Документы и последние письма
Воззвание к ОКВ после пленения
Генерал-фельдмаршал Кейтель
Лагерь военнопленных, 15.5.1945
Ко всем офицерам, военным чиновникам, солдатам и вольнонаемным служащим штаба верховного главнокомандования вооруженными силами Германии
В полдень 13 мая я был взят в плен по приказу генерала Эйзенхауэра, верховного главнокомандующего войсками союзников в Европе.
За два часа, оставшиеся до моего отлета в лагерь военнопленных, мне не удалось проститься с моими боевыми товарищами, преданно и самоотверженно прошагавшими со мной трудными дорогами войны. Хочу сделать это сейчас, разлученный с вами километрами и обстоятельствами.
Хочу выразить искреннюю благодарность и признательность каждому из вас — не только за ваш самозабвенный труд и плоды тяжелой солдатской работы, но и за испытанную в боях надежность и преданность, а также за оказанное мне личное доверие. Только возможность безраздельно положиться на вас во всех моих начинаниях давала мне силы в многотрудном исполнении моих служебных обязанностей. И если нам удалось превратить ОКВ в образцовую командную инстанцию и содружество единомышленников, то это отнюдь не моя, а ваша общая заслуга.
Мне очень тяжело осознавать, что отныне я принужден навсегда покинуть тесный круг соратников и друзей. Как военнопленному мне предстоит предстать [390] перед судом по обвинению в совершении воинских преступлений. Однако мое сокровенное желание — избавить каждого из вас от такой судьбы. На этом моя военная карьера завершилась, видимо, и жизненный путь подошел к концу.
Пока стучат ваши сердца, а ОКВ по-прежнему служит нашему Отечеству, требую от вас во исполнение моей последней воли сделать все от вас зависящее, приложить все ваши усилия и послужить верховному главнокомандующему вермахтом гросс-адмиралу Деницу во имя будущего Германии!
Генерал-фельдмаршал Кейтель
Последние письма из Нюрнберга
В. Кейтель — старшему сыну
12.1.46
...Ты все узнаешь о моей дальнейшей судьбе, а процесс будет продолжаться еще долгие недели. Это суровая проверка на прочность и мое последнее обязательство перед немецким народом и историей...
В. Кейтель — доктору Нельте
21.5.46
После уничижительной характеристики моей скромной персоны со стороны гросс-адмирала Редера моя защита вступает в новую стадию при полностью изменившихся обстоятельствах. В самом деле, всегда можно выстроить убедительную линию защиты против конкретных и предметных обвинений, выдвинутых посторонними лицами, и даже добиться снисхождения со стороны суда. Редер же ни разу не говорил со мной о моих упущениях и недостатках в работе. А ведь он просто был обязан это сделать и предъявить законные [391] претензии, если, по его разумению, мои действия наносили ущерб интересам вермахта. В Берлине я неоднократно бывал в его кабинете на обсуждениях разнообразных вопросов, в том числе и министерского характера, достаточно часто присутствовал во время его докладов в ставке фюрера. У него было немало возможностей честно и открыто указать мне на ошибки или же обосновать опасность проводимого мной курса на посту начальника штаба ОКВ, тем более что я не раз обращался к нему за советом в стремлении завоевать его доверие или же сохранить его приязнь.
После всех вскрывшихся на суде обстоятельств и получив столь сокрушительный удар в виде обличительной характеристики, данной мне одним из представителей высшего военного руководства Германии, считаю, что не найду в этом суде понимания тех непреодолимых противоречий между моим искренним стремлением к возрождению отечества и субъективной невозможностью реализовать мои намерения в сочетании с допущенными ошибками, что, в конечном итоге, и определяло характер моей деятельности в ОКВ.
Организация моей защиты на процессе представляется мне отныне неразрешимой этической проблемой. Зная о том, какими благороднейшими мотивами руководствовались вы, дав согласие выступать на процессе в роли моего адвоката, хочу облегчить вам принятие решения и уверяю, что вполне пойму вас, если вы откажетесь представлять интересы столь сомнительной личности.
