Гитлер — Верховный Главнокомандующий
С назначением на должность командующего группой армий «Дон» я впервые оказался в непосредственном подчинении Гитлера как главнокомандующего вооруженными силами и сухопутными силами. Только теперь я получил возможность по-настоящему узнать и оценить то, как он пытался наряду с управлением государством выполнить задачу полководца. До этого времени я наблюдал его влияние на управление войсками лишь издали, а не непосредственно. Ввиду обстановки строгой секретности при решении всех оперативных вопросов я не мог составить себе собственного обоснованного мнения о Гитлере.
Во время польской кампании нам остались неизвестными случаи вмешательства Гитлера в руководство сухопутной [309] армией. Во время своего двукратного посещения группы армий Рундштедта он внимательно выслушал наш доклад об обстановке и о намерениях штаба группы армий, согласившись с нашими соображениями без всяких возражений.
О плане оккупации Норвегии никому из посторонних не было вообще ничего известно.
Позиция Гитлера в вопросе о наступлении на западе была уже подробно изложена. Конечно, было достойно сожаления, что в этом вопросе он нисколько не считался с ОКХ. Во всяком случае, необходимо признать, что его концепция активных наступательных действий на западе была с военной точки зрения принципиально правильной, хотя и не в отношении намечавшегося им первоначального срока. Конечно, оперативный план наступления, проводившегося по его приказанию, был в основных чертах составлен им; правда, как уже указывалось выше, этот план едва ли мог привести к решительному успеху. Видимо, вначале он сам не верил в возможность достичь успеха в том объеме, в каком он потом фактически был достигнут. Однако, когда штаб группы армий «А» представил ему оперативный план с изложением подобных возможностей, Гитлер сразу ухватился за него. Он сделал его своим собственным планом, правда, с известными оговорками, в которых уже проступала боязнь риска. Его кардинальная ошибка — приказ остановить танковые соединения перед Дюнкерком — не была в то время очевидной для непосвященных, так как об этом почти ничего не было известно. Мы были введены в заблуждение зрелищем военной техники, оставленной противником в огромном количестве на побережье Дюнкерка, мы еще не знали, что англичане по существу полностью спасли свою армию.
Отсутствие «военного плана», который позволил бы провести своевременную подготовку вторжения{49}, ясно указывало на фиаско командования вооруженных сил, т.е. Гитлера. С другой стороны, постороннему наблюдателю невозможно было судить о том, было ли с политической точки зрения неизбежным решение о выступлении против Советского Союза. Во всяком случае, сосредоточение советских сил на нашей, а также на венгерской и румынской границах было достаточно угрожающим.
О влиянии Гитлера на разработку плана операций против Советского Союза, равно как и на проведение операций в первый период кампании, я, будучи командиром корпуса, а затем командующим 11 армией, так же мало знал, как и о [310] планах летнего наступления 1942 г. Во всяком случае, Гитлер не вмешивался в руководство кампанией в Крыму. Более того, во время моего доклада весной 1942 г. он безоговорочно согласился с нашими планами, и он сделал, несомненно, все возможное, чтобы обеспечить успех под Севастополем. Здесь уже говорилось о том, что последующее использование 11 армии я считал ошибочным. Только теперь, находись как командующий группой армий в непосредственном подчинении у Гитлера, я мог по-настоящему узнать его в роли верховного главнокомандующего.
Как военного руководителя Гитлера нельзя, конечно, сбрасывать со счетов с помощью излюбленного выражения «ефрейтор первой мировой войны». Несомненно, он обладал известной способностью анализа оперативных возможностей, которая проявилась уже в тот момент, когда он одобрил план операций на Западном фронте, предложенный группой армий «А». Подобные способности нередко встречаются также и у дилетантов в военных вопросах. Иначе военной истории нечего было бы сообщать о ряде князей или принцев как талантливых полководцах.
Но, помимо этого, Гитлер обладал большими знаниями и удивительной памятью, а также творческой фантазией в области техники и всех проблем вооружения. Его знания в области применения новых видов оружия в нашей армии и — что было еще более удивительно — в армии противника, а также цифровых данных относительно производства вооружения в своей стране и в странах противника были поразительны. Этим он охотно пользовался, когда хотел отвлечь разговор от неприятной ему темы. Нет сомнения, что он своим знанием дела и своей чрезвычайной энергией способствовал ускоренному развитию многих отраслей вооружения. Но вера в свое превосходство в этих вопросах имела роковые последствия. Своим вмешательством он мешал постоянному развитию военно-воздушных сил и их своевременному усовершенствованию. Несомненно, он затормозил развитие и в области производства реактивных двигателей и атомного оружия.
К тому же интерес ко всем техническим вопросам привел его к переоценке технических средств. Так, он считал возможным с помощью нескольких дивизионов штурмовых орудий или новых танков «Тигр» восстановить положение на участках, где успеха можно было добиться только использованием крупных соединений. Вообще говоря, ему недоставало именно основанных на опыте военных знаний, которые, к сожалению, нельзя было заменить его «интуицией». [311]
Если, как уже было сказано, Гитлер и обладал известным пониманием оперативных возможностей или быстро усваивал их, когда они излагались ему кем-то другим, то все же он не был способен судить о предпосылках и возможностях осуществления той или иной оперативной идеи. У него отсутствовало понимание соотношения, в котором должны находиться любая оперативная задача и вытекающие из нее пространственные факторы, с одной стороны, и потребность в силах и времени, с другой, не говоря уже об их зависимости от возможностей материально-технического обеспечения. Он не понимал или не хотел понять, что, например, каждая крупная наступательная операция, помимо сил, потребных для первого наступательного боя, нуждается в постоянном пополнении новыми силами. Особенно резко все это выявилось в ходе подготовки и проведения летнего наступления 1942 г. Сюда нужно отнести и фантастический план наступления через Кавказ на Ближний Восток и даже в Индию, который он хотел осуществить на следующий год силами моторизованной группы войск.
И в области политики — во всяком случае, после успехов в 1938 г. — и в военной области Гитлеру недоставало чувства меры для определения того, что может быть и что не может быть достигнуто. Осенью 1939 г. он не увидел возможности решительного успеха правильно организованного немецкого наступления на Западном фронте, несмотря на свою пренебрежительную оценку способности Франции к сопротивлению. Когда же этот успех был достигнут, он потерял способность правильно оценивать свои возможности в иных условиях. В обоих случаях ему не хватало стратегической и оперативной грамотности.
Имея живое воображение, он хватался за всякую заманчивую цель, а результатом было то, что он дробил немецкие силы между несколькими целями одновременно или между различными театрами военных действий. Он никогда по-настоящему не понимал того правила, что на решающем направлении ни в коем случае не следует жалеть сил, что в случае надобности следует жертвовать второстепенными фронтами или идти на известный риск путем их решительного ослабления. Так, во время летнего наступления 1942 и 1943 годов он не мог решиться поставить на карту все, чтобы добиться успеха, В то же время он не был в состоянии или не хотел предусматривать необходимые меры на случай, если потребуется изменить неблагоприятное развитие событий.
Что касается оперативных целей Гитлера — по крайней мере, в войне с Советским Союзом, — то они в значительной [312] степени обусловливались политическими и военно-экономическими соображениями. Об этом уже вскользь упоминалось во вводных замечаниях к кампании в России и будет далее говориться при описании оборонительных боев 1943-1944гг.
Безусловно, политические, а в настоящее время, прежде всего военно-экономические вопросы играют существенную роль при определении стратегической цели войны. Но Гитлер не учитывал следующего обстоятельства: захват и особенно удержание территории должны иметь предпосылкой победу над вооруженными силами противника. Пока этот военный фактор не достигнут, занятие ценных в военно-экономическом отношении районов, то есть достижение территориальной цели войны, остается сомнительным, а их длительное удержание — невозможным. Об этом наглядно свидетельствует война с Советским Союзом. Тогда еще не было возможно, как теперь, с помощью авиации и различных видов оружия дальнего действия настолько разрушить военную промышленность и сеть коммуникаций противника, чтобы его вооруженные силы оказались не в состоянии продолжать борьбу.
Как ни верно, что стратегия должна быть служанкой политического руководства, тем не менее, последнее не может до такой степени пренебрегать стратегической целью всякой войны — уничтожением армии противника, как это имело место при определении Гитлером оперативных целей войны. Лишь победа открывает путь к достижению политических и экономических целей.
Теперь я подхожу к тому решающему фактору, который составлял у Гитлера основу руководства: переоценка силы воздействия воли, его воли, которой якобы достаточно было воплотиться в убежденность даже у самого молодого пехотинца, чтобы подтвердить правильность его решений, чтобы обеспечить успех выполнения его приказов.
