Спустя двадцать лет. Критические раздумья

Фельдмаршал Манштейн и битва в «котле»

Основные положения этой главы составили содержание статьи, опубликованной в 1956 году в журнале «Франкфуртер хефте» («Frankfurter Hefte», 11 Jhrg, 1956, № 5, S. 307-327) под заглавием «Какой закон повелел немецким солдатам умирать на берегах Волги». В настоящем издании этот текст полностью переработан заново. В ходе переработки автор использовал новые источники и публикации, учтя, таким образом, результаты последних исторических исследований.

ПОВЕСТВУЯ О «ПОТЕРЯННЫХ ПОБЕДАХ» и оплакивая их, фельдмаршал фон Манштейн в своих военных мемуарах посвящает большую главу Сталинградской трагедии. Вышедшие в 1955 году воспоминания фельдмаршала сразу же привлекли к себе всеобщее внимание: достоверность изложения и глубина мысли выгодно отличали этот труд — бесспорно, один из важных источников для историка второй мировой войны. Сталинградская историография, уже в то время весьма многообразная и обширная, впервые обогатилась свидетельством крупного военного авторитета полководца, чье имя было связано и с битвой на Волге, в частности с отчаянной попыткой пробиться сквозь заснеженные донские степи к окруженной под Сталинградом 6-й армии. Книга содержала, следовательно, первый в послевоенной литературе стратегический разбор сражения на Волге в его неразрывной связи с другими военными операциями того периода. Сам автор следующим образом обрисовал цели и характер своего анализа: «Я вновь попытаюсь, как этого и требовала тогда мое положение, оценить трагедию 6-й армии с точки зрения ответственного военачальника, для которого Сталинград был, в конечном счете, лишь одним, хотя, несомненно, и самым тяжелым, роковым этапом кампании. Поэтому пусть поймет (и простит) меня читатель [164] — я не пытаюсь воскресить на страницах этой книги картины отгремевших сражений. Я поведу его за собой не в заснеженную приволжскую пустыню, не к степным оврагам и развалинам сталинградских кварталов, переходившим из рук в руки в кровавой сумятице бесчисленных боев, а в высшие штабы, откуда осуществлялось управление войсками. Огонь битвы не опалит там его воображения, он не почувствует ледяного дыхания зимних степей, но зато с головой окунется в атмосферу, в которой обсуждались и принимались ответственные решения»{53}.

Разумеется, все, что может сказать по этому поводу столь видный военный, как Манштейн, само по себе заслуживает пристального внимания, тем более что этот талантливый полководец принял командование вновь созданной группой армий «Дон» уже после того, как оперативные просчеты ставки привели к окружению 6-й армии между Доном и Волгой и поставили под удар все южное крыло немецкого Восточного фронта. В тот момент фельдмаршал был настолько уверен в себе, что обязался восстановить прежнее положение в междуречье Дона и Волги — иными словами, взялся за дело, практически безнадежное, ибо для решения такой задачи он не располагал ни достаточными силами, ни стратегическими резервами. В результате Манштейн как командующий группой армий «Дон», которой была подчинена злополучная 6-я армия, несет свою долю ответственности за катастрофу, постигшую нас вскоре после этого под Сталинградом.

В своих воспоминаниях фельдмаршал заверяет, что он старался бесстрастно и непредвзято рассказать о том, как развертывалась эта трагедия. Однако в предисловии он делает одну весьма примечательную оговорку: «Хотя я стремился по мере сил объективно оценивать людей, их действия и решения, точка зрения непосредственного участника событий всегда субъективна». Эта фраза косвенным образом подтверждает то, что по опыту хорошо известно любому историку: мемуары, в конечном счете, пишут для самооправдания. Такова уж натура человеческая! Удивительно ли, что Манштейн, во многом лично причастный к сталинградской трагедии, [165] оказался не в состоянии до конца разобраться в роковом хитросплетении превратностей судьбы и наших непростительных ошибок и признать, что повиновение приказу привело нас к политической слепоте, а вера в непогрешимость собственной стратегии — к растерянности и малодушию в решающий час. Нам предстоит теперь разобраться в том, в какой степени выводы фельдмаршала, как объективные, так и субъективные, помогают осознать все значение катастрофы на Волге, в частности, уяснить себе всю сложность возникавших тогда проблем и извлечь из этого необходимые уроки. Ряд серьезных работ о Сталинграде, вышедших уже после 1955 года, и, прежде всего, опубликованные за это время сборники документов, а также свидетельства и воспоминания генералов, стоявших во главе армии, принесенной в жертву на берегах Волги, побуждают нас подвергнуть критическому рассмотрению трактовку событий, которую дает Манштейн. Вначале, однако, нужно предоставить слово самому фельдмаршалу и подробней ознакомиться с его точкой зрения, которую он с подкупающей убедительностью и логикой отстаивает в своих «Потерянных победах» на 80 страницах посвященной Сталинграду главы.

Основные просчеты Гитлера и беспрекословное повиновение генерала Паулюса

Воздав в первых строках хвалу храбрости немецких солдат в битве на Волге, Манштейн в начале главы дает глубокий анализ и оценку операций, в ходе которых немецкое летнее наступление 1942 года привело, в конечном счете, к ноябрьской катастрофе — к полному окружению 6-й армии под Сталинградом. Фельдмаршал характеризует также обстановку, сложившуюся к тому моменту, когда он принял командование группой армий «Дон».

Основной причиной оперативных просчетов Гитлера и главного командования сухопутных сил является, по мнению Манштейна, то обстоятельство, что летнее наступление 1942 года в южной России преследовало главным образом военно-экономические цели. Поэтому были избраны два совершенно различных направления главных ударов — Сталинградское и Кавказское, что и привело [166] к распылению немецких сил. Между обеими группами армий Южного фронта образовалась зияющая брешь в калмыцких степях, протяженность которой достигала под конец 300 километров. Весь этот участок прикрывала одна-единственная моторизованная дивизия! Попытка удерживать в течение сколько-нибудь длительного времени столь растянутый фронт не могла не привести к роковым последствиям, тем более что немецкое командование не располагало ни достаточными силами, ни оперативными резервами. Две лучшие немецкие ударные армии втянулись в кровопролитные затяжные бои на подступах к Сталинграду и в самом городе, завязли там и так и остались на занятых крайне ненадежных позициях с глубокими, а частично попросту открытыми флангами, единственным обеспечением которых были румынские, итальянские и венгерские части, плохо оснащенные и обладавшие лишь весьма ограниченной боеспособностью. Главное командование, как справедливо считает Манштейн, должно было бы своевременно сделать необходимые выводы из того, что наше летнее наступление не привело к решающему успеху. Было непростительной роковой ошибкой оставлять лучшие ударные соединения в сталинградской «мышеловке», без надежных коммуникаций, довольствуясь лишь видимостью флангового прикрытия — слабыми заслонами, прорвать которые не стоило большого труда. Еще до начала русской зимы необходимо было отвести немецкие войска с наиболее угрожаемых участков фронта, выдававшегося уступом далеко на восток. Это возвращение к маневренной войне по всему фронту от Кавказского хребта до среднего течения Дона было, разумеется, связано с известным риском, но только таким путем мы могли сохранить за собой инициативу{54*}.

Поскольку ничего подобного не произошло, противник не замедлил воспользоваться представившимся ему шансом и провести широкую наступательную операцию по окружению немецких войск. Мы как бы сами подсказали ему, что надо делать. Непосредственной лее причиной гибели 6-й армии фельдмаршал Манштейн считает фанатическое упорство Гитлера, который до самого конца не разрешал оставить Сталинград.

Зная характер диктатора, нетрудно было понять, что в Сталинграде он поставил на карту свой престиж. По мнению Манштейна, генерал Паулюс допустил серьезную психологическую ошибку, пытаясь испросить у Гитлера разрешение на спасительный прорыв в первые, решающие дни сражения в «котле», когда вражеское кольцо было еще непрочным. Этого вообще не следовало делать! Командующий 6-й армией, еще в бытность свою генерал-квартирмейстером главного командования сухопутных сил, уже успевший достаточно хорошо изучить характер и взгляды Гитлера, должен был поэтому незамедлительно воспользоваться единственной предоставлявшейся ему возможностью и вывести армию из Сталинграда, поставив Гитлера перед свершившимся фактом. Такое решение облегчалось и тем обстоятельством, что главное командование сухопутных сил в течение полутора суток медлило с ответом, прежде чем окончательно запретить прорыв. Манштейн считает, что Паулюс не решился взять на себя всю полноту ответственности главным образом из-за своей личной лояльности к Гитлеру{55}.

Прежде чем принять командование группой армий «Дон», 27 ноября 1942 года фельдмаршал, по его собственным словам, довел до сведения начальника генштаба сухопутных сил, что 6-я армия уже упустила наиболее благоприятный момент для самостоятельного выхода из окружения и что с оперативной точки зрения немецкой группировке теперь целесообразнее ожидать подхода соединений, выделенных для прорыва кольца извне. Разумеется, было чрезвычайно рискованно оставлять окруженную армию в Сталинграде, учитывая острую нехватку горючего и боеприпасов. Но, по мнению Манштейна, на этот риск теперь следовало все же пойти, правда, при одном основном условии: [167] [168] немедленной организации достаточного снабжения 6-й армии воздушным путем. Вот почему он не потребовал вновь от Гитлера в ультимативной форме разрешить окруженной армии сразу же идти на прорыв и не отдал по своей собственной инициативе соответствующего приказа Паулюсу. Он, Манштейн, исходил при этом из предположения, что судьба окруженной армии для верховного командования в данный момент важнее, чем обстановка на всех других фронтах, и что оно поэтому сделает все возможное для прорыва сталинградского кольца извне. Во взаимодействии с выделенными для этой цели соединениями 6-я армия должна была, по его мысли, оставить Сталинград и, вновь обретя, таким образом, свободу маневра, проложить себе путь к спасению{56}.

Описывая драматические события, связанные с его попыткой освободить 6-ю армию из кольца, Манштейн особенно подробно останавливается на причинах, предопределивших провал этой операции. Главным виновником и здесь, по его мнению, явился Гитлер, который отклонил основные оперативные требования группы армий «Дон», подлежавшие немедленному удовлетворению, и вопреки здравому смыслу упорно противодействовал выводу 6-й армии из Сталинградского «котла», руководствуясь исключительно соображениями своего личного престижа. Но Манштейн обвиняет и командование 6-й армии, которое, по его словам, в ответственный момент оказалось не на высоте, не выполнив полученного от самого фельдмаршала указания идти на прорыв. Фельдмаршал считает, что Паулюс совершил непростительную ошибку, упустив последний шанс на спасение своей армии 18 декабря 1942 года и в течение нескольких последующих дней, когда войска, подходившие на помощь окруженным, находились примерно в 50 километрах от внешнего фронта окружения. Манштейн рассказывает о неудачном исходе миссии майора Эйсмана, одного из своих штабных офицеров, посланного им в «котел» с заданием согласовать оперативные планы штаба группы армий и командования 6-й армии в ходе подготовки к прорыву, в необходимости которого никто тогда не сомневался. [169]

По версии Манштейна, генерал Паулюс, в конце концов, не решился взять на себя тяжелую ответственность, пойдя на риск, связанный с прорывом, главным образом под влиянием своего начальника штаба генерала Шмидта, который упорно настаивал на беспрекословном выполнении приказа Гитлера, отвергал любое решение, «принятое на худой конец», и даже выражал уверенность в том, что 6-я армия может продержаться в «котле» до пасхи, если ее боеснабжение будет улучшено. Сам же фельдмаршал, по его словам, прекрасно понимал, что настал момент поставить на карту все, какими бы трудностями и опасностями ни грозил 6-й армии предстоявший прорыв. Поэтому 19 декабря он отдал на свою ответственность приказ 6-й армии прорываться на юго-запад и готовиться к отходу из «крепости на Волге»{57}. Автор подчеркивает, что он поступил так вопреки воле Гитлера, который не давал еще разрешения оставить Сталинград.

Первым этапом этих действий и должна была стать операция «Зимняя гроза» — наступление группировки Манштейна, о котором в «котле» знали уже в начале декабря. Наступавшие соединения 4-й танковой армии должны были пробить брешь во внешнем фронте окружения «котла» и войти в соприкосновение с окруженными войсками. Через образовавшийся коридор в «котел» «прошмыгнул» бы заблаговременно снаряженный «караван» — автоколонна с боеприпасами и продовольствием.

На втором этапе, с необходимостью вытекавшем из первого, предусматривался постепенный отход 6-й армии из района Сталинграда. Получив условный сигнал (по коду: «Удар грома»), окруженные части начали бы покидать занимаемые ими участки фронта один за другим. Манштейн оставил за собой выбор момента для подачи сигнала к началу отхода, желая, как он особо отмечает, снять с командования окруженной армии ответственность за неизбежный риск и за неповиновение категорическому приказу Гитлера удерживать Сталинград любой ценой, тем самым развязать ему руки и побудить к активным действиям. Но, несмотря на это, Паулюс так и не нашел в себе мужества в свою очередь [170] отдать решающий приказ о прорыве. Впрочем, стремясь быть объективным, Манштейн пишет, что командующий 6-й армией находился в исключительно сложном положении. Фельдмаршал подробно анализирует все «за» и «против», которые приходилось взвешивать Паулюсу, и делает вывод, что роковая нерешительность последнего объяснялась не «слепым повиновением», а была результатом глубокой внутренней борьбы. Паулюс не пошел на риск и не воспользовался последним представившимся ему шансом лишь потому, что не решился снять с себя бремя ответственности перед верховным главнокомандующим Гитлером и перед самим собой за судьбу вверенной ему армии, несмотря на то, что командование группы армий своим приказом стремилось освободить его от этого бремени{58}. Таким образом, фельдмаршал хочет убедить читателей в том, что, возглавляя группу армий «Дон», он вопреки воле Гитлера действительно отдал на свою ответственность решающий приказ оставить Сталинград, приказ, который «перестраховщик» Паулюс не выполнил, не осмелившись рисковать армией и идти на открытое неподчинение верховному командованию. Ответственность генерала Паулюса Манштейн подчеркивает при этом еще и тем обстоятельством, что оперативное подчинение 6-й армии командованию группы армий «Дон» приобретало, как фельдмаршал достаточно ясно дает понять, более или менее формальный характер, и не в последнюю очередь благодаря самому же Гитлеру, который до самого конца непосредственно руководил всеми действиями окруженной армии, поддерживая с ней постоянный контакт через личного офицера связи, специально прикомандированного к ее штабу.

