Содержание
«Военная Литература»
Военная история

Картина четвертая.

Время и место действия: VI — II вв. до н. э., центральная и восточная части Средиземного моря

Примерно в 425 г. до н. э. неизвестный афинянин попытался определить, что значит быть властителем морей. Властитель морей не только сам хороший моряк, но и его рабы — превосходные гребцы, а подчас и опытные кормчие. Если подданные сухопутной державы могут сражаться соединенными силами, то властители морских держав (как правило, островных) полагаются лишь на самих себя. «Затем властителям моря можно делать то, что только иногда удается властителям суши, — опустошать землю более сильных...» (29, II, 4). Они могут плавать сколь угодно далеко и торговать с любыми народами: «Таким образом всякие вкусные вещи, какие только есть в Сицилии, в Италии, на Кипре, в Египте, в Лидии, есть в Понте, в Пелопоннесе или где-нибудь в другом месте, — все это собралось в одном месте благодаря владычеству над морем» (29, II, 7). Быть властителем морей — это значит получать строевой лес из Македонии, Италии, Киликии или Кипра; лучшие в мире вина, благовония и финики — из Сирии; скот и молочные продукты — из Италии и Сицилии; железо — из Малой Азии, Кипра или Эвбеи; медь — с Синая, Эвбеи или Этрурии; лен, ковры и подушки — из Колхиды, Карфагена, Египта или Финикии; воск — из Фракии или Тавриды; зерно — из Тавриды, Египта или Сицилии. Властители морей — это монополисты в транзитной торговле, диктующие, что и куда должны везти чужеземные корабли. Наконец, «у всякого материка есть или выступивший вперед берег, или лежавший впереди остров, или какая-нибудь узкая полоса, так что те, которые владычествуют на море, могут, становясь там на якорь, вредить жителям материка» (29, II, 13).

Властители морей были не столько купцами, сколько пиратами, но в первую очередь они были моряками. Эгеида была для них отличным тренажером: частые острова, узкие извилистые проливы диктовали кораблям их путь. Нигде не было такого постоянства трасс, как в Эгеиде. Они начинались и кончались там, где к морю подходили караванные тропы. «Морской охотник, — пишет Э. Ч. Семпл, — следовательно, знал различные пункты, где он мог наверняка положить в сумку свою дичь. Пират был грабителем больших дорог моря, а большие дороги Средиземноморья были хорошо обозначены и хорошо объезжены» (121, с. 135). [115]

И эвпатриды удачи с легендарных времен широко применяли свои познания на практике. Родосцы, по свидетельству Страбона, еще «за много лет до учреждения Олимпийских игр (776 г. до н. э. — А. С. )... плавали далеко от родной стороны, чтобы обеспечить безопасность своих людей. (Это первое упоминание о регулярной борьбе с пиратством. — А. С.) С этого времени они плавали вплоть до Иберии... По словам некоторых авторов, они заселили после возвращения из-под Трои Гимнесийские острова...» (33, С654). На Коринфском перешейке сохранилась память о свирепствовавших шайках Скирона и Питиокампта, опустошавших всю округу; Тесей убил обоих, но греки долго еще называли скиронием бурный северо-западный ветер, обычно именовавшийся аргестом.

Время было благосклонно к этой древнейшей профессии. Во второй половине VI в. до н. э. схлынул девятый вал Великой колонизации, и в городах-государствах Эгейского моря стали возникать тирании. Тиранами были те, кто захватил власть обманом или хитростью, если даже время их правления называли потом «золотым веком». Греки не вкладывали в это слово привычного для нас смысла. Фукндид полагал, что тирании возникли как средство борьбы за талассократию и были направлены против пиратства (35, I, 13). А Платон даже с ноткой сочувствия писал, что жизнь тирана ровно в 729 раз тяжелее и хлопотнее, чем жизнь царя, окруженного советниками: ведь тирану приходилось решать все вопросы самостоятельно. С тиранами связана новая глава истории «трехглавой» профессии.

Еще в 657 г. до н. э. Кипсел захватил власть в Коринфе, имевшем жизненное значение для связей Запада с Востоком, и установил в нем свою тиранию. Главные торговые пути, идущие от Малой Азии на запад, попетляв в лабиринтах Спорад и Киклад, встречались у Пелопоннеса. Юг этого полуострова увенчивал страшный мыс Малея. Купцы сворачивали к северу и через Саронический залив подходили к Истмийскому перешейку. Дальше суда или перетаскивались волоком в Ионическое море, или, чаще, купцы здесь выгружали товары, перевозили их через перешеек и грузили на другие корабли, дежурившие по ту сторону Истма. Затем товары доставлялись к Коркире — главному складочному месту в этих водах — и развозились по назначению. Коринф быстро богател на пошлинах, на перевозках по суше и воде, на посреднической торговле.

После 30-летнего правления Кипселу наследовал его сын Периандр, женатый на Мелиссе — дочери эпидаврского тирана Прокла — и включенный греками в семейку мудрейших. За 42 года своего правления этот человек сделал немало для родного города, но прославила его реконструкция волока Диолка через перешеек. Вместо старого каткового волока Истм украсился ослепительно [116] сверкавшей мраморной лентой, соединившей оба моря и резко увеличившей пропускную способность. Мраморный Диолк появился после того, как Периандр решил прорыть канал через перешеек, но потом, когда его убедили, что соединение двух морей чревато затоплением Пелопоннеса, отказался от этой затеи. Русло полу вырытого канала было выложено плитами, а в обоих морях построены коринфские гавани, и в каждой из них стояли флоты.

В Ионическом море коринфяне и их союзники халкидяне еще до прихода к власти Кипсела захватили древнейшее пиратское гнездо — Коркиру, ставшую их главным опорным пунктом для плаваний в Адриатику и Италию. Но удаленность острова от метрополии заставила коркирян сделать то, что за полтораста лет до этого сделал Карфаген. Они обзавелись собственным флотом и... в 665 г. до н. э. обрели желанную самостоятельность. «То было первое морское сражение... воспоминание о котором сохранилось в Греции», — пишет Э. Курциус (85, с. 345). И это было первое боевое крещение триер, участвовавших в битве с обеих сторон. Периандру удалось вторично овладеть Коркирой, и Коринф стал господином вод по обе стороны перешейка.

Устанавливая в ионических водах охрану своих торговых путей, коринфяне, однако, при случае не прочь были и сами выйти на большую дорогу моря. Геродот передает рассказ о музыканте, певце и хореге Арионе, долгое время подвизавшемся при дворе Периандра, а потом отправившемся на поиски счастья и богатства в Италию и Сицилию (10, I, 24). Дольше всего он прожил в калабрийском Таренте, где была перевалочная база товаров, следовавших из Иллирии к югу и обратно вплоть до Истрии. Сюда привозился драгоценный янтарь: «янтарные пути» заканчивались у нынешних Триеста и Сплита, затем янтарь доставлялся на островок Электриду в дельте По, служивший перевалочной базой между Италией, Грецией и Иллирией, подобно тому как Бахрейнские острова выполняли такую же роль по отношению к Африке, Аравии, Индии и Месопотамии. Разбогатев, Арион отбыл с коринфским кораблем, «так как никому не доверял больше коринфян». Однако корабельщики, соблазнившись его богатством, ограбили певца и предложили ему покончить с собой. Арион бросился в море, но его подхватил дельфин и доставил к южной оконечности Пелопоннеса, а оттуда Арион добрался до Коринфа, где поведал Периандру о своих злоключениях. Мудрый тиран наказал разбойников, и все кончилось благополучно.

После смерти Периандра звезда Коринфа на короткое время померкла: ее затмила слава Афин, чей эффектный выход на морскую арену связан с именем тирана Писистрата (560-527 гг. до н. э.). Писистрат сочетал в себе дальновидность Миноса и мудрость Приама. Построив флот, он захватил каналоподобный пролив Эврип [117] между Эвбеей и Пелопоннесом. Легенды связывают Эврип с приключениями Эдипа, и в них мы находим упоминание о первой в истории женщине-пирате. Ее звали Сфинкс. Павсаний (23, IX, 26) рассказывает, что Сфинкс имела войско и флот и с ними разбойничала на морях. Своей резиденцией она сделала неприступную гору близ города Анфедон, где море усеяно скалами. Вероятно, это окрестности Ливанатеса на берегу бухты Аталанди. Эдипу удалось избавить местных жителей от этого чудовища и обеспечить морякам свободное плавание проливом. (Этим Писистрат обеспечил при помощи наемных судов бесперебойную переброску товаров между Афинами и их владениями в Македонии.) Затем он подчинил Наксос — самый большой остров Киклад, центральную стоянку кораблей, плывущих с севера на юг и с запада на восток. (Этим он снискал расположение дельфийских жрецов, благословивших его и на завоевание Делоса, дабы восстановить там поруганный культ Аполлона.) Наконец, он захватил и укрепил ключевую базу троянцев Сигей, отдав ее своему сыну Гегесистрату. (Этим он в изобилии обеспечил Афины понтийской пшеницей и караванными товарами Востока.)

Писистрат захватил Наксос при содействии местного уроженца, полководца Лигдамида, и тиран афинский сделал его в благодарность тираном наксосским. За десять лет до смерти Писистрата Лигдамид, возможно по его поручению, помог стать тираном владельцу мастерской бронзовых изделий Поликрату, давнишнему приятелю Писистрата, — сыну благочестивого Эака, исправно отдававшего в храм Геры десятую часть своей пиратской добычи.

Поликрат был третьим после Миноса и Приама, кто создал пиратское государство в Эгейском море. Начал он традиционно: с убийства старшего брата и изгнания младшего. Вторым его шагом было заключение договора о дружбе с Амасисом. Какова была эта дружба — можно только догадываться, ибо Геродот пишет, что «Поликрат разорял без разбора земли друзей и врагов» (10, III, 39) и захватил много островов и материковых городов благодаря своему флоту, насчитывающему 100 пентеконтер, и войску из 1 тыс. наемных ионийских, карийских и лидийских стрелков.

При Поликрате, свидетельствует «отец истории» (10, III, 60), на Самосе были построены три достойных упоминания сооружения: тоннель в горе с водопроводным каналом под ним, возведенная вокруг гавани дамба и новый храм Геры. Этот храм стал соперником Дельфийского в собирании всевозможной информации. «Во всем Архипелаге, — пишет Курциус, — не было другого места, куда стекалось бы столько сведений по этнографии и землеведению; сведений, засвидетельствованных разнообразными памятниками; кроме большого, поддерживаемого тремя атлантами, медного котла, пожертвованного Колеем из десятины его торговой прибыли и выставленного в святилище для вечного воспоминания о первом плавании [118] в Тартесс, там было собрано еще много других священныдаров, по которым можно было проследить различные стадии самосского мореходства и туземной техники» (85, с. 480).

Звезда Поликрата набирала блеск. После разгрома лесбосского флота, явившегося на помощь осажденному Милету, и взятия этого города — первого среди равных в посреднической торговле у западных берегов Малой Азии, самосские корабли крейсировали от дружественного Египта до дружественного Сигея, грабя всех без разбора в опьянении своей безнаказанностью и во имя Аполлона (лира этого божества была вырезана на смарагдовом перстне Поликрата). Поликрат был убежден, что лучше «заслужить благодарность друга, возвратив ему захваченные земли, чем вообще ничего не отнимать у него» (10, III, 39). Это стало принципом его внешней политики. Приведенные слова Геродота С. Я. Лурье трактует таким образом, что «пиратские акты были направлены против государств, не пожелавших заключить с ним договор» (87, с. 116), но возможно и иное предположение. Самос лежал на одной из самых оживленных и богатых торговых трасс, дающих постоянный и поистине сказочный доход, и Поликрата можно считать изобретателем разбойничьего «бизнеса», получившего у американцев название «рэкет»: тот, кто исправно вносил дань и присылал дары, мог рассчитывать на его защиту и даже считаться «другом» и «союзником», тот же, кто медлил расстаться с частью добра, зачастую терял все. «Таким образом, — замечает Курциус, — Самос сделался правильно организованным разбойничьим государством; ни один корабль не мог спокойно совершить своего плавания, не купив себе у самосцев свободного проезда. Легко представить себе, сколько денег и добычи стекалось таким образом в Самос» (85, с. 482).

Поликрат управлял этим государством из роскошно обставленного замка на Астипалейском плато, превращенного в крепость. В этом замке слагал стихи Анакреонт, долго живший при дворе самосского тирана. «Непосредственно у подножия его царского замка, заключившего в себе на тесном пространстве столько чудесного, находилась его военная гавань; там, за могучими скалистыми дамбами, которые воздвигнуты были в море на глубине двадцати саженей и придавали гавани почти кругообразную форму, находились его триеры. С высоты своего замка обозревал он маневры своего военного и торгового флота; из окон своего дворца он следил за состязаниями между кораблями, и каждая возвращавшаяся на родину эскадра могла, находясь еще в открытом море, подать ему первую весть о победе. Самые быстрые на ходу корабли находились, ожидая его приказаний, у подножия замковой скалы, в которой был прорыт потайной ход» (85, с. 484).

Его союзник Амасис был завистлив к славе Поликрата Счастливого. Он выжидал. Казалось, это так просто — стать морским [119] владыкой, гостеприимцем Осириса. Всего-то-навсего нужен лес для кораблей, металл для оружия, гавани для флота, люди для корабельных скамей... В один прекрасный день Амасис вспомнил, что все это есть на Кипре, под боком. Вдохновленный славными деяниями своего предшественника Априя, разбившего финикийско-кипрский флот, Амасис вторгся на остров, покорил его и стал западным соседом Финикии и южным — Ионии. Опасным соседом. Но он выбрал неудачный момент: как раз в это время Кира сменил на троне Камбис. Умный политик, он заключил первым делом союз с Финикией, и... Амасис оказался в ловушке, блокированный на острове финикийским, эолийским, ионийским и даже кипрским флотом. Вдобавок ко всему ему изменил военачальник Фенес — последняя и единственная его надежда, а Поликратова эскадра из 40 триер оказалась в составе флота Камбиса, угрожавшего берегам Египта.

Карьера тирана угасла так же внезапно, как и вспыхнула. В эскадре, посланной им в Египет, взбунтовались наемники, и корабли повернули назад с полпути. Узнав об этом, Поликрат вышел им навстречу с частью верного ему флота, но был разбит. Окрыленные удачей мятежники ворвались на Самос, наступая Поликрату на пятки, и тиран сделал, вероятно, единственно возможное в его положении: он загнал в трюм всех женщин и детей и заявил, что они будут сожжены, если мятежники не удалятся. Этот ультиматум лишь ненадолго оттянул финальную сцену. Самосцы весьма кстати вспомнили, что совсем недавно Поликрат жестоко оскорбил спартанцев, перехватив посланный Амасисом дар — уникальный льняной панцирь, богато разукрашенный, а год спустя в его руки попала чаша для смешения вина с водой, отправленная спартанцами лидийскому царю Крезу. Мятежные корабли вернулись с подмогой из Спарты, и толпы жаждущих осадили замок тирана. Однако замок выстоял, и восставшие, удрученные неудачей, переключились на грабеж Самоса и соседних островов.

Государство Поликрата было ранено смертельно, но он, не подозревая об этом, лихорадочно искал союзников и денег. Он все еще верил в свою звезду. В этот-то момент к нему явился сардский сатрап Орет. Персы, подчинившие Финикию, как раз подумывали о создании собственного флота, чтобы не зависеть от не очень-то надежных иноземных моряков. Ядром нового флота становятся корабли Финикии и Кипра. У персов связаны руки: им мешает Поликрат. Тогда-то Камбис и подослал к нему Орета. Хорошо осведомленный о гангстерских наклонностях тирана, перс униженно попросил защитить его сокровища и пообещал ему за это часть их. Ни предсказания прорицателей, ни уговоры друзей, ни отчаянные мольбы дочери — ничто не могло остановить Поликрата. Корабль принес его в Магнесию, и жители этого карийского города наконец-то насладились зрелищем казни своего злейшего врага: он был [120] распят, словно раб. Новый правитель разоренного персами Самоса — возвращенный из изгнания брат Поликрата со странным именем Силосонт (Укрыватель награбленного) стал верным союзником персов.

Но конец самосского тирана не означал конца пиратства. Напротив, если Поликрат превратил эту профессию в монополию и сохранял известный пиетет к своим данникам, то теперь на разбойничий промысел выходил всякий, кто был в состоянии снарядить корабль или завладеть им. На звание властителя морей претендуют теперь эгинцы и колофонцы, хиосцы и афиняне...

* * *

Афины, расположенные в самом центре греческого мира, на перекрестке его важнейших торговых путей, за короткий срок превратились в купеческую Мекку. В гаванях этого города — Фалероне, а позднее — в Пирее можно было встретить корабли всех известных тогда народов, услышать самую диковинную речь. купить самые редкостные товары. Главным предметом афинского экспорта было зерно, и афиняне еще со времен Писистрата заботились о том, чтобы ни один корабль с этим жизненно важным грузом не миновал афинских причалов. Те, кому эти порядки были не по нраву, могли проплыть чуть дальше к западу и вести торговые операции в так называемой Плутовской гавани — общеизвестном притоне контрабандистов, находящемся вне афинской юрисдикции (ныне — Капелопулу).

И на всех путях, за каждым островом, в любой бухте или лагуне, у всякой извилины побережья купцов поджидали пираты — изобретательные, отчаянные и злобные. Некоторые из них занимали высокие должности при дворах великих царей.

Дарий посылает сатрапа Каппадокии Ариарамна на 30 пентеконтерах к берегам Скифии, чтобы захватить рабов. Сиракузский тиран Гиерон под предлогом борьбы с пиратством высылает четыре экспедиции к Этрурии и Корсике, превращает их в пустыни и попутно захватывает остров Ильву. Философ-скептик Бион попадает в плен к пиратам, но, вероятно, откупается (сведений об этом нет). Печальнее окончилась морская поездка в Эгину философа-киника Диогена: он захвачен пиратской шайкой Скирпала, увезен на Крит и продан там в рабство коринфянину Ксениаду. Становится пиратской базой остров Лада, прикрывающий милетскую гавань. Жители Памфилии, по словам Страбона, «первые воспользовались своими гаванями как опорными пунктами для морского разбоя; причем они или сами занимались пиратством, или же предоставляли пиратам свои гавани для сбыта добычи и в качестве якорных стоянок. Во всяком случае в памфилийском городе Сиде были устроены корабельные верфи для киликийцев, которые продавали там [121] пленников с аукциона, хотя и признавали их свободными» (33, С664). Киликийские пираты облюбовали город Корик. «Как говорят, все побережье около Корика являлось притоном пиратов, так называемых корикейцев, которые придумали новый способ нападения на мореходов: рассеявшись по гаваням, пираты подходили к высадившимся там купцам и подслушивали разговоры о том, с каким товаром и куда те плывут; затем, собравшись вместе, она нападали и грабили вышедших в море купцов. Вот почему всякого, кто суется не в свое дело и пытается подслушивать секретные разговоры в стороне, называем корикейцем...» (33, С644). Такой способ гарантировал, что на захваченном судне окажутся не саркофаги или медные слитки, а кое-что поинтереснее.

Пиратство осуждалось и преследовалось. Пиратство регламентировалось и охранялось законами. Выше уже упоминался закон Солона, уравнивавший в правах моряка, торговца и пирата. Грабить соседей или совершать пиратские рейды не считалось дурным тоном и позднее. За столетие до Солона «аттический закон считал не подлежащим наказанию убийство путешественника в пути», а столетие спустя после него «Халейон и Эантея, два маленьких города, расположенные близ Дельф, заключают договор, в силу которого граждане каждого из городов обязуются не грабить граждан другого города на своей территории и в своей гавани, но здесь ничего не говорится о запрещении грабить в открытом море» (87, с. 774). Важнейшими статьями международных договоров, замечает С. Я. Лурье, были правила раздела добычи после совместных набегов, служивших одновременно средствами обогащения, превентивными мерами против таких же набегов на собственные земли и стимулами развития торговых отношений (87, с. 130). При заключении торгового фрахта его участники не забывали упомянуть в договоре о возможных убытках вследствие захвата груза пиратами и выплаты денег пиратам в качестве откупа. Только эти убытки да еще выбрасывание груза за борт в случае аварии не требовали возмещения (47, XXXV). Пираты были таким же неизбежным и неустранимым злом, как рифы, противные ветры или коварные течения. Но если ветер можно переждать, а течение преодолеть, то нападение пирата всегда непредсказуемо. И эта возможность постоянно учитывалась и даже планировалась.

Так продолжалось от «золотого века» Писистрата до «золотого века» Перикла (444-429 гг. до н. э.), когда купцы получили передышку. Метод Перикла был остроумен и прост. Ежегодно в море высылались 60 триер, и на них в течение восьми месяцев проходили обучение афинские граждане. Этим преследовались сразу три цели: в Афинах не стало недостатка в обученных моряках, «праздная чернь» (выражение Плутарха) получала средства к существованию, а пираты гораздо реже осмеливались появляться в афинских водах. [122]

Чуть позднее афинскому флоту удалось загнать морские шайки в их убежища и стать полновластным хозяином моря.

«Море принадлежит вам на всем своем протяжении, — говорил Перикл афинянам, намекая на собственные заслуги, — и не только там, куда простирается в настоящее время ваша власть, но одинаково повсюду, в какую сторону вы только ни захотели бы ее распространить. Нет на свете народа, нет такого могущественного царя, который оказался бы в силах остановить торжествующий бег ваших кораблей» (35, II, 62). Возглавляемый Афинами Морской союз насчитывал 200 государств. Афины, Делос, Крит, Хиос, Бизантий сделались крупнейшими международными рынками рабов, и лидером среди них был Хиос, разжиревший на посреднической торговле с Востоком и первый пустивший в оборот рабов из варварских стран; его олигархи имели их больше, чем кто бы то ни было в греческом мире. Добывать рабов-неварваров стало труднее, ибо был принят закон, карающий смертью уличенных андраподистов. В Пирей и Фалерон хлынули и потоки иноземных товаров. Подсчитано, что один только пирейский «большой порт обеспечивал место для одновременной стоянки 372 судов. Его строительство стоило 100 талантов, или 6 млн. драхм, что равнозначно 26 т серебра» (86, с. 93). Афины стали монополистом в торговле хлебом, доставляемым с Понта, Эвбеи, Родоса и из Египта. Все корабли с зерном должны были швартоваться в Пирее, и лишь когда афиняне решали, что сами они хлебом обеспечены, кормчим разрешалось увозить остатки груза куда они пожелают. Все важнейшие торговые пути в пределах Эгейского моря жестко контролировались афинским флотом, насчитывавшим ко времени Пелопоннесской войны 300 триер, тогда как, например, Коркира имела их 120, Хиос — 60, Мегара — 40.

Начало морскому могуществу Афин положил афинский полководец Фемистокл, убедивший сограждан во время войны с персами уделить первоочередное внимание флоту, причем не пентеконтерам, а гораздо более совершенным триерам. «Деревянные стены» (борта кораблей) должны были спасти Афины и сделать их властителем морей.

Раньше Аттика разделялась на 48 навкрарий (округов), обязанных постоянно содержать в боевой готовности по одному кораблю. При Фемистокле флот создавался централизованно: забота о нем была возложена на высший правительственный орган Афин — Совет Пятисот. Аристотель сообщает, что «Совет следит и за построенными триерами, за оснасткой их и за корабельными парками (эллинги, где хранились вытащенные из воды корабли. — А. С. ), строит новые триеры или тетреры в зависимости от того, какой из этих двух видов решит построить народ, дает им оснастку и строит парки. А строителей для кораблей выбирает народ поднятием рук. Если Совет не передаст этого в готовом виде новому составу Совета, он не [123] может получить полагающуюся награду (золотой венок. — А. С. ), так как ее получают при следующем составе Совета. Для постройки триеры он избирает из своей среды десять человек в качестве строителей триер» (6а, II, 46). Народ решил и кому быть флотоводцем: так, в 441 г. до н. э. он оказался благосклонен к... философу Мелиссу, возглавившему флот восставшего Самоса и разбившему афинскую эскадру, которой командовал... поэт Софокл! Строители кораблей, избиравшиеся из богатых граждан, назывались триерархами, их миссия — триерархия — заключалась в том, чтобы корабль мог в любой момент выйти в море. Как они будут это выполнять — никого не интересовало. Вся оснастка, ремонт и другие работы делались за их счет, это считалось очень почетным, хотя любой гражданин, как правило, стремился уклониться от этой чести. Со времени Фемистокла каждый состав Совета оставлял после себя 20 новых кораблей.

Неисторику мало что говорит слово «триера». Но оно много говорило древнему греку. Для него существовали афинские триеры и коринфские, карфагенские и финикийские, самосские и милетские. Все они различались конструкцией и боевыми качествами. Поэтому строительство боевых кораблей засекречивалось, и их конструктивные особенности тщательно оберегались от чужого глаза. Все помнили мудрый пример коринфян, не допустивших на свои верфи даже союзников, а выславших к ним Аминокла, и едва ли стоит сомневаться в том, что он не допускал на место строительства никакие комиссии, а вручал уже готовый товар, подобно тому как художник сдергивает занавес лишь с готовой картины. Так поступали все, и афиняне не были исключением: их верфи охранялись 500 стражниками, а причалы с кораблями прикрывались навесами. Зимой корабли хранились в закрытых ангарах, доступ в которые имел ограниченный круг лиц.

Результат дальновидной политики Фемистокла не замедлил сказаться. По свидетельству Геродота, возможно преувеличенному, флоту персов, насчитывавшему 1207 триер и до 3000 «30-весельных, 50-весельных кораблей, легких судов и длинных грузовых судов для перевозки лошадей» (10, VII, 89, 97), противостояли 271 триера и 9 пентеконтер Афин и их союзников. Победили греки — благодаря своей хорошей выучке и таланту флотоводца. Персы получили наглядный урок морской стратегии: множество их кораблей погибло во время бури по неопытности кормчих, а в сражении при Саламине в 449 г. до н. э. большую панику создали финикийцы — отличные моряки, чьим ремеслом, однако, была торговля, но не военное дело. Так Афины стали первостепенной морской державой.

Они перестали ею быть в 414 г. до н. э., когда потеряли под Сиракузами 215 своих триер. Афинские торговые суда оказались прикованными к своим гаваням: на западе их перехватывали Коринфские [124] триеры (Коринф имел 90 триер в метрополии и 38 — в колониях, это были корабли экстра-класса), на востоке — спартанские. От Афин отпали Эвбея и Фасос, спартанцы заняли черноморские проливы и укрепились в Бизантии и Калхедонс. Однако требование Спарты официально отказаться от власти над морем афиняне отклонили. Они еще на что-то надеялись...

Надежды их рухнули в 405 г. до н. э., когда у Геллеспонта спаслись бегством лишь 9 афинских триер из 180. Спартанцы воспользовались общей традицией вытаскивать корабли на берег, подстерегли момент, когда афиняне ушли в ближайшие селения за продовольствием (об этом дали знать разведчики, просигналив повернутыми к солнцу щитами), и захватили афинский флот, не потеряв ни одного человека. Девятью спасшимися триерами командовал талантливый флотоводец Конон, спасением он был обязан выучке команд и дисциплине. В этой «битве» с обеих сторон участвовали пираты, и, возможно, их беспечности афиняне обязаны своим поражением не меньше, чем спартанцы — своей победой. Весть об этой «выдающейся победе» принес в Спарту милетский пират Теопомп, посланный спартанским полководцем Лисандром. Афинский флотоводец Филокл и 4 тыс. пленников были казнены, и трупы их были оставлены без погребения в знак величайшего презрения. Отныне афинянам разрешалось иметь только 12 кораблей для береговой обороны.

После окончания войн морской разбой вспыхивает с новой силой: на большие дороги моря выходят не только оказавшиеся не у дел пираты, но и оказавшиеся без работы моряки государственных флотов. Все они словно стремятся наверстать упущенное. «Хуже всего, — пишет Кэри, — было усиление опасности пиратства для приморского населения. Между афинской талассократией IV в. и родосской талассократией II в. ни один из эллинистических правителей не принял достаточных мер к защите морей — на самом деле многие эллинистические цари были в сговоре с пиратами; и ряды морских разбойников постоянно пополнялись за счет вливания наемных экипажей» (110, с. 242).

Ученик Сократа Алкивиад, по свидетельству судебного оратора Лисия, «проиграл в кости все, что у него было, и, избрав себе опорным пунктом Белый берег, топил в море своих друзей (сограждан. — А. С.)» (18, XIV, 27). Грабежом занимались в Херсонесе Фракийском афиняне, посланные туда во главе с Диопифом для наведения порядка (47, VIII). Этим же промыслом злоупотреблял по соседству спартанский эфор{*8} Анталкид. «То корабли наши в Понте погибли, то они захвачены спартанцами при выходе из Геллеспонта, то гавани находятся в блокаде...» — жалуется Лисий (18, XXII, 14). Военные конвои, снаряжаемые на деньги торгово-морских воротил, [125] отчаянно боровшихся за свои прибыли, мало помогали: слишком многочисленны были пиратские флотилии. Кроме того, во всех государствах процветал закон, разрешающий налагать арест на груз или корабль купца, с чьим государством нельзя было договориться иным путем. Покидая гостеприимную гавань на пути в Понт, на обратном пути купец рисковал лишиться всего в этой же самой гавани.

Охрану торговли берет теперь на себя город Родос, построенный во время греко-спартанской войны Гипподамом, только что закончившим реконструкцию Пирея. «Город родосцев, — пишет Страбон, — лежит на восточной оконечности острова Родос; в отношении гаваней, дорог и стен и прочих сооружений он настолько выгодно отличается от прочих городов, что я не могу назвать другого приблизительно равного или тем более несколько лучше его. Удивительно также основанное на законах благоустройство города родосцев и то заботливое внимание, которое они уделяют... флоту, благодаря которому они долгое время господствовали на море, уничтожили пиратство и стали друзьями римлян и всех царей, приверженцев римлян и греков. Вследствие этого Родос не только оставался независимым, но даже украсился множеством посвятительных даров... (...) у города нет недостатка в полезных людях, в особенности для пополнения флота. Что касается якорных стоянок, то некоторые из них были скрыты и вообще недоступны народу; и всякому, кто их осматривал или проникал внутрь, было установлено наказание смертью. Здесь, как в Массалии и Кизике, все, что имеет отношение к архитекторам (судостроителям. — А. С.), изготовлению военных орудий и складов оружия и прочего, служит предметом особой заботы и даже в большей степени, чем где бы то ни было» (33, С652-653). Свои карийские владения Родос превратил в цепь неприступных крепостей, а на противолежащем малоазийском берегу, в Лориме, создал сильную военную гавань, где «в надежном укрытии помещались и арсеналы, и кораблестроительные доки родосцев» (82а, с. 14).

Родос вел обширную посредническую торговлю и был одной из самых крупных перевалочных баз для товаров, развозившихся во всех направлениях. Его двухпроцентная пошлина на ввоз и вывоз зерна, оливкового масла и других товаров давала ежегодную прибыль около миллиона драхм. Установленная им монополия на собственное вино заставляла родосских корабельщиков искать все новые и новые рынки сбыта, и они доходили до Крыма на севере и Испании на западе. Афинские банкиры и финикийские купцы были частыми гостями на его площадях, на его рынках пурпур тирских тканей отражался в сидонском стекле, золото египетской и крымской пшеницы затмевало груды золота на столах менял, а индийский жемчуг соперничал красотой с изделиями из слоновой [126] кости. Здесь можно было купить и продать все, что только способен был измыслить самый изощренный ум.

Родосу было что охранять. И было от кого.

В 362-361 гг. до н. э. эскадра мессенца Александра из Фер опустошила Киклады, захватила остров Пепареф в Северных Спорадах и ворвалась в Пирей, где добычей пиратов стали столы с грудами золота и серебра, брошенные бежавшими в панике менялами. Другой пират, Сострат, примерно в это же время захватил принадлежавший афинянам Галоннес. Остров отбил Филипп II Македонский (а заодно и Пепареф) и, не зная, что с ним делать, предложил афинянам в подарок, дабы заручиться их расположением. В Афинском народном собрании начинается затянувшаяся полемика, следует ли принимать Галоннес как дар или же требовать его как свою собственность. Раздраженный Филипп пишет афинянам: «Значит, если вы утверждаете, что сами передали его Сострату, то этим самым признаете, что посылаете туда разбойников; если же он владел им без вашего разрешения, тогда что же ужасного для вас в том, что я отнял этот остров у него и сделал это место безопасным для проезжающих?» (47, XII). Дело кончилось тем, сообщает Страбон, что, «когда Филипп, став могущественным, увидел, что афиняне господствуют на море и владеют островами как этими, так и прочими, он сделал острова, лежащие поблизости от него, наиболее славными; ибо, ведя войну за гегемонию, он нападал всегда на близкие к нему местности...» (33, С437).

Филипп сумел создать не очень большой (160 триер), но достаточно хорошо оснащенный флот, базировавшийся в Амфиполе, однако и ему было не под силу обуздать пиратскую вольницу. Вскоре этот флот почти весь погиб в битве у Бизантия, где ему противостояли объединенные морские силы Афин (построивших новый флот из 350 триер при попустительстве Филиппа), Родоса и Хиоса. Тем не менее после разгрома Греции Филипп созвал в Коринфе в 337 г. до н. э. общегреческий конгресс, и на нем в числе других важнейших политических вопросов было рассмотрено и декларировано предложение о свободе мореплавания и повсеместной борьбе с пиратством, ставшее законом.

Закон этот остался на бумаге. Походы сына Филиппа — Александра, его долгое отсутствие, безраздельная власть алчных наместников и командиров гарнизонов во всех областях и городах необъятной державы, борьба партий — все это катализировало процесс распространения пиратской угрозы. Сам Александр не в силах был справиться с ней и даже отправлял послов в Рим с жалобой на бесчинства пиратов Анция в Эгейском море. Его навархи Амфотер и Гегелох оказались бессильными что-либо сделать. Амфотеру не помогли даже специальные полномочия, полученные им в 331 г. до н. э. Еще быстрее пошел этот процесс двумя годами позже — после [127] неожиданной смерти Александра в Вавилоне и распада его империи. Борьба за власть между его крупнейшими военачальниками — диадохами, переросшая в гражданскую войну, стала питательной средой, в которой с непостижимой быстротой распространялся смертоносный вирус пиратства. Даже мирные морские торговцы по необходимости поправляли свои дела разбоем. До сих пор, например, не ясно, кем был Главкет, захваченный в 315 г. до н. э. афинянином Тимохаресом (51б, № 409): в тексте нет слова «пират», но ясно, что Главкет нарушал безопасность мореплавания.

В конце концов империя была поделена. С 311 г. до н. э. в ее азиатской части образовалось государство Селевкидов, созданное полководцем Селевком. В 306 г. до н. э. македонский трон занял диадох Антигон. Год спустя Птолемей короновался царем Египта. Наконец, в 283 г. до н. э. возникло Пергамское царство, где царем стал грек Филетер, начальник гарнизона Пергама.

* * *

В 332-331 гг. до н. э., еще при жизни Александра, в юго-восточной части Средиземноморья произошло событие, надолго предопределившее судьбы всех, кто кормился морем: в устье Нила была основана Александрия. Город строился по единому плану, разработанному Динохаром, взявшим за основу систему Гипподама. Александрия была задумана как морская крепость, способная содержать флот, достаточный для того, чтобы обеспечить городу не только безопасность, но и господство на море.

Большой флот требовал хорошей гавани — морской и речной. Динохар вместе с Александром разработал ее проект, но завершено строительство было при Птолемее II. Динохар задумал соединить дамбой Фарос с берегом и укрепить всю эту часть города. В городе дамба, примыкая к природной бухте в районе Брухейона, образовывала отличную стоянку для кораблей, а сильно укрепленный остров превращался в мощный форпост на случай внезапного нападения. Эта дамба не касалась суши, с берегами материка и острова ее соединяли мосты, парящие высоко в небе на мраморных колоннах. Под ними могли проходить любые судна. Западнее и восточнее были также сооружены дамбы, параллельные главной. Примыкая к материку, они образовывали две гавани: искусственную Эвност, связанную каналом с внутренним Мареотидским озером, и естественную Большую с частным портом Птолемея. Узкие проходы между их оконечностями и Фаросом в случае опасности перекрывались массивными цепями. «Те корабли, которые по неосторожности или от бурь меняли свой курс и попадали сюда, делались добычей жителей Фароса, которые грабили их точно пираты, — пишет Цезарь и добавляет: — Но против воли тех, кто занимает Фарос, ни один корабль не может войти в гавань вследствие узости прохода» (37б, III, 112). [128] За Эвностом, в глубине материка, располагалась военная (тоже искусственная) гавань с верфями — Кибот. Очень может быть, что идею этого проекта Динохар заимствовал у сицилийцев: точно такая же дамба еще в VI в. до н. э. соединяла побережье Сиракуз с близлежащим островом Ортигия, но нельзя исключать и того, что образцом послужил Милет с его островом Ладой, тем более что строителем милетской гавани был Гипподам.

В восточной части Фароса, на скале, была воздвигнута крепость, ее 120-метровая башня служила маяком. Первый ярус башни был сложен из шлифованного известняка, длина стороны квадратного основания составляла 30,5 м. В этом ярусе постоянно находилась охрана и размещались запасы продовольствия и цистерны с питьевой водой на случай осады. Винтовая внутренняя лестница, вела в 8-гранный второй ярус, посвященный восьми ветрам. Ярус был облицован мрамором, а на его углах стояли скульптуры. Много выдумки вложили александрийские инженеры в эти статуи: одна из них отбивала часы суток (куранты), другая подавала сигналы при появлении вражеских кораблей, третья (вращающаяся) всегда указывала рукой на солнце. Над этим ярусом возвышался еще один, окруженный гранитными колоннами, — фонарь-купол, увенчанный 7-метровой позолоченной статуей Посейдона с лицом Александра. Сложная система зеркал обеспечивала видимость света маяка на расстоянии до 40 км. Она же позволяла и обнаруживать корабли «за пределами поля зрения человеческого глаза» (102, с. 278-279).

Александрия не сразу превратилась в главный порт Средиземного моря: создание описанных сооружений и флота требовало времени и средств. Но в борьбу за море она включилась с первых дней своего существования. Первые ее шаги в этом направлении облегчались наличием македонской талассократии. После смерти Александра, когда диадохи занимались дворцовыми интригами и вербовкой армий, Птолемей продолжал наращивать морские силы: он понимал — судьба морской державы должна решаться на море. Его правота стала очевидной несколько лет спустя, когда первенство на море оспаривали Афины и Македония. Но дебют Александрии на морской арене оказался неудачным: Птолемей неверно оценил соотношение сил и явно преждевременно заявил о своих притязаниях.

К этому времени афинский флот насчитывал до 240 боевых кораблей — тетрер и триер — и был равен македонскому, построенному на верфях Финикии по сицилийскому образцу. Равновесие сил подталкивало на поиски союзников. Ими могли быть только пираты: государи во все времена не гнушались их услугами, когда под ними начинали тлеть троны. В 306 г. до н. э. Антигониды восстановили пошатнувшееся было македонское господство на море: Деметрий I в битве у кипрского города Саламина разгромил флот будущего властителя Египта и захватил ряд стратегических гаваней [129] в Греции, Малой Азии и Финикии. В этой битве мерились силами 360 или 370 кораблей. Год спустя Деметрий, сделав ставку на пиратов, безуспешно попытался взять штурмом союзный Египту Родос (за это он получил прозвище Полиоркет — «Осаждающий города»), и с этого времени его стали преследовать неудачи.

Подобно Александру, он пытался вести борьбу с пиратством, но так же безуспешно. В поисках наживы в Эгеиду наведывались даже пираты из дальних стран. Однажды Деметрию удалось захватить пришельцев, опять оказавшихся уроженцами Анция. Страбон рассказывает, что Деметрий «отослал римлянам захваченных пиратов и велел передать, что хотя он оказывает им любезность, возвращая ради родства римлян с греками, но все же считает недостойным, чтобы люди, владеющие Италией, высылали шайки пиратов или сооружали на форуме святилище Диоскуров, почитая тех, кого все называют спасителями, и в то же время посылали в Грецию людей разорять отечество Диоскуров. Тогда римляне запретили антийцам этот промысел» (33, С232).

После его поражения в 285 г. до н. э. властителем моря стал наконец Птолемей I. С флотом, сданным ему флотоводцем Деметрия Филоклом, он подчинил Киклады, Тир и родной город Филокла Сидон, превратил Ми лет, Самос и восточнокритский город Итан в свои военно-морские цитадели и провозгласил себя главой Островной лиги, созданной Родосом для борьбы с пиратством и включавшей почти все свои острова и некоторые города у западного побережья Малой Азии от Геллеспонта до Ликии.

Едва ли Птолемея можно было поздравить с таким приобретением. Это был пиратский берег в полном смысле слова.

Кишел пиратами Херсонес Фракийский, а когда афиняне попытались очистить его, разбойники заручились помощью Харидема, который сперва командовал пиратским судном и числился среди врагов афинян. Позднее, сколотив капитал, он бросил эту хлопотную профессию, собрал отряд наемников и поступил на службу к недавнему врагу — афинянину Ификрату, но охотно откликался на просьбы старых друзей (вроде упомянутой) и не задумываясь оборачивал меч против своих нанимателей. Чем кончилась карьера Харидема, мы не знаем. Возможно, ее финал не слишком отличался от судьбы метимнского тирана Аристоника, «который вошел в хиосскую гавань на пяти пиратских суденышках, не зная, что гавань уже находится в руках македонцев... Всех пиратов тут же изрубили в куски...» (7, III, 2).

Надпись, обнаруженная в руинах Эгиале на кикладском острове Аморгос и датируемая рубежом III — II вв. до н. э., рассказывает: «Пираты пришли в нашу страну ночью и похитили молодых девушек и женщин и других людей, рабынь и свободнорожденных, числом до 30 или больше. Они отвязали суда в нашей гавани и, [130] захватив судно Дориэя{18}, увезли на нем своих пленников и добычу» (51б, № 521). Чтобы предотвратить насилия или продажу пленников, в рабство, двое из них, братья Гегесипп и Антипапп, сыновья богатого горожанина Хегесистрата, убедили главаря пиратов Соклеида отпустить всех свободных и некоторых вольноотпущенников и рабов для сбора выкупа, предложив в залог самих себя. Пираты сорвали на этом деле недурной куш.

Однако нельзя сказать, что Соклеиду повезло. Надпись с Наксоса (51б, № 520), например, говорит о 280 захваченных пленниках. Кустарные методы Одиссея ушли в прошлое, дело было поставлено на промышленную основу. И на законную. Результаты не замедлили сказаться. «Раб или свободный — все годилось для пирата, — пишет А. Валлон. — Но свободный был более желателен. Не столько принималось во внимание, каким достоинством или какой силой он обладал, сколько было важно, какая цена может быть предложена за его свободу из его личных средств. Морской разбой, хотя и поставленный вне закона, имел свой законный способ действия: свободный гражданин, будучи продан, становился рабом того, кому он должен был возместить заплаченную за свой выкуп сумму. Таким образом Никострат (см. 47, III. — А. С.), который вышел в море, чтобы поймать трех своих беглых рабов, попал в руки пиратов, был доставлен в Эгину и продан (в 369/368 г. до н. э. — А. С.). Его выкуп стоил ему не меньше 26 мин{*9}, и он должен был бы сделаться рабом, если бы не нашел средства вернуть то, что ему ссудили, чтобы заплатить этот выкуп. Это был поразительный закон, который, борясь с морскими разбойниками, в то же время покровительствовал их торговле под прикрытием подставного лица или укрывателя. В конце концов пираты становились также и корсарами, и государства давали им каперские свидетельства на право похищения людей враждебного племени, если государства сами не посылали свои корабли для подобного рода разбойничьих набегов» (75, с. 61-62).

В 255 г. до н. э. Македония ненадолго вернула господство на море: преемник Деметрия Антигон II Гонат построил в Коринфе новый флот, одержал с помощью Родоса победу над Птолемеем II у Коса и Андроса и стал диктатором Островной лиги. Но уже через три года он утратил это преимущество, и его пиратские союзники стали служить новому господину так же ревностно, как служили ему. В 249 г. до н. э. Птолемей вновь обрел талассократию в Эгейском море, оставив македонянам лишь Киклады.

Никто из этих царей и полководцев, обладателей пышных титулов и золотых тронов, несметных богатств и внушительных флотов, не мог обойтись в своих притязаниях на мировое господство без помощи [131] тех, на кого в передышках между баталиями они устраивали форменную охоту. Никто не мог отличить наемника от пирата. Они презирали их — и принимали их помощь. Эту политику много лет спустя афористично сформулировал римский император Веспасиан: «Деньги не пахнут». Пиратские эскадры были в Составе флота Ксеркса, когда он шел на Элладу. До 8 тыс. пиратов присоединилось к Деметрию в его борьбе с диадохом Кассандром в 302 г. до н. э., а двумя годами раньше они помогали ему штурмовать Родос. Команды трех беспалубных кораблей «архипирата» Тимокла, состоявшего на службе у Деметрия, прослыли лучшими в его флоте. Македонский писатель II в. Полиаен упоминает, что Антигон Гонат сумел взять в плен Кассандра, лишь пустив в ход пиратскую эскадру этолийца Амения, и что гарнизон Деметрия в Эфесе состоял в значительной мере из пиратов во главе с Андроном, продавшим Деметрия стратегу Лисимаха Лику и тем предопределившим исход операции. Пиратскую флотилию завербовал и Птолемей II для участия в Эгейской войне, и есть мнение, что одна из ее наиболее посещаемых стоянок была на Крите. