Оборона Берлина
В январе 1944 года битва за Берлин достигла кульминации. Британцы разумно использовали свою бомбардировочную авиацию. Их бомбардировщики взлетали и направлялись к целям, когда над Британскими островами сияло безоблачное небо, а над Германией нависала низкая, на высоте несколько сотен футов, облачность. Так случилось и в ночь 27 января 1944 года. Метеоцентр доложил о плотных облаках на высотах от 150 до 13 000 футов. Опасность обледенения появлялась с 3000 футов, но уже на земле из-за мелкого снега самолеты, готовые к холодному старту, покрывались ледяной коркой. Медлить на старте нельзя, истребитель должен подняться в воздух в течение минуты, иначе моторы могли заглохнуть. Стояла кромешная тьма. Наш новый командир гауптман Бер вышел на поле посмотреть, какая погода, а вернувшись, сказал:
— Густой туман. Не видно дальше собственного носа.
В случае боевой тревоги взлететь могли лишь десять из тридцати летчиков. О приземлении в Пархиме не могло быть и речи. Единственным открытым аэродромом оставался Лейпциг-Брандис с практическим потолком 1500 футов. Мы с тревогой ждали ежечасных донесений нашей «метеолягушки». Погода не менялась. Все так же шел мокрый снег, и приятно было сидеть в тепле, играя с друзьями в скат, карточную игру. Однако союзники расстроили все наши планы. Лейтенант Кампрат, не обижавшийся на дружеское прозвище Бринос, был прикомандирован радистом к командиру, чей собственный радист находился в отпуске. У нашего резервиста Бриноса, призванного из запаса, были жена и дети, поэтому неудивительно, что он возбужденно метался между телефонами, запрашивая ситуацию в воздухе. Лично мне приходилось тревожиться лишь о собственной шкуре, но я полностью доверял как себе, так и своему самолету. Я уже решил, что если дойдет до взлета, то когда шасси оторвутся от земли, я не стану выглядывать из машины и всецело положусь на инструменты слепого пилотирования. Любая другая тактика была смертельной. Бринос потихоньку успокоился и заявил:
— Не волнуйтесь. Томми в такую мерзость не полетят. Им еще жизнь не надоела. В этом густом тумане даже их радары не помогут.
Мы согласились, утешаясь теми же мыслями, хотя в глубине души такой уверенности не ощущали. Со своими новейшими радарами союзники могли найти практически любую цель в любой туман. Рельеф местности показывался на особом экране, словно заснятый специальной фотоаппаратурой. Это последнее достижение науки и техники было совершенно секретным. Немецкие ученые ломали себе голову, пытаясь понять, как британцы могут так точно бомбить через сплошные облака до тех пор, пока по счастливой случайности не обнаружили удивительный прибор в бомбардировщике, сбитом близ Роттердама. Помешать этому прибору было совершенно невозможно. Он четко показывал каждую улицу, каждую большую площадь, а самое неприятное: аэродром Темпельхоф с высоты в 15 000 футов при облачной гряде на 9000 футах. Британское научное чудо стало общеизвестным, и поэтому мы так боялись авианалета в ту ночь. Только сами берлинцы могли надеяться, что погодные условия их защищают. Действительно, что может случиться, если даже собственный порог они могут найти только с помощью карманного фонарика?
Наш командир тоже был неспокоен, напряжение словно витало в воздухе. Если то, что должно произойти, не произойдет немедленно, наше терпение может лопнуть. Мой экипаж, обер-фельдфебель Мале и унтер-офицер Фациус посмотрели на меня так, словно хотели сказать: «Герр лейтенант, вы полагаете, что погода нас спасет или пришло время составлять завещания?» Поскольку мне такое настроение очень не понравилось, я приказал своему экипажу ждать развития событий в самолете. Полди Феллерер, командир 5-й эскадрильи, тоже направился к двери.
— Вы куда? — спросил командир. Полди ответил, что мы хотим привыкнуть к темноте в самолете и заодно проверить приборы.
Техники сильно удивились, услышав о нашем решении.
— Неужели вы собираетесь взлетать в такую погоду, герр лейтенант? Даже старший техник оставил велосипед дома и пришел пешком.
Мы только расхохотались и полезли в кабину. Я включил все свои приборы и как следует протестировал их. Фациус повозился со своей аппаратурой и настроился на печально знаменитую радиостанцию противника в Кале. Сентиментальную музыку неожиданно прервал знакомый сигнал победы, и диктор произнес: «Берлин, ты был когда-то прекраснейшим городом в мире. Берлин, берегись одиннадцати часов вечера сегодня!» Мы замерли, ошеломленные, а через секунду я схватил трубку телефона и пробился к командиру:
— Радио Кале только что предупредило своих друзей о сегодняшнем авианалете в одиннадцать часов вечера.
Вся эскадрилья бросилась к самолетам. Часы на моей приборной панели показывали 20.00. Над диспетчерской вышкой вспыхнула зеленая ракета. Наконец приказ на взлет! Самолет командира стоял рядом с моим. В полутемной кабине гауптман Бер переключал тумблеры, Бринос проверял радиотелефонную связь с остальными экипажами. Все откликались. Бринос закончил словами:
— Желаю всем счастливого приземления. Все были готовы к взлету, однако почетное право взлететь первым принадлежало командиру. Держась вплотную к его самолету, я вырулил на старт. Видимость была отвратительная, н зеленые огни, освещавшие взлетно-посадочную полосу, были едва различимы сквозь сплошной дождь, хлещущий по «перспексу» кабины.
Моторы взревели, сверкающие искры густым потоком вылетели из выхлопных патрубков. Как только истребитель командира взлетел, я дал полный газ и устремился вперед. Полностью сконцентрировавшись на взлете, я быстро набрал скорость, оторвался от земли, убрал шасси, и вдруг страшный взрыв сотряс мой самолет, огненная струя пронзила ночь. Я чуть не умер от страха. На секунду мне показалось, что взорвался мой истребитель, но со мной ничего не случилось: альтиметр показывал 90 футов, самолет летел горизонтально.
Вдруг меня озарила догадка: потерпел крушение истребитель гауптмана Бера. Я мрачно уставился на приборы и стал набирать высоту. Ни в коем случае нельзя было отвлекаться от полета. На высоте 3000 футов лопасти винтов и крылья начали обледеневать. Я понял это сразу по неровному гулу моторов. Мале подсветил крылья фонариком: уже успела образоваться толстая ледяная корка. Опасная высота. Температура снаружи около нуля градусов; мокрый снег, падая на переохлажденный самолет, превращался в лед.
Все случилось молниеносно. В качестве предосторожности я велел экипажу проверить парашюты и прыгать, как только я отдам приказ. Самолет становился все тяжелее и все хуже подчинялся мне. Теперь я должен был решать, спускаться ли в пояс более теплого воздуха или сохранять набор высоты в надежде миновать опасную зону. Потеря высоты на деле означала конец операции; более того, если обледенение не прекратится, мы будем слишком низко для прыжка с парашютами. Поэтому я решил продолжать набор высоты и выжидать, справится ли машина с круты» подъемом.
Моторы работали на максимальных оборотах. Толстые льдинки с громким скрежетали, обламывались и стучали по обшивке.
— Бесполезно, герр обер-лейтенант, — подал голос Мале. — Начинает обледеневать хвост. Температура за бортом четыре градуса ниже нуля.
Я заметил, что самолет больше не реагирует на движение ручки управления, поставил индикатор на «перетяжеленный хвост» и выжал газ до предела. В таком режиме моторов хватит самое большее на пять минут, но почему я должен жалеть моторы, когда речь идет о жизни экипажа? Я вспомнил отряд английских бомбардировщиков, обледеневших над Северным морем зимой 1943 года. В качестве крайнего средства, чтобы облегчить самолеты, они сбросили в море бомбы, снаряжение, бензин и все же не смогли набрать безопасную высоту. Сорок четырехмоторных бомбардировщиков рухнули в холодные воды гигантскими глыбами льда. Спасти экипажи было невозможно. Случится ли то же самое и со мной? Наш последний шанс — парашюты. Однако не очень-то приятно в такую погоду прыгать в неизвестность. Следовательно, я должен продолжать карабкаться вверх, вверх, вверх. Машина уже была почти на скорости срыва, и все-таки нам удалось избежать худшего. Ледяная корка потихоньку крошилась. Мой милый старина «Ме-110» теперь поднимался быстрее, а температура за бортом упала до минус пятнадцати. Угроза обледенения миновала, до оставались тьма и беспросветная облачность: альтиметр показывал 6000 футов. Только поднявшись до 12000 футов, мы увидели звезды. Такие яркие звезды можно наблюдать лишь зимними ночами. Я полетел над облаками к Балтийскому побережью, ожидая дальнейших приказов. Мне даже хотелось погладить самолет, как будто он был человеческим существом.
Я думал о гауптмане Бере, Кампрате и его семье. Что явилось причиной аварии? На высоте менее 200 футов у экипажа не было ни единого шанса. Слишком низко для прыжка с парашютом.
Мои размышления прервал вызов наземного поста наведения:
— «Метеор» — «Белому Аргусу». Внимание! Внимание! Крупный отряд бомбардировщиков над Балтикой на высоте 15 000 футов летит курсом на юго-запад.
Над Висмаром мой радист поймал на SN-2 первый вражеский бомбардировщик. Заработало чудо техники. В 20.36 я первой же очередью сбил вражеский бомбардировщик, и тот штопором пронзил облака. Двадцать минут спустя второй бомбардировщик рухнул на окраине столицы. Британцы осветительными ракетами очертили квадрат над облаками. Внизу лежал невидимый город, и только тысячи облачков от разрывов зенитных снарядов подтверждали, что мы находимся над целью. Волна за волной бомбардировщики пересекали освещенную зону и сквозь облака сбрасывали на Берлин свой смертоносный груз.
Я приблизился к этой зоне южным курсом и прямо над целью заметил двух четырехмоторных «ланкастеров». Быстрая атака, и взорвался первый бомбардировщик. Горящие обломки исчезли в облаках. Второй резко накренился на правое крыло, надеясь улизнуть. Томми стреляли в меня из всех своих пушек и пулеметов, окружая разноцветными трассирующими снарядами. Я снова бросился в атаку. В прицеле вырос хвост противника. Пора стрелять! Огневая мощь моих пушек была потрясающей. Бронебойные снаряды разорвали хорошо защищенные баки на крыльях и бронированную кабину пилота; трассирующие снаряды подожгли горючее, а фугасы пробили крылья. Неудивительно, что моя четвертая за ту ночь добыча, объятая пламенем, рухнула на землю.
Я выдохся. Четыре победы за сорок пять минут — слишком много для моих нервов. Налет закончился, и вражеские бомбардировщики, защищенные облачной грядой, потянулись в обратный путь, в Англию. Я покружил над городом минут десять, успокаиваясь, и только тогда подумал: где, собственно говоря, приземляться? В воздухе мотается около сорока ночных истребителей, и всем не терпится снова увидеть твердую землю. Наземные посты наведения продолжали передавать сводку погоды, все ту же злосчастную сводку.
— Снова пройти через обледенение, герр обер-лейтенант? Ну нет. Лучше пролететь над Пархимом и свалиться им на голову, как рождественский дед, — предложил Мале.
Я не допускал мысли о том, чтобы бросить свой самолет. Поскольку Лейпциг-Брандис сообщил об облачности на 240 футах, у них приземлятся почти все самолеты, и я решил лететь в Пархим. Там я знал каждый бугорок, каждое дерево и каждое здание. Мой измученный экипаж примолк. Это меня тревожило. Через тридцать минут полета над облаками на высоте 15 000 футов я добрался до родного аэродрома и связался с диспетчерской. Откликнулся знакомый голос штурмана наведения. Сначала он поинтересовался деталями наших побед. Беспокоится, подумал я. Он-то прочно стоит обеими ногами на земле, а мы все еще не знаем, сможем ли нормально приземлиться. Однако и любопытство его я понимал, так как служащий нелетного состава, просидевший всю ночь в одиночестве на своем посту, безумно радуется успехам своих парней.
— Четыре, — сказал я.
— «Виктор», «Виктор». Сообщение получено, — ответил он. — Раз, два, три, четыре сбиты. Поздравляю. Приземляйтесь как можно осторожнее. Потолок — 150 футов. Снег прекратился. Прием хороший.
Итак, вниз, в грязь. Сейчас включат прожектор и направят луч вертикально вверх, подсвечивая облака. Я замечу свет на высоте 450 футов над летным полем. Мы медленно кружили над маяком, теряя высоту. На 4500 футах машина снова начала обледеневать. Чтобы быстро избавиться от опасности, я резко снизился до 1500 футов. Сработало. Обледенение прекратилось. Но теперь предстояло самое трудное — посадка. Мы снижались со скоростью три фута в секунду, осторожно нащупывая путь в облаках. Нас окружала кромешная тьма. Затем вдруг вспыхнул свет. Это могли быть только осветительные ракеты. Через мгновение появились лучи прожекторов. Следовательно, мы почти над полем. Я плавно повернул на посадку и включил ультракоротковолновый посадочный радар. Это самый безопасный способ слепой посадки. Отклонение вправо отзывается короткими сигналами, влево — длинными. Если мы на правильном курсе, я услышу в наушниках постоянное жужжание. В помощь нам включат посадочные огни. Принимая во внимание направление и скорость ветра, я летел, придерживаясь устойчивого жужжания. Примерно в полутора милях от аэродрома я выпустил шасси и закрылки. Высота — 150 футов. Заход нормальный.
Руководитель полета включился в последний раз:
— Вы на правильном курсе, можете приземляться.
Я подтвердил прием и попросил выключить прожектор. Резко убираю обороты двигателей. Мы приближаемся к летному полю, и теперь не видно никаких огней. Зазвенел предупреждающий сигнал «пип-пип-пип-пип». Итак, я в 1500 ярдах от посадочной полосы. Закрылки на 70 градусов, скорость захода на посадку 100 миль в час. Подобная позиция очень опасна и неустойчива; если я проскочу полосу, ошибка обернется смертью. Наконец я увидел на горизонте расплывчатые огни, в наушниках зазвучал сигнал «да-да-да-да». Мы уже в 300 ярдах от летного поля. В этот момент я увидел посадочную полосу и направил самолет вниз. Слишком большая скорость. Мне казалось, что мы никогда не остановимся. Самолет наконец коснулся земли и понесся к красным огням в конце поля. Я давил на тормоза, изо всех сил, и остановился на самом краю посадочной полосы. Господи, благодарю тебя. Я снова на земле! Мале открыл фонарь кабины, и мы вдохнули полной грудью прохладный ночной воздух.
Техники сияли от восторга. Их всегда распирала гордость за свои машины и экипажи;
однако новость о гибели гауптмана Бера и его стрелка омрачала радость всех, кто возвращался с задания.
— А что слышно о лейтенанте Кампрате? — спросил я.
— Ты не поверишь! Он выпрыгнул на высоте 240 футов. И ему повезло. Парашют успел раскрыться, хватило десяти секунд. Кампрат уже очухался.
— Сумасшедшая работа, — откликнулся я, торопясь на командный пункт.
Бринос радовался спасению, хотя его счастье омрачалось гибелью экипажа. Но мы все ожесточились в этой безжалостной войне. Гауптман Бер мертв, и он не единственная наша потеря. Истребители лейтенанта Зорко и обер-фельдфебеля Каммерера сбиты, оба экипажа погибли. Удалось спастись экипажу лейтенанта Сподена: когда их самолет сильно обледенел, все члены экипажа выпрыгнули с парашютами и удачно приземлились.
Правда, со Споденом приключилось небольшое недоразумение; слушая его рассказ, мы покатывались со смеху. Предоставим слово самому Сподену:
— Мой «гроб» становился все тяжелее и тяжелее. Крылья и винты обросли толстым льдом. «Но я же не летающий холодильник», — сказал я своим парням и указал им на маленький просвет в облаках. Если самолет не слушается руля, остается его покинуть. Сначала экипаж и слышать об этом не хотел, поэтому я заявил: «Ну, парни, раз вы остаетесь, желаю вам всем спокойной ночи. Петер прыгает». Вы не поверите, но их как ветром сдуло. Сначала номер 1, потом номер 2, и я следом.
Мороз стоял, как в Сибири. Я успел подумать: «Как хорошо, что я надел шерстяные носки, которые связала мамочка». А какими словами рассказать о том, что случилось после? Темно, как в джунглях, но у меня создалось впечатление, что земля близко. Вы не поверите. Мне казалось, что я спускаюсь целую вечность. И вдруг рывок, как будто кто-то нажал на тормоз: я повис и закачался между небом и землей. Парашют запутался в кроне дерева. Сначала я порадовался, что прыгнул удачно, но, к несчастью, рядом не было никого, кто сказал бы мне, как далеко земля. А я, прыгая, потерял фонарик и боялся в темноте освободиться от парашюта. Потом я нашупал в левом кармане ножик, бросил его и прислушался. Хлоп! Может, шесть футов, а может, и все тридцать. Я не мог доверять этому эксперименту и стал ждать рассвета.
Поначалу мне даже нравилось качаться на дереве, но эта забава быстро приелась. Ноги и руки онемели. Я молился о скором рассвете, но ничего не менялось. В общем, я висел и в тоске ждал первых лучей зари. Как только рассвело, я очнулся от дремы и посмотрел на землю. У меня чуть глаза не вылезли из орбит. Всего в трех футах подо мной расстилалась мягкая лесная почва.
Вот так закончилась история Петера Сподена. Мы смеялись до колик в животе, а байка о приземлении Петера облетела все крыло ночных истребителей.
Воздушный акробат
Вскоре после этого случая Петер Споден и лейтенант Книлинг оказались в госпитале Пархима. Оба были ранены в ночном бою. Как-то воскресным утром я навестил их. Главврач совершал обход в это время, и мне пришлось немного подождать. Непривычно мирная атмосфера госпиталя навеяла на меня задумчивость, и я смотрел в окно на голубое небо. Контраст между дневным и ночным небом фантастичен. Всего двенадцать часов назад я поджаривался в аду над Берлином. Двенадцать сотен бомбардировщиков союзников набрасывались на столицу непрерывными волнами, подпитывая горящим фосфором едва потушенные пожары смертельно раненного города. В ту ночь с 15 на 16 февраля 1944 года я сбил своих тринадцатого, четырнадцатого и пятнадцатого противников.
Но что означали эти полтора десятка сбитых четырехмоторных бомбардировщиков? Всего лишь личный успех. С разрушением Берлина начался кризис диктаторского нацистского режима, ибо круглосуточные бомбардировки измучили гражданское население, Сомневаться начали даже те, кто твердо верил в победу. Какой контраст между событиями прошедшей ночи и миром, царящим здесь, в Пархиме. Пациенты читали в газетах отчеты об ужасающих налетах на Берлин, но могли ли они представить себе масштаб разрушений? Я сам не мог осознать это, но понимал, что похвальное личное достижение -всего лишь эпизод в тщетной борьбе за выживание отечества.
Мои раздумья прервала медсестра, с улыбкой сообщившая, что я могу повидать друзей. Книлинг, бледный и ко всему безразличный, лежал в постели. Бедняга получил пулю в бедро. Собрав последние силы, он сумел приземлиться и тут же потерял сознание от потери крови. Теперь он уже выздоравливал. Несокрушимый Споден расплылся в улыбке. Он хотел поскорее выбраться из госпиталя и снова летать, но хирург заявил, что его признают негодным к полетам. Петер подмигнул мне, услышав это. Как только мы остались одни, он соскочил с койки и притащил бутылку коньяка, которую припрятал в шкафчике его ординарец.
— Прозит! Скоро встретимся в эскадрилье! Когда я отсюда выберусь, ты узнаешь, на что способны врачи. Неужели ты думаешь, что я стану отсиживаться на земле, пока продолжается эта заваруха?
Я обещал Сподену, что захвачу его в полет, как только представится возможность, и дам ему порулить над Данией.
Обещание это я скоро выполнил. На следующий день после того, как радостный Петер явился из госпиталя, я взял его в полет, одолжив для этой цели старый двухместный «Фок-ке-Вульф-184». Бринос полетел радистом, а Петера мы засунули в багажный отсек. Во избежание возможных опасностей мы пронеслись на бреющем полете над самой поверхностью озера Шверин, Балтикой и проливом Малый Бельт до датского аэродрома Ольборг.
Дания, несмотря на пять военных лет, все «еще была страной изобилия, так что нам не повредило бы пополнить личные запасы. В 12.50 мы приземлились в Ольборге. Бринос понес наши документы коменданту и вернулся сияющий, с бумажником, набитым так необходимыми кронами. В приподнятом настроении мы отправились в «опеле» в город, заглянули в прелестное маленькое кафе и заказали пирожные с кремом. Мы давно не ели ничего подобного и, чтобы не расстроить желудки, залили сладости большим количеством коньяка.
За соседним столиком сидели две хорошенькие девушки. Наш отличный аппетит явно забавлял их. Они казались вполне дружелюбными, и Петер пошел в атаку. Кто бросил бы в него камень? Обе девушки вскоре весело чирикали за нашим столиком, и мы договорились прошвырнуться вечерком по танцзалам и барам. Петер так хорошо себя чувствовал, что с удовольствием остался бы в Ольборге на несколько дней. На следующее утро за завтраком, страдая от похмелья, мы обнаружили, что не купили ничего для пополнения личных запасов в Пархиме. Бринос подсчитал наши общие богатства. Крон осталось еще достаточно, и, вооруженные двумя вещмешками, мы посетили магазины. Через два часа мешки были набиты ветчиной, беконом, шоколадом, кофе, шнапсом, сигаретами и джемом.
Все деньги потратить нам не удалось. Что же делать? Мы уселись в «опель» и покатили на аэродром. Войдя в столовую, мы сразу увидели свисавший с потолка огромный окорок. Петер подлетел к бармену и спросил, сколько стоит «эта медвежья задница». Бармен выпучил глаза, не поверив, что мы хотим купить весь окорок, весивший не меньше пятидесяти килограммов. Бринос вывалил на стол наши последние кроны, и нам не помешали унести добычу. Только куда девать все покупки? В милом старом «фокке-вульфе» едва хватало места для трех человек, и еще два вещмешка с продуктами в него не помещались. Однако надо было искать какой-то выход из создавшегося положения. В 18.00, когда мы взлетели, Петер лежал в багажном отделении, обнимая бутылку коньяка и «медвежью задницу». Парашют он надеть не смог: не было места.
— А зачем? — вопрошал Петер. — Если мы свалимся в воду, окорок всплывет, а уж я его не выпущу.
В 20.00 мы приземлились с нашими бесценными съестными припасами в Пархиме. Нас встретили с таким энтузиазмом, будто мы были крысоловами. Конечно! Где окорок, там всегда крысы!
Несколько дней спустя Петер явился вечером на командный пункт и попросил разрешение на вылет. Командир отрицательно покачал головой, и Петер смиренно ретировался. В 21.00 объявили боевую готовность, и через несколько минут все истребители уже были в воздухе. Правда, выруливая на взлетную полосу, я заметил Петера и его радиста, болтающихся у самолетов. Я не заподозрил ничего плохого и спокойно взлетел. Только взяв курс на Берлин, я вдруг подумал: интересно, а вдруг Петер решил действовать на свой страх и риск. Он еще не годен к полетам; если командир сказал «нет», значит, нет. Погода в тот день благоприятствовала британцам. Но и обороняться в ясную погоду легче. Еще на подступах к городу бомбардировщики сыпались на землю, как перезревшие фрукты. Над Берлином оборона была мощнее, и из 800 британских бомбардировщиков 120 в ту ночь не вернулись домой. Изрядно вспотевший за три часа полета, я пронесся над родным аэродромом, помахав крыльями — знак победы. Возбуждение, царившее в штабе, было близко к ликованию. Все экипажи доложили о победах, потерь не было.
Вдруг диспетчер выкрикнул, не знает ли кто-нибудь новости о невернувшемся C9-HN. Никто ничего не знал. Этот самолет принадлежал моей эскадрилье и числился в резерве. Я вызвал старшего техника и спросил, в чем дело. Оказалось, что в резервном самолете минут через двадцать после всех взлетел Споден. Ну и сюрприз! Командир пришел в ярость. Включили разведаппаратуру, и через полчаса стало ясно, что Споден нигде не приземлялся. В воздухе он также не мог быть, поскольку горючего у него хватало на три с половиной часа. Гнев командира испарился: он всегда симпатизировал Петеру.
Что же случилось с парнем? Тут вышел на связь штаб ПВО Берлина.
Командир кинулся к телефону, послушал и дроизнес запинаясь:
РК — Так точно, герр оберст. — Его лицо вытянулось. Он медленно положил трубку. — Сподена сбили прямо над городом. Прожекторы поймали вражеский бомбардировщик на высоте 17 000 футов, когда его атаковал ночной истребитель. Британец открыл ответный огонь, и через несколько секунд обе горящие машины .пали на землю. Прожектор вел их до высоты 1500 футов, и зенитчики заметили висящего на хвостовом оперении человека. Это мог быть только Споден. Из-за раны ему не хватило сил освободиться от самолета. Вот так, парни, он заплатил за свое упрямство жизнью.
Я вспоминал о нашем полете над Балтикой с гигантским окороком и не верил в случившееся. С Петером такого просто не могло произойти, думал я. Господь Бог нашел бы какой-нибудь способ спасти его. Бринос согласился со мной. Мы сидели в креслах и ждали более точных сведений, плохих или хороших. В пять часов утра затрезвонил телефон. Снова звонили из дивизии ПВО Берлина. Я схватил трубку и вздохнул с облегчением. Тяжело раненный Споден в госпитале. Его жизнь вне опасности. Его экипаж выпрыгнул и успешно приземлился.
На следующий день Петера привезли в Пархим. Его койка в госпитале еще пустовала. Хирург от души отругал его, но немедленно принялся за лечение.
Через несколько дней Петер смог разговаривать, и мы услышали его историю.
— Когда вы все улетели, мне стало ужасно одиноко. Ну, я и приказал обер-фельдфебелю подготовить к взлету резервную машину. Он колебался, но я напомнил, что в военное время приказы не обсуждаются, а я приказываю. Он подчинился. Все случилось над Берлином.
Я, можно сказать, решил посоревноваться с зенитчиками и сбил в прожекторных лучах два «ланкастера». Потом в лучи попался «шорт-стирлинг». Знаете, такой большой, как амбар, с четырьмя моторами. Я бросился в атаку, а когда вышел из боя, заметил, что у моего самолета пробит фюзеляж. Пламя рвалось в кабину с обеих сторон, радист молчал. Я приказал прыгать, но оказалось, что его уже нет. Фонари и моей, и его кабины снесло.
Когда я вылезал из кабины, что-то крепко вцепилось в ногу. Пришлось вернуться и разорвать это, я так и не понял, что именно. Пламя уже лизало парашют. Прозит! Самолет вошел в штопор и вертелся, как карусель. Как-то мне все же удалось вылезти на 15 000 футах. Меня швырнуло на хвост и прижало ветром. Я махал руками и ногами, но не мог освободиться — ни вверх, ни вниз. А самолет все падал. Наконец, его закрутило в противоположном направлении, и я сорвался.
Не теряй головы, посоветовал я себе. Посчитай до двадцати или двадцати пяти и дергай вытяжной трос. Оказалось, что одна из строп порвана. Огонь, вы же понимаете... Я упал в дым и пламя и вырубился. Очнувшись, я обнаружил, что валяюсь на улице среди горящих домов. Зенитки еще стреляли. Меня унесли в какой-то подвал и напоили коньяком. Кое-кому явно было не по себе — как оказалось, офицеру прожекторной батареи. Он навестил меня на следующий день в госпитале. От него я узнал, что высвободился на высоте всего лишь 5000 футов. Он думал, что помогает мне, освещая своим прожектором!
Реактивный истребитель
Пока бушевала яростная битва за Берлин, более мелкие соединения британских ВВС совершали налеты на другие немецкие города. Так враг раскалывал немецкую оборону и постоянно ставил командование немецких ночных истребителей перед вопросом: каково главное направление атаки? В начале марта 1944 года над Францией появился средней численности отряд британских бомбардировщиков, направлявшийся к Южной Германии. Мы находились на командном пункте и следили за продвижением британцев по карте. Наш командир запросил у штаба дивизии разрешение на взлет. Там колебались, поскольку боялись синхронной бомбардировки Берлина. Мы теряли бесценные минуты, а ведущий отряд достиг франко-немецкой границы в районе Гагенау. В конце концов мы получили приказ на вылет в Южную Германию. Было уже 02.00, когда последние самолеты из Пархима сорвались с взлетной полосы и повернули на юг. Пролетая на высоте 15 000 футов над Тюрингским лесом, мы услышали сообщение о первых бомбах, падающих на Штутгарт. Часы на моей приборной панели показывали 02.59; следовательно, до столицы Швабии нам лететь еще сорок пять минут. Естественно, когда мы добрались до Штутгарта, британские бомбардировщики уже закончили свою работу, оставив в доказательство пылающие пожары.
Преследовать их было бесполезно, так как без бомб они развивают такую же скорость, как немецкие ночные истребители. Неудивительно. Ведь мы летаем на одних и тех же «гробах» с 1940 года! Четыре года назад я учился слепому пилотированию над Штутгартом на «Me-110» серии «Берта». Для того времени это был скоростной и удобный истребитель. Сегодня я летел над горящим Штутгартом в самолете того же тина, только серии «Густав». Наши ночные истребители не стали быстрее, а даже потеряли в скорости... Итак, мы летели назад в Пархим, не одержав ни одной победы и потратив зря тысячи галлонов дорогого горючего. На обратном пути наземный пост наведения сообщил нам детали ночной атаки. Четыре сотни бомбардировщиков, пролетев над Штутгартом, сбросили на него невероятное количество фосфорных, фугасных и зажигательных бомб.
Весной 1944 года ночные налеты британских ВВС на столицу прекратились, страшный процесс разрушения пришел к концу. Теперь все, похожее на военные заводы, стирали с лица земли днем американские «боинги». Мое крыло ночных истребителей вышло из битвы за Берлин, блестяще выдержав испытания. За шесть месяцев мы сбили целую авиагруппу четырехмоторных «галифаксов», «стирлингов» и «ланкастеров»: около 100 бомбардировщиков с 800 членами экипажей. Наши собственные потери были невелики. В воздушных боях погибли следующие пилоты и члены экипажей. 1аушман Бер, гауптман Шурбель, обер-лейтенант Зорко, лейтенант Мец, обер-фельдфебель Каммерер, унтер-офицер Хоргет и унтер-офицер Завадка. Еще два экипажа обгорели и были серьезно ранены. Таким образом, в боях над Берлином мы потеряли целую эскадрилью ночных истребителей. Наше крыло получило несколько дней на отдых и поправку здоровья, пополнилось за это время молодыми экипажами, а затем мы получили приказ передислоцироваться в Лейпхайм на Дунае. Неуверенность и паника в среде военного руководства стала сказываться на боевых пилотах. Едва мы приземлились в Лейпхайме и привели все в порядок, как поступил приказ лететь в Китцинген. В сгущающихся сумерках мы свалились на Китцинген, как стая саранчи, и сразу окунулись в освежающую, мирную атмосферу летного училища. Только мы успели согреться, как поступил приказ: «Вернуться в Лейпхайм». На этом неразбериха не закончилась. Новый приказ: «Немедленно явиться в Гагенау в Альзас!»
Наш штаб явно менял решения быстрее, чем мы летали. На следующий день нам приказали вернуться в Лейпхайм. В любом случае мы хорошо попрактиковались и не дали самолетам заржаветь. В конце концов мы даже поверили, что останемся в Лейпхайме.
При новом аэродроме еще работал один из заводов Мессершмитта, выпускавший реактивные истребители. Эта новинка нас очень интересовала. Каждый день летчики-испытатели с грохотом мчались по взлетной полосе в новых машинах и исчезали за горизонтом, а через несколько минут вновь пролетали над летным полем со скоростью 500 миль в час. Тихий свист, жуткий рев, и они вновь исчезали. Самолеты заходили на посадку на огромной скорости, и со стороны это выглядело довольно опасным предприятием. Нормальная взлетно-посадочная полоса для реактивных истребителей должна быть не меньше 2000 ярдов. Длина бетонной полосы в Лейпхайме составляла всего 900 ярдов. Следовательно, при каждой посадке пилоты рисковали своей жизнью и самолетом. Все это произвело на меня огромное впечатление.
Однажды я заехал на завод взглянуть на чудесную машину. У «Ме-262» было два мотора и ни одного винта. Более того, внутри кожухов моторов были турбины, создававшие такую тягу, что стоять позади них было неразумно. Пламя, вырывавшееся из камер сгорания, вызывало уважение. Я подумал, что в любой момент все это может взорваться, но явно ошибался, поскольку летчики-испытатели невозмутимо сидели в своих кабинах и, казалось, получали удовольствие от фейерверка. Ц^ Меня охватило любопытство, и я попросил «директора завода объяснить мне устройство истребителя.
Все довольно просто, думал я, когда он закончил свою лекцию. Первый шаг — нажать кнопку, и маленький бензиновый двигатель начинал мурлыкать вполне безобидно. Этот двигатель приводил в движение турбины. Когда достигалось необходимое количество оборотов, пилот впрыскивал в струю бензина слабый дистиллят J2. Соединяясь со сжатым нагретым воздухом в камерах сгорания, J2 самовоспламенялся. Поэтому отпадала необходимость в свечах зажигания. Число оборотов турбины повышалось от 4000 до 5000 оборотов в минуту. Еще несколько капель J2, и самолет взлетал на скорости 550 миль в час. В воздухе приходилось следить за счетчиком оборотов и температурным датчиком. Температура выше 800 градусов в камере сгорания была опасна, и необходимо было уменьшить впрыск. В общем, эта работа требовала мастерства. Продолжительность полета — 25 минут. Реактивная птичка могла подняться на высоту от 18 000 до 21 000 футов за минуту, спикировать — в два раза быстрее.
— Не хотите ли взглянуть изнутри? — спросил директор.
Не раздумывая, я устроился на месте пилота. В тот момент я не собирался взлетать, так как самолет показался мне слишком фантастичным. Постепенно я привык к вою турбин и длинному хвосту огня, вырывавшемуся из «луковицы» позади турбины. Эта «луковица» служила той же цели, что и сурдинка на джазовой трубе. Когда она закрывала отверстие, воздух вырваться не мог. Сжатый воздух в трубе дает очень чистый тон, а в реактивном истребителе создает колоссальную силу тяги. Когда турбины самолета работают на земле, «луковица» широко раскрыта. Из кабины я подавал не больше газа, чем в поршневой мотор: приходилось лишь слегка приоткрывать или закрывать «луковицу». Я понемногу начинал сознавать огромные преимущества турбореактивного двигателя перед обычным поршневым. Турбинам не требуется прогрев, и самолет готов к старту, как только включается автоматический стартер. Более того, не надо возиться ни со свечами, ни с охлаждением; хотя полеты на режиме полной мощности запрещены на всех самолетах с поршневыми двигателями, для новых истребителей это обычная процедура. Мне не терпелось испытать новую машину и, как летчику-ветерану, было стыдно покидать самолет, не подняв его в воздух.
Директор решился высказать свое мнение:
— Вы необходимы стране как ночной истребитель, и мне жаль, что я оставил свою летную экипировку в Аугсбурге, герр обер-лейтенант.
Я закрыл фонарь кабины. Директор спрыгнул с крыла. Решение уже было принято. Что могло со мной случиться? В крайнем случае воспользуюсь катапультой, зато какое удовольствие снова полетать днем! А для люфтваффе одной машиной больше, одной меньше — разница теперь небольшая. Быстрый взгляд на приборную панель, и вот я уже мчусь по взлетной полосе, быстро приближаясь к краю поля. Самолет едва касается земли уже на скорости 160 миль в час. Еще несколько ярдов, и я оказался бы в пиковой ситуации, но удача мне не изменила. На скорости 240 миль в час я перевел элероны в нейтральное положение. Теперь уже ничто не удерживало самолет на земле. Стрелка спидометра быстро перемещалась: 300, 360, 420, 520 миль в час! Вполне достаточно, а температура, пожалуй, слишком высока. Я осторожно убавил тягу. Меня все еще беспокоили камеры сгорания... На высоте 1500 футов я пронесся над Ульмом, над кафедральным собором круто заложил левый вираж и ушел вверх. Это даже нельзя было назвать набором высоты. Я словно ввинтился в синее небо. Кафедральный
собор уменьшился и превратился в детскую игрушку. Альтиметр показал 15 000 футов. Неплохо бы встретить сейчас парочку томми, подумал я. Вот было бы веселье. Теперь новый истребитель казался мне восьмым чудом света; я кувыркался в воздухе, ракетой взмывая вверх и пикируя вниз.
