Перед нападением

Через несколько недель после визита в Берлин советской правительственной делегации во главе с Молотовым почти каждый приезжавший из Германии в Москву человек привозил новые, вызывавшие все большую тревогу известия. С января 1941 года в посольстве фашистской Германии в Москве уже не обсуждался вопрос, нападет ли Германия на Советский Союз. Главным предметом обсуждения стал вопрос о сроках этого нападения.

Многие находившиеся в Москве дипломаты нацистской Германии имели близких родственников или друзей, занимавших влиятельные посты в армии, военно-воздушном и военно-морском флоте, а также работавших в различных министерствах. Такими же связями располагали руководящие представители крупных немецких фирм, приезжавшие в Москву по делам. Несмотря на самую строгую секретность, в этих кругах быстро разнеслась молва о данном Гитлером в декабре 1940 года указании приступить к конкретной и чрезвычайно широкой по своим масштабам подготовке к нападению. При этом порой нелегко было отделить реальные факты от фантастических слухов. К тому же, как мы хорошо знаем после Нюрнбергского судебного процесса, германское правительство вело широкую и систематическую работу по распространению слухов и дезинформации.

Я, разумеется, тщательно накапливал поступавшие из Берлина сведения, мнения, комментарии, а также и слухи, которые могли представлять интерес для Павла Ивановича. Эта информация имела пробелы, иногда была недостаточно конкретной, нередко касалась, по сути, лишь отдельных деталей из самых различных областей деятельности органов управления, внешней политики, экономики, вооружения и подготовки к нападению. Многие из этих сведений подтвердила история. Иногда информация была противоречивой. И когда я отбрасывал явные выдумки или очевидные попытки ввести в заблуждение, все остававшиеся сведения говорили об одном и том же: нападение на Советский Союз становилось все ближе. То, что нападение на Советский Союз, учитывая тогдашний уровень военной техники, произойдет не раньше, чем стает снег и просохнет почва, и специалисты и дилетанты считали азбучной истиной. Я также считал вполне возможным называвшийся мне в доверительных беседах срок — середину мая 1941 года. И как я узнал после Нюрнбергского судебного процесса, Гитлер действительно в своих первых конкретных указаниях о подготовке к нападению на Советский Союз установил, что полная боевая готовность должна быть обеспечена к середине мая 1941 года.

Однажды генерал Кёстринг спросил мое мнение относительно того, как следовало бы относиться немецкой администрации к колхозам в оккупированных вермахтом областях Советского Союза. Я сказал, что подумаю над этим интересным вопросом. Но откуда я должен знать, чего мы хотим от колхозов в оккупированных нами областях Советского Союза? Интересы обеспечения производства продовольствия потребуют сохранения колхозов, заметил я. А впрочем, мне совсем не нравится делить шкуру неубитого медведя. Почему генералу приходится раздумывать над такими вопросами? «Я полностью разделяю Ваше мнение, — ответил он. — Но мое начальство в Берлине хотело бы знать это и многое другое. Я противник коллективизации сельского хозяйства. Но если мы распустим колхозы и вновь превратим колхозников в единоличников, то наступит хаос».

Из этой и других бесед с Кёстрингом и Хильгером вытекало, что военное нападение фашистской Германии на Советский Союз с целью захвата и присоединения его обширных территорий последует в ближайшие недели или месяцы. Оба они, несмотря на свою классовую принадлежность и предубежденность в отношении коммунизма и Советского Союза, довольно реалистически, как квалифицированные страноведы, оценивали обороноспособность этого огромного государства и соотношение сил Советского Союза и фашистской Германии. И поэтому они были против такой войны, хотя все же активно участвовали в ее подготовке.

Откровения господина Шелленберга

Как-то один из сотрудников посольства в разговоре со мной заметил, что господин Шелленберг, который некоторое время тому назад нагрянул в Москву в качестве представителя химической промышленности Германии, является очень странным человеком. Ему, сотруднику посольства, выпала неблагодарная задача показать этому господину Шелленбергу достопримечательности Москвы. А по вечерам этот господин, накачавшись водки, безответственно несет какую-то околесицу. Если он вообще проявляет интерес к советской химической промышленности, то этот интерес весьма поверхностный. Хотя, правда, в ближайшие дни он намерен побывать на химическом заводе где-то на нижней Волге или на юге Урала.

Я уже кое-что слышал об этом мнимом представителе германской химической промышленности Шелленберге и его пребывании в Москве, но еще не познакомился с ним лично. Навострив уши, я спросил, что же рассказывает этот господин за графином водки. И узнал, что, придя в результате изрядных возлияний в соответствующее настроение, Шелленберг распускал язык и под строгим секретом рассказывал своим немецким собутыльникам о том, что дни Советского Союза уже сочтены и война между Германией и Россией неизбежна. Эта война начнется скоро. А Советский Союз — это «колосс на глиняных ногах». Одного сильного удара германского вермахта будет достаточно, чтобы «господство большевиков» рухнуло. Надо-де только сбросить с самолетов на русские деревни достаточно пулеметов, винтовок и боеприпасов, и в мгновение ока всю страну охватит пожар. Русские крестьяне сами рассчитаются с «еврейско-большевистскими заправилами».

