Завершив на этом документальный обзор, приступим к рассмотрению вопроса о том, как практически осуществлялись радиоигры, с тем, чтобы читатель смог убедиться, насколько многообразна, сложна и вместе с тем увлекательна эта работа. Ответ на поставленный вопрос дает публикуемый ниже художественно-документальный очерк, где автор выступает под именем Дмитрия Корбова.

Памятная дуэль

Шел тридцать третий мирный год после победоносного завершения Великой Отечественной войны. На подмосковной даче Сергея Николаевича Костина все было готово к торжеству по случаю шестидесятилетия со дня его рождения.

На зеленой лужайке, обрамленной со всех сторон зарослями кустарников и фруктовых деревьев, стояли накрытые столы с белоснежными скатертями, уставленные всевозможными яствами и напитками.

Хозяйка дома Ольга Павловна, со своей незамужней дочкой Верочкой, унаследовавшей внешность матери, продолжали хлопотать около стола, стараясь придать ему более впечатляющий вид. Им помогали две подруги Ольги Павловны. Сын Сергея Николаевича в паре со своей молоденькой супругой расставляли вокруг столов стулья, скамейки, табуретки. Их трехлетний малыш, единственный внук Сергея Николаевича, названный в честь деда также Сергеем, возился в песочнице с соседской девочкой такого же возраста.

Гости, одетые по-летнему в легкую, светлых тонов одежду, небольшими группками прохаживались по дорожкам сада, стояли у клумб, любуясь яркостью цветов или в уютных уголках отдыха играли в карты, шахматы, домино.

Сергей Николаевич, стараясь развлечь и занять их, заглядывал во все закоулки усадьбы, появляясь то в одной, то в другой компании и находя нужные слова для беседы с каждым из гостей.

Погода была словно по заказу: безоблачное голубое небо, щедрое солнце, теплынь, легкий освежающий ветерок. Все это в сочетании с пышной зеленью сада, птичьим гомоном, обилием разнообразных цветов, наполнявших воздух ароматами нежнейших духов, красотой местности, ведущей к большому пруду, создавало обстановку непринужденности и настоящего большого праздника.

В три часа дня хозяйка пригласила гостей к столу. Не спеша, все заняли свои места, и наступила та праздничная минута, когда гости, соблюдая такт и приличие, смиренно и тихо ждут начала торжества. Слышны были лишь негромкое перешептывание сидевших радом пар, предлагавших друг другу ту или иную закуску, шипение напитков при наполнении бокалов, легкое позвякивание приборов. Но вот справа от Сергея Николаевича поднялся его сослуживец, высокий, стройный, с пышной седоватой шевелюрой, шатен, и, окинув взглядом притихших гостей, торжественно и четко густым баритоном произнес первый тост.

И застолье мгновенно пришло в движение: последовали поздравительные возгласы, чоканье бокалами, поцелуи и новые, новые тосты.

Поздравляя юбиляра, все подчеркивали его талант инженера-конструктора, добившегося получения степени доктора технических наук и лауреата государственной премии, большое трудолюбие, душевность, доброту, уважительное отношение к товарищам по работе, активное участие в общественно-политической жизни коллектива, счастливое супружество с Ольгой Павловной, благополучие и процветание крепкой и дружной семьи.

Часа через два, когда гости насытились, и порыв поздравлений утих, Сергей Николаевич объявил перерыв. Все стали расходиться небольшими группками по разным уголкам сада, предаваясь отдыху и излюбленным играм. Костин, взяв под руку одного из гостей, мужчину чуть выше среднего роста, с редкими седыми волосами, зачесанными назад, с правильными, тонкими, но уже заметно увядавшими чертами лица, предупредительно спросил:

— Как самочувствие, Дмитрий Петрович? Не устали?

— Спасибо, все нормально.

Они пошли по тенистой аллее вглубь усадьбы, где в укромном уголке под кронами трех разросшихся густых лип висел гамак. Устраиваясь в гамаке, бросив в рот таблетку валидола, гость заметил:

— Вот здесь, пожалуй, самое приятное место для отдыха, особенно для нашего брата-сердечника, когда требуется полное спокойствие.

— Что, плохо себя почувствовали? Может быть, пригласить врача? — встревожился Костин.

— Нет, нет. Не беспокойтесь, Сергей Николаевич. Валидольчик — это просто так, для профилактики.

— Ну, смотрите, только, пожалуйста, не стесняйтесь. Врача вызвать не трудно, да и среди гостей есть медики, могут посмотреть сейчас же.

— Благодарю вас, Сергей Николаевич, Самый лучший врач — это общение с природой. Полюбуешься на эту красоту, отдохнешь, подышишь кислородом, и все напряжение как рукой снимет. Так что вы, пожалуйста, не беспокойтесь, и идите к гостям, займите их, возвращайтесь, так сказать, к исполнению своих обязанностей.

— Хорошо, тогда отдыхайте. А когда закончится перерыв, я зайду за вами. Приемлемо?

— Вполне, спасибо.

Гостем, о здоровье которого так беспокоился Костин, был я. Глядя на удаляющегося Сергея Николаевича, уверенно шагавшего, степенного, спокойного, довольно еще стройного и крепкого, я невольно мысленно обратился к прошлому, и передо мной, как наяву, предстала картина первой встречи с ним и весь ход последующего развития наших отношений. Я был на пять лет старше Костина. Когда встретились с ним, я являлся младшим лейтенантом госбезопасности, носил три кубика в петлицах, работал оперативным уполномоченным Центрального аппарата советской контрразведки. Теперь в звании полковника в отставке находился уже на заслуженном отдыхе.

Воспоминания настолько захватили меня, что, возвратившись домой, я тут же сел за письменный стол, сгорая от нетерпения изложить их на бумаге. Вот, как это было.

* * *

Закончив, как обычно, трудовой день в третьем часу ночи, я расстелил на диване в служебном кабинете постельные принадлежности и лег спать. По давней привычке взял в руки томик стихов Сергея Есенина, чтобы быстрее отвлечься от дневных забот.

Изумительная лирика поэта действовала успокаивающе, она мысленно уносила меня в родную карельскую деревушку на берегу живописного озера почти у самой границы с Архангельской областью. Здесь прошло мое детство и первые годы отрочества. Они были тяжелыми из-за постоянной нужды и трудно добываемых средств к существованию, но вместе с тем, незабываемо прекрасными на лоне на редкость чистой, девственной природы, окружавшей деревню. Затерявшаяся в глухом лесном краю, по существу ничем не примечательная, она представлялась мне до боли в сердце близкой и дорогой, покорявшей своей самобытностью, натуральностью, непритязательностью населявших ее простых, скромных тружеников с их радостями и печалями.

Мои воспоминания прервал телефонный звонок.

— Ты еще бодрствуешь? — услышал я несколько хрипловатый, усталый голос своего начальника отделения Барникова.

— Пока да, но уже в горизонтальном положении.

— Ну, коль не спишь, зайди, есть дело.

Я встал, быстро оделся, привел себя в порядок и направился к Барникову, кабинет которого находился на том же шестом этаже дома два по улице Дзержинского.

Барников сидел в привычной для него позе: несколько ссутулясь и низко опустив над письменным столом, освещенном настольной лампой с зеленым абажуром, свою большую голову с солидными залысинами выше висков. На столе у него, как всегда, находилась большая стопка оперативных документов, которые он должен был рассмотреть к утру для раздачи работникам.

При моем появлении он оторвался на несколько секунд от бумаг, и, кивнув в сторону стула, промолвил:

— Садись, я сейчас.

Закончив чтение, он встал, подошел к висевшей на стене карте Московской области и, подозвав меня, сказал:

— Мне только что сообщили из областного управления, что в этом квадрате, видишь, где я поставил черный флажок, оперативная группа, направленная для прочески местности в связи с замеченным здесь прошлой ночью кружением немецкого самолета, обнаружила запрятанные под корягой два парашюта. Так что наверняка была выброска вражеских агентов. Для первичного расследования туда выехал начальник местного райотдела НКВД. Он опросит очевидцев, уточнит место обнаружения парашюта, проведет тщательное обследование участка и продумает мероприятия по организации розыска преступников с привлечением местного населения, не предпринимая до приезда оперативной группы центра никаких активных действий. Руководство операцией поручается тебе и оперработнику областного управления, специалисту по розыскной работе Смирнову, которого ты хорошо знаешь. С собой возьмете трех бойцов из внутренних войск и двух пограничников с собакой. Транспортом и всем необходимым обеспечивает областное управление, договоренность с руководством есть. Ваша задача — разобраться на месте в обстановке, расставить и проинструктировать привлекаемых к операции людей и принять меры к захвату преступников живыми с вещественными доказательствами, стараясь по возможности сохранить факт их задержания от широкой огласки. О ходе операции докладывайте по телефону, как всегда кратко, используя условности. Выезд назначен на 5 часов утра с Малой Лубянки. О деталях договоритесь со Смирновым. Задача понятна?

— Все ясно, Владимир Яковлевич.

— Тогда, ни пуха, ни пера! Действуйте! Барников проводил меня до выхода из кабинета, крепко пожал мне руку и на прощание сказал:

— Только, пожалуйста, будь осмотрителен, не проявляй торопливости и нервозности, не подвергай неоправданному риску ни себя, ни людей.

Поблагодарив Барникова за напутствие и распрощавшись с ним, я направился к своему коллеге, тоже оперативному уполномоченному Климу Владимирову, с которым у нас была договоренность о взаимозаменяемости по ведению дел на случай командировок. Клим был моложе меня на один год, носил в петлицах одну шпалу, что означало тогда лейтенант госбезопасности. Работая в одном подразделении, мы быстро сошлись, нашли, как говорится, общий язык и стали неразлучными друзьями.

— Ты что, полуночник, бродишь, сам не спишь и другим не даешь? — пробурчал Клим, когда я постучал в дверь его кабинета и заставил подняться с дивана.

— Да, вот был у шефа, только от него.

— Сам напросился или вызвал?

— Вызвал. Предстоит срочная прогулочка. Так что мои дела — опять твои дела. Вот тебе ключ от сейфа, держи!

— Когда, куда и на сколько, если не секрет?

— Секрета нет, отбываю через час с Сережей Смирновым из области на ловлю «небесных ласточек» на юго-восток Подмосковья.

— Да, ну! Неужели стервятники и здесь появились?

— Похоже, что так, сигнал очень серьезный.

— Ну, что ж, успеха тебе, на дорожку посошок бы надо, но где его возьмешь.

— Ладно, это не обязательно. Будь здоров!

— Погоди, погоди... один момент...

Клим открыл дверку письменного стола и вытащил завернутый в бумагу кусок колбасы.

— Вот тебе вместо посошка, вчера отоварил карточки. Бери, бери, не отнекивайся. Там не найдешь, пригодится.

— Спасибо, Клим, до встречи!

Я крепко пожал ему руку и пошел готовиться к отъезду. Времени было уже в обрез. Договорившись обо всем по телефону со Смирновым и уложив в свой походный чемоданчик самое необходимое, вышел на улицу. В пять часов утра, как было условлено, встретился с оперативной группой.

Когда погрузили все необходимое, обтянутая брезентом полуторка с семью пассажирами на борту взяла направление с Малой Лубянки на Егорьевск.

Столица уже просыпалась, но небольшой туман и надвинувшаяся на город пелена низкой облачности создавали впечатление продолжавшейся ночи: было темно, зябко, неуютно.

Бессонная ночь, усталость и тепло, идущее от мотора, быстро разморили меня, я сразу же уснул и очнулся лишь при приближении к Егорьевску.

В райотделе нас ожидал проводник. Усадив его в машину, двинулись по шоссе в направлении Спаск-Клепики. Остановились, не доезжая полтора километров до реки Цна. Я приказал водителю поставить машину на обочину шоссе, и, создав впечатление какой-либо неисправности, вести вместе с одним из бойцов тщательное наблюдение за дорогой с целью выявления подозрительных лиц.

Остальные участники группы, построенные по принципу цепочки, углубились в лес. Впереди шли я, проводник и пограничник с собакой. Замыкал цепочку Смирнов.

Идти было приятно, природа, пробудившись от длительной зимней спячки, словно ликовала. Радовали первая зелень, разноголосица птиц, пряные весенние запахи, чистый бодрящий воздух.

Примерно через полтора часа встретились с товарищами из райотдела. Они успели обследовать местность в районе найденных парашютов на довольно значительной площади, но нашли лишь два окурка от сигарет иностранного происхождения.

С начальником райотдела договорились о расстановке людей с расчетом прикрытия выходов из лесного массива и о мерах розыска шпионов на возможных путях передвижения и в населенных пунктах. Этим должен был заняться его аппарат и привлеченные райотделом лица из числа местного населения. Нашу группу решили оставить в лесу для более тщательного обследования местности, используя опыт пограничников и собаку. Договорились также о порядке поддержания связи с райотделом.

Не теряя времени, сразу же приступили к работе. Проводники собаки — бывалые пограничники, старшина Григорий Матвеев и сержант Николай Степанов подвели ее к коряге, где лежали парашюты и приказали взять след. Собака долго крутилась вокруг, фыркала, но через некоторое время рванулась в сторону и пошла по краю ложбины в направлении к шоссе. При внимательном осмотре пройденного ею расстояния кое-где четко просматривались отпечатки следов от сапог двух человек, шедших почти след в след. На третьем километре пути обнаружили признаки привала — утоптанная земля, примятая травка, пустая консервная банка, очистка колбасы, окурки, пепел от сожженной бумаги, несколько сломанных веток на рядом стоявших деревьях.

Собрав обнаруженные вещи, двинулись дальше. Минут двадцать собака шла спокойно, но, войдя в чащобу молодого подроста смешанных пород, среди которого возвышалась старая покосившаяся сосна, стала с остервенением разрывать лапами землю между корнями у самого ее основания.

Там обнаружилась нора, она была прикрыта еловыми ветками, забросанными сверху землей и мусором, а в ней завернутый в непромокаемый мешок чемодан. Примерно на уровне головы человека на сосне была сделана небольшая зарубка.

В чемодане оказалась портативная коротковолновая приемопередаточная рация с комплектом батарей, антенной, ключом для передачи, рабочими кварцами, наушниками, блокнотом чистой бумаги и пачкой карандашей. Судя по корешку блокнота, три листа было вырвано. На оставшемся сверху четвертом листе просматривались следы давленки от письма, в тексте которого удалось прочесть только «приземлились» «после устройства»... «привет»... Но и этого было достаточно, чтобы сделать безошибочный вывод: мы имели дело с заброшенными в наш тыл вражескими агентами, которые по всей вероятности, уже выходили в эфир с отчетом о своей первой удаче — благополучном приземлении.

Положив чемодан с рацией обратно в нору и замаскировав ее как прежде, я приказал Смирнову и двум бойцам остаться в засаде на случай прихода шпионов за рацией, а сам с пограничниками пошел за собакой по их следам дальше. Проплутав еще минут сорок по лесу, собака вывела нас почти к самому берегу реки Цна, а вскоре и на шоссе недалеко от перекинутого через нее моста. На этом следы были потеряны, собака крутилась, взвизгивала, но вперед не шла. Было ясно, что шпионы воспользовались попутными машинами и скрылись в неизвестном направлении. Дальнейший поиск их в лесу был бессмысленным.

Голодные и усталые от длительной ходьбы по лесу, мы присели на бугорок около шоссе передохнуть. Матвеев спросил:

— А закурить можно?

— Можно, — ответил я, переводя взгляд на Степанова, еще моложавого, чем-то смахивающего на одного друга моей юности, тоже Николая. Он держал за поводок собаку, которая лежала на боку, тяжело дыша и беспрерывно высовывая язык.

Я достал из полевой сумки блокнот и написал записку начальнику райотдела, проинформировав его о ситуации, В конце просил обо всем поставить в известность Барникова. Отправив записку с водителем оставленной у шоссе машины, возвратились к месту обнаружения рации.

Вместе со Смирновым внимательно осмотрели окружающую местность и выбрали удобное место для наблюдения, надежно замаскировав его ветками елового подроста. Условились, что в засаде круглосуточно будет находиться три человека, сменяемые поочередно, каждые четыре часа, а четверо — на базе отдыха в пятистах метрах от засады.

На первую вахту заступил Смирнов с двумя бойцами. Я, пограничники и третий боец занялись устройством базы. Раскинули палатку, в целях маскировки обложили ее молодыми деревцами, внутри настелили еловых веток, В стороне от палатки под кроной густой елки устроили небольшой очаг, закрытый со всех сторон ветками, где бы можно было вскипятить чайник, разогреть консервы или сварить суп и кашу. Условились зажигать костер только в тихую погоду и очень сухими ветками, чтобы было как можно меньше дыма, и он уходил вверх, теряясь в кроне дерева. Пробный костер, на котором Матвеев приготовил наш первый лесной обед, выдержал испытания — он не дымил и не был виден со стороны.

После отдыха я, Матвеев и Виктор Петренко, так звали находившегося с нами бойца, вышли на первое дежурство, сменив Смирнова и его партнеров.

День уже угасал, солнце клонилось к закату, становилось прохладно, постепенно наступала какая-то трудновыразимая словами торжественная тишина, при которой в лесу как бы все замирает и каждый шорох вызывает настороженность.

— Ну, как самочувствие? — шепнул я в ухо лежавшему рядом Григорию.

— Хорошо, я как будто снова на границе, просто душа радуется. Плохо только, что курить нельзя.

— Ничего, потерпи, это только на пользу. Виктор лежал с другой стороны. На такой же мой вопрос ответил с заметным украинским акцентом: «Та ничого, усе в порядке». Чувствовалось, что его, жителя степной, раздольной Украины, лесная экзотика волновала меньше всего.

Вахта прошла без происшествий. Сменившие нас Смирнов, пограничник Степанов и боец по имени Семен Антонов заняли наши места. Мы отправились на отдых, чтобы через четыре часа снова быть в состоянии боевой готовности, встав на смену товарищей.

Так начались тревожные часы ожидания, и по мере того, как безрезультатно проходили первые, вторые, а затем и третьи сутки, настроение участников группы заметно падало. Тревожно было на душе и у нас со Смирновым, невольно возникали вопросы: А что, если не придут? В чем причина? Не спугнули ли их мы своими неосторожными действиями?

Отягощенный такими думами, я с Матвеевым и Петренко в восемь часов утра начавшихся четвертых суток заступил на очередную вахту. Накануне вечером прошел небольшой дождичек, было пасмурно, сыровато и прохладно. Но вот подул ветерок, тучки рассеялись, солнце поднялось выше и вскоре все вокруг преобразилось.

Было ровно одиннадцать, до смены оставался один час.

— Да, товарищ старшина, видно, опять придется нам уйти не солоно хлебавши, — тихо произнес я, обращаясь к Матвееву.

Но он, чуть привстав, вытянув по-гусиному шею и приложив правую руку к уху, еле слышно произнес:

— Тихо, мне кажется, кто-то идет, слушайте! Все насторожились.

— Точно, идет! — повторил он.

И действительно, через минуту совершенно отчетливо послышались шаги приближавшегося к месту засады человека. А вскоре сквозь ветки, прикрывавшие наше укрытие, показалась и его фигура. Он был среднего роста, нормальной комплекции, в форме военнослужащего Красной Армии с перекинутым через правое плечо заплечным мешком. Неизвестный шел с опаской, как бы крадучись, часто оглядываясь по сторонам. Подойдя к чащобе, где стояла сосна, он остановился, прислушался, осмотрелся, пролез к основанию сосны, достал из норы чемодан, и, выйдя на открытое место, закурил. Сделав несколько затяжек, погасил сигарету, затоптал ее ногами, закинул на плечо вещевой мешок, взял в правую руку чемодан и собрался уходить.