Операция «Зимняя гроза»

Уцелевшие и дожившие до наших дней участники Сталинградской битвы с интересом прочтут страницы мемуаров фельдмаршала, посвященные драматическому описанию зимнего наступления на Сталинград, предпринятого для освобождения 6-й армии из вражеского [171] кольца. Манштейн подробно описывает весь ход операции, рассказывает обо всех связанных с нею препятствиях и трудностях, достигнутых вначале успехах, о радужных надеждах, которые она породила, и о горьком похмелье после ее окончательного провала. Автор повествует о своих длительных и в конечном счете бесплодных препирательствах с главным командованием сухопутных сил и с Гитлером, от которых он тщетно добивался принятия мер, необходимых для отвода 6-й армии из Сталинграда и возвращения к маневренным операциям на всем участке его группы армий. Манштейн настойчиво требовал выделения дополнительных транспортных авиачастей для воздушного снабжения окруженной армии и резервов для группировки, сформированной с целью прорыва кольца извне. Приняв командование группой армий «Дон» 27 ноября 1942 года, фельдмаршал во всех своих действиях и решениях исходил из того, что главное командование сухопутных сил сдержит свои обещания на этот счет.

Принятие соответствующих решений целиком и полностью зависело от Гитлера — верховного главнокомандующего, в единоличном распоряжении которого находились все необходимые для этого средства и резервы. Не сомневаясь, что Гитлер хотя бы и ценой предельного напряжения сил предпримет все возможное для спасения 6-й армии, которой грозило полное уничтожение, Манштейн считал в те дни оправданным риск, связанный для окруженных с выжидательной тактикой, и сосредоточил все свое внимание на подготовке наступательной операции «Зимняя гроза». Впрочем, с каждой новой неделей фельдмаршалу становилось все яснее, что поставленные им условия, необходимые для успеха операции, не выполняются. Это вызывало у него растущее беспокойство, тем более что «Зимняя гроза» с самого начала была делом весьма рискованным ввиду явного недостатка сил.

Операцию по прорыву внешнего фронта окружения «котла», в ходе которой необходимо было пойти на смертельный риск во имя избавления окруженных от смерти или плена, Манштейн описывает как «бег наперегонки со смертью». Он анализирует эту операцию в ее неразрывной связи с той страшной угрозой, которая нависла тогда над всем южным крылом немецкого Восточного [172] фронта. Создается впечатление, что фельдмаршал и впрямь использовал все имевшиеся в его распоряжении силы и средства — «вплоть до последнего солдата и последнего снаряда» — и даже поставил на карту судьбу вверенной ему группы армий, чтобы освободить 6-ю армию из вражеского кольца; и лишь отчаянное положение на всем фронте группы армий «Дон» вынудило его в последний момент снять с плацдарма у реки Мышковой у внешнего фронта окружения самую боеспособную из трех дивизий 4-й танковой армии, выделенных для «Зимней грозы». К тому времени эти дивизии уже были вынуждены перейти к обороне и вели упорные, кровопролитные бои, отбивая яростные атаки противника. Фельдмаршал перебросил эту дивизию на левый фланг своей группы армий, где складывалась критическая обстановка. Однако, по его словам, он долго колебался и решился на такой шаг лишь после того, как исчезла последняя надежда на то, что 6-я армия со своей стороны предпримет попытку прорвать кольцо изнутри и тем самым облегчит тяжелое положение деблокирующей группировки, отражавшей натиск превосходящих сил противника на подступах к «котлу». После этого инициатива перешла к русским и в районе к востоку от Дона, а операция «Зимняя гроза» лишилась последних шансов на успех.

С интересом читатель узнает из воспоминаний Манштейна, что фельдмаршал собирался предпринять еще одну, последнюю попытку вызволить 6-ю армию из беды. С этой целью он в конце декабря самым решительным образом потребовал у ставки немедленно передать в его распоряжение три дивизии из состава 1-й танковой армии, которая входила в южную группу армий «А», действовавшую на Кавказе. Фельдмаршал был убежден, что первая танковая армия в тот момент могла обойтись без этих дивизий, и обосновал свое мнение{59*}. Однако Гитлер отверг требование, и судьба 6-й армии была решена окончательно. Что же до плана Гитлера помочь 6-й армии еще позднее, то Манштейн [173] считает его совершенно фантастическим. По этому плану один из эсэсовских танковых корпусов должен был весной 1943 года прорвать фронт в районе Харькова и, пройдя с боями 550 километров, выйти к Волге!{60}

О том, что происходило в Сталинградском «котле» после провала операции «Зимняя гроза» от рождества 1942 года до самого конца, Манштейн пишет откровенно и без прикрас. Это была агония 6-й армии. «Однако командование группы армий «Дон»,- пишет он далее, — будучи вынуждено учитывать и другой аспект стоявшей перед ним задачи: не допустить развала всего южного фланга Восточного фронта, могло дать согласие на капитуляцию 6-й армии с целью избежать бессмысленного дальнейшего кровопролития лишь на самой последней стадии ее безнадежной борьбы»{61}. Таким образом, фельдмаршал признает, что 6-я армия была сознательно принесена в жертву, и оправдывает это. В заключительном разделе своих мемуаров, посвященном Сталинграду, он отвечает на вопрос о том, во имя чего была обречена на безнадежное сопротивление и гибель армия, еще насчитывавшая в тот момент около 200 тысяч человек. Манштейн считает, что такой образ действий был продиктован соображениями высшей стратегии. По его мнению, гибнущая 6-я армия, приковывая к себе в течение нескольких недель значительные силы противника, решила в январе 1943 года стратегическую задачу первостепенной важности. Если бы противнику удалось высвободить тогда силы и перебросить их на другие участки, то, по всей вероятности, рухнуло бы южное крыло Восточного фронта. Это в свою очередь предопределило бы судьбу и всего Восточного фронта. Безнадежное сопротивление 6-й армии вплоть до ее ужасного конца создало необходимые предпосылки для предотвращения грозившей катастрофы. Манштейн, этот бесспорно талантливый полководец, считает, таким образом, что именно Сталинградская трагедия позволила ему блестяще решить остальные стратегические задачи, стоявшие перед его группой армий: удержать широкий коридор, по которому [174] прошла отступавшая с Кавказа группа армий «А», и обеспечить в районе между Доном и Донцом коммуникации всего южного фланга немецкого фронта, над которым нависла угроза обхода. Более того, в самом конце столь тяжелой для нас зимней кампании 1942-1943 годов фельдмаршал провел еще одну операцию: искусно маневрируя крупными соединениями, он в ходе отступления нанес противнику под Харьковом контрудар, завершившийся полным успехом.

Пробелы и спорные места в работе Манштейна

На первый взгляд, анализ Сталинградской трагедии в работе Манштейна кажется исчерпывающим и убедительным. Ничто как будто бы не вызывает у читателя сколько-нибудь серьезных возражений. Все соображения, расчеты и действия фельдмаршала, обусловленные той катастрофической ситуацией, в которой он оказался по вине верховного главнокомандующего, выглядят целесообразными и логически обоснованными. В пределах своей компетенции Манштейн, располагая лишь весьма ограниченными силами, старался по мере возможности сделать все, что требовала от него стратегическая обстановка. Взявшись решить исключительно сложную задачу, фельдмаршал показал высокие образцы полководческого искусства. Признав это, вроде бы и неуместно критиковать его действия на отдельных этапах трагедии — звеньях в цепи событий, неумолимая логика которых потребовала, в конечном счете, принести в жертву целую армию, чтобы обеспечить такой ценой успех важнейших операций кампании. У читателя «Потерянных побед» создается впечатление, что война на определенной стадии сводится к стратегической игре — этакой грандиозной шахматной партии с рискованными рокировками, смелыми комбинациями и большим количеством пожертвованного материала. «Эффективная стратегия «скорой помощи», о которой пишет фельдмаршал, требовала, конечно, немалых жертв».

Все это так! Но почему же анализ и выводы Манштейна, казалось бы, математически точные и неопровержимые, вызывают у многих думающих читателей, [175] и прежде всего у участников Сталинградской битвы, доживших до наших дней, чувство глубокой неудовлетворенности? Дело здесь, разумеется, не в том, что фельдмаршал анализирует и оценивает волжскую трагедию и ту ответственную роль, которую он сам в ней сыграл, исключительно с позиций стратегического руководства, не пытаясь при этом «модернизировать» свою точку зрения. Он не только имеет на это полное право, но и обязан был так подойти к своей задаче. Именно благодаря этому его воспоминания и приобрели ценность подлинного исторического источника. Значение мемуаров Манштейна не исчерпывается тем, что они позволяют военному историку глубже изучить операции Манштейна. «Потерянные победы» дают определенное представление и об образе мыслей, мироощущении и психологии крупного немецкого военачальника в трагической ситуации того времени.

И все же читателя сразу же настораживает то обстоятельство, что фельдмаршал, занимавший тогда столь высокий пост, считает возможным ограничить свой анализ сталинградской катастрофы одним лишь стратегическим аспектом и не ставит в заключение вопрос о политической и моральной ответственности руководства.

Бывшие участники Сталинградской битвы — и не только они одни, — несомненно, еще более критически отнесутся к попыткам Манштейна истолковать катастрофу на берегах Волги как трагедию, полную высокого смысла.

Не случайно фельдмаршал избрал в качестве эпиграфа к своей главе о Сталинграде знаменитое изречение о битве в Фермопильском ущелье{62*}. Очевидно, этот эпиграф продиктован не столько искренним убеждением автора, сколько желанием переубедить читателя. Недаром он в конце главы то и дело говорит о «Фермопильской аналогии», которая красной нитью проходит через главу, и это особенно чувствуется в манере изложения, во всей подаче материала. Трудно избавиться от впечатления, что точка зрения Манштейна и поныне [176] определяется его тогдашними раздумьями и выводами и что для него и по сей день сохраняют полную силу те в высшей степени сомнительные соображения (как стратегические, так и политические, и моральные в самом широком смысле этого слова), в жертву которым были принесены на берегах Волги сотни тысяч людей.

Говоря о Сталинграде, Манштейн уделяет основное, если не исключительное внимание чисто военной оперативной стороне вопроса. Этого, однако, далеко недостаточно, чтобы дать общий анализ сталинградской катастрофы, и тем более, чтобы оценить ее с позиций высшего руководства, как претендует на это фельдмаршал. Конечно, не следует упрекать его в том, что он лишь ненадолго останавливается на других, чисто человеческих аспектах трагедии, разыгравшейся на берегах Волги. Задачи, которые он ставил перед собой в своей работе, не позволяли ему поступить иначе. Манштейн заверяет читателей, что он сам и его ближайшие помощники, как и все солдаты и офицеры, которые, сражаясь тогда под его командованием, напрягали последние силы, чтобы вызволить 6-ю армию из беды, «ежедневно и ежечасно» помнили о безмерных страданиях своих боевых товарищей, погибавших в «котле», и мысленно были с ними». Без сомнения, фельдмаршал здесь вполне искренен. И это делает честь его чувствам. Но окруженная группировка вправе была ожидать, что командующий группой армий поможет им не только и не столько мысленно, сколько реально.

Проследовав за фельдмаршалом туда, «где обсуждались и принимались ответственные решения», читатель не в силах скрыть своего разочарования, а потом и гнетущего недоумения, убедившись в том, что неразрешимые моральные и политические проблемы, омрачавшие последние часы многих обреченных под Сталинградом, здесь, судя по всему, никого не волновали.

В январе 1943 года в Сталинградском «котле» создалась чудовищная, беспрецедентная ситуация. Об этом убедительно свидетельствует хотя бы тот неоспоримый факт, что именно в это время Гитлер, категорически запретив окруженным капитулировать, обрек на неминуемую, медленную и мучительную смерть 6-ю армию, уже потерявшую треть своего состава, но еще насчитывавшую [177] около 200 тысяч человек. Солдаты и офицеры, которым пришлось пройти через все муки сталинградского ада, не могли тогда найти этому никакого оправдания. И сегодня ни один человек, стремящийся до конца осмыслить катастрофу на берегах Волги, и, уж конечно, никто из доживших до наших дней участников Сталинградской битвы не оставит без возражений любую попытку оправдать смертный приговор, вынесенный сотням тысяч людей и беспощадно приведенный в исполнение во имя «высшей стратегии». Никакие чисто военные аргументы не в силах заглушить голос человеческой совести!