Лейпхайм теперь находился точно подо мной. Я спикировал и с грохотом пронесся прямо над крышами ангаров на скорости более 600 миль в час. Это было строго запрещено, но сейчас мне было наплевать на все запрещения. И вдруг я понял, что надо сажать это чудо, ведь я летаю уже почти 25 минут. Посадка представлялась мне делом очень серьезным. Плавно развернувшись, я достиг Гунцбурга на необходимой для посадки высоте 900 футов при скорости 220 миль в час, затем медленно выпустил шасси и закрылки, повернул нос самолета против ветра. По божьей милости ветер практически не менял направления, что облегчало посадку. Скорость уменьшилась до 200 миль в час — скорости срыва, но я поддерживал ее, пока не оказался в 100 ярдах от белой сигнальной линии, пересекавшей взлетно-посадочную полосу. Скорость упала до 150 миль в час. Самолет коснулся земли на самом краю летного поля, и я помчался по взлетно-посадочной полосе. На этот раз необходимо вовремя остановиться, иначе костей не соберешь. Я изо всех сил надавил на педали тормоза и, почувствовав ответную реакцию, преисполнился уверенности в чудо-машине. Меня охватил восторг. Еще бы! Ведь это был мой первый самостоятельный полет на реактивном истребителе. Однако ночью я предпочел бы свой более медлительный «Me-110». Итак, подведем итог: днем — скорость реактивной новинки, ночью — привычная ручка управления старым другом.
На следующий день я сидел в комнате Бриноса и мирно отмечал его день рождения чашкой кофе. Навестить его приехала жена. Неудивительно, что кофе был отличным, а пирожные таяли во рту. Наш командир, гауптман Феллерер, уехал по делам службы, и в его отсутствие крылом командовал я. Адъютант Вальтер сообщил о большой группе американских бомбардировщиков, направлявшейся к Южной Германии.
— Очень непорядочно с их стороны прерывать наш праздник, — заметил Бринос, пытаясь утешить жену.
Однако фрау Кампрат занервничала, распахнула окно. Вдали послышался знакомый грозный гул, и Бринос тоже разволновался:
— Мами, одевайся, бери чемодан и быстренько возвращайся за Дунай. Там безопаснее.
Его жена поспешно собралась, а Бринос последовал за мной на летное поле, где под камуфляжной сеткой стояли наши истребители. Согласно боевому расписанию, там уже собрался весь наземный состав. Гул усилился, и, взглянув на запад, мы увидели, что поток бомбардировщиков направляется прямым курсом на Лейпхайм.
— По машинам! — крикнул я и, вскочив в самолет, нажал на стартер, но ничего не произошло. Сели батареи.
Мы в растерянности стояли среди самолетов. Неприятная ситуация. Я огляделся.
Срочно надо было бежать из-под «бомбового ковра».
— Быстрей, Бринос. За автобан. Там нет ни ангаров, ни самолетов.
И мы побежали сломя голову. Однако было слишком поздно. Когда первые американские самолеты сбросили сигнальную бомбу, мы еще бежали по взлетно-посадочной полосе. Бомба упала к востоку от полосы.
— Ложись! — прокричал я, и мы бросились в траву.
Гром прогрохотал прямо над нашими головами. Еще мгновение, и засвистят бомбы... Ничего. Снова повезло.
— Бежим, — заорал я, — они не успели прицелиться и заходят на новый круг!
Вторая волна бомбардировщиков была милях в двух от летного поля, за ней надвигались остальные. Если мы за несколько минут не выберемся из опасной зоны, нам конец. Мы снова побежали, я еле поспевал за коротконогим Бриносом.
Бомбардировщики уже над аэродромом. На этот раз сигнальная бомба попала в заводской ангар. Воздух наполнился грозным свистом. Мы лежали в канаве на краю поля, вжав голову в землю, как старые солдаты. Удар! Еще удар! Оглушающий грохот взрыва, и гигантское облако дыма окутало казармы летчиков. Американцы атаковали десятью волнами. И с каждым заходом на бомбометание мы все глубже зарывались в сырую канаву.
— Лучше промокнуть насквозь, но остаться живым, чем быть сухим и мертвым, — глубокомысленно заметил Бринос.
Земля дрогнула, видимо, бомбы упали очень близко. Короткое затишье. Я приподнял голову. Руины зданий и ангаров были охвачены огнем. Взлетно-посадочная полоса уцелела. Еще одна волна бомбардировщиков направилась прямо на нас.
— Они нацелились на взлетную полосу. Будем надеяться на их точность. Иначе мы уже трупы.
Бомбы со свистом неслись к земле. Как в счастливые дни строевой подготовки, мы лежали в канаве, уткнувшись носом в грязную воду. С оглушающим грохотом бомбы падали на взлетную полосу, поливая наши незащищенные спины осколками бетона. Все кончилось бы гораздо быстрее, если бы один из осколков попал в голову. Я вспомнил стальную каску, годами пылившуюся в моем шкафчике. Сейчас она пригодилась бы. Правда, мы, летчики, всегда с предубеждением относились к стальным каскам, противогазам, винтовкам и ручным гранатам. В общем, сейчас мне оставалось лишь страдать по каске и защищать макушку ладонями. Опасность вскоре миновала. Мы вылезли из канавы, с которой успели сродниться, промокшие и счастливые до щенячьего визга. Однако смеялись мы недолго; увидели кошмар, оставленный американцами. Ангары и казармы пылали, а бомбы замедленного действия взрывались еще несколько часов. Летное поле было усеяно горящими обломками: это было все, что осталось от шести десятков реактивных истребителей. На следующий день мы собрали то, что еще можно было спасти, и отправились в Альзас, в Гагенау. Экипажи разъехались на поездах за новыми истребителями, и через два дня командир крыла смог отчитаться о том, что мы готовы к боевым действиям.
Швейцарский антракт
Вечером 28 апреля 1944 года легкий весенний ветерок гулял над аэродромом Гагенау. Из-за весны или из-за перемены обстановки мы так расслабились? В любом случае экипажи пребывали в отличном настроении. Может быть, причиной того был сам городок Гагенау? Все здесь было другим, более беззаботным и очаровательным. Что-то приятное витало в воздухе. В таком приподнятом настроении мы и встретились на инструктаже на командном пункте в 21.00. Командир тоже выглядел веселым. Можно подумать, что в штабе 3-й эскадрильи 6-го крыла ночных истребителей готовятся к дружеской пирушке, а не к боевой операции. На самом деле мы не ждали, что нас пошлют на задание: слишком ясной была погода. Несколько пушистых облаков на высоте в 6000 футов не могли затмить серебристый свет луны. Такая погода слишком невыгодна для томми, и мы начали планировать, как проведем неожиданный ночной выходной. Наш адъютант обнаружил в Гагенау прелестный ночной кабачок «У Ивонны» с музыкой, вином и всем, что только может пожелать ночной летчик-истребитель. Встречу назначили на 02.00. Поздновато, конечно, сейчас было только 22.00. А как говорит старая пословица, многое может случиться в чудесную весеннюю ночь.
На летном поле стоял новенький самолет, который я пригнал из Пархима: мой личный C9-ES, оборудованный по последнему слову техники. Снаружи он казался почти безобидным, так как от носа до хвоста был выкрашен белой краской, однако стволы пушек выглядели совсем не игрушечными. Новое оборудование включало усовершенствованную радиолокационную аппаратуру «Наксос». Если в кромешной тьме британский ночной истребитель пытался подкрасться сзади, этот прибор издавал сигнал предупреждения на дистанции 500 ярдов. Немедленная смена курса, и преследователь с преследуемым менялись местами. К тому же альтиметр был электрическим — тоже прекрасное изобретение. И радар первоклассный. Он неизменно обнаруживал бомбардировщик на расстоянии 6000 ярдов и вел истребитель к добыче, как нить Ариадны. И наконец, вооружение: впереди две пушки и четыре пулемета; еще две пушки нацелены вверх — новинка, введенная моими экипажами, а теперь производимая на заводах Мессершмитта. Я искренне гордился своим C9-ES и сожалел, что вряд ли в эту ночь выпадет шанс проверить его в деле.
Прошло десять минут. Никто не думал о сне. В ту ночь Бринос, наш офицер разведки, должен был лететь со мной радистом, так как мой постоянный радист Грасхоф находился в четырехдневном отпуске.
Еще через десять минут поступил приказ:
«Всем самолетам лететь в сектор «Нанси». Группа британских бомбардировщиков направляется к Южной Германии».
— Какая жалость. Я так хотел повеселиться «У Ивонны», — сказал я экипажу.
— Не переживайте, — отозвался Кампрат. — Сегодня вечером я собью своего первого томми.
Стрелок, обер-фельдфебель Мале, ничего не сказал и, как обычно, занялся пушкой и пулеметом. Мою офицерскую фуражку он из суеверия оставил на складе боеприпасов. В 00.48 мы взлетели против юго-западного ветра и направились к сектору «Нанси». На высоте 6000 футов, пролетев сквозь перистые, похожие на вату облака, мы вынырнули в прекрасное чистое небо. При такой видимости можно было обнаружить врага на расстоянии 1000 ярдов. Ровно в 01.10 мы набрали боевую высоту в 15 000 футов. Бринос настроился на волну наземного поста наведения и узнал, что авангард британских бомбардировщиков летит к западу от «Нанси» курсом юго-юго-восток. Через несколько секунд мы должны были увидеть первый пик на нашем радаре. Я кружил к западу от «Нанси», прощупывая ночное небо своим SN-2. Раздался спокойный голос Бриноса:
— Внимание. Появились первые зигзаги. Поверните чуть левее.
Я повернул. Стрелка гирокомпаса сместилась со 160 градусов к 130.
— Цель примерно в двух с половиной милях по курсу. Полный газ, — доложил Бринос.
Через несколько секунд мой высокоскоростной C9-ES сократил дистанцию до 1000 ярдов. Вражеский бомбардировщик мог появиться в любую секунду. Я продолжал сближение, пока не увидел черный силуэт противника. Британский самолет мирно летел, слегка виляя, чтобы избежать атаки. По крыльям я узнал четырехмоторный «ланкастер». Бринос выключил свой SN-2, готовясь к воздушному бою. Оставив луну за спиной, мы медленно подкрадывались к бомбардировщику. Британский пилот, должно быть, заметил нас, так как повернул вправо и взмыл вверх, создавая более выгодную позицию для своего хвостового стрелка. Я не отставал. «Перспекс» стрелковой башни мерцал в лунном свете. В тот момент, как я поймал хвост британца в перекрестие своего прицела, он открыл огонь из всех своих орудий. Стая светлячков слегка задела мой самолет, но, чуть надавив на рукоятку, я выскользнул из опасной зоны. Теперь я летел ниже томми, приближаясь к нему на скорости «подъема». Так хвостовой стрелок не мог достать меня, но средний все еще представлял опасность. На этот раз я не сомневался, что должен стрелять первым. В тот момент, как показались сверкающие выхлопами патрубки, я выстрелил в точку между двумя моторами.
Должно быть, противник открыл огонь одновременно со мной, так как его трассирующие нули вонзились в мои крылья. Я увернулся.
— Томми горит! — закричал Бринос в радиотелефон, чуть не оглушив меня. Действительно, крыло британца горело, но он невозмутимо продолжал полет.
Дать по нему еще одну очередь, думал я, подбираясь ближе. Но вражеский самолет был сильно поврежден, и жадные языки пламени
мрачно сияли в темноте, освещая красные, белые и синие круги. Мы продолжали преследование, наблюдая за происходящим. Один из
-:ленов экипажа выпрыгнул. Его тело сверкнуло на фоне пламени и исчезло из виду. Один за другим британцы покидали горящий самолет — всего восемь человек. Они выпрыгнули вовремя. Секунду спустя взорвался левый бензобак и самолет рухнул на землю, оставив за собой длинный огненный след. Зачарованный потрясающим зрелищем, я вошел в вираж. Яркая комета исчезла в облачной гряде. Через несколько секунд столб пламени пронзил тьму. Первая победа в ту ночь!
Мои товарищи наверняка были поблизости: через несколько секунд второй горящий бомбардировщик сорвался с небес. Я вызвал по радиотелефону своего радиста, но ответа не получил. Я крыльями подал сигнал, что хочу что-то сказать. Опять никакого ответа. Тогда я сильно лягнул рукоятку управления, и, наконец, Бринос откликнулся. По его голосу я заподозрил неладное. Но нет, он и стрелок были в восторге.
— Порядок, продолжайте, — сказал Бринос и отключился.
Надо будет запретить ему так неуважительно разговаривать со мной, раздраженно подумал я и потребовал нормального ответа.
— Продолжайте в том же духе, старина. У вас все отлично получается, — невозмутимо ответил Бринос. Тишина в наушниках, отрыжка.
Ну и ну! Они пьют коньяк! Ладно, парни, я вам это припомню...
Я заложил крутой левый вираж, дернул ручку управления и услышал жуткое ругательство. Резкий звук удара. Треск стекла. И запах коньяка заполнил кабину. Видимо, мне придется довольствоваться запахом. Я выровнял самолет и опустил нос. В результате стрелок и Бринос треснулись головой о крышку.
— Достаточно, — послышалось сзади. Мне удалось привести их в чувство.
— Добавлю на земле, — коротко заявил я и запросил новый курс.
Строй бомбардировщиков приближался к Фридрихсхафену. Бринос подвел меня к следующему противнику. В разгар операции он сказал:
— Не волнуйтесь так, старина. Я только что заработал Железный крест. Нельзя же было это не отметить. Главное — вы молодчина.
Я не ответил. Всего через двадцать минут наш второй бомбардировщик пылающим факелом упал в Констанцское озеро. Но теперь бомбовый ковер накрывал город Цеппелин. Целью были заводы Дорнье компании «Цеппелин», заводы Майбаха и фабрика, выпускающая шестерни. 40 000 зажигательных и 4700 фугасных бомб упали в ту ночь на Фридрихсхафен, уничтожив две трети города. Завершив свое жуткое дело, бомбардировщики полетели на запад над Констанцским озером к Швейцарии. Я еще раз взглянул на горящий город и кроваво-красные воды озера. Нельзя было терять ни минуты. Томми набирали высоту и, опустошив бомбовые отсеки, летели очень быстро.
— Шкипер, летать над Швейцарией строго запрещено, — подал голос Бринос. — Швейцарские зенитчики получили приказ стрелять по любой цели, английской, американской или немецкой.
— Иди к черту, — прервал Мале. — Если британцы там летают, значит, можем и мы. дошлем швейцарцам подарочек — отличный жирный бомбардировщик.
Я медленно сокращал дистанцию. 800 ярдов. Прожекторная зона была не очень далеко, и я узнал силуэт вражеского самолета. Снова четырехмоторный «ланкастер». Лучи прожекторов исчезли, но я видел британца, и скоро в моем прицеле появился его хвост. На дистанции 100 ярдов трассы наших снарядов перекрестились. Я услышал дробь пуль по обшивке своего самолета, а чуть позже почувствовал запах дыма.
— Горим! — завопил Мале. — Горит правый мотор.
Я подскочил, будто меня ужалил тарантул, и бросил машину в пике, закрыв пожарный кран. Затем я дал полный газ, чтобы сжечь остатки топлива, выключил зажигание и с тревогой уставился на горящий мотор. Если бы по соседству оказался британский ночной истребитель, нас можно было бы считать покойниками. Бомбардировщик же, кажется, обрадовался тому, что избавился от нас. Вдруг вспыхнули двадцать или тридцать прожекторов, и стало светло как днем. Ориентироваться стало невозможно. Войдя в штопор, я в ужасе таращился на грозный световой конус.
— Выпустите сигнал бедствия, или мы рухнем! — крикнул я экипажу, пытаясь подчинить себе самолет. Но это было невозможно. Только когда на земле увидели сигнал бедствия и выключили прожекторы, я сумел выровнять машину.
Мы потеряли 3000 футов высоты, и электрический альтиметр показывал всего 4500. Хорошенькое дело. Я мысленно проклинал швейцарцев. Пламя в моторе потухло, значит, все не так плохо. Однако не успел я на несколько секунд выровнять самолет, как швейцарцы снова включили свои прожекторы. Вероятно, мой белоснежный самолет служил им отличной тренировочной целью. Мале немедленно выстрелил еще одной ракетой: он с ужасом представил, как мы грохнемся на землю. Мы летели слишком низко. Швейцарцы наконец выключили прожекторы, выпустили зеленые ракеты и осветили летное поле: категорический приказ приземляться. Но мы не собирались сдаваться так легко.
Мы работали по плану. Мале стрелял зелеными ракетами, которые означали, что мы желаем совершить посадку. Снизу нам отвечали зелеными ракетами и мигали аэродромными огнями, подавая сигнал, что нас поняли. О, если бы работал второй мотор! Я резко спикировал, чуть не задев прожекторную батарею, и полетел на север над кронами деревьев. С двумя моторами все было бы просто, но лопасти левого винта замерли, и только чудом мой самолет еще болтался в воздухе.
Тем не менее, я пытался выбраться из прожекторной зоны. Швейцарцы заметили мой вираж, и прожекторы вспыхнули так ярко, что я перепугался. На этот раз Мале стрелял красными ракетами, пока ракетница не раскалилась, но швейцарцы упрямились. Я выжимал из самолета максимум возможного. Свет ослеплял меня, через несколько минут я совсем растерялся. Мы снова спикировали и уперлись в зловещие глаза прожекторов.
— Красные ракеты, Мале, красные! Иначе нам конец.