В этот момент мы молниеносно выскочили из засады, держа в руках оружие — у меня пистолет «ТТ», у Матвеева и Петренко — автоматы «ППШ». Я скомандовал: «Руки вверх, ни с места!»

От неожиданности неизвестный обомлел, он уронил на землю чемодан и мешок, поднял кверху трясущиеся руки и замер на месте с выражением на лице полной растерянности и беспомощности. По моему приказанию Матвеев произвел обыск задержанного, но кроме документов и сигарет в карманах ничего не было,

— Где оружие? — спросил я,

— В мешке, — прерывистым голосом ответил неизвестный.

— Что именно?

— Наган и финский нож.

— А ампула с ядом?

— Я ее выбросил.

Он был бледен, временами его бил озноб, и на лице выступал холодный пот. Опасаясь, как бы он не впал в шоковое состояние, я распорядился дать ему сигарету. Постепенно бледность на его лице стала исчезать, и когда он чуть оживился, я спросил:

— Где Ваши партнеры, сколько было вас?

— Двое, только двое: я и мой командир.

— Он тоже должен придти, когда?

— Нет, мы условились встретиться в Москве.

— Когда?

— Через неделю.

— Он — радист.

— Нет, разведчик, старший группы.

— Если он возглавляет группу, значит, с вами еще кто-то был. Почему скрываете?

— Клянусь, говорю правду. Он главный, поэтому я назвал его старшим группы.

— Что у вас в мешке, кроме оружия?

— Деньги, второй комплект документов, чистые бланки документов, личные вещи, продукты.

В это время появились Смирнов, Степанов и Антонов, пришедшие принимать от нас очередную вахту.

— Все, Сережа, ожидание наконец-то закончилось, — радостно заметил я, кивая в сторону задержанного. — Пошли в палатку, надо составить акт о задержании и опись изъятых вещей.

Задержанный шел рядом со мной в окружении пограничников и бойцов, держа в руках мешок и чемодан. Связывать ему руки при наличии такого сопровождения я посчитал излишним, тем более, что во всем его облике и особенно поведении отмечались робость и податливость, исключавшие возможную агрессивность.

В палатке Смирнов приступил к составлению акта и описи, а я продолжил разговор с задержанным, предврительно ознакомившись с изъятыми у него личными документами.

— Костин Сергей Николаевич — это ваши действительные данные?

— Да, это мои настоящие фамилия, имя и отчество.

— Где и когда вы родились?

— Я родился 2 июля 1918 года здесь, в Егорьевском районе Московской области, деревня М-ка.

— Русский?

— Да.

— Кто ваши родители?

— Крестьяне. Отец Николай Матвеевич, был инвалидом первой империалистической войны, умер от тифа в 1920 году. Мать Пелагея Васильевна, все время жила в деревне, там же оставалась, когда я уходил на фронт, ей 56 лет.

— Чем занималась?

— Она колхозница, работала скотницей, что делает сейчас, не знаю.

— Как вы оказались здесь?

— Меня выбросили с самолета на парашюте немцы.

— С кем и с какой целью?

— С напарником, о котором я говорил, для ведения разведки.

— Вы хотите сказать для проведения шпионской работы в нашем тылу, так?

— Да, правильно.

— Когда вас выбросили?

— Шестнадцатого мая: ночью в ноль два тридцать.

— Что было дальше?

— Мы собрали вещи, спрятали парашюты и ушли с места приземления в направлении примерно на три километра. Сели отдохнуть, позавтракали. В восемь ноль-ноль напарник приказал мне развернуть рацию, продиктовал текст радиограммы, в котором сообщалось о благополучном приземлении, выражалась благодарность летчикам за точность выброски, указывалось, что дальнейшая связь после надежного устройства. Телеграмму зашифровал и передал я. Делать это мне не хотелось, но зная свирепость напарника и его преданность немцам, пришлось уступить, чтобы не обострять отношений и не вызвать подозрений в отношении моего намерения порвать с ним.

— Вашу радиограмму приняли немцы?

— Да, связь была двусторонней, прием радиограммы подтвердили.

Далее Костин рассказал, что они нашли место для тайника под старой высокой сосной, вырезали ножом на ее стволе метку, спрятали рацию и вышли на шоссе. Здесь они расстались, напарник на попутной грузовой автомашине уехал в сторону Егорьевска, а Костин — тоже таким же способом, — в обратном направлении до населенного пункта Рязановский с намерением пробраться в родные места.

На этом беседу пришлось закончить. Прибыл курьер из райотдела, и нужно было уезжать. В палатку пригласили Матвеева и Петренко, участвовавших в операции по задержанию для подписания акта и описи изъятых вещей. Свои подписи поставили также я, Смирнов и Костин. Документы были датированы двадцатым мая 1942 года.

Закончив сборы, вышли на шоссе. Там стояла наша полуторка, на которой прибыл курьер, Костина посадили в кузов в окружении пограничников и бойцов под наблюдением Смирнова. Я сел рядом с водителем.

В Егорьевске я зашел в райотдел, проинформировал о сути дела начальника, договорился с ним об установлении матери и других родственников Костина, прекращении дальнейшего розыска агентов и позвонил Барникову, сообщив о завершении операции и отъезде группы в центр.

На Малой Лубянке, где остановилась машина по прибытии в город, из приемной управления НКВД по Московской области я связался по телефону с Барниковым, спросил, какие будут распоряжения.

Барников приказал — пограничников и бойцов отпустить в свои подразделения, а вместе со Смирновым и задержанным подняться к нему. — Пропуска будут на центральном подъезде, — предупредил он.

Поблагодарив участников группы и попрощавшись с ними, мы со Смирновым и Костиным направились к Барникову.

В приемной находилась одна секретарь-машинистка Маша.

— Заходите, — сказала она, — он ждет.

При нашем появлении Барников вышел из-за стола, поздоровался с нами и, глядя в упор на Костина, строго сказал, указывая на стул в углу кабинета:

— Садитесь вот сюда.

Костин сел, осмотрелся. В его больших голубых глазах, обрамленных, как у искусной косметички, густыми длинными ресницами, была заметна явная тревога. Он беспрерывно облизывал небольшие, пухлые, четко и изящно выраженные губы, стараясь преодолеть сухость во рту. Правильные, тонкие черты лица, высокий лоб и вьющиеся темно-русые волосы придавали его облику завидную привлекательность.

Я достал из полевой сумки акт о задержании Костина, об изъятых у него вещах, и передал их Барникову.

— Вы читали эти документы? — обратился он к Костину, после их просмотра.

— Да, читал.

— Обстоятельства Вашего задержания изложены правильно?

— Да, правильно.

— Значит, Вы собирались выполнить задание вражеской разведки, так?

— Нет, я шел с намерением явиться в Егорьевске в органы НКВД с повинной.

— А оказались в лесу и даже прихватили рацию, как это понимать?

— Я хотел принести все, чем меня снабдили немцы, рация — это главное,

— Но Вы, как меня информировали, уже использовали эту рацию для установления преступной связи с противником.

— К несчастью, да, 16-го числа в день выброски напарник заставил меня передать немцам радиограмму о благополучном приземлении.

— О напарнике наши товарищи поговорят с Вами особо. Постарайтесь припомнить все подробнейшим образом. А сейчас скажите, какой разведывательный орган перебросил Вас, где Вы проходили подготовку?

— Я закончил разведывательную школу немцев в Борисове. Она находится в ведении абверкоманды-103, штаб которой дислоцируется в Красном бору под Смоленском. Выброска нас была осуществлена со смоленского аэродрома. Инструкции по работе давал капитан немецкой разведки Фурман.

В это время раздался телефонный звонок. Барников взял трубку. Звонил начальник отдела Тимов.

Попросив Смирнова выйти с Костиным в приемную, Барников, обращаясь ко мне, сказал:

— К сожалению, я должен уйти. Идите к себе, подготовьте служебную записку и отправьте задержанного во внутреннюю тюрьму, завтра оформим документы для представления прокурору.

— Главное сейчас — напарник. Его нельзя упустить. Выясните у Костина все, что он знает о нем.

По уходе Барникова я тут же в кабинете написал служебную записку начальнику тюрьмы, попросил Машу сразу же ее отпечатать и передать через секретаря отдела на подпись Тимову, а сам со Смирновым и Костиным перебазировался в свой кабинет. Не успели мы расположиться, как явилась Маша.

— Держите, вот Ваша записка, все в порядке.

— Спасибо, Машенька, за оперативность, считай, что мы твои должники.

— Ловлю на слове, учтите, — улыбнулась она и вышла из кабинета.

Я тут же позвонил дежурному тюрьмы и вызвал вахтера. Вместе с ним проводил Костина до приемного изолятора, предупредив дежурного, чтобы его поместили в отдельную камеру и ни в коем случае не стригли. Возвратившись в кабинет, попрощался со Смирновым, попросив его проследить за установкой родных Костина.

Оставшись один, я почувствовал сильную усталость. Выпил немного воды и прилег на диван. Но отдыха не получилось. Предстоявшие заботы, не выходили из головы, невольно заставляя ворошить в памяти все события только что пережитого в свете многих вопросов: можно ли Костину верить, правду ли он говорит, что имел намерение явиться в органы госбезопасности с повинной, чем это можно доказать и, главное, можно ли и как именно использовать его в мероприятиях против вражеской разведки. Эти думы заставили меня встать. Часы показывали девять вечера, хотелось есть и я пошел в буфет, предварительно позвонив Климу, но он не отозвался.

Наспех съеденный винегрет, какая-то крупяная запеканка и стакан чая несколько взбодрили меня. Возвращаясь к себе, я заглянул в приемную Барникова, его еще не было, а Маша разговаривала со своей подругой Аней из другого отделения. Увидев меня, она поинтересовалась:

— Ну, как отправили?

— Конечно.

— И вам не жалко, такого красавца и в тюрьму.

— Что поделаешь, Машенька, он сам посадил себя.

Придя в кабинет, я позвонил дежурному тюрьмы, попросив привести Костина.

После тюремной обработки — фотографирование, дактилоскопия, переодевание, душ, ознакомление с правилами и режимом содержания он показался мне более грустным.

— Вас покормили? — спросил я,

— Да, благодарю.

— Тогда давайте работать. Протокол пока вести не будем. Вот Вам бумага и ручка. Напишите подробно о своем напарнике: кто он, как оказался у немцев, что известно о его шпионской деятельности, его приметы, черты характера, физические данные, ну и так далее, короче говоря, все, что Вы знаете о нем, а также где и когда Вы должны встретиться с ним в Москве. Понятно?

— Ясно.

— Если возникнут вопросы, не стесняйтесь, спрашивайте.

— Хорошо.

— Взяв карандаш, Костин задумался, потер лоб, почесал затылок,

Что, не пишется? — спросил я.

— Не могли бы Вы дать мне сигарету — робко попросил он — голова что-то не варит.

— К сожалению, я в этом деле не партнер, не курю.

— В моем мешке, кажется, должна быть еще пачка.

— То, что в мешке, это уже попало в опись, это уже неприкосновенно, так что придется потерпеть.

— Жаль.

Он тяжко вздохнул и склонился над листом бумаги, собираясь с мыслями.

Видя его страдания, я позвонил в соседнюю комнату Алеше Горбенко. Тот принес пачку «Беломорканала». Костин с жадностью сделал несколько затяжек. Голова у него, очевидно, закружилась. Он сжал ее ладонями, облокотившись на стол. Так сидел минуты три, затем, точно очнувшись потряс головой, потер виски, извинился и спросил:

— Кому я должен адресовать это?

— Адресуйте НКВД СССР.

— Благодарю.

— Посидев в раздумье еще несколько минут, Костин наконец приступил к работе. Писал быстро и сосредоточенно.

— Вот, пожалуй, и все, — заметил он спустя полтора часа, передавая мне четыре листа рукописного текста. Он начинался вступлением:

«Довожу до Вашего сведения, что 16-го мая сего года в ноль два тридцать на территории Егорьевского района Московской области с немецкого самолета Ю-52 были сброшены на парашютах два агента германской разведки, получившие задание вести шпионскую работу в тылу Красной Армии, передавая добытую информацию по приданной им коротковолновой рации. Одним из них, обученных по программе радиста, являюсь я — Костин Сергей Николаевич, 1918 года рождения, уроженец указанного выше района. Другим — мой руководитель, подготовленный по программе разведчика, ответственный за сбор шпионской информации — Лобов Петр Федорович, 1914 года рождения, выдающий себя за капитана Красной Армии».

Далее шли ответы на поставленные мною вопросы. По свидетельству Костина, Лобов появился в Борисове за полтора месяца до отъезда в Смоленск. Числился в школе как Лосев Федор. Его настоящие фамилия, имя и другие биографические данные Костину не известны. У администрации школы Лобов пользовался большим доверием, всегда выступал как ярый противник советской власти. За выполнение каких-то заданий был награжден немцами двумя медалями. Среди курсантов ходили слухи, что его надо опасаться, что он якобы перешел к немцам добровольно, в лагерях военнопленных выявлял советских патриотов, где-то служил полицейским, участвовал в карательных операциях. В одной из бесед, будучи под хмельком, он говорил курсантам, что у него давние счеты с советской властью из-за репрессированного отца, который в годы НЭПа был владельцем крупного магазина. По внешним данным Лобов высокого роста, крепкого сложения, лицо продолговатое с приплюснутым носом и массивным подбородком, лоб низкий, волосы черные, жесткие, глаза карие глубоко посаженные, взгляд угрюмый, неприятно колючий. Особая примета — татуировка на груди с изображением стрелы, пронизывающей сердце с инициалами «Л. В. «. Он обладает большой физической силой, неуравновешенным, склонным к авантюризму характером, по натуре злой и мстителен, способен на любые действия. Хорошо стреляет и владеет приемами различной силовой борьбы. В умственном отношении является человеком посредственных способностей, образование в пределах семи классов. Любит деньги, вино, карты, женщин, расчетлив и жаден.

Костин был познакомлен с Лобовым капитаном Фурманом в Красном бору за две недели до переброски в тыл Красной Армии, в течение которых они проводили совместные тренировки по ведению разведки, обработке материалов в виде составления текстом радиограмм, их зашифровке, а также по работе на рации с соблюдением мер безопасности применительно к боевым условиям.

В Москве Лобов и Костин условились встретиться 23 мая в 15.00 у входа в метро станции Комсомольская.

Текст рукописи Костина заканчивался словами: «Сообщая о вышеизложенном, настоящим заверяю НКВД СССР в своем полном чистосердечном раскаянии и обязуюсь дать подробные и правдивые показания по интересующим органы государственной безопасности вопросам».

— Устали, — спросил я, видя, что Костин несколько раз зевнул.

— Да, устал.

— Ничего, сейчас взбодримся. Видите, чайник уже пыхтит, хлебнем горяченького чайку. Вот вам чашка, держите, и приложение — пара сухариков и кусочек сахару. Других деликатесов, к сожалению, нет.

— Большое спасибо.

Во время чаепития в кабинет зашел Барников. Часы показывали начало второго ночи. Я встал, вслед за мной поднялся и Костин.

— Садитесь, садитесь, — заметил шеф, подкрепляя свои слова жестом руки, и, подойдя вплотную к Костину, продолжал:

— Чаевничаете? Это хорошо. Ну, а как работается?

— Нормально, Владимир Яковлевич, — ответил за Костина я, передавая ему его рукопись, заключил, — вот, пожалуйста, первые плоды.

Барников сел, внимательно прочитал показания Костина.

— Что ж, начало и концовка мне нравятся, одобряю. Сами додумались или он, — Барников кивнул в мою сторону, — подсказал.

— Сам.

— Отлично. Тогда давайте условимся строго придерживаться этой линии во всем, А то бывает и так: на словах одно, а на деле другое. Договорились?

— Да.

Ну, а теперь скажите, по какому принципу немцы подбирают агентов в группы?

— Откровенно говоря, никогда не думал об этом.

— Возьмем, к примеру, вас и Лобова. Судя по вашему описанию, он довольно яркая фигура, убежденный идеологический противник социализма, до мозга костей предан гитлеровцам. По логике вещей у него должен быть и соответствующий напарник. Так ведь?

Костин стушевался, пожал плечами.

— Право не знаю, что сказать.

— Как же так? Если Лобов выбрал вас, значит, он уверен, что вы не подведете, а если немцы рекомендовали ему вас, значит и они уверены в вашей надежности. Другого нет. Чем-то вы их, видимо, прельстили. Давайте уж на откровенность.

— Ну, я думаю, — помявшись, начал Костин, — это объясняется, во-первых, тем, что я хорошо знаю радиодело. До войны был радиолюбителем, а на фронте — радистом. Это немцам очень нравилось. Меня всегда в школе хвалили за успехи. Во-вторых, как в плену, так и в разведывательной школе я вел себя очень сдержанно, не ввязывался ни в какие споры, диспуты, полемики, строго соблюдал все предписания, ни на что не жаловался. Поэтому у немцев и у Лобова обо мне могло сложиться вполне положительное мнение. Других причин я не вижу.

— Лобов вооружен?

— Да, у него был автомат «ППШ», наган и финский нож.

— Где он мог остановиться в Москве?

— Этого я не знаю.

— Говорил ли он что-либо о своих московских связях вообще?

— Перед расставанием со мной он сказал только, что в Москве у него есть «дружки», которые помогут надежно устроиться, а кто именно не назвал.

— А вы не поинтересовались, кто они?

— Нет, я считал, что такой вопрос может насторожить Лобова, а это не входило в мои планы. Мне хотелось побыстрее с ним расстаться, чтобы быть независимым и осуществить свою мечту о явке в ваши органы.

— К этому вопросу мы еще вернемся. А на сегодня, я полагаю, хватит. День, как у вас, так и у нас, прямо скажем, был нелегким, надо отдохнуть.

Я вызвал вахтеров, пока они шли, Барников поинтересовался биографией Костина. Она оказалась очень краткой, как капля воды похожей на биографии незаурядных молодых людей, выходцев из рабоче-крестьянской среды, перед которыми советская власть широко распахнула двери для творческого проявления их способностей и талантов. Из двадцати четырех лет, прожитых Костиным, четырнадцать ушли на получение образования — сельская школа, школа крестьянской молодежи, техникум, институт, И все эти годы, за исключением учебы в сельской школе, он находился на полном обеспечении государства. Война застала Костина на номерном заводе, где он, имея диплом инженера-конструктора с отличием, активно включился в производственную деятельность, внес ряд предложений по усовершенствованию технологического процесса производства, был на хорошем счету, отличался трудолюбием и настойчивостью, много работал над повышением своих знаний, мечтая о получении ученой степени кандидата технических наук. В коллективе, по его словам, пользовался авторитетом, являлся членом бюро цеховой комсомольской организации.

Когда Костина увели, Барников спросил:

— Ну, как считаете, можно ему верить.

— Я думаю, Владимир Яковлевич, что можно. Правда, это только первое впечатление, предстоит еще многое выяснить.

— То-то и оно.