Сильная воля полководца является, разумеется, одним из существенных условий победы. Иногда сражение бывает проигранным, успех — упущенным только потому, что в решительный момент воля командира оказалась парализованной. Но воля командира к победе, помогающая ему выстоять и в трудные, критические моменты, это не то, что воля Гитлера, проистекавшая у него, в конце концов, из веры в свою «миссию». Такая вера неизбежно ведет к безосновательному отстаиванию своих взглядов, равно как и к убеждению, что собственная воля может превзойти границы, которые ставит на ее пути суровая действительность, пусть это будут границы, заключающиеся в многократном превосходстве сил противника, [313] в условиях места и времени или просто в том обстоятельстве, что в конце концов и противник обладает волей.
Убежденный в том, что его воля, в конечном счете, восторжествует, Гитлер был, в общем, мало склонен к тому, чтобы принимать в расчет предполагаемые намерения командования противника. Так же мало был он готов признать даже самые надежные данные, скажем, о многократном превосходстве противника. Он отклонял их, либо преуменьшал, утверждая, что соединения и части противника плохо подготовлены, либо прибегал к своему излюбленному приему — перечислению цифр, относящихся к данным о военной промышленности Германии. Так, фактор воли фюрера исключил в известной мере такие существенные элементы, как «оценка обстановки», из которой должно вытекать решение любого командира. Но тем самым Гитлер оставил почву реальной действительности.
Странным, однако, было то, что эта переоценка значения собственной воли, это игнорирование возможных намерений и сил противника сочетались с отсутствием необходимой смелости при принятии решения. После успехов, которых Гитлер добился к 1938 г. на политической арене, он в вопросах политики стал азартным игроком, но в военной области боялся всякого риска. Смелым решением Гитлера с военной точки зрения можно считать только решение оккупировать Норвегию, хотя и в этом вопросе инициатива исходила от гросс-адмирала Редера. Но даже и здесь, как только создалась критическая обстановка под Нарвиком, Гитлер был уже готов отдать приказ об оставлении города и тем самым пожертвовать главной целью всей операции — обеспечением вывоза руды. При проведении наступления на западе также проявилась боязнь Гитлера пойти на военный риск, о чем уже шла речь выше. Решение Гитлера напасть на Советский Союз было, в конце концов, неизбежным следствием отказа от вторжения в Англию, риск которого опять-таки показался Гитлеру слишком большим.
Во время кампании против России боязнь риска проявилась в двух формах. Во-первых, как будет описано ниже, в отклонении всякого маневра при проведении операций, который в условиях войны, начиная с 1944 г., мог быть обеспечен только добровольным, хотя и временным оставлением захваченных районов. Во-вторых, в боязни оголить второстепенные участки фронта или театры военных действий в интересах участка, который приобретал решающее значение, даже если на этом участке складывалась явно угрожающая обстановка. [314]
Это стремление избежать риска в военных вопросах было обусловлено, по-видимому, следующими тремя причинами: во-первых, подсознательным чувством Гитлера, что он не обладает талантом полководца для того, чтобы в случае необходимости преодолеть кризис, связанный с подобным риском; то, в чем он не мог полагаться на самого себя, ой в еще меньшей мере мог доверить своим генералам; во-вторых, свойственным каждому диктатору беспокойством по поводу того, как бы обнаружившиеся ошибки не подорвали его престиж (естественно, в конечном итоге в результате неизбежно допускаемых в таком случае военных ошибок обычно происходит еще большая потеря престижа); в-третьих, коренившимся в его властолюбии нежеланием отказаться от того, чем он однажды овладел.
В связи со сказанным следует упомянуть о другом свойстве характера Гитлера, против которого вели безуспешную борьбу как начальник его Генерального Штаба, генерал-полковник Цейтцлер, так и я в бытность мою командующим группой армий.