Пределы компетенции и ответственности Манштейна

Но возвратимся еще раз в область стратегии, туда, где Манштейн чувствует себя полноправным хозяином, и проследим вновь ход операций группы армий «Дон», при разборе которых автор «Потерянных побед» стремится убедить читателя в том, что лишь слепое упрямство верховного главнокомандующего Гитлера и полная несостоятельность командования 6-й армии помешали ему самому добиться решающего успеха в конце ноября- первой декаде декабря 1942 года. Документы из архива покойного фельдмаршала Паулюса, высказывания начальника штаба 6-й армии генерала Шмидта, приведенные в работе Вальтера Гёрлица, и другие опубликованные тем временем источники{63} проливают новый свет на сталинградскую главу «Потерянных побед» и приводят критически мыслящего читателя к выводу, что анализ Манштейна при всей его логической обоснованности и внешней убедительности является по сути дела попыткой самооправдания, ради которого фельдмаршал обходит или затушевывает целый ряд обстоятельств. Так он не говорит, что деблокирующая операция его группы армий по освобождению 6-й армии из [178] окружения была порочна в своей основе, и старается запутать вопрос о пределах своей компетенции, не в последнюю очередь для того, чтобы снять с себя ответственность за действия Паулюса как командующего армией, входившей в группу армий «Дон».

Начав свой рассказ о сталинградской катастрофе с глубокого анализа действий и роли Гитлера как верховного главнокомандующего, Манштейн как бы психологически обрабатывает читателя, стараясь, и не без успеха, сразу же завоевать его доверие. Он рисует достоверный портрет военного диктатора, особенно подчеркивая роковые особенности его характера; Гитлер предстает перед читателем как человек безудержных страстей и невероятного упорства, обладающий магической силой убеждения и сочетающий суеверное преклонение перед техникой и точным расчетом с фанатической верой во всемогущество собственной воли. Гитлер всегда стремился удерживать любой ценой занятые позиции, очень неохотно шел на стратегический риск, избегал заглядывать далеко вперед, оттягивал принятие неприятных для себя решений, необходимость которых была очевидна, и, самое главное, на каждом шагу вмешивался в оперативное руководство, ограничивая или даже парализуя инициативу и свободу действий командиров частей и соединений. Все это, вместе взятое, по мнению Манштейна, и приводило чаще всего к катастрофическим последствиям. Таким образом, фельдмаршал дает понять, что разногласия между ним и верховным главнокомандующим вермахта были неизбежны.

Разумеется, он во всех подробностях описывает свои бесплодные препирательства с Гитлером в роковые недели накануне «Зимней грозы» и в ходе наступления. Остается, однако, неясным, в какой мере сам фельдмаршал несет ответственность за те тяжелые военные ошибки, которые привели к провалу деблокирующей операции и обрекли на гибель окруженную армию. Лишь в конце главы Манштейн подходит к вопросу об ответственности за сталинградскую катастрофу. Однако он предпочитает не утруждать себя мыслями на этот счет и тут же приводит слова Гитлера, к которому он был вызван 6 февраля 1943 года, то есть сразу после окончания битвы. [179]

Вот что пишет в этой связи Манштейн: «На вопрос о том, кто несет ответственность за трагическую судьбу 6-й армии, сам Гитлер дал достаточно ясный ответ... Открывая в тот день совещание, он сказал: «Всю полноту ответственности за Сталинград я несу один. Я мог бы, конечно, сослаться на то, что Геринг неправильно проинформировал меня о тех возможностях, которыми располагала наша авиация для снабжения окруженной армии воздушным путем, таким образом переложить на его плечи хотя бы часть этой тяжелой ответственности. Но я не могу возлагать ответственность за Сталинград на преемника, назначенного мною же самим»{64}.

Манштейн с нескрываемым одобрением подчеркивает, что Гитлер безоговорочно взял на себя всю ответственность за сталинградскую трагедию, и пишет, что с точки зрения воинской этики это был «порядочный поступок». Пусть так. Но тем более неприятно поражает читателя, что сам фельдмаршал оговаривает своего бывшего в его непосредственном подчинении генерала Паулюса, пытаясь возложить на него вину за провал деблокирующей операции и все связанные с этим тяжелые последствия. Неужели сам Манштейн, претендующий на стратегическую непогрешимость, не несет в данном случае никакой ответственности?

Говоря о пределах компетенции фельдмаршала, следует сразу же заметить, что в отношении 6-й армии он волен был делать все необходимое для выполнения поставленной перед ним задачи. Более того, он обязан был в этом случае не только проводить в жизнь решения, диктуемые обстановкой, но и добиваться их одобрения в ставке и их неуклонного исполнения на местах. Утверждение Манштейна о том, что окруженная армия практически подчинялась непосредственно главному командованию сухопутных сил, а ее оперативное подчинение — группе армий «Дон», носило более или менее фиктивный характер, — опровергается источниками точно так же, как и его заявление о роковой роли личного офицера связи, которого Гитлер прикомандировал к штабу 6-й армии в Сталинградском «котле».

По мнению Манштейна, именно донесения этого офицера связи, поступавшие непосредственно в ставку, [180] в немалой степени объясняют упорное нежелание верховного командования оставить Сталинград. Нет, 6-я армия, без сомнения, была подчинена группе армий «Дон». Это вытекает из приказов, отданных самим Манштейном, и подтверждается особенно убедительно документами из архива фельдмаршала Паулюса, а также записями в сохранившемся оперативном журнале штаба 6-й армии и целым рядом других источников. Гитлер вообще от случая к случаю отдавал приказы непосредственно командующим армиями; точно так же он неоднократно направлял личные директивы в Сталинградский «котел»{65*}. Но одно здесь вовсе не исключает другого. Как бы то ни было, с самого начала до печального конца операции «Зимняя гроза» 6-я армия не получила непосредственно от Гитлера ни одного приказа. Генерал Паулюс и его штаб не только считали, что находятся в полном подчинении группы армий, но и относились с высоким уважением и неограниченным доверием к ее командующему фельдмаршалу Манштейну, который был для них непререкаемым авторитетом в вопросах стратегии.

«Я должен сказать, господин фельдмаршал, ваше руководство является для меня залогом того, что для освобождения 6-й армии из кольца будет сделано все возможное{66},- писал Манштейну командующий окруженной армией 26 ноября 1942 года. Уже после войны бывший начальник генерального штаба сухопутных сил генерал-полковник Цейцлер в письме к генералу Дёрру, автору первой военно-исторической монографии о Сталинграде, еще раз с полной ответственностью заявил, что 6-я армия была в тот момент, вне всякого сомнения, подчинена группе армий «Дон»{67}.

Вопреки мнению Манштейна офицер связи, присланный в «котел» из ставки, не имел каких-либо особых [181] полномочий, которые ограничивали бы компетенцию группы армий или позволяли бы обходить ее распоряжения. Кстати сказать, офицер этот был откомандирован не лично Гитлером, а тем же генералом Цейцлером, который хотел получить из первых рук и как можно быстрее информацию обо всем происходившем в «котле», по всей вероятности, для того, чтобы иметь лишние козыри в своих беспрестанных спорах с диктатором, чье фанатическое упрямство он не в силах был преодолеть{68}.

Можно, конечно, поверить Манштейну, что он был твердо намерен освободить окруженную армию из «котла», а в случае необходимости и отдать вопреки указаниям Гитлера приказ оставить Сталинград. Судя по его мемуарам, он и на самом деле приказал приступить к проведению операции «Удар грома», иными словами, якобы отдал окончательный приказ о сдаче «твердыни на Волге» и тем самым снял с генерала Паулюса ответственность за самовольное нарушение директив верховного командования. Соответствует ли это действительности? Архив фельдмаршала Паулюса и другие документы неопровержимо свидетельствуют о том, что 6-я армия не получала от Манштейна подобного приказа. Когда Паулюс 23 декабря 1942 года, понимая, что с прорывом медлить больше нельзя, вновь запросил по радио разрешения приступить к проведению операции «Удар грома», Манштейн ответил, что пока не может предоставить эти полномочия{69}. Командующий армией, несмотря на неоднократные запросы, так и не дождался от фельдмаршала приказа оставить Сталинград. Таким образом, командование группы армий не взяло на себя ответственность за самовольное нарушение директив Гитлера. Не меняет дело и полученный еще 19 декабря приказ Манштейна идти на прорыв с выходом на соединение с деблокирующей группировкой, поскольку отход из «крепости» рассматривался в этом приказе лишь как одна из возможностей.

Так или иначе, командование 6-й армией не имело ясного представления о том, что же Манштейн намеревался, в конечном счете, предпринять. Но документы того периода, во всяком случае, во многом, [182] ставят под вопрос ту версию, которую выдвигает задним числом Манштейн в своих «Потерянных победах», и говорят не в пользу командования группы армий, чьи действия в трагические дни накануне рождества 1942 года выглядят в свете этих факторов спорно. Вот почему Манштейн еще до опубликования Гёрлицем документов из архива Паулюса счел необходимым выступить с критикой книги покойного фельдмаршала «Я выполняю приказ»{70}. Манштейн считает, что Паулюс «предвзято и односторонне» освещает события, говоря о намечавшемся в декабре прорыве 6-й армии как о ключевой проблеме всей сталинградской катастрофы. Далее он вновь излагает и комментирует свою точку зрения, уже сформулированную в «Потерянных победах», и, в частности, пишет о конечной цели своих тогдашних приказов. Оказывается, Манштейн хотел приступить к операции «Удар грома» тайком от Гитлера, который в противном случае ни за что не согласился бы на уход с берегов Волги. Командование группы армий не могло, поэтому отдать 6-й армии приказ идти на прорыв с одновременным отходом от Сталинграда: Гитлер наверняка тут же отменил бы такой приказ. Напротив, если бы операция «Зимняя гроза» развивалась успешно и части 6-й армии пошли бы на прорыв, чтобы «прорубить просеку жизни» от «котла» в сторону деблокирующей группировки, отход с других участков внутреннего фронта окружения стал бы явной необходимостью, которой подчинился бы, в конце концов, и Гитлер. Стало быть, как ни крути, Манштейн явно собирался взять на себя ответственность за эвакуацию «крепости» лишь после того, как Паулюс начал бы действовать на свой страх и риск. Не подлежит сомнению, что после этого он взял бы на себя всю полноту ответственности и сам отчитался бы перед Гитлером за действия 6-й армии. Однако следует учесть, что штаб армии в тот момент был плохо информирован об общей обстановке на фронтах и еле справлялся с текущими делами. Где уж было там разобраться в истинных намерениях фельдмаршала. К тому же ни его приказ от 19 декабря, ни поступившая позднее радиограмма не позволяли прийти к выводу, [183] что Манштейн в завуалированной форме советует 6-й армии немедленно оставить Сталинград.

Налицо явно серьезный просчет со стороны командующего группой армий «Дон». Если он действительно намеревался провести операцию «Удар грома», так сказать, за закрытыми дверьми и действительно готов был впоследствии принять на себя ответственность за окончательный уход из Сталинграда против воли Гитлера, то ему надлежало в любом случае открыть Паулюсу все свои карты. Личная встреча обоих командующих перед принятием столь ответственных решений была совершенно необходима. С этой целью фельдмаршалу Манштейну следовало бы самому вылететь в «котел» и полностью посвятить командующего 6-й армией во все свои планы. Если же он почему-либо не мог или не хотел лететь туда сам, то должен был, по меньшей мере, послать к Паулюсу одного из своих ближайших помощников — лучше всего начальника своего штаба. Уж это-то он мог сделать при всех условиях.

Одному из моих знакомых, служившему в оперативном отделе штаба 6-й армии, тогда еще молодому генштабисту, для которого долгожданный прорыв воистину был бы осуществлением всех желаний, довелось в те критические дни присутствовать при нескольких радиотелефонных разговорах Паулюса с командующим группой армий. Он с удивлением рассказывал мне потом, сколь «бесцветными» и «бессодержательными» были эти разговоры. Манштейн «словно не договаривал чего-то». «Фельдмаршал ушел от ответа на вопросы Паулюса об обстановке вообще и о воздушном снабжении в частности, ограничивался лишь успокоительными заверениями, — рассказывал мой знакомый. — Я полагал, что на подобные вопросы нашего командующего Манштейн даст прямой и точный ответ, иначе говоря, скажет, в какие сроки придет к нам обещанная помощь. Но это не было сделано»{71}.

Многочисленные свидетельства подтверждают, что штаб 6-й армии не получал тогда достаточно полной информации о положении на всем участке группы армий, и прежде всего о том, как развивалась операция «Зимняя гроза», [184] хотя Манштейн и откомандировал в «котел» своего офицера связи — майора Эйсмана. Фельдмаршал почему-то не посчитал нужным со всей необходимой прямотой разъяснить Паулюсу, что окруженная армия стоит перед альтернативой: прорыв или неминуемая гибель. В то же время он хорошо знал особенности характера нашего командующего, осмотрительного, вдумчивого генштабиста. Паулюс не умел быстро принимать смелые решения и лишь скрепя сердце шел на риск. Поэтому 6-я армия особенно нуждалась в тот момент в твердом и решительном руководстве командующего группой армий. В чем, в чем, но в решающих вопросах о сроках и оперативных планах прорыва кольца изнутри Манштейну надлежало быть предельно точным в своих приказах. На самом же деле это было далеко не так, и неопределенный характер полученных приказов отрицательно сказывался на работе штаба армий, обрекая его на бездействие и безынициативность.

