морях вернулись домой в ФРГ, то за одни сутки пришли бы к выводу: завтра будут стрелять, завтра начнется война».

Это не было преувеличением. Само министерство обороны ФРГ дало тому доказательства на свой манер, когда в «Информационном бюллетене для армии» № 2 за 1960 год заявило:

«Германия разделена. ФРГ выступает в качестве представителя всей Германии. Стремление к единству не прекращается в нашем народе. Таким образом, ФРГ безусловно представляет собой «очаг беспокойства», потому что, пока Германия разделена, на земле никогда не будет устойчивого мира».

Такая политика — начиная с раскола Германии, через безграничное вооружение, вплоть до угрозы насильственного объединения — не сулит ничего хорошего всем нам, Европе, всему миру; я открыто ей противился. Пора было положить конец пассивному подчинению.

Был конец марта. Офицеры по связи с прессой собрались в Карлсруэ, чтобы ознакомиться с новыми директивами. Я ожидал, что на это совещание также прибудет приглашенный мною Адельберт Вайнштейн, военный обозреватель «Франкфуртер альгемайне цайтунг». Этот бывший майор и офицер генштаба старого вермахта в начале года основал Союз резервистов бундесвера и в почти ультимативно составленном письме просил командиров корпусов бундесвера поддержать его начинание. Господин [441] Вайшнтейн не явился на совещание, вместо себя он прислал двух членов президиума союза, господ Парча и Хувига. Они сами себя разоблачили; видимо, эти господа полагали, что на собрании офицеров они в «своем тесном кругу».

Согласно их планам, все солдаты, отбывшие службу в бундесвере, должны быть «охвачены» и надо их на еженедельных учениях под командой унтер-офицеров и офицеров бундесвера «держать в готовности»; таким образом будет создан огромный резерв бундесвера.

Представители союза предлагали сформировать «ополчение» и ссылались на пример Швейцарии. То и дело слышались слова: «территориальная оборона», «войска гражданской обороны». Это «ополчение», недоступное для «вредного влияния профсоюзов», должно было стать «успокоительным фактором» в случае чрезвычайного положения внутри страны или вовне ее.

Лишь немногие из моих офицеров разгадали, что эти планы имеют в виду формирование войск для борьбы против антимилитаристских выступлений в Западной Германии, создание военизированных отрядов, действующих против рабочих и других миролюбивых и демократических сил. На собрании большинство офицеров не поняло также, что этот Союз резервистов, к тому же стремившийся объединить все прочие солдатские организации, основан только для того, чтобы еще более милитаризовать общественную жизнь в ФРГ, а наименование Союз резервистов служит лишь для маскировки всей затеи, причем Вайнштейн — лишь персонаж, действующий по особому поручению.

Впрочем, некоторые офицеры по связи с прессой уже были настроены критически и не столь смиренно, как хотелось бы Бонну, Я приметил это по выражению лиц. Достаточно было искры, чтобы огонь вспыхнул. Этой искрой послужили мои слова, когда я с возмущением крикнул милитаристам в штатском обличье Парчу и Хувигу:

— Господа, ведь это не что иное, как новый вариант «черного рейхсвера»! Я это решительно отвергаю.

Не давая этим «ополченцам» возможности опомниться от изумления, я открыл дискуссию и предоставил слово моим офицерам. Тут разразилась буря. Посыпались вопросы, возражения, протесты. Выступали не все; но у тех, кто брал слово, было что сказать. В клубе повеяло свежим ветром. Я был счастлив. [442]

Один из докладчиков от союза употребил выражение «человеческий материал». Молодой капитан крикнул ему в ответ:

— Времена изменились! Я знаю, что есть люди и есть «материал». Извольте и вы усвоить это различие!

Другие офицеры отклонили планы союза лишь по той простой причине, что опасались чрезмерной нагрузки по воскресеньям.

Однако пожилой майор вступил в спор, оставаясь в рамках существа дела, но высказался крайне резко. Он говорил, что не намерен принимать участие в незаконных мероприятиях, которые в бундестаге не обсуждались и им не утверждены.

Оба вояки, присланные союзом, сильно растерялись; они пытались утихомирить бурю протестов невнятными и вялыми обещаниями. Но после выступления майора их лица засияли, и, словно пай-мальчики, свалившие вину на классного старосту, они объявили, к нашему удивлению:

— Пожалуйста, не волнуйтесь! Все мероприятия, включая финансирование со стороны бундесвера, обсуждены и согласованы с господином министром Штраусом и генералом Хойзингером.

Это признание только подлило масла в огонь. Теперь лишь были повторены самые выразительные протесты, но на сей раз уже с открытыми нападками на Франца Йозефа Штрауса. «Беззаконие», «нарушение конституции», «типичный комбинатор» — таковы наиболее мягкие выражения. Мало-помалу атмосфера накалилась. Ничего подобного я еще не наблюдал.