Гитлер любил, как можно дольше оттягивать всякое решение, которое ему было неприятно, но без которого он все же не мог обойтись. Это случалось всякий раз, когда нужно было, своевременно бросив в бой свои силы, воспрепятствовать намечающемуся в связи с обстановкой боевому успеху противника или не дать противнику возможности использовать имеющийся успех. Начальник Генерального Штаба вынужден был целыми днями вести борьбу с Гитлером, когда речь шла о том, чтобы высвободить силы с менее угрожаемых в данный момент участков фронта для тех районов, где создалась критическая обстановка. Обычно он давал слишком мало сил и слишком поздно, так что в последующем ему приходилось давать их в несколько раз больше, чем это потребовалось бы для восстановления положения в том случае, если бы он немедленно предоставил затребованное вначале количество сил. Но нужны были недели борьбы для того, чтобы добиться от него решения об оставлении позиции, которую практически невозможно было удержать (как, например, в 1944 г. Донецкий бассейн или в 1944г. Днепровскую дугу). То же самое случалось, если речь шла о том, чтобы с целью высвобождения сил очистить не имеющие никакого оперативного значения выдающиеся вперед участки на фронте, которому в данный момент никто не угрожал. Видимо, Гитлер все время верил, что события будут развиваться все-таки по его желанию и что он может избежать принятия решений, которые были неприятны ему, ибо означали признание того [315] факта, что ему пришлось считаться с волей противника. Одновременно он боялся рисковать, снимая силы с тех участков фронта, которые могли быть ослаблены.
Переоценка значения собственной воли, известная боязнь риска в случае ведения маневренных боевых действий (например, в форме ответных ударов «retour offensif"{50}, когда нельзя было заранее гарантировать благополучный исход), а также нежелание Гитлера добровольно отказаться от чего бы то ни было — все это с течением времени становилось все более характерным для его военного руководства.
Упорная оборона каждой пяди земли постепенно стала единственным принципом его руководства. Таким образом, после блестящих успехов, достигнутых немецкими вооруженными силами в первые годы войны благодаря проведению маневренных операций, Гитлер, когда наступил первый кризис под Москвой, перенял у Сталина рецепт упорного удержания любой позиции. Этот рецепт в 1941 г. привел советское командование на край гибели, вследствие чего оно отказалось от него во время немецкого наступления 1942 г.
Но когда зимой 1941 г. советское контрнаступление было, наконец, остановлено благодаря сопротивлению наших войск, Гитлер был убежден, что только его приказ — не допускать отхода без разрешения — спас немецкую армию от судьбы, постигшей армию Наполеона в 1812г. Правда, это убеждение было укреплено в нем людьми из его окружения, а также некоторыми фронтовыми командующими. Когда затем осенью 1942 г. прекратилось немецкое наступление под Сталинградом и на Кавказе и вновь создалась критическая обстановка, Гитлеру казалось, что в упорном сопротивлении любой ценой он нашел залог успеха. И в дальнейшем его, в общем, не удалось переубедить и заставить отказаться от этого взгляда.
Общепризнано, что позиционная оборона представляет собой самую сильную форму боя. Но это справедливо, если она может быть организована настолько эффективно, что противник истекает кровью в ходе атаки позиций обороняющегося. Но об этом не могло быть и речи на востоке. Количества наличных немецких дивизий никогда не хватало, чтобы организовать подобной силы позиционную оборону. Во много раз превосходивший нас противник всегда имел возможность путем массированного использования своих сил добиться в любом пункте прорыва наших слишком растянутых фронтов. В результате этого значительные немецкие силы [316] оказывались не в состоянии избежать окружения. Только ведением маневренных боевых действий можно было бы реализовать превосходство немецкого командования и немецких войск и тем самым, возможно, добиться, в конце концов, ослабления сил Советского Союза.
О последствиях влияния принципа «удерживать любой ценой», на котором Гитлер все сильнее настаивал, я еще буду подробнее говорить ниже, при характеристике оборонительных боев на востоке в 1943-1944гг. То, что Гитлер все упорнее настаивал на этом принципе, было очень тесно связано с его характером. Он был человеком, которому была известна только жестокая борьба до последнего предела. Его образу мыслей более соответствовала картина истекающего кровью перед нашими линиями противника, чем картина элегантного фехтовальщика, который умеет также и отступить, чтобы тем увереннее нанести затем решающий удар. Понятию военного искусства он противопоставил, в конце концов, понятие грубой власти, власти, наибольшая сила воздействия которой гарантируется, по мысли Гитлера, силой воли, на которую опирается эта власть.
Если, таким образом, Гитлер поставил силу власти над силой духа, ценил храбрость солдата, но не в такой же мере его умение, то неудивительно, что он впал в ошибку переоценки технических средств, а также «rage du nomber». Он опьянял себя цифровыми показателями немецкой военной промышленности, которая в значительной степени благодаря ему двинулась вперед (при этом, правда, он стремился не замечать того факта, что цифровые показатели военной промышленности противника были значительно выше немецких).