Я не был склонен расценивать подобные высказывания господина Шелленберга лишь как глупую обывательскую болтовню тупого фашистского «стратега». Может быть, мне следует рассказать обо всем этом моему другу Петрову? Так я и поступил. Этот Шелленберг приехал в Москву явно не для того, чтобы вести переговоры о поставках оборудования для химических заводов.

Чтобы получше во всем разобраться, я рассказал Хильгеру о речах упомянутого мнимого представителя химической промышленности Германии в ресторанах гостиниц «Националь» и «Метрополь». И спросил Хильгера, что за птица на самом деле этот странный человек. Как мне показалось, Хильгер был обеспокоен поведением Шелленберга в Москве. Но мне он дал пока уклончивый ответ. Через несколько дней он позвонил мне по внутреннему телефону посольства и попросил немедленно зайти к нему в кабинет. У него как раз находится господин Шелленберг из Берлина, сказал мне Хильгер, и он намерен рассказать нам весьма важные вещи.

Через несколько минут я был в кабинете Хильгера, который познакомил меня с гостем. Встреча происходила в предобеденный час, и Шелленберг был трезв. Он весьма подробно и явно гордясь своей осведомленностью о делах государственной важности рассказал нам о ходе подготовки к агрессивной войне против Советского Союза. В том, что война начнется скоро, он был абсолютно убежден. Это будет, уверял он, одна из разновидностей блицкрига. Победа, так сказать, у Гитлера в кармане.

Хильгер сделал осторожное скептическое замечание. Чтобы оживить разговор, я выразил убеждение в том, что при подготовке войны, конечно, учитывалось, что зима в России обычно значительно холоднее, чем в Центральной Европе. Эти замечания лишь подзадорили Шелленберга, и он стал с еще большим воодушевлением рассказывать о подготовке к войне. Ее масштабы настолько велики, хвастался он, что их просто невозможно себе представить. Все до мелочей предусмотрено и учтено. Поскольку в Советском Союзе, как известно, разглагольствовал Шелленберг, почти не имеется телефонной связи на большие расстояния, то неподалеку от мест сосредоточения войск для атаки сложены штабеля телефонных мачт, и сразу же победоносно наступающими войсками будет сооружаться телефонная сеть, связывающая захваченные районы России с тылами Германии. А что касается зимы, то немецкие солдаты будут зимовать в Москве, Киеве и Ленинграде, а может быть, и в городах и деревнях Урала. К началу зимы война уже будет давно закончена.

И поскольку мы с Хильгером все еще делали скептические мины, господин Шелленберг сообщил нам, разумеется под строжайшим секретом, что названные и многие другие детали чрезвычайно доверительного характера он знает по службе. Он может также сказать нам, как будет протекать война, которая не только обеспечит Германии на все времена достаточное «жизненное пространство», но и наше мировое господство. Никогда не забуду, как Шелленберг подошел к занимавшей всю стену кабинета Хильгера огромной карте Советского Союза, схватил лежавший на письменном столе карандаш и показал на карте исходные позиции немецких армий и главные направления намечавшихся ударов. Эти удары, говорил он, последуют по всему фронту от Балтийского моря на севере до Черного моря на юге с таким превосходством сил и напором, что любое сопротивление будет сломлено. Через три недели после нападения в руках Германии окажутся Москва и Ленинград и, разумеется, вся Украина вместе с Киевом. Самое позднее через шесть недель после начала войны победоносные германские армии полностью разобьют Красную Армию и выйдут на линию «А». На мой вопрос, что следует понимать под линией «А», Шелленберг разъяснил, что речь идет о линии Архангельск — Астрахань, расположенной значительно восточнее линии Москва — Ленинград. Победоносные германские армии остановятся, лишь достигнув Урала, который будет в немецких руках самое позднее через три месяца после начала вторжения.

Когда, бойко отсалютовав нам приветствием «Хайль Гитлер», господин Шелленберг удалился, не преминув еще раз сослаться на абсолютно доверительный характер сообщенных нам сведений, я спросил Хильгера, что он обо всем этом думает и зачем пригласил меня участвовать в разговоре. Ведь это просто сумасшедший, заметил я. Во всяком случае, мне кажется, что он — общественно опасная личность. К сожалению, ответил Хильгер, этот человек явно представляет угрозу безопасности, но он не сошел с ума. Он — весьма высокопоставленный и влиятельный деятель НСДАП, который благодаря своему положению действительно может иметь доступ к самым секретным планам, если такие планы существуют. Но все услышанное представляется ему дурным сном. Зачем он пригласил меня участвовать в этом разговоре? Ему, Хильгеру, не хотелось беседовать с этим человеком без свидетеля. И лучше всего было бы, если бы я забыл все, что слышал.

Все значение рассказанного Шелленбергом я понял лишь позднее, когда стало ясно, что суть сообщенных им сведений является частью главных стратегических соображений авантюристического и преступного плана «Барбаросса» — плана нападения на Советский Союз, уничтожения первого социалистического государства и захвата территории Советского Союза вплоть до Урала. Эти соображения содержали также детали почти завершенной и осуществлявшейся полным ходом подготовки агрессии. Тогда я еще не знал, что упомянутый господин Шелленберг был тем самым военным преступником Вальтером Шелленбергом, который несколько позднее стал заместителем руководителя, а затем руководителем разведывательной службы за рубежом в главном управлении имперской безопасности.

