Трудный обратный путь в Москву и в Берлин

В ходе нашего дальнейшего отступления мое внимание привлекла подозрительная деятельность группы офицеров. Они согнали в одно место и построили всех солдат, способных еще передвигаться. Тот, кто не имел огнестрельного оружия, получил автомат или карабин. Были осмотрены и отобраны исправные танки, самоходные орудия и несколько грузовиков. Их баки были залиты остатками еще имевшегося горючего. Все это походило на подготовку к отчаянной попытке прорваться из стального кольца, которое все более сужалось вокруг нас.

Один из наиболее ретивых офицеров, какой-то капитан, хотел и меня загнать в эту группу солдат. Убедившись, однако, в том, что я ранен и едва передвигаюсь, он отстал от меня. Тем временем появилось несколько генералов, полковников и других старших офицеров. Они забрались в танки и самоходные орудия, на броне которых сидели вооруженные автоматами солдаты. К отъезду были готовы также бронетранспортеры с пехотинцами. Колонна двинулась в путь. Одному из подразделений было приказано задержать преследовавшие нас части Красной Армии. Остальные люди — раненые и больные — следовали за колонной в автобусах или грузовиках. Однако в баках большинства автомашин уже почти не имелось горючего.

Скоро мы остановились. Впереди шел бой. Скорее всего, путь отходившей колонне преградили советские танки. А вскоре откуда-то спереди был обстрелян и наш грузовик. Шофер свернул на какую-то лесную дорогу. Проехав несколько километров, наш грузовик остановился у дома лесника. «Всем сойти с машины, — раздалась команда. — Дальше не поедем. Кончился бензин».

Люди растерянно стояли у грузовика. Затем довольно большая группа солдат и офицеров направилась в дом. Они сказали, что хотят посоветоваться, как пробраться в расположение немецких частей. Другая группа исчезла в лесу. Я тоже, прихрамывая, пошел в лес, заросший густым кустарником, намереваясь переждать здесь окончания боя, а потом сдаться в плен первым бойцам Красной Армии, которых повстречаю.

Я понимал, что все будет очень непросто. Где я смогу найти такого красноармейца, который после жарких боев последних дней поверил бы человеку в форме гитлеровского вермахта, что он антифашист и разведчик Красной Армии, боровшийся за социализм и Советский Союз, рискуя жизнью? Я знал, что предстоящие два-три дня окажутся нелегкими, но все же не подозревал, какие трудности ожидали меня.

А пока я сидел в совершенно незнакомом мне лесу где-то между Радомом и Лодзью. Толщина снежного покрова достигала не менее 20 сантиметров. Я стал замерзать, нарастало чувство голода. Я уже сутки ничего не ел. Мой вещмешок, в котором вместе с пожитками был и неприкосновенный запас, остался в одной из сгоревших автомашин. При мне имелась лишь одна фляга.

Примостившись на стволе поваленного дерева, я размышлял, что же мне делать. Оставаться здесь слишком долго было нельзя. Стало совсем темно. Вдруг рядом неожиданно появился фельдфебель во главе группы из восьми солдат. А между тем до меня все громче доносились русская речь и шум моторов. Мы, очевидно, находились поблизости от дороги, по которой непрерывно шли машины. Возможно, это было шоссе, по которому быстро продвигались вперед части Красной Армии.

Фельдфебель предложил мне присоединиться к его группе. Поблагодарив за готовность помочь, я сказал, что у меня сильно повреждена нога и я фактически почти не могу передвигаться. Я, конечно, попытаюсь не отставать от группы, но если мне это не удастся, то пусть уж он не обращает на меня внимания — ведь конечно же будет лучше, если хоть девять бойцов доберутся до расположения немецких частей. Если бы я отклонил его предложение, то был бы на месте расстрелян.

Сверившись с картой, команда самоубийц двинулась в путь. Я заковылял вслед за ней, постепенно увеличивая расстояние между нами. Когда оно достигло примерно 100 метров, я ненадолго остановился. Наконец расстояние увеличилось настолько, что в сгущавшейся темноте никого не стало видно. Прошло еще несколько минут. Когда я убедился, что за мной никто не вернется, я направился туда, где слышались шум моторов и русская речь. Я выбрался на дорогу, которая вела к шоссе, и двинулся по ней.

Наконец я очутился на перекрестке. По шоссе в обоих направлениях шли машины. Стрельба утихла, и лишь редкие выстрелы и короткие автоматные очереди говорили о том, что в лесу все еще неспокойно.

Сдача в плен на дорожном перекрестке

На перекрестке стоял советский солдат с автоматом, видимо регулировщик. Подняв руки в знак своих мирных намерений, я подошел к нему и сказал по-русски, что я немецкий солдат и хочу добровольно сдаться в плен. Советский солдат, совсем молодой еще человек, сначала потребовал, чтобы я отошел от него на пять шагов. Он, кажется, мне не верил и опасался подпускать меня близко к себе. Потом он приказал мне бросить пистолет, который все еще болтался у меня на ремне. Я бросил в канаву портупею с кобурой, где был пистолет, и снова поднял руки вверх.

Регулировщик старался уговорить нескольких шоферов ехавших в тыл грузовиков довезти меня до сборного пункта военнопленных, который находится, как он говорил, в одной из близлежащих деревень. Но поначалу все было напрасно, никто не хотел брать меня с собой. Наконец регулировщику удалось все же уговорить ездового конной упряжки, которую сопровождали несколько солдат на конях. Они согласились доставить меня до ближайшей деревни и сдать там в комендатуру.

По пути сопровождавшие меня солдаты расспрашивали, кто я такой, где выучил русский язык, долго ли, по моему мнению, продлится еще война. Потом они потребовали мои документы. Кроме воинского удостоверения со мной было еще мое дипломатическое удостоверение, которое я взял на фронт, чтобы мне быстрее поверили, когда, оказавшись по другую сторону баррикады, я буду объяснять, кто я такой. Один из солдат порвал мои документы в клочья и бросил их в снег. Я стал объяснять ему, что эти документы представляют интерес для Красной Армии, но он сказал в ответ, что мне, военнопленному, эти удостоверения больше не нужны. Наконец мы добрались до проселочной дороги, которая выходила на шоссе. Мне было сказано, чтобы я шел все прямо, и я доберусь до сборного пункта военнопленных. У них же самих нет больше времени, чтобы доставить меня до места. И они поехали дальше.

И вот я стою темной ночью один на этой проселочной дороге. В лесу я чувствовал себя более уверенно. Здесь еще совсем недавно шел жестокий бой. На разрытом гусеницами танков снегу лежали раздавленные и обледеневшие уже трупы, и кто это — немецкие или советские солдаты, определить было уже невозможно. Убитые лежали и на обочине дороги. Повсюду стояли сгоревшие и брошенные автомашины, были разбросаны обломки тягачей и другой техники.

Примерно в двухстах метрах от шоссе у крестьянского дома стоял советский часовой. К тому времени ко мне присоединился другой немецкий солдат, который, как и я, искал сборный пункт военнопленных. Через десять минут нас было уже шестеро. Часовой у дома, казалось, нас не замечал.