Он не замечал, сколько нужно умения и выучки, чтобы использовать новое оружие с наибольшей эффективностью. Для него было достаточно, если новые виды оружия поступили на фронт, независимо от того» умеют ли применять его оснащенные им части и было ли оружие испытано в боевых условиях.
В том же духе формировались по приказу Гитлера все новые и новые дивизии. Увеличение числа наших крупных соединений было, несомненно, желательно. Однако их формирование шло за счет пополнения существующих дивизий. Последние истекали кровью, а новые формирования вследствие их недостаточного боевого опыта также должны были вначале расплачиваться за это излишним кровопролитием. Ярким примером является упоминавшееся выше формирование [317] авиаполевых дивизий, новых дивизий СС и так называемых дивизий народных гренадер{51}.
Наконец, следует еще отметить, что хотя Гитлер постоянно подчеркивал, что он мыслит, как солдат, и охотно говорил о том, что военный опыт он приобрел на фронте, в действительности ему далеки были мысли и чувства солдата. Точно так же и образ действий его партии не имел ничего общего с прусским духом, хотя она и любила подчеркивать это.
Безусловно, Гитлер был совершенно точно информирован о положении на фронте через доклады командующих группами армий, командующих армиями и т.д. Нередко он непосредственно выслушивал и устные доклады фронтовых офицеров. Таким образом, он знал не только о действиях наших войск, но также и о том, что им пришлось перенести в результате длительного перенапряжения с начала кампании против Советского Союза. Может быть, это и было одной из причин нежелания Гитлера приехать на фронт. Довольно трудно было уговорить его посетить штаб нашей группы армий, не говоря уже о том, что ему никогда не приходило в голову продолжить поездку еще ближе к фронту. Возможно, он боялся, что такие поездки разрушат взлелеянную им мечту о непреодолимости его воли.
Как ни старался Гитлер при каждом удобном случае подчеркивать свои качества бывшего фронтовика, у меня никогда не создавалось чувства, что судьба армии глубоко трогает его. Потери были для него лишь цифрами, свидетельствовавшими об уменьшении боеспособности. Как человека они едва ли серьезно трогали его{52}. [318]
Правда, в одном вопросе Гитлер мыслил, как подобает солдату: в вопросе о военных наградах. Этими наградами он хотел отмечать в первую очередь настоящих бойцов, храбрецов. Так, изданное им в начале кампании положение о награждении Железным крестом может считаться образцовым. Этот орден мог вручаться только за храбрость, проявленную в бою, и за действительные заслуги по управлению войсками, то есть — в отношении последних — только крупным войсковым начальникам и их ближайшим помощникам. К сожалению, это ясное и, безусловно, верное положение со стороны отдельных наградных инстанций было нарушено уже в начале войны. Правда, отчасти это объяснялось запоздалым учреждением Креста за военные заслуги, предназначавшегося для тех, кто в силу своего служебного использования не мог выполнить условия, дающие право на Железный крест, хотя и заслуживал награды. У Гитлера всегда было труднее получить Рыцарский крест для генерала, чем для офицера или рядового с переднего края.
Тем, кто позднее смеялся над всевозможными знаками, введенными Гитлером во время войны, нужно было бы представить себе, какие чудеса совершали наши солдаты в ходе этой долгой войны. Во всяком случае, такие знаки, как, например, знак за участие в рукопашном бою или выданный солдатам 11 армии «Крымский щит», солдаты носили с гордостью. [319] Впрочем, как показывают факты награждения солдат противной стороны многочисленными орденами, от вопроса военных наград нельзя отмахнуться, прибегнув к неумному выражению «побрякушки».
Описанные выше недостатки значительно снижали возможности, которые давали бы Гитлеру основание успешно играть избранную им самим роль верховного главнокомандующего. Эти недостатки могли бы быть компенсированы, если бы он был готов прибегать к советам разделяющего с ним ответственность опытного начальника Генерального Штаба или если бы он пересилил в себе чувство недоверия к последнему. Ведь Гитлер имел некоторые важные для роли полководца качества: сильную волю, нервы, выдерживавшие в труднейшие критические моменты, несомненно, острый ум и, как уже говорилось, при известных способностях в области оперативного искусства также и способность анализировать технические возможности. Если бы он сумел дополнить недостающую ему подготовку и опыт в военной области (особенно в области стратегии и оперативного искусства) знаниями и умением начальника своего Генерального Штаба, то, несмотря на вышеупомянутые недостатки, мы все же могли иметь вполне удовлетворительное военное руководство. Но как раз на это Гитлер не был согласен.