Шелленберг являлся доверенным лицом Гиммлера и принимал активное участие в большинстве самых крупных преступлений фашистского рейха. В качестве руководителя VI отдела главного управления имперской безопасности он был центральной фигурой разведывательной службы фашистской Германии. Он участвовал в подготовке и осуществлении всех военных нападений гитлеровской Германии на ее соседей. Он занимался в своей области подготовкой оккупации других государств, к чему, в частности, относились немедленный арест и «устранение» деятелей, которые были известны как противники германского империализма. Чаще всего их немедленно ликвидировали, то есть убивали. Шелленберг оставил заметный кровавый след в террористических акциях Гитлера и его палачей против всех противников фашистского строя, начиная от борцов сопротивления так называемой «Красной капеллы» и до членов оппозиционного кружка Крейсау и других немецких патриотов.

В число его специальных приемов входило предусмотрительное, еще до нападения на соседнюю страну, «выявление» учреждений и других мест нахождения сейфов и несгораемых шкафов, в которых хранились представлявшие для фашистов интерес секретные документы и другие закрытые материалы и личные дела. Одновременно устанавливались и работавшие с этими документами лица, составлялись их списки. А как только чужие столицы оказывались в руках фашистов, люди Шелленберга проникали в заранее «выявленные» здания и другие места, с тем чтобы прибрать к рукам все, что там находилось.

Одним из конкурентов Шелленберга в области шпионажа был шеф фашистской военной разведки пресловутый адмирал Канарис. После того как Гиммлер убрал Канариса, подчинив себе также и военную разведку, Шелленберг стал единовластным хозяином в этой области.

Сегодня у меня нет сомнений в том — тогда я мог лишь догадываться об этом, — что Вальтер Шелленберг прибыл в Москву накануне нападения на Советский Союз под малоубедительной личиной представителя химической промышленности Германии специально с целью сбора дополнительной информации и, так сказать, получения личного представления на намеченном месте преступления об обстановке, включая состояние коммуникаций, связывавших Москву с Уралом и Сибирью.

Это мое убеждение еще более окрепло, когда, изучая источники о роли Шелленберга в фашистской Германии, я натолкнулся в работе Юлиуса Мадера «Гитлеровские генералы шпионажа дают показания» на следующий абзац: «Из мемуаров высокопоставленного собеседника адмирала Канариса, одного из начальников гиммлеровской секретной службы — Вальтера Шелленберга стало известно, что результаты шпионской деятельности гитлеровской Германии были весьма поверхностны, имели много пробелов, да к тому же являлись противоречивыми. «Во время совместных верховых прогулок по утрам, — писал об этом времени Шелленберг, — мы с Канарисом невольно вновь и вновь заговаривали о предстоящей войне с Россией... Обмениваясь информацией, спорили прежде всего насчет производственной и транспортной мощи России. На основании соответствующих материалов я считал, что количество производимых русской тяжелой промышленностью танков гораздо больше предполагаемого Канарисом; русские выступят и с поразительными конструкторскими новинками. [...] Канарис же, ссылаясь на то, что располагает на сей счет верными данными, утверждал, будто индустриальный центр вокруг Москвы связан с богатыми сырьевыми месторождениями на Урале всего лишь одной линией железной дороги. На основании агентурных донесений я придерживался противоположного мнения»{9}.

Ввиду подобных неясностей Шелленберг, естественно, должен был сам поехать в Москву, чтобы разобраться. Возможно, он хотел также присмотреть подходящее здание для своей будущей резиденции в Москве. Ведь он намеревался через несколько недель, в крайнем случае — месяцев разместиться в Москве, которая, как он считал, обязательно будет захвачена фашистской Германией.

Между прочим, на последнем этапе второй мировой войны Шелленберг втерся в доверие британской и американской разведок и их правительств. После войны и после выдачи секретов разведывательной службы фашистской Германии Соединенным Штатам он предстал перед американским военным трибуналом в Нюрнберге. Вынесенный этим трибуналом приговор — шесть лет тюремного заключения — ввиду множества тяжких преступлений, которые он совершил или в которых был замешан, следует считать пустяковым наказанием.

Наконец-то собственная квартира

В феврале 1941 года меня ждал приятный сюрприз. Эту новость сообщил мне по телефону «канцлер» Ламла. Он сказал, что получил от компетентных органов соответствующее уведомление и я могу занять трехкомнатную квартиру в новом доме на Фрунзенской набережной. Без настойчивой и активной поддержки со стороны советника посольства Хильгера решить этот вопрос наверняка было бы невозможно. И я не знаю, не помог ли здесь еще кто-нибудь.

Из квартиры, которая находилась на пятом или на шестом этаже, открывался чудесный вид на Москву-реку и на расположенный на противоположном берегу реки парк культуры и отдыха, а также на Воробьевы горы, откуда мрачный Наполеон осенью 1812 года рассматривал охваченную пожаром Москву.

Ура! Теперь у меня есть собственная квартира. Чтобы получить ее, пришлось использовать все рычаги, поскольку длительное пребывание в гостинице «Националь», где я жил с октября 1939 года, становилось для меня довольно опасным. Меня уже не раз видели или вступали со мной в разговор члены каких-то делегаций из фашистской Германии и более или менее подозрительные промышленники или «дельцы» из Берлина, Мюнхена и других городов, когда я поздним вечером выходил из гостиницы, направляясь на встречу с моим московским другом Павлом Ивановичем. Когда стояла хорошая погода, мне нетрудно было убедить земляков в естественном желании прогуляться перед сном. А при плохой погоде мне каждый раз приходилось придумывать убедительное объяснение причины поздней вечерней прогулки. Поскольку встречи чаще всего происходили в непосредственной близости от станции метро, где товарищ Петров ожидал меня в черном лимузине, я мог оказаться в весьма трудном положении, если бы какому-нибудь агенту гестапо пришло в голову следить за мной во время этих вечерних прогулок. В собственной же квартире в новом доме, где я, насколько мне удалось установить, являлся единственным иностранцем, я чувствовал себя в большей безопасности.