Самолет угрожающе засвистел. Слава богу, швейцарцы выключили прожекторы. Секунду я еще ничего не видел, а потом заметил освещенный аэродром... позади. К счастью, мне удалось слегка набрать высоту, и вовремя! Альтиметр показывал 1000 футов. Теперь, если мы действительно хотим избежать крушения, придется забыть о цирковых трюках. Мале выпустил зеленую ракету, и удовлетворенные швейцарцы ответили тем же. Я сделал широкий круг. Впереди мелькали манящие огни взлетно-посадочной полосы. С одним мотором мне было не до шуток. Самолет опустился и коснулся идеального бетона возле первой белой лампы. Как чудесно снова оказаться на твердой земле, пусть даже и швейцарской. На данный момент мы в безопасности. Я выключил фары и в маячивших впереди силуэтах опознал американские «боинги». «Летающие крепости» стояли вплотную друг к другу. Швейцарцы направили луч прожектора прямо мне в лицо. Снова ослепнув, я, чтобы не вмазаться в «боинги», всей тяжестью навалился на тормоза. Вероятно, швейцарцы опасались, что в последний момент я снова попытаюсь взлететь, но на одном моторе это было невозможно. Мой C9-ES медленно, будто неохотно, остановился.
Вдруг рядом со мной на крыле появилась какая-то фигура. Я открыл фонарь кабины и уже собрался открыть рот, как мне в шею уперлось дуло револьвера. Я потерял дар речи.
— Вы находитесь на швейцарской земле! — крикнул парень мне в ухо. — Не пытайтесь бежать, или я применю оружие.
Какая жалость, что я выключил моторы, подумал я. С каким огромным удовольствием я дал бы полный газ и стряхнул этого парня с крыла вместе с его револьвером. Но в моем положении сопротивление было бессмысленным, так что я подчинился. Мы знали, что приземлились в Цюрих-Дюбендорфе. Несколько подавленные, мы вылезли из самолета. Наши секретные документы уже были распиханы по карманам, и мы ждали, когда представится шанс уничтожить их. Бринос наткнулся на швейцарского солдата, сжимавшего винтовку с примкнутым штыком, и ужаснулся.
— Убери этот жуткий ножик, — сказал он добросовестному служаке, и тот, уважив офицерскую фуражку, опустил винтовку.
Я и Мале не выдержали и рассмеялись, атмосфера разрядилась. Швейцарский офицер убрал револьвер и предложил нам сигареты.
На «мерседесе» нас отвезли в офицерский клуб-столовую. Похоже, там проходил торжественный прием. Несмотря на поздний час, нас встретила стюардесса в красном вечернем платье. Она позаботилась о том, чтобы мы поели. Еда была великолепной, но слишком жирной для наших желудков, измученных военным пайком. В соседних комнатах было очень оживленно, и я спросил швейцарского офицера, что там происходит.
— Ваши коллеги с другой стороны фронта совершили днем вынужденную посадку. Полагаю, вы слышали о крупномасштабном
налете на шарикоподшипниковый завод во Швейнфурте. Союзникам там здорово потрепали хвостовое оперение. Немецкие истребители сбили больше сотни самолетов, а девять были вынуждены приземлиться здесь. Одни с простреленными моторами, другие с половиной хвоста, а третьи — с ранеными на борту. Теперь они отмечают свой личный конец войны. Швейцария их интернирует.
Горькие новости. Провести остаток войны в Швейцарии? Ни за что на свете. Для начала необходимо избавиться от секретных документов, а там посмотрим. Отлично поев, мы выразили непреодолимое желание посетить туалет, но швейцарский охранник не отставал ни на шаг и стоял за дверью, которую пришлось оставить открытой. Мы сидели в кабинках, размышляя о том, как избавиться от документов. Сидели мы долго, и охранник стал проявлять нетерпение. Улучив мгновение, я вытащил документы из наколенного кармана и бросил их в унитаз. Затем я дернул цепочку, и документы исчезли навсегда. Мои товарищи, должно быть, поступили так же: когда мы покинули туалет, они выглядели
заметно спокойнее.
Американцы, успевшие узнать о нашем появлении, приветствовали нас с потрясающей вежливостью: похлопали нас по спинам, как закадычных друзей, и предложили шампанское.
— Дьяволы с «мессершмитта»! Почему вы деретесь за Гитлера? Гитлер капут! Германия капут! Все капут!
Мы не мешали американцам болтать, курили их «Честерфилд» и предлагали взамен наши немецкие сигареты. Они очень удивились, увидев, что у нас еще есть курево, и с радостью приняли сигареты, но после первых затяжек выбросили их и обозвали вонючей травой. От крепкого виргинского табака у меня закружилась голова. Я вытащил из пачки свою сигарету, отказавшись от американских.
— Сигареты нехорошие? — спросил один из капитанов;
— Сигареты хорошие, слишком хорошие, — со смехом ответил я.
Янки расхохотались. Швейцарские офицеры радовались, что пилоты двух воюющих стран так мило общаются.
Появившийся вскоре швейцарский полковник стал по очереди вызывать нас в свой кабинет на допрос. Возился он с нами недолго.
Меня он спросил:
— С какого аэродрома вы взлетели и к какой части принадлежите?
— Полковник, подобные вопросы бесполезны. Ни от меня, ни от моего экипажа вы не получите никакой информации. Мы хотим вернуться в Германию как можно быстрее. Пожалуйста, будьте добры известить нашего военного атташе.
Полковник, видимо, ожидал такой ответ, так как отпустил нас. С того момента нам не разрешали общаться друг с другом. Окна отведенных нам для сна комнатушек были зарешечены, а за дверью караулил швейцарский охранник. Совершенно измученный, я рухнул яа свою койку и сразу крепко заснул. На следующее утро я не сразу понял, где нахожусь, а потом весь день не видел свой экипаж. Необходимые формальности были выполнены, и нас снова забрали на допрос. Швейцарец вел себя вполне корректно, но я ощущал смутное беспокойство. В бесконечном ожидании прошел второй день. Мои парни перестукивались через стены своих камер, а в моей голове зародился план побега. Я не собирался оставаться в Швейцарии, но на третий день нас под серьезной охраной на поезде перевезли в Берн.
Мы очень удивились, когда получили номера в отеле «Метрополь», а военных охранников сменил гражданский по фамилии Фукс. Нас посетил немецкий генеральный консул. Нам пришлось снять форму, так как в интернациональном Берне она могла вызвать нежелательные инциденты. Три немецких летчика з потрепанных мундирах люфтваффе вошли в магазин, а через полчаса на улицу вышли три гражданских франта. Немецкий консул заплатил за наши обновки и выдал значительную сумму на карманные расходы. Мы слонялись но городу, как обычные безобидные швейцарские граждане. В магазинах в изобилии было все, что давным-давно исчезло в Германии. Кинотеатры, кабаре, танцзалы и бани работали до поздней ночи. Освобожденные от напряжения военных будней, вдыхая теплый весенний воздух, мы наслаждались свободой на полную катушку. o
Как только мы вошли во вкус, наш вежливый опекун Фукс сообщил, что в течение нескольких дней нас обменяют на трех британцев. Три британских офицера бежали из немецкого концлагеря в Италии и попросили убежище в Швейцарии. Ничто не могло помешать обмену трех немцев на трех наших врагов. В конце мая 1944 года наш отдых в золотой швейцарской клетке подошел к концу. Немецкий военный атташе, генеральный консул и несколько немецких семейств проводили нас на вокзал. Когда запыхтел паровоз, поезд тронулся, а наши друзья замахали на прощание, Мале высунулся из окна:
— Не занимайте наши номера. Мы скоро вернемся.
Даже швейцарские офицеры смеялись и махали нам вслед.
«Дома на родине начинается новая жизнь», как поется в песне. Да, жизнь с сиренами воздушной тревоги, со светомаскировкой поездов, направляющихся к Берлину. На границе мне вручили подарок немецкого консула — 10 000 швейцарских сигарет. То-то обрадуются парни нашей эскадрильи!
В Берлине мы в штатской одежде явились в генштаб. Дежурный офицер выслушал наш доклад и рассказал о том, что происходило в кулуарах во время нашего отсутствия.
Через девять часов после моей вынужденной посадки в Цюрихе к нашим родным в Хомберге, Альтенбурге и Бреслау явились гестаповцы. Они провели обыски, забрали фотографии и письма, дома опечатали, а наши семьи арестовали и отправили в гестапо. Гиммлер действовал быстро и эффективно. В тот же день двое мужчин в штатском с дипломатическими паспортами отправились из Берлина в Цюрих и Берн. Один из них получил задание взорвать мой самолет, а другой должен был застрелить меня. Наших родных непрерывно допрашивали. Поскольку ничего выудить из них не удалось, их просто оставили в тюрьме. Еда была отвратительной, камеры — грязными и вонючими. И никакой воды.
О происходящем вскоре узнали в штабе 1-й дивизии истребительной авиации. Геринг пришел в ярость, но Гиммлера, главу тайной полиции, это не тронуло, но приказы об арестах родственников и моем уничтожении он все же отменил. Офицера СС, замаскированного под гражданское лицо, остановили на границе срочной телеграммой, но второй эсэсовец, который должен был взорвать мой самолет, границу уже пересек. На третий день нашего интернирования мой C9-ES взорвался на аэродроме Цюрих-Дюбендорф при таинственных обстоятельствах. На седьмой день моих родных освободили, предварительно взяв с них подписку, что они ни словом не обмолвятся о том, что с ними случилось.
Я был потрясен услышанным и немедленно позвонил домой успокоить родителей. На следующий день мы вылетели из Берлина в Гагенау, в Эльзас. Нас встречала вся эскадрилья. Все были счастливы, а когда я вытащил пачки сигарет и раздал их товарищам, счастью не было предела. Мы разговаривали до поздней ночи.
Я съездил в Хомберг навестить родных и нашел их в очень подавленном состоянии неожиданный арест и заключение в гестаповской тюрьме подорвали их нервную систему. ведь они даже не знали причин. Ни партия, ни правительство не сочли необходимым извиниться за допущенную ошибку. Только офицер генштаба выразил соболезнования по поводу действий гестапо. Вернувшись в Гагенау, я вновь приступил к своим обязанностям. Мой постоянный радист фельдфебель Грасхоф. отозванный из отпуска из-за нашего путешествия в Швейцарию, был счастлив видеть меня целым и невредимым. В тот же вечер мы атаковали британские бомбардировщики, совершавшие налет на Франкфурт.
«Митчелы» против нас
В начале июня 1944 года нас перевели в Сомбатхей в Венгрию. Для нас эта новость прозвучала как гром с ясного неба. Я никогда прежде не слышал этого названия, но границы Германии столь радикально изменились, что мы больше не удивлялись, услышав, как Будапешт называют «немецкой крепостью», а о наших братьях и сестрах в Бачке говорят как о «соотечественниках, вернувшихся в великий рейх». Один из пилотов узнал, что Сомбатхей расположен недалеко от Вены и в получасе езды от Гринзинга. Венгрия — родина золотистого токая, острого перца паприки и темпераментных Юличек. За кем, скажите на милость, мы будем котиться там по ночам? Хотя наверняка мы
ничего не знали, поползли самые разные слухи. Я не задавался никакими вопросами и с нетерпением (после официального визита в Швейцарию) ждал путешествия в Венгрию. В Сомбатхее, по-немецки Стейнамангере, мы поступили в распоряжение 1-й дивизии истребителей-перехватчиков под командованием оберста Хандрика. Он оказался именно таким командиром, какие нам нравились: хороший спортсмен, дружелюбный парень и всегда защищает своих летчиков. Он разъяснил нам новые задачи: защита Вены и Будапешта от налетов британской авиации, базировавшейся в Италии, и борьба с партизанскими самолетами, по ночам прилетающими с востока. Потекли дни ожидания. Теплыми ясными венгерскими ночами нам совершенно нечего было делать. Ночь за ночью мы сидели в казармах, поджидая, когда же рыбка клюнет. Настроение пилотов и наземного персонала упало до нуля. Некоторые называли новое назначение ссылкой, другие — санаторным отдыхом.
В один из этих скучных вечеров командир принес нам модель американского «митчела». Мы осмотрели эту птичку со всех сторон и пожали плечами.
— Именно в этих «гробах» русские скоро нанесут нам визит, — объявил командир. — «Митчел» — великолепный двухмоторный истребитель, высокоскоростной, легкоуправляемый и тяжеловооруженный.
При ближайшем рассмотрении я заметил, что «митчел» удивительно похож на наш «До-217», недавно поступивший в авиационные части как ночной истребитель. По случайному стечению обстоятельств в Будапеште дислоцировалась эскадрилья ночных истребителей, оснащенная этими машинами. Командир выключил свет, зажег свечу и спроецировал тень «митчела» на потолок. Чрезвычайно трудно было отличить американца от немца. Очень похожие крылья, у обоих — маленькие фюзеляжи и двойное хвостовое оперение. Правда, у «митчела» концы двигателей выступали над крыльями, и это был единственный способ отличить друга от врага. Встревоженный командир эскадрильи из Будапешта уже звонил нам.
— Итак, господа, — завершил свою лекцию командир, — будьте предельно вежливы с нашими братьями в «До-217» и не стреляйте, пока не будете абсолютно уверены в том, что перед вами «митчел».
Модель «митчела» пошла по рукам. Честолюбивый обер-лейтенант Зепп Крафт решительно заявил, что даже ребенок сможет отличить один самолет от другого.
Еще один душный летний вечер прошел в тоскливом ожидании. Разморенные летчики выползли из казармы и расселись в шезлонгах, слушая зажигательные речи Геббельса. Ветераны обменивались воспоминаниями о добрых старых денечках.
— Да, вот это было время. Здесь, в Венгрии, наши самолеты просто ржавеют.
Тянулись часы. На юго-востоке над Балатоном собиралась буря. Мы слышали, что летние бури в Венгрии очень опасны. Незадолго до полуночи затрезвонил телефон. Адъютант небрежно поднял трубку, полагая, что предстоит новый бесцельный разговор, но, как только он произнес: «Так точно, repp майор. Это, вероятно, партизанский самолет-снабженец. Понял: направить одну машину в сектор «Рак», все вскочили на ноги.
Сектор «Рак» находился там, где начинаюсь буря. Кому предстоит лететь? Полетные условия плохие, грозовые облака поднимаются до 24 000 футов, скорость ветра 80 миль в час. Выбор пал на меня.
В 00.10 я поднял свой самолет в воздух и взял курс на озеро Балатон. Со мной летели обер-фельдфебель Мале и фельдфебель Грасхоф. Мне не требовалось набирать слишком большую высоту, так как партизанский самолет обнаружили на 6000 футов. Мертвенно-бледная луна подсвечивала штормовые облака. Вспышки молний превращали облачную гряду в призрачное чудовище. Я повернул на запад, широкой дугой обогнул бурю и вошел в сектор «Рак» с небольшим опозданием. Наземный пост наведения приказал ждать и сообщил, что из Будапешта вылетел еще один ночной истребитель, «До-217». Складывалась забавная ситуация.
— Ну, парни, не зевайте, — сказал я экипажу, поворачивая на юго-запад от Балатона.
Прошел добрый час. Партизанский самолет наверняка уже приземлился, оставил оружие, боеприпасы, радиоаппаратуру и скоро отразится в обратный путь. Тучи мчались на запад, отсекая меня от аэродрома. Наконец с земли доложили, что партизан снова в воздухе, дали новый курс, и я включил свой SN-2.
— «До-217» все еще в вашем секторе, — предупредил наземный пост.
«Какой в этом смысл?» — спросил я себя и понадеялся, что мы не протараним друг друга.
Грасхоф поймал цель на своем радаре и повел меня к ней. Враг летел прямым курсом с огромной скоростью. Судя по поведению в воздухе — русский. Мы сближались на максимальной скорости. Дистанция 500 ярдов, 300, 100... Вот он! Я спикировал и зашел противнику под брюхо. Его крылья и фюзеляж отчетливо вырисовывались на фоне неба. «Митчел»! Я быстро зарядил пушки и приготовился к атаке.
В этот момент в наушниках снова зазвенел возбужденный голос диспетчера:
— Дружественный самолет рядом с вами. Внимание! Внимание! «Белый дрозд» — «Раку». Рядом друг. Не стреляйте, пока не опознаете врага.
Этот парень с земли нервировал меня. Неужели надо мной «До-217»? Мой радист тоже засомневался:
— Явно «До-217», а не «митчел». Русский не стал бы так беспечно лететь в этом районе.
Я вглядывался в истребитель, пытаясь опознать выступающие моторы. Точно! «Митчел»! Стрелок Мале отбросил последние сомнения и крикнул:
— Атакуйте!
Может быть, я все же ошибся? Лучше упустить врага, чем сбить своего. Что делать? Я набрал высоту и полетел на приличном расстоянии параллельно сомнительному истребителю.
Его экипаж, вероятно, уже заметил меня, но ничего не предпринимал. Я включил навигационные огни — зеленый, красный и белый, качнулся с крыла на крыло. Никакой реакции. Только когда я выпустил три зеленые ракеты, второй самолет круто повернул вправо и мгновенно исчез из поля зрения. Теперь я точно знал, что это «митчел», и бросился в погоню. Тщетно. «Митчел» намного превосходил меня в короста. Ни я, ни наземный пост наведения так его и не обнаружили. О чем он думал, черт потери, когда я летел рядом с ним с включенными навигационными огнями? Решил, что второй снабженец затеял с ним веселую игру?!
Слегка раздраженный, я направился к аэродрому. Впереди бушевала буря. Я, конечно, мог приземлиться в Будапеште, но мне этого не хотелось, я решил лететь вслепую сквозь штормовую зону. Мой курс пролегал над Балатоном. Милях в шести за Балатоном я во —
-ел в гигантскую облачную гряду, и то, что случилось потом, мне никогда не забыть. Нас поглотила кромешная тьма. Температура за
-ортом быстро упала до точки обледенения. _1ождь хлестал по ветровому стеклу, видимость стала нулевой. Теперь я мог полагаться только на приборы слепого полета: искусственный горизонт, ватерпас, альтиметр, спидометр и вариометр. Чтобы лучше видеть приборы я опустил сиденье, затем отметил на часах время входа в штормовое облако. Экипаж ничем не мог мне помочь и всецело зависел от моих действий. С углублением в зону плохой погоды ветер усиливался. Снова и снова приводилось выравнивать самолет. Вдруг случилось нечто, с чем мне раньше только однажды приходилось сталкиваться в ночном полете. Вспышка молнии озарила тучи. По ветровому стеклу хлестнули голубые вспышки, превратившиеся в сплошной поток. Резкий голубой свет выхватил из тьмы весь самолет от кончиков крыльев до бронированного носа. На концах антенн заплясало невысокое голубое пламя, лопасти винтов оказались в круге голубого света. Мы пришли в необыкновенное волнение. Я был так зачарован этим природным явлением, что не мог оторвать глаз от голубых огоньков. Самолет содрогался под сильными порывами ветра. Потеря скорости в этой адской буре означала неминуемую смерть. Я заставлял себя следить за приборами, но огни святого Эльма приковывали мой взгляд. Часы отметили семь минут полета, и я должен был миновать центр бури. Постепенно голубые огни пропали. Порывы ветра уже не были такими сильными, и только дождь хлестал по моему белому «Me-110».