Подняв руки, я подошел к нему и, сказав, что мы добровольно сдались в плен, спросил, что нам делать. Часовой, стоявший на посту у дома, где квартировал советский майор, комендант поселка, посоветовал мне снять унтер-офицерские погоны переводчика. Затем он предложил мне подождать на другой стороне дороги, сказав, что сейчас спросит майора. Через некоторое время он вышел из дома и отвел нас в комнату пустого соседнего дома, заметив, что здесь мы можем переночевать, а утром нас отведут на сборный пункт военнопленных.

Едва мы улеглись спать на чисто вымытом деревянном полу, как часовой привел в нашу комнату еще пятерых немецких солдат, искавших дорогу в плен. Среди них находился молодой человек из Данцига, у которого буквально только что была прострелена грудь. Пуля прошла насквозь. Как ни странно, крови он потерял совсем немного.

Часовой трогательно заботился о раненом. Он раздобыл водки, чтобы продезинфицировать рану, и твердо потребовал, чтобы трое или четверо немецких военнопленных отдали свои перевязочные пакеты, зашитые в их кители. Ведь добиться этого одними лишь уговорами было невозможно. Затем он помог сделать пленному солдату перевязку. Между прочим, он так хорошо обработал и перевязал рану, что молодой солдат из Данцига — я, к сожалению, забыл его фамилию — без особых трудностей выдержал тяжелый трехдневный переход до лагеря военнопленных.

Это искреннее стремление советского часового сохранить жизнь военнопленному «фрицу» как-то сблизило нас с ним. Мы побеседовали с ним немного, а затем он вновь встал на свой пост перед домом коменданта поселка.

Немного позднее к нам присоединились еще трое немецких солдат, которые тоже решили сдаться в плен.

Тем временем часовой разбудил военного коменданта. Я обратился к нему с просьбой выслушать меня, заявив, что я участвовал в борьбе против Гитлера. Он, казалось, был готов поверить мне, но все же заметил, что, возможно, я говорю правду, а может быть, и нет. Ведь он же не может проверить. Он дал мне совет дать показания и запротоколировать все это в лагере для военнопленных. Утром, сказал он, нам следует пойти на сборный пункт военнопленных, расположенный на другом конце поселка. Но у него нет никого, кто мог бы сопровождать нас.

Услышав это, я попросил его дать мне справку, подтверждающую, что он приказал мне доставить на сборный пункт группу поименно перечисленных в данной справке военнопленных и что мы сдались в советский плен добровольно. Майор согласился. Я быстро составил список пленных, майор подписал его и поставил печать. Этот приобретший силу документа список оказался чрезвычайно полезным. Когда мы на следующий день направились без сопровождающего солдата к сборному пункту — а ведь шла целая группа солдат в немецкой форме, — то, естественно, привлекали к себе внимание. По пути нас неоднократно останавливали красноармейцы. Поскольку здесь совсем недавно шли тяжелые бои, отношение к нам, солдатам фашистского вермахта, было далеко не дружелюбное. Но благодаря моей драгоценной «справке», предъявляя которую я неизменно по военному докладывал, кто мы такие и куда идем, все окончилось благополучно.

Гитлеровская армия без нацистов?

На сборном пункте, где я в последний раз доложил о доверенной мне группе и затем сдал свою «справку», как раз шло построение колонны, которая должна была направиться в лагерь военнопленных. В колонне было несколько тысяч человек. Никто не знал, куда лежал наш путь. Моя попытка объяснить, кто я такой, успеха не имела. Ни у кого не было времени выслушать меня и записать мои показания. Один из советских переводчиков в ответ на мое обращение посоветовал мне не распространяться о том, что я коммунист, пока мы не доберемся до настоящего лагеря военнопленных.

Я понял этот совет лишь тогда, когда, отвечая на привале на вопрос одного из сопровождавших колонну советских солдат, честно признался ему, что я член коммунистической партии. Услышав это, он потребовал, чтобы я показал ему свой партбилет. У меня, разумеется, не было его с собой — я уничтожил свой партбилет после ареста Ильзы Штёбе. Кроме того, объяснил я солдату, будучи солдатом фашистского вермахта, я просто не мог хранить при себе партбилет.

Когда я немного огляделся и поговорил с шедшими вместе со мной пленными, я понял суть первой реакции некоторых советских солдат на мои утверждения, что я коммунист. Если судить по словам пленных из нашей колонны, то в гитлеровской армии вообще не было фашистов. По крайней мере каждый второй утверждал, что он либо член КПГ, либо всегда относился к коммунистам с симпатией, либо на каких-то выборах голосовал за КПГ, а сам он, как минимум, являлся социал-демократом.

Слыша подобные утверждения, диктовавшиеся чаще всего страхом перед возмездием, тот, кто не знал по собственному опыту положения в фашистском вермахте, не мог взять в толк, кто же, собственно, совершил все бесчисленные преступления, которыми запятнала себя гитлеровская армия. И нет ничего удивительного в том, что многие советские солдаты были убеждены: все «фрицы» — фашисты, им нельзя верить.

Марш, который я совершил вместе с этим полчищем полностью деморализованных военнопленных, остался в моей памяти как одно из самых неприятных событий в моей жизни. Все, что плохо лежало, немедленно исчезало. В первую из трех ночевок во время нашего перехода нас разместили в большом здании школы, примерно по 80 пленных в классной комнате. Мне потребовалось выйти на несколько минут во двор. Когда я вернулся, то не обнаружил своей шинели, которую оставил на полу, чтобы никто не занял моего места. Мои соседи, по их словам, ничего не заметили. Так я остался без шинели. Это было в январе 1945 года, мороз достигал 8–15 градусов. Я подобрал где-то рваное шерстяное одеяло, натянул его на плечи и опасливо следил за тем, чтобы его не украли. Во время следующего ночлега, когда я расположился на лестничной клетке какого-то бывшего помещичьего дома, один из бывших рядом «фронтовых товарищей» украл у меня очки. Поскольку я очень близорук и не мог обходиться без очков, то, чтобы не раздавить их, я спал в очках. Почувствовав, что их снимают, я очнулся, но не сразу пришел в себя. Когда же я проснулся совсем, то не обнаружил на темной лестничной клетке ни вора, ни очков. Это было для меня еще более тяжелой потерей, чем пропажа шинели.

Совершив трехдневный переход, который я выдержал несмотря на поврежденную ногу, мы наконец прибыли в пересыльный лагерь в Радоме.

Когда во время регистрации военнопленных я выразил пожелание сделать важное заявление и попросил занести его в протокол, это привлекло внимание одного из советских офицеров. Я рассказал ему, в чем дело. Обратив внимание на укрывавшее мои плечи рваное одеяло, он спросил, где моя шинель. Я ответил, что у меня ее украли, а кто это сделал — не знаю. Тогда он послал куда-то молодого солдата, который вскоре вернулся с офицерской шинелью на меху. Шинель сослужила мне добрую службу.

Чтобы я не затерялся в огромной пестрой толпе пленных, этот офицер по договоренности с комендантом лагеря отвел меня в небольшой барак, где находилась группа немецких военнопленных, которым была поручена организация самоуправления в лагере. Там сразу же пригодилось мое знание русского языка. Потом кто-то спросил меня, где мой котелок, — вновь прибывших военнопленных после трехдневного марша кормили супом. Котелка у меня не было, но кто-то подарил мне консервную банку с проволочной ручкой. Я получил кусок хлеба и пол-литра горохового супа.