Подобно тому, как он рассматривал силу своей воли в любом отношении, как решающий фактор, его политические успехи, а также военные победы первых военных лет, которые он приписывал самому себе, повлекли за собой то, что Гитлер все более терял чувство меры при оценке своих собственных способностей. Принятие предложений разделяющего вместе с ним ответственность начальника Генерального Штаба означало бы для него не дополнение его собственной воли, а сгибание его воли перед волей другого. К этому еще прибавлялся тот факт, что вследствие своего происхождения и развития он питал непреодолимое недоверие к военным руководителям. Для него был закрыт путь к их мыслям и чувствам, ибо они происходили из другой среды. Поэтому он не хотел иметь рядом с собой действительно ответственного советника по военным вопросам. Он хотел походить на Наполеона, который терпел только помощников и исполнителей своей воли; но у него не было ни военных знаний, ни военного гения, какими обладал Наполеон.
Описывая план вторжения в Англию, я уже говорил, что Гитлер так организовал верховное военное руководство, что не оказалось такого органа, который мог бы консультировать [320] его по вопросам ведения войны в целом и который был бы в состоянии составить план ведения войны. Штаб оперативного руководства вооруженными силами, который теоретически был призван решать такую задачу, играл на практике лишь роль военного секретариата. Он существовал для того, чтобы переводить мысли и распоряжения Гитлера на язык военных приказов.
Но в дальнейшем положение еще более ухудшилось. Отнеся Норвежский театр военных действий к компетенции ОКБ и полностью исключив участие ОКХ в руководстве данным театром, Гитлер сделал первый шаг по пути дробления руководства боевыми действиями также и на суше. В дальнейшем постепенно в ведение ОКВ были переданы и все другие театры военных действий. ОКХ остался, в конце концов, ответственным только за Восточный театр военных действий, во главе которого стоял сам Гитлер. Начальник Генерального Штаба сухопутных сил был тем самым отстранен от всякого вмешательства в боевые действия на других театрах военных действий, подобно тому, как командующие двумя другими видами вооруженных сил были отстранены от участия в решении вопросов ведения войны в целом. Первый из них не имел ни малейшего влияния на распределение сил сухопутной армии между различными театрами военных действий, а нередко не имел даже достаточных сведений о том, какую живую силу и технику получил тот или иной театр. При таких обстоятельствах неизбежны были разногласия между штабом оперативного руководства вооруженными силами и Генеральным Штабом сухопутных сил. А одним из принципов Гитлера и было создавать подобные разногласия, чтобы во всех вопросах его голос был решающим. Такая неудачная организация высшего военного руководства должна была, естественно, привести к тому, что оно не справилось со своими задачами.
Переоценка силы своей воли и своего умения имела, далее, своим следствием то, что Гитлер все чаще пытался вмешиваться в руководство нижестоящими командными инстанциями путем отдачи отдельных распоряжений.
Сильной стороной немецкого военного командования с давних пор было то, что оно опиралось на чувство ответственности, на самостоятельность, инициативу командиров всех степеней и по возможности развивало эти качества. Поэтому «указания» в рамках высших военных инстанций и приказы в среднем и низшем звеньях содержали для подчиненных соединений, частей и подразделений в основном «задачу». [321] Конкретное же выполнение этих задач было делом командиров подразделений. Этому характеру управления немецкая сухопутная армия обязана значительной частью успехов, которых она добилась над своими противниками, в армиях которых приказы обычно определяют действия командиров подразделений до отдельных частностей. У нас же такого рода вмешательства в функции подчиненной командной инстанции имели место только в том случае, когда в интересах дела без этого нельзя было обойтись.
Напротив, Гитлер полагал, что ему из-за его письменного стола все видно значительно лучше, чем командирам на фронте, хотя было само собой понятно, что многое на его оперативной карте уже устарело (между прочим, на его карте отмечались, к сожалению, все подробности). При этом не стоит уже и говорить о том, что он не мог определить издалека, какое мероприятие на месте является правильным и необходимым.