Радист связался с нашим аэродромом и узнал, что погода там ясная. Грасхоф выключил передатчик и включил посадочный радар. Тонкая стрелка задрожала, показывая, что мы на верном курсе. Полчаса спустя мы приземлились в Сомбатхее. Я доложил командиру о происшествии с «митчелом». Обер-лейтенант Зепп Крафт покачал головой и заявил, что с ним ничего подобного не случилось бы. Мол, «митчел» так же легко отличить от «До-217», как лошадь от быка.
— Ну, умник, днем, возможно, легко, — возразил я.
Последующие события доказали мою правоту. В ночь 26 июня 1944 года британские самолеты, базировавшиеся в Италии, атаковали венгерскую столицу. Мы получили сообщение о бомбардировщиках над Адриатикой и в 22.45 уже были в воздухе. К северу от Байи, далеко от Будапешта, мы рассеяли строй британских бомбардировщиков. Лишь несколько бомб упали на Будапешт, вызвав незначительные пожары. Наше крыло сбило шестнадцать вражеских самолетов. В этом бою обер-лейтенант Зепп Крафт сбил два бомбардировщика: «виккерс-веллингтон» и «митчел». «Митчел» из Италии? Мы сильно удивились. Это казалось
невероятным. Вскоре все выяснилось. Будапешт запросил, не сбили ли мы по ошибке «До-217». Воцарилась зловещая тишина. Командир открыл журнал и сравнил время, когда Крафт сбил «митчел», со временем гибели «До-217». Абсолютное совпадение. К счастью, экипажу удалось покинуть горящий самолет, что спасло Крафта от военного трибунала. Я не смог удержаться от удовольствия отомстить подавленному Крафту:
— Ну, старина, ты все-таки принял быка за лошадь.
Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Несмотря на трагическую ошибку Крафта, ночное сражение подняло боевой дух экипажей и наземного персонала. Кризис миновал. Мы были готовы к новым подвигам.
Вскоре мы потеряли одного из наших лучших пилотов — обер-лейтенанта Вольфганга Книлинга, великолепного ночного истребителя, особенно отличившегося в битве за Берлин. В воздушном бою над немецкой столицей его самолет был подбит зенитками. Из последних сил, тяжело раненный, он сумел посадить сильно поврежденную машину и спасти жизнь раненому радисту и стрелку. Приземлившись, он потерял сознание от потери крови. Быстро прибывшая машина «Скорой помощи» доставила его в госпиталь. Только через шесть месяцев он вернулся в наше крыло, где его уже ждала телеграмма: его молодая жена родила дочь. Книлинг был в восторге.
В полночь завыли сирены. Отряд британских бомбардировщиков летел над Хорватией в направлении Вены. Мы побежали к своим самолетам, Книлинг, прихрамывая, ковылял следом. Через несколько минут все крыло, тридцать машин, уже было в воздухе. Британцы прижимались к Альпам, надеясь спрятаться от наших радаров. Над окутанными ледниками вершинами через тридцать минут после взлета я случайно заметил «виккерс-веллингтон». Томми, вероятно, тоже заметил меня, ибо метнулся к горам, чтобы оторваться. В любой момент передо мной могла вырасти каменная стена. Преследование в таких условиях представляло огромную опасность. Британский пилот все поставил на карту и нырнул в долину. Теперь горы окружали меня с обеих сторон. Вдруг впереди поднялся огромный столб огня: должно быть, бомбардировщик врезался в скалу. Пламя осветило горы. Я взмыл вверх: судьба британца меня не прельщала. Наземный пост наведения сообщил мне мои координаты: пик высотой 6250 футов, погубивший британский экипаж.
Странное ощущение — победа без единого выпущенного снаряда.
Преследование продолжалось. Куда ни глянь, в царство льда сыпались горящие самолеты. Снова заговорил наземный пост:
— Налет на Санкт-Пёльтен продолжается. Восемь минут спустя на нашем радаре подвился еще один «виккерс-веллингтон». Бомбардировщик невозмутимо летел к своей цели совсем рядом с нами. Бомбы еще лежали в его бомбовых отсеках. Я немедленно бросился в атаку и дал очередь по фюзеляжу из всех пушек. Нам удалось рассеять строй бомбардировщиков на подступах к Санкт-Пёльтену, и они сбросили бомбы наобум. На обратном пути мне не повезло. Томми, потрясенные своими потерями, на всех парах бросились домой. Обер-лейтенант Книлинг преследовал одного из них. Над горными вершинами развернулось ожесточенное сражение. Книлинг послал свое последнее сообщение:
— «Литавры», «литавры»!
Я находился неподалеку и видел тот бой. Британский пилот ответил Книлингу трассирующими очередями. Трассы скрестились в воздухе. Короткая пауза и еще одна очередь. Томми сражался отчаянно. Книлинг беспощадно поливал его снарядами. Вдруг обе машины вспыхнули. Бомбардировщик вошел в штопор и разбился. Самолет Книлинга некоторое время держался в воздухе, затем рухнул на землю рядом со своей добычей. Я сделал круг над местом крушения. Все кончено. Обломки самолетов полыхали на высоте 6000 футов в царстве льда и снега.
Вражеский истребитель был замечен задолго до того, как вынырнул из тьмы. Томми знали направление его полета, скорость и высоту. Ни одно малейшее изменение курса не ускользало от операторов радиолокационной аппаратуры, и все сведения сразу передавались опытнейшим стрелкам. Да, Шнауфер знал это, но его честолюбие не допускало никаких сомнений. «Церемониймейстер» должен быть сбит.
Сближение с невозмутимым британцем шло согласно плану. Радист Шнауфера постоянно докладывал:
— Дистанция 900, 800, 700 ярдов... Самолет на нашей высоте... 600, 500, 400. «Курьер» прямо по курсу.
Шнауфер снял пушку с предохранителя, большой палец его правой руки лег на боевую кнопку. Он чувствовал, что все орудия британца нацелены на него.
— Дистанция 300, 200, 150 ярдов. Не успел радист закончить последнее сообщение, как весь экипаж обезумел от ужаса. Мощные осветительные бомбы залили самолет ярким, почти дневным светом. Осколок снаряда пронзил фонарь кабины и вырвал радар из рук радиста. Шнауфер отреагировал молниеносно: отвел самолет прочь, и это спасло ему жизнь. Британец продолжал огрызаться. Трассы пронеслись над кабиной Шнауфера. Он прикрыл ладонью глаза, избавляясь от слепоты, вызванной осветительными бомбами. Глаза потихоньку привыкали к темноте. «Церемониймейстер», вероятно, был еще очень близко, и буря в любой момент могла разразиться во второй раз.
— Проклятье, — сказал Шнауфер в микро-Бон. — Что теперь делать без радара? Хорошо еще, что томми не отклоняется от курса. Возможно, мы его все-таки обнаружим.
Текли секунды. Воздушный поток от винта подхватил истребитель и швырнул вниз, как клочок бумаги. Шнауфер выровнял самолет и вдруг увидел тонкий фюзеляж британца и широко раскинутые крылья. Как атаковать? Наверное, лучше снизу. Шнауфер спикировал под бомбардировщик, смутно маячивший на фоне неба, задрал нос самолета и стрелой бросился на врага. Однако тот заметил маневр и осыпал истребитель трассирующими снарядами. Только железные нервы и здравый смысл спасли Шнауфера. Он выдержал две секунды и выстрелил из пушки. «Церемониймейстер» взорвался, гигантский фейерверк рассыпался в небе. Горящие обломки упали на самолет Шнауфера и подожгли правый мотор. Осветительные бомбы, зеленые, красные и желтые ракеты медленно плыли к земле. Мотор продолжал гореть, и пришлось его отключить. К : частью, поблизости не было ни одного британского ночного истребителя, иначе Шнауфер был бы обречен. Это произошло юго-западнее Штутгарта.
Теперь Шнауфер летел в потоке британских бомбардировщиков, направлявшихся к ложным целям: около 400 самолетов сбросили свой смертоносный груз в чистом поле. И вдруг огромная черная тень возникла над кабиной поврежденного самолета Шнауфера. Бдительный стрелок поймал вражеский самолет в перекрестье прицела и нажал на гашетки пулеметов. Ему повезло.
Бензобаки бомбардировщика вспыхнули, и британец рухнул на землю.
— Отличная работа, Вильгельм, — похвалил Шнауфер. — Однако пора удирать. На одном моторе не до шалостей.
Он резко спикировал, и час спустя экипаж-победитель приземлился в Сент-Тронде.
Некролог. Шнауфер честно сражался. Он получил повышение, став командиром авиагруппы и был награжден бриллиантами к своему Рыцарскому кресту. Как-то холодной февральской ночью 1945 года он вылетел из Гютерсло и за девяносто минут сбил семь четырехмоторных бомбардировщиков. Уникальное достижение в истории немецких ночных истребителей. В жестоких воздушных боях он и его экипаж довели количество побед до 126.
В конце войны британцы перевезли истребитель Шнауфера в Англию. Лондонцы могли увидеть его «Ме-110» в Гайд-парке. Покачивая головой, они считали метки на хвостовом оперении, обозначавшие сбитые самолеты противника: 124, 126... Они с удовольствием привезли бы в Лондон и самого Призрака Сент-Тронда, но Шнауфер лежал в госпитале и не испытывал никакого желания быть выставленным на обозрение в Гайд-нарке.
Трагический конец подкараулил его после войны. К восторгу своей матери, Шнауфер занялся семейным винным бизнесом в родном Городке Кальве с той же энергией, какую проявил на фронте. Этот летчик, тысячу раз рисковавший жизнью в бою, погиб во время деловой поездки по Франции. Он вел свой автомобиль по идеально прямой лесной дороге, когда из-за поворота выскочил грузовик. Шнауфер нажал на тормоза, но не смог избежать столкновения. Не приходя в сознание, лучший из немецких летчиков — ночных истребителей второй мировой войны скончался от травм вдали от родного дома.
Моя личная группа
В Сент-Тронде мне не повезло: два вылета и ни одной победы. Вскоре меня отправили обратно в Венгрию. Во время моего отсутствия там царило затишье. Никаких достойных упоминания происшествий, кроме одного: наш командир Полди Феллерер женился на хорошенькой венгерской девушке. Мы веселились до поздней ночи и пили за здоровье молодой пары. В тот вечер Полди отвел меня в сторону и сказал, что я назначен командиром усиленной эскадрильи. Приказ из штаба дивизии может поступить в любой момент. Так и случилось на следующий день. Место дислокации моей новой эскадрильи — Нови-Сад под Белградом. Моя задача — помешать британцам перебрасывать вооружение из Италии в Варшаву. Мне было двадцать два года, а на мои плечи легла ответственность за принятие решений и последствия отданных мною приказов. Наземный персонал отправился на новое место в грузовиках. Командование подготовило казармы и позаботилось о технических сооружениях. Вместе с дюжиной ночных истребителей я вылетел на новый аэродром 28 июля 1944 года. Мы пролетели на малой высоте над Балатоном и повернули на восток к Дунаю. За рекой мы легли на южный курс. и теперь под нами простиралась бесконечная Пуста. Когда мы с ревом проносились над очередной деревенькой возле колодца, словно сошедшего со страниц Библии, крестьяне в ужасе поднимали глаза к небу, как будто разразилась буря. Хотя Пуста мало населена, ей нельзя отказать в определенном очаровании: редкие озерца и болотца и снова бесконечные коричневые степи.
Солнце безжалостно иссушало равнину. Жарко было даже в кабинах самолетов. Ближе к югу появились зеленые поля и сады. Мы пролетели над Бачкой, районом, где проживало немецкое меньшинство. Здесь деревни были побольше и живописнее, а ноля лучше обработаны — Мы приветствовали соотечественников покачиванием крыльев, а они махали нам яркими тряпками и подбрасывали в воздух шапки. Через семьдесят минут полета на горизонте появилась невысокая горная цепь Фруска-Гора. Дунай здесь поворачивает на восток к Румынии. Нови-Сад расположен чуть южнее горной цепи. Мы приземлились с короткими интервалами и поставили самолеты перед маленькими ангарами. Нас встретил улыбающийся адъютант, обер-лейтенант Шуллейт, командовавший прежде эскадрильей. Я выслушал его рапорт.
Все было в порядке. Подготовлены ремонтная мастерская, столовая, комнаты отдыха, казармы. Венгры вели себя очень вежливо и старались выполнять все наши желания. Шуллейт оказался не только безукоризненным организатором, но и великолепным переговорщиком. Венгерский офицер связи говорил на ломаном немецком и ужасной смеси других языков; когда Шуллейт исчерпывал все свои знания немецкого и переходил на родной язык с отчаянной жестикуляцией, он делал вид, что все понимает, и кротко приговаривал: «Ага, ага». Его так и прозвали — Ага. Уже в день нашего прибытия к вечеру я смог доложить командиру дивизии, что эскадрилья готова к боевым вылетам.
Июльские ночи в Венгрии очень жаркие, и в ожидании приказов по дивизии мы прохлаждались в шезлонгах перед зданием штаба на краю летного поля. Я объяснил экипажам наши задачи, предупредив, что бороться : британскими самолетами-снабженцами мы будем двумя волнами. Первой волне предстояло атаковать британцев на пути к Варшаве, второй — на обратном пути к Фодже. Для аварийных посадок в нашем распоряжении взлетно-посадочные полосы Будапешта, Белграда и Сомбора. Летать придется над территорией, контролируемой партизанами, поэтому каждый экипаж должен брать с собой автомат и трехдневный запас провизии. Более ого, в случае вынужденной посадки в партизанской зоне все мундиры необходимо уничтожить, иначе не останется шансов вернуться домой живыми. Штурман наведения обер-фельдфебель Крамер доложил, что летное поле готово для посадки, и в подтверждение своих слов гордо включил ограничительные огни летного поля и взлетно-посадочной полосы. Создалось впечатление, будто здесь поработал волшебник. Я приказал всем явиться к штабу, чтобы ознакомиться с ночной иллюминацией. Крамер продемонстрировал свои достижения. На поле была лишь одна взлетно-посадочная полоса, сориентированная на север-юг. В направлении восток-запад не было достаточно места, а взлетать на юг было опасно из-за невысокой горной цепи. К северу местность была совершенно ровной. Я увидел, что нет западного искусственного горизонта, и указал на это Крамеру.
— Черт побери, герр гауптман. Я совсем упустил это из виду. Но откуда я его возьму? У нас нет ни кабелей, ни фонарей, ни столбов.
И все же Крамер, бывший летчик компании «Люфтганза», не растерялся. С помощью обер-лейтенанта Ага он раздобыл два десятка деревянных столбов и керосиновые лампы. Затем они вдвоем вышли на ноле с лопатами и топорами, вкопали столбы на расстоянии 30 футов друг от друга и повесили на них фонари. Теперь мы располагали горизонтом взлета, хотя керосиновые лампы разглядеть довольно трудно.
В тот вечер мы, как в добрые старые времена, восхищались прекрасным звездным небом, и вдруг затрезвонил телефон: мы получили приказ отправить на задание три истребителя. Приближался отряд английских бомбардировщиков. Замечательно! Я схватил револьвер и поспешил к своему самолету. Мале и Грасхоф уже были в кабине, пристегивали парашюты. Я пору лил к старту, закрыл фонарь кабины и, взлетев первым, направился в сектор «Скорпион». Связь со штурманом наведения была хорошая, но вскоре после взлета мы получили приказ: «Возвращайтесь на базу». Вероятно, вражеские самолеты повернули к дому или штаб дивизии решил потренировать нас на взлет. Я распрощался со штурманом наведения Шварцем, сидевшим в глухом углу Пусты. Шварц и три солдата службы связи составляли весь персонал наземной радиолокационной станции -Скорпион». Я полетел к Нови-Саду и начал снижаться. Еще издали я опознал фонари и маяки Крамера. Сделав широкий вираж, я приземлился через двадцать минут после взлета. Техники заправили мой самолет, а я обсудил с Крамером улучшение освещения аэродрома. Вскоре приземлились остальные самолеты: сначала обер-лейтенант Будер, новичок в эскадрилье ночных истребителей, затем фельдфебель Хубач. Оба ухмылялись, докладывая о полете, а коллеги подшучивали над ними. Через полчаса штаб дивизии опять приказал взлететь трем машинам, так как группа английских бомбардировщиков над Адриатикой следовала северо-восточным курсом. На этот раз мы не ожидали подвоха. Взлетели опять я, Будер и Хубач, а через полчаса нас снова отозвали.
— Домой, домой, домой. Ни одного самолета в воздухе, — разносилось в эфире.
— Понял, спокойной ночи, — откликнулся я и отправился на аэродром. Второй полет занял полчаса.
Войдя в начале первого ночи в столовую, я
встретил группу оживленных венгерских офицеров.
— Выпьем с нами за интернациональное братство нилотов, — услышал я.
Мы пили за интернациональное братство до утра, и только с восходом солнца я с тяжелой головой отправился спать.
Следующие дни ушли на то, чтобы обустроиться в Нови-Саде. Мы постепенно привыкали к особой тактике партизан. Сначала мы заметили исчезновение керосиновых ламп: искусственный горизонт стал меньше. Крамер, тихо ругаясь, схватил автомат и бросился с несколькими солдатами в кукурузные поля. Мы услышали отдаленную стрельбу, Крамер вернулся, и через полчаса горизонт был восстановлен.
— Почему вы стреляли, Крамер? — спросил я.
— Эти парни зарываются в поля, как кроты, герр гауптман. Думаете, я подставлюсь под пули горсточки проклятых цыган? Я спугнул их, но в следующий раз не обойтись без ручных гранат. Иначе их не выкурить.