А когда появилась приветливая советская женщина-врач, чтобы осмотреть мою поврежденную ногу, то мне показалось, что я попал в санаторий. Я впервые стащил сапог с больной ноги. К гноившейся, судя по всему, глубокой ране присохли куски кожи от сапога и клочья шерсти. Но гангрены пока еще не было. Врач велела мне распарить ногу в ведре горячей воды, сказав, что через час придет снова. Она действительно пришла, промыла и продезинфицировала рану. Затем она перевязала ногу, сказав, что мне очень повезло. Рана на голени, которую я смог перевязать сам, выглядела намного лучше; боль еще чувствовалась, но голень заживала без осложнений.

В тот же день я с удовольствием воспользовался возможностью основательно помыться в лагерной бане и побриться. Мне отвели место в бараке, где находились пленные, обеспечивавшие самоуправление в лагере. Разместившись там, я крепко уснул, будучи уверен, что теперь все будет в порядке.

На следующее утро — это было, кажется, 20 января 1945 года — я сделал свое заявление. Я сообщил, что с 1931 года являюсь членом КПГ, вел нелегальную работу, борясь против Гитлера, что с 1934 года работал на Советский Союз, что, будучи сотрудником германского посольства в Варшаве, а позднее — посольства Германии в Москве, поддерживал связь с советскими товарищами, что и после нападения на Советский Союз я, оказавшись в Берлине, участвовал в антифашистской борьбе против Гитлера, а когда в ноябре 1944 года меня направили на фронт на Висле, я при первой же возможности перешел на советскую сторону.

Мои показания были занесены в протокол, который я подписал. Затем состоялась продолжительная дружеская беседа с советскими товарищами.

Я понимал, что для проверки моих показаний, которые, конечно, были не совсем обычными, потребуется определенное время. И поэтому для меня, собственно, явилось неожиданностью, когда два дня спустя меня вместе с другими военнопленными — их было четыре или пять тысяч — перевели в другой, более крупный лагерь военнопленных в районе Пулавы. Мне сказали, что мои протокольные показания также направлены в этот лагерь, но я тем не менее должен рассказать там обо всем руководителям лагеря.

50-километровый переход из Радома в Пулавы нам пришлось ввиду трудностей с размещением на ночь и с питанием проделать в течение одного дня. Поскольку я уже втянулся в ходьбу, больная нога не причиняла мне особого беспокойства.

Через Вислу мы переправились по понтонному мосту неподалеку от бывшего советского плацдарма «малая земля», где-то поблизости от позиций нашей роты подслушивания, откуда мы отошли ночью 14 января, чтобы не попасть под огненный вал советской артиллерии.

Сразу же по прибытии в лагерь военнопленных в Пулавы я обратился к одному из офицеров лагеря. Выслушав, он направил меня в походивший на замок дом, где размещались немецкие пленные солдаты.

Едва я устроился и задремал, как в помещение вошла советская девушка-солдат со списком в руках. Она назвала мою фамилию, сказав, что я должен явиться в канцелярию лагеря. Там уже находился протокол с моими показаниями. Мне было задано еще несколько дополнительных вопросов, на которые я ответил, как мог. Прежде всего у меня спросили фамилии, звания и должности советских товарищей, с которыми я поддерживал связь в Москве. Я мог назвать лишь две фамилии, причем счел необходимым заметить, что это могли быть и вымышленные фамилии-клички. Я сказал также, что, соблюдая правила конспирации, воздерживался от проявлений любопытства и не задавал лишних вопросов. Мне было достаточно знать, что я работал на Красную Армию, на Советский Союз. Кроме того, я назвал фамилии двух немецких товарищей, которые, как мне было известно, до начала войны жили в Советском Союзе и которые знали о моем участии в антифашистской борьбе. Живы ли еще эти товарищи и где они теперь находились, я, разумеется, не знал — ведь уже более трех с половиной лет шла ужасная война.

В лагере военнопленных в Лодзи

На следующее утро я в сопровождении молодого лейтенанта с автоматом снова тронулся в путь. Но, к сожалению, путь наш лежал на запад, а не на восток, как я рассчитывал, — мои надежды на это оказались преждевременными. Мы ехали в Лодзь, о взятии которой было сообщено несколько дней тому назад. Это путешествие длилось два дня. Когда мы прибыли в Лодзь, я особенно остро почувствовал, что город освобожден советскими войсками совсем недавно. Мне было очень не по себе оттого, что многие прохожие на улицах явно принимали меня за опасного военного преступника, который пытался скрыться, а теперь схвачен, — ведь на мне была немецкая военная форма и вел меня советский офицер с автоматом. Сопровождавший меня молодой советский лейтенант чувствовал себя явно не в своей тарелке. «Видишь, — сказал он мне, — как любят вас, немцев, здесь в Польше». Ему пришлось ограждать меня от гнева возмущенных людей, которые несколько раз задерживали нас, окружая плотным кольцом.

Люди несколько успокоились, когда им разъяснили, что я не имею отношения к разгулу террора эсэсовцев и гестапо, царившего здесь в последние дни перед освобождением города. Дело в том, что, когда в предместьях Лодзи неожиданно появились советские танки, эсэсовцы и гестаповцы подожгли большое здание, в котором находились сотни заключенных польских патриотов. Нескольким из них удалось взломать двери и выбежать из здания, но они были скошены пулеметным огнем. Кого не убили, тот сгорел. Здание сгорело дотла, и лишь после этого удалось вынести во двор обугленные трупы узников, где они все еще лежали, когда мы прибыли в Лодзь. Это было совсем рядом от места, где нас остановила разъяренная толпа людей, которая хотела расправиться со мной за такое преступление.

Итак, молодому лейтенанту стоило немало сил, чтобы доставить меня целым и невредимым в лагерь военнопленных в Лодзи. Там меня сразу же допросили, а затем поместили в небольшом бараке, где находились военнопленные немцы, отвечавшие за самоуправление. В их обязанности входило наряду с прочим обеспечение в лагере, под надзором советского персонала, порядка и безопасности, работы бани и кухни, проведение утренних и вечерних проверок на плацу и организация рабочих команд для выполнения различных, нередко срочных работ.

Лагерь был рассчитан на 3–4 тысячи человек — так, по крайней мере, думалось мне. Однако чаще всего там находилось вдвое больше людей. Число военнопленных, которые предпочли поднять руки вверх и сдаться, вместо того чтобы бессмысленно умирать за Гитлера и его преступный режим, оказалось неожиданно большим. Временами их просто было невозможно сосчитать. Иногда все мы в команде немецкого самоуправления оказывались в чрезвычайно трудном положении, когда вдруг среди ночи нам объявляли, что перед воротами до отказа переполненного лагеря стоит колонна военнопленных, скажем, численностью около двух тысяч человек, о которой никто нам заранее не сообщал и которую никто не ждал. Этих людей требовалось немедленно где-то разместить. Они проделали не один тяжелый переход при лютом морозе, в пути были потери, имелись больные. Лазарет и кухня работали всю ночь напролет.