Прохаживаясь по кабинету, Барников продолжал:

— Главное взять Лобова, тогда станет все намного яснее. А вот как это сделать лучше, предстоит еще подумать. Лучшим вариантом было бы пустить на встречу с Лобовым Костина, чтобы узнать, кто его «дружки», но боюсь, что руководство не пойдет; он ведь не сам пришел, хотя и говорит, что имел такое намерение, а был захвачен с уликами на месте приземления. В этих случаях изве стная тебе директива, принятая в условиях осадного положения Москвы, требует проведения быстрого расследования и передачи дела в военный трибунал, который по законам военного времени, как правило, выносит суровый приговор, вплоть до высшей меры наказания, приводимый в исполнение публично в районе захвата шпионов. Поэтому ситуация здесь сложная, тем более, что нам еще неизвестно, где Костин находился в течение трех суток после приземления, с кем встречался, что делал. Все это предстоит еще выяснить, а время поджимает. Сегодня началось уже двадцать первое, до двадцать третьего, когда выйдет на место встречи Лобов, осталось, можно сказать, всего ничего. В общем, так: сейчас отдыхайте, а утром оформляйте документы на арест Костина и приступайте к его допросу. Сосредоточьте внимание на выяснении главных вопросов: как попал в плен, когда, где и при каких обстоятельствах был привлечен к сотрудничеству с гитлеровской разведкой, выполнял ли какие-либо ее задания ранее, где находился, с кем встречался и что делал в период с 16-го по 20-е мая, то есть с момента приземления на территории СССР до задержания.

Впрочем, я не исключаю, закончил Барников, что руководство может принять решение о передаче дела в следственный отдел.

— Но как же тогда, Владимир Яковлевич, с основным вопросом — привлечением Костина к участию в наших мероприятиях? Мне думается, что дело весьма перспективное. Первая радиограмма уже ушла. Немцы успокоились, будут ждать результатов работы. Да и агентам, судя по всему, они верят.

— Все так, все правильно, но решать уравнение со многими неизвестными при наличии ограниченного времени тоже не резон. Таких возможностей еще будет много. Короче, давайте отдыхать, утро вечера мудренее.

По уходе Барникова я незамедлительно лег спать. Несмотря на насыщенность минувшего дня событиями, сильно будоражившими сознание, усталость взяла верх, и я сразу же крепко уснул.

Проснулся в начале восьмого, откинул шторы с окна, открыл форточку и снова лег на диване. Вставать не хотелось. Ворвавшийся в окно солнечный луч упал на висевшую на стене карту, осветив район Петрозаводска. Невольно в памяти всплыли картины прошлого, связанные с жизнью и учебой в лесном техникуме этого города в тридцатые годы. Но стоило лишь перевести взгляд на письменный стол, как все эти видения моментально исчезли, уступив место мыслям о проблемах, связанных с делом Костина, которые надлежало решать сегодня. Пришлось быстро вставать, привести себя в порядок и наскоро перекусить в столовой и приступить к работе. Прежде всего, написал проекты постановлений об аресте Костина и избрания в отношении его меры пресечения — содержание под стражей, — исключающей возможность уклонения от следствия и суда. Передав их Барникову, позвонил дежурному тюрьмы и попросил доставить Костина на допрос. Оставшись с ним наедине, предложил ему сесть, взял бланк протокола допроса и как можно внушительнее сказал:

— Сегодняшний разговор, Сергей Николаевич, будет носить характер официального допроса. Поэтому прошу отнестись к нему со всей серьезностью и ответственностью, ибо то, что «записано пером, не вырубишь топором». Мы искренне хотим, чтобы вы были предельно откровенны и правдивы, рассказывали все начистоту, ничего не скрывая и не утаивая, какой бы горькой не была для вас та или иная история; говорю это из самых хороших побуждений, желая вам только добра. Ясно ли вам это?

— Вполне, спасибо.

Ответы Костина на вопросы анкетной части протокола полностью совпали с его прежними утверждениями, высказанными на предварительных беседах. Они не содержали никаких компрометирующих данных ни на Костина, ни на его родственные связи, и это обстоятельство радовало.

Закончив с анкетной частью, я, как советовал Барников, приступил к выяснению обстоятельств пленения Костина немцами и привлечения его ими к сотрудничеству с разведкой.

Они тоже оказались для меня не неожиданными, достаточно хорошо известными по делам захваченных ранее других вражеских агентов.

Рассказывая о пленении, он сообщил:

— Произошло это так. В первых числа июля 1941 года в районе Смоленска, наш батальон, входивший в состав 54-й дивизии, получил задание следовать в направлении станции Рудня и обеспечить ее оборону. Но достичь этой станции нам не удалось, так как на пути появились немецкие части, с которыми пришлось вступить в бой. Под давлением превосходящих сил противника мы были вынуждены отступить, потеряв связь со штабом своей дивизии и присоединившись к другим воинским подразделениям Красной Армии, также отходившим на восток. 10 июля стало известно, что мы попали в окружение. К концу июля, продвигаясь с боями в восточном направлении, батальон занял линию обороны в районе деревни Семеновка в 50 километрах севернее Смоленска. Немцы бросили против нас танки и предприняли мощную атаку с воздуха, разорвали нашу оборону и вынудили к беспорядочному отступлению. Со мной вместе оказались старшина из нашего радиозавода и два пехотинца. В окрестностях этой деревни в лесу мы отсиделись до вечера, а затем направились на поиск своих, плутали три дня, 30-го июля наткнулись на немецких автоматчиков. Ими и были взяты в плен. Сдались без всякого сопротивления, так как из-за длительного скитания без пищи и моральной подавленности, связанной с паническим отступлением, еле держались на ногах.

Слушая эту исповедь, я легко представил весь трагизм положения Костина, по существу еще только оперившегося молодого человека, начавшего самостоятельную жизнь, Трагизм, вызванный не только сложностью сложившейся вокруг него обстановки, но и тем психологическим шоком, который на первых порах внезапного нападения гитлеровской Германии на нашу страну глубоко встревожил сердца и души советских людей.

— Понимаете — заключил он, — войну мы, я имею в виду себя и моих товарищей по взводу, представляли только теоретически, поэтому оказались не обстрелянными, как-то сразу растерялись, даже можно сказать струхнули. Позже, уже находясь в плену, было горько и обидно сознавать это, но факт остается фактом.

Убедительными показались мне и объяснения Костина об обстоятельствах его привлечения к сотрудничеству с вражеской разведкой. Они полностью совпадали с известными нам данными о практике вербовочной работы абверкоманды-103.

— 29 октября 1941 года, находясь в лагере военнопленных в Бобруйске, — рассказывал Костин, — я был вызван в комендатуру. Там со мной беседовали двое мужчин в форме командиров Красной армии — один майор, другой — капитан. Говорили по-русски, но с акцентом, особенно майор. Они задали мне ряд вопросов установочного характера — фамилия, имя, где и когда родился, кто родители, образование, партийность, профессия, кем был в армии, когда и где пленен. Мои ответы сверяли с учетной карточкой, которая имеется в лагере на каждого военнопленного. Когда они смотрели ее, я заметил, что слово «радист» было подчеркнуто жирной красной чертой. Обратив внимание на нее, капитан спросил: «Сколько знаков в минуту принимаете и передаете?» Услышав мой ответ: «Сто двадцать — сто тридцать», он повернулся к майору и сказал по-немецки «Зер гут». Затем меня спросили, хочу ли я работать по данной специальности. От неожиданности я растерялся. Работа в лагере была физическая, изнурительная, условия содержания тяжелые, питание скудное, военнопленные ходили как тени, свирепствовали болезни, многие умирали. Перспектива быть радистом, чтобы изменить эту кошмарную обстановку, мне представлялась как великое благо, и я, не раздумывая, согласился.

Вечером меня вызвали в комендатуру. Там был тот же капитан и четыре человека из числа военнопленных, тоже бывших военнослужащих Красной Армии, специалистов по связи. В сопровождении двух автоматчиков капитан довез нас на машине до вокзала, а затем железной дорогой через Минск доставили в Борисов. Здесь, как выяснилось позже, на северо-западной окраине, на территории бывшего колхоза «Маяк социализма», дислоцировались вербовочный пункт немецкой разведки и школа по подготовке разведчиков. Весь комплекс немецкой разведки и школа по подготовке разведчиков занимал четыре здания, гараж и ряд подсобных помещений. Штаб находился в здании бывшей конторы колхоза, одноэтажном рубленом доме с пятью комнатами. В трех комнатах другого здания — бывшего клуба колхоза — размещались разведчики (общежитие с устройством спальных мест в два яруса), преподаватели школы и охрана. Третий одноэтажный рубленый дом был оборудован под школу, там проводились занятия с разведчиками. В четвертом домике находилась кухня, столовая и кладовая. В гараже, обшитом досками, стояло 4–5 машин. Здесь же была небольшая ремонтная мастерская.

По прибытии в этот комплекс нас принял в здании штаба немецкий офицер в чине майора, среднего роста, плотный, 45–47 лет бритоголовый с кошачьими, презрительно смотрящими глазами и заметно отвисшим животом. На мундире у него была ленточка, свидетельствовавшая о награждении железным крестом. Это был, как мы узнали впоследствии, начальник вербовочного пункта Альбрехт. Через переводчика он объявил, что мы отобраны для работы в разведке и нам предстоит пройти курс обучения по программе радистов. Дело сугубо добровольное, если кто не хочет, может отказаться и уехать обратно в лагерь. За отказ ничего не будет. Но надеюсь, что вы будете благоразумными и не откажитесь. Вы должны помнить, что вам оказано большое доверие, и это надо ценить.

— Вы на своем опыте убедились, — продолжал он, — в силе немецкого оружия, победа наша близка, и вы в ней не должны сомневаться. Сейчас доблестные войска фюрера штурмуют советскую столицу, а вслед за ее падением начнется грандиозное наступление по всему фронту, и большевистская Россия будет вынуждена капитулировать. Вам предоставляется счастливая возможность участвовать в этой битве, и я надеюсь, что вы оправдаете оказываемое вам доверие. Успешное выполнение предстоящих заданий сулит вам высокие награды, поощрения и счастливое будущее. Итак, согласны ли вы?

Все промолчали, никак не отреагировал и я. Возвращаться в лагерь было равносильно смерти, а сказанное Альбрехтом было еще загадочным и требовало серьезных размышлений.

— Что же, молчание, как говорят русские, есть знак согласия. Поэтому будем считать вопрос решенным.

— Давали ли вы какие-либо письменные обязательства? — спросил я.

— Нет, этого не требовали немцы. Они заполнили лишь анкету на меня, записали биографические данные, приметы, отобрали отпечатки пальцев и сфотографировали.

— Данные о себе вы указали действительные?

— Да.

— Следовательно, ваше желание работать на немцев было искренним?

— Откровенно говоря, я тогда действовал механически, не отдавая отчета в серьезности происходящего. Я был рад, что вырвался из лагеря, и это для меня было главным. Что касается данных моей биографии, то они были уже известны немцам из учетной карточки в лагере, поэтому менять что-либо было рискованно.

Задав Костину еще ряд вопросов, я закончил допрос, дал ему подписать протокол и отпустил его на обед. Затем позвонил Барникову.

— Владимир Яковлевич, я хотел бы показать протокол допроса Костина, когда можно?

— Думаю, часа через два. Впрочем, пока без протокола...

Барников проводил совещание с работниками группы розыска, которых в шутку мы называли «шерлокхолмсами». Старшим группы был Салынов Николай, энергичный, волевой крепыш, небольшого роста, инженер по образованию, только что отметивший свое тридцатилетие. Помощниками у него были примерно такого же возраста волгарь из Кинешмы Федоткин, тоже Николай, трудно привыкавший к чекистской работе после отрыва от речного дела на любимой реке и Мартин Розен, высокий симпатичный латыш, бывший политический заключенный, освободившийся из застенков тюрем в буржуазной Латвии в 1940 году после установления там советской власти. Обсуждался вопрос об улучшении розыскной работы в связи с усилившейся активностью немцев по заброске в наш тыл агентуры, прошедшей обучение в разведывательных школах.

— Вот вам еще свежий пример, — заметил Барников. — О нем вкратце доложит товарищ Корбов, а вы постарайтесь взять на заметку все то, что надлежит учитывать в организации розыска, как можно извлечь уроки из этого дела для совершенствования нашей практики.

После обеда я продолжил допрос Костина. На вопрос о том, где он находился, что делал и с кем встречался после приземления на нашей территории до момента его задержания, Костин ответил не сразу, он замялся, забеспокоился, чувствовалась в его поведении какая-то тревога.

— Я жду, Сергей Николаевич, вопрос, мне думается, понятен, да и времени прошло не много, забыть вы ничего не могли.

— Да, конечно... Но рассказывать-то собственно нечего, — начал он, потупившись. — Расставшись с Лобовым, я на попутной машине доехал до Середникова в Шатурском районе, а потом не торопясь, следуя строго на юг, добрался до Рязановской и пробрался в родные места. Ночь с шестнадцатого на семнадцатое провел в лесу. В расположении родной деревни оказался только к вечеру семнадцатого. Не доходя до нее полутора километров, снова заночевал в стоге сена. Весь день восемнадцатого наблюдал издали за деревней в надежде увидеть мать, так как наш дом стоял несколько на отшибе на краю крутого обрыва и хорошо просматривался. Но из моих попыток ничего не вышло, и ночь с восемнадцатого на девятнадцатое я опять провел в стоге сена. Девятнадцатого, понаблюдав еще немного за деревней, увидел мать, страстно хотелось зайти, но боясь ее растревожить, решил вернуться обратно к месту приземления, чтобы забрать рацию и идти в Егорьевск в райотдел НКВД. Ночь с девятнадцатого на двадцатое провел в лесу, недалеко от Шарапово. Потом встретился с Вами, вот и все.

Закончив рассказ, Костин несмело посмотрел на меня и тут же отвел глаза в сторону, он был явно возбужден, краснел, часто облизывал губы.

Усомнившись в правдивости ответа, я выждал две — три минуты, пристально смотря на него, а затем спросил:

— Значит, Вы утверждаете, что все так и было и, следовательно, можно это записать в протокол?

Костин промолчал.

— Что молчите? Если допустили ошибку, лучше признавайтесь сейчас. Повторяю: то, что будет записано пером, не вырубишь топором. Потом будет уже сложнее, ибо «единожды солгавший, кто тебе поверит!» Надеюсь, слышали это изречение?

Костин продолжал молчать, опустив свою курчавую голову, тяжело вздыхая и продолжая облизывать губы,

— Ну, хорошо, будем протоколировать, — заметил я, беря ручку и бланк протокола.

— Не надо, гражданин следователь, — чуть слышно вымолвил Костин.

Он поднял голову, в глазах у него стояли слезы, лицо было красное, потное.

— Извините, пожалуйста, я сказал неправду. Забудьте это.

Я дал ему воды, разрешил закурить, просил успокоиться. А когда почувствовал, что можно продолжать допрос спросил:

— Ну, рассказывайте, как было в действительности?

— Вначале все правильно. А дальше было так. Семнадцатого числа я действительно дошел до своей деревни, отдохнул в стоге сена, дождался темноты и, соблюдая меры предосторожности, пробрался к своему дому. Было тихо, где-то залаяла собака. Я поднялся на крыльцо и постучал. Через несколько минут услышал голос матери: «Кто там?» На мой ответ, мать быстро открыла дверь и увлекла меня в дом.

Сказав это, Костин зашмыгал носом, снова прослезился и, смущаясь своей растроганности, сказал:

— Извините, пожалуйста. Я сейчас.

Выпив глоток воды, немного успокоившись, он продолжал:

— В доме матери я находился с вечера семнадцатого до утра девятнадцатого мая. Никуда не выходил и ни с кем не встречался. Рано утром девятнадцатого ушел с намерением сдаться органам НКВД. Ночь с девятнадцатого на двадцатое провел в лесу недалеко от Шарапово, а двадцатого уже был задержан Вами, В пути туда и обратно ни с кем не встречался.

— Чем был вызван Ваш заход в деревню?

— Единственной целью моего захода в деревню было желание увидеть мать. Я боялся, что после явки в НКВД сделать это будет уже невозможно. Немцы внушали нам, что тех, кого захватят органы НКВД или кто сдастся им добровольно непременно ждет смертная казнь.

— Вы рассказали матери, что являетесь агентом немецкой разведки и прибыли сюда для выполнения се задания?

— Да, рассказал. Вначале я хотел скрыть это, что было легко сделать, так как немцы мне изготовили документы на мое настоящее имя. По ним я значусь лейтенантом Красной Армии, прибывшим в отпуск сроком на две недели или в командировку от воинской части, нужно было только заполнить соответствующий бланк — отпускное удостоверение или командировочное предписание. Мать очень обрадовалась моему появлению и хотела пригласить знакомых, тем более что меня считали без вести пропавшим, о чем имелось официальное уведомление. Опасность огласки стала неминуемой. Поэтому во избежание ее я вынужден был изменить свое решение и рассказать матери правду.

— Как отнеслась мать к Вашему признанию?

Костин снова расстроился, долго не мог успокоиться, а потом сказал:

— Лучше не вспоминать. Это была жуткая сцена. Я думал, что мать не выдержит, умрет у меня на руках. Она была в таком отчаянии, что мне стало страшно, Я долго не мог ее успокоить и только тогда, когда сказал, что намерен сам явиться в органы НКВД, постепенно стала приходить в себя. А когда приступ отчаяния миновал, стала уговаривать меня, чтобы я взял ее с собой в Егорьевск для явки в НКВД. Мне с большим трудом удалось убедить ее в ненужности этого шага, и то лишь после того, как я поклялся выполнить обещание о добровольной явке в райотдел НКВД перед памятью отца, поцеловав его фото.

В этот момент позвонил Барников, просил зайти с протоколом допроса. Сообщив, что у меня в кабинете подследственный, договорились встретиться через 15–20 минут.

В ожидании вахтеров, вызванных мною сразу после звонка Барникова, я задал Костину вопрос о причинах, побудивших его скрыть от следствия его встречу с матерью.

— Немцы нам внушали, — ответил Костин, — что органы НКВД при захвате агента привлекают к ответственности не только его самого, но и всех тех, кому было известно о принадлежности его к разведке. Поэтому я опасался, что могут быть неприятности матери и, чтобы не допустить этого, решил утаить факт ее встречи со мной.

— Матери Вы давали какие-либо поручения, просили ее о чем-нибудь?

— Нет, я рассказал Вам все как было, ничего не скрывая. Мне очень стыдно, что я допустил неискренность, но сделал я это не из злого умысла, а только из желания не причинить вреда матери.

На этом я прекратил допрос, пожелал Костину хорошо отдохнуть. Уходя, он сказал:

— Спасибо, что помогли мне. С меня свалилась точно гора. Тяжесть была невероятной. Она теснила мне грудь и сжимала сердце.

Перед уходом к Барникову я позвонил в областное управление Смирнову: — Сережа, привет. К тебе большая просьба. Завтра кровь с носу, а чтобы мать Костина была здесь. Позвони в Егорьевск, узнай, что они копаются.

Барников был один. Предложив мне сесть, сказал:

— Вот Ваши постановления, они утверждены руководством и санкционированы прокурором. Передайте в спецотдел для оформления процедуры ареста.

Прочитав мои протоколы допросов Костина, Барников заметил:

— Выходит, абверкоманда-103 не перестроилась, действует теми же методами. Что ж, это хорошо. Нам легче. Хотя от этой лисы полковника Герлица (начальник абверкоманды. Прим. авт.) можно ожидать любой пакости. Надо глядеть в оба. Ну, а как ведет себя Костин. Какое впечатление?

— Особых замечаний в его неискренности у меня нет, создается впечатление, что для наших мероприятий это неплохая кандидатура. Но надо еще работать, так как был один момент, который все-таки настораживает.