Надо полагать, Манштейну с его энергией, решимостью и авторитетом не стоило бы большого труда убедить подчиненный ему штаб 6-й армии в необходимости и правильности своих решений. Весьма примечательно, что он не сделал этого и даже не попытался добиться неукоснительного выполнения своих приказов. Вообще, возглавляя группу армий «Дон», фельдмаршал действовал до странности непоследовательно и противоречиво. Неубедительно звучат и его заявления о том, что командование группы армий, в конце концов, не могло навязать Паулюсу решение, которое тот считал невыполнимым, тем более что Гитлер категорически запретил прорыв, а ударные части 6-й армии были малоподвижны и к тому же не могли оторваться от наседавшего противника даже после того, как заняли исходные рубежи для прорыва. Нерешительность и неуверенность, проявленные Манштейном в те дни, объяснялись, по-видимому, целым рядом причин. Критическая обстановка на всем участке группы армий, несомненно, тревожила фельдмаршала, вдобавок отлично понимавшего, что вся операция «Зимняя гроза» была попыткой с негодными средствами, вероятный провал которой обрекал на неудачу любую операцию окруженной армии по прорыву кольца изнутри. Наконец, Манштейн в глубине души, возможно, опасался неприятных для себя последствий, [185] поскольку ему так и не удалось своевременно добиться от Гитлера предоставления 6-й армии полной свободы действий.

Промахи и упущения

Как командующий группой армий «Дон», Манштейн находился перед трагической дилеммой. В создавшейся по вине Гитлера критической обстановке фельдмаршал, веря в свою звезду, взял на себя задачу, которая хотя и льстила его самолюбию, но требовала для своего успешного решения ряда объективных предпосылок, зависевших не только от его воли и полководческого мастерства. Манштейн, естественно, считал своим святым долгом сделать все возможное для создания этих предпосылок, обеспечивавших успех операции, дав исчерпывающий анализ обстановки со всеми трудностями и опасностями, которыми она грозила. Предвидя возможные последствия, он то и дело доказывал, напоминал, предостерегал об опасности. Сознавая, с каким риском для 6-й армии связан отказ от немедленной попытки прорыва кольца изнутри, фельдмаршал поставил ряд предварительных условий, от которых, по его мнению, зависел исход планируемой им операции. Он требовал полностью обеспечить окруженных всем необходимым по воздуху, сосредоточить в предельно сжатые сроки мощную деблокирующую группировку, непрерывно наращивать ее силы и, наконец, вывести части 6-й армии из Сталинграда и оставить город. Однако ни одно из этих предварительных условий выполнено не было. Удовлетворительное воздушное снабжение оказалось с самого начала неосуществимым делом. Впрочем, командующие военно-воздушными соединениями на этом участке фронта заранее предрекали неудачу этого предприятия, ссылаясь на нехватку транспортных самолетов и зимнюю непогоду. Переброска (главным образом с Кавказа) свежих дивизий на Сталинградское направление сильно затянулась, и численность деблокирующей группировки так и не была доведена до того уровня, который командование группы армий считало необходимым. В довершение всего Гитлер не был склонен оставлять Сталинград, о чем достаточно убедительно свидетельствовала его реакция на настойчивые [186] просьбы и донесения Манштейна с соответствующей оценкой обстановки.

Фельдмаршал неустанно, но безрезультатно добивался принятия необходимых мер. С каждой неделей шансы на успех его операции уменьшались. Безответственность и военная безграмотность верховного главнокомандующего не давали Манштейну выйти на оперативный простор. В своих воспоминаниях командующий группой армий «Дон» подчеркивает, что в результате всего этого судьба операции была предрешена, сколько бы ни старался он сам в пределах своей компетенции сделать все еще возможное для достижения цели. «Недостаточно» и «слишком поздно» — эти роковые слова определяли всю обстановку, в которой фельдмаршалу приходилось принимать решения и действовать. Это, кстати сказать, отмечали и советские военные историки{72}.

Под несчастливой звездой с самого начала проходило и наступление деблокирующих соединений генерала Гота, продвигавшихся из района Котельниково в северном направлении. Его с позволения сказать «танковой армии» — по сути дела лишь танковому корпусу неполного состава, из двух дивизий которого только одна была полностью укомплектована и боеспособна{73*}, — предстояло проделать сто пятидесятикилометровый марш [187] к Сталинградскому «котлу» по заснеженным калмыцким степям; это означало идти на безнадежную авантюру, особенно если учесть, что с флангов группу Гота прикрывали лишь два румынских корпуса. Две дивизии Гота и румынские соединения — это все, что осталось к началу операции от обещанных фельдмаршалу одиннадцати дивизий. Так называемая группировка Холлидта, которая должна была по первоначальному плану наступать на Калач с запада из района среднего течения реки Чир, уже очень скоро перешла к обороне и втянулась в тяжелые бои. Таким образом, на эти, кстати сказать, еще ранее основательно потрепанные части рассчитывать больше не приходилось.

Итак, связанная «с предельным риском» операция, на которую следовало пойти, чтобы, по словам Манштейна, предоставить 6-й армии хоть какой-либо реальный шанс на спасение, была по сути дела актом отчаяния{74*}. Ряд обстоятельств — и не в последнюю очередь сила советских войск и обретенная ими тем временем оперативная гибкость — заранее обрекали операцию на неудачу. И все же фельдмаршал решил взять на себя ответственность за столь сомнительное предприятие. Судя по всему, это в немалой степени объяснялось самоуверенностью и чувством собственного превосходства, которые были столь характерны для привыкшего к победам германского командования. Поэтому уместно задать вопрос: не повинен ли в роковом исходе деблокирующей операции и сам Манштейн, теоретически правильно оценивший обстановку, но практически недооценивший русских.

Приведем в этой связи оценку операции «Зимняя гроза», которую дал один из участвовавших в ее проведении генералов — бывший командир 17-й танковой дивизии Фридо фон Зенгер унд Этерлин. В своих воспоминаниях, свидетельствующих об острой наблюдательности [188] и трезвости суждений, он пишет: «На последнем привале, перед выходом в район развертывания, я разместился не без удобств. Но мысль о вопиющем противоречии между стратегической ответственностью и безответственной тактикой не давала мне покоя. Бросалось в глаза, с какими негодными средствами мы предпринимаем попытку деблокировать сталинградскую группировку. Линия фронта была уже недалеко — там, еще в девяноста километрах от внешнего фронта окружения, вели бой две наши дивизии. Одной из них, 6-й танковой, крупно повезло: незадолго до этого она стояла на переформировании во Франции и была там вновь полностью укомплектована. Зато в другой — 23-й танковой — техника и личный состав находились в еще более плачевном состоянии, чем в моей, 17-й. Итак, трем танковым дивизиям, одной полноценной и двум, обладавшим лишь половиной боевого состава, предстояло преодолеть около ста километров, пробиваясь к Сталинграду. От нашей хваленой внезапности не осталось и следа: вот уже две недели обе дивизии, начавшие наступление, безуспешно пытаются преодолеть сопротивление крупных сил противника. Но если бы им даже и удалось нанести поначалу внезапный удар, они все равно не смогли бы развить успех в столь глубокой полосе наступления. Никто не сомневался, что противник всеми силами попытается сорвать нашу операцию по освобождению 6-й армии из кольца, ведь это сулило ему грандиозную победу. В то же время, судя по малочисленности нашей ударной группировки, на резервы нам рассчитывать не приходилось»{75}.

Хорст Шейберт не менее убедительно рассказал о боевых действиях 6-й танковой дивизии, которая вынесла на своих плечах главную тяжесть декабрьского наступления Манштейна. Приведенные выше источники не оставляют сомнения в том, что перед наступавшими соединениями была поставлена задача, в конечном счете невыполнимая. Ни самоотверженность, проявленная солдатами Гота в кипевших и днем и ночью боях, ни тактическое искусство его командиров ничего не [189] могли изменить{76}. Когда танковые авангарды ценой огромных потерь создали, наконец, в районе реки Мышкова, примерно в 50 километрах от внешнего фронта окружения, ненадежный плацдарм для последнего броска и некоторое время даже удерживали его, отражая яростные атаки наседавшего со всех сторон противника, весь корпус Гота уже выдохся и по сути дела вынужден был повсюду перейти к обороне. Противник перехватил инициативу и перешел с превосходящими силами в контрнаступление. Деблокирующая операция потерпела полную неудачу. Тем временем и без того нелегкая ситуация на участке всей группы армий стала воистину критической в результате новых победоносных ударов, нанесенных русскими в районе реки Чир и в большой излучине Дона. Но справедливости ради следует сказать, что обстановка ставила под сомнения оперативные перспективы деблокирующей операции еще задолго до того, как Манштейн вынужден был перебросить 6-ю танковую дивизию из района реки Мышкова в излучину Дона — на левый фланг группы армий, над которым нависла теперь смертельная угроза.

Вот что пишет по этому поводу генерал фон Зенгер унд Этерлин: «Поражение было полным. Судя по всему, противник подтянул большие силы. Случилось то, чего я так опасался в начале деблокирующей операции. Тогда мне казалось, впрочем, что попытка прорыва 6-й армии навстречу наступавшей 4-й танковой армии еще имела какие-то шансы на успех, поскольку соединениям 6-й армии, по данным ее штаба, хватило бы горючего, как-никак, на 30 километров. Теперь, зная на собственном опыте, как выглядело продвижение наших ударных клиньев, я вынужден был прийти к выводу, что моя прежняя точка зрения была чересчур оптимистичной»{77}. [190]

Анализируя проведенные тогда операции и ту временами критическую обстановку, в которой они развивались, Манштейн указывает на целый ряд ошибок и упущений Советского Главного командования: так, он считает, что русские упустили реальный шанс нанести неожиданный и стремительный удар в направлении на Ростов и перерезать жизненно важную артерию всего немецкого Южного фронта, что, по всей вероятности, значительно приблизило бы окончательную победу советских войск. Но, надо сказать, что и без этого советские войска к рождеству 1942 года добились немалых успехов в междуречьи Волги и Дона. Группа армий «Дон» была далеко отброшена и перешла к обороне. Ее фронт был уже прорван в нескольких местах и трещал по всем швам. Участь окруженных под Сталинградом дивизий была решена окончательно: успешно отразив наступление деблокирующей группировки Манштейна, русские знали, что 6-я армия никуда от них не уйдет. На сей раз искусство управления войсками не помогло фельдмаршалу. Советское командование нанесло ему под Котельниковом серьезное поражение, чреватое самыми тяжкими последствиями для всей группы армий «Дон».

В описании Манштейном зимней кампании 1942/43 года отчетливо выпирают противоречия между данной им правильной оценкой обстановки и его половинчатыми решениями. Фельдмаршалу не удалось тогда добиться от верховного командования создания предпосылок, которые он считал необходимым залогом успеха, и трагизм его положения на первый взгляд в том и заключался, что ему не оставалось как будто бы ничего иного, как махнуть рукой и идти на совершенно безнадежное дело. Но можно ли считать, что фельдмаршал, столь тонко оценивший общую обстановку перед началом операции и уже очень скоро убедившийся в безнадежности своих препирательств с главным командованием, до конца осознал, какую чудовищную ответственность [191] он принимает на свои плечи, а осознав, действительно сделал все возможное, чтобы добиться от Гитлера создания предпосылок, абсолютно необходимых для успешного проведения деблокирующей операции?

В своих донесениях Манштейн не раз и не два давал исчерпывающий анализ обстановки и настоятельно требовал принятия всех продиктованных ею мер. Но чего же он добился на деле? Необходимо было в первую очередь своевременно получить разрешение оставить Сталинград, без колебания разъяснив диктатору, не желавшему уходить с берегов Волги именно из соображений своего престижа, чем он рискует, оставляя 6-ю армию под Сталинградом, и с какими последствиями это связано. Сухая манера генштабистов, в которой Манштейн выдерживал свои донесения и записки, не могла в данном случае подействовать на воображение Гитлера. В качестве примера приведем донесение от 9 декабря 1942 года, в котором Манштейн, подробно анализируя обстановку, допустил психологическую ошибку и, более того, бесстрастно взвешивая все «за» и «против», по существу лил воду на мельницу Гитлера. «Оставив 6-ю армию в «крепости»,- писал, в частности, фельдмаршал, — мы, вполне возможно, добьемся того, что русские застрянут здесь и, истекая кровью в бесплодных атаках, растратят впустую все накопленные силы. В этом случае их наступление выдохнется под Сталинградом»{78}. Нет, в той исключительной, критической ситуации, в которой оказалась тогда группа армий, ее командующему следовало бы составлять свои донесения в ином, куда более решительном и совершенно недвусмысленном тоне и настаивать на своем с резкостью, обычно, быть может, и непозволительной, но в данном случае оправданной и необходимой. Так почему же фельдмаршал, отлично понимавший, что в окружении гибнет целая армия, а над двумя группами армий Южного фронта нависла угроза полного разгрома, не бросил на чашу весов весь свой авторитет в своих бесплодных спорах с главным командованием? Он знал, что Гитлер считает его одним из самых одаренных полководцев и относится к нему как к автору оперативного плана западной [192] кампании с особым уважением. После того как фельдмаршал на исходе первой недели декабря убедился воочию, что в его распоряжение предоставлена лишь малая часть затребованных им соединений и что деблокирующая операция заранее обрекается на провал ввиду явного недостатка сил, ему следовало, не теряя времени, вылететь в ставку Гитлера и в ультимативной форме потребовать выполнения своих требований и проведения более действенных мер, пригрозив в противном случае отказаться от командования группой армий «Дон». Поступив таким образом, Манштейн, несомненно, помог бы и начальнику штаба сухопутных сил Цейцлеру, который в тот момент тщетно добивался от Гитлера принятия необходимых решений{79*}.