С другой стороны, весной 1941 года у меня не было никаких сомнений в том, что Гитлер вел дело к войне с Советским Союзом. Я располагал сведениями о подготовке к военному нападению, которая по своим масштабам превосходила все военные приготовления, осуществляемые фашистской Германией в ходе бушевавшей уже войны. Обставлять в таких условиях квартиру в Москве, выписывать сюда хранившуюся на складе в Берлине мебель и ящики с домашними вещами — все это представлялось мне авантюрой. Не было ли в подобной обстановке более разумным остаться в гостинице, не взваливая на себя груз обустройства собственной квартиры? Я даже не мог себе представить, что произойдет со мной, когда уже второй раз в моей жизни разразится война. Начало этой второй войны мне предстояло на сей раз пережить во «вражеской» столице, которая на самом деле являлась для меня чем-то гораздо большим, чем просто дружественный город. Ведь это — столица первого в мире социалистического государства, ради защиты которого я был готов отдать все свои способности и даже жизнь. Освободить Германию и весь мир от фашистской чумы можно было, только отстояв страну Великой Октябрьской социалистической революции. Она должна была набраться сил, необходимых для разгрома гитлеровской Германии, этого фашистского чудовища, которое уже подчинило себе значительную часть Европы. Разгром гитлеровского фашизма принес бы свободу немецкому народу, немецкому рабочему классу. Его авангард — Коммунистическая партия Германии, моя партия вела героическую борьбу, в ходе которой десятки тысяч лучших ее членов отдали свои жизни и десятки тысяч томились в тюрьмах и концлагерях фашистской Германии, где терпели нечеловеческие страдания и муки.

Советоваться о моих банальных личных делах с московскими друзьями из Красной Армии, которые, конечно, знали, почему я так стремился выбраться из гостиницы, мне показалось неуместным. К тому же у меня сложилось впечатление: считая военную конфронтацию с фашистской Германией неизбежной, они думали, что дело до этого дойдет лишь года через два-три. На все мои попытки убедить их в том, что вторжения фашистских армий следует ожидать значительно раньше, возможно всего лишь через несколько месяцев, они отвечали недоверчивой улыбкой и приводили свои аргументы. Таким образом, свои жилищные проблемы я должен был решать сам.

Взвесив все «за» и «против» и посоветовавшись с Шарлоттой, которой, конечно, не терпелось вместе с нашим маленьким сыном поскорее перебраться в Москву, я все же решил со всей серьезностью и энергией улаживать свои жилищные дела так, будто я ничего и не подозреваю об изменении общей политической обстановки и день ото дня возраставшей угрозе войны. Я принял все меры к ускорению отправки в Москву моей хранившейся в Берлине мебели и ящиков с домашними вещами, вывезенными из Варшавы. Оплату пересылки вещей должно было произвести германское министерство иностранных дел. К организации переселения моей семьи я подключил также посольство в Москве, чем подчеркнул важность и срочность пересылки мебели и вещей.

Наконец в начале мая 1941 года в Москву прибыл большой ящик с моими вещами, которые были доставлены в новую квартиру. А к этому времени большинство сотрудников посольства ввиду все более явно приближавшейся войны уже отправили в Германию свои семьи и наиболее ценные домашние вещи.

Массовое бегство с объемистым «курьерским багажом»

Работая в Москве, большинство дипломатов довольно дешево приобретали ценные произведения искусства, ковры, украшения из золота, драгоценные камни, иконы. Это все были вещи, вывоз которых из Советского Союза был запрещен и которые поэтому стремились вывозить под видом дипломатического багажа или курьерской почтой. «Канцлер» Ламла, в обязанности которого входило обеспечение технической стороны отправки на родину жен дипломатов, просто стонал от огромного числа документов на багаж этих «беженцев из Москвы». Он должен был готовить для них эти документы как для дипкурьеров или «особых» курьеров. Он жаловался мне на то, что содержимое множества запломбированных мешков, в которых якобы находилась служебная, дипломатическая почта, на самом деле составляли различные ценные вещи. Так, освобожденные от таможенного досмотра, эти вещи, следовавшие с женами дипломатов или с другими «особыми» курьерами, переправлялись в Германию.

Советские службы, конечно, знали об этой массовой эвакуации, о которой и я не раз со многими подробностями рассказывал моему советскому другу.