— А именно?

— Пытался скрыть от следствия свою встречу с матерью.

— Я этого не заметил. В протоколе вроде все гладко.

— Я не отразил указанный момент.

— Почему?

— Когда хотел запротоколировать ответ, он признался, что сказал неправду и просил не записывать:

— Выходит, пожалели.

— Нет, не в этом дело. Если бы Вы видели его в тот момент, думаю, сделали то же самое. Парень тяжело пережил, и это пойдет ему на пользу. Да и решать вопрос о включении его в наши мероприятия будет легче.

— Но где гарантия, что он будет откровенным в других вопросах, более серьезных, которых мы не имеем возможности проверить.

— Такой гарантии сейчас, конечно, дать нельзя.

— Вот то-то и оно. Кстати, надо срочно допросить мать, важно, что покажет она. Кроме того, постарайтесь найти характеристики на него по институту.

— Ясно, в отношении матери я звонил уже Смирнову. Может быть, завтра ее доставят сюда.

— Хорошо, с этим пока все. Теперь о Лобове. С Салыновым еще не обсуждали плана операции?

— Нет, Владимир Яковлевич, не успели. Будем заниматься после ужина.

— Давайте, давайте, время поджимает. В принципе, я думаю, надо разработать два варианта. Один — с участием Костика, другой — без него. Если с Костиным, то надо уже сейчас подыскать подходящую квартиру, где он якобы устроился на жительство и откуда может вести радиопередачи. Для этой цели лучше всего подойдет загородный дом или дача. Посоветуйтесь с товарищами из областного управления, у них, наверняка, есть такие возможности.

На этом беседа с Барниковым закончилась. По выходе из кабинета в приемной столкнулся с Машей и Аней. Маша загородила мне путь к выходу, но я, улыбаясь, вежливо отстранил ее и вышел в коридор, став невольным слушателем такого диалога, дошедшего до меня через неплотно прикрытую дверь.

— Не на того короля ставишь, Маша, — заметила Аня, он же женатик.

— Подумаешь, они все женатики, но живут-то холостяками.

— Да и не до нас им теперь, ты приглядись, аж высох он, одни косточки торчат.

Маша ничего не ответила. Прикрыв дверь, я направился в столовую.

После ужина зашел к Салынову. Просидели до двух часов ночи. Разработали принципиальную схему операции по захвату Лобова в двух вариантах, как советовал Барников.

Возвратившись к себе, я приготовил постель и лег спать. Но напряженность дня давала себя знать, сон не приходил, вспоминался допрос Костина, его расстроенный, беспомощный вид. Припомнились основные вехи его жизненного пути. Они почти дублировали мою личную биографию. Рос тоже полусиротой, оставшись на руках у матери в возрасте восьми месяцев с трехлетним братом. Отец, мобилизованный в русскую армию в августе 1914 года, ушел на фронт, где и погиб в бою с немцами. Потом трехлетняя сельская школа, четвертый класс в соседнем селе, школа крестьянской молодежи в районном центре, техникум в Петрозаводске и, наконец, институт в Ленинграде. И тоже такой же отрезок жизни в общежитиях на полном обеспечении государства, И почему-то от сознания этой общности в биографиях стало жаль Костина и в то же время досадно за его попытку скрыть встречу с матерью, захотелось как можно объективнее разобраться в обстоятельствах его дела. С этими мыслями я и уснул.

Проснулся от телефонного звонка. На проводе был Сергей Смирнов. Он сообщил, что мать Костина направлена к нам, должна быть не позднее десяти утра. Просил заказать пропуска и встретить.

Я быстро встал, привел себя в порядок, зашел к дежурному по управлению за пропусками, отнес их на подъезд и направился к Барникову, доложил о предстоящем приезде матери Костина, на что он ответил:

— Допрашивай обстоятельнее, я может быть подойду позже, а сейчас должен идти к начальнику отдела.

— Хорошо бы, Владимир Яковлевич, подключить стенографистку. Допрос очень важный, и тут имеет значение любая деталь. Поговорите, пожалуйста, с Петром Петровичем, может быть, он согласится дать Раю. Это займет не больше часа.

— Ладно, — ответил Барников, доставая из сейфа пухлую папку с грифом «Для доклада».

Только успел я открыть дверь своего кабинета, как позвонил Смирнов.

— У нас все в порядке.

— Тогда поднимайтесь ко мне, пропуска на подъезде. Минут через пятнадцать, показавшиеся мне необычно длинными из-за необъяснимого внутреннего волнения, в кабинет вместе со Смирновым вошла пожилая женщина среднего роста, довольно еще стройная, в темной юбке, шерстяной поношенной кофточке, повязанная простеньким ситцевым платком. Она поклонилась и сказала «здрасте».

Ответив на приветствие, я встал, поставил стул около стола и предложил ей сесть. Смирнов расположился на диване.

— Как доехали? — спросил я.

Спасибо, хорошо.

— Вы догадываетесь о цели вашего вызова?

— Да, догадываемся, — уверенно ответила она и после небольшой паузы добавила:

— К вам пошел мой сын Сережа. У него очень серьезное дело. Так, пожалуй, поэтому и вызвали. Скажите, он тута?

— Да, у нас.

— Слава богу, — радостно произнесла она.

— Почему же слава богу?

— Да как же, отлегло на сердце-то. А то ведь всяко бывает. Идти-то к вам не каждый может, боязно, — бесхитростно ответила Костина, перекладывая платок с головы на плечи. Она разрумянилась, волосы у нее, не по годам густые, темно-каштанового цвета, не потерявшие еще приятного блеска, были уложены в пучок. Тонкие, правильные черты лица, такие же большие, выразительные, как и у сына глаза свидетельствовали об ее несомненной былой красоте. Она сидела на краешке стула прямо, не опираясь о спинку, скрестив на коленях обветренные, натруженные руки. Вошла стенографистка Рая. Я посадил ее у приставного столика и приступил к допросу. Костина отвечала охотно, подробно, безбоязненно. Вот запись ее рассказа об обстоятельствах встречи с сыном и состоявшихся между ними разговорах, откорректированная стенографисткой:

— Семнадцатого мая, поздно вечером, когда я легла спать, послышался стук в наружную дверь.

Я спросила, кто там? Неожиданно услышала:

— «Мама, открой, это я — Сергей».

Ноги у меня подкосились, сердце упало, и я не помню, как открыла дверь. Бросилась ему на шею, расплакалась. Он стал успокаивать меня. Вошли в дом. Я зажгла лампу. Он спросил:

— А окна завешены?

— Да, Сережа, — ответила я, — мы закрываем ставнями.

Я схватилась за самовар, стала собирать на стол, засуетилась, не зная, что и делать, потом достала бумагу, в которой сообщалось, что он пропал без вести. Подошла к нему.

— Вот, Сережа, что мы получили, думали, что тебя уже нет в живых, я все извелась после этого известия, но в душе верила, что ты вернешься. Слава богу, что так и вышло.

Да, ты что стоишь-то, раздевайся, садись, сейчас самовар вскипит, позовем соседей, устроим встречу, хоть угощать-то особенно и не чем. Но картошка-то есть, хлебушка тоже. У соседей корова, молочка и маслица дадут.

— Не надо мама никого беспокоить, ночь ведь, люди спят.

— Ладно, тогда утром.

— И утром не надо, вообще не надо никому ничего обо мне говорить.

— Как же так, — Сереженька, радость-то ведь какая.

— Я зашел повидать только одну тебя, у меня очень ограниченный срок и важное дело, завтра, в крайнем случае, послезавтра, я должен вернуться в часть.

— Ну, хоть самых-то близких позовем, а то будут обижаться на меня. Да тут и твоя симпатия сейчас в деревне, Оленька. Она приехала помочь матери посадить картошку. Вчера забегала ко мне, спрашивала, нет ли вестей от тебя. Вот обрадуется-то!

— Мамочка, я еще раз очень прошу тебя никому и ничего не говорить обо мне. Если ты этого не сделаешь, я сейчас же уйду.

Мне стало не по себе, показалось, что с ним что-то случилось. Ведь он такой был раньше внимательный, ласковый, обходительный со всеми, а тут не захотел никого видеть. Я стала умолять его, чтобы он не таился, а рассказал, что его беспокоит.

— Ну, ладно, мама, скажу только тебе, но будь мужественной, крепись.

Костина тяжело вздохнула, вытерла набежавшие на глаза слезинки кончиком платка и продолжала:

— И вот он рассказал, что его послали к нам немцы шпионить. В груди у меня похолодело, тело все как будто сковало, в голове зашумело, и я упала, очнулась, когда он прикладывал мне на лицо примочки, растирал руки и ноги, дал воды.

— Ну, успокойся, успокойся, что ты так разволновалась, не выслушав меня до конца. Я согласился на эту работу только потому, чтобы уйти от фрицев, выбраться на родную землю, а работать на них не собирался и не намерен.

— Вот правильно, Сереженька. Разве можно на этих извергов работать?! Но что делать-то?

— Как, что? Сам пойду в НКВД, все расскажу, как есть. Что будет, то и будет.

— И я с тобой пойду.

— Нет, тебе не зачем впутываться в это дело, я не хочу, чтобы у тебя были неприятности из-за меня.

— А ты не передумаешь?

— Что ты, мама, как можно.

— На вот, поклянись, перед отцом, — сказала я, снимая со стенки фотографию мужа, — он ведь тоже пострадал от этих проклятых немцев.

Сережа поцеловал фотографию отца и поклялся.

Это меня немного успокоило.

Пробыл он дома две ночи и один день — восемнадцатого мая. Никуда не выходил. Дверь я запирала на замок. Девятнадцатого мая, перед рассветом он взял свой рюкзак, простился со мной и пошел в Егорьевск с намерением по пути зайти за радиостанцией, спрятанной в лесу.

А перед самым уходом сказал:

— Прости, мамочка, что я не привез тебе ничего, кроме огорчения. Правда, есть тут в рюкзаке тридцать тысяч, но... они от них.

— Что ты, что ты, Сережа, это — поганые деньги. Не смей трогать их, все до единой копейки отдай там, в НКВД.

— Спасибо, мамочка, ты обрадовала меня, я так и думал.

Он спустился в овраг, помахал мне рукой и, прижимаясь к кустам, чтобы его не заметили, скрылся из вида. А я стояла у калитки, смотрела ему в след и горько плакала. Вот и все.

Когда стенограмма была подписана, я поблагодарил Костину, договорился с ней о необходимости сохранять в строгой тайне дело сына и пожелал ей благополучного возвращения домой.

Перед уходом она спросила, нельзя ли повидаться с сыном. Я объяснил, что сейчас это нежелательно, так как расстроит его, выведет из равновесия, но что позже это будет вполне возможно, сообщил, что чувствует он себя хорошо, у него все в порядке. Просил ее не волноваться.

— Тогда, хоть вот гостинец передать можно, тут маслица немного, яички и сдобные лепешечки. Помогли справить соседи, я сказала, что еду в больницу к тете.

— Это, пожалуйста, оставьте здесь, я вручу ему.

Проводив Костину и Смирнова до лестницы, я направился к Салынову. Предстояло вплотную заняться операцией по захвату Лобова.

* * *

Рассмотрев разработанные накануне варианты планов захвата Лобозва с учетом показаний матери Костина, я убедил Салынова в целесообразности проведения операции с его непосредственным участием. С этим мнением мы и пришли к Барникову. Он внимательно выслушал нас, ознакомился со стенограммой допроса Костиной и сказал, что в принципе одобряет эту идею, но не уверен в поддержке ее со стороны начальника управления, который информирован о деле Костина только в общих чертах.

— На всякий случай — заключил Барников — готовьте начисто оба варианта. Вечером доложим комиссару.

Да, вот еще что, — спохватился он, когда мы собрались уходить, а позиция-то самого Костина известна? Как он то отнесется к предложению участвовать в операции? Не откажется, не струсит? Обязательно поговорите с ним.

Замечание было резонным, я сразу же вызвал Костина. Пока его вели, позвонил Смирнову и попросил срочно подыскать адрес отдельного дома или дачи в районе Малаховки или Томилино, предупредив, что нужны надежные хозяева, удобные места для организации наблюдения и засады, отсутствие любопытных соседей.

Костин немного осунулся, был задумчив и грустен. Чувствовалось, что он провел бессонную ночь после нашего вчерашнего разговора. Стараясь вывести его из этого состояния, я сказал:

— А у Вас, Сергей Николаевич, сегодня праздник — привет от матери и вот гостинец.

— Она была у Вас, оживился Костин.

— Да.

— Сама пришла или ее вызвали?

— Вызывали для беседы, чтобы проверить Ваши показания.

— Проверять нечего, я рассказал правду. А ей ничего не будет?

— Что же ей может быть? Она ведь не училась в разведывательной школе, шутливо заметил я. Поехала домой. Просила свидания с Вами, но мы пока воздержались, не хотели Вас расстраивать. Тем более, что у нас еще много важных дел. Вот, когда закончим, тогда все можно. Думаю, что — это разумно.

— Согласен.

— Тогда давайте работать. Вы показали, что завтра должны встретиться с Лобовым. Так?

— Правильно.

— Что будем делать?

— Как что? Надо захватить его, не отпускать же, он ярый враг, сам не придет.

— Хорошо, положим, что захватили. А о своих дружках-то он расскажет?

— Может не рассказать.

— Как же тогда? Вероятно, надо что-то придумать. Я встал, несколько раз прошелся по кабинету, а затем, обращаясь к Костину, сказал:

— А если сделать так: на встречу с Лобовым, как и обусловлено, выйдете лично Вы, расскажите ему, что у Вас все нормально, устроились в Подмосковье надежно, адрес дадим, рация в полном порядке, ждете указаний о работе. В свою очередь, не задавая настораживающих вопросов, запомните, что расскажет он. В конце свидания обусловите новую встречу. Идея понятна?

— Ясно.

— Конечно, предварительно надо хорошо подготовиться. Все это мы берем на себя. Ваша задача — провести встречу так, чтобы не вызвать у него недоверия. Все должно быть естественно, так, как это произошло бы при Вашей работе на разведку. Что касается захвата Лобова, то, когда это сделать посмотрим по обстоятельствам: куда он пойдет, с кем будет встречаться, что будет предпринимать... После небольшой паузы я спросил:

— Теперь слово за Вами, возьметесь за выполнение этой задачи?

— Согласен, я считаю, что это мой прямой долг, — не колеблясь, ответил Костин.

— А не подведете, не растеряетесь?

— Думаю, что нет. Лобов, конечно, дотошный тип, осторожный, осмотрительный, лишнего не скажет, наблюдательный, глаз у него, как говорится, наметан, но в интеллектуальном отношении он все-таки слабоват, особой проницательностью не обладает, и заметить что-либо настораживающее в моем поведении ему будет трудно. Тем более, что по сути своей психологии, его личной приверженности к немцам, он считает, что все, кто согласился работать на разведку, являются такими же врагами советской власти как и он. Другого он не допускает.

— То есть, Вы хотите сказать, что он отнесется к Вам с абсолютным доверием?

— Полагаю, что так.

— Это хорошо, но меры предосторожности все же необходимы, и их надлежит продумать заранее. Постарайтесь мысленно все обмозговать, представить, что Вы действительно встретились. Это поможет четко определить как вести себя, что говорить, на что обращать внимание и прочее. Появится уверенность. Понятно?

— Ясно.

— Значит, в принципе договорились?

— Да.

— Очень хорошо, спасибо. Правда, это пока предварительно, решать будет руководство. Но готовиться надо. И еще просьба. Я дам Вам с собою бумаги и карандаш. Напишите подробно о полученном Вами задании, режиме работы на рации, условиях связи, порядке пользования шифром. Постарайтесь это сделать сегодня к вечеру.

— Хорошо.

Предупредив начальника тюрьмы о том, что Костину разрешено взять с собой в камеру посылку, чистую бумагу и карандаш, а также попросив его дать указание не чинить ему препятствий для работы, я отправил Костина на отдых. Настроение его заметно улучшилось. Ушел он с чувством явного душевного подъема.

* * *

Позвонил Салынов:

— Ну, ты как? Сможешь сейчас поехать? Надо обязательно посмотреть все на месте. Буду ждать у подъезда.

Салынов был не один.

— Знакомься, — сказал он при моем появлении, — это товарищ Маслов из подразделения Бойцова, будет помогать нам.

Пожав друг другу руки, мы представились по имени и отчеству. Владимир Иванович, — так назвал себя Маслов, оказавшийся по всем параметрам — возрасту, стажу работы, должностному положению и званию — старше нас с Салыновым, произвел впечатление весьма приятного человека. Он был разговорчив, прост в обращении, уважителен, обладал природным даром устанавливать с людьми нужный контакт в любой ситуации. Держался легко и свободно, что создавало обстановку непринужденности с самой первой минуты знакомства.

На площади Дзержинского спустились в метро и доехали до станции «Комсомольская». Поднявшись наверх, остановились у входа.

— Вот здесь, Владимир Иванович, на этом пятачке, завтра в пятнадцать ноль-ноль, — пояснил я.

— Т-а-к — многозначительно произнес Маслов, окинув взглядом прилегающие к станции подходы и окружающую обстановку.

— Ну, что же, место вроде подходящее, — сказал он после того, как все тщательно осмотрели, — но кое-что придется придумать для укрытия постов наблюдения,

— Это уже решайте вы, — заметил Салынов, вам виднее.

Пробыв на месте будущей встречи агентов еще минут десять и обменявшись мнениями по существу принятия необходимых мер, мы тем же путем, на метро, возвратились в наркомат.

Для окончательной отработки плана операции теперь не хватало лишь адреса «проживания» Костина. Поэтому, я сразу позвонил Смирнову.

— Ну, как, Сережа, с моей просьбой?

— Все в порядке, сейчас зайду.

Адрес оказался, на мой взгляд, удачным. Это был рубленый двухкомнатный с кухней и застекленной верандой домик, находившийся в полутора километрах от Томилино, в некотором удалении от дороги дачного поселка на усадьбе площадью в четверть гектара с тенистым фруктовым садом и любовно ухоженным огородом.

Усадьба была обнесена глухим деревянным забором, окрашенным в зеленый цвет. Из подсобных помещений в доме были чердак, удобный для работы на рации, две кладовки, подвал, а на участке — сарай, летний душ и туалет.

Домик занимала супружеская чета довольно почтенного возраста. Хозяину, потомственному железнодорожнику, незадолго до войны ушедшему на пенсию, шел 74-й год. Жена его, домашняя хозяйка, была на два года моложе. Их дети — двое сыновей, тоже имевших отношение к работе железнодорожного транспорта, находились на фронте, а невестки с внуками в данный момент были эвакуированы в Ташкент к дальним родственникам.

По данным областного управления НКВД хозяева являлись честными, добропорядочными и вполне надежными людьми, которым можно было полностью доверять.

— Спасибо, Сережа, это то, что надо, — заметил я, — внимательно ознакомившись с планом местности и маршрутом следования к домику с указанием видов транспорта и предметных ориентиров.

Отпустив Смирнова, я внес необходимые коррективы в план операции по захвату Лобова и зашел к Салынову. Вместе с ним пошли к Барникову, который, посмотрев план, сказал:

— Хорошо, оставьте. Будьте на месте, возможно потребуетесь.