Улучшение совершенно недостаточного снабжения 6-й армии по воздуху, уход из Сталинграда и отход группы армий «А» с Кавказа, скоординированный с деблокирующей операцией группы армий «Дон»,- все эти продиктованные обстановкой меры необходимо было осуществить планомерно и своевременно. От проведения их зависела в тот момент судьба всего немецкого Южного фронта. Отвод соединений группы армий «А» с Кавказа следовало бы начать сразу же после того, как в ходе мощного советского наступления 6-я армия 21 ноября{80*} 1942 года была полностью окружена под Сталинградом. Позднее Манштейн получил с Кавказа одну-единственную потрепанную танковую дивизию. Почему же фельдмаршал примирился с тем, что в его распоряжение не были выделены другие соединения из состава соседней группы армий, которая вообще смогла бы удерживать свои рубежи на Кавказе лишь при условии восстановления прочного фронта на Дону? Лишь 26-27 декабря после окончательного провала деблокирующей операции Манштейн, планировавший еще одну попытку прорваться к Сталинградскому «котлу», категорически потребовал от ставки перебросить с Кавказа один из танковых корпусов группы армий «А» для пополнения [193] полуразгромленной и обескровленной 4-й танковой армии. Разве не мог фельдмаршал при поддержке начальника генерального штаба, чья точка зрения, как это ему было доподлинно известно, совпадала с его собственной, еще в начале декабря потребовать от Гитлера незамедлительного отвода немецких соединений с Кавказа? Вообще невозможно было выправить положение на Дону, не убедив предварительно главное командование в необходимости как можно скорее вернуться к маневренному руководству действиями застрявшей на Кавказе группы армий «А» и перебросить ее соединения в калмыцкие степи, где они приняли бы участие в освобождении 6-й армии из Сталинградского «котла». Это, вероятно, позволило бы, по крайней мере, предотвратить самое страшное.

Начальник генерального штаба сухопутных сил в тот момент твердо рассчитывал на личное вмешательство Манштейна в его спор с Гитлером. Об этом, в частности, свидетельствует следующая цитата из записок Кунрата фон Хаммерштейна: «Цейцлер, занимавший тогда пост начальника генштаба, надеялся, что Манштейн, опираясь на свой авторитет командующего группой армий, уговорит Гитлера оставить Сталинград. Манштейн долго отнекивался всячески, ссылаясь на то, что обстановка требует его личного присутствия на фронте, и прилетел лишь по прямому приказу ставки. Прямо с аэродрома он поехал к Гитлеру. Цейцлер хотел перехватить его по дороге, но не успел. Когда же он потом спросил у фельдмаршала, чем окончился его разговор с Гитлером, тот ответил: «Фонтан красноречия! Его не переспоришь!»{81}

Во время сталинградской трагедии Манштейн, не прекращавший своих бесплодных споров со ставкой, которая упорно отказывалась выполнять его обоснованные требования, в моменты максимального обострения обстановки не раз собирался демонстративно сложить с себя полномочия командующего группой армий. Однако, как он пишет, ответственность за своих солдат не позволила ему так поступить. Позволительно спросить в этой связи: почему же он не пустил в ход это [194] средство гораздо раньше и не пригрозил Гитлеру своей отставкой сразу же после того, как убедился, что дела принимают катастрофический оборот? Как знать, быть может, Гитлер и уступил бы, по крайней мере, в решающих вопросах, если бы фельдмаршал пошел на риск и проявил в интересах общего дела подобную непоколебимую твердость. Ведь фанатик, стоявший во главе вермахта, в тот критический момент больше, чем когда-либо, зависел от самого одаренного из своих военачальников. Но Манштейн не пошел на это. В результате он не только лишился возможности полновластно решать вопросы стратегии, в которых его авторитет был до тех пор непререкаем, но и явно пошел на сделку с собственной совестью. Он подчинялся приказам, в неправильности которых был абсолютно убежден, и превратился в покорного исполнителя воли безграмотного в военном отношении верховного главнокомандующего, упорно не желавшего считаться с самыми очевидными последствиями своих действий. Вот почему на него падает гораздо большая доля ответственности, чем на его злополучного подчиненного — генерала Паулюса. Фельдмаршал с высоты своего положения видел больше и дальше, он понимал, что поставлено на карту, и знал, что надо делать. С него больше и спрос! К Манштейну вполне применимы горькие слова, сказанные в свой собственный адрес генерал-полковником Рихтгофеном, командующим 4-м воздушным флотом, который, взаимодействуя с группой армий «Дон», принимал участие в операции «Зимняя гроза». В те роковые дни Рихтгофен с присущими ему темпераментом и прямотой записал в своем дневнике: «С оперативной точки зрения я сейчас не более как унтер с генеральским окладом»{82}.

Подлинные масштабы катастрофы

Прежде чем вернуться ко всему комплексу связанных со Сталинградом проблем, нам придется внести кое-какие поправки в фактические данные — даты и цифры, на которые ссылается в своих воспоминаниях Манштейн. Приводя явно заниженные данные в подтверждение [195] своей трактовки событий, фельдмаршал стремится не только и не столько преуменьшить фактические потери Германии, но и затушевать подлинные масштабы сталинградской катастрофы.

В «Потерянных победах» Манштейн признает, что командование группы армий «Дон» не получало сверху точных данных об общей численности окруженных под Сталинградом соединений и в соответствующих подсчетах исходило из неполных и разноречивых сведений, полученных из штаба самой 6-й армии. Отмечая, что 6-й армии были приданы многочисленные артиллерийские и саперные части главного командования сухопутных сил, фельдмаршал считает все же, что в «котле» находилось, «по всей вероятности, не менее 200 тысяч и не более 220 тысяч человек». Однако эту цифру нельзя считать достоверной. Опубликованные ныне источники позволяют определить численность окруженной армии если не с полной точностью, то, во всяком случае, в максимальном приближении. В октябре 1942 года, примерно за месяц до начала русского наступления, на довольствии в 6-й армии — самой боеспособной и полнокровной в группе армий «Б» — состояло 334 тысячи человек. До 19 ноября 1942 года армия потеряла убитыми и ранеными около 17 тысяч человек. Потери, понесенные после русского прорыва до того момента, когда кольцо окружения сомкнулось, составили примерно 34 тысячи человек. Кроме того, около 39 тысяч человек, главным образом обозники и солдаты различных тыловых подразделений, попали в плен в районе Чира. Оказавшиеся в «котле» основные силы армии увеличились за счет двух армейских корпусов 4-й танковой армии, не входивших в приведенную выше цифру личного состава 6-й армии, а также за счет крупных авиационных соединений и остатков двух разгромленных румынских дивизий. Вполне достоверно выглядит оценка численности окруженной армии, выведенная Шретером на основании официальных источников. Его данные совпадают с подсчетами, проведенными в то время в 6-м армии, и с советскими оценками{83}. Таким образом, общая численность попавших в «котел» соединений составляла примерно 270-280 тысяч человек.[196]

У нас — в штабе VIII армейского корпуса — в первый период боев в «котле» тоже неоднократно определяли общую численность окруженной армии цифрой 300 тысяч. Я особо упоминаю об этом потому, что штаб нашего корпуса в течение нескольких недель поддерживал постоянный контакт со специальным штабом армейского снабжения, разместившимся рядом с нами на аэродроме в Питомнике. Учет личного состава в этом штабе вели с особой тщательностью. В ходе боев из «котла» удалось эвакуировать воздушным путем около 40 тысяч раненых, больных и специалистов. В официальных русских сообщениях, подводивших итоги сражения, говорилось о 91 тысяче взятых в плен немецких солдат и офицеров за период с 10 января 1943 года, а также о 147 200 убитых, обнаруженных и погребенных{84}.

Между прочим, обер-квартирмейстер 6-й армии майор фон Куновски на основании имевшихся в его распоряжении данных подсчитал, что на 10 января 1943 года, то есть к началу завершающего русского наступления, численность окруженных соединений составляла еще 195 тысяч человек. Манштейн прав, конечно, считая «завышенными» данные, согласно которым в «котле» с самого начала находилось более 300 тысяч человек. Но, с другой стороны, его собственные данные, по моему мнению, занижены примерно тысяч на пятьдесят, что ни мало, ни много равно полному боевому составу целого армейского корпуса! Между прочим, и сам генерал Паулюс в своем письме к Манштейну от 26 ноября 1942 года (фельдмаршал не только неоднократно цитирует его и в этой и в другой связи, но и публикует полностью в приложениях к своим мемуарам под номером 9) говорит о «своей ответственности за вверенных ему около 300 тысяч солдат и офицеров»{85}.

В свою очередь назначенный позднее обер-квартирмейстер (начальник тыла) 6-й армии, который, [197] ведая вопросами снабжения и находясь сначала в «котле», а затем в штабе группы армий, по роду своей работы был более, чем кто-либо, осведомлен о нуждах личного состава, писал в своем отчете, что до середины декабря{86*}, когда он принимал дела, «численность окруженной армии понизилась с 270 тысяч до 250 тысяч человек»{87}. При встрече с ответственным за воздушное снабжение командиром VIII авиакорпуса генералом Фибихом, который 11 декабря прибыл в «котел», чтобы на месте сориентироваться в обстановке, Паулюс и его начальник штаба Шмидт говорили, что «соединения, обороняющие крепость», насчитывают 270 тысяч человек{88}.

Остается указать на еще одну фактическую ошибку в изложении Манштейна: он пишет, что капитуляция произошла 1 февраля, тогда как на самом деле это случилось 2-го. Сам Паулюс, произведенный в последние дни битвы в фельдмаршалы, капитулировал со своим штабом еще на рассвете 31 января, нарушив тем самым собственный, так и не отмененный им приказ «держаться до конца». Однако его капитуляция не распространялась на остатки армии, которые под командованием генерала Штрекера продолжали на северном участке «котла» бессмысленное сопротивление и сложили оружие лишь второго февраля на исходе дня. Я считаю нужным особо упомянуть об этом, поскольку каждый новый день безнадежной борьбы стоил тогда многих тысяч человеческих жизней.

В докладной записке генерала танковых войск Хубе «О воздушном снабжении сталинградской «крепости», датированной 15.03.1943 года, по этому поводу было сказано следующее: «К моменту окружения (в конце ноября 1942 года) на довольствии в сталинградской «крепости» стояло около 260 тысяч человек. К концу декабря число это сократилось примерно до 250 тысяч за счет убитых в боях и раненых, эвакуированных воздушным путем». Ганс-Адольф Якобсен полностью приводит в своей работе этот любопытный документ. (См. Hans Adolf Jacobsen,- 1939/45. Der Zweite Weltkrieg in Chronik und Dokumenten, 5 Auflage, Darmstadt, 1961, S. 365 ff.) [198]

Сталинград — не обычное поражение

Говоря о «восстановлении прежнего положения», Манштейн, конечно, имеет в виду не возвращение утраченных в результате русского наступления позиций в буквальном смысле слова, хотя верховное командование на первых порах именно этого и добивалось. Речь шла, говоря словами Шлиффена, которые неоднократно цитирует фельдмаршал, о том, чтобы «вновь встать на ноги после того поражения», или, проще говоря, о том, чтобы отвести в тыл потрепанные, полуразгромленные в тяжелых боях соединения и после этого восстановить прочную линию фронта. В конце концов, потеряв 6-ю армию, фельдмаршал, несмотря на большое превосходство противника в силах, ликвидировал многочисленные угрозы и с блеском решил эту стратегическую задачу{89*}.

Но никакие, пусть самые блестящие, оперативные решения не могли компенсировать чудовищное поражение на Волге, и тем более вытеснить его из памяти. Никакие стратегические расчеты, сколь бы дальновидны, они ни были, не могли свести на нет многообразные последствия политического и морального характера, порожденные страшной катастрофой, которая обрушилась на Германию под Сталинградом. Последствия эти не исчерпывались потерей одной из самых лучших и боеспособных немецких армий, вместе с которой была уничтожена и значительная часть артиллерийских и саперных соединений резерва главного командования сухопутных сил.

Дело не ограничилось гибелью 300 тысяч человек, что, впрочем, само по себе было трагедией хотя бы для доброго миллиона семей в Германии и Австрии. Катастрофа, постигшая Германию на Волге по вине Гитлера, позволила русским нанести целую серию сокрушительных ударов, в результате которых были уничтожены [199] две румынские, одна итальянская и одна венгерская армии. Таким образом, за короткий период основная масса вооруженных сил союзников Германии на Восточном фронте была сметена с полей сражений в России. Если учесть, подводя жуткий баланс Сталинградской битвы и связанных с ней событий, и тяжелые жертвы, понесенные нами в ходе деблокирующей операции, закончившейся полным провалом, и в тяжелых оборонительных боях в тех районах, где советские армии пробили в стене немецкого фронта кровавые бреши, то наши потери будут исчисляться многими сотнями тысяч. Гигантский участок Восточного фронта протяженностью в тысячу километров — от Терека до Воронежа — рухнул, и разверзшаяся бездна поглотила более 60 немецких дивизий и целый воздушный флот.