Я испытываю искреннее чувство стыда и только поэтому не решился высказать вам мои соображения при встрече.
С чувством глубокой благодарности и почтения.
Искренне ваш В. Кейтель [392]
В. Кейтель — Луизе Йодль
9.6.46
Глубоко уважаемая, дорогая моя госпожа Йодль!
У меня возникла настоятельная потребность рассказать вам, как порадовала меня защита на прошлой неделе. Твердость, достоинство и непоколебимая убежденность в незыблемости солдатской чести были для меня не менее важны, чем четкость, внятность и довлеющая мощь неопровержимых доказательств. Колоссальный труд и ваша неоценимая помощь не остались втуне, а будут сторицей вознаграждены. Все, что мне не удалось высказать или же было упущено, сохранено в протоколах и документах. К счастью, главные позиции моего обвинения не имеют никакого отношения к Йодлю и могут быть легко опровергнуты его защитой. Мне остается только вспоминать об этом воистину историческом дне с чувством глубочайшего удовлетворения и благодарности.
В. Кейтель — доктору Отто Нельте
1.10.46
Смертный приговор не стал для меня неожиданным, а вот способ его исполнения, откровенно говоря, потряс. Настоятельно прошу вас в очередной раз оказать мне бескорыстную и самоотверженную помощь и подать прошение о замене повешения достойной солдата смертной казнью. Нецелесообразно просить большего... Хочу в очередной раз засвидетельствовать свое непоколебимое доверие к практикуемым вами методам защиты и поблагодарить за бесценные советы и рекомендации. Думаю, что ни один другой защитник не смог бы представлять интересы своего клиента с такой личной заинтересованностью, неутомимостью и самоотверженностью. [393]
Лиза Кейтель — доктору Нельте
1.10.46
...Только что написала мужу последнее письмо и надеюсь, что вам удастся передать его. Приговор был именно таким, каким мы и ожидали его услышать. Надеюсь, что мужу и Йодлю будет явлена «Божеская милость» и они уйдут из жизни приличествующим солдату образом. В противном случае — и это очень важно — никаких прошений о помиловании...
В. Кейтель — старшему сыну
3.10.46
Видимо, это мое последнее письмо к тебе. Полагаю, что приговор будет приведен в исполнение через 14 дней после утверждения. У меня было достаточно времени, чтобы переосмыслить весь мой жизненный путь и держаться на процессе именно так, а не иначе. Я не раскаиваюсь ни в одном из произнесенных мной в Нюрнберге слов и не отрекусь ни от одного из них. Отвечая на любые, самые нелицеприятные, вопросы, я стремился говорить правду и только правду. Тем и горжусь, что чист перед своей совестью, перед будущими поколениями немцев и перед лицом истории...
Вице-адмирал Бюркнер — фельдмаршалу Кейтелю
4 октября (19)46
Господин генерал-фельдмаршал!
Все хорошее и доброе, что было сделано вами в жизни, да и в этой злополучной войне, не канет в Лету, пусть сегодня это могут постичь далеко не все, ибо было сказано: «Да воздастся каждому по делам его...»
Благодарен судьбе за то, что она свела меня с таким человеком, как вы, за все доброе и хорошее, что видел от вас я и все ваши сослуживцы за годы совместной службы. Они всегда будут помнить вас и думать о вас, как это делаю я...
Преданный вам Леопольд Бюркнер [394]
Генерал-фельдмаршал Кейтель — Контрольному совету{104}
5 октября 1946
Если моя жизнь станет той искупительной жертвой, которая пойдет на благо немецкого народа и послужит снятию вины с вермахта, я с чувством исполненного долга и без колебаний положу ее на алтарь Отечества.
У меня есть только одно желание — принять смерть от пули...
Надеюсь, что члены Контрольного совета, старые солдаты-фронтовики, проявят понимание того, что моя вина выросла из основы всех основ любой армии мира — исполнительности, солдатского долга и верности присяге. Если в порыве усердия я перешагнул границы солдатской добродетели, что, собственно, и стало предметом судебного разбирательства на этом процессе, то готов искупить свою ошибку кровью и принять смерть, приличествующую солдату во все времена.