Генерал Кёстринг, который после нескольких месяцев отсутствия вновь появился в Москве за несколько недель до военного нападения, в донесении своему командованию в Берлине характеризовал эту обстановку следующим образом: «Однако с двумя явлениями в посольстве я не могу примириться и уже высказал на сей счет свое мнение со всей определенностью. Это те же самые явления, свидетелем которых я был в Чехословакии и о которых мне пришлось прямо сказать послу как о недостойных. Поскольку эти явления уже произошли и неизбежно будут иметь последствия, питая различные слухи, мне приходится воздержаться от принятия каких-либо служебных мер. Они вызвали бы в высших инстанциях разговоры и пересуды, которые я считаю в настоящее время вредными. Одно из этих явлений я назвал бы вывозом ценностей. Насколько мне известно, в Германию в течение последних недель вывезено огромное количество чемоданов с ювелирными изделиями, серебром, ценными вещами, например мехами, коврами и другим барахлом. Это — факт. Что же можно сделать теперь, когда все это уже случилось? Ведь в этом участвовали как подчиненные, так и руководители. Последствия таковы, что, поскольку эту переправку ценностей можно утаить разве что от посыльных, но не от русских наблюдателей, она дает пищу самым диким слухам. Как недостойно все это!.. Другие последствия мне представляются еще более серьезными. Как и в Чехословакии, все, что я еще раз называю барахлом, через границу могут переправить лишь те, у кого есть дипломатический паспорт, то есть высокопоставленные чиновники. И еще: почти все жены дипломатов из нашего посольства уже удрали. Кое-кому из них, возможно, действительно нужно выехать, но большинству, конечно, нет. Можно представить себе, что думают жены других служащих и машинистки посольства, когда они видят, как их подруги с дипломатическими паспортами удирают... И хотя мое мнение нередко считают грубым, я, несомненно, прав: «Бабам на войне делать нечего». Нужно ли, чтобы все прибывающие для усиления посольства сотрудники везли с собой семьи? Они приезжают сюда, наедаются до отвала маслом и икрой, увешивают себя мехами и ожерельями, купленными за дешевые рубли, а потом отваливают или по меньшей мере стремятся спасти свое добро в ущерб великому делу, во вред нашим единству и сплоченности... Я испытываю грешное желание, чтобы бомбы англичан попали в те дома, где хранится это вывезенное недостойным путем в Германию добро».

Замечу, что с текстом этого донесения Кёстринга я впервые познакомился в одной из послевоенных публикаций.

К этому написанному в форме личного письма донесению, адресованному начальнику Кёстринга в Берлине генералу Матцки, было приложено примечание полковника генерального штаба Кребса, замещавшего Кёстринга на посту военного атташе в Москве примерно с середины марта до начала мая 1941 года. Кёстринг якобы был тогда болен. В действительности же Кребс, который играл немаловажную роль в конкретной подготовке военного нападения на Советский Союз, явно хотел лично ознакомиться на месте с состоянием обороноспособности Советского Союза. Генерала Кёстринга в Берлине упрекали в том, что он, как и посол фон дер Шуленбург и советник Хильгер, переоценивал обороноспособность Советского Союза и был склонен «принимать советскую пропаганду за чистую монету».

1 Мая 1941 года в Москве

Для Кребса, в соответствии с его заданием, было важно посмотреть военный парад 1 Мая 1941 года на Красной площади Москвы, поскольку ожидалось, что, учитывая столь напряженную обстановку, Советский Союз покажет там кое-что из своей новейшей военной техники. Ведь промышленникам нацистской Германии, которые приезжали в Советский Союз в сопровождении опытных разведчиков, показывали современные заводы. Это производило на членов немецких делегаций большое впечатление. Но сутью выводов, которые делали из отчетов своих людей алчные германские империалисты, было не «Остерегайтесь пожара! Если мы нападем на Советский Союз, то будем иметь дело с чрезвычайно серьезным противником!», а «Все это должно принадлежать нам! Мы должны немедленно выступить, иначе риск нападения станет слишком велик».

После первомайского парада полковник Кребс был на приеме, устроенном послом в связи с его предстоявшим возвращением в Берлин. На этом приеме я воспользовался предоставившейся возможностью и в присутствии некоторых руководящих сотрудников посольства спросил Кребса, как он оценивает парад. Он был чрезвычайно раздражен. Теперь, когда мне известны некоторые взаимосвязи, я хорошо понимаю причины этого раздражения. Парад 1 Мая 1941 года на Красной площади Москвы не согласовывался с официальными оценками военной силы Советского Союза, которые давали фашисты при самом деятельном участии Кребса Германский империализм серьезно недооценивал военную мощь Советского Союза. Того, что было показано 1 Мая на Красной площади, согласно оценкам фашистов, просто не могло быть. Поэтому в ответ на заданный мной вопрос Кребс заорал: «Все вы здесь слишком верите советской пропаганде! Считая нас, немцев, дураками, Кремль хочет заставить поверить, что участвовавшая в параде дивизия действительно оснащена оружием, которое сегодня провезли по Красной площади. Если речь идет о трех показанных на параде длинноствольных орудиях, то они изготовлены на пльзеньском заводе «Шкода». И мы точно знаем, что во всем Советском Союзе имеются всего лишь три таких орудия. Это значит, что современная техника, которую мы видели на параде, собрана со всего Советского Союза, чтобы произвести впечатление на иностранцев, которых здесь считают дураками».

Кребс — полковник генерального штаба, чье активное участие в подготовке нападения на Советский Союз не вызывает сомнений, был затем произведен Гитлером в генералы. Это тот самый последний начальник генерального штаба фашистской армии, который, как и сам Гитлер и как затем Геббельс, покончил с собой в бункере имперской канцелярии.

