1888–1903
Немногие, думаю, помнят теперь о нашем споре с Венецуэлой по поводу границы между ее территорией и британской колонией Гвианой, хотя тогда вопрос этот имел жгучий интерес. Острота его обязана тому факту, что президент Клэвелэнд затронул его в своем послании Конгрессу в 1895 г., так что он грозил осложнить наши отношения с Соединенными Штатами Америки. После длительных переговоров, состоялось соглашение в феврале 1897 г. в Вашингтоне, по которому великобританское и венецуэльское правительства передавали вопрос на разрешение третейского суда.
Когда я в июле 1898 г. принял назначение в качестве британского представителя при третейском трибунале, то обе заключившие соглашение стороны уже обменялись своими доводами; произошел также обмен документальными данными, состоявшийся к концу года. После предварительного совещания в Нью-Йорке в начале следующего года по поводу разных технических вопросов трибунал собрался в Париже 15 июня 1899 г. Составлен он был из двух британских судей (Верховный судья лорд Рёссель и судья лорд Генн Коллине), двух американских (Мельвиль Вебстер Фуллер, верховный судья Соединенных Штатов, и Давид Бруйэр, судья Верховного суда) под председательством известного русского юриста г-на де-Мартенса.
История спорной территории восходит к концу шестнадцатого столетия. В качестве наследницы Испании Венецуэла претендовала на всю территорию между Ориноко и левым берегом Эссеквибо; мы же оспаривали это на том основании, что в течение двух столетий большая часть этой территории находилась, последовательно под контролем голландцев и англичан, и что со времени нашей формальной оккупации колонии в 1814 году Великобритания, а не Венецуэла, содействовала ее развитию. Венецуэла настаивала затем на том, что, хотя согласно 4-го параграфа Вашингтонского соглашения фактическое обладание другой стороны давало законное право на владение, [47] но правило это должно применяться к пятидесяти годам, до 1814 года, а не к 50 годам до подписания соглашения. Это составило бы столь серьезное изменение условий, на которых британское правительство согласилось на арбитраж, что, в случае принятия американской интерпретации данного вопроса, мы отказались бы от третейского суда.
Генеральный прокурор, которому пришлось выступить первым перед судом, изложил британскую точку зрения в мастерской речи, занявшей тринадцать заседаний, изложив все говорящие в нашу пользу факты с исключительным талантом. Он сделал, однако, ошибку в том отношении, что пустился в слишком большие детали, и, как я осмелился заметить в свое время, он разрушил наш дом, чтобы показать, из каких хороших кирпичей он построен. Это дало возможность представителям Венецуэлы воспользоваться слабыми пунктами нашей аргументации и показать низкое качество некоторых из наших хваленых кирпичей. Когда сэр Роберт Рейд стал отвечать двум представителям Венецуэлы, говорившим в течение 22-х дней, то положение было мало обещающим. В блестящей и краткой притом речи он перевел, однако дискуссию на более высокий уровень и сконцентрировал всю сущность британских домогательств. Ему, кроме того, удалось представить в смешном виде первоначальные права Испании, составлявшие фундамент всей аргументации Венецуэлы, и изобразить яркий контраст между действиями Испании и Венецуэлы, с одной стороны, и Голландии и Британии, с другой. После него говорил г-н Асквит, которого сменил генерал Трэси от имени Венецуэлы. Заключительное слово от имени Великобритании снова произнес генеральный прокурор, а генерал Гаррисон закончил эти выступления речью, которая, несмотря на силу и искусность ее, не произвела на суд серьезного впечатления. Отсутствие положительных доводов заставило генерала ограничиться обоснованием притязаний Венецуэлы исключительно, как наследницы Испании, облеченной первоначальным и высшим правом на спорную территорию, и критикой британских аргументов.
Если бы вопрос рассматривался внепартийным судом, который решал бы на основании данных, изложенных сторонами, то вся спорная территория, несомненно, была бы присуждена нам. Как бы то ни было, установленная трибуналом граница не приносила ни в чем существенном в жертву британские интересы, хотя устье Баримы и не [48] было оставлено, как мы ждали, в абсолютном владении Великобритании. Третейский трибунал, в котором тяжущиеся стороны представлены собственными арбитрами, а председатель нейтрален, имеет всегда тенденцию обеспечить единогласие сторон некоторым компромиссом. Такого единогласия не состоялось во всех третейских разбирательствах со времени претензий Алабамы в 1873 г. и до вопроса о рыболовстве в Беринговом море на двадцать лет позже, так что у г. де-Мартенса было особенно много оснований добиться его в случае с Венецуэлой. Первая Конференция Мира, созванная по инициативе императора Николая, собралась в Гааге в июле месяце, и он старался поддержать своего монарха на пути мира, добившись единогласного приговора с тем, чтобы этим повлиять на другие государства в смысле передачи ими своих разногласий на третейское рассмотрение. Подобное желание похвально само по себе, но средства, к которым он прибегал, чтобы добиться своего, были не безупречны. Определив про себя некоторую границу, на которую могли бы согласиться обе спорящие стороны, он поочередно беседовал с участниками суда с каждой стороны и говорил им, что если его план не будет принят, то он будет голосовать за крайнее предложение другой стороны.