Последнее слово подсудимого Кейтеля
Со скамьи подсудимых на этом процессе я не раз пытался очертить границы моей ответственности в рамках исполнения непосредственных служебных обязанностей, сущность и содержание которых изложены в моих показаниях, материалах следствия и заключительной речи моего защитника.
Я не собираюсь отрицать или умалять степень моей вины в том, чему суждено было случиться.
Во имя свершения правосудия и торжества справедливости [395] считаю своим долгом перед историей прокомментировать некоторые ошибочные суждения, прозвучавшие в заключительных речах обвинения.
В заключительной речи господина главного обвинителя от Соединенных Штатов Америки, Роберта Джексона, прозвучали слова:
«Кейтель, безвольное и послушное орудие, передал партии орудие агрессии...»
«Передача» вермахта партии не имеет никакой связи с моими функциями ни до 4.2.1938, ни после, когда Гитлер провозгласил себя верховным главнокомандующим вермахтом и безраздельно властвовал над армией и над партией. Не могу припомнить, чтобы в ходе этого процесса суду были предъявлены изобличающие меня в совершении этого правонарушения доказательства.
Представленные суду доказательства подтвердили ложность утверждения:
«Кейтель руководил вооруженными силами при осуществлении ими преступных намерений».
Это утверждение противоречит и заключениям англо-американской экспертизы, согласно которым я не имел командных полномочий.
Поэтому решительно неправ и господин британский обвинитель Хартли Шоукросс, охарактеризовавший меня как:
«...фельдмаршала, отдававшего приказы вермахту...»
И если он ложно приписывает мне слова, что я «...не имел представления о том, к каким практическим результатам это могло привести», то я имел в виду нечто другое, когда давал показания со скамьи подсудимых, а именно:
«Если приказ был отдан, я действовал в соответствии с моим пониманием служебного долга, не давая сбить себя с толку размышлениями о возможных, но не всегда предсказуемых последствиях». [396]
Доказательный материал не дает оснований утверждать, что:
«Кейтель и Йодль не могут отрицать ответственности за действия отдельных спецподразделений, в тесном контакте с которыми вели боевые действия их командиры».
ОКВ было отстранено от командования на советско-русском театре военных действий, не подчинялись ему и командиры полевых частей.
Господин французский обвинитель Шампетье де Риб заявил в своей заключительной речи:
«Необходимо вспомнить страшные слова подсудимого Кейтеля о том, что «человеческая жизнь на оккупированных территориях абсолютно ничего не стоит».
Эти «страшные слова» — не мои. Не я их сочинил, равно как не я положил их в основу приказа. Однако испытываю угрызения совести, потому что мое имя оказалось запятнано этим «приказом фюрера».
Господин де Риб развивает свою мысль:
«Исполнение этого приказа — речь идет о борьбе с партизанами — осуществлялось на основании распоряжений командующих группами армий, в свою очередь, руководствовавшихся прямыми указаниями подсудимого Кейтеля».
Опять появляются пресловутые «указания Кейтеля», хотя в обвинительном заключении французской стороны черным по белому записано, что:
«Кейтель как начальник штаба ОКВ не имел права отдавать приказы непосредственно главнокомандующим составными частями вермахта».
В заключительной речи главного обвинителя от СССР Р. А. Руденко говорится:
«Начиная с документов о расстреле политических работников Кейтель, этот солдат, как он любит себя называть, игнорируя присягу, беззастенчиво врал на предварительном следствии американскому обвинителю, утверждая, что этот приказ носил характер ответной [397] репрессии и что политических работников отделяли от остальных военнопленных по просьбе последних. На суде он был изобличен».
Конец цитаты.
Речь идет о документе 884-PS.
Упрек во «лжи» лишен каких-либо оснований. Советско-русское обвинение упустило из виду, что протокол моего допроса в связи с данным вопросом не принят судом военного трибунала в качестве документального свидетельства. Таким образом, он не может быть использован и в заключительной речи обвинителя. Я не видел протокол предварительного допроса, не знакомо мне и содержание документа. Если текст протокола допроса аутентичен, то он должен содержать и разъяснение заблуждения, возникшего в результате того, что он мне так и не был предъявлен.