Кребс, как и Кёстринг, разумеется, знал о том, что военное нападение на Советский Союз произойдет в ближайшее время. Все детали готовившейся преступной агрессии считались в военных канцеляриях Берлина «делом государственной важности», что в фашистской Германии являлось высшей ступенью секретности. И тем большим было смущение упомянутых офицеров, когда они в Москве вновь и вновь убеждались, что о множестве строго секретных деталей планов агрессии хорошо осведомлены не только посол, его заместитель фон Типпельскирх и советник Хильгер. Все это было известно также многим другим дипломатическим сотрудникам и служащим посольства, находившимся в родстве или имевшим иные личные связи с работниками высоких и высших военных штабов. К тому же в ответ на соответствующие конфиденциальные запросы авторитетный чиновник министерства иностранных дел в Берлине дал «зеленый свет» «незаметной» эвакуации из Советского Союза членов семей дипломатов и отъезду других немцев, пребывание которых там в складывавшейся обстановке не представлялось необходимым. Это настолько встревожило полковника генерального штаба Кребса, исполнявшего, как уже говорилось, в то время обязанности военного атташе в Москве, что в своем примечании от 24 апреля 1941 года к уже упоминавшемуся донесению Кёстринга он сообщал о «разнузданном распространении среди немцев и в более широких кругах слухов, что в условиях усиливающейся напряженности чревато особенно опасными последствиями. И поскольку каждый шаг или упущение со стороны немецких инстанций тщательно наблюдаются и фиксируются, необходимо потребовать от всех служащих посольства строжайшего соблюдения дисциплины и сдержанности. Тот, кто преднамеренно или по недомыслию распространяет разные слухи о войне, несомненно, является изменником родины при отягчающих обстоятельствах. По моему мнению, всем немцам, мужчинам и женщинам, надо постоянно разъяснять следующее:

1. Ко всяким слухам следует относиться спокойно и хладнокровно, и не только внешне, но и с внутренним убеждением. Проявлять полнейшее доверие к ожидаемым решениям фюрера. Ввиду жертв, которые несет армия и родина, все даже самые тяжелые возможные лишения и трудности не имеют никакого значения.

2. Нужно давать отпор всем слухам, квалифицируя их как паникерство и как сознательную враждебную деятельность.

3. Следует незамедлительно выявлять каждого распространителя слухов независимо от его положения.

4. Запретить привлекающие к себе внимание выезды на родину, особенно с часто наблюдающейся в последнее время отправкой крупного багажа.

5. Следует проявлять сдержанность также в отношении представителей дружественных государств при обсуждении всех вопросов будущего. Информирование этих государств — дело исключительно берлинских инстанций.

6. Все должны проявлять осторожность в беседах. Лучше всего избегать обсуждения таких вопросов, включая и немецких собеседников.

7. Слухи легче всего опровергаются равнодушным к ним отношением и убежденностью, которые содействуют укреплению позиции и тем самым осуществлению намерений Германии.

8. Каждый мужчина целиком и полностью отвечает за свою жену».

В отсутствие посла фон дер Шуленбурга полковник Кребс пытался побудить поверенного в делах фон Типпельскирха ознакомить с этими соображениями, содержащими прямую угрозу расправы и возложения ответственности на всех членов семьи, сотрудников посольства. Типпельскирх отказался сделать это, сославшись на то, что тем самым можно лишь усилить тревогу среди людей. Кёстрингу, который в середине мая 1941 года вернулся в Москву, также не удалось добиться ознакомления сотрудников посольства с содержанием этой бумаги. И чтобы снять с себя ответственность за «слухи», возложив ее на сотрудников посольства, он направил эту бумагу своему начальству в Берлин.

Перед отъездом после майского парада в Москве полковника Кребса в Берлин, где он снова активно включился в лихорадочную подготовку к агрессии, советник Хильгер имел с ним доверительную беседу. Хильгер, знавший Кребса еще по его работе в прошлом на посту помощника военного атташе в Москве, рассказывает об этой беседе в своей книге «Мы и Кремль» следующее: «Когда он (Кребс. — Авт.) зашел ко мне в кабинет, я задал ему вопрос о распространявшихся слухах о предстоявшей войне. Я сказал: если в этом есть хоть доля правды, то его долгом является убедить Гитлера в том, что война Германии против Советского Союза означала бы ее конец. Я напомнил Кребсу, что Россия за всю свою долгую историю «нередко терпела поражения, но никогда не оказывалась побежденной». Я упомянул о силе Красной Армии, о способности русского народа переносить невзгоды и лишения, указал на огромные просторы этой страны и ее неиссякаемые резервы. «Все это мне известно, — ответил Кребс, — но, к сожалению, я не могу убедить в этом Гитлера. После того как мы, офицеры германского генерального штаба, отговаривали его от похода против Франции и пытались доказать неприступность «линии Мажино», он нас больше не слушает. И если мы хотим уберечь свои головы, то должны держать язык за зубами». 30 апреля 1945 г. Кребс, последний начальник генерального штаба Гитлера, погиб в его бункере». Так писал Хильгер.

Что касается «гибели», то это верно, хотя все случилось лишь 1 мая 1945 года. Но мне представляется полезным и поучительным остановиться на этом несколько подробнее, тем более что бесславный конец последнего начальника генерального штаба Гитлера, с которым я встретился в Москве, когда он еще был полковником, не лишен известной внутренней логики.