Конечно, никто из старших по баракам не выражал восторга, когда в бараке, который был рассчитан на 400 человек и в котором уже находилось 800 военнопленных, надо было разместить еще 400 человек. А военнопленные — старожилы лагеря чаще всего с пониманием реагировали на довод, что ведь и они сами могли бы оказаться в таком же положении — стоять на холоде после изнурительного марша перед воротами лагеря для военнопленных, и что они подумали бы, если бы им сказали, что их товарищи, находящиеся в уже переполненных, но теплых бараках, отказываются впустить их.

Но случалось, что люди не хотели проявлять понимания. Они просто отказывались потесниться на и без того уже узких нарах. Тогда приходилось прибегать к энергичным мерам. Иногда оказывалось необходимым даже вызывать представителя советской администрации лагеря. Обычно это помогало. Мне запомнился один случай, когда однажды ночью пришлось поднять и вывести из барака всех людей. «Старикам» и вновь прибывшим было приказано построиться перед бараком, а старшему по бараку выпала неблагодарная задача выкроить каждому место на нарах.

Естественно, что, когда неожиданно прибывала группа военнопленных, о которой не сообщалось заранее, возникали трудности с питанием. Иногда приходилось даже сокращать пайки, чтобы каждый мог получить хоть немного. Но с голоду никто не умер.

Среди военнопленных имелись, однако, и такие, кто считал, что не сможет выдержать два-три дня без нормальной еды. Встречались и люди, настолько сбитые с толку антисоветской фашистской пропагандой, что они были убеждены — «русский Иван» все равно расправится с ними, так же как, наверное, они сами по приказу фюрера и верховного командования вермахта убивали советских военнопленных — командиров и особенно комиссаров. Поэтому, считали они, не стоит думать о гигиене и чистоте — все равно скоро придет конец.

Могу засвидетельствовать как очевидец, что советская администрация лагеря военнопленных в Лодзи, советские и немецкие врачи и санитары в небольшом лагерном лазарете отчаянно боролись с различными эпидемиями и болезнями. Но когда, например, мы мало-мальски справлялись с дизентерией — причем нам никогда не удавалось избавиться от нее полностью, то, как только в лагерь неожиданно прибывало несколько тысяч новых военнопленных, среди которых имелись больные дизентерией и тифом, снова начиналась, казалось, безнадежная борьба против антисанитарии и эпидемий.

Каждый находившийся в пересыльном лагере в Лодзи военнопленный имел возможность помыться и выстирать белье, сходить в баню с парилкой и т.д. Но среди пленных попадались такие — и в этом отношении особенно выделялись фанатичные фашисты и все еще верившие в Гитлера солдаты, — которых приходилось заставлять силой мыться и стирать свое белье. Когда одну партию прибывших в лагерь военнопленных сразу же, до размещения в бараках, направили в баню, то среди них началась паника. Они вели себя, как маленькие дети, которые всячески стремятся избежать чрезвычайно неприятной для них процедуры мытья с мылом. И только когда эти люди стали молить о сохранении им жизни, стала ясна причина возникшей паники: некоторые из них слишком хорошо знали, возможно по собственному опыту, подлинное значение понятия «баня» в гитлеровских лагерях смерти.

Из тех, кто громче всех стенал и молил о пощаде, мы выбрали троих и силой заставили их пойти в баню и оглядеться там. А потом предложили им рассказать об увиденном остальным прибывшим военнопленным. Они со стыдам вынуждены были признаться, что думали, будто в Советском Союзе также применяются варварские методы нацистской тирании.

В лагере находилось довольно много бывших служащих фашистского трудового фронта. Это были подростки в возрасте 16–17 лет, многие из них — родом из Берлина. Их послали в Лодзь рыть противотанковые рвы.

Все эти попавшие в плен ребята являлись членами гитлеровского союза молодежи, восторженными поклонниками фюрера. Когда они оказались в плену, их прежние представления о мире буквально перевернулись. А ведь раньше они с ног до головы были пропитаны антикоммунизмом, лживой антисоветской пропагандой. И все они считали, что никто из них уже больше не увидит родины, родителей, братьев и сестер.

18 или 19 января, как я узнал от них, части СС, их танки и другая тяжелая техника ушли из города на запад. А призванных на трудовой фронт подростков, вооруженных старыми трофейными бельгийскими винтовками, послали в наскоро отрытые на восточных окраинах Лодзи окопы сдерживать натиск советских танков. Большинство начальников этих юнцов бесследно исчезли, за исключением одного командира в ранге капитана, возглавлявшего роту подростков численностью около 200 человек. Когда перед их окопами появились первые советские танки с автоматчиками на броне, ребята получили от своего командира приказ открыть огонь по танкам — и сделали это.

Стрелки в советских танках, не знавшие, естественно, кто вел по ним огонь из вражеских окопов, открыли ответный массированный огонь. Затем танки пошли на окопы, и только тогда советские солдаты увидели, что там сидели ребята, брошенные преступной нацистской верхушкой под огонь советских танков.

Многие из этих подростков плакали, некоторые звали на помощь матерей. Лишь 40–60 ребят попали невредимыми в плен. Большинство погибло, многих пришлось сразу же отправить в лазарет. Отдавшего приказ стрелять капитана также убили — его уже нельзя было привлечь к ответственности за гибель ребят.

Мы были до слез растроганы усилиями советских товарищей, всячески пытавшихся помочь этим несчастным юнцам. Им выделили особые пайки, их разместили в специально отведенном для них помещении. Их освободили от выхода на утреннюю поверку и, что определенно было совершенно излишним, от каких-либо работ в лагере.

Получив от коменданта лагеря приказ заняться пленными подростками, я около 10 часов утра пошел в их барак. Большинство все еще лежало на нарах. Воздух в помещении был пропитан миазмами. На мой вопрос, умывался ли кто-нибудь из них, утвердительно ответили лишь двое или трое. Прежде всего, несмотря на возгласы протеста, что «лучше нюхать теплую вонь, чем дышать холодным озоном», я открыл окна и основательно проветрил барак. Потом спросил ребят, не хотели бы они вернуться домой к своим матерям. Но для того, чтобы вернуться, сказал я, им следовало бы подумать о своем здоровье, о чистоте и гигиене. Ведь если они будут и дальше вести себя так, как до сих пор, то в один прекрасный день каждый из них может оказаться в морге. Я заверил их, что все они могут невредимыми вернуться домой. Но для этого они сами должны приложить какие-то усилия.

Поначалу многие не хотели верить этому. Они были твердо убеждены в том, что погибнут где-нибудь в Сибири и больше никогда не увидят родного дома. Некоторые утверждали: им совершенно точно известно, что в Советском Союзе все пленные расстреливаются. Но тем не менее я вынес из этой беседы впечатление, что кое-кто из ребят приободрился. Я сказал им, что каждый из них будет нужен, когда начнется возрождение нашей страны, строительство новой, миролюбивой и демократической Германии.

По предложению членов немецкого самоуправления лагеря мы получили разрешение составить план работы с молодежью, в котором предусматривались занятия спортом и труд. Особенно полезным представлялось нам использование подростков на легких работах в самом лагере, прежде всего на кухне, где всегда можно было получить добавку. Мы также считали совершенно необходимыми для них физические упражнения на свежем воздухе.