За несколько дней до этого совещания мой добрый приятель в Бонне, ознакомившийся с повесткой совещания, предупредил меня по телефону:

— Оставьте вайнштейновский союз в покое, это щепетильное дело!

— Почему же? Ведь господин Вайнштейн потребовал, чтобы мы ему оказали содействие. Я даже читал в газетах об основании этого союза. Что же в этом щепетильного?

— Я ничего больше не могу вам сказать, господии Винцер. Но на вашем месте я бы по-иному организовал это мероприятие. Лучше всего отделайтесь от Вайнштейна! Послушайтесь моего совета! Держитесь от него подальше!

Эти намеки разожгли мое любопытство. Мне захотелось [443] понять, в чем суть. Так как было принято при обсуждении сложных вопросов совершенно официально записывать все выступления на магнитофонную ленту, чтобы на всякий случай имелся протокол дискуссии, то я приказал это сделать. Дискуссия происходила при включенном магнитофоне, о чем я заранее предупредил участников совещания.

Но то, что обычно бывает проявлением предусмотрительности, на этот раз обратилось в свою противоположность. Магнитофонные ленты, которые в качестве служебного материала хранились в архиве, могли сыграть роль свидетельских показаний, направленных против нас. Поэтому я приказал фельдфебелю отдать ленты мне и забрал к себе на квартиру, чтобы снова прокрутить их и спокойно прослушать. Эта инстинктивная реакция после волнений бурного совещания оказалась, как обнаружилось впоследствии, очень полезной.

Прошло некоторое время. Причин для тревоги не было.

Но однажды Штраус затребовал подробный доклад о дискуссии; вероятно, он уже что-то прослышал. Я послал ему доклад, и притом весьма обстоятельный. Но в нем не были приведены фамилии, которые ему хотелось узнать.

Снова прошло несколько дней.

Я еще имел право на неиспользованную часть отпуска за прошлый год; отпуск был мне предоставлен незамедлительно. И все же меня не оставляло чувство тревоги: что-то должно было случиться. Мне был знаком буйный нрав Штрауса, и я понимал, что он не удовлетворится моим докладом.

Потом наступил тот день, когда я отправился на прогулку и оказался у здания нашего штаба. День, как все другие. Но то был последний день моей службы в бундесвере.

Наконец раздался телефонный звонок из министерства с предупреждением, что Штраус затребовал магнитофонную запись.

Наступил решающий момент. Замысел, который я давно вынашивал, надо было претворить в жизнь.

Вот тогда-то и состоялась поездка в машине в бурную дождливую ночь, переезд через границу, а там на земле Германской Демократической Республики у меня вырвался вздох облегчения. [444]

Мы приближались к Берлину. Не имело смысла навещать в Берлине моего брата, «кронпринца» нашей семьи. Он ничем не отличался от многих других граждан ФРГ. Они видели лишь — порой хуже, порой лучше подготовленное — зрелище, которое им показывали на сцене, а за кулисы они не заглядывали. Они наслаждались «спектаклем», разыгрывавшимся перед ними на подмостках, и аплодировали исполнителям, кое-как приукрашенным дешевым гримом. Зрители не замечали траченные молью дыры на пестрых костюмах, взятых из древнего реквизита. Они даже не слышали голоса суфлера. Нет, не имело никакого смысла разговаривать с моим братом.

Я бы охотно посетил могилу моих родителей на кладбище Вальдфридхоф в Далеме; но я должен был считаться с тем, что органы ведомства по охране конституции и другие боннские учреждения, противозаконно действовавшие в Западном Берлине, уже были предупреждены по телефону или радио.

Я остановился на развилке; направо и налево дорога вела в Берлин. Несколько в стороне стояла машина патруля народной полиции. Я вышел из автомобиля, направился на другую сторону к «белым мышам» и спросил, в какую сторону я должен ехать, чтобы попасть в Восточный Берлин. Они вежливо откозыряли, и один из них показал налево. Я посмотрел в указанном направлении, прочел надпись на большом щите и сказал:

— Вероятно, вы ошиблись, я желал бы попасть в Восточный Берлин.

Тогда они все трое показали налево. Я сделал новую попытку:

— Вы, очевидно, неправильно меня поняли, нам нужно в Восточный Берлин.

Они глядели на меня так, словно усомнились, в здравом ли я уме. Затем я услышал голос водителя:

— Послушайте, вы что, читать не умеете? Там же ясно все написано крупными буквами.

Надпись на щите гласила: «К демократическому сектору».

Пользуясь тем словарным запасом, который в меня вдалбливали многие годы, я привык со словом «демократический» обязательно сочетать слово «Запад», но как раз к этой «западной демократии» я никоим образом не хотел возвращаться.