* * *

В приемной комиссара госбезопасности 3-го ранга, начальника управления контрразведки, куда я был вскоре вызван, были Тимов, Барников, Салынов. Я подошел как раз вовремя, когда его секретарь сообщил, что можно заходить. Петр Васильевич Федов сидел за большим письменным столом, на котором возвышалась высокая настольная лампа, напоминавшая зонтик из-за широкого шелкового абажура, из-под которого на документы падал ровный, не раздражающий глаз, свет. Панели просторного кабинета были отделаны плитами красного дерева двух оттенков, установленными в шахматном порядке. Пол закрывал большой со скромным рисунком ковер, к которому от двери вела зеленая с коричневатыми полосами по краям ковровая дорожка.

Комиссар был в расцвете творческих сил, ему едва перевалило за сорок, В темно-сером штатском костюме, белой сорочке с галстуком, в очках солидной роговой оправы на тщательно выбритом приятном лице, с аккуратно причесанной рукой шевелюрой, начинавшей седеть на висках, он производил впечатление сугубо интеллигентного человека. Это впечатление усиливалось от культуры его речи и умения держать себя. Ему были присущи спокойствие, выдержка, уравновешенность, уважительное отношение к собеседникам. Он пользовался репутацией умного, грамотного, обладавшего большим опытом оперативной работы руководителя, но вместе с тем весьма осторожного, не торопливого в принятии решений, избегавшего любых активных действий, требовавших определенного риска. Работникам управления было уже известно, что если Петр Васильевич после прочтения документа стал слегка постукивать пальцами по столу, то это был верный признак его несогласия. Документ либо отвергался, либо возвращался на доработку или попадал в так называемый «долгий ящик», где и лежал до минования надобности.

Ответив на приветствие, комиссар предложил вошедшим занять места за столом заседаний, стоявшем вдоль наружной стены, проемы окон которой были зашторены плотными, ниспадавшими почти до самого пола гардинами. За этот же стол пересел и он сам.

Включенная шестирожковая люстра под потолком залила кабинет ярким электрическим светом, оживив висевшие на стенах портреты В. И. Ленина, И. В. Сталина, Карла Маркса, Ф. Э. Дзержинского и географическую карту Советского Союза с красными и черными флажками, означавшими прохождение линии фронта.

Когда все сели, Тимов открыл папку «для доклада», достал план операции по захвату Лобова с участием

Костина и передал его комиссару.

Федов прочел и, не поднимая головы, стал слегка постукивать по документу пальцами. Я насторожился. Сидевший рядом со мной Салынов толкнул меня коленкой, показывая тоже свое беспокойство.

— А разве дело Костина, — поднимая голову, сказал комиссар, — Вы еще не передали в следственный отдел?

— Видите ли, Петр Васильевич. Это дело представляет для нас большой интерес по двум причинам: во-первых, необходимо захватить Лобова, выявив предварительно все его связи. При участии Костина сделать это можно быстрее и квалифицированнее. Во-вторых, в случае успешного завершения операции открываются неплохие перспективы в плане дезинформации противника, выявления его планов и намерений, срыва его подрывных акций против нас.

— Но вы забываете, что есть директива, точно определяющая наши прерогативы в отношении агентов противника, которые были захвачены на месте преступления. Я опасаюсь, что наши самовольные действия могут вызвать нежелательную реакцию со стороны наркома.

— Дело Костина, Петр Васильевич, по нашему мнению, является не типичным с точки зрения применения директивы. Есть все основания полагать, что он имел твердое намерение придти к нам с повинной и сделал бы это, если бы не столкнулся в лесу с нашими товарищами во время изъятия из тайника рации, которую он хотел принести как вещественное доказательство.

— Ну, знаете, это звучит, по меньшей мере, наивно. Какие есть основания для такого вывода?

— Показания матери Костина. Они полностью совпадают с тем, что рассказал сам Костин. Так ведь, товарищ Корбов? — обратился ко мне Тимов.

Я встал и кратко изложил суть показаний Костина и его матери, подтвердив сказанное Тимовым.

— Костина допрашиваете только Вы? — спросил комиссар.

— В основном да, — ответил я, но на некоторых допросах присутствовал Владимир Яковлевич.

— Какое у Вас сложилось впечатление о Костине, можно ему верить?

— У меня положительное мнение о нем, думаю, что он ведет себя откровенно и готов искупить свою вину.

— Только думаете, или убеждены?

— Убежден, товарищ комиссар.

— А у Вас, Владимир Яковлевич, какое впечатление?

— Я разделяю точку зрения Корбова, Костин действительно производит впечатление откровенного человека.

Комиссар замолчал, посмотрел на документ и снова застучал по нему пальцами.

— Мне не понятно, почему Вы решили все усложнять? Разве нельзя Лобова захватить на месте встречи без участия Костина. Приметы ведь есть?

Захватить, конечно, можно, Петр Васильевич, и без участия Костина, ответил Тимов, — но в этом случае мы лишаемся возможности установить людей, с которыми он связан. А это очень важно.

— Не спорю, важно, но это можно выяснить и в процессе следствия. Куда же он денется?

— Кроме того, не исключено, — продолжал Тимов, — что Лобов может привести с собой на место встречи кого-либо из своих друзей с целью наблюдения за происходящим. В этом случае захват Лобова неминуемо раскроет то, что Костин действует по нашей указке.

— Но где гарантия, что Лобов будет вести себя как пай-мальчик? Надо исходить их худшего. Вдруг он что-либо заподозрит в поведении Костина или заметит за собой наблюдение после ухода с места встречи. Тогда как? Он ведь может уйти вообще. А это уже провал с вытекающими отсюда последствиями для всех нас.

— Такой гарантии, разумеется, дать нельзя. Но, как уверяет Костин, Лобов должен отнестись к нему с доверием. Что касается наблюдения за Лобовым, то товарищ Бойцов обещал выделить самых квалифицированных сотрудников, которые будут действовать крайне осторожно. На худой конец, если Лобов, почуяв опасность, проявит беспокойство, они его немедленно задержат. Уйти ему не удастся ни при каких обстоятельствах.

— У меня создается впечатление, — сказал комиссар после небольшой паузы, что Вас как будто околдовал этот Костин. Уж не маг ли он? Хотелось бы на него взглянуть. Вызовите-ка его, товарищ Корбов.

Я вышел в приемную и, позвонив дежурному тюрьмы, попросил срочно доставить Костина в кабинет комиссара.

Время было уже за полночь, но так как Костин еще не спал, выполняя мое поручение, привели его очень быстро.

— Вот, пожалуйста, — сказал он, вручая исписанные листы с ответами на мои вопросы, — но прошу извинить, что не успел закончить описание шифра.

— Ничего, доделаете после. Сейчас я вызвал Вас не за этим. Пойдете к большому начальству. Постарайтесь вести себя спокойно и уверенно.

Костин заволновался.

— Ну, пошли, пошли. Не робейте! — подтолкнул я его, открывая дверь.

Войдя в кабинет, Костин на мгновение зажмурился от яркого света, но быстро оправился и, поприветствовав присутствующих легким поклоном, замер в стойке смирно.

Комиссар встал, показывая жестом, чтобы мы сидели на местах, и, заложив руки за спину, подошел к Костину. Он был чуть ниже его и шире в плечах, но достаточно еще стройный, подтянутый. Посмотрев на Костина пристально, почти в упор, точно стараясь проникнуть в глубь его души, Федов указал ему на стул у приставного столика около письменного стола, а сам прошел на свое рабочее место, расположившись в кресле.

Продолжая внимательно смотреть на Костина и постукивая слегка пальцами по столу, он спросил:

— Вам говорили, что завтра, вернее уже сегодня, вы должны участвовать в важной операции?

— Да.

— Как Вы относитесь к этому?

— Я хочу искупить свою вину делом, поэтому готов сделать все, что необходимо.

— А как Вы представляете себе суть задачи?

— Я должен встретиться с моим напарником, вернее руководителем, Лобовым и, разыгрывая роль честно выполняющего задание немецкой разведки, добиться выяснения интересующих Вас вопросов. Конкретные инструкции на этот счет мне будут даны непосредственно перед выходом, на встречу.

— Сможете Вы сыграть такую роль?

— Думаю, что да, смогу.

— А не подведете?

— Я постараюсь в точности выполнить данные мне рекомендации. В этом у Вас не должно быть никаких сомнений.

Комиссар одобрительно кивнул головой, откинулся на спинку кресла и, взяв со стола пачку «Казбека», чтобы закурить, спросил:

— Вы курите?

— Да.

— Берите, закуривайте, — предложил он, протягивая Костину папиросы и спички.

Сделав несколько затяжек и положив папиросу на пепельницу, комиссар поинтересовался:

— Кто Вы по образованию?

— Инженер-конструктор по машиностроению.

— Практический стаж есть?

— Полтора года.

— В партии или комсомоле состояли?

— Был комсомольцем, членом бюро цеховой организации завода.

— Билет сохранился?

— Нет, билет я закопал в лесу незадолго до пленения. Немцам сказал, что ни в партии, ни в комсомоле не состоял.

— Вы показали, что имели намерение явиться в органы НКВД добровольно с повинной. Что помешало Вам осуществить это желание? Или Вы раздумали?

— Я стал жертвой собственного недомыслия. Но исходил при этом из самых хороших побуждений, мечтая доставить в райотдел НКВД рацию — самое важное, на мой взгляд, вещественное доказательство нашей с Лобовым принадлежности к фашистской разведке. Косвенной побудительной причиной зайти за рацией было и то, что тайник ее находился в лесу на пути моего движения в Егорьевск. Это в известной мере соблазняло меня.

— Но согласитесь, что это голословное заявление, чем Вы можете его подкрепить?

— Я понимаю, что факты против меня, и мне, к сожалению, трудно что-либо противопоставить. Мой единственный аргумент — моя совесть, мои честные помыслы порвать с гитлеровцами раз и навсегда, как только я попаду на родную землю. Хотите верьте, хотите нет, но именно эта, глубоко затаенная, мечта была единственным стимулом жизни, позволившим выжить в неимоверно тяжелых условиях фашистского плена. У меня нет секретов от Вас, я рассказал все, как было и все, что знаю. Единственным свидетелем, могущим подтвердить сказанное мною, является моя мать, которой я поклялся выполнить свое обещание памятью отца, инвалида первой мировой войны.

Костин сказал это с чувством душевной трепетной взволнованности. Он раскраснелся, глаза его блестели. Казалось, что он хочет вывернуть себя наизнанку.

Ответ Костина тронул комиссара. Он несколько минут сидел молча, продолжая с явным любопытством смотреть на Костина, и затем, как бы вспомнив что-то, сказал:

Хорошо. Мы предоставим Вам возможность искупить свою вину, доказать делом Ваше намерение помочь нам. Сегодня встретитесь с Лобовым и точно выполните инструкции, которые дадут Вам наши товарищи. Согласны?

— Спасибо за доверие, я сделаю все, что в моих силах.

— В таком случае желаю успеха. До свиданья.

— Отправив Костина, я зашел к Барникову. У него был Салынов. Они обсуждали некоторые детали предстоявшей операции.

— Ну, что отпустил? — поинтересовался Барников.

— Да.

— Как он?

— Возбужден очень, пришлось дать снотворное, чтобы выспался.

— Правильно. Да и тебе, пожалуй, не мешало бы принять таблеточку.

— Я уже проглотил.

— Ну, тогда иди спать. Завтра утром договоримся обо всем.

Очнувшись утром в половине девятого, быстро встал, привел себя в порядок и после завтрака сразу же вызвал Костина.

— Как спали?

— Отлично.

— А самочувствие?

— Нормальное.

— Тогда давайте работать. Вот Вам все данные, где Вы якобы устроились на жительство: адрес, описание маршрута, план местности и расположения дома, внутреннее устройство, обстановка, подсобные помещения, хозяева и прочее. Все это надо тщательно изучить и мысленно представить, что тут Вы живете. Конечно, лучше бы туда проехать, все посмотреть в натуре, но, к сожалению, сейчас нет времени.

Позвонил Салынов, сообщил, что у Маслова все в порядке. Он предлагает выехать на место за полтора часа до встречи, чтобы окончательно определить, как расставить людей, где должен находиться и как себя вести Костин, какие подать сигналы для работников группы захвата.

Закончив разговор с Салыновым, я подошел к Костину.

— Ну, как дела?

— Все в норме, оказывается, эти места мне очень хорошо знакомы. До войны я бывал тут много раз.

— Тем лучше. Все запомнили?

— Все.

Время подходило к одиннадцати, а дел оставалось еще уйма.

— А черт, как оно быстро летит! — мелькнула мысль.

— Вы продумали, как должны вести себя при встрече с Лобовым? — спросил я Костина, приступая к его инструктажу.

— В общих чертах да.

По ходу его рассказа я внес необходимые уточнения, и к половине двенадцатого инструктаж был закончен. Оставалось доложиться Барникову. Я набрал номер его телефона, спросил, будет ли он беседовать с Костиным.

— Обязательно — послышался его приглушенный бас — заходите минут через десять.

Инструктажем Костина Барников остался доволен, а выпроваживая нас из кабинета, заметил:

— Ну, как говорится, в добрый час.

По выходе от Барникова зашли к Салынову, договорились окончательно о порядке выезда, согласовав этот вопрос с Масловым. Стрелка часов приближалась к тринадцати, когда мы возвратились в мой кабинет. Пора было готовиться в путь.

Захватив все необходимое, спустились вместе с Костиным вниз. Зашли в дежурную комнату тюрьмы. Минут через пятнадцать Костин был одет в форму лейтенанта Красной Армии, и мы вышли во двор, где нас ожидала эмка с двумя пассажирами — Салыновым и Федоткиным. Когда уселись и мы, машина, выскочив из внутреннего двора на улицу Дзержинского, повернула направо и взяла курс на Комсомольскую площадь. Сзади нас на двух машинах следовали товарищи из команды Маслова.

Остановились у Казанского вокзала. Сюда Костин якобы приехал из Томилино. Маршрут, как и вокзал, Костин знал хорошо и мог ориентироваться свободно. Отсюда он должен был проследовать к месту встречи, а встретившись с Лобовым, отойти с ним для беседы в укромное место около станции. Салынову было поручено прикрывать вход в метро станции Комсомольская, Федоткину — вход в Казанский вокзал, а мне, расположившемуся в грузовике под видом водителя, вести наблюдение за Костиным и Лобовым во время их встречи и беседы. Сотрудники Маслова, используя различные средства маскировки, заняли места, прикрывающие все возможные пути ухода Лобова с места встречи.

Когда все было отрепетировано, часы на башне Казанского вокзала показывали тридцать восемь минут третьего.

Подбодрив Костина, я дал ему команду на выход к месту встречи. В соответствии с планом операции заняли свои места и оперативные работники. Начались напряженные минуты ожидания.

Обстановка была благоприятной. Небольшая облачность, без осадков, хорошая видимость, тепло, легкий майский ветерок способствовали тому, что москвичи чувствовали себя раскованными, держались свободно, без той обычной привокзальной суеты, которая невольно действует на нервы. Некоторые стояли, ожидая знакомых, другие читали газеты, третьи неторопливо входили и выходили из станции метро. На Костина, прохаживающегося на пятачке, около станции метро с газетой в левой руке, никто не обращал внимания.

Время ожидания тянулось медленно, я то и дело посматривал на часы, невольно вспоминая житейское изречение «ждать да догонять хуже всего». Но вот стрелки часов показали пятнадцать ноль-ноль. Я насторожился, устремив пристальный взгляд на Костина. Обзор через лобовое стекло позволял вести успешное наблюдение не только за ним, но и за прилегающими к станции подходами. Прошло две, три, пять минут, а Костин продолжал безучастно смотреть на проходивших мимо людей. Лишь в двух случаях, когда среди выходивших из метро мелькнули фигуры в военной форме, вначале майора, а затем капитана Красной Армии, он проявил заметный интерес, подался вперед, стараясь рассмотреть их лица, но вскоре остановился и повернул обратно. Ничего не изменилось и в последовавшие затем десять минут, показавшиеся вечностью. Костин, судя по всему, разволновался, стал нервничать, часто смотреть на часы, отвлекаться от пристального изучения прохожих. Вероятно, этим объясняется, что он не заметил подошедшего к нему сзади мужчину в штатском платье, который, обходя его слева, слегка задел плечом, и не останавливаясь, проследовал дальше, приглашая кивком головы следовать за ним.

Костин растерялся, как будто остолбенел, но вскоре, придя в себя, свернул находившуюся у него в левой руке газету и засунул ее в карман. Это означало, что появился Лобов. С минуту Костин стоял в нерешительности, но, увидев повторный кивок Лобова, отошедшего от него уже на несколько метров, последовал за ним. Вместо предусмотренного нами укромного места для беседы Лобов пошел в обход станции метро в сторону Русаковской улицы. Одетый в темно-серые заношенные, лоснящиеся брюки, засунутые в кирзовые сапоги такого же цвета и качества куртку, напоминавшую спецовку, в глубоко надвинутой на лоб блинообразной кепке, он производил впечатление рабочего человека, возвращавшегося с трудовой вахты.

Выйдя на Русаковскую, Лобов замедлил шаг, а когда Костин поравнялся с ним, сказал:

— Иди вперед, не останавливайся, у второй Сокольнической поворачивай направо, жди меня.

Держа Костина на некотором расстоянии Лобов внимательно смотрел, не идет ли кто-либо за ним. Убедившись, что все спокойно, он ускорил шаг и, догнав Костина, на 2-й Сокольнической улице прошел с ним во двор одного из домов, где и состоялась их встреча, продолжавшаяся не более десяти минут.

С места встречи первым ушел Костин, Лобов через некоторое время последовал за ним, прошел за ним до станции метро Комсомольская и, убедившись, что он благополучно пересек площадь и направился на Казанский вокзал, вошел в помещение станции метро.

На перроне осмотрелся, а когда подошел состав, одним из последних юркнул в вагон.

Минут через пять после его ухода Салыновым был подан сигнал, полученный от сотрудников Маслова о том, что «объект» сел в вагон поезда.

Я подъехал к Казанскому вокзалу и дал Костину знак садиться в машину. Вскоре подошли Салынов и Федоткин и эмка, набрав скорость, минут через пятнадцать въехала во двор наркомата.

— Что ж, Сергей Николаевич, разрешите поздравить с боевым крещением, — заметил я, пожимая Костину руку, когда поднявшись в кабинет, остановились. Устали?

— Спасибо, немного есть. Но..., помедлив, добавил, правда, сошло-то не все гладко, вроде как по пословице «первый блин всегда комом».

— Что, растерялись? или перетрусили? — спросил я.

— Разволновался почему-то и не заметил, откуда и как он подошел ко мне. Я думал, будет в форме, все внимание обращал на военных, а он облачился в какую-то робу.

— Ты что это? — спросил я его. А он, улыбаясь, ответил:

— Так-то оно спокойнее, все отворачиваются, особенно бабы. В форме-то они прохода не дают. Да и на военный патруль скорее напороться можно. Учти это и ты.

— Ну, а по существу?

— По существу-то как будто нормально. Вот вам портсигар, коробка спичек и блокнотик. Все он держал в руках. А это — его фонарик. Он дал мне его в качестве контейнера, там его шпионские донесения. Сказал, чтобы я передал в Центр.

— Что рассказал о себе?

— Разговор был кратким, поэтому ничего важного он не сообщил. Сказал только, что устроился надежно у своей прежней любовницы, которая работает в столовой. Она его хорошо кормит, поит и, как он выразился, ублажает по ночам. Для выхода в город в зависимости от надобности использует оба варианта — военные и гражданские документы. Живет без прописки. Установил контакты с двумя своими старыми знакомыми, одного обработал, а другого пока изучает, пользуясь его болтливостью. Никаких фамилий, адресов жительства и мест работы этих людей не назвал.