В его привычку все более входило стремление вмешиваться в управление группами армий, армиями и т.д. путем отдачи отдельных распоряжений, что вовсе не входило в его обязанности. Хотя я сам до тех пор и не встречался с подобными случаями вмешательства в наши функции, я все же получил об этом представление из рассказов фельдмаршала фон Клюге, с которым я встретился на одной станции на пути из Витебска в Ростов. Он сообщил, что в районе действий группы армий «Центр» он обязан запрашивать Гитлера относительно любых действий подразделений и частей силой в батальон и выше. Если мне позже и не пришлось наблюдать подобные случаи недопустимого вмешательства Гитлера в управление нашей группой армий, то все же у нас достаточно было поводов для конфликтов с Главным командованием вследствие вмешательства Гитлера.
Стремлению отдавать отдельные распоряжения, как правило, только мешавшие и наносившие вред управлению, не соответствовала его пассивность, когда речь шла о перспективных указаниях оперативного характера. Чем более он рассматривал принцип «держаться любой ценой» в качестве альфы и омеги своего полководческого искусства, тем менее он был склонен давать указания на длительное время, которые учитывали бы предполагаемое развитие оперативной обстановки. Он не хотел признавать, что при таком методе командования ему будет, в конце концов, навязана воля противника. Его подозрительность помешала ему, дав указания с расчетом на длительное время, предоставить тем самым своим [322] подчиненным командирам свободу действий, которой они, возможно, воспользовались бы иначе, чем это рисовалось его воображению. Тем самым он, так или иначе, лишал искусство вождения войск его реальной основы. Под конец даже штаб группы армий не мог обойтись без указаний Главного командования, по крайней мере, в тех случаях, когда группа армий действовала как часть целого фронта, то есть также и во взаимодействии со своими соседями. Мы часто с тоской вспоминали то время, когда мы в Крыму могли воевать на своего рода собственном театре военных действий.
Остается еще рассказать, как протекали споры между Гитлером и крупными военачальниками, неизбежные при тех взглядах, которых придерживался Гитлер по вопросам военного руководства. В отдельных описаниях подобных дискуссий перед нами предстает беснующийся Гитлер с пеной на губах, а при случае и впивающийся зубами в ковер. То, что у него были взрывы бешенства, когда он терял всякое самообладание, безусловно, верно. Но я лично наблюдал в качестве слушателя лишь один упоминавшийся уже выше инцидент между Гитлером и генерал-полковником Гальдером, во время которого Гитлер кричал и был нетактичен. Также и его обращение с Кейтелем не соответствовало положению последнего. Но, совершенно очевидно, Гитлер безошибочно чувствовал, как далеко он мог зайти в разговоре с тем или иным собеседником и в каком месте с помощью взрыва гнева — возможно, нередко умышленного, напускного — он мог рассчитывать на то, что его запугивание увенчается успехом.
Что касается моего личного опыта общения с Гитлером, то я должен сказать, что он всегда соблюдал форму и оставался на деловой почве, даже когда наши взгляды были противоположными или исключали друг друга. Когда он один единственный раз сделал по моему адресу одно замечание, носившее не деловой, а личный характер, он молча принял мою довольно резкую реплику.
Гитлер мастерски владел способностью психологически подстраиваться под характер собеседника, которого он желал в чем-то убедить. К тому же он, конечно, всегда знал, по какому поводу или с каким намерением являлись к нему для доклада. Поэтому он мог заранее приготовить все свои контраргументы. Он обладал исключительной способностью передавать другим свою собственную уверенность — истинную или наигранную, особенно когда прибывали офицеры с фронта, не знавшие его близко. В таких случаях можно было наблюдать, как человек, вошедший «чтобы рассказать Гитлеру о [323] критическом положении на фронте», возвращался от него, обретя уверенность.
Во время отдельных споров, которые мне как командующему группой армий пришлось иметь с ним по оперативным вопросам, огромное впечатление производило прямо-таки невероятное упорство, с которым он боролся за свою точку зрения. Почти всегда требовалось много часов борьбы, чтобы добиться от него желаемого или уйти, получив утешительные обещания, а иногда и ни с чем. Я не встречал более ни одного человека, который мог бы в подобных дискуссиях проявлять хотя бы примерно такую же выдержку и упорство. Если такие дискуссии между Гитлером и фронтовым командиром длились самое большее несколько часов, то начальнику Генерального Штаба генералу Цейтцлеру приходилось часто бороться много дней подряд во время каждого вечернего доклада обстановки, чтобы добиться от Гитлера чего-либо совершенно необходимого. В таких случаях мы всегда спрашивали его, на каком раунде он выиграл этот бой.