На завершающей стадии процесса в мой адрес были выдвинуты тяжелые обвинения в том, что якобы я имел отношение к подготовке бактериологической войны. Свидетель, бывший генерал-майор медицинской службы доктор Шрайбер, показал:
«Начальник штаба ОКВ фельдмаршал Кейтель издал приказ о развязывании бактериологической войны против Советского Союза».
Давая показания на процессе, свидетель заговорил о «приказе фюрера». Однако и это ни в коей мере не соответствует истине.
Показания оберста Ульриха Бюркера, руководителя организационного отдела штаба оперативного руководства, приобщенные к материалам защиты с согласия представителей обвинения, свидетельствуют, что осенью 1943 г. я резко и категорически отклонил предложения военно-санитарного управления вермахта и управления вооружений сухопутной армии об активизации опытов с бактериологическими штаммами, поскольку это запрещено конвенциями.
То же самое может засвидетельствовать и генерал-оберст [398] Йодль. Подобного рода приказы никогда не издавались в Германии, более того, Гитлер неоднократно отклонял предложения о развертывании бактериологической войны. Таким образом, показания свидетеля доктора Шрайбера можно квалифицировать как заведомо ложные.
Я взял себе за правило говорить правду и одну только правду даже в тех случаях, когда свидетельствовал против самого себя, во всяком случае способствовал установлению истины по всему кругу рассматриваемых вопросов, несмотря на объемы практической деятельности начальника штаба ОКВ.
По завершении процесса мне хотелось бы столь же открыто и беспристрастно высказаться по поводу его главных итогов. В ходе судебного процесса мой защитник сформулировал два принципиальных вопроса — первый из них еще несколько месяцев назад:
«Вы не исключаете такую возможность, что смогли бы отказаться от славы триумфатора в случае успешного завершения войны?»
Я ответил:
«Ни при каких обстоятельствах, а наоборот, почел бы за честь...»
Наконец, второй вопрос:
«Как бы вы поступили, доведись вам оказаться в аналогичной ситуации?»
Я ответил:
«Я бы не позволил втянуть себя в грязную и преступную игру и, скорее всего, избрал бы смерть».
Я готов выслушать приговор Высокого Суда на основании этих двух ответов.
Я верил, и я заблуждался. Я был не в состоянии предотвратить то, что следовало предотвратить. И в этом моя вина.
Печально сознавать, что солдатские добродетели — исполнительность и преданность — были использованы в столь низменных целях. Печально и то, что мне [399] так и не удалось определить ту границу, за которой выполнение солдатского долга превращается в свою противоположность.
Это мой рок!
Хочется верить в то, что, осознав и переосмыслив гибельность причин и чудовищность последствий войны, немецкий народ воспрянет к новому и прекрасному будущему в мировом сообществе народов.
«Таков конечный вывод мудрости земной»
Для того чтобы дать правильную оценку занимаемой мной и многими военными позиции, ставшей предметом судебного разбирательства на данном процессе, требуется предварительно исследовать такие вопросы, как воинский менталитет немецкого народа в целом и его офицерского корпуса в частности, а также влияние идей национал-социализма.
Мне бы не хотелось останавливаться на подробном анализе причин и следствий, которые заставляли нас, немцев, издревле поселившихся в центральноевропейских областях, жить в вечном напряжении и воспитывать подрастающие поколения в духе постоянной боеготовности. Причины известны. Воинственной нацией немцев сделали традиции, обстоятельства и национальный склад характера. Именно немцы явили миру выдающегося философа войны генерала Клаузевица. Его учение о войне признавалось верным не только в Германии, но и в других странах — теоретиками и практиками военного дела, как в прошлом, так и в настоящем. Мы, немецкие генералы, были воспитаны на его трудах. Главные положения его военной философии были для нас святыми и неприкосновенными.
Напомню некоторые из них: [400]
«Война — это продолжение политики другими средствами».
«Если война — составная часть политики, то она неизбежно приобретает характер таковой».