Серьезной проблемой в лагерной жизни являлось воровство. Пропадало все, что люди не держали при себе круглые сутки или хоть ненадолго упускали из-под своего контроля. Случалось, что стоило человеку положить на стол кусок хлеба и отвернуться, чтобы обменяться парой слов с товарищем, как хлеб исчезал. Крали не только продукты, но и все, что плохо лежало, даже то, чем вор явно не мог пользоваться сам, но что мог обменять на сигареты или что-нибудь другое. Плохо обстояло с этим и в офицерском бараке. Не проходило дня, чтобы в немецком самоуправлении лагеря не докладывалось о краже в бараке, где размещались офицеры. Но мы не располагали правом производить там обыски и привлекать к ответственности уличенного в краже вора.

Чтобы уберечься от воров, большинство военнопленных постоянно — день и ночь, даже во время сна — держало весь свой скарб при себе в вещевом мешке. Мы установили во всех бараках наблюдательные посты, в задачу которых входило следить за тем, чтобы в помещения не входили посторонние люди, потому что когда случалась кража, то обычно говорилось о том, что ее совершил какой-то военнопленный из другого барака. Но, несмотря на установленный контроль, воровство продолжалось.

Внутри лагеря стали образовываться банды. Они в темноте нападали на состоявшие из двух-трех человек группы дежурных по баракам, получивших, например, на кухне дневные пайки хлеба для нескольких сотен пленных. Бандиты избивали этих людей палками и кастетами до потери сознания, забирали хлеб и исчезали в темноте.

Должен заметить, что, поскольку лагерь был постоянно переполнен, выдача хлеба начиналась уже в 4 часа утра, а иногда даже еще раньше. Поэтому, когда дежурные, получив хлеб, несли его в барак, было еще совсем темно. И если хлеб пропадал, то несколько сот человек оставались голодными.

Советская администрация лагеря категорически потребовала от групп немецкого самоуправления немедленно покончить с этими бандами и выдать зачинщиков. Мы организовали ночные дежурства. Через два дня нам удалось поймать бандитов на месте преступления. Один из них ударил по голове несшего с кухни хлеб дежурного по бараку, так что тот лишился сознания и вскоре скончался от нанесенной ему раны. Совершивший это преступление военнопленный был передан советской администрацией лагеря в военный трибунал. Два других бандита тоже были наказаны. Один из соучастников, который стоял на стреме, отделался серьезным предупреждением.

В пересыльном лагере, где иногда в течение всего лишь нескольких недель почти полностью менялся состав, оказалось очень трудно обеспечивать порядок и вести хоть какую-нибудь политическую работу. Чтобы из огромной массы зачастую полностью деморализованных военнопленных выделить позитивные элементы и потенциальных борцов за новую Германию — лиц, которые не являлись нацистами, антифашистов, демократов и сформировать из них активное ядро, опираясь на которое можно было бы вести дальнейшую работу, — для этого требовалось время.

Дело осложнялось тем, что закоренелые нацисты, запятнанные преступлениями, стремились выдавать себя за демократов и социалистов, решительно отрицая, что являлись активными фашистами. У нас не имелось возможности проверить их утверждения.

Когда же нам удавалось найти несомненно честных людей и создать из них действенную группу, они довольно быстро пропадали из виду — ведь ежедневно производились перемещения и перегруппировки рабочей силы.

Во второй половине февраля 1945 года я впервые познакомился в Лодзи с участниками движения «Свободная Германия». Группу возглавлял товарищ Келер в качестве уполномоченного фронта. Позднее я встретился с ним в Берлине, где он работал на руководящих постах в министерстве почтовой связи ГДР. В лагере в Лодзи он выступил с несколькими докладами перед проявлявшими к этому интерес военнопленными. Проведенные затем семинары и беседы помогли нам лучше узнать людей в нашем лагере.

От Келера я узнал, что товарищ Гернштадт стал главным редактором газеты «Фрайес Дойчланд» («Свободная Германия») и что в той же самой редакции работал один из моих друзей из Бреслау. Я попросил товарища Келера по возможности уведомить Гернштадта о том, что я нахожусь в пересыльном лагере военнопленных в Лодзи, ожидая, так сказать, решения своей судьбы. Будучи убежден в том, что Гернштадт в Москве немедленно известит обо мне нужных советских товарищей, я передал Келеру письмо для него.

Лишь потом мне стала известна причина того, почему так долго длилась проверка данных мною показаний. Тогда я не знал, что лагеря военнопленных находились в ведении НКВД. Но в течение всего времени своей деятельности в движении Сопротивления я никогда не имел дела с НКВД. Я сотрудничал с соответствующими органами Красной Армии, и НКВД могло об этих контактах не знать. Для меня же всегда имело решающее значение сознание того, что я работал и вел борьбу во имя первого социалистического государства в мире — Советского Союза, во имя партии коммунистов, против кровавой гитлеровской диктатуры и тем самым за социалистическую Германию.

Как мне стало известно позднее, мои показания вначале были восприняты с недоверием. Когда же протокольная запись с моими показаниями оказалась в руках работавших со мной советских товарищей, они сразу принялись разыскивать меня в многомиллионной массе немецких военнопленных. Но к тому времени пересыльный лагерь военнопленных, где я давал свои первые показания, уже давно не существовал. В других лагерях, где мне довелось побывать, неоднократно менялся советский персонал. В сотнях лагерей военнопленных в Советском Союзе и в Польше разыскивали теперь военнопленного по имени Герхард Кегель. И было выявлено с дюжину военнопленных с моими фамилией и именем. Снова начались поглощавшие уйму времени проверки. Весь этот процесс был значительно упрощен тем, что товарищ Гернштадт после сообщения Келера рассказал обо мне компетентным органам в Москве. Но в органах НКВД в отношении меня все же оставались еще какие-то сомнения. Во всяком случае, пересыльный лагерь военнопленных в Лодзи получил приказ немедленно отправить в Москву для окончательного установления личности и проверки данных им показаний военнопленного Герхарда Кегеля, родившегося 16 ноября 1907 года.

Через Киев в Москву

Примерно в середине марта 1945 года совершенно неожиданно во время утренней проверки я был вызван в комендатуру. Там мне сказали, что на следующий день мне предстояло отправиться в Москву через Люблин и Киев в сопровождении старшего лейтенанта — женщины и старшины из Сибири, которым зачем-то было необходимо выехать в Советский Союз.

Мы двинулись в путь на трофейном стареньком немецком легковом автомобиле к расположенной примерно в 30 километрах от Лодзи железнодорожной станции — на запад от нее железнодорожный путь еще не был восстановлен. Как известно, осуществляя гитлеровскую политику «выжженной земли», отступавшие части фашистского вермахта систематически разрушали железные дороги. Восстановление важнейших железнодорожных коммуникаций стоило немалых средств и времени.

Дорога — можно было лишь догадываться, что когда-то это действительно являлось дорогой, — казалось, состояла из заполненных талой водой больших и маленьких выбоин; объехать их просто не представлялось возможным. Некоторые неглубокие лужи мы преодолевали без труда. Но иногда они оказывались очень глубокими, и у нас появлялись сомнения, что отличавшаяся низкой посадкой немецкая легковая автомашина с четырьмя пассажирами и багажом сможет преодолеть такие препятствия. Встречались и наполненные до краев водой ямы, образовавшиеся, судя по всему, в результате разрывов снарядов. Тогда мы останавливались и тщательно осматривали путь, ибо в такой воронке наш автомобиль безнадежно бы застрял. То и дело приходилось выходить из машины и толкать ее, иногда стоя по щиколотку в ледяной воде. Чтобы преодолеть расстояние в 30 километров, нам потребовалось почти семь часов. Когда мы прибыли на станцию, поезд в Киев уже давно ушел. Следующий поезд, как мы узнали, должен был отправиться лишь на другой день около полудня. Между тем уже смеркалось. Нам предложили переночевать в одном из классов школы. Там оказалась солома, на которой мы улеглись.