Но катастрофические последствия Сталинграда — это не только огромные потери в живой силе и технике. Падение боевого духа на фронте, моральный ущерб, нанесенный тылу, возросшая боеспособность русских, напрочно захвативших инициативу, окрепнувшая вера СССР в собственные силы, осложнение внутриполитической обстановки в Германии и, наконец, резкое ослабление ее внешнеполитических позиций — все эти последствия сталинградской катастрофы не заставили себя долго ждать{90}. [200]

Учитывая, что Германия вела тотальную войну, в которой моральный фактор играет решающую роль, следует признать, что Сталинград был из ряда вон выходящим, беспрецедентным и немыслимым дотоле поражением, поворотным пунктом всей минувшей войны. Фельдмаршал Манштейн, анализируя лишь стратегические аспекты этой самой страшной, самой черной катастрофы во всей немецкой истории, трагедии, с которой неразрывно связано и его собственное имя, пытается преуменьшить ее масштабы, скрыть ее подлинное значение, представить Сталинград обычным военным поражением, тяжелые последствия которого ему, одаренному полководцу, удалось в какой-то степени ликвидировать в ходе последующих военных операций{91}.

Герделер, один из руководителей антигитлеровского заговора 20 июля 1944 года{92*}, в письме к своему единомышленнику генералу Ольбрихту от 17 мая 1943 года выразил чувства, которые испытывали в те дни миллионы немцев, и предвосхитил позднейший приговор истории. — «Сталинград и Тунис — это два самых тяжелых поражения в германской истории со времени Иены и Ауэрштадта, — писал тогда Герделер.- В обоих случаях немецкому народу было сказано, что соображения высшего порядка вынудили принести в жертву целые армии. Мы хорошо знаем, что это ложь. Военные, как и политики, имеют право идти лишь на такие жертвы, которые являются залогом решающего успеха в будущем. Только такой успех оправдывает жертву. В данном же случае виной всему неспособность и безответственность руководства...»{93} [201]

Недопустимость и аморальность Сталинградского «смертного приговора»

В те страшные январские дни 1943 года, когда обессиленная армия, давно уже испытывавшая острый недостаток во всем необходимом, шла на кровавую Голгофу и, подчиняясь приказу свыше, даже не попыталась сократить этот смертный путь, многие из немцев, сражавшихся под Сталинградом, тщетно пытались решить хотя бы для себя глубокие чисто человеческие и моральные проблемы, приводившие нас в отчаяние. Мемуары Манштейна с мучительной ясностью воскресили в моей памяти вопросы, которые я и попытаюсь здесь вновь сформулировать: имеет ли кто бы то ни было моральное право возложить на плечи ближнего своего столь тяжкое бремя невыносимых страданий и смертных мук? Позволено ли кому бы то ни было так пожирать человеческое достоинство? Почему ответственные руководители, обрекая на смерть 200 тысяч людей, не подумали предварительно о том, совместим ли такой приказ с требованиями человеческой морали? Неужели решающие стратегические соображения, от которых зависела якобы судьба войны, действительно требовали подобного неслыханного жертвоприношения? Быть может, подлинное глубокое чувство ответственности не позволило бы вынести смертный приговор целой армии? Можно ли и допустимо ли оправдывать такие гигантские жертвы только лишь восстановлением стратегического равновесия, к тому же временного и непрочного? Разве нельзя быть солдатом, оставаясь человеком? Быть может, военная этика и солдатская честь и впрямь несовместимы со стратегическим мышлением? Или среди ответственных за наши судьбы не нашлось ни одного, кто взял бы на себя смелость своевременными и решительными действиями предотвратить грозящую катастрофу, а после того, как она стала неизбежной, хотя бы сократить затянувшуюся агонию?

То, что произошло под Сталинградом, по моему глубокому убеждению, нельзя сравнивать ни с какими жертвами и поражениями, без которых, конечно, не обходится ни одна война. Голгофа германской армии на берегах Волги затмила все военные трагедии прошлого. И прежде всего потому, что в Сталинградском «котле» [202] были обречены на медленную и мучительную смерть десятки тысяч людей, лишенных всего элементарно необходимого и сражавшихся в невыносимых условиях. Сталинградское побоище нанесло удар в самое сердце немецкого народа, плоть от плоти которого была уничтоженная 6-я армия.

Сознательно доведя дело до катастрофы, наши руководители не только потерпели военное поражение, но и гнусно надругались над всем, что свято для человека, — над его жизнью, честью и достоинством. В последние дни битвы я не мог избавиться от впечатления, что вместе с тысячами трупов в немецких могилах под Сталинградом погребена человечность.

На исходе второй недели января 1943 года, когда было отвергнуто первое русское предложение капитуляции, боеспособность 6-й армии была уже предельно ограниченна. Долгие недели непрерывных лишений вконец измотали солдат. Голод терзал людей, не хватало боеприпасов, уцелевшая тяжелая техника была почти бесполезна из-за недостатка горючего. В лютые морозы армия сражалась без зимнего обмундирования в открытой степи. Число больных и раненых росло не по дням, а по часам, нехватка необходимых медикаментов и отсутствие самых элементарных условий для оказания медицинской помощи ощущались все более остро. И по сей день я с содроганием вспоминаю о сводках потерь, ежедневно поступавших в штаб нашего VIII корпуса из штабов дивизий, входивших в его состав: это была леденящая душу бухгалтерия смерти; люди гибли не только в боях — вскоре после рождества резко возросло количество людей, умерших от холода и истощения.

В последних числах декабря главное командование сухопутных сил направило в Сталинградский «котел» одного из видных берлинских патологоанатомов с секретным поручением установить на основании медицинских вскрытий истинную причину скоропостижной смерти столь большого количества солдат. Вот как выглядели результаты вскрытия многочисленных трупов, которые приходилось вначале оттаивать: «Почти полное отсутствие жировой ткани; в кишечнике — студенистая жидкость; внутренние органы бледные, обескровленные; вместо костного мозга — стекловидная желеобразная [203] масса, начисто утратившая нормальную — красную и желтую- окраску; печень — застойная, сердце- сморщенное, потемневшее, правое предсердие и правый желудочек значительно расширены». Протоколы этих вскрытий приводит Ганс Дибольд в своих записках, которые нельзя читать без волнения. О ненормальном расширении правого желудочка сердца как о причине внезапной смерти говорил и один из военных врачей 6-й армии (по происхождению австриец), выступивший в те дни перед своими коллегами и товарищами по несчастью со специальным сообщением на эту тему. Это патологическое перерождение сердца, характерное для людей преклонного возраста, по его словам, было следствием голода и переохлаждения организма. «Немецкие солдаты, молодые люди, еще недавно полные сил, умирают теперь от полного истощения сил смертью дряхлых стариков»{94},- сказал он в заключение.

Это истощенное войско в течение определенного времени сдерживало силы противника. И даже после того, как 10 января русские начали последнее всесокрушающее наступление на позиции окруженной армии, наши солдаты еще в течение нескольких дней оказывали отчаянное сопротивление. Но когда под ударами противника вдребезги разлетелись западная и северная стенки «котла», когда 16 января противник занял аэродром Питомник — сердце окруженной армии, — наши беспорядочно и неудержимо откатывавшиеся соединения по существу уже утратили боеспособность. Небольшие вспомогательные аэродромы, еще находившиеся в наших руках, пустовали, снабжение по воздуху, и до тех пор недостаточное, почти полностью прекратилось. Командующему армией следовало в этот момент вопреки полученным приказам прекратить сопротивление, которое изо дня в день становилось все более бессмысленным, и вступить с Советским командованием в переговоры о капитуляции. Солдаты, лишенные всего необходимого и брошенные на произвол судьбы, не могли и не должны были больше сражаться.

Вот почему весьма сомнительно выглядят аргументы Манштейна, утверждающего, что 6-ю армию [204] пришлось, в конце концов, принести в жертву высшим стратегическим соображениям. Выспренние рассуждения фельдмаршала, доказывающего на нескольких страницах, что лишь такой ценой ему удалось обеспечить планомерный отход немецких соединений с Кавказа и создать новую стабильную линию фронта, подозрительно смахивают на официальную пропаганду того времени, извращавшую подлинное положение дел. Солдаты и офицеры в Сталинградском «котле» понятия не имели о том, какого высокого смысла была, оказывается, исполнена их «славная гибель». Им было лишь приказано «держаться до последнего патрона и последнего человека». Они так ничего и не узнали о полученных штабом армии радиограммах, в которых говорилось, что их «героическое сопротивление помогло отвратить смертельную угрозу, нависшую над группой армий «Дон», и шла речь о «судьбе всего Восточного фронта» и даже «всей западной цивилизации».

Оправдываясь перед потомством и историей, отставные генералы ныне ведут в своих мемуарах бесконечные споры друг с другом о том, когда же 6-я армия могла бы без ущерба для других участков фронта, так сказать, со спокойной совестью сложить оружие-16, 20 или на худой конец 24 января 1943 года. Ограничимся здесь лишь констатацией того простого и бесспорного факта, что, начиная с середины января, приказ продолжать сопротивление лишь затягивал агонию злополучной 6-й армии и был, поэтому, не только безответственным, но и аморальным в самом прямом смысле этого слова.

Генерал Цейцлер, начальник генерального штаба сухопутных сил, благодаря своему положению лучше других понимавший, какие меры диктует общая обстановка на фронтах, ни слова не говорит в своих воспоминаниях о стратегических соображениях, требовавших якобы пожертвовать 6-й армией. Напротив, еще 8 января, сразу же после первого русского предложения о капитуляции, он ходатайствовал перед Гитлером «о предоставлении генерал-полковнику Паулюсу испрошенной им свободы действий» и настаивал на немедленной капитуляции окруженной армии, явно не придавая значения тому, что в своей агонии она все еще приковывала [205] к себе значительные силы, которые противник мог бы использовать на других участках фронта{95}.

По данным обер-квартирмейстера 6-й армии, число больных и раненых, находившихся в «котле» в нечеловеческих условиях, к началу последней недели января 1943 года превышало 50 тысяч{96}. В частях множились признаки разложения. 364 смертных приговора, вынесенных и приведенных в исполнение в окружении, тоже вписаны кровью на страницы сталинградской трагедии, которая по приказу свыше была неумолимо доведена до финала. Можно ли в таких условиях взывать к солдатской доблести и верности долгу? Принципы воинской этики были растоптаны под Сталинградом! На заключительном этапе сражения от нас требовали уже не осознанного выполнения долга, а слепого повиновения бессмысленным приказам. Мы были лишь винтиками в бездушной человеческой машине милитаризма, извратившего и выхолостившего само понятие чести.

Генерал Дёрр, говоря о Сталинградском побоище и о гибели 6-й армии, сознательно принесенной в жертву на берегах Волги, обнаружил куда более глубокое чувство ответственности, чем фельдмаршал Манштейн. В своей работе, посвященной Сталинграду, он писал — «Уцелевшим участникам Сталинградской битвы, родным и близким погибших на берегах Волги, семьям многих пропавших без вести в «котле», о чьей судьбе до сих пор ничего не известно, говорят теперь, что 6-я армия была принесена в жертву по стратегическим соображениям. Утешит ли это их или хотя бы принесет запоздалое чувство удовлетворения? Едва ли! По всем понятиям, божеским и человеческим, жертва оправдана, если ее приносят во имя какого-то доброго дела. Спаситель принял смерть на кресте, а древние народы на заре цивилизации жертвами надеялись купить милость богов. Бессчетны случаи, когда человек жертвовал своей жизнью во имя спасения других людей. Но о судьбе 6-й армии этого не скажешь. Весь дальнейший ход войны и завершившая ее катастрофа доказали, что 6-я армия погибла напрасно; и чем очевидней это было, тем ясней становилось всем и каждому, что ни о какой оправданной жертве не может быть и речи. Вот почему мы обязаны осознать свою ответственность перед историей и стремиться к тому, чтобы грядущие поколения извлекли из нашего опыта урок, мы должны со всей решительностью отвергнуть точку зрения тех, кто считает, что жертва эта была оправдана военной необходимостью. Подобная точка зрения противоречит не только фактам, но и человеческой морали»{97}. [206]

Манштейн не приказал 6-й армии капитулировать, хотя и считал ее капитуляцию «желательной»

Лишь 22 января фельдмаршал Манштейн вслед за Паулюсом счел возможным просить Гитлера, чтобы тот без промедления разрешил командованию 6-й армии срочно вступить с противником в переговоры о капитуляции. Не подлежит сомнению, что к этому времени дальнейшее сопротивление в «котле» уже противоречило самым элементарным требованиям гуманности и морали. Теперь уже и Манштейн не считал для себя возможным нести ответственность за продолжение бессмысленной борьбы гибнущей армии, хотя последняя в своей агонии все еще приковывала к себе силы, которые Советское командование могло бы в случае капитуляции окруженной группировки использовать на других участках фронта против соединений группы армий «Дон». Впрочем, надо оговориться, что фельдмаршал в своей, пожалуй, слишком схематичной характеристике обстановки у противника явно преувеличивает, говоря о 90 русских соединениях, составляющих якобы еще во второй половине января внешний обвод кольца. Русские в тот момент уже имели возможность постепенно высвобождать свои силы и реорганизовывать коммуникации, что они, несомненно, и начали делать примерно с середины января. Попав в плен и следуя по этапу в тыл, мы сами смогли впоследствии убедиться в том, что основная масса частей противника давно уже покинула недавнее поле битвы — в этом районе оставались лишь его высшие штабы и тыловые службы.

Спору нет, русские не больно торопились с ликвидацией остатков «котла», захватив аэродром Питомник, они еще целых две недели вели бои по окончательному уничтожению окруженных соединений, продвигаясь, таким образом, не более чем на 1-2 километра в день. Некоторые немецкие исследователи, например Тёпке, который, впрочем, судит о Сталинградской битве лишь понаслышке, объясняли это исключительно «героизмом и отчаянным сопротивлением остатков окруженной армии». Это одностороннее освещение, разумеется, не выдерживает критики. Без сомнения, немецкие солдаты даже в те страшные дни в отдельных случаях еще показали высокие образцы воинской доблести, но армия, как таковая, была уже разгромлена и небоеспособна. Русские, отлично знавшие о том, что Гитлер категорически запретил любую попытку прорыва, были полными господами положения. Зная, что 6-я армия никуда от них не уйдет, они не желали под конец рисковать чем бы то ни было, не торопились и явно щадили свои силы{98}.