1 мая 1941 года он, стало быть, находился в Москве в качестве представителя германского милитаризма и фашизма, сознавая, что является участником подготовки огромной, небывалой еще в мировой истории агрессивной войны. Со свойственным ему и его хозяевам тупым высокомерием он судил о последнем перед великой войной советском майском параде, с пренебрежением отзывался о мощи Красной Армии и ее способности защитить свою страну. На увещевания старого знакомого, Хильгера, призывавшего выступить в Берлине против этой безумной войны, поскольку она «означала бы конец Германии», он возразил, что должен держать язык за зубами, если хочет «уберечь свою голову». Но он не потерял бы голову, если бы был исполненным чувства долга военным специалистом и убедительно изложил бы свои сомнения. Он рисковал бы не головой, а лишь некоторым отстранением от дел, и в этом случае он, конечно, не стал бы начальником генерального штаба наголову разбитых Красной Армией германских полчищ. Но для него, как и для многих подобных ему людей, милостивое отношение Гитлера и собственная военная карьера оказались важнее, чем судьба Германии и немецкого народа. И когда 1 мая 1945 года в превратившемся в развалины Берлине круг замкнулся, он действительно потерял свою голову, а также и честь.

Как заявил Маршал Советского Союза В. И. Чуйков, выступая 21 июня 1961 года на собрании представителей общественности Москвы в связи с двадцатилетием со дня начала Великой Отечественной войны 1941–1945 годов, в тот знаменательный день 1 мая 1945 года произошло следующее: «В 3 часа утра 1 мая на командный пункт 8-й гвардейской армии прибыл начальник генерального штаба германской армии генерал Кребс. Он сообщил, что 30 апреля Гитлер покончил жизнь самоубийством, и вручил письмо с просьбой к Советскому Верховному командованию временно прекратить военные действия в Берлине, с тем чтобы создать базу для мирных переговоров между Германией и Советским Союзом.

Следуя инструкциям, данным Советским правительством, мы категорически заявили, что военные действия будут прекращены только тогда, если будет полная и безоговорочная капитуляция. Не добившись нашего согласия о перемирии, Кребс вернулся на доклад к Геббельсу.

Ночью 1 мая стало известно, что и Геббельс и Кребс покончили самоубийством, а затем, как говорили, погиб и Борман. Так закончили свою жизнь заправилы фашизма»{10}.

Некоторые другие сведения об этой акции Кребса — Геббельса приводятся в книге Д. Е. Мельникова «Заговор 20 июля 1944 года в Германии» и почерпнуты им из документации «Из истории капитуляции вооруженных сил фашистской Германии». Согласно этой документации, Кребс, прибыв в ставку В. И. Чуйкова, предъявил ему три документа: полномочие на имя начальника генерального штаба сухопутных войск генерала пехоты Кребса на право ведения переговоров с Советским Верховным командованием; обращение Геббельса и Бормана к правительству СССР; список нового «имперского правительства» и верховного командования вооруженных сил Германии согласно «завещанию Гитлера». Все документы были датированы 30 апреля 1945 года.

Последняя политическая акция и в то же время последнее политическое мошенничество упряжки Геббельс — Борман — Кребс, остававшейся еще в Берлине от кровавой нацистской верхушки, состояли, таким образом, в том, чтобы после разгрома фашистской тирании, за что отдали свои жизни миллионы и миллионы людей, хотя бы посадить в седло фашистское и милитаристское послевоенное правительство, подобное уже созданному на западе Германии фашистскому «правительству» Деница; в результате настойчивости Советского Союза и с этой нацистской нечистью вскоре было покончено.

Так последний слуга Гитлера и Геббельса генерал пехоты Кребс, якобы даже не являвшийся членом фашистской партии, вошел в историю Германии как олицетворение всех тех генералов фашистской Германии, которые предали свой народ и свою родину ради своей военной карьеры. Конечно, наблюдая последний мирный парад Красной Армии на Красной площади 1 мая 1941 года, Кребс и не подозревал, что его политическая и военная карьера будет иметь столь логичный конец.

Гнетущая атмосфера

Во второй половине мая и в июне 1941 года в германском посольстве в Москве царила гнетущая атмосфера. Большинство сотрудников знало, что вот-вот начнется война. Почти все представители германской экономики и торговли уехали. Были эвакуированы большая часть секретных документов и многие сотрудники посольства, а также семьи дипломатов. Работавших на важных стройках специалистов, среди которых были и специалисты по сборке оборудования на поставленном Германией крейсере, в первую очередь лучших из них, срочными телеграммами «временно» отозвали в Германию. Уехав, они больше так и не появились ни в Москве, ни в Ленинграде. Прекратились требования МИД и отраслевых министерств направлять им отчеты об осуществлении тех или иных деловых договоренностей в области германо-советских отношений. Запросы советских партнеров относительно договорных поставок из Германии, судя по всему, оставались в Берлине без ответа — ведь скоро начнется война. Руководящие сотрудники посольства бездельничали. Фашистское правительство в Берлине утратило интерес к своему послу в Москве и к его бумагам.

Сотрудники посольства слонялись по кабинетам, пытаясь как-то отвлечься от раздумий над причинами этого небывалого затишья. Строго ограниченный ранее обеденный перерыв длился теперь по нескольку часов и заполнялся бесконечной болтовней. Ожидание неизбежной катастрофы изматывало нервы.