Старшина из Сибири, мой ангел-хранитель, уснул рядом со мной с автоматом в руках. Он вообще совсем не отходил от меня, по-братски делил со мной сухой паек, бывшую у него горстку махорки и совершенно необходимый для самокрутки кусок газеты. Товарищ старший лейтенант, которая также постоянно заботилась о моем благополучии, по вполне понятным причинам держалась от меня на определенной дистанции. Она знала обо мне лишь то, что надо доставить меня по определенному московскому адресу и что ко мне проявила интерес некая служба в столице. Ей и сибиряку было, видимо, также сказано, что они головой отвечают за то, чтобы я не сбежал и не получил в пути каких-либо телесных повреждений. Кроме того, им, наверное, сказали, что я, возможно, неплохой человек, но это надо еще проверить в Москве.

На следующий день нам пришлось прождать на станции около трех часов. Потом подали поезд, состоявший из товарных и пассажирских вагонов. Мы разместились в купе, где были исключительно советские военнослужащие. Сопровождавшие меня товарищи объяснили им причину моего появления в куне, после чего каждый из пассажиров занялся своим делом.

Между тем снова наступил вечер. Света в купе не было. Я очень устал в последние дни и поэтому скоро заснул. Когда я проснулся, уже давно наступил день. Поезд подходил к Киеву. Львов я проспал. Умыться и побриться мне, к сожалению, не удалось. Но, плотно позавтракав черным хлебом с салом, выпив кипятку и покурив махорку, я приободрился.

Большой вокзал в Киеве с крытым перроном был почти цел. Его переполняла толпа людей, ехавших во всех направлениях и ожидавших отправки. Среди них было много солдат, которые направлялись в тыл или возвращались на фронт. Много женщин с детьми, стариков, судя по всему, возвращались с востока в родные места. Когда фашистская Германия напала на Советский Союз, их эвакуировали, и теперь они ехали обратно, часто не имея представления о том, уцелело ли хоть что-нибудь там, где они жили раньше. Многие пожилые люди и дети из Киева бродили по большому вокзалу в надежде встретить своих пропавших без вести родных и близких. И наконец, здесь ютились и ночевали люди, лишившиеся крова над головой.

У ожидавших на вокзале людей постоянно проверялись документы и проездные билеты. Большинство людей сидело или лежало среди своего многочисленного подчас багажа, расположившись прямо на каменном полу. Немало из ожидавших отправки провели здесь уже не один день, ибо поезда ходили все еще редко и нерегулярно, их явно не хватало, чтобы вместить и увезти эту огромную массу людей. Ведь война еще не кончилась, и потребности фронта всегда стояли на первом месте.

Люди, расположившиеся в залах и на перронах вокзала, были терпеливы и дисциплинированны. Было видно, что развязанная нацистской Германией преступная война принесла им немало страданий и лишений, многие, наверное, потеряли родных, близких и друзей.

К нашей группе, выглядевшей в этой толпе несколько необычно, несколько раз подходил мальчик лет 14, разыскивавший своих родных. Обратившись к старшему лейтенанту, он спросил ее, что мне здесь надо и кто я такой. Она что-то ему ответила. Узнав, что я говорю по-русски, он вежливо попросил разрешения задать мне несколько вопросов. Старший лейтенант не возражала. Я также был согласен.

«Вот вы немец, — сказал он мне. — На убийцу вы не похожи. Но немцы убили моих мать, отца и двух братьев. Что сделали немцам мои отец, мать и оба мои брата? У меня есть еще один брат, но я не знаю, жив ли он. Поэтому я каждый день прихожу сюда на вокзал. Вот вы немец. Скажите же мне, почему немцы напали на нашу страну? Да люди ли вы?» Я пытался убедить мальчика в том, что преобладающее большинство немцев — люди, такие же, как и все. Но немецкие фашисты и другие реакционеры, эта банда оборотней и убийц, захватили в Германии власть, установили господство над немецким народом и развязали вторую мировую войну, чтобы захватить богатства других народов, в том числе и богатства Украины. «Но почему же большинство немецкого народа участвовало в этом?» — спросил меня мальчик. И я честно сказал ему, что и сам никак не могу объяснить этого. Мой ответ совсем не удовлетворил его, как и меня самого.

Этот разговор слышали окружавшие нас люди. Среди них был офицер — ленинградец. Он только что выписался из госпиталя и ехал в отпуск в родной город, где до войны работал инженером. Вместе с частями наступавшей Красной Армии он впервые оказался в Германии. И он никак не мог понять, почему немцы, благосостояние и богатство которых видны в каждой деревне и в каждом городе, напали на Советский Союз, грабили его, убив при этом многие миллионы людей. Я решил, что он — политически грамотный человек, возможно, даже член партии. Поэтому я сказал, что его вопрос меня, собственно, удивляет. Ведь Карл Маркс и В. И. Ленин в своих работах о капитализме и империализме точно сформулировали объяснение явления, которое его так интересовало. «Теперь я понял вас», — сказал он. Мы еще долго говорили с ним о войне и о том, что будет после нее.

Многое передумал я тогда на вокзале в Киеве. Когда я был в последний раз в этом городе? С тех пор, казалось, прошла целая вечность. В действительности же это произошло всего лишь три с половиной года тому назад. Однако это были такие три с половиной года, о которых можно было с полным правом сказать, что они изменили мир, — понадобилось три с половиной года, чтобы наголову разбить разбойничий, преступный фашистский германский империализм.

Глубокой ночью меня разбудили. К перрону подали наш поезд, который направлялся в Москву. Нам надо было побыстрее занять места в вагоне. Хотя на перроне находилось много людей, нам удалось все же найти место в вагоне, разместившись там прямо на полу. В большом купе, где мы оказались, и в тесном помещении рядом ехали только военнослужащие. Среди них я увидел и знакомого уже инженера из Ленинграда. Сопровождавшим меня товарищам пришлось вновь терпеливо объяснять, как я оказался в этом купе и кто я такой. Почти все были удовлетворены этими разъяснениями. Поезд тронулся, и уставшие люди быстро уснули под монотонный стук колес.

На следующее утро ко мне подсел инженер из Ленинграда и мы продолжили прерванную накануне беседу.

Снова в советской столице

Когда поезд прибыл в Москву — это был, кажется, Киевский вокзал, — старший лейтенант в комнате дежурного узнала адрес, по которому она должна была доставить своего «военнопленного», и расспросила, как можно туда добраться.

Сначала мы ехали в метро, в котором, как всегда, было очень чисто и которое работало как часы. Добравшись до района, где находилась гостиница «Метрополь», старший лейтенант оставила меня со старшиной во дворе одного из домов, а сама ушла, чтобы уточнить, куда нам следовало идти дальше. Вскоре она вернулась, и мы пошли по хорошо знакомым мне улицам. Наконец мы оказались у большого здания и вошли в него. В приемной старший лейтенант передала меня вышедшим к нам людям, получила расписку в том, что доставила меня в целости и сохранности. Затем она и сибиряк распрощались, пожелав мне всего хорошего, и ушли.