Чем интересовался у Вас, и что рассказали ему Вы о своем положении?

Спросил, был ли я в деревне, с кем встречался, за кого выдал себя, взял ли рацию, где устроился, выходил ли на связь, как думаю вести разведку. Я отвечал в соответствии с инструкцией. Сообщил, что у меня все в порядке, встречался только с матерью, живу по военному варианту, устроился на жительство в Томилино. Назвал адрес и данные на хозяев. Он хотел было записать все это, а затем, махнув рукой, сказал: «Ладно, потом!» Условились встретиться на перроне станции Томилино двадцать шестого мая в двенадцать часов.

— Заметили ли Вы что-либо подозрительное в поведении Лобова, не чувствовалась ли какая-либо настороженность с его стороны?

— Нет, вел он себя необычно спокойно. Я даже удивился.

— Ну и прекрасно.

Отправив Костина и доложившись Барникову, я прошел к Салынову, который поддерживал контакт с Масловым.

— Какие новости, Коля?

— Пока все нормально. Лобов ведет себя спокойно. Из метро вышел на станции Кировская, на «Аннушке» доехал до Трубной площади, прошел на Сухаревку и прошмыгнул в подъезд одного дома (адрес устанавливается), где находится и сейчас.

Если будет что-либо важное, я позвоню.

* * *

Поблагодарив Салынова, я пошел к себе. Связался по телефону с криминалистами, попросил, чтобы прислали кого-нибудь за предметами, побывавшими в руках Лобова. Вскоре явилась пожилая женщина с чемоданчиком. Она сообщила, что проведет исследование вещей на месте. Предоставив в ее распоряжение стол, я отошел в сторонку и стал наблюдать. Достав из чемодана все необходимое для работы, женщина внимательно осмотрела портсигар, коробку спичек, блокнот и фонарь и, посмотрев на меня, сказала:

— Думаю, что кое-что получится.

Провозившись еще минут двадцать, она вернула мне вещи, оставив у себя только портсигар, и, закрыв свой чемоданчик, удалилась, пообещав позвонить.

— В фонаре-контейнере оказалось два сообщения, подготовленные Лобовым для передачи немцам. В них говорилось:

«Устроились надежно в разных адресах. Приступили к выполнению задания. Барон дал согласие. Просит десять тысяч в месяц. Дал ему аванс две тысячи. Передаю полученные у него сведения. Лось».

«За последние три дня из Москвы по Московско-Рязанской дороге отправлено 52 военных эшелона, 12 с войсками, пять с танками, три с артиллерией, семь с боеприпасами, остальные с разным грузом. Лось».

Зашла Маша. Принесла очередную почту.

— Тут есть срочные. Владимир Яковлевич просил не задерживаться с ответом, — подчеркнуто деловито произнесла она, и, полоснув меня голубизной своих глаз, направилась к выходу.

— Спасибо, — таким же тоном ответил я, не задерживая ее.

После ухода Маши я занялся разбором почты, написал ответы на срочные запросы, передал их в машбюро и вызвал Костина. Вручив мне отчет о встрече с Лобовым и недостававшие материалы по описанию шифра, Костин спросил:

— Может быть еще что-нибудь нужно?

— Нужно, Сергей Николаевич. Многое еще нужно.

— Сейчас на повестке дня все, что Вам известно о руководящем, преподавательском обслуживающем персонале разведорганов и школ противника и особенно подробно о лицах, привлеченных разведкой для подрывной работы в тылу СССР — их имена, клички, приметы, практическая деятельность, характеризующие данные, чему обучаются, возможные сроки и районы направления на задания. Напишите самым подробным образом, так как имеет значение любая деталь.

Отпустив Костина, я посчитал, что наступило время просить санкцию на проведение активных мероприятий, и подготовил соответствующий рапорт на имя руководства. Концовка рапорта совпала со звонком Барникова, приказавшего зайти со всеми материалами по делу Костина.

— Пошли к Петру Петровичу, — заметил он при моем появлении. — Тут все? — спросил он, ткнув пальцем в папку, которую я держал в руке.

— Все, Владимир Яковлевич. Даже больше, есть проект рапорта.

— Хорошо. Как раз это и предстоит обсудить.

Тимов, облокотившись локтями на стол и обхватив ладонями свою большую тщательно выбритую голову, сидел за письменным столом, углубившись в чтение какого-то документа. Он был в форме, которую одевал крайне редко. Ромб в петлице, свидетельствовавший о звании майора госбезопасности, отражал падавший на него свет от настольной лампы.

— Можно, Петр Петрович? — спросил Барников, видя, что шеф не реагирует на наш заход в кабинет.

— Проходите, проходите, садитесь, — ответил он, не меняя позы. — Сейчас закончу.

Мы сели около приставного столика.

Наконец, минуты через три Тимов поднял голову, положил на стол очки, которыми он пользовался только при чтении, и загадочно улыбаясь, сказал:

— А у меня для Вас сюрприз. Ни за что не отгадаете. Выждав минуту, и довольный произведенным на нас впечатлением, он откинулся на спинку кресла, взял со стола только что прочитанный документ и, потряхивая им, продолжал:

— Вы знаете, кем оказался Лобов? Матерым уголовником! Вот, пожалуйста, знакомьтесь, протянул он документ Барникову. Только что принесли криминалисты. По отпечаткам пальцев они раскопали это в МУРе. Там на него очень пухлое дело. Имеет две судимости за ограбление со взломом, бежал из места заключения и находится во всесоюзном розыске. Батя его тоже уголовник, но не нэпман, как говорил он немцам, а расхититель социалистической собственности, приговоренный к длительному сроку тюремного заключения. В тюрьме и умер.

— А фамилия? — спросил Барников.

— Тоже другая — ни Лобов и ни Лосев, а Лыков Федор Ефимович, 1914 года рождения, уроженец и житель Москвы. — В общем, так, с Петром Васильевичем мы договорились, что его надо брать. В этом заинтересован и МУР. Команда Маслову уже дана, и его сотрудники ждут только удобного момента.

— У нас, Петр Петрович, тоже есть кое-что новое, — вставил Барников, передавая ему отчет о результатах встречи Костина и Лобова, тексты радиограмм, составленные Лобовым и рапорт на проведение дальнейших мероприятий.

Ознакомившись с документами, Тимов встал с кресла и, прохаживаясь за столом, заявил:

— Я — за! Думаю, поддержит и комиссар. Костин произвел на него неплохое впечатление. Сегодня, когда разговор зашел о нем, он опять сказал: «Кажется, толковый парень».

Подписав рапорт, Тимов добавил:

— Постараюсь не задержать. А Вы исподволь уже готовьтесь. Времени прошло порядком, и есть опасность, как бы Герлиц не стал бить тревогу.

Барников остался докладывать материалы по другим делам, а я пошел к себе. Электрические часы, висевшие над входной дверью кабинета Тимова, показывали четверть первого ночи. Начались девятые сутки с момента выброски немцами Костина и Лобова в наш тыл.

* * *

Суматошный день, нервотрепка, наскоро проглоченный обед и пропущенный ужин давали о себе знать. Ощутив слабость, я поставил чайник, заказал телефонный разговор с семьей и прилег на диван. На душе было тоскливо, давали знать работа без выходных дней, постоянное пребывание в здании наркомата, бытовая неустроенность. Но странно, тут же, откуда-то из глубин мозга, ворвалась совершенно другая, новая мысль, зовущая к действию. Она заставила меня подняться с дивана и сесть за стол. Стакан крепкого чая подействовал возбуждающе, появилось желание снова взяться за дела. А их накопилось невпроворот, тем более, что нужно было заниматься и делами находившегося в командировке Ледева, по которым за неделю поступила целая гора почты. К разбору ее я и приступил.

В начале третьего ночи позвонили с междугородней. При очень плохой слышимости состоялся краткий разговор с женой. Она сообщила, что у них все нормально, все здоровы, но живут, как и другие, преодолевая большие трудности в надежде на скорое возвращение домой. На сердце немного отлегло, но работа на ум уже не шла. Под впечатлением разговора вспомнились благодатные довоенные годы, а с ними и многие дни настоящего, безоблачного счастья. Эти воспоминания заставили меня долго ворочаться на диване, несмотря на усталость и желание уснуть.

Утро выдалось серое, туманное. Прошедший ночью обильный дождь сильно увлажнил воздух, через открытую форточку в кабинет врывалась сырость. Пришлось прибегнуть к пирамидону. Проглотив таблетку, я снова лег на диване, хотя пора была уже вставать. Постепенно полегчало, и спустя полчаса я нехотя поднялся, привел себя в порядок и пошел в столовую. Возвратясь в кабинет, сразу вызвал Костина. Он выглядел тоже усталым, бледноватым с набрякшими под глазами темными кругами.

— Что, плохо себя чувствуете? — спросил я.

— Спал неважно, голова побаливает, видимо действует погода.

— Рановато, Сергей Николаевич, в Вашем возрасте на погоду ссылаться. Вот возьмите-ка таблеточку пирамидона, а потом чайку крепкого выпьете, и все будет в норме, — заметил я, ставя электрочайник. — Сегодня нам болеть нельзя, предстоят важные дела.

Костин с любопытством посмотрел на меня.

— Что, сомневаетесь?

— Да нет, просто интересно.

— Об этом позже, а пока ждите чай и отдыхайте. Если хотите вот свежий номер «Крокодила». Он тоже помогает от головной боли,

Костин стал листать журнал, а я занялся чтением принесенных им записей о курсантах борисовской разведывательной школы немцев.

Во время чаепития позвонил Барников:

— Могу обрадовать, намеченные нами мероприятия санкционированы. Можно действовать.

— Хорошо, Владимир Яковлевич. Зайду, как освобожусь. Сейчас у меня Костин.

Не скрывая своего удовлетворения, я подошел к Костину.

— Ну, как чаек, помогает?

— Спасибо, даже очень.

— Отлично. Тогда давайте приниматься за важные дела. Вот Вам текст радиограммы. Ее надо зашифровать в строгом соответствии с данными Вам инструкциями немцев и сегодня же передать противнику. Костин изумленно смотрел на меня, не решаясь что-либо сказать.

— Что, не понятно?

— Да, — чистосердечно признался он.

— Что ж тут непонятного? Хозяева Ваши заждались, нервничают, усиленно ищут Вас в эфире, нашим радистам все уши прожужжали, а Вы и в ус не дуете, чаи распиваете, отмалчиваетесь. Пора, наконец, и в работу включаться, — в шутливом тоне заметил я.

По выражению лица Костина было вредно, что он ничего не понял.

— Ну, хорошо, Сергей Николаевич, давайте поговорим серьезно. Нами принято решение покрутить Канарису мозги, представить Вас и Лобова в роли честно работающих на немцев агентов, с целью передачи им выгодной для нас информации по принципу: хотите получить шпионские сведения? Пожалуйста, получайте, но такие, которые потом должны выйти им боком. Ваша задача, как радиста, почерк работы которого хорошо известен немцам, заключается в том, чтобы установить с радиоцентром противника устойчивую связь в строгом соответствии с полученными от разведки инструкциями. А относительно того, что передавать, позаботимся мы. Понятно?

— Вот теперь ясно, расплылся в улыбке Костин.

— Возьметесь за выполнение?

— С большим удовольствием, — порывисто ответил он.

— Тогда шифруйте, чтобы успеть передать сегодня в шестнадцать ноль-ноль. Я не путаю время?

— Все правильно. Но есть еще два сеанса связи — в десять утра и девять тридцать вечера.

— Попробуем в шестнадцать.

Начертив таблицу для выражения букв числовыми значениями, Костин углубился в работу. Текст первой шифровки был идентичен тому, что написал сам Лобов, за исключением сведений военного характера.

Когда телеграмма была закодирована, я отпустил Костина обедать, предупредив, чтобы к двум часам дня он был в полной готовности. Потом зашел к Барникову.

— С кем поедете? — поинтересовался он.

— Один.

— Не годится для первого раза, ведь Костин все-таки еще подследственный, всякое может случиться.

— Наших никого нет, Владимир Яковлевич, а привлекать посторонних, думаю, не стоило бы.

— А Вы возьмите Смирнова, он и дело знает и пусть привыкает, ему будет полезно, да и в дальнейшем без помощи областного управления нам, пожалуй, не обойтись.

— Спасибо, вот это мысль! — невольно вырвалось у меня, и я тут же позвонил Смирнову. К счастью, он был на месте и охотно согласился.

Поставив в известность о нашем предстоящем выходе в эфир товарищей, контролировавших работу немецких радиоцентров, в четырнадцать тридцать оседланная нами безотказная эмка, спустившись по Кузнецкому мосту, прошмыгнула по Художественному проезду, выскочила на улицу Горького и взяла курс на Ленинградское шоссе. За мостиком через железнодорожный путь после МАИ на Ленинградском шоссе я попросил водителя притормозить и с грустью в сердце окинул взглядом стоявший с правой стороны дом под номером 242. Здесь в трехкомнатной квартире, заселенной осенью 1940 года, одну из них занимала моя семья. В данный момент комната пустовала, была опечатана, окна заколочены фанерой, стекла выбиты воздушной волной от упавшей во двор бомбы. Семью эвакуировали в мое отсутствие, так как на третий день после начала войны, я отбыл на выполнение спецзадания и отсутствовал в столице более месяца. Это была наша первая, собственная жилплощадь. Как мы мечтали о ней, как стремились к созданию своего уютного уголка! И как больно и горько было теперь сознавать об утрате быстро промелькнувшего счастья.

За следующим мостом, перекинутым через другую железнодорожную линию, машина свернула влево и, миновав начало Химкинского водохранилища, углубилась в лес. Здесь был довольно большой лесной массив преимущественно лиственных пород с живописным полями и густыми зарослями кустов. Сюда по выходным дням мы часто ходили с женой гулять, наслаждаясь тишиной и любуясь водной гладью водохранилища.

На одной из полян остановились, вышли из машины и приступили к подготовке места для работы. На землю постелили чехол и развернули рацию. Антенну протянули между деревьями. До начала сеанса связи оставалось пятнадцать минут.

День разгулялся, от утренней сырости не осталось и следа. Воздух был наполнен ароматами леса и набиравшего силу разнотравья.

— Ну, как, Сергей Николаевич, дышится, лучше, чем в вашей «резиденции»? — улыбаясь, спросил я.

— Да-а, — только и смог вымолвить Костин, зачарованно смотря по сторонам и вдыхая полной грудью пьянящий воздух.

А мне с большим сожалением о минувшем опять припомнились милые сердцу карельские леса, так полюбившиеся в тридцатые годы, когда, будучи студентом лесного техникума, я выезжал на практику, а став лесотехником, с дружиной лесников уходил в лес на все лето по делам лесоустройства.

— Пора, Сергей Николаевич! Только не волнуйтесь, действуйте спокойно.

Костин одел наушники. Параллельные наушники взял и я. Включив рацию, стали настраиваться на нужную волну. Эфир был наполнен трескотней морзянки. Я внимательно смотрел на Костина. Он весь превратился в слух, был предельно сосредоточен.

— Есть, — невольно вырвалось у него, когда в наушниках послышались позывные КНС, составленные из начальных букв его фамилии и инициалов.

Ответив на позывные центра. Костин вскоре вступил в двухстороннюю связь и передал закодированную радиограмму. Радист центра дал квитанцию, закончив связь общепринятым приветствием.

С повторным крещением, Сергей Николаевич! — сказал я, крепко пожимая ему руку.

Выходит правильно шутили ребята в разведшколе, — улыбаясь, заметил Костин, — антенну будем развертывать в лесу, а противовес — в НКВД.

Убрав все, сели в машину и возвратились в Наркомат. В дороге не обошлось без шуток и анекдотов, чему способствовало хорошее настроение.

* * *

Доложив Барникову о результатах, я узнал от него об аресте Лобова. Его взяли по выходе из квартиры любовницы под предлогом опознанного преступника, разыскиваемого МУРом.

Во время обыска квартиры обнаружили ряд вещественных доказательств, свидетельствовавших о несомненной причастности его к разведке — поддельные документы военного и гражданского образцов, чистые бланки командировочных предписаний, отпускных удостоверений, свидетельств об освобождении от воинской службы, штампы и печати различных воинских частей и гражданских учреждений, оружие — автомат ППШ, наган, финский нож, географическая карта Егорьевского района Московской области, инструкция по сбору разведывательной информации на тонкой бумаге, запрятанная в контейнер (безопасная бритва), тексты трех радиограмм, подготовленных для передачи немцам в контейнере (помазок для бритья), капсула с цианистым калием для самоотравления, советские деньги в сумме 68 тысяч рублей.

На первичном допросе в следственном отделе Лобов, признав себя виновным в совершенных им уголовных преступлениях, долгое время отрицал какую-либо связь с разведкой, но, уличенный вещественными доказательствами, в конце концов, вынужден был сознаться. О Костине он пока умолчал.

При очередном вызове Костина мне предстояло объявить ему о важном решении руководства службы.

— Здесь, Сергей Николаевич, начал я неторопливо, раскрывая папку, есть кое-что приятное для Вас.

Костин подался вперед и напряг все свое внимание,

— Первое, — продолжал я после небольшой паузы, — принято решение о приостановлении следствия по Вашему делу и, следовательно, обвинение Вам пока предъявляться не будет, в перспективе же все будет зависеть от Вашего отношения к начатой нами работе. Понятно.

— Ясно, скорее выдавил, чем сказал это Костин, ошеломленный неожиданностью услышанного.

— Второе, — «квартировать» пока придется здесь, на старом месте, но режим Вашего содержания будет значительно облегчен. Вот указание начальнику Вашей «гостиницы», улыбнувшись, заключил я, знакомя его с положениями облегченного режима,

— Устраивает?

— Вполне, большое спасибо!

Костин был явно взволнован, произнес эти слова с трудом из-за перехватившей горло спазмы.

— Третье, чтобы не заскучать и с пользой употребить свободное время, наряду с выполнением наших заданий можете заняться продолжением работы над своей диссертацией. Учебники и все что нужно постараемся достать.

— Вот это замечательно! Я не знаю, как Вас благодарить. Я очень, очень рад и обязательно займусь.

— Благодарности, Сергей Николаевич, потом когда одолеем врага, а сейчас надо работать.

Напомнив о предстоявшем на следующий день сеансе связи, я отвел Костина к дежурному, а сам зашел к начальнику тюрьмы, чтобы договориться о неукоснительном соблюдении облегченного режима его содержания.

Прочтя записку, в которой давались указания на этот счет, начальник нахмурился и, посмотрев на меня сквозь слетевшие на кончик носа очки, сказал:

— Как бы Вы не превратили наше заведение в пансионат, а то чего доброго и в детский садик.

— Ничего не поделаешь, товарищ капитан, работа такая, но обязательно надо.

— Ладно, надо так надо, сделаем.

После обеда я зашел к Саше Козреву.

— Как наш Лось? — поинтересовался я.

— Ну и проходимец же он, пробы ставить негде. Врун страшный, наглец. В общем, повозиться с ним придется основательно.

— О Костине говорит что-нибудь?

— Мало, признал только что он радист, выброшен вместе с ним, расстались после приземления, условившись встретиться через неделю у Казанского вокзала, но на встречу не вышел. Где находится неизвестно.

— А о московских связях показал что-либо?

— Назвал только любовницу, она его довоенная «Маруха».

— В телеграммах, составленных им для отправки немцам указан некий «Барон», которого он якобы завербовал и получил от него информацию о перевозках войск и военной техники по Рязанской и Киевской железным дорогам. Не называет, кто это?

— Нет, сам не называет, а мы пока не спрашиваем. Ведем проверку, насколько правдива информация.

Второй выезд с Костиным для работы состоялся двадцать шестого мая. Выдался на редкость приятный день: безоблачный, тихий, теплый. В лесном массиве у Химкинского водохранилища, куда, как и в прошлый раз, мы приехали с Костиным, все благоухало. Поражала набиравшая силу зелень. Освещенная солнцем и затененная деревьями и кустами, она была самых различных оттенков. Радовали пряный, пьянящий воздух и беспрестанный гомон птиц. Полюбовавшись всей этой прелестью, мы развернули рацию. Стали настраиваться. Эфир, как всегда, был заполнен звуками морзянки, какой-то трескотни, шумовой неразберихи от перебивающих друг друга радиостанций. Однако сверх ожидания связь удалось установить быстро. Она была устойчивой с обеих сторон.

— КС — как слышите? — спросил Костин.

— СХ — слышу хорошо, — ответил «Сатурн» (радиоцентр противника в Смоленске. Прим. авт.).

— ПР — передаю радиограмму, несколько раз повторил Костин и быстро отстукал подготовленную нами шифровку. «Сатурн» дал квитанцию об ее приеме и, в свою очередь, передал ответную радиограмму, текст ее гласил:

«Поздравляем благополучным прибытием и началом работы. Ваши действия одобряем. Деньги для Барона пришлем. Выдайте пока из своих. Не забывайте личное наблюдение. Привет, капитан».

Итак, как говорится, лед тронулся. Началась длительная, настойчивая, полная неожиданных поворотов и захватывающих эпизодов работа, требовавшая большого умственного напряжения. Суть ее выражало условное название «Дуэль».

Первые полтора месяца ушли на то, чтобы создать авторитет агентам. Со ссылкой на завербованного «Барона», который в свою очередь якобы привлек к работе на материальной основе двух женщин, имевших отношение к документации о перевозках грузов, противнику систематически передавалась дезинформация о передвижении частей Красной Армии, военной техники, боеприпасов, снаряжения и прочего по Московско-рязанской и Московско-киевской железным дорогам.

Вражеская разведка отнеслась с большим доверием к сообщениям агентов. В их адрес поступило три поощрительных радиограммы.

«Благодарим за активную работу. Ваша информация получила высокую оценку. Ждем нетерпением новых сообщений. Привет. Капитан».

«Вы награждены орденами «За храбрость». Поздравляем и желаем новых успехов. Все шлют приветы. Капитан».

«Ваши личные счета пополнились новыми крупными суммами денежных средств».

Итоги работы показывали, что пора было переходить к более активным действиям. Для начала наметили вызвать в качестве курьеров двух агентов — Мухина и Щукина — друзей Лобова, которые по отзывам Костина находились в особо доверительных отношениях с немцами, имели награды за выполнение заданий, связанных с переходом линии фронта.

После уточнения ряда вопросов, связанных с посылкой курьеров, 21 июля противник сообщил:

«Лосю. Курьеры отправлены. Будет Мухин и Викторов. Встречайте лично двадцать второго — двадцать третьего от четырнадцати до пятнадцати по местному времени. Встреча моментальная у станции метро между Октябрьским и Северным вокзалами. Результаты доложите немедленно. Желаю успеха. Капитан».

— Да…, — задумчиво произнес Барников, прочтя радиограмму. — Здесь мы, кажется, дали промашку, предложив встречу в городе, малость не додумали, Лобова то ведь послать нельзя. Пожалуй, проще и надежнее было сообщить явочный адрес, и пусть бы туда шли, прямым ходом на засаду. И брать было бы легче. А теперь придется что-то придумывать. Давайте-ка поговорим с Костиным.

* * *

— Садитесь, Сергей Николаевич, — предложил Барников, как только Костин вошел в кабинет.

— Читали телеграмму?

— Конечно, я ее расшифровывал.

— Что будем делать? О посылке Лобова не может быть и речи.

— Я пойду, Мухина знаю, и он меня знает.

— Но Вы же не Лось, а они просят его «встречайте лично». Что-то надо придумать, чем-то объяснить отсутствие Лося?

— А если сказать болен?

— Нет, Сергей Николаевич, это не годится. Слишком примитивно, сразу запашок нехороший, настораживает.

— В отделе подумайте вместе, потом доложите.

Прошло около часа, а мы с Костиным, сидя у меня в кабинете, так пока и не приблизились к цели, перебрав большое количество вариантов.

— А что, если мы сделаем так, Сергей Николаевич, возникла у меня мысль, отберем от Лобова записку, адресованную Мухину, всего несколько слов, но хлестких, понятных только ему. Тогда Вам и объяснять ничего не надо.

— Это, пожалуй, идея! — заметил Костин.

— Вот только, что написать? Это, вероятно, надо выяснить у самого Лобова.

Я тут же позвонил Козреву.

— Саша, как наш подопечный?

— Да ничего, вот сидит сейчас у меня. Вроде начал приходит в чувство.

— У нас возник один срочный вопрос. Можно ли поговорить с ним?

— Пожалуйста, заходи.

Отпустив Костина, я направился к Козреву.

Лобов сидел в углу кабинета в позе полностью расслабившегося человека, которому, казалось, все безразлично.

При моем появлении он нехотя приподнял свою стриженную элипсообразную голову, на миг взглянул исподлобья, не выражая никаких эмоций, и отвернулся.

— Вы что же, Федор Ефимович, так безучастно встречаете гостя? — спросил Козрев.

— А что мне этот гость, какой от него навар?

— Конечно, заметил я, вот если бы Мухин, тогда другое дело.

Лобов оживился, заулыбался.

— Это правильно, в точку.

— Да еще бы и Щукина сюда, — добавил я, — то думаю, Федор Ефимович и в пляс бы пустился.

Лобов захохотал.

— А Вы шутник, гражданин начальник.

— Никакой не шутник, а просто знаю, что они Ваши закадычные друзья. Один за всех и все за одного. И спиртиком промышляли в тайне от фрицев.

— Правильно говорю?

— Правильно, в точку, — просиял Лобов.

— Только не пойму, как вам, чертям, удавалось это? Лобов выпрямился, расправил плечи, на лице появилось самодовольство.

— А что, разве мы лыком шиты? Подумаешь, фрицы! Да их обвести, раз плюнуть. Главное, спайка меж собой. Наш закон — взаимовыручка и надежность друг на друга: сказал, значит сделал.

— Кто же у Вас был за главного? — спросил Козрев.

— Ясно кто, — ответил за Лобова я, — конечно Федор Ефимович. Так ведь? — обратился я к нему. Лобов улыбнулся, чувствовалось, что это было ему приятно, но промолчал.

— Все это брехня, какой из него главарь, — заметил Козрев, — кто его послушает?

— Ну не скажи, Саша. Ты, видимо, еще не знаешь этого орла. Мне доподлинно известно, что его слово для Мухина и Щукина все равно, что приказ.

— Правильно? Федор Ефимович.

— Молодец, начальник! В точку попал.

— Вот в связи с этим у меня к Вам, Федор Ефимович, есть одна большая просьба.

— Говорите, — ответил Лобов, показывая всем своим видом большую заинтересованность.

— Боюсь только, что Вы откажитесь.

— Говорите, говорите, смотря что.

— Ну ладно, так и быть. На днях мы отправляем к немцам одного нашего человека. Он уже бывал там. И учился там же, где и Вы. Для укрепления его авторитета хорошо было бы свести его с Мухиным, а для этого нужна Ваша рекомендация. Как Вы смотрите на это, возьметесь?

— Вот это да! — просиял Лобов, — ну и хитрецы! Надо же такое придумать! Только что я буду от этого иметь?

— Разве Вам не понятно, что, выполнив нашу просьбу, Вы значительно облегчите свое положение. Да и Мухину ничего плохого не сделаете.

После дополнительного обсуждения и некоторого раздумья, Лобов согласился с нашим предложением, написав собственноручно следующее:

«Муха, дружище, привет! Жаль, что не сам жму твою руку. Доверяю это своему корешу. Можешь верить ему, как мне. У меня все в порядке. Кланяйся Щуке и не забывай о нашей спайке. Твой Лось».

Забрав записку Лобова и попрощавшись с ним и Козревым, я зашел к Барникову и доложил о найденной находке. Он тут же позвонил Тимову. Вопрос о порядке проведения встречи с курьерами, наконец, был решен.

Остаток этого дня и утро следующего прошли в хлопотах по подготовке к операции.

В тринадцать ноль-ноль 22-го июля выехали на место. Костин, как и в прошлый раз, был экипирован в военную форму.

Остановились у Казанского вокзала. Оставив Костина в машине, я прошел к станции метро «Комсомольская», встретился со старшим группы захвата.

У нас все в порядке, — доложил он. — Ребята уже на исходных позициях, все проинструктированы. Брать будем сразу же по завершении встречи.

— Сигнал опознания не забыли.

— Что Вы, конечно нет. Держит газету в левой руке, при появлении курьеров сворачивает ее и засовывает в карман.

— Все правильно. Тогда — «ни пуха, ни пера!».

— К черту! — улыбнувшись, произнес он.

Я возвратился к машине и без пяти минут четырнадцать приказал Костину выходить на встречу. Сам проехал к месту, откуда первый раз вел наблюдение. Костин находился уже на пятачке около станции метро. День был пасмурный, временами хмурый, казалось вот-вот пойдет дождь, но видимость позволяла вести уверенное наблюдение. Прошло десять, пятнадцать, двадцать томительных минут, а Костин стоял или медленно прохаживался, безучастно взирая на лица проходивших людей. Минутная стрелка часов перешагнула за тридцать. Ожидание становилось утомительным. Невольно подумалось: «Неужели придется все повторять завтра? Но вот Костин пристально устремил взор в направлении Ленинградского вокзала, а спустя минуту решительно направился навстречу шедшему к метро человеку в форме старшего лейтенанта Красной Армии с чемоданом в руке. Когда они оказались на расстоянии нескольких шагов друг от друга, Костин свернул газету и засунул ее в карман. Сблизившись, оба отошли в сторону и остановились. Неизвестный был среднего роста, плотный, загорелый. Костин передал ему записку Лобова. Неизвестный посмотрел, заулыбался, закивал головой. Постояв еще минуты две и о чем-то поговорив с Костиным, он повернулся и пошел обратно к Ленинградскому вокзалу, оставив чемодан на месте.

Выждав некоторое время, Костин взял чемодан и направился к Казанскому вокзалу. Там он сел в подогнанную мною машину, и мы тронулись в обратный путь. Первая часть операции была закончена,

В кабинете у Барникова Костин доложил подробности состоявшейся встречи с Мухиным.

— В четырнадцать тридцать четыре я заметил шедшего к станции метро со стороны Ленинградского вокзала военного с чемоданом в руке. Походка показалась знакомой по характерному покачиванию, свойственному Мухину. Двинувшись навстречу, убедился, что это был он. Сошлись, остановились, отошли в сторонку. Мухин поставил чемодан, закурил, спросил: «А где сам?» Я достал листок с «автографом» Лосева и, сунув ему в руку, ответил: «занят». Он посмотрел, засмеялся, сказал: «Ну и молодец, не забыл. Передай большой привет, но скажи, что хотел очень повидать».

— Оставайтесь до завтра, увидитесь.

— Нельзя, капитан приказал только вручить посылку и сразу сматываться.

— Другого ничего не говорил?

— Нет.

— А где Викторов?

— Ждет на вокзале.

— Что нового-то у вас там? — поинтересовался я.

— Нашего состава уже мало, больше новенькие. А так все по-старому.

— А где Щукин?

— Отправили на ловлю партизан. Ну ладно, забирай чемодан, там все, что просили.

— Спасибо, привет капитану и всем знакомым ребятам. Счастливо.

— Бывай!

Мухин повернулся и пошел к Ленинградскому вокзалу. Отойдя немного, обернулся, махнул рукой и скрылся из вида.

Вот и все.

* * *

Докладывая все это Барникову, мы еще не знали, что на вокзале после нашего отъезда произошла настоящая драма. Сойдя с поезда (агенты сели в Клину) и проходя по платформе номер один к выходу с вокзала, Викторов заметил справа транспортное отделение НКВД. Дверь была приоткрыта и у него возникло непреодолимое желание войти внутрь, чтобы явиться добровольно с повинной. Эту мысль он вынашивал с момента зачисления в разведывательную школу, можно сказать жил ею и теперь, когда появилась реальная возможность для осуществления задуманного, ему стало невмоготу. Сердце колотилось так сильно, что, казалось, выскочит из груди, дыхание перехватило, на теле появилась испарина. Но справа, впритык к нему, шел Мухин, преграждая путь к заветной двери, человек с темным прошлым, верой и правдой служивший фашистам, злой и мстительный, способный на любое преступление, и это сдерживало его. Викторов с большим усилием сделал еще несколько шагов, с трудом передвигая ноги, и так взволновавшая его дверь осталась позади.

Войдя в зал ожидания, они остановились. Мухин посмотрел на часы.

— Хорошо, что успели, до конца контрольного времени еще полчаса, — произнес он хрипловатым голосом. — Сделаем так: я пойду на встречу, а ты, на всякий случай, посматривай, все ли в порядке. И жди меня вот здесь. Понял?

— Все ясно.

Взяв чемодан, Мухин направился к выходу. Викторов проводил его до двери, посмотрел, как он спускается с крыльца, и энергично забросив на плечо вещевой мешок, быстро, почти бегом, стараясь не сбить посторонних, устремился к отделению НКВД.

В комнате находился один дежурный младший лейтенант госбезопасности. Подойдя к нему, он торопливо, сбиваясь от одышки и волнения, сказал:

— Извините... очень срочно... сейчас у станции метро... «Комсомольская» должны встретиться... два агента немецкой разведки. Один курьер. Он сегодня ночью сброшен с самолета на парашюте. Имеет задание передать посылку работающим в Москве агентам. Они очень опасные враги. Их надо задержать.

— Откуда вам это известно, кто вы такой? — нетерпеливо спросил дежурный, хватаясь за телефон.

— Я тоже агент-парашютист, выброшен сегодня, объясню все потом, сейчас надо спешить, а то они уйдут.

Товарищ старший лейтенант, — крикнул дежурный в трубку, — немедленно требуются оперативники, пришел заявитель — агент немецкой разведки. Надо захватить других.

Вскоре в комнату вбежали три человека — один в форме старшего лейтенанта госбезопасности с двумя шпалами в петлицах и двое в штатской одежде. Они проверили документы Викторова, обшарили его карманы, уточнили, кого и где следует задержать и тут же на ходу договорились о плане действий. Викторова пустили вперед, как опознавателя, а сами, чуть приотстав от него, расположились в таком порядке: сотрудники в штатском — справа и слева, а старший лейтенант сзади, на некотором удалении от всех.

Между тем Мухин уже успел вручить посылку Костину и возвратился на вокзал. Не обнаружив на обусловленном месте Викторова, он стал его искать. Покрутившись в вестибюле, зашел в зал ожидания, а затем, выйдя на площадку, ведущую к перронам, направился в туалетную комнату, полагая, что партнер мог зайти туда. Отойдя от туалета и собираясь уходить обратно, Мухин бросил взгляд на противоположную сторону вокзального помещения, где расположено транспортное отделение НКВД и по вещевому мешку узнал Викторова, шедшего в сопровождении каких-то людей.

Полагая, что могло произойти непоправимое, осторожно, прячась за различные укрытия, подошел к площадке, ведущей к перронам, и стал наблюдать.

Викторов, как теперь отчетливо было видно Мухину, шел в сопровождении трех человек. По их виду и поведению ему стало ясно, что произошел провал. Не мешкая, он повернул обратно и быстро устремился по крайнему правому перрону к железнодорожным путям, рассчитывая незамеченным уйти из опасной зоны.

Сотрудники группы захвата, осуществлявшие наблюдение за Мухиным, зная, что он после вручения посылки Костину должен встретиться с напарником, предоставили ему возможность беспрепятственного хождения по вокзалу в надежде захватить обоих агентов после их встречи. Однако, когда Мухин двинулся в направлении железнодорожных путей, они забеспокоились, стало ясно, что он решил скрыться. Обстановка была неблагоприятной. Железнодорожные составы с грузом, ожидавшим разгрузки, порожняк, неисправные вагоны, маневровые локомотивы, рейсовые поезда — все это вынудило сотрудников, чтобы не упустить Мухина, идти на сближение к ним. Заметивших, Мухин начал заметать следы, петлять, впрыгивать в вагоны, переходить с одного пути на другой, пытаясь оторваться от преследовавших его сотрудников и уйти. В один из критических для него моментов, когда задержание казалось неизбежным, он выхватил из кармана пистолет и начал отстреливаться. Третьим выстрелом ранил в руку одного сотрудника, но уйти все же ему не удалось. Израсходовав все патроны, он бросил пистолет, схватился за поручни одного из уходивших грузовых эшелонов, и, не дотянувшись до подножки, сорвался. Тут он и был настигнут.

При задержании Мухин вытащил из кармашка в поясе брюк ампулу с цианистым калием, но сотрудники, предупрежденные заранее о возможности самоотравления агента, успели ее вовремя изъять.

Так закончилась вторая часть этой операции. Финал ее, естественно, омрачил наше настроение, хотя, как выяснилось позже, ранение сотрудника, к счастью, оказалось легким, и он вскоре вступил в строй.

* * *

Но радовало главное: «Дуэль» получила новый импульс для ее дальнейшего успешного развития. 23-го июля от имени агентов противнику радировали:

«Господину капитану. Курьеры прибыли. Посылку получили. Сердечно благодарим, приложим все силы для успешного выполнения задания. Привет. Лось».

В посылке находились: советские деньги в сумме двухсот тысяч рублей, большое количество бланков различных документов, штампы и печати воинских частей, батареи для рации. Мухин был арестован. Следствие по его делу, как сообщника Лобова было поручено вести Козреву. Так волею судьбы «дружки» вновь оказались вместе.

Кандидатура Викторова после двух дней работы с ним была признана пригодной для направления обратно к немцам, с целью более глубокого внедрения в разведку противника. Подготовкой и осуществлением этой ответственной операции занялся Клим.

Легко понять, уважаемый читатель, состояние Викторова, только что вырвавшегося из ада фашистской неволи, чтобы настроить себя на добровольное возвращение туда обратно. Лишь сознание вины перед Родиной, искреннее желание смыть с себя тяжесть позора от бередившего душу слова «шпион», заставили его взяться за выполнение этой трудной задачи.

И надо отметить, что двадцатидвухлетний кадровый офицер Красной Армии в звании лейтенанта, покинувший стены военного училища только за несколько дней до начала войны, Викторов полностью оправдал оказанное ему советской контрразведкой доверие. Не вдаваясь в подробности его дела, укажем лишь, что он был переброшен к немцам на участке действия 16-й армии Западного фронта, был встречен противником как герой, награжден орденом «За храбрость», повышен в звании и допущен к работе по подготовке агентов.

Благополучное возвращение хотя и одного курьера было воспринято вражеской разведкой как весьма положительный факт, свидетельствующий о честности агентов «Дуэли».

«Барон», как выяснилось на следствии, являлся мифической личностью, изобретением Лобова, сумевшего убедить немцев в наличии у него в Москве полезных связей, и рассчитывавшего таким путем получить от них больше денежных средств.

Радиограммы, которые были изъяты при аресте Лобова со ссылкой на добытые «Бароном» сведения оказались чистейшей липой.

— А мне наплевать, что липа, объяснял Лобов Козреву, когда ему было сказано это.

— Вы думаете, я стал бы ишачить на фрицев? Как бы не так! Нашли дурака! Да я бы им такое накрутил, что они мне миллионы бы не пожалели.

Убедившись в положительном отношении противника к агентам, спустя некоторое время мы сообщили:

«Для упрочения положения Костина перевожу на гражданские документы. Будет жить по своим данным и устроен в Москве. Лось».

Передавая указанную радиограмму, Костину было еще не ведомо о принятом нами решении освободить его из-под стражи, определить на жительство в Москве и устроить на работу в конструкторское бюро завода, где он начал свой трудовой путь.

Возвратившись в Наркомат после проведения сеанса связи, мы как обычно, поднялись на шестой этаж, прошли в мой кабинет.

— Мне давно хотелось, Сергей Николаевич, — начал я, — выяснить один деликатный вопрос.

— Пожалуйста, я слушаю.

— Пелагея Васильевна как-то сказала, что у Вас до ухода на фронт была сильная привязанность к девушке по имени Оля. Правильно это?

Костин, очевидно, не ожидал такого вопроса, смутился, покраснел, но быстро справился с волнением и, улыбаясь, ответил:

— Да, правильно.

— Кто она?

— Моя односельчанка Сергеева Ольга Павловна, 1921 года рождения, была студенткой пединститута, когда я уходил на фронт, а сейчас, со слов матери, работает в Москве учительницей,

— Какие отношение были между вами?

— Мы искренне любили друг друга и мечтали пожениться, но помешала война.

— У Вас сохранилось чувство привязанности к ней, хотели бы Вы встретить ее?

— Да, хотел бы и очень.

— А как, по Вашему мнению, она отнесется к Вам?

— Мать сказала, что Оля ждет меня. Если это верно, то встреча с ней будет праздником для нас обоих.

— Тогда, Сергей Николаевич, сделаем так: напишите ей короткое письмецо, теплое, душевное, с надеждой на скорую встречу. Укажите, что податель письма является Вашим другом и все расскажет. Непременно попросите ответить. Понятно?

— Хорошо.

— Не затягивайте, сделайте это сегодня.

Возвратившись в камеру, Костин прилег на койку, явственно представил образ Ольги, и память услужливо воскресила все то, что связывало его с нею. Вспомнились детские годы, совместные игры в «папу и маму», походы в лес, бесхитростное ухаживание, а затем годы отрочества и незаметное, но все более возрастающее проявление чувства взаимной привязанности, постепенно переросшее в юношеском возрасте в пламенную любовь. Она была взаимной, чистой, бескорыстной и преданной, глубоко спрятанной в тайниках их сердец от постороннего глаза. Лишь незадолго до войны, убедившись в прочности своих чувств друг к другу, они открылись перед родными, объявив о намерении стать мужем и женой. И вдруг неожиданная война, перечеркнувшая все их планы, все их мечты. Припомнив мельчайшие детали расставания с Ольгой перед уходом на фронт, Костин встал, несколько раз прошелся по камере и, сев за стол, написал:

«Дорогая Зорька! Я счастлив от сознания, что, наконец, могу написать тебе. И в то же время страшусь: найдет ли тебя мое письмо, а если найдет, то будет ли принято оно тобой с прежней сердечной теплотой и любовью. Ведь в жизни произошло так много перемен, что с каждым из нас может случиться самое непредвиденное. Я здоров, а подробности расскажет податель этого письма — мой друг. Живу надеждой на скорую встречу, помня постоянно о той прекрасной заре, когда я впервые назвал тебя Зорькой. Обнимаю, как тогда, и целую. С нетерпением жду ответ, каким бы он ни был. Твой Серж».

Вечером этого же дня, с письмом Костина я направился на Солянку, где в одном из переулков в неказистом старом здании на втором этаже жила Ольга, снимая комнату в двухкомнатной квартире одинокой старушки. Она оказалась дома, и сама открыла дверь на мой звонок. Спросив: «Вам кого?» и услышав в моем ответе свое имя, растерялась, засуетилась, пригласила в комнату и предложила стул. Видя, что Ольга сгорает от любопытства, я не стал ее томить, достал из палевой сумки письмо и молча передал ей. Свет от горевшей под потолком в плафоне одной лампочки был тусклым. Ольга подошла к столу и зажгла настольную лампу. При вскрытии конверта мне показалось, что руки ее слегка дрожали. Когда же она вынула вложение и прочла/письмо, произошло невероятное. Не стесняясь меня, Ольга поцеловала письмо, радостно воскликнула «Наконец-то!» и порывисто, еле сдерживая себя, начала засыпать вопросами: как он, где он, что с ним, когда приедет и прочее. Лицо ее горело, глаза блестели, и вся она как бы светилась изнутри. Мне стало ясно, что это была большая, настоящая любовь.

Я объяснил Ольге, что Сергей недавно вышел из тыла противника. Сейчас находится в резервном лагере на отдыхе и проходит медицинское переосвидетельствование. Освободиться должен через две — три недели. О себе сообщил, что работаю в этом лагере, и когда представилась командировка поехать в Москву, Сергей упросил меня разыскать ее и передать письмо.

Поблагодарив меня, Ольга спросила:

— Когда Вы обратно?

— Завтра рано утром. Если будете писать, то прошу не откладывать.

— Да, да, засуетилась она, я сейчас, сейчас. Только поставлю чайник. Отлучившись на две — три минуты на кухню, прибежала обратно, и. приткнувшись к столу, стала писать.

Представив мысленно ее рядом с Костиным, я с удовлетворением отметил для себя, что они будут отличной парой. Ольга была среднего роста, стройная, изящная, с привлекательными женственными формами юного тела, рельефно выраженными благодаря плотно облегающему их платьицу из простого ситца. Живое, приятное лицо, с ямочками на щеках, курносый носик, умные карие глаза, аккуратно уложенные каштановые волосы, полные чувственные губы — все это в совокупности делало ее по истине очаровательной.

Закончив писать, она смастерила самодельный конверт, запечатала письмо и вручила его мне, сказав:

— Вот, пожалуйста, передайте ему от меня большой, большой привет и скажите, что я жду, И тут же добавила — давайте пить чай, чайник, наверное, готов,

Я поблагодарил, извинился, что не располагаю временем, и стал одеваться.

Перед уходом, окинув взглядом еще раз ее крошечную, не более семи квадратных метров комнатку с весьма скромной обстановкой, но приятную и старательно прибранную, сказал:

— Да, Сережа просил передавать, чтобы о моем визите к Вам Вы пока никому ничего не говорили. Это может ему повредить.

Она удивленно, с какой-то детской наивностью, посмотрела на меня, очевидно, не понимая, чем это вызвано, но ответила:

— Хорошо, я буду молчать и ждать.

— Прощаясь, я пожал ее небольшую, крепкую, горячую руку и сказав, «до свидания», вышел на улицу.

Возвратившись на работу, я сразу же вызвал Костина, хотя было уже довольно поздно. Он показался мне несколько вялым, озабоченным.

— Вам что, нездоровится? Почему такое минорное настроение? — спросил я.

— Да нет, просто устал. Работал над диссертацией.

— Ну и как, поддается?

— Трудно, пока только теория, идеи, предположения, варианты. Без проверки на производстве вряд ли что-либо выйдет.

— Ничего, самое главное — не падайте духом, не теряйте надежды. Со временем будет и практика. Впрочем, оставим эту тему. Вызвал я Вас совсем по другому поводу. Для того, чтобы Вы станцевали. Что так удивленно смотрите, не верите? Вот, пожалуйста, полюбуйтесь — письмо от Ольги!

Помахав им, я, улыбаясь, заметил:

— Пока не спляшете, не получите. Обычай такой. Тем более, что ждет она Вас, да и девушка стоящая. Одобряю!

Костин смотрел на меня растерянно, не понимая, шучу я или говорю правду, и не решался что-либо сказать.

— Ну ладно, Сергей Николаевич, так и быть. Получайте. Плясать будем на свадьбе. Прочтете у себя. Но не забудьте, что завтра сеанс связи.

* * *

Отпустив Костина, я вскоре разобрал диван и лег спать, довольный ролью посредника в соединении двух любящих сердец.

Прошло два дня. Наступила дата, которую Костин не забудет никогда. Это было по существу его второе рождение. Запомнилась она и мне. Накануне пришлось крутиться как белке в колесе: то дно, то другое, то третье. И все по вопросу предстоявшего освобождение Костина из-под стражи. Нужно было подготовить жилье, экипировать, обеспечить средствами и питанием, оформить документы, решить многие другие вопросы, связанные с бытовым устройством и т.д.

Решение об освобождении Костина из-под стражи объявил ему сам комиссар. Присутствовали Тимов, Барников и я.

Петр Васильевич на этот раз был в мундире и казался еще более импозантным, чем в штатском костюме.

Предложив Костину сесть, он спросил: — Как чувствуете себя, Сергей Николаевич, как настроение?

— Спасибо, все хорошо.

— А как дела?

— Тоже хорошо, все нормально.

— Мне доложили, что вы работаете над диссертацией. Как на этом фронте?

— Трудновато, многое забылось, приходится начинать с азов.

— Это естественно, понятно, что если есть желание, то все преодолимо.

— Желание-то есть. Меня и там, у гитлеровцев, не покидала эта мечта.

— Тогда, думаю, все будет в порядке, тем более, что в вашем положении предстоят большие изменения, которые, я надеюсь, будут способствовать. Собственно я за этим вас и вызвал.

Комиссар встал, поднялись и остальные. Выждав минуту, Федов взял со стола зеленую папку, не спеша открыл ее и, обращаясь к Костину, сказал:

— Я рад сообщить вам, Сергей Николаевич, принятое руководством Наркомата решение о прекращении против вас уголовного преследования и освобождении из-под стражи. Это, как вы понимаете, является свидетельством большого доверия к вам и уверенности в том, что вы оправдаете его своим честным и преданным отношением к порученному делу. Позвольте сердечно поздравить вас и пожелать всего наилучшего.

Комиссар подошел к Костину и пожал ему руку. От неожиданности и внезапно охватившего чувства радости кровь ударила Костину в лицо, он растерялся, не зная, что сказать, а затем, торопливо поклонившись, выдавил:

— Благодарю вас, гражданин комиссар.

— Да нет, уже не гражданин, а товарищ. Теперь вы имеете полное право на употребление этого слова.

— Извините, товарищ комиссар, — поправился Костин, еще больше смущаясь, и добавил, — я сделаю все возможное, чтобы оправдать ваше доверие.

— Есть ли у вас вопросы, Сергей Николаевич?

— Спасибо, товарищ комиссар, у меня все нормально, никаких вопросов нет.

— Тогда желаю здоровья и успехов.

— Еще раз благодарю за все.

Когда Костина поздравили присутствовавшие при этом товарищи, мы с ним покинули кабинет. Остальных задержал комиссар для рассмотрения других вопросов.

Перед уходом я спросил Барникова.

— Значит, Владимир Яковлевич, можно действовать, как договорились. Ждать вас не надо?

— Нет, не надо. Действуйте.

— Ну, товарищ «вольный казак», — обратился я к Костину, как только мы вошли в мой кабинет, — давайте прощаться с этими стенами и чтобы больше не попадаться; что тут из вашего имущества еще осталось?

— Да, пожалуй, ничего.

— А книги, конспекты?

— Все там, в камере.

— Тогда пошли.

Сдав Костина дежурному, я зашел к начальнику тюрьмы, договорился о конкретном часе его освобождения.

В обусловленное время Костин в сопровождении заместителя начальника тюрьмы вышел во двор с принадлежавшими ему личными вещами. Я усадил его в машину, взял у сопровождавшего пропуск на выход, и мы тронулись. Подхватив на Малой Лубянке Смирнова, взяли курс на Томилино.

Хозяева дачи, где якобы проживал Костин, встретили нас радушно. На веранде накрыли стол, уставив его витаминной продукцией собственного производства: отварная картошка, тертая морковь, крыжовник, черная смородина, разная зелень (салат, лук, укроп) и свежие огурчики. Я открыл банку свиной тушенки, банку говядины и торжественно поставил на середину стола бутылку портвейна три семерки, с трудом полученную в магазине «Стрела» на ул. Дзержинского. Все сели за стол. Обед по условиям военного времени оказался роскошным. Первый тост — за важность происшедшего события, непонятный хозяевам дачи, но ясный для Костина, — произнес я. Второй — предоставили Костину, высказавшему признательность за товарищескую поддержку и помощь. Заключительный тост произнес Смирнов, поблагодаривший хозяев за радушный прием и пожелавший здоровья и успехов в делах каждому из присутствовавших.

После обеда вышли на воздух. Обошли всю усадьбу, любуясь фруктовыми деревьями, кустарниками, цветами, грядками огорода. День был хотя и не солнечный, но теплый, приятный. Пахло зеленью и ухоженной землей, издававшей тот особый, специфический аромат, который у людей, занимавшихся крестьянским трудом, невольно вызывает чувство обостренности и желание вернуться к нему вновь.

— Ну что же, поздравляю еще раз, Сергей Николаевич, — сказал я, сознавая, что пора уезжать. Здесь, думаю, вы быстро обретете нужную форму. Задача одна — как можно больше быть на свежем воздухе, гулять, загорать, отдыхать в полном смысле этого слова, а если захочется работать, то только физически — в саду или на огороде. Все книжки — побоку! Учтите, отпуск кратковременный, всего одна неделя, и надо использовать его на все сто процентов. Ясно?

— Спасибо, все понятно, все будет в полном порядке. Пожелав Костину и хозяевам всего хорошего, мы со Смирновым возвратились в город.

Отдых Костину пошел на пользу. Он окреп, загорел, посвежел, от тюремного налета не осталось и следа.

Когда я приехал, он в одних трусах энергично орудовал лопатой, перепахивая старикам кусок земли, отведенный для посева под зиму.

— Что, потянуло к землице? — спросил я.

— Да, люблю это дело, разомнешься, и как будто заново народился.

— Молодец, совсем другой вид стал. Сейчас не стыдно будет показаться и Ольге. Кстати, надо ей написать письмецо. В качестве обратного адреса укажем номер полевой почты. Сообщите, что скоро возможно появитесь в столице.

* * *

Вскоре Костин прописался на предоставленной ему жилплощади в Москве как освобожденный от военной службы по болезни и возвратился на свою прежнюю работу. Правда основная часть завода была эвакуирована, коллектив значительно уменьшился, но и среди тех, кто остался, нашлись люди, хороши знавшие Костина, что позволило ему быстро освоиться с обстановкой и активно включиться в производственный процесс.

С учетом всего этого противнику радировали:

«Костин» полностью легализовался. Получил постоянную прописку, устроился на работу на номерном заводе. Положение прочное, но сильно занят. Работать на рации может один раз в декаду. Лось».

Немцы ответили: «Намерены послать в помощь Костину другого радиста, сообщите согласие, кого бы вы хотели. С ним пришлем и средства. Капитан».

По совету Костина решили вызвать самого молодого курсанта школы Силина, который, по его мнению, работать на немцев не будет, а явится с повинной в органы госбезопасности. Попросили также прислать запасную рацию. В качестве места явки сообщили адрес проживания Костина.

Силина немцы выбросили в Дмитровской район. Как и предполагалось, он добровольно явился с повинной в наши органы, сдав в целости и сохранности две рации, деньги в сумме ста пятидесяти тысяч рублей, документы, батареи к рации и ценные вещи, предназначенные для «Барона» — дамские наручные часы, серьги, кольца, броши.

Убедившись, в течение двух дней напряженной работы с Силиным в возможности и целесообразности включения его в наши мероприятия, противнику радировали:

«Силин прибыл. Все благополучно. Устраиваю за городом. Слушайте его через два дня. Посылку получили. Благодарим. Лось».

Включение в работу Силина прошло успешно. Противник поздравил его с удачным прибытием, объявил ему благодарность, а Лобова и Костина повторно наградил орденами за храбрость. Мне, разумеется, хлопот прибавилось. Но, очевидно, потому, что, как говорится, «своя ноша не тянет», интерес к работе, страстное желание перебороть врага побуждали к постоянному действию, помогая преодолеть усталость и случившиеся недомогания.

Спустя некоторое время от Ольги поступило ответное письмо, адресованное на нашу полевую почту. Захватив его, я поехал к Костину.

Сергей сидел за письменным столом, углубившись в свои теоретические выкладки. В комнате было сильно накурено.

— Э, брат, так не годится, Сергей Николаевич, — сказал я, решительно подходя к окну и открывая форточку. Вся дачная закалка пойдет насмарку.

Костин не ожидал моего прихода, извинился за беспорядок.

— Извини, Сергей Николаевич, но так не гоже. Надо менять обстановку, создавать условия для нормальной жизни. Женская рука требуется и, мне кажется, она совсем рядом. А ну-ка взгляни, что там, — закончил я, передавая ему письмо.

Костин вскрыл его, быстро пробежал глазами, смущенно посмотрел на меня.

— Ну что?

— Пишет, что ждет.

— Тогда приводи себя в порядок и поехали.

— Сейчас, так сразу?

— А зачем ждать-то, время военное, куй железо, пока горячо. Давай, давай.

Костин вначале нехотя, а затем уже с большой тщательностью умылся, причесался, надел чистую рубашку, галстук и новый костюм.

— Вот теперь, совсем другое дело, — заметил я, окинув его взглядом с ног до головы. — Молодец, хоть куда!

Когда стали уходить, я предупредил:

— А форточку-то надо прикрыть на случай воздушной тревоги.

Выйдя на улицу, сели в эмку. Я довез его до дома Ольги, указал, куда надо идти.

— А вы? — спросил он.

— Я — третий лишний, там мне делать нечего. Костин замялся.

— Идите, идите, — подтолкнул я его.

Когда за Сергеем захлопнулась дверь, я сел в машину, заметил время, выждал минут семь, и, убедившись, что встреча состоялась, поехал в Наркомат, радуясь чужому счастью.

А через две недели сыграли свадьбу. Теперь за судьбу Костина я был спокоен.

С включением в работу второго радиста положение «Дуэли» упрочилось. В ходе последующего ее развития удалось вызвать на подставленные адреса-ловушки и захватить еще две пары матерых агентов гитлеровской разведки: первую под предлогом необходимости оказать помощь в работе в связи с якобы появившимся у «Лося» возможностями создания солидной разведывательной резидентуры, а вторую — в качестве курьеров.

Кроме того, противник дважды сбрасывал помощь с самолета на парашютах в специальных баллонах.

«Дуэль» закончилась в двадцатых числах апреля 1945 года, когда при прослушивании эфира ни Костин, ни Силин и ни наш контрольный центр, несмотря на упорный поиск, так и не смогли обнаружить вражеских позывных.

В эфире наступила тишина. А вслед за ней и долгожданная наша Победа.

Костин и Силин за успешное выполнение заданий советской контрразведки, по ее представлению, Президиум Верховного Совета СССР были награждены: первый — орденом Отечественной войны I-й степени, второй — орденом Красной Звезды. Викторов, на долю которого выпала наиболее трудная задача — выполнять задания непосредственно в логове врага, — будет отмечен орденами боевого Красного Знамени и Отечественной войны I-й степени, но путь его возвращения на Родину потребовал преодоления еще многих серьезных препятствий.