Устные показания заняли 54 заседания суда, причем вина за это лежит на Венецуэле, представители которой говорили на 10 дней больше, чем наши. Хотя между всеми нами сохранялись самые сердечные отношения во все время суда, не обошлось и без острых стычек сторон. Генеральный прокурор, несмотря на умелое ведение дела, не любил итти напролом и всегда старался отвечать уклончиво на неприятные вопросы. Эта тактика надоела генералу Гаррисону настолько, что он в одном случае поднялся и доставил суду большое развлечение, заявив: «Генеральный прокурор напоминает мне большую птицу, усевшуюся на слишком тонкую для нее ветку; она распускает крылья и машет ими, чтобы удержаться на месте». Генерал махал при этом руками вверх и вниз, подражая птице, и повторял это каждый раз, когда генеральный прокурор пытался затушевать поставленный ему вопрос.
С некоторым колебанием принял я пост агента при трибунале, так как, кроме новизны работы, положение агента при крупном разбирательстве представляет известную аномалию, если не хотеть оставаться круглым нулем. Подготовка и проведение всего дела, естественно, находится в руках крупных юристов, участвующих в нем, и, [49] хотя я принимал участие во всех их совещаниях, моя роль ограничивалась информацией правительства о результатах обсуждения и о линии аргументации, какую предлагалось проводить. Генеральный прокурор был, однако, всегда готов выслушать мое мнение, и когда, как порой случалось, я не бывал с ним согласен по некоторым существенным вопросам, то, не колеблясь, заявлял об этом и не раз проводил свою точку зрения. Во время заседаний суда в Париже, наши функции не были четко разграничены. Генеральный прокурор обычно говорил обо мне «мой агент», на что судья лорд Коллинс советовал мне в отместку за то, что он называет агента правительства своим, отвечать ему словами: «Мой генеральный прокурор» — чему, конечно, я не последовал.
Кроме забот о помещении для всех членов британской делегации в Париже, на мне лежала еще обязанность выяснить в министерстве финансов размер их жалованья и дополнительного вознаграждения. Это было крайне неблагодарной задачей, так как мы обычно ценим свои услуги несколько выше, чем правительство. Делая охотно уступки министерству финансов в мелочах, я обычно добивался того, что мне было нужно.
Самой трудной задачей для меня в Париже было составление для министерства иностранных дел отчета о каждом заседании в отдельности, так как в подобных сложных и длинных обстоятельствах было не легко передать в кратком сообщении резюме всех речей и оценить силу приводимых аргументов. Я был вознагражден за эту работу, между прочим, тем, что был назначен в конце 1900 года в Рим, где лорд Кэрри был тогда нашим послом. 4 из 11-ти месяцев, проведенных здесь, я замещал его в должности. Рим в эти дни был очень легким постом. Политический интерес концентрировался тогда на вопросе о Крите, разбиравшемся на Конференции непосредственно заинтересованных держав под председательством итальянского министра иностранных дел, сеньора Принетти. Tempora mutantur — в наши дни бури и натиска с завистью вспоминаешь о том времени, когда нашим главным занятием был вопрос о правительстве Крита.
Осенью 1901 г. я был переведен в посольство в Берлин, куда я просился еще в самом начале. Мне хотелось туда не только потому, что Франк Лассель, наш посол, был моим старинным приятелем, но и вследствие того, что Берлин в этот момент представлял собой наиболее важное наше посольство. Все, кто читал замечательные разоблачения [50] барона Эккартштейна, вспомнят, как повторные попытки нашего правительства к соглашению и заключению чего-то в роде оборонительного союза с Германией не удавались из-за безумия и неискренности англофобской клики с Вильгельмштрассе. Великобритания была тогда на распутьи, так как стало больше немыслимым продолжать политику «of splendid isolation» (блестящей изолированности). Ей надо было или стать на сторону Тройственного Союза или связать свою судьбу с Францией и Россией. За время англо-бурской войны англо-германские отношения дошли чуть ли не до разрыва благодаря таким инцидентам, как задержание и обыск германских пароходов «Bundesrath», «General» и «Herzog». Возмущение, вызванное этими инцидентами в Германии, и угрожающая позиция германского правительства в свою очередь вызвали в официальных кругах Лондона контр-возбуждение. Несмотря на это, однако, британское правительство не оставило мысли об оборонительном соглашении с Германией, и лорд Лэнсдоун снова выдвинул этот вопрос весной 1901 г. Но прием, оказанный этому предварительному предложению, оказался неудовлетворительным, и последовавшие затем переговоры послужили лишь тому, что наше правительство убедилось в безнадежности расчета на Германию как на возможного союзника.