«Лучшая стратегия — быть сильным везде».
«Война опирается на могучие внутренние силы нации».
«Во время войны нет ничего важнее, чем повиновение».
Адольф Гитлер усердно изучал военную науку и считал, что учение Клаузевица является военной формой выражения основополагающих партийных принципов национал-социализма. Гитлер руководствовался учением Клаузевица при строительстве вермахта и ведении военных действий, равно как и доктринами Людендорфа — ярого поборника тотальной войны. Людендорф говорил:
«Война и политика — последствия и проявления инстинкта самосохранения народа».
Для того чтобы понять некоторые приказы Гитлера, следует задуматься над его словами:
«Самое безжалостное оружие гуманно, если ведет к скорейшей победе».
«Если я принимаю решение нанести удар по противнику, то не веду с ним многомесячных переговоров, а молниеносно обрушиваюсь на него всей мощью моих дивизий».
Когда Гитлер и его партия пришли к власти, Германия переживала тягчайший финансово-экономический кризис и находилась в состоянии морально-идеологического застоя. Вооруженные силы были деморализованы и унижены грабительскими условиями Версальского договора. Гитлер воплотил в себе мечты нескольких поколений немцев о возрождении, а весь немецкий народ — независимо от партийной принадлежности — поверил, что энергичный лидер в состоянии поднять с колен лежащее в руинах отечество. [401]
Спасение отечества считается у всех народов высшим моральным долгом каждого гражданина. Гитлер поставил перед собой несколько целей: возродить национальный характер и достоинство немецкого народа, укрепить гражданскую дисциплину и реформировать вооруженные силы. Шаг за шагом, по словам Черчилля, — от ремилитаризации Рейнской зоны до восстановления военного суверенитета рейха и введения всеобщей воинской повинности — Гитлер демонстрировал Европе, что в состоянии добиться своих целей мирным путем. Он заключил с Англией военно-морское соглашение, что было воспринято в обществе с энтузиазмом и оптимизмом.
Не буду скрывать, что я вместе с другими представителями вооруженных сил был убежден в том, что перевод экономики на военные рельсы в целях укрепления национальной безопасности есть веление времени и настоятельная государственная необходимость.
В конце концов, все мы надеялись на то, что в рамках ревизии условий Версальского договора Гитлеру действительно удастся вернуть в состав рейха аннексированные немецкие земли.
В этом смысле я разделял позицию фюрера и был его единомышленником, как и миллионы немцев, для кого эти цели были первоочередными и священными. Каждый из нас трудился во имя этой цели в меру своих профессиональных возможностей. В случае победоносного завершения войны каждый из нас с чувством законной гордости и исполненного долга мог сказать, что он тоже внес свой скромный вклад в достижение великой цели. Именно поэтому мне и представляются недостойными попытки некоторых лиц под любыми предлогами и посредством вымышленных доказательств отмежеваться от принадлежности к «группе лиц, связанных круговой порукой», если воспользоваться лексикой национал-социалистического новояза. [402]
Еще раз повторю: все мы с воодушевлением восприняли идеи реформирования вооруженных сил. Излишне оспаривать тот факт, что неправедные условия Версальского договора гнетущим образом действовали на нас, солдат. Мы всячески пытались обойти ограничения еще до прихода Гитлера к власти, а после восстановления военного суверенитета делали все возможное, чтобы усилить, оснастить и вооружить армию как качественно, так и количественно. Тогда я считал это своим долгом, продолжаю считать так и сейчас.
Оказалось, что идеи национал-социализма способствуют воспитанию солдат и офицеров в духе дисциплинированности, жертвенности и высокой сознательности. Однако это не означало безоговорочного признания нами всех пунктов национал-социалистической программы, многие из которых противоречили нашим убеждениям.
Партийные инстанции не имели к нам никакого отношения, однако вермахт был пропитан теми идеями, выразителем которых был сам Адольф Гитлер.
Личность фюрера, обладавшая могучей силой внушения, и его экзальтированное поведение не могли не оказать влияния на меня и ближайшее окружение Адольфа Гитлера. Это тотальное психологическое давление перевернуло все наше бытие и сознание, поскольку мы видели, каких выдающихся успехов добивается он на военно-политическом поприще.