Вот так сюрприз, подумалось мне. Встречу в Москве я представлял себе совсем иначе. Но поскольку совесть моя была чиста и я был уверен, что скоро все прояснится, я оставался в хорошем настроении.

Я сидел в приемной и ждал. Примерно через два часа началась процедура моего оформления. У меня отобрали нож, бритву, котелок с ложкой и другое имущество. Потом повели в баню, а одежду забрали для дезинфекции. И вот наконец я оказался в камере.

Это было помещение размером примерно три на три с половиной метра. Мебель состояла из двух узких железных кроватей с матрацами и одеялами, стола и, разумеется, обязательного унитаза.

В камере уже находился какой-то человек примерно моего возраста. Он был в военной форме, незнакомой мне. Представляясь мне, заключенный сообщил, что он румын. О том, что привело его сюда, он толком ничего не сказал.

На следующий день меня вызвали в медпункт. Там врач внимательно осмотрела и тщательно обработала мои раны на ступне и голени левой ноги, которые все еще сильно гноились. На третий день в камеру зашла библиотекарь, которая осведомилась, что бы я хотел почитать. Она с радостью согласилась удовлетворить мою просьбу принести прозу Пушкина на русском языке. И через два дня мне принесли двухтомник произведений Лермонтова. Это, собственно, пришлось мне по душе даже больше, чем проза Пушкина. Язык Лермонтова казался мне проще и понятнее. Прочитав то, что мне принесли, я попросил библиотекаршу принести мне еще произведения Лермонтова — она восприняла это с большим одобрением. Но получил я от нее «Мертвые души» и другую прозу Гоголя. Так я с огромным удовольствием впервые познакомился с Гоголем на русском языке. Этот своеобразный выбор библиотекарши меня вполне устраивал, — возможно, что тут был какой-то определенный смысл.

Когда пришло время, меня снова отвели в баню, где я основательно помылся, подстригся и побрился. Это как-то еще более сделало для меня привычным новый жизненный распорядок. Привык я и к моему соседу по камере; его главное достоинство состояло в том, что он не храпел и всегда имел много сигарет, которыми иногда со мной делился. Но когда я вернулся во второй раз из бани, его в камере уже не было.

Примерно через десять дней после прибытия сюда я был вызван на допрос. Занимавшийся моим «делом» следователь был молод, очень симпатичен и внимателен. Он попросил рассказать ему все с самого начала. Я добросовестно и спокойно ответил на его вопросы, выразив лишь удивление тем, зачем, собственно, все это нужно.

Когда он меня допрашивал, я увидел на стене большую карту, на которой флажками была обозначена линия советского фронта на западе. Мне показалось, что флажки находятся совсем уже близко от Бреслау. Поскольку это меня, естественно, интересовало, я попросил разрешения поподробнее ознакомиться с картой. Не дожидаясь ответа, я встал, подошел к карте и стал рассматривать ее. Допрашивавший меня офицер был настолько удивлен, что предложил мне снова сесть за стол лишь тогда, когда я, ознакомившись с картой, уже отошел от нее. Я приглашен сюда не для того, сказал он, чтобы меня познакомили с последними сообщениями с фронтов, а за тем, чтобы получить от меня необходимые для выяснения дела сведения.

Извинившись за свою непроизвольную реакцию, я все же спросил его, скоро ли, по его мнению, окончится война. Он с убеждением ответил, что скоро, а я в ответ на это выразил глубокое удовлетворение. Потом допрос был продолжен и прошел в деловой атмосфере. Теперь я начал понимать, что отличная конспирация, которую соблюдали все без исключения имевшие отношение к моей нелегальной деятельности люди, включая и меня самого, высокая дисциплина и осторожность, чему я обязан своей жизнью, явились причинами того, что я оказался здесь. Поскольку учреждение, в ведении которого я сейчас находился, ничего не знало о моих контактах с Красной Армией, моим показаниям здесь, конечно, не могли просто поверить без всякой проверки.

Прошло еще две недели, и меня снова вызвал следователь. Задав мне несколько второстепенных вопросов, он сообщил, что скоро мой «режим» изменится. Но о каком изменении шла речь, не пояснил.

В это время в Москве почти каждый вечер гремели артиллерийские салюты в честь побед Красной Армии и освобождения крупных городов. На следующий день я узнавал от охраны их названия. Таким образом, у меня имелось общее представление о том, что происходит на фронтах, и об обстановке в целом.

Однажды я неожиданно получил много табаку. Курить я к тому времени почти совсем бросил. Вечером того же дня к ужину мне дали шоколадные конфеты. А через два дня мне было сказано, чтобы я собрал свои вещи, — меня переведут в другое место.

Я подумал, что теперь-то наконец все прояснилось. Но пока что меня лишь переправили в другое здание. Там меня поместили в большую камеру, где находилось примерно 30 немецких военнопленных. Когда я вошел, все бросились ко мне и стали расспрашивать, кто я такой и почему оказался здесь, а не в лагере для военнопленных. Но когда я сказал, что до войны работал здесь, в Москве, в германском посольстве, и попал в плен на фронте на Висле, интерес ко мне пропал. У меня создалось впечатление, что я оказался среди заключенных, которые попали сюда по подозрению в том, что они — военные преступники, и теперь они дожидались суда.

Прошло еще десять или двенадцать дней, а меня даже ни разу не вызвали на допрос. Вдруг однажды утром — это было 9 мая 1945 года — в камеру вошел охранник, назвал мою фамилию, предложил мне забрать вещи и следовать за ним. Он привел меня в помещение, где были тщательно проверены все мои данные. Проверявший меня служащий сказал: «Война капут! Гитлер капут!» А я ответил ему по-русски: «Наконец-то! Это замечательно! Я также рад этому!» Мы обменялись крепким рукопожатием и поздравили друг друга. Но потом, как мне показалось, он подумал, что я, быть может, все же являюсь военным преступником. Он отвел меня в камеру размером с небольшую кабину раздевалки плавательного бассейна, где предложил подождать.

Прошло около часа. Затем появился очень молодой и очень дружелюбный советский офицер с большим и явно довольно тяжелым чемоданом. Он протянул мне руку и сказал: «Здравствуйте, я Гернштадт!» Я был настолько удивлен, что мне и в голову не пришло, что это могла быть еще одна, последняя проверка. Я ответил ему: «Вы, наверное, хотите сказать, что вы — от товарища Гернштадта. Где он сейчас?» Офицер несколько смутился и сказал: «Да, я к вам от товарища Гернштадта. А в этом чемодане я принес одежду. Переодевайтесь и старую одежду оставьте здесь. Минут через десять я снова приду и мы поедем на вашу квартиру».

В чемодане было все необходимое: костюм моего размера, пара ботинок, которые оказались маловаты, теплое пальто, летний плащ, рубашки, белье, носки, бритвенный прибор, галстук, сигареты, спички и т.д. Когда появившийся вновь офицер спросил, не нужно ли мне чего-нибудь еще, я сказал, что мне, собственно, очень не хватает очков, и рассказал ему о своей беде. Он записал, какие очки мне нужны, и обещал достать их. Затем мы отправились в путь. Он привез меня в расположенный несколько в стороне от центра новый городской район, где в пустовавшей квартире какого-то советского товарища для меня было приготовлено жилье. Теперь, действительно, все было позади.

Изучая в своей новой московской квартире газеты, которых мне все время так не хватало, я убедился, что вторая мировая война в Европе действительно закончилась, что фашистская Германия безоговорочно капитулировала, с Гитлером, Геббельсом и иными нацистскими бандитами покончено, а многие другие фашистские преступники находились в тюрьме, что начался новый этап нашей борьбы и немецкой истории. Борьба и бесчисленные жертвы немецких борцов Сопротивления оказались, таким образом, не напрасными.

Я еще не пришел в себя, чтобы принять участие в великом празднике Советского Союза и всех прогрессивных людей мира, чтобы пойти на Красную площадь, к Кремлю, и там вместе с москвичами отметить Великую Победу, свою долю в которую также внесли немецкие коммунисты, все антифашисты. Все еще отказывали мои ноги. Кроме того, у меня не имелось документов, и я мог оказаться в затруднительном положении.

Таким образом, мне пришлось удовлетвориться чтением газет за последние дни. Великолепным фейерверком в честь Великой Победы я любовался из окна моей московской квартиры. Расцвечивая небо Москвы, этот фейерверк возвещал о великом историческом событии, которое изменило весь мир.

Глядя на все это, я вспоминал о 22 июня 1941 года, о том дне, на рассвете которого фашистские армии вторглись в Советский Союз, о дне, когда меня также ранним утром сообщением о начале войны разбудили в моей квартире на Фрунзенской набережной у Москвы-реки и когда я отправился в посольство фашистской Германии. Тот день от сегодняшнего отделяли всего четыре года. Но сколько жертв принесла эта война! Я подумал, что, быть может, я единственный немец, переживший день нападения в Москве и проведший эти четыре года главным образом на территории и в логове фашистского зверя, но которому все же довелось вместе с москвичами отпраздновать в Москве День Победы... Но где теперь Шарлотта, дети и моя мать?

Следующая цель — Берлин

Первые две недели моего свободного пребывания в Москве прошли под знаком Победы и встречи с этим городом. Из Центра мне порекомендовали прежде всего хорошенько отдохнуть. Я получил очки и снова хорошо видел, что творилось вокруг. Левая нога зажила, все остальное также было в порядке. Я обошел все знакомые мне улицы города. Повсюду еще виднелись следы войны, в магазинах были заметны трудности со снабжением, с которыми Советскому Союзу пришлось бороться все годы войны.

Попытки разыскать старых друзей вначале оказались безрезультатными. Как сообщил опекавший меня советский товарищ, Гернштадт находился уже в Берлине или на пути туда. Павел Иванович Петров, сказали мне, все еще на Дальнем Востоке, но скоро должен вернуться в Москву. Прогуливаясь по Москве, я прошел мимо дома, где когда-то жил, и мимо фашистского посольства. По просьбе товарищей из Центра я кратко доложил о своей деятельности в течение прошедших четырех лет.

Почувствовав себя полностью работоспособным, я примерно через три недели стал просить, чтобы мне была предоставлена возможность принять участие в восстановлении моей разрушенной фашистским германским империализмом родины и в антифашистско-демократических преобразованиях там. Я хотел вернуться в Берлин. К тому же я все еще ничего не знал о судьбе своей семьи. У меня было такое чувство, что я бездельничаю в Москве, в то время как, несомненно, нужен в Берлине. Я считал, что моя деятельность в качестве советского разведчика завершена, и стремился как можно скорее включиться в борьбу за демократическое, а затем — социалистическое преобразование Германии. Советские товарищи с пониманием отнеслись к этим пожеланиям и к моей просьбе освободить меня теперь, после победы над германским фашизмом, от деятельности разведчика.

Но мне говорили, что врачи пока недовольны состоянием моего здоровья. Обстановка в Германии и в сильно разрушенном Берлине очень сложная, еще не нормализовалось снабжение населения, здравоохранение только начинает налаживаться. Нельзя исключать нарушений снабжения и даже эпидемий. Мне советовали набраться терпения и повременить с отъездом — пусть в Германии все хоть немного наладится. Надо, чтобы улучшилось положение и на транспорте. Сейчас даже Центру трудно получить для меня место в одном из военных транспортных самолетов, на которые приходится значительная часть перевозок пассажиров между Москвой и Берлином. Время шло, нетерпение мое увеличивалось.

Где-то около 15 июня опекавший меня симпатичный молодой офицер, который приезжал за мной, чтобы перевезти меня на московскую квартиру, сообщил, что со мной хотели бы еще раз встретиться руководящие товарищи из Центра.

Ко мне на квартиру, где я чувствовал себя как в доме отдыха, приехали семь или восемь товарищей из Центра. Среди них был и мой старый друг Павел Иванович Петров, которому я очень обрадовался. В последний раз мы виделись, как уже говорилось, в довольно сложной обстановке в один из первых дней войны. Павла Ивановича вызвали с Дальнего Востока — он был теперь единственным человеком, поддерживавшим до войны со мной в Москве постоянный личный контакт и знавшим меня в лицо.

Это была сердечная, дружеская встреча, которая в то же время явилась и проводами. Меня тепло приветствовали как доброго друга, антифашиста и интернационалиста. По просьбе советских товарищей я много рассказывал. Стол был уставлен множеством напитков и вкусных блюд, и мне казалось, что все это — сон. Прощаясь со мной поздно вечером, товарищи сердечно благодарили меня за все, что я, рискуя жизнью, сделал для Советского Союза в эти трудные годы. Они пожелали мне всего хорошего, успехов в моей предстоящей работе по восстановлению и преобразованию моей родины.

На следующий день мне сообщили дату моего отлета в Берлин. Я улетал 20 июня 1945 года. Военный транспортный самолет, в просторном фюзеляже которого было установлено несколько деревянных скамеек для пассажиров, сделал лишь одну промежуточную посадку в Минске, откуда полетел прямо в Берлин. Там на военном аэродроме меня встретил советский офицер.

Это был товарищ Виктор, о котором я еще не раз скажу доброе слово. Он пригласил меня в свою машину — джип с открытым кузовом. Заднее сиденье автомобиля было покрыто ковром. За рулем сидел солдат, вид которого полностью совпадал с моим представлением о Чингисхане.

Когда мы ехали через Берлин — наш путь лежал в Бисдорф, — я повсюду видел группы людей, большинство которых составляли женщины. Они расчищали от руин важнейшие улицы города. На перекрестках стояли советские регулировщицы. Нам встречались колонны немецких военнопленных, советских и польских солдат.

В Бисдорфе джип остановился на улице Герстенвег у небольшого одноэтажного дома, который был предоставлен в мое распоряжение. Дом напротив, как я узнал, занимал товарищ Рудольф Гернштадт, а через несколько домов от меня жили товарищи Артур Пик, Карл Марон, Отто Винцер и другие старые коммунисты, которые уже трудились, убирая с пути развалины, оставленные немецкому народу фашистским германским империализмом, и закладывая фундамент новой Германии.

Наконец-то я снова был в Берлине!