Манштейн сурово осуждает фанатизм Гитлера, который по соображениям личного престижа не желал и слышать о капитуляции, не говоря уже о том, что человечность вообще была ему неведома; но наряду с этим фельдмаршал в своих мемуарах не отвергает некоторые из тех аргументов, которыми Гитлер в те дни [207] [208] пытался обосновать свою непреклонность. Так, приводя его слова о том, что капитуляция лишена-де всякого смысла, поскольку русские не сдержат своих обещаний, Манштейн замечает, что Гитлер здесь оказался «в общем и целом» прав, ибо из 90 тысяч пленных в конце концов уцелело лишь несколько тысяч, а гибель остальных «остается на совести русских, не оказавших им необходимой помощи»{99}. В общем контексте «Потерянных побед» подобное заявление производит весьма тягостное впечатление. При решении вопроса о капитуляции 6-й армии, хотя бы по чисто этическим соображениям, не следовало придавать никакого значения разного рода гипотезам об участи, которая ждет основную массу капитулирующих во вражеском плену. Ведь никто не мог с уверенностью сказать, что произойдет с уцелевшими участниками сражения, которые, капитулируя, во всяком случае, получали шанс остаться в живых! Манштейн пишет, что смертность среди немцев, взятых в плен в Сталинградском «котле», была необычно велика, и объясняет это главным образом недостатком доброй воли у победителей. Но мы должны, справедливости ради, указать в этой связи на следующий бесспорный факт: уцелевшие солдаты 6-й армии, сдавшиеся в плен в конце января и начале февраля 1943 года, были в большинстве своем уже отмечены печатью смерти; измотанные, предельно истощенные люди были усыпаны тифозными вшами — вскоре в пересылочных лагерях в Бекетовке, Красноармейске и Фролове вспыхнули жестокие эпидемии сыпняка. Так, для большинства уцелевших в Сталинградском «котле» русский плен был лишь коротким эпилогом трагедии — они не ушли от злой судьбы. В одном лишь Бекетовском лагере весной 1943 года от тифа умерло около 40 тысяч человек.

Русское командование, по-видимому, не считало нужным заранее принимать меры по снабжению и медицинскому обслуживанию большого количества пленных именно в силу того, что его предложения о капитуляции отклонялись неоднократно и самым решительным образом и что 6-я армия, судя по всему, и впрямь намеревалась сопротивляться «до последнего солдата и [209] последнего патрона». И все же впоследствии, несмотря на трудности с транспортом (которые Манштейн недооценивает), несмотря на бедственное положение своего гражданского населения, одним словом, несмотря на многочисленные объективные причины, русское командование старалось по мере сил оказать помощь пленным и улучшить их положение. И в этой связи хотелось бы особо подчеркнуть, что многие советские медсестры и женщины-врачи (в том числе и еврейки), движимые чувством истинного милосердия и принципами гуманизма, пожертвовали собой во имя спасения немцев, взятых в плен под Сталинградом: работая в лагерных госпиталях, они заражались сыпняком и умирали{100}.

Не вступив своевременно в переговоры с русскими о капитуляции, командование 6-й армии поступило безответственно, усугубив последствия катастрофы. Оно обрекло тем самым на новые муки своих уцелевших солдат и по существу заранее лишило многих из них каких-либо шансов пережить первые — самые тяжелые месяцы плена. Особенно тяжело пришлось нашим солдатам, взятым в плен в северной части «котла»: в течение двух дней после капитуляции Паулюса они еще продолжали сопротивление, естественно ожесточившее победителей.

Манштейн не счел нужным осудить это роковое упущение командующего 6-й армией, не попытавшегося хоть как-то повлиять на ход событий и предотвратить самое страшное. Это и понятно, ибо фельдмаршал в тот момент сам находился в том же порочном кругу. Ясно сознавая, что капитуляция 6-й армии необходима, но, так и не добившись от Гитлера соответствующих санкций, Манштейн вступил в сделку с собственной совестью и предоставил окруженных своей участи. Он говорит, что лишь чувство ответственности за судьбу всей группы армий, за своих солдат, над которыми и за пределами Сталинградского «котла» нависла смертельная угроза, помешало ему тогда «бросить в лицо Гитлеру свою отставку». В этом фельдмаршалу можно поверить. Но весь трагизм положения, в которое он поставил себя, в том и заключался, что ему не оставалось [210] ничего другого, как пожертвовать сотнями тысяч своих людей, в полном смысле слова бросить их на произвол судьбы во имя «высших стратегических соображений». Произошло же это потому, что Манштейн, хотя и решался от случая к случаю открыто критиковать действия Гитлера, безоговорочно поставил свое высокое полководческое искусство на службу диктатору, который попирал все законы войны, не признавая военной этики и, по существу, обрек на бесчестье и многих сотрудничавших с ним ответственных военачальников. Как тут не вспомнить слова, сказанные одним из ближайших помощников Манштейна в разговоре с начальником инженерной службы 6-й армии в конце декабря 1942 года: «Все мы теперь ординарцы — что в штабе армии, что в штабе группы армий».{101}

Сопротивление в «котле» и воинский долг

Манштейн задним числом старается оправдать свою тогдашнюю точку зрения и доказать, что в январе 1943 года 6-я армия была принесена в жертву не напрасно. Его аргументы при этом весьма характерны — они позволяют нам взглянуть на происходившее глазами самого фельдмаршала, разобраться в его действиях, понять причины его упущений и подсказывают нам, в конечном счете, правильные ответы на серьезнейшие вопросы сталинградской трагедии.

Останавливаясь на том якобы решающем значении, которое приобрело безнадежное сопротивление обреченной 6-й армии на весь дальнейший ход войны, Манштейн пишет: «Нельзя согласиться с теми, кто считает теперь задним числом, что войну к тому времени мы все равно уже проиграли и что, кончив ее как можно скорее, мы лишь избавили бы людей от новых, еще более тяжелых лишений и мук. Задним умом кто из нас не крепок! В те дни военное поражение Германии ни в коем случае не было неизбежным и неотвратимым. Восстановив положение на южном фланге Восточного фронта, мы еще вполне могли закончить партию [211] вничью в военном, а, следовательно, и в политическом отношении»{102}.

Возражения напрашиваются здесь буквально на каждом слове и отнюдь «не задним числом». Допустим, что Манштейн действительно еще не считал тогда войну проигранной и даже тешил себя надеждами на военную, а то и «политическую ничью». Непонятно только, как он мог рассчитывать на подобный исход в политической обстановке того времени — после всего того, что принесло Европе господство Гитлера? Фельдмаршал никак не обосновал в данном случае свою точку зрения. Трудно поверить, что такой выдающийся военный деятель, как Манштейн, занимая столь ответственный и высокий пост, в тот момент все еще не мог осознать, какими роковыми военными и политическими последствиями было для нас чревато продолжение войны. К тому времени некоторые исполненные чувства ответственности военачальники давно уже потеряли всякую надежду на благополучный исход войны и сознание неизбежности поражения камнем лежало у них на сердце. И среди высших офицеров в соединениях самой группы армий «Дон» — не в последнюю очередь и в окруженной 6-й армии — многие уже сделали для себя обоснованный вывод о том, что война проиграна окончательно. Но следует в этой связи вспомнить, что в немецком движении Сопротивления — и, прежде всего среди участвовавших в нем военных — давно уже были дальновидные, исполненные чувства ответственности люди, искренне стремившиеся как можно скорее покончить с безнадежной войной, избавив, таким образом, от новых тяжелых жертв немецкий народ, которому приходилось расплачиваться за нее своим благосостоянием и своей кровью{103*}.

К числу [212] этих людей принадлежал в первую очередь генерал-полковник Бек, выдающийся военный деятель, во всех своих помыслах и поступках продолжавший наши лучшие боевые традиции и олицетворявший дух старого германского генштаба. Историк Фридрих Мейнеке относит его к тем, увы весьма немногочисленным у нас высшим офицерам, которые были «не только решительными и энергичными военными, но и «высококультурными дальновидными патриотами — подлинными наследниками Шарнгорста»{104*}{105}. Генерал Бек с растущей тревогой сознавал, что продолжение войны ведет Германию на край пропасти. Он пытался убедить в этом Манштейна и привлечь его на свою сторону. Но тщетно! По словам одного из ближайших друзей и единомышленников Бека, фельдмаршал в своем ответе на письмо бывшего начальника генштаба не только покривил душой, но и обнаружил убожество мысли, непростительное для полководца. «В конце концов, — писал Манштейн Беку, — война не проиграна до тех пор, пока мы сами не признаем себя побежденными»{106}. К сожалению, фельдмаршал в своих мемуарах не счел нужным коснуться своей переписки с генералом Беком. Не упоминает он и о своей беседе с полковником графом Штауффенбергом, который в январе 1943 года приезжал в его штаб в Таганроге с поручением от генерала Цейцлера. Не подлежит сомнению, что в этой длившейся несколько часов беседе Штауффенберг со свойственной ему решимостью поставил перед фельдмаршалом кардинальный вопрос о грядущей ответственности его как [213] полководца{107}. Повествуя о сталинградской катастрофе и вообще о минувшей войне, Манштейн старательно избегает каких бы то ни было политических оценок. Это лишь доказывает, что проблемы морального оправдания политики, ее нравственная сторона, одним словом, все те вопросы, которые именно в то время мучительно старались разрешить для себя многие немецкие военные, и не только такие выдающиеся, как Бек, самого фельдмаршала нисколько не волновали или, говоря ясней, выходили, по его мнению, за пределы компетенции немецкого генерала.

В связи с этим следует вспомнить, что руководители немецкого движения Сопротивления хотели использовать поражение под Сталинградом (кстати сказать, предсказанное Беком вплоть до отдельных деталей) в качестве предлога для того, чтобы с помощью некоторых из немецких фельдмаршалов отстранить Гитлера от руководства военными действиями на Восточном фронте. Впрочем, необходимой предпосылкой для этого они считали открытый отказ генерала Паулюса повиноваться приказу Гитлера, рассчитывая на то, что командующий 6-й армией во имя спасения своих солдат будет действовать на свой страх и риск или, по крайней мере, обратится в последнюю минуту с воззванием к армии и немецкому народу, превратив, таким образом, сталинградскую катастрофу, постигшую нас по вине Гитлера, в тревожный набат{108}. Но ничего подобного не произошло, более того, немецкие высшие военачальники и после сталинградского поражения, которое, казалось бы, должно было окончательно убедить их, что продолжение войны для Германии смерти подобно, продолжали служить Гитлеру верой и правдой. Это вызвало горькое разочарование и ожесточение у руководителей немецкого Сопротивления и в то же время укрепило их решимость любыми, пусть самыми крайними средствами покончить с войной. Как говорят, Бек заявил [214] тогда, что после свержения Гитлера он, не колеблясь, предал бы Паулюса военному суду за «преступное бездействие»{109}. Тем же чувством ожесточения и горечи объясняется, по-видимому, и та резкость, с которой осуждали Манштейна некоторые участники немецкого Сопротивления, упрекавшие фельдмаршала в том, что, увлекаясь решением частных оперативных задач, он, что называется, не видит за деревьями леса, то есть начисто забывает обо всем ходе войны и теряет чувство исторической перспективы{110}.

Так или иначе, ясно одно: уверенность в неизбежном катастрофическом поражении в войне, которая, как ни крути, была для нас войной во имя Гитлера, и оценка, согласно которой положение Германии на фронтах после сталинградского побоища было безнадежным, отнюдь не являются, говоря словами Манштейна, запоздалыми плодами «заднего ума». Между прочим, сам фельдмаршал на скамье подсудимых в Гамбурге, отвечая своему английскому защитнику, отстаивавшему его интересы, на вопрос о том, к какому времени он, Манштейн, сам убедился в неизбежности поражения, заявил дословно следующее: «Зимой 1942 года я понял, что нам не одержать победы в этой войне. Мы уже никак не могли удержать предельно растянутый фронт в России. Я понимал, что русские с их неисчерпаемыми людскими резервами, продвигаясь, шаг за шагом, в конце концов, раздавят нас»{111}.

Впрочем, тут же, на процессе, как и позднее, в сталинградской главе «Потерянных побед», фельдмаршал сказал, что, по его убеждению, у Германии тогда еще была реальная возможность закончить войну на фронтах вничью, тем самым, создав предпосылку и для политического ничейного исхода. Проведенные им военные операции, по его словам, объективно предоставляли такую возможность, и лишь после того, как Гитлер ее не использовал, поражение Германии стало неизбежным. Подобная точка зрения убедительно свидетельствует [215] о том, что Манштейн переоценивает так называемую «чистую» стратегию, которую на самом деле нельзя рассматривать в отрыве от прочих факторов, определяющих в своей совокупности исход современной войны. Нечего и говорить, что он при этом совершенно сбрасывает со счета всю психологическую и политическую специфику, связанную с личностью Гитлера. И неудивительно — для фельдмаршала война была своего рода шахматной партией, где успех зависит исключительно только от виртуозной игры маэстро. Подобное мышление в узкопрофессиональных военных категориях и переоценка чисто стратегических аспектов невольно заставляют вспомнить слова все того же генерал-полковника Бека, который еще в 1938 году писал: «Многие из нас и по сей день считают, что большую войну можно решить в свою пользу одними лишь победами на поле брани. Это ложное и роковое заблуждение, и просто необъяснимо, почему оно бытует в наше время, когда везде и всюду только и говорят, что о «тотальной войне»{112}.

К чему ведет безответственное и беззаконное ведение войны

Манштейн не устает повторять, что поражение Германии в минувшей войне не лишило высокого нравственного смысла трагедию 6-й армии, хотя гибель ее и оказалась напрасной жертвой. Фельдмаршал вновь и вновь подчеркивает, что подвиги немецких солдат, погибших на берегу Волги, войдут в историю как пример воинской доблести и верности долгу, что «слава их не померкнет и память о них не умрет». Не слишком ли дешевый это пафос? Поведав потомкам о сталинградской трагедии, фельдмаршал под конец и на скорую руку воздает хвалу немецкому солдату, не скупясь на эпитеты и превосходные степени.

Но все эти разглагольствования «о героизме, равного которому, пожалуй, не найти во всей военной истории», [216] выглядят во многих отношениях более чем сомнительно.

Если уж говорить о «беспримерном героизме» и верности долгу, «не имеющих себе равных» в истории, то можно назвать немецкие и ненемецкие примеры подобной храбрости, отваги и самоотверженности, и в частности назвать ту доблестную советскую 62-ю армию, которая осенью 1942 года в огненном аду Сталинграда долгие месяцы упорно обороняла два небольших плацдарма на волжском берегу; храбро сражаясь и выстояв под яростным напором превосходящих немецких сил, она создала предпосылки для победоносного завершения этой великой битвы.

Спору нет, в течение многих недель вплоть до середины января 1943 года немецкие солдаты в Сталинградском «котле» показали высокие образцы отваги и боевого товарищества.

Но после этого в обстановке, когда солдаты, исчерпавшие все свои моральные и физические силы, просто не могли больше сражаться, говорить о доблести и верности уже не приходилось. Конечно, и в последней фазе сражения — для нас это была целая вечность — наши люди в отдельных случаях проявляли личное мужество, а подчас и жертвовали собой, спасая товарищей, но в общем и целом их «героизм» в те дни был лишь безграничным терпением обреченных. Истощенные, обессиленные, они умирали медленной мучительной смертью. Покорившись неотвратимой судьбе, солдаты впали в полнейшую апатию и лишь иногда оказывали отчаянное предсмертное сопротивление, побуждаемые гаснущим инстинктом самосохранения. Приказы «держаться до конца» и беспрекословное повиновение этим приказам в подобной обстановке свидетельствовали не о доблести и верности солдат, а о безответственности командования. На завершающем этапе битвы, когда воинская дисциплина стала постепенно ослабевать, у нас случалось всякое — одни судорожно пытались «действовать по уставу» и держать себя и других в узде, другие в отчаянии пускали себе пулю в лоб; одни проклинали Гитлера и высшее командование, другие все еще надеялись неведомо на что. В отдельных частях вспыхивали мятежи, которые беспощадно подавлялись, и не раз в эти дни немецкие солдаты стреляли в немцев, пытавшихся [217] капитулировать вопреки приказу. Все это было уже чудовищной карикатурой на армию. От принципов воинской этики в «котле» не осталось и следа.

Вот почему, анализируя сталинградское сражение, было бы куда более уместным и правильным говорить, прежде всего, о том, как немецкое высшее командование самым подлым образом надругалось над преданностью своих подчиненных — от простого солдата до генерала-фельдмаршала. Какой огромный капитал преданности и мужества был растрачен впустую!

Летописец Сталинградской битвы, кто бы он ни был, обязан основной упор сделать на то, что немецкое верховное командование ради достижения в высшей степени сомнительной цели предало своих солдат и обрекло их на неминуемую смерть на берегах Волги, что оно в нарушение принципов воинской этики злоупотребило доверием и беспрекословным повиновением людей, до конца исполнявших свой воинский долг, не щадя ни сил, ни жизни. Уйти от этого неопровержимого факта автор может, лишь фальсифицируя недопустимым образом сами понятия воинской доблести, долга и чести, лишая их какого бы то ни было положительного содержания и нравственного смысла. Нечего и говорить о том, сколь опасны и вредны подобные абстракции.

Читая мемуары Манштейна, и, прежде всего, их сталинградскую главу, трудно избавиться от впечатления, что в данном случае мы имеем дело как раз с такой сознательной попыткой фальсифицировать понятие воинской этики. В самом деле, уж не считает ли фельдмаршал, что под Сталинградом и вообще в минувшей войне мы сражались за святое и правое дело, не щадя ни сил, ни самой жизни в борьбе за высшие нравственные идеалы, как того требовала наша солдатская честь?! Нет, автор этих строк и многие его товарищи в Сталинградском «котле» осознали до конца всю жестокость судьбы, разуверившись в том, что они кладут свои жизни на алтарь отечества, защищая свой народ. Трагедия, непосредственными участниками которой мы были, слава богу, раскрыла нам глаза на все происходившее в Германии и за ее пределами, рассеяла наши заблуждения и заставила трезво взглянуть на вещи. Смутные подозрения, которые многие из нас до тех пор так или иначе старались заглушить, переросли в твердую [218] уверенность в том, что сталинградское побоище было расплатой за политические злодеяния, логическим результатом захватнической и несправедливой войны, развязанной Гитлером. И десятки тысяч солдат проклинали в те дни Гитлера и послушных ему высших военачальников.

Казалось бы, фельдмаршал фон Манштейн, талантливый полководец, занимавший столь высокий пост и лучше других знавший, каковы были подлинные причины сталинградской трагедии, должен был одним из первых сделать для себя политические выводы и воспротивиться воле диктатора.

Выше уже говорилось о том, что он отказался от участия в Сопротивлении. Пытаясь оправдаться, фельдмаршал пишет по этому поводу в своих мемуарах, что в тот момент (и это уже в 1944 году!) он, к сожалению, оказался не в состоянии до конца убедиться в «моральной деградации всего режима» и «распознав подлинную натуру Гитлера»{113}. Пусть так. Но он, во всяком случае, на собственном опыте убедился в том, что «под Сталинградом безответственность и невежество «величайшего полководца всех времен», которому он сам, германский фельдмаршал, служил верой и правдой, привели нас к не виданному в истории поражению. Однако и после этого Манштейн не осознал лежащую на нем ответственность. Причиной тому его аполитичность и холодное, «пустое сердце», однажды уже побудившее его поставить свою подпись под позорным приказом по армии, противоречившим безупречным прусским боевым традициям{114}. Если уж Манштейн и впрямь не считал себя вправе оспаривать военно-политические решения Гитлера, то неужели он не понимал, что политический руководитель, вмешиваясь в его распоряжения и срывая его планы, незаконно присваивает себе функции верховного главнокомандующего? [219]

Заблуждение и сознательный самообман завели фельдмаршала в тупик. Окончательно запутавшись, не сумев провести границу между превратностями судьбы и ответственностью полководца, он все глубже погружался в трясину бесчестья и не сберег своей боевой славы и доброго имени. Бодо Шойриг писал об этом так: «...Раковая опухоль уже расползлась по всему организму, и симптомы ее проявлялись и в той сфере, где Манштейн пользовался непререкаемым авторитетом. И здесь диагноз больше не вызывал сомнений: разложение прогрессировало. Казалось бы, военная верхушка должна была призвать к свержению политического руководства хотя бы уже потому, что преступная клика, стоявшая во главе государства, подрывала его вооруженные силы — губила солдат, тех самых солдат, за судьбу которых Манштейн, как он подчеркивал это не раз, считал себя полностью ответственным. Но могла ли Германия рассчитывать на благополучный исход войны, если Гитлер, не встречая сколько-нибудь серьезного противодействия, расшатывал вермахт, от которого, по мнению самого фельдмаршала (и не только его одного), в тот момент зависело все?! Поскольку Манштейн не мог не видеть этого, остается лишь сделать вывод, что он не считал себя связанным какими-либо моральными обязательствами и принципами воинской этики. Фельдмаршал, судя по всему, не в состоянии был даже понять, что, поставив себя выше этих нерушимых принципов, он отрекается от традиций, в которых он сам был воспитан и которым был обязан всем!»{115}

Нестерпимая фальшь Фермопильской аналогии

В наши дни вряд ли кто-нибудь усомнится в том, что битва на Волге была своего рода генеральной репетицией полного политического, идеологического и морального крушения нацизма. Тем более тягостное недоумение вызывает в связи с этим эпиграф к сталинградской [220] главе «Потерянных побед». Просто диву даешься, как решился Манштейн предпослать этой главе гордую надпись на могиле спартанского царя Леонида и трехсот его воинов в Фермопильском ущелье: «Путник, если ты придешь в Спарту, скажи, что мы пали здесь, как повелел закон».

Шиллер считал эту эпитафию «прекраснейшей в своем роде» и назвал ее «благородным памятником в честь гражданской добродетели». Но приводить это древнее изречение в связи с катастрофой на Волге совершенно неуместно и бестактно. Более того, подобную героизацию можно расценить лишь как вредоносную попытку затушевать и свести на нет подлинное значение сталинградской трагедии как великого исторического урока. В самом деле, какой закон повелел немецким солдатам умирать на берегах Волги?

Я вспоминаю насквозь лживую «панихиду по живым», которую Геринг произнес 30 января 1943 года, В ней он говорил о неумолимом законе войны, о «чести немецкого народа» и превозносил агонию 6-й армии как «беспримерный героизм». Помню я и то, с каким возмущением восприняли мои товарищи эти напыщенные славословия, расценив их как дешевую пропаганду.

Слишком уж явным показалось нам еще в те дни стремление оправдать безответственность немецкого верховного командования и изобразить чудовищное поражение как национальный подвиг. Сравнение же с героями-спартанцами, павшими в Фермопильском ущелье, вызвало у нас чувство брезгливого отвращения. Творимая легенда о «немецких героях», погибших под Сталинградом, которую Манштейн, к великому сожалению, пытается пустить в оборот, бестактна и лжива насквозь. Трудно сказать об этом более убедительно и кратко, чем это сделал генерал Дёрр, характеризуя катастрофу, разыгравшуюся на берегах Волги: «Сталинград не был для нас ни оправданной жертвой, какой была для Спарты Фермопильская битва, ни благородным самопожертвованием, на которое сознательно шли древние испанцы в осаждаемой Сципионом Нуманции. Нет, Сталинград войдет в историю как пример величайшего военного просчета, допущенного когда-либо полководцем, и тягчайшего преступления государственной власти перед собственным народом и его армией, доверием [221] которых оно злоупотребило самым подлым образом»{116}.

После выхода в свет мемуаров Манштейна один мой старый друг и товарищ по несчастью в Сталинградском «котле» писал мне с нескрываемой тревогой: «Манштейн — хочу надеяться, что не намеренно, — предпринимает совершенно безнадежную попытку достроить на сталинградских могилах тот монумент, который нацисты, готовые нагреть руки на чем угодно, принялись возводить еще во время войны». Что и говорить — горькие слова; нелегко бросить их в лицо полководцу, который не принадлежал к числу свежеиспеченных нацистских генералов и не раз проявлял похвальное гражданское мужество в своих отношениях с Гитлером. Но в своих спорах с Гитлером Манштейн оставался профессиональным военным специалистом, который во всеоружии своих знаний и боевого опыта тщетно пытался переубедить самонадеянного невежду.

Фрондируя, фельдмаршал всегда руководствовался, так сказать, чисто ведомственными соображениями и никогда не исходил из высших нравственных побуждений. Описывая трагические события под Сталинградом и говоря о той роли, которую он сам в них играл, Манштейн занимает до странности аполитичную позицию, он даже не ставит основного вопроса о смысле и значении катастрофы на берегах Волги и не говорит о той доле ответственности за поражения, которая ложится на него самого.

Совершенно очевидно, что ради успешного проведения крупных военных операций, признанным мастером которых он был, фельдмаршал охотно забывал о той основной роли, которую играли в этой войне морально-политические проблемы. Да, его солдаты, бесспорно, могли на него положиться; возможно, он и в самом деле был искренне убежден, что служит немецкому народу и только ему. Но при этом он был всего лишь «самым своевольным и независимым из генералов антихриста»{117}. Эту известную характеристику Манштейн вполне [222] заслужил. Таким он был, таким он остался, и в этом, кстати сказать, заключался и весь трагизм его положения.

Полководческий талант Манштейна способствовал, и, быть может, не в последнюю очередь, тому, что Гитлеру удалось отсрочить неотвратимый конец и затянуть войну на целые годы. Это принесло Германии лишь новые неимоверные страдания. Генерал Людвиг Бек, бывший начальник генерального штаба, был глубоко потрясен тогда тем, что даже беспримерная катастрофа на Волге не открыла глаза наиболее одаренным немецким военачальникам и не убедила их в неизбежности полного разгрома Германии.

Еще в 1938 году, чувствуя, что Германия стоит на краю бездны, генерал Бек в своем военном и политическом завещании сформулировал те обязательные для полководца критерии, которые позволяют нам сегодня дать исчерпывающую оценку действий всех военачальников, несущих свою долю ответственности за Сталинград. «Если военный, занимающий в наше бурное время высшие посты, подходит к стоящим перед ним задачам только с узкопрофессиональной точки зрения, не сознавая своей высокой ответственности перед всем народом, то это свидетельствует либо о малодушии, либо о скудости мысли. Необычные времена ставят перед нами необычные задачи!»{118}