Даже генералитет, первоначально относившийся к нему сдержанно, а в некоторых случаях — негативно, со временем стал его приверженцем и почитателем.
Однако было бы ошибкой представлять все так, будто бы нам, солдатам, было известно абсолютно все, что творилось за кулисами рейха, и мы были активными участниками тех противоправных действий, о которых мы узнали, главным образом, из документов обвинения на этом процессе. Что касается меня лично, то события, непосредственно предшествовавшие [403] началу войны с Польшей, стали известны мне только сейчас — я испытал настоящий шок, когда осознал, что можно было избежать этой самой ужасной из всех войн.
Я не пытаюсь уйти таким образом от ответственности, а только высказываю предположение, что знание всех обстоятельств дела могло существенным образом изменить расстановку сил на высшем военно-политическом уровне.
Начало польской кампании представляется мне тем поворотным пунктом, после которого колесо истории покатилось под уклон — и так до самого горького конца. Чтобы не допустить развязывания войны против Советского Союза, я однажды предпринял демарш за спиной фюрера и высказал свои резкие возражения рейхсминистру иностранных дел, а затем вручил докладную записку самому Гитлеру. Однако все это было напрасно. По идеологическим причинам — несмотря на мои неоднократные выступления против конфронтации с Россией — фюрер считал войну с Советами неизбежной. Сейчас мне ясно, что Гитлер не был свободен в принятии решений и не располагал свободой действий, хотя никогда и не признавал этого. Даже при осознании чудовищной ответственности перед собственным народом он никогда не рассматривал единственно возможную альтернативу: остановиться и положить конец военным приготовлениям. Следует признать, что принятие такого решения на фоне наших значительных военных успехов было довольно непростым делом, если не сказать — невозможным, учитывая неумение просчитать возможные последствия военной авантюры и заниженную оценку военно-промышленных потенциалов наших главных противников — Советской России и США. Кроме того, отказ от войны означал бы для фюрера и отречение от идеалов национал-социализма, что было в принципе невозможно. [404]
Только эта жертва позволила бы нам сохранить рейх и уберечь Германию, да и остальной мир, от всего происшедшего, чему нет и не может быть оправдания. Человечество еще не нашло слов, чтобы описать весь ужас и размах чудовищных катаклизмов, потрясших основы цивилизации.
В то время военные, исключенные из дипломатического процесса, имели весьма смутное представление об оборонном потенциале стран вероятного противника. Все мы находились под гипнотическим влиянием личности фюрера, и армия покорно следовала за своим верховным главнокомандующим — факт, решительно непостижимый для посторонних, особенно иностранцев. Невероятные успехи в ходе польской, а потом и французской, кампании произвели на военных — в том числе и на меня — настолько сильное впечатление, что мы уверовали в его военный гений и безоговорочно доверялись ему там, где опыт и здравый смысл должны были бы подсказать нам прямо противоположные действия. В этом наша вина, и мы несем ответственность перед Богом, миром и нашим многострадальным народом.
С этого момента и начался процесс дегенерации военного искусства. Все, что происходило на Востоке, можно объяснить только партийно-политической ненавистью Гитлера к мировоззренческому врагу. Гитлер и генералы, руководствовавшиеся его выступлениями, были убеждены в том, что речь идет о жизни и смерти целых народов. Отсюда — безжалостность приказов, прежде всего приказа от 17.6.1941 г., который я всячески пытался смягчить, как при отправке в войска, так и при его исполнении. Гитлер был убежден: обычаи войны и уложения военного права утратили свой первоначальный смысл и не будут играть сколько-нибудь заметной роли в битве на Востоке. Советская Россия не признает международных конвенций и не намерена соблюдать писаные и неписаные законы войны. [405]
Ясно, что вышедшие из-под его пера указы и директивы по мере прохождения по инстанции приобретали все более зловещий характер, ибо в действие вступал фактор непредсказуемости: личное отношение среднего командного звена и интерпретация приказов младшим начальствующим составом. Контроль над исполнением такого рода приказов стал невозможен, а впоследствии вышел за рамки компетенции высшего военного руководства.