— Ох, Ага, Ага, — вздохнул я. В ту ночь я тренировал новые экипажи. Мы не пролетали и часа, когда приземляющиеся самолеты были обстреляны из Фруска-Горы. Услышав треск автоматных очередей, я прервал учебный полет и приказал техникам осмотреть самолеты. У одной машины обнаружилось несколько пулевых пробоин в крыльях и фюзеляже, а также была срезана антенна. Я снова поднялся в воздух в другой машине, решив контратаковать. Мы спикировали на вражеские позиции, открыв огонь из всех пушек и пулеметов. Воцарилась тишина. Когда мы заходили на посадку, нас больше не обстреливали. Однако на следующий вечер нас разбудил жуткий взрыв. Мы схватились за автоматы. Что произошло? Взорвался один из самолетов? К счастью, нет. На всякий случай я поставил у каждого самолета по охраннику, снабдив их паролем. Вскоре один из солдат сообщил, что неподалеку от аэродрома был взорван мост. Партизаны не оставляли нас в покое ни на один день. Зенитная рота, отправившаяся на заготовку леса для укрепления своей позиции, попала в засаду у Фруска-Горы и была уничтожена. Одному из зенитчиков удалось убежать. Он и сообщил о судьбе, постигшей его товарищей. Так что боевые действия продолжались: если не в воздухе, то на земле. Нас это удивляло. Днем под жарким солнцем ковырялись в своих полях безобидные с виду крестьяне; они даже
-нанялись нам, когда мы проходили мимо. Очень мирная картина. А ночью начиналось настоящее светопреставление. Партизаны чувствовали себя как рыбы в воде.
Ровно через четырнадцать дней после моего прибытия в Нови-Сад мы впервые вступили в юй с врагом. Сразу после полуночи 10 августа i944 года штаб дивизии сообщил о приближении с востока одиночного вражеского самолета. Русский! Я вылетел со своим экипажем в сектор «Скорпион» и вызвал наземный пост наведения. Лейтенант Шварц откликнулся и предложил подождать. Русский находился еще милях в сорока, и наш радар мог обнаружить его не раньше чем через десять минут. Я подумал, что это, скорее всего, «Митчел-Б-25» — высокоскоростной маневренный самолет. Десять минут истекли. Шварц повел меня на восток навстречу противнику. Дистанция быстро сокращалась. Вдруг Шварц приказал:
— Левый поворот, курс 260 градусов. Я развернул самолет и дал полный газ. Русский летел в 2000 ярдах впереди меня. Нелегко будет догнать его, поскольку он летит со скоростью 260 миль в час и снижается. Я устроил Шварцу разнос за то, что он не сменил мне курс раньше. Русский уже исчезал с экрана моего SN-2. Я не менял курс еще несколько минут, рыская из стороны в сторону в поисках добычи. И тут кое-что произошло внизу: вспыхнули опознавательные огни какого-то аэродрома. Я не ошибся. Правда, огни образовали гигантскую красную советскую звезду: аэродром находился на партизанской территории. Несколько белых фонарей должны были помочь пилоту при посадке.
Я сбросил газ, чтобы не привлекать к себе внимание, и стал ждать, когда русский самолет снова взлетит. Прошло полчаса. Снабженец, доставивший оружие и боеприпасы, должен был забрать свинину и зерно. Через час наземный пост наведения доложил, что «митчел» возвращается. Он набрал высоту и летел со скоростью всего 200 миль в час. Я спикировал ястребом с превосходящей высоты и вскоре заметил его. Русский ничего не подозревал. Он и вообразить не мог, что в этом благословенном регионе водятся немецкие ночные истребители. Я пристроился в хвост «митчела», вглядываясь в его четкие очертания на фоне ясного неба, бросил взгляд на контрольные лампочки оружия и начал атаку длинной очереди но левому крылу противника. Но добился я немногого: крыло загорелось, а через несколько секунд встречный поток воздуха сбил пламя. «Митчел» теперь летел медленнее, у него заглох левый мотор.
Мне пришлось сбросить скорость и приближаться осторожнее, так как русский уже знал обо мне и собирался дорого продать свою жизнь. По этой причине я решил атаковать поперек направления полета. Так русским будет труднее поймать меня в прицел. Я снова пошел в атаку и дал очередь по кабине. Русский экипаж ответил смертоносным огнем; со всех сторон от меня замелькали трассы снарядов, пули застучали по самолету. Я оглянулся, моих парней не задело.
— Все в порядке, герр гауптман, — успокоил меня Грасхоф.
Левое крыло «митчела» снова загорелось, машина держалась в воздухе. Русский стрелок ждал, что я атакую слева, поэтому я подвернул под него и зашел справа, застав его врасплох. Нескольких секунд мне хватило на
решающий удар. Яркое пламя озарило темную ночь, но русский самолет продолжал лететь на сток, а хвостовой стрелок палил из всех своих четырех пулеметов. Он не мог как следует прицелиться, и все пули летели мимо. Мне спешить было некуда. Я чуть удалился от горящего «митчела» и ждал продолжения спектакля. Пламя разгоралось все сильнее, но руский экипаж еще мог выпрыгнуть и спастись.
Начали рассыпаться крылья, а потом взорвался бензобак, осветив красную звезду на фюзеляже. За правым крылом тянулся гигантский огненный хвост. Самолет клюнул носом и отвесно понесся к земле. Я инстинктивно спикировал следом, провожая его.
Именно в этот момент хладнокровный хвостовой стрелок заметил меня. Пули, выпущенные из обреченного «митчела», просвистели мимо моего крыла. Я не ожидал ничего подобного. Вот каково истинное самопожертвование! В таком безнадежном положении любой человек, ценящий свою жизнь, уже давно выпрыгнул бы с парашютом, а эти парни отчаянно сражаются до самого конца. Через несколько секунд самолет рухнул на землю вместе с экипажем. Такое поведение врага заслуживает уважения.
— Чокнутые парни, — вздохнул Мале, — и упрямые как ослы. Мы дали им много времени, чтобы спасти свои шкуры.
Грасхоф вызвал наземный пост наведения. Шварц откликнулся и поздравил нас с нашей первой победой в секторе «Скорпион», затем пожелал спокойной ночи и счастливой посадки. Через два с половиной часа я пронесся над освещенным аэродромом Нови-Сада и помахал крыльями. Эта первая победа была началом многочисленных успехов моей эскадрильи.
Назавтра в полдень мне позвонил лейтенант Шварц:
— Поздравляю, герр гауптман. Это был прекрасный спектакль. Может быть, сегодня ночью подберем вам еще одну цель. Вы должны почаще охотиться в моем секторе.
— Согласен, — ответил я. — Только звоните мне вовремя. Тогда мы точно не упустим пиратов.
До 15 августа все было тихо, а потом случилось нечто очень забавное. Около 21.30 лейтенант Шварц доложил о самолете-одиночке, летящем с востока: еще один партизанский транспортник. Я поднялся в воздух через четверть часа и почти в 22.00 вошел в сектор «Скорпион». Мой радист связался со Шварцем и получил первый приказ:
— Подождите немного. Враг приближается. Через несколько минут последовал второй приказ:
— Противник летит в нашем секторе на высоте 9000 футов в 40 милях от вас. Поднимитесь на 11 000 футов.
Я набрал высоту и зарядил пушки.
Мале сообщил:
— Герр гауптман, сегодня мы должны сбить противника первой очередью. Эти парни сильно обозлятся, если мы их только пощекочем.
— Мале, старина, если у тебя не сбит прицел, все будет нормально, — холодно ответил я.
Мале был прав. Если мы не добьемся успеха в первой атаке, начнется цирк.
— Мои пулеметы настроены на 80 ярдов. На этой дистанции траектории всех четырех пулеметов сходятся в прицеле.
— Тогда нечего жаловаться, Мале. После этой легкой перепалки я направил самолет на восток навстречу русским.
— Дистанция 8 миль. Противник быстро приближается.
Не успел Шварц закончить сообщение, как я увидел яркую вспышку между горизонтом и землей. «Это не звезда», — сказал я своим парням. Они как зачарованные уставились на белое пятно, увеличивавшееся на наших глазах. Никаких сомнений: вражеский самолет.
— Внимание! Внимание! «Белый дрозд» — «Скорпиону». Замечен противник. Летит с включенными навигационными огнями.
— «Виктор», «Виктор», — откликнулся «Скорпион». — Противник летит прямо к нам. Дистанция пять миль.
— «Виктор», «Виктор», — ответил я. — «Литавры», «литавры»!
Я резко накренил самолет и сел на хвост противнику. Ну и легкомысленный же русский мне попался! Снижаясь, я вскоре поравнялся с ним и полетел рядом. Невероятно! Кабина освещена, как в мирное время! О чем думают члены экипажа? Считают, что им ничто не угрожает? Не подозревают о присутствии немецкого ночного истребителя? Думают, что из-за двух-трех нелепых партизанских транспортников никто не станет держать здесь целую эскадрилью немецких ночных истребителей, а на венгерскую зенитную батарею ему наплевать? Ну, в последнем он прав: эти жалкие зенитки им не опасны.
Самолет спокойно летел вперед, я прекрасно видел пилота, склонившегося над приборами. Что же мне делать? Никакого желания сбивать такую легкую цель.
Вновь подал голос наземный пост наведения:
— Внимание, внимание! Вы над нами. Мы вас видим, мы вас видим. Успешной охоты.
Я предпочел бы дать противнику уйти, меня очень тревожила его освещенная кабина. Однако мой экипаж понукал:
— Стреляйте. Если мы его упустим, партизаны получат еще больше автоматов и наши солдаты поплатятся своей жизнью.
Да, они были правы. Противника необходимо сбить, но он должен получить шанс защищаться. Я еще раз взглянул на пилота, спикировал в сторону и с 80 ярдов прицелился в конец левого крыла противника. С грохотом вырвались снаряды из двух моих пушек. И попали в цель. Невысокое пламя замерцало и тут же погасло. Итак, противник предупрежден. Никакой реакции. Вражеский пилот слегка накренил самолет, но не выключил огни. Я подлетел ближе и увидел, что члены экипажа что-то увлеченно обсуждают. Они явно не понимали, откуда прогремели выстрелы Я дал еще одну короткую очередь, на этот раз по концу правого крыла. Та же история. Легкое, тут же погасшее пламя. Теперь экипаж должен выпрыгнуть с парашютами, не можем же мы до бесконечности играть в эти игры. Однако после нескольких неконтролируемых рывков транспортник вернулся на свой курс. Огни все еще были включены. Теперь я должен взяться за дело серьезно, или мы доберемся до партизанской территории, а я не собираюсь усиливать партизанские отряды русскими летчиками. После двух предупредительных выстрелов по крыльям я не мог больше тянуть время.
— Стреляйте по бензобакам! — сердито крикнул Грасхоф в радиотелефон. — Джентльменам будет гораздо удобнее на парашютах.
Я все еще сердился на своих парней и выстрелил так, чтобы экипаж мог спастись. Я приблизился к противнику. Жадные языки пламени уже облизывали правый бензобак. отбрасывая свет на мой самолет. Наконец один из членов экипажа выпрыгнул. Я начал отсчет:
— Первый, второй...
Но слово «второй» застряло у меня в горле. Второго не было. Самолет продержался в воздухе еще несколько секунд и вошел в штопор.
Тайна раскрылась на следующий день. Шварц сообщил, что выпрыгнувшего летчика, русского полковника, привезли со сломанной ногой в госпиталь, и я помчался в Сомбор. Первые известия сообщил мне доктор. Русский полковник получил приказ показать группе молодых летчиков партизанский «воздушный мост». Они очень удивились, когда их обстреляли зенитки. Из загоревшейся машины смог выпрыгнуть только полковник. Я спросил врача, можно ли поговорить с раненым, и он дал мне разрешение. Со странным чувством открывал я дверь палаты. Русский лежал на кровати, таращась в пустоту, и едва удостоил меня взглядом. Я подошел к нему, положил пачку сигарет на его тумбочку и пожал руку. Он на ломаном немецком поблагодарил за внимание. На его лице читалось удивление: в чем причина дружеского визита немецкого офицера? Я не успел ответить на его невысказанный вопрос, он через переводчика рассказал мне о том, что случилось накануне.
Экипаж действительно решил, что их обстреляла венгерская зенитная батарея, а потомy не воспринимал всерьез случившееся, пока не наступил критический момент. Приведу :лова самого полковника:
— Встревоженный попаданиями в крылья, я взглянул на испуганные лица курсантов. У них не было парашютов. До этого момента мы не подвергались нападению, а парашюты в России — редкость. Я с трудом успокоил их, но у них были дурные предчувствия. Они с ужасом всматривались в темноту, пытаясь увидеть землю, лежавшую в тысячах футах внизу. До конца своих дней я не забуду вопросительный взгляд юноши, сидевшего рядом со мной. Ему едва ли исполнилось восемнадцать лет. Когда самолет содрогнулся от второго взрыва и яркое пламя с правого крыла ослепило нас, он схватил меня за руку. В его глазах застыл ужас. Но и на тот раз нам повезло. Пламя погасло, а оба мотора продолжали нормально работать — Я подумал, что гудшее позади, и хотел закурить, чтобы парни успокоились. Никаких признаков зениток. Мой юный сосед вздохнул с облегчением и поднес мне зажигалку. И в этот момент раздался жуткий взрыв. Один из мальчишек
-крикнул: «Пожар! Горит правый бензобак». Все дальнейшее заняло несколько секунд. На борту началась паника. Я чуть с ума не сошел, глядя на эту трагедию, и не находил в себе сил покинуть самолет. Затем пламя добралось до кабины, нас окутал едкий дым. Воздух накалился, свет выключился. Так мы летели, пока от горящего крыла не отвалился правый мотор. Самолет сразу вошел в штопор и понесся к земле. Собрав последние силы, я выбрался из горящей кабины; не помню, как раскрылся парашют. В себя я пришел, только ударившись о землю. — При этих словах полковник взглянул на свою загипсованную правую ногу. — Да, с парашютами все остались бы живы. У нас было много времени.
— Да, время у вас было, — ответил я. — А знаете почему?
Полковник отрицательно покачал головой. Через переводчика я объяснил ему, что это я сбил его, а не венгерские зенитки. Я дал возможность его экипажу выпрыгнуть с парашютами, нарочно стреляя по концам крыльев. Полковник понял. Слезы побежали по его щекам. Теперь он нашел разгадку странных выстрелов и печально посмотрел на меня, словно говоря: «Вы хотели как лучше, коллега». Вдруг он схватил мою правую руку и пожал ее. Я смутился и молча покинул больничную палату. В городе я купил букет цветов, дал маленькой венгерской девочке монетку в один пенгё и попросил ее отнести цветы в госпиталь русскому полковнику.
Авиабаза «стог сена»
21 августа 1944 года, через шесть дней после встречи с русским полковником, я в тяжелом бою сбил третий «митчел» с русским экипажем. Русские защищались отчаянно, но моя подавляющая огневая мощь решила исход дела. После третьего сбитого транспортника партизаны прекратили полеты, но в следующую ночь британцы возобновили переброску вооружения по воздуху в Варшаву.
22 августа 1944 года. 20.00. Из штаба дивизии сообщили о британских бомбардировщиках, летящих над Адриатикой северо-восточным курсом. Мои парни пришли в восторг. Наконец появился шанс принять участие в боях. Мои победы подстегнули честолюбие юных пилотов, и я с трудом утихомирил парней, уже натянувших полное летное обмундирование.
— Успокойтесь, ребята, — сказал я, — и действуйте с умом. Захватить врага врасплох — выиграть половину сражения.
И все же было трудно сдерживать их. Они следили за продвижением потока бомбардировщиков и, услышав, что те уже приближаются к Белграду, возликовали. Мы получили приказ на взлет. Я взял шесть самолетов, а часть оставил в резерве для нападения на возвращающиеся бомбардировщики. Мы сразу направились в свои секторы. Последние приказы и советы я отдавал уже по радиотелефону. Мой сектор был самым южным: именно сюда должны были войти ведущие бомбардировщики.
Наземный пост наведения и мой радист Грасхоф включили радары, и на экранах появились первые зигзаги. Через несколько минут из темноты вынырнула пузатая тень — «Галифакс». Первая же атака оказалась успешной; языки пламени метнулись из бензобака, и экипаж немедленно выпрыгнул с парашютами. Некоторое время горящая громадина продолжала полет, затем клюнула носом и взорвалась, ударившись о землю. Трагедия и красивейшее зрелище одновременно! Этот костер стал сигналом к общей атаке. Мои экипажи ястребами ринулись на бомбардировщики, сбивая их один за другим. Я насчитал шесть сбитых машин, затем наступила пауза. Седьмого я сбил сам. Недолго пришлось ждать восьмого и девятого. Через три часа задание было выполнено. Я приземлился первым и стал считать возвращающиеся самолеты. Пилоты вели себя как маньяки: проносились над летным полем, покачиваясь с крыла на крыло, а после посадки гордо отчитывались о своих победах. Из штаба дивизии уже позвонили. Мой доклад был кратким и четким. Операция длилась три часа, участвовало шесть самолетов, сбито девять вражеских бомбардировщиков, потерь нет. Два наших самолета слегка повреждены, остальные десять готовы к дальнейшим действиям. В штабе ликовали. Оберет Хандрик поздравил меня с успехом:
— Вы, парни, отлично поработали. Противник вернется через четыре часа. Передохните пока. Мы вас заранее известим. Удачи.
Однако никто не думал об отдыхе. Парни были возбуждены и проговорили о своих боях до глубокой ночи.
Снова зазвонил телефон. Британцы возвращались. Теперь шанс отличиться представился второй волне. В 03.00 мы получили приказ на взлет. Я смотрел вслед поднимающимся самолетам, скрестив пальцы на удачу. Мы находились на командном пункте, напряженно вслушиваясь в переговоры наземного поста наведения и экипажей. Наконец фельдфебель Хубач доложил о первом контакте с противником. Через несколько тревожных минут он снова вышел на связь:
«Ура! «Курьер» горит». Десятый сбитый с вечера противник. Затем последовало еще четыре. Из трех десятков британских бомбардировщиков мы сбили четырнадцать. Потрясающий успех моей эскадрильи, учитывая тот факт, что все шесть экипажей второй волны вернулись целыми и невредимыми.
И следующие две ночи были беспокойными, поскольку переброска грузов из Италии в Варшаву продолжалась. Ночь за ночью крылатые грузовики поднимались в воздух, и ночь за ночью мы сбивали их с небес, но ни один из моих экипажей не погиб в тех жестоких боях.
Утром 6 сентября 1944 года меня довольно неучтиво разбудили. Я протер глаза и угрюмо уставился на стоящего у кровати дневального. Он не дал мне времени собраться с мыслями:
— Вставайте, герр гауптман. Поскорее. Получено сообщение, что группа американских бомбардировщиков летит прямо на Нови-Сад.
Я вскочил, натянул брюки с рубашкой и помчался вниз но лестнице, надевая на ходу китель.
— Времени нет, герр гауптман, — бросился ко мне дежурный офицер, обер-лейтенант Будер. — Мы должны немедленно взлететь. Бомбардировщики уже на горизонте и быстро приближаются.
Взлететь не успеем, подумал я.
— Обер-лейтенант Будер, займитесь самолетами. Пусть техники растащат их подальше друг от друга и накроют камуфляжными сетями. Дневальному разбудить все экипажи. Через пять минут взлетное поле должно быть очищено, и мне все равно, сделают они это в брюках или пижамах.
o — Есть, все будет сделано за пять минут. Я бросился на командный пункт, вызвал штаб дивизии и после недолгой задержки получил приказ искать запасную полосу на тот случай, если наш аэродром разбомбят. Я положил трубку и бросился на поле. Мале и водитель уже сидели в автомобиле с работающим двигателем. Стрелок с тревогой смотрел на юг. Теперь и я слышал монотонный гул американских самолетов. Зловещий гул. Яркое солнце безжалостно освещало серебристые самолеты.
— К самолетным стоянкам! — крикнул я. Водитель надавил педаль газа, и автомобиль помчался к концу взлетной полосы, где техники, накинув последнюю серо-зеленую сеть на белоснежные самолеты, уже прыгали в грузовик. Через несколько секунд на поле не осталось ни души. Нереальная, обреченная пустота. Вскоре упали первые бомбы. Воздух наполнился зловещим шипением. Оглушительный взрыв, земля содрогнулась, и над нашими ангарами взметнулось огромное облако дыма. Три волны бомбардировщиков пронеслись над нами, и через десять минут аэродром был похож на поверхность Луны, а бомбардировщики улетели без единой царапинки.
В тот же день я отправился искать подходящее летное поле и не сразу нашел то, что нужно. Около Ходчака в Бачке я обнаружил луг в 700 ярдов длиной, пересеченный единственной канавой. Окружающая местность была идеально ровной, что очень важно при короткой взлетно-посадочной полосе. Бургомистр этой немецко-венгерской деревни сделал все, что было в его силах, чтобы приспособить обычное поле к нашим нуждам.
Новость о появлении ночных истребителей быстро облетела деревушку. Через несколько минут все жители высыпали на луг. Деревенский учитель, признанный местный лидер, возглавил работы. Под его руководством жители старательно выравнивали луг и засыпали канаву. Для столовой поставили большую палатку, а командный пункт разместили в свободном номере гостиницы. О продуктах мне не пришлось беспокоиться, так как крестьяне согласились взять солдат на постой. После этой успешной вылазки я вернулся на руины Нови-Сада, Обер-лейтенант Ага уже организовал погрузку снаряжения на поезд, стоявший неподалеку на запасном пути местной одноколейки. Весь персонал обрадовался, узнав, что квартироваться будет в частных домах.
Самолеты не слишком пострадали во время налета. Безвозвратно погибли лишь два «мессера», а еще два пришлось отправить на ремонтный завод. В Нови-Саде оставались восемь исправных истребителей с экипажами. Теперь главная моя задача — подготовить запасную взлетно-посадочную полосу для боевых вылетов и наладить радиосвязь. Я поручил лейтенанту Лёве, офицеру разведки, взять несколько солдат, чтобы установить необходимую аппаратуру, и был несказанно удивлен, когда в тот же вечер Лёве позвонил мне из Ходчака.
— Лёве, как вы смогли так быстро установить связь с Нови-Садом? И неужели вы сейчас скажете, что уже связались с Будапештом и Веной?
— В этом нет необходимости, герр гауптман. Когда самолеты будут готовы взлетать из Ходчака, со связью проблем не будет.
— Тогда откуда вы звоните, черт побери? — не выдержал я.
— С отличного сеновала. Я влез на телефонный столб и подключился к венской линии. Мы успеем закончить разговор до того, как нас засекут. Обязательно раздобудьте маленький радиопередатчик, иначе парни не найдут ночью дорогу в это захолустье. Подача электроэнергии здесь ненадежная и напряжение недостаточное.
— Будет сделано, лейтенант. Между прочим, вы придумали имя для нашей авиабазы?
— Разумеется, и очень простое. Авиабаза «Стог сена».
— Желаю хорошо выспаться на авиабазе «Стог сена».
На следующий день над Пустой, как обычно, светило яркое солнце. На небе не было ни облачка. Вся жизнь на спекшейся земле была парализована. Деревни опустели. Никто не шевелился, если только не вынуждали обстоятельства. И в эту духоту и зной моим экипажам пришлось лететь в Ходчак. Мой самолет еще не был отремонтирован, и я со своим экипажем и штурманом наведения обер-лейтенантом Крамером выехали в открытом автомобиле, натянув над головой тент. Предусмотрительный Мале захватил автомат. Однако, как я уже говорил, все вокруг будто вымерло, и партизаны не были исключением. Итак, мы беспрепятственно пылили вдоль бесконечных полей, как вдруг Мале похлопал меня по плечу и указал на небо. Приближались «лайтнинги». Я остановил автомобиль и прислушался. Рокот усилился, а затем на разных высотах мы обнаружили еще несколько американских истребителей, прикрывавших большой отряд бомбардировщиков. Без неприятностей не обойтись! Оставалось надеяться, что истребители не заметили наши самолеты, направлявшиеся сейчас на бреющем полете из Нови-Сада в Ходчак. Я не мог избавиться от дурных предчувствий и еле дождался конца путешествия. В деревне бушевали страсти. Ко мне бросился оберфенрих Галински:
— Герр гауптман, первую группу сбили американские истребители. Они спикировали, когда нашим солнце било в глаза, и застали их врасплох. Горящие самолеты Ульмера и Хуба-ча врезались в амбар. Обер-лейтенант Будер совершил вынужденную посадку, и только одному экипажу удалось уйти. У нас двое убитых, двое тяжело раненных и трое легко раненных. Ульмер и Хубач ранены тяжело. Обер-лейтенант Будер не пострадал.
Я немедленно поехал в госпиталь, где наших раненых лечила женщина-врач, приказал перевести их в Сомбор и помчался обратно на новый аэродром. Местные жители были сильно встревожены. Нападение американских истребителей произошло прямо над деревней перед самой посадкой моих пилотов. Четыре дома и два амбара выгорели дотла. На нашем запасном летном поле, слава богу, остались пять неповрежденных самолетов. Школьники с трогательной заботой набросали кукурузные листья на серые камуфляжные сети, поэтому американцы не заметили их. В тот же вечер на железнодорожную станцию Ходчак прибыл товарный поезд с квартирмейстером. Не давая своим солдатам передохнуть, я заставил их работать на ноле, пока оно не было абсолютно готово, и сообщил в дивизию, что пять самолетов могут взлететь в любой момент. Лейтенанта Лёве тоже не в чем было упрекнуть. Телефонная связь с Веной и Будапештом функционировала так же хорошо, как и связь земля-воздух. Электрогенератор работал на максимальных оборотах, так что мы не зависели от электрического тока, подаваемого в деревню. И радиопередатчик тоже не подвел. Первый ночной вылет прошел нормально, если не считать одного мелкого инцидента. Наш неугомонный обер-фельдфебель Крамер прекрасно осветил все препятствия, среди которых был и телефонный столб, стоявший на краю поля рядом с железнодорожным полотном. Я сидел на корточках в палатке, освещенной керосиновой лампой, и отдавал приказы на взлет и посадку, когда снаружи донесся громкий, протяжный свист. Мы выглянули и увидели поезд, остановленный красным сигналом. Крамер дернул себя за волосы и побежал к поезду объяснять машинисту, почему тут висит красный фонарь.
Назавтра, в присутствии всего населения деревни, мы хоронили наших погибших товарищей. Гора цветов и венков украсила могилы этих парней, трагически встретивших свою смерть. Матери и жены, чьи собственные сыновья и мужья находились на фронте, рыдали по мертвым, как по своим родным. Я говорил недолго, так как знал погибших слишком хорошо, чтобы выразить словами, что значит для меня эта потеря. Когда гробы опускали в могилу, я задавался вопросом, можно ли было избежать их гибели. Может быть, лучше было отправить самолеты поздним вечером? Однако на войне невозможно предугадать все опасности, и никто не знает, когда придет его черед. Я покидал кладбище в глубокой задумчивости, пытаясь подвести итоги своей жизни летчика — ночного истребителя. Все началось в 1941 году. Мои друзья фон Камне, Редлих и Гейгер были убиты в первый же месяц, и с тех пор цепь смертей не прерывалась. Я должен благодарить Бога за то, что еще жив. Инстинкт самосохранения хорошо развит у любого человека, на чьей бы стороне он ни воевал. Мы попали в беду, и мои парни совершенно справедливо ждали от меня твердости и веры в победу. Я чувствовал настроение эскадрильи, особенно в этот период непрекращающихся неудач. Я понимал, что от моего поведения зависит, станет ли моя группа сборищем утративших надежду людей или сплотится в единое целое, готовое на самопожертвование и воодушевленное моим личным примером. Потрясающая уверенность моих людей во мне как командире внушила мне уверенность в том, что мы преодолеем все трудности. В глубине души я не сомневался: война проиграна, но мой долг — пройти эту дорогу до горького конца вместе с моими парнями. Это вовсе не слепое повиновение, это дело чести. Честно победить — просто, а чтобы проиграть с честью, необходима железная выдержка.
Через несколько дней после нашей передислокации в Ходчак из дивизии сообщили о нескольких авиагруппах, летящих с юга. Мы сидели в палатке, обсуждая ситуацию. Со стороны Ходчака отчетливо доносился грохот фронтовой артиллерии. Русские уже подходили к Дунаю. Нам приказали поднять в воздух два самолета. Само собой разумелось, что летел я, а вторым стал обер-лейтенант Будер. Мы взлетели в 22.31; отрывая машину от земли, я сразу понял, что длины полосы едва хватает, а приземлиться будет еще сложнее. Штурман наведения послал меня вдогонку за вражеским самолетом, летевшим через наш сектор на высоте 6000 футов северным курсом. В 22.39 я заметил противника и бросился в атаку. Через минуту охваченный огнем «Галифакс» упал недалеко от летного поля. В ту ночь это был единственный сбитый самолет противника. Мне повезло, что в таких опасных условиях я сумел посадить свой истребитель всего через семнадцать минут после взлета.
Через несколько дней я получил самолеты из Винер-Нойштадта взамен уничтоженных. Экипажи постепенно привыкли к маленькому аэродрому и наслаждались потрясающим гостеприимством немецкого меньшинства жителей деревушки. После долгих лет военных пайков сытная венгерская еда казалась нам непрерывным пиршеством. Я почувствовал это на собственном желудке. Женская часть населения была исключительно щедра во всех отношениях, и я вскоре испугался, что моих парней избалуют. Растолстел даже мой сержант-квартирмейстер. Он думал о грядущих голодных годах и наполнял все возможные емкости говяжьим и гусиным жиром. Дружеские отношения между населением и солдатами крепли день ото дня. Сельчане считали наши машины на старте и с нетерпением ждали их возвращения, чтобы пересчитать снова. Я старался являться домой каждую ночь, иначе мои добрые хозяева не засыпали. Около четырех часов утра я заглядывал в их спальню и говорил им по-венгерски: «Добрый вечер, я вернулся». — «Спокойной ночи», — улыбались они в ответ.
Из Ходчака мы успешно громили британцев. Каждую ночь мы сбивали их бомбардировщики и в конце концов остановили переброску вооружения в Варшаву. 22 сентября 1944 года «воздушный мост» был разрушен, полеты прекратились. Мирно протекли несколько недель, а потом в 30 милях от деревни появились русские. Когда в деревне узнали, что мы должны перебазироваться за Дунай, почти всех жителей охватила паника. Люди не могли осознать, что должны сделать жестокий выбор: бросить свои дома или остаться и встретиться со страшной судьбой. В последний момент они хватали что-то из самого необходимого, впрягали в тележки лошадей или волов, закутывали в одеяла детей и отправлялись в неизвестность. Почти каждая семья владела большой фермой с обширными полями и скотом. Они душой приросли к своей собственности, как это бывает лишь с крестьянами, всю тяжелую работу выполнявшими своими руками. Несмотря на отдаленность от Германии, эти люди оставались верными своей стране. Они упорно сохраняли родной язык. В школе обучали детей на немецком языке и не смешивались с венгерским населением. Но сейчас надвигалась смертельная угроза. Женщины, чьи мужья в большинстве своем сражались на фронте, должны были оставить свои дома и фермы, в которых счастливо прожили столько лет.
Неумолимо приближались советские армии. То, что происходило здесь, было сравнимо с Великим переселением. Я не могу описать страх и страдания этих обреченных людей. Даже закаленные солдаты содрогались от женских рыданий и детского плача. Солдаты помогали им всем, чем могли, но многие женщины от ужаса не могли сдвинуться с места. Мои парни запрягали лошадей и помогали грузить вещи в повозки. Когда днем 19 октября, часа за два до прихода русских, мы улетали из Ходчака, деревня опустела. Горстка людей, не нашедших в себе сил покинуть свои дома, уповала на человечность Красной армии!
Внимание! «Москито»!
В результате советского наступления мы перелетели в Ват близ Штайнамангера, а оттуда в Винер-Нойштадт. В сутолоке передислокации самолет одного из моих лучших летчиков обер-лейтенанта Зупанца попал в воздушный поток от винтов приземляющегося «До-217» и рухнул на землю с высоты 15 футов. Все три члена экипажа погибли. Прибыв на место крушения, я увидел лишь дымящуюся груду обломков. Тела летчиков обгорели до неузнаваемости. После похорон мы получили приказ вернуться в Липхайм на Дунае.
Пока мы были в Венгрии, союзники безжалостно бомбили немецкие города, а мы, ночные истребители, были бессильны перед этими ковровыми бомбардировками. Британцы уже разместили свои ночные истребители дальнего действия во Франции и Бельгии. Хотя соединения бомбардировщиков вылетали, как и прежде, из Англии, высокоскоростные «москито» прикрытия направлялись с континента. «Москито» вполне оправдывали свое имя. Они стали бичом наших ночных истребителей. Радиолокационное оборудование этого самолета превосходило все, что было создано ранее. Оно было таким совершенным в техническом отношении, что на расстоянии в пять миль выбирало немецкие ночные истребители из потока бомбардировщиков, как изюмины из булки. «Москито» были на 140 миль в час быстрее наших самолетов, и вдобавок их было гораздо больше, чем нас. Соединению в 600–800 четырехмоторных бомбардировщиков и 150–200 ночных истребителей дальнего действия ( «москито») мы могли противопоставить от 60 до 80 ночных истребителей, которым редко удавалось проникнуть в строй противника. Поймать в прицел бомбардировщик было невероятно сложно, так как «москито» выискивали нас и, как ракеты, неслись на помощь бомбардировщикам. Враг был не только перед нами, но и за нашей спиной. Все это сильно действовало на нервы. Потери очень возросли, и на помощь нам пришлось поспешить науке. Материализовалась научная помощь в приборе «Наксос».
Этот радар с установленной на хвосте самолета антенной предупреждал летчика о присутствии врага за спиной акустическими сигналами в наушниках и мерцанием на экранах осциллографов. Когда преследователь приближался на 500 ярдов, в наушниках раздавалось тихое потрескивание — первый предупредительный сигнал. Если враг уже мог поразить огнем, звучали тире азбуки Морзе, а экран прибора ярко вспыхивал. Тогда нужно было стряхнуть с хвоста «москито» раньше, чем он выпустит жало. «Москито» не только преследовали нас в потоке бомбардировщиков, но, обладая большим запасом горючего и продолжительности полета, подкарауливали нас при взлете с аэродромов. Они атаковали во время операции и при посадке. Почти каждую ночь перед нашим вылетом на задание несколько «москито» кружили над аэродромом и расстреливали взлетающие «мессершмитты».
Кроме того, что враг численно превосходил нас в воздухе, мы начали испытывать огромные сложности со снабжением. Хранилища были забиты горючим, но из-за постоянных авианалетов на мосты, шоссе и железные дороги его больше не доставляли на аэродромы. Нам часто приходилось сливать остатки горючего из нескольких самолетов, чтобы поднять в воздух хотя бы один. Круглосуточные бомбардировки также вызывали разногласия в среде немецких лидеров. Во время безжалостных бомбардировок Пфорцхайма и Дрездена моя эскадрилья не получила ни одного приказа на вылет. В ночь уничтожения Дрездена 13 февраля 1945 года вражеские бомбардировщики пролетели на низкой высоте над нашей головой, но мы, находясь в резерве, не посмели подняться в воздух. Мы, «маленькие винтики», не могли понять этой стратегии.
В налетах на Пфорцхайм и Дрезден бешеная ярость врага и его страсть к уничтожению достигли своей кульминации. Точно так же, как в древности Помпеи были уничтожены неожиданным извержением Везувия, перед самым концом войны зажигательные бомбы союзников стирали с лица земли еще уцелевшие немецкие города. Больше всех пострадали Пфорцхайм, Дрезден и Вюрцбург.
23 февраля 1945 года Пфорцхайм стал первым из этих современных Помпеи. Город лежал в руинах и пепле; 17 600 его жителей нашли свою смерть в огненном урагане. Пожарники были бессильны. Пожары еще долго полыхали после налета, так как были разрушены водопроводные магистрали, а улицы были завалены руинами зданий и слоем пепла толщиной в десять футов. Огненный смерч бушевал уже через десять минут после начала бомбардировки. Он был таким мощным, что пепел унесло до самого Штутгарта, а небо окрасилось в кроваво-красный цвет в радиусе 50 миль. Из-за пожаров и взрывов бомб замедленного действия жители Пфорцхайма боялись покидать подвалы и многие задохнулись. А те, кто осмеливался вылезти из подвалов, не выдерживали жуткого жара пожаров. В руинах валялись тысячи обгоревших трупов и фрагменты тел.
Еще более ужасающей была бомбардировка Дрездена. С начала года в городе, кроме тысяч дрезденцев, скопилось множество солдат отступавших армий и беженцев с востока. 13 февраля около 23.00 появившиеся над Дрезденом бомбардировщики превратили древний город в море огня, обрушив на него зажигательные бомбы. Сотни людей, застрявших в плавящемся асфальте, вспыхивали как факелы. Сотни, надеясь погасить загоревшуюся одежду, бросались в ледяные воды Эльбы, откуда уже не могли выбраться. Не умевшие плавать утягивали в пучину тех, кто умел. Заслышав вой сирен, беженцы бросились в выставочные здания на территории дрезденских садов, но союзники засыпали бомбами и канистрами с зажигательной смесью даже лужайки со столетними деревьями. Начал-жя лесной пожар. В два часа ночи пылающий город снова подвергся ковровой бомбардировке, превратившей исторический центр в руины. По приблизительным оценкам, число жертв той ночи перевалило за 100 000. Большинство тел невозможно было идентифицировать. Человеческие останки грузили на огромные стальные платформы, заливали бензином и сжигали на открытом воздухе.
Эта неистовая атака на немецкую армию и немецкие города обходила стороной Вюрцбург до марта 1945 года. Казалось, что Вюрцбургу удастся избежать горькой судьбы других городов: несколько недель лишь одиночные британские бомбардировщики пролетали над городом. В начале марта иностранные информагентства, ссылаясь на знаменитые Вюрцбургские фестивали, посвященные Моцарту, передали: «Внимание, друзья Моцарта. 16 марта мы сыграем вам одну из его симфоний».
Страшное нервное напряжение жителей Вюрцбурга еще больше усилилось, когда появилось сообщение о бомбардировщиках, взлетающих из Англии. 16 марта две огромные авиагруппы поднялись в воздух с окраин Лондона: одна полетела к Руру, а вторая через север Бельгии, горы Эйфель и Пфальц к Южной Германии.
В ту ночь, которой суждено было принести гибель Вюрцбургу, моя эскадрилья находилась в боевой готовности с 19.00. Мы еще не знали, какой из немецких городов будет уничтожен через несколько часов. Из штаба только сообщили о двух группах бомбардировщиков, вылетевших из окрестностей Лондона. Я настроился на жестокую схватку. Мы еще раз проверили «наксос», талисман, оберегающий нас от «москито». От него зависела наша жизнь. Через полчаса в небо взвилась зеленая ракета. Приказ на взлет... Оба мотора моего истребителя завелись с полоборота, но вдруг винты замерли. Я снова нажал на стартер, впрыснул в камеры сгорания побольше смеси, но моторы не желали заводиться. Мои товарищи уже вырулили на взлетную полосу. Фельдфебель Шопке и обер-ефрейтор Куандт знали мой самолет вдоль и поперек. Неполадки не могли быть серьезными, ибо оба эти техника были людьми надежными и содержали мой самолет в полном порядке с 1941 года. Никогда прежде у меня не возникало проблем с моторами.
— Скорее, Шопке, залезай в «гроб» и попытай удачи! — крикнул я, перекрывая рокот взлетающих истребителей.
В этот момент из командного пункта выбежал юный дневальный:
— Последние данные о местонахождении врага, герр гаунтман. Поток бомбардировщиков почти у Ульма. Через несколько минут они будут у нас над головой. Вероятная цель — Нюрнберг.
Черт побери! Я должен взлететь, иначе мне их не догнать. Шопке все пытался завести моторы. В громкоговорителе прозвучало последнее предупреждение с командного пункта:
— Внимание, внимание! Вражеские бомбардировщики будут над нами через несколько минут. Выключить все огни. Минутная готовность к бою. Ожидается атака «москито». Осторожность при взлете.
К черту осторожность! Я должен быть в воздухе. Наконец моторы завелись и из выхлопных патрубков вырвались длинные языки пламени. С зажиганием порядок. Моторы работают ровно. Я вспрыгнул на крыло, хлопнул старшего техника по плечу. Он помог мне пристегнуть парашют, и я вырулил к старту.
Грасхоф вызвал штаб:
— «Дрозд-1» — «Омару», выруливаю на взлетную полосу. Когда я дам полный газ, пожалуйста, включите огни. Выключите, когда я оторвусь от земли.
— «Виктор», «Виктор», — откликнулся «Омар». — Берегитесь «москито». Желаю удачи.
В полной темноте я вырулил на взлетную полосу, бросил взгляд на приборы и дал полный газ. Огни взлетной полосы вспыхнули и погасли, как только я взлетел.
Едва я вывел самолет в горизонтальный полет, как Мале крикнул:
— Берегитесь, «москито»!
Кто бы сомневался. Томми дожидались момента, когда рыбка заглотнет наживку, но я не собирался становиться легкой добычей и, летя низко над полями, стряхнул с хвоста преследователя. Британцы — крепкие парни, но не любят акробатических упражнений над самой землей. А кому это нравится? Я резко набрал высоту. 12 000 футов. Мы слышали радиопереговоры врага, и вот — главные новости:
— Внимание, внимание! Бомбардировщики летят к Нюрнбергу. Над Ульмом замечен отряд средней численности, направляющийся к Вюрцбургу. Вероятные цели: Нюрнберг и Вюрцбург.
— Зачем им гостеприимный Вюрцбург? — яроворчал Мале. — Там нет ни одного военного завода.
Я задумался: Вюрцбург или Нюрнберг? Сделал выбор в пользу первого и повернул на север. Ночь была довольно ясной, если не считать редких облаков на высоте 9000 футов.
— Сможем за ними спрятаться, если «москито» сядут нам на хвост, — заметил Мале.
Небо казалось пустынным. Вдали мерцала лента Майна, освещенная предательской луной. Грасхоф доложил о первых зигзагах на экране радара. Затем разразилась буря. Мы приближались к бомбардировщикам, но не успели войти в контакт, как «церемониймейстер» развесил над городом осветительные бомбы. Они медленно спускались на парашютах, разливая призрачный свет.
— «Курьер» в 800 ярдах но курсу, — доложил Грасхоф.
В этот момент в моих наушниках раздалось легкое потрескивание. Ночные истребители дальнего действия! Несмотря на предупреждение, я не сменил курс и дал полный газ. Потрескивание стало громче.
— «Москито»! — выкрикнул Мале. Я вильнул в сторону, и трассирующие снаряды пролетели далеко от моего правого крыла. Охота возобновилась. Теперь мы летели прямо над городом среди британских бомбардировщиков.
И тут разверзся ад. По приказу «церемониймейстера» экипажи четырехмоторных бомбардировщиков открыли люки, и зажигательные бомбы сорвались с замков на обреченный город. Фосфор воспламенялся уже при ударе о воздух, и по небу растекалось огненное облако. Ужасающее зрелище, достойное пера Данте. Смертоносное облако не знало жалости, обрушивая огонь на церкви и дома, дворцы и цитадели, широкие улицы и узкие переулочки. Горе тем, кто еще оставался в городе! Огненный дождь сначала вызвал отдельные пожары, а затем пожар охватил весь Вюрцбург. Через считаные секунды гигантское пламя осветило чернильную тьму ночи, и бомбардировщики легко находили цели. Зато и я отчетливо видел вражеские фюзеляжи и крылья. Однако каждый раз, как я выходил на огневую позицию, Мале кричал: «Внимание! «Москито»!» Чтобы не отвлекаться, я приказал ему предупреждать меня только в случае прямой угрозы. Я даже не смел задумываться о смысле его слов: промедление в долю секунды, и мы свалимся с неба пылающим факелом... Тут мой курс пересек четырехмоторный «ланкастер», и я автоматически дал длинную очередь по его фюзеляжу и крыльям. Взорвавшись в воздухе, «ланкастер» рухнул вниз вместе с экипажем. Это была моя единственная победа над Вюрцбургом и последний сбитый мной в той войне противник. Сбив бомбардировщик, я навлек на себя всю свору вражеских истребителей. Они набросились на меня еще до того, как «ланкастер» ударился о землю. «Наксос» непрерывно вспыхивал, но Мале больше не кричал «Внимание!». Он просто стрелял трассирующими пулями по юрким «москито». Ни обходные маневры, ни виражи, ни игра в прятки теперь не помогут. Британский пилот продолжал преследовать меня. К счастью, он каждый раз начинал стрелять с большой дистанции и не мог точно прицелиться.
И вдруг Мале в ужасе заорал:
— «Москито» на хвосте!
Я вздрогнул, накренил самолет и в тот же момент почувствовал удар, затем едкий запах дыма. Горим! И все же я спикировал, надеясь избавиться от преследователя. Высота резко падала: 2500, 2000, 1500, 1000. Я всем телом навалился на ручку управления и взял пикирующую машину под контроль. Вонь еще чувствовалась, наверное, тлел кабель, но моторы работали бесперебойно.
Домой! В Лейпхайм. На бреющем полете мы пересекали Швабию. Мале осветил фонариком кабину. Все в порядке. Он сосредоточился на моторе. Белая струйка на правом крыле. Бензин вытекает через простреленный трубопровод! Стрелка индикатора горючего медленно, но неуклонно приближалась к нулю. Критическая ситуация. Верно говорят, что беда не ходит одна. Мале доложил показания «наксоса», в наушниках снова раздался зловещий треск. Британец не сдавался, преследуя нас до самого аэродрома. Мы должны приземлиться, дальше уклоняться от боя невозможно. И приземляться где-либо, кроме Лейпхайма, бессмысленно. Грасхоф вызвал аэродром. Ответ был еле слышен. Еще несколько жутких минут... Я включил электронасос и перекачал горючее из левого бензобака в правый. Достаточно ли? Если правый мотор заглохнет, нам конец. Я сам связался с наземным постом. Если мне не хватит мастерства при посадке, «москито» расстреляет нас на подступах к посадочной полосе.
— «Дрозд-1» — «Омару». Пожалуйста, отзовитесь.
— «Омар» — «Дрозду-1». «Виктор», «Виктор». Слышу вас. Осторожнее. Над аэродромом кружат ночные истребители.
Чего и следовало ожидать. Британец не собирался упускать меня.
— «Виктор», «Виктор», — ответил я. — Должен приземляться. Осталось мало горючего. Не освещайте полосу. Приземлюсь вслепую. Включите одну белую лампу в точке приземления и один красный фонарь в конце полосы.
Наземный пост понял, как я собираюсь одурачить «москито». В задней кабине у пулеметов затаился Мале. Я опустил закрылки до 20 градусов и на малой скорости сделал круг над летным полем. Британцы вели поиск: в моих наушниках раздавался непрерывный треск, но приблизиться они остерегались. 100 футов над землей. Я напряженно всматриваюсь в посадочную полосу. В любой момент могут вспыхнуть оба фонаря. Пот выступил на лбу. Остается надеяться, что двух фонарей хватит, чтобы благополучно посадить самолет. Приходится всецело полагаться на приборы, так как две керосиновые лампы не могут дать мне ни высоты, ни направления. Может быть, вообще не надо было просить включать их? Но это было бы слишком рискованно. «Москито» бдительно сторожат аэродром и, если включат освещение, увидят стоящие на поле самолеты и ангары. С этими мыслями я набирал высоту. Вспыхнули красные контрольные лампочки бензобаков: топлива осталось не больше чем на пять минут. Я должен приземляться...
Чтобы томми ничего не заподозрили, я настроил радиоприемник на частоту наземного поста. Опасность только возросла. Я нажал кнопку:
— «Дрозд-1» — «Омару». Пожалуйста, быстрее. Пожалуйста, быстрее. Топлива на пять минут.
Обер-фельдфебель Крамер откликнулся мгновенно:
— «Омар» — «Дрозду-1». Лампы на месте. Можете приземляться.
Первым слабенький свет фонарей обнаружил Мале. Прямо над белым фонарем я включил секундомер. Белый фонарь исчез за хвостовым оперением. Если я не собьюсь с курса над полем, он выскочит впереди.
— Еще один слева. Чуть выше, — вдруг вскрикнул Мале.
Я успел поймать лишь отблеск выхлопных струй.
— Ради бога, Мале, не ори так громко. Текли секунды. Только бы не кончилось горючее. Я выпустил шасси... В любой момент из темноты может вынырнуть белый огонек. Я вглядывался в ночь. Вот он. Ручку назад Шасси коснулись земли. Я давил на тормоза, и самолет наконец остановился. Получилось! Грасхоф открыл фонарь кабины:
— Герр гауптман, томми жужжат прямо над головой. Что-то затевается.
Я осторожно сбавил газ, чтобы пламя не вырывалось из патрубков. Любой отблеск выдал бы нас. В темноте мы порулили к стоянке. И тут случилось непредвиденное. Слишком нетерпеливый техник, жаждавший помочь нам, замигал зеленым фонариком. «Москито» были начеку.
Я повернул самолет против ветра и выключил моторы.
— Выключи свой фонарь, проклятый идиот! — крикнул Мале, и в этот момент мы услышали нарастающий свист. Томми пикировал на летное поле.
— Прочь из самолета. Быстрее. Здесь становится жарко.
Слишком поздно. Британский пилот дал очередь, и трассирующие пули полетели прямо в нас. Послышалась зловещая дробь металла по металлу. Я инстинктивно пригнулся, выпрыгнул на левое крыло и, подмяв под себя Грасхофа и Мале, соскользнул на землю. Рядом извивался раненый фельдфебель. В атаку бросился второй «москито». Горящий самолет представлял отличную цель. Мы отбежали на несколько шагов и бросились ничком на землю. Вторая очередь довершила дело: наш добрый «Me-110» взорвался. Теперь британцы были в своей стихии. Совершенно беспомощные, мы смотрели, как вспыхнули еще два наших самолета. Зенитные батареи открыли огонь — никаких результатов. Или я ошибся? Томми вдруг повернули на запад. Только тогда мы пришли в себя. Подоспевшая пожарная машина потушила пожары. Около своего совершенно выгоревшего самолета я увидел двух солдат. Один из них, дневальный с командного пункта, был мертв, второй — тяжело ранен. Мы каким-то чудом не пострадали, если не считать нескольких царапин.
— Ну, герр гауптман, вы снова выкрутились, — заметил мой водитель Ваха. Крамер обнял меня.
— Никогда в жизни я еще так не потел. Томми наглеют все больше.
Совершенно измученный, я добрался до телефона, соединился со штабом дивизии и доложил:
— Налет на Вюрцбург. Британцы сбрасывают канистры с фосфором. Город горит. Сильное прикрытие истребителями. Сбит четырехмоторный «ланкастер». «Москито» сбили при посадке один наш истребитель. Один человек убит, один ранен, еще две машины уничтожены.
Последний приказ
1 апреля 1945 года. Союзники сражались в сердце Германии. Все рушилось, но Геббельс продолжал вещать о нашей победе. «Верволь-фы» действовали в тылу врага. Фюрер защищал столицу.
В тот период времени перед окончательным поражением я находился в огромном нервном напряжении: на мне, как на командире крыла ночных истребителей, лежала огромная ответственность. Что говорить моим подчиненным? Как поддерживать их боевой дух? Принесут ли пользу дальнейшие жертвы? Парни понимали меня. Плечом к плечу мы прошли долгий путь, и скоро конец нашей дружбе. Больше не было никаких воздушных боев. Ночами мои пилоты самостоятельно нападали на танки и автоколонны. Многие не вернулись. Американцы подошли к Ульму. Мы отступили к Мюнхену-Нойбибергу, где присоединились к остаткам других частей люфтваффе. Там были пилоты дневных и ночных истребителей, бомбардировщиков, самолетов-разведчиков и пикирующих бомбардировщиков «Ю-87» — «Штука». Загадочные машины заходили на посадку и снова взлетали. Появился даже генерал Галланд. Он попал в немилость к фюреру, но нам очень нравился. На своем реактивном истребителе он атаковал строй бомбардировщиков и сбил несколько «летающих крепостей».
Я получил небольшую передышку. Послал большой грузовик в Ингольштадт за грузом осколочных бомб, которые были нужны нам для атак на вражеские колонны. Однако склад боеприпасов взлетел на воздух незадолго до прибытия нашего грузовика. Водитель не растерялся: нашел продуктовый склад и привез нам 100 ящиков коньяка и кучу консервов.
20 апреля 1945 года. В день рождения фюрера каждый солдат получил по три бутылки коньяка, три банки консервов и сигареты. Боевой дух укрепился. Майор Фриц, старый резервист, доложил, что моя эскадрилья собралась в полном составе. Что мне сказать им? В своей речи я вспомнил об успехах нашей 6-й эскадрильи 3-го крыла ночных истребителей и закончил словами: «Друзья, нас ждет трудный путь. Путь в мрачное будущее. Мы должны храбро пройти этот путь и сохранить уверенность в том, что однажды солнце снова будет светить нам. Сохраните этот дух братства в ваших сердцах. Думайте о наших павших товарищах и не забывайте, за что они отдали свои жизни. За наше отечество! За Германию!»
Несколько дней спустя в нашу столовую зашел обер-лейтенант Штрайб, под командованием которого я летал в Венло. Мы вспоминали 1-ю эскадрилью 1-го крыла ночных истребителей, наших павших товарищей:
Франка, Кнаке, Лента, Мойрере, Штрюннинга, Вандама, Форстера, Херцога, Шмица и многих других. Мы вспоминали великие дни ночных боев над Голландией. Все это уже в прошлом. Сейчас мрачные тени нависли над нашей страной, и штормовые облака заслонили солнце. Тем же вечером мы распрощались и пожелали друг другу удачи.
28 апреля 1945 года. Из штаба дивизии пришел последний приказ. Американские танки стояли у ворот Мюнхена, и нас отправляли в Бад-Айблинг. Ночью 30 апреля моя 6-я эскадрилья 3-го крыла ночных истребителей получила последнее боевое задание. Вскоре после полуночи с тяжелым сердцем я приказал парням взорвать уцелевшие самолеты.
Судьба разбросала моих друзей по свету, но одно все мы сохранили в своих сердцах: преданность небу, боевую дружбу и гордость за наше боевое прошлое в рядах ночных истребителей.