Вскоре после моего прибытия в Берлин, в октябре 1901 г., сэр Франк ушел в отпуск, и мне пришлось вследствие этого его замещать. То был момент острого напряжения. В прессе циркулировала клевета всякого рода относительно поведения наших войск в Южной Африке, а в рейхстаге их называли наемниками и обвиняли в том, что они сражаются, поставив впереди себя женщин и детей. В речи, произнесенной в конце октября и опровергавшей эти необоснованные обвинения, Чемберлен привел случаи из времен войны 1870 г., не делавшие чести германской армии. Эти контр-обвинения подлили масла в огонь и вызвали новую анти-британскую кампанию в рейхстаге, причем граф Бюлов, только что сменивший князя Гогенлоэ на посту канцлера, произнес речь, где в самых сильных выражениях критиковал г. Чемберлена.
Поверенный в делах имел мало случаев видеться со столь высокой персоной, как имперский канцлер; но граф Бюлов, которому меня рекомендовал мой друг и коллега по Риму, барон Ягов, любезно пригласил меня на обед; я воспользовался беседой, которую мы с ним вели после обеда, чтобы коснуться недавних дебатов в рейхстаге. [51] Я готов допустить, высказался я, что в качестве боевой силы английская армия не выдерживает сравнения с германской. Нашей первой линией обороны является флот, армия же наша относительно невелика; но это не мешает нам гордиться как ею, так и ее великими традициями. Нас возмущает, когда о ней говорят, как об армии наемных убийц, нас еще более возмущает, когда, как в рейхстаге, ее осыпают клеветой. Люди, добровольно пошедшие на действительную службу, люди, готовые по собственной доброй воле положить свою жизнь за короля и страну, по моему мнению, гораздо выше людей, принуждаемых к этому какой-либо системой обязательной повинности. Я убежден, что канцлер не верит тем историям, которые рассказывали о наших войсках в рейхстаге. Поэтому я апеллирую к нему в интересах поддержания хороших отношений между нашими странами для того, чтобы он вмешался в прения и исчерпал бы весь инцидент, разъяснив, что рейхстаг был неправильно информирован о поведении наших войск. Граф Бюлов подтвердил, что он лично не верит справедливости этих историй, причем говорил с характерной для него любезностью и вежливостью. Но он был недостаточно твердым человеком, чтобы плыть против течения, и потому не внял моим предложениям, заявив, что он не может выступить в рейхстаге и сказать что-либо по этому поводу.
В декабре 1901 г. в Берлин прибыл по пути в Лондон маркиз Ито. Япония все еще колебалась между союзом с Россией и союзом с Великобританией. Естественно, что я был озабочен выяснением результатов его переговоров с графом Витте во время пребывания в С.-Петербурге. Я знал маркиза, когда был секретарем нашей миссии в Токио в 1880 г. Возобновив знакомство на приеме в японской миссии, я попытался перенести разговор на его путешествие. Но японские государственные деятели очень мало общительны. Маркиз, сохранявший во все время нашей беседы положение человека, вынужденного поддерживать разговор, оборвал меня таким сокрушительным замечанием: «Я совершил крайне интересное путешествие, но нигде не позволял себе давать интервью».
Англо-японский договор, подписанный недель через шесть, и окончательный отказ от идеи оборонительного союза с Германией открыли путь к соглашению с Францией, которое последовало через несколько лет. Новое направление британской иностранной политики не могло улучшить наших отношений с Германией, и, хотя внешне [52] они оставались нормальными и дружескими, они все больше проникались чувствами взаимного недоверия. Кроме вопроса об ее морской программе, составлявшей прямую угрозу нашему превосходству на море, повторные разногласия возникли в связи с вызывающим поведением Германии в Китае. Особенной остроты достигло положение осенью 1902 г., когда я замещал посла. Помню, что я поспешно вернулся из короткого визита в Лондон, чтобы дать представление о том скверном впечатлении, какое произвели на британское правительство некоторые шаги Германии в Янг-цзы. Я сделал это в такой форме, что барон фон Рихтгофен, секретарь министерства иностранных дел, обычно самый вежливый человек, вышел из себя и дал выход всем своим чувствам в горячих и злобных выражениях, не имевших никакого смысла.
Из всех моих постов Берлин, несмотря на свой политический интерес, мне меньше всего нравился, а так как я был послан сюда по собственной специальной просьбе, то порой чувствовал вместе с Чарльзом Кинглей, что «проклят тяжестью исполненной молитвы». Берлин, как город, был мало привлекателен, и, кроме узкого круга интимных друзей, проявлявших по отношению к нам много любезности, в его общественной жизни с тоскливыми дневными приемами и чопорными официальными обедами все было скучно до последней степени. Вот почему я нисколько не жалел, когда покидал его, будучи в конце 1903 г. назначен генеральным консулом и агентом в Софию с личным рангом полномочного посла.