При этом аргументы Гитлера, в том числе и чисто военные, с помощью которых он защищал свою точку зрения, как правило, не так легко было опровергнуть. Ведь когда рассматривается вопрос об оперативных намерениях, то никто не может предсказать с полной уверенностью исход той или иной операции. В войне, вообще говоря, ни в чем нельзя быть абсолютно уверенным.
Когда Гитлер замечал, что его точка зрения по оперативному вопросу не производила должного впечатления, тогда он приводил политические и экономические аргументы и достигал своего, так как эти его аргументы обычно не в состоянии был опровергнуть фронтовой командир, не располагавший сведениями о политической обстановке и экономических условиях. В конце концов оставалось только настаивать на том, что если Гитлер не утвердит содержащихся в докладе планов или требований, то сложится неблагоприятная обстановка в военном отношении, что окажет еще более неблагоприятное воздействие на политику и экономику.
С другой стороны, иногда Гитлер проявлял готовность выслушивать соображения, даже если он не был с ними согласен, и мог затем по-деловому обсуждать их.
Какая-либо внутренняя связь, тесный контакт между диктатором, фанатиком, думавшим только о своих политических целях и жившим верой в свою «миссию», и военными руководителями, естественно, не могла установиться. Личное, [324] по-видимому, не интересовало Гитлера вообще. В людях он видел всего-навсего инструменты, призванные служить его политическим целям. Никакие узы дружбы не связывали Гитлера с немецкими солдатами.
Все сильнее выявлявшиеся ошибки немецкого военного руководства, которые отчасти объяснялись личностью Гитлера, отчасти были следствием описанной выше совершенно неудачной организации высших органов военного руководства, заставляли, естественно, задумываться над вопросом, нельзя ли изменить создавшееся положение и как изменить его. При этом, как и в этой книге в целом, я не хотел бы касаться политической стороны вопроса. Я не менее трех раз пытался побудить Гитлера в интересах разумного ведения войны изменить структуру верховного военного руководства. Я не думаю, чтобы кто-либо другой подобным же образом пытался убедить его, что его военное руководство является неудовлетворительным.
При этом мне было ясно, что Гитлер никогда не согласится официально сложить с себя верховное командование. Как диктатор он этого не мог бы сделать без потери своего престижа, что для него было немыслимо. Поэтому, по моему мнению, важно было добиться, чтобы Гитлер, сохраняя за собой номинально верховное командование, согласился передать командование операциями на всех театрах военных действий практически в руки одного ответственного начальника Генерального Штаба и назначить специального командующего Восточным театром военных действий. Об этих попытках, оставшихся, к сожалению, безрезультатными, речь еще будет идти ниже, при характеристике военных событий 1943-1944гг. Для меня это был весьма щекотливый вопрос, так как Гитлеру хорошо было известно, что многие в сухопутных силах желали бы видеть именно меня на посту действительно облеченного полнотой власти начальника Генерального Штаба или командующего всем Восточным фронтом.
Я не имел намерения останавливаться здесь на вопросе о насильственном изменении в управлении государством и на попытке, предпринятой с этой целью 20 июля 1944г. На этом я хочу остановиться в другой раз и в другом месте. В рамках же данного описания моего боевого опыта достаточно будет сказать, что я как ответственный командующий на фронте не считал возможным ставить вопрос о государственном перевороте во время войны, так как, по моему мнению, это привело бы вскоре к развалу фронта и, возможно, к хаосу в Германии. [325] Не приходится говорить уже о присяге, как и о допустимости убийства по политическим мотивам.
Я сказал на моем процессе: «Нельзя, будучи высоким военным руководителем, требовать в течение многих лет от солдат отдавать жизнь за победу, чтобы затем собственной рукой способствовать поражению».
Между прочим, уже тогда было ясно, что и государственный переворот ни в коей мере не изменил бы требования союзников о безоговорочной капитуляции Германии. Я считаю, однако, что в то время, когда я занимал пост командующего, мы еще не пришли к убеждению, что подобное решение вопроса является единственно возможным.