Достоверно известно, что многие генералы и полевые командиры отказались от буквального исполнения приказов фюрера и руководствовались в своих действиях накопленным боевым, да и жизненным, опытом. В личных беседах с офицерами я часто повторял, что приказы фюрера — не карт-бланш и не индульгенция с отпущением будущих грехов, а, в конечном итоге, дело их совести и вопрос здравого смысла. Заключение о том, умиротворена или усмирена подконтрольная им территория, — их частное решение, соответственно, вопрос применения или ограничения указов находится в их исключительной компетенции.{105} Как известно, благими намерениями вымощена дорога в ад, поэтому зло свершилось.
Считаю своим долгом заявить, что до начала похода против России уровень правосознания в войсках был достаточно высок и вермахт воевал в строгом соответствии с духом и буквой законов о формах и методах ведения боевых действий. Приказы, подобные тем, которые отдавал генерал фон Рейхенау,{106} были исключением из правил. Я убежден, что строгие меры принимались только в тех областях, где того требовала [406] оперативная необходимость, а также для обеспечения безопасности собственных войск в условиях элементарной нехватки сил и растянутости фронта.
Наибольшее зло в ход войны на Восточном фронте привнесли чуждые солдату партийно-политические структуры, с которыми вермахт находился в состоянии перманентного внутреннего противостояния.
Я глубоко потрясен масштабами репрессий и злодеяниями этих неармейских организаций в Советской России. Верховное главнокомандование вермахта не несет непосредственной ответственности за совершенные преступления. Фронтовая и прифронтовая полосы входили в сферу компетенции главнокомандования сухопутных сил и рейхсминистерства Розенберга, назначавшего гражданских комиссаров-уполномоченных по управлению оккупированными территориями. Я не снимаю с себя вины, насколько она может быть вменена передаточному звену, отправлявшему в войска приказы и прочие распоряжения и указания фюрера.
К вопросу о развязывании агрессивной и захватнической войны замечу следующее: генерал-оберст Йодль записал в дневнике:
10.8.1938:
«Ностальгирующий генштаб предается реминисценциям, считая себя ответственным за принятие политических решений — вместо того чтобы молча повиноваться и заниматься своими непосредственными служебными обязанностями».
13.9.1938:
«Генералитет против наступления на Чехию».
Главное — повиновение. В свое время и я разделял точку зрения Йодля. Как я уже говорил, мы воспринимали себя как рабочий штаб фюрера, предназначенный для реализации разработанных им оперативно-стратегических [407] планов и не имевший ничего общего с политическими мотивами и подоплекой событий.
Я не собираюсь защищать «политические игрища», оправдывать методы дипломатической маскировки и дезинформации, а также многочисленные нарушения взятых на себя обязательств и данных обещаний. Не соответствовало бы истине и утверждение о том, будто бы мы пребывали в неведении относительно этих и других проявлений «высокой политики». Истина же заключается в том, что по служебной линии мы действительно не имели ни малейшего касательства к этим вещам. Совершенно недвусмысленно Гитлер дал нам понять, что политическая сторона дела нас не касается. Ваше дело — это выполнение оперативных приказов, так называемых «директив», указаний и распоряжений верховного главнокомандующего вооруженными силами рейха.
Я не отрицаю, что я знал обо всех приказах — независимо от того, подписаны они мной или нет — и обсуждал их вместе с фюрером и Йодлем. Не отрицаю и того, что отправлял их главнокомандующим соответствующими составными частями вермахта и контролировал исполнение.
Генерал-оберст Йодль и я не всегда соглашались с оперативными решениями верховного главнокомандующего, однако беспрекословно принимали их к исполнению. В беседах с фюрером термины «оборонительная война» или «наступательная война» нами никогда не употреблялись. В соответствии с вышеизложенной точкой зрения, это в круг наших служебных полномочий и обязанностей не входило.
Готов понести ответственность за такую линию поведения и образ действий. [408]