В отличие от германского посольства жизнь в советской столице шла своим чередом. Не было никаких признаков какого-либо беспокойства среди населения, не говоря уже о страхе перед войной или тревоге в связи с военными приготовлениями.

В посольстве оживленная деятельность отмечалась лишь у «канцлера» Ламлы. В секретной части и в канцелярии осуществлялись разборка и упаковка остававшихся еще в Москве документов. Шла проверка счетов и наличных денег в кассе посольства.

Заявление ТАСС

За неделю до военного нападения советское телеграфное агентство (ТАСС) опубликовало сообщение, в котором высказывалось мнение о распространявшихся слухах о войне. Заявление опровергало слухи о якобы выдвигавшихся Германией претензиях территориального и экономического характера к Советскому Союзу. Далее в нем говорилось, что «по данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерениях Германии порвать пакт и предпринять нападение на Советский Союз лишены всякой почвы...»{11}

Это заявление, которым Сталин явно хотел заставить правительство нацистской Германии изложить свою позицию, было — с целью подчеркнуть его политическое значение — за день до опубликования, 13 июня, официально вручено послу фон дер Шуленбургу.

Указанное заявление, которое, как я считал, не могло не содействовать ослаблению бдительности народов Советского Союза, включая Красную Армию, подействовало на меня, как холодный душ. Ведь тем самым мне как бы говорилось о том, что мои сведения о буквально с каждым днем приближавшейся угрозе войны расценивались как беспочвенные, даже как ложные.

Я с нетерпением ожидал, как откликнется на это заявление правительство фашистской Германии.

Реакция Берлина подтвердила мои самые худшие опасения. Газеты и радио фашистской Германии не реагировали на заявление ТАСС, которое привлекло к себе внимание международной общественности. Шуленбург также не получил из Берлина никакого ответа для передачи Советскому правительству. Все это было еще одним признаком того, что военная катастрофа может разразиться в любой день.

Последние прибывшие из Берлина курьеры — кроме них, в Москву оттуда больше никто не приезжал — не привезли почти никакой служебной почты. На этот раз они, вопреки обыкновению, очень спешили вернуться в Берлин. Один из курьеров, всегда хорошо информированный бывший офицер, братья и друзья которого принадлежали к министерской и военной бюрократии и с которым, когда он приезжал в Москву, я обычно выезжал в город, прощался со мной так, будто расставался на всю жизнь. Я и действительно больше его никогда не видел. Расставаясь тогда, он шепнул мне: «Убежден, что война начнется в конце этой недели». А я, сказал он, должен держать ухо востро. На мой вопрос, не придется ли ему снова облачаться в военную форму, он ответил, что это, пожалуй, само собой разумеющееся дело, но такая перспектива его совсем не радует.

20 июня 1941 года — это была пятница — советник Хильгер, заметив, что следует быть готовым ко всему, порекомендовал мне ввиду напряженной обстановки собрать один-два чемодана — не больше, чем я могу унести сам. В тот же вечер у меня состоялась еще одна встреча с Павлом Ивановичем, которому я сообщил о приближавшемся начале войны и выразил свое твердое убеждение, что нападение произойдет в субботу, 21, или в воскресенье, 22 июня. И никакие контраргументы не смогли заставить меня отказаться от этого убеждения, которое я, к сожалению, и на сей раз не мог подтвердить какими-либо документами.

Вернувшись домой, я последовал совету Хильгера и упаковал два чемодана, а кроме того, уложил в вещевой мешок самую необходимую одежду для русской зимы.

Костер во дворе посольства

Когда я в субботний полдень 21 июня 1941 года подъехал к посольству, мне пришлось оставить машину на улице, ибо во дворе посольства шла какая-то суета. Вверх поднимался столб дыма — там, видимо, что-то жгли. На мой вопрос, что там горит, «канцлер» Ламла ответил «по секрету», что ночью он получил из Берлина указание уничтожить оставшиеся в посольстве секретные документы, за исключением шифровальных тетрадей, которые еще понадобятся. И поскольку уничтожить документы в печах посольства оказалось не под силу, ему пришлось по договоренности с послом развести во дворе костер. Через два часа все будет кончено, и я смогу снова поставить машину во двор.

Так как до этого агрессивные армии Гитлера начинали свои действия по его приказу всегда на рассвете, я был убежден, что до начала войны остались считанные часы. Мне надо было во что бы то ни стало передать Павлу Ивановичу эти важные сведения. Но в первой половине дня я не мог незаметно выйти из посольства. Это удалось лишь после обеда. На случай крайней необходимости товарищ Петров дал мне номер служебного телефона, и теперь я впервые воспользовался им. Я позвонил не из дома, а из телефонного автомата с Центрального телеграфа на улице Горького, где всегда было много народа.

Вечером состоялась экстренная встреча. Я самым настойчивым образом просил его передать своему руководству, что за точность сообщенных ему сведений ручаюсь головой. Потом я спросил его, каким образом мне следует подключиться в Берлине к нашей борьбе. Он ответил, что не так страшен черт, как его малюют, и у нас есть еще время на выяснение моего вопроса.

Вечером я совершил прощальную прогулку по центру города, затем отправился домой, включил радио, но так и не поймал ни одной немецкой радиопередачи. Откупорил бутылку вина и выпил его. Настроение было подавленное. Вскоре после полуночи я заснул. Но спать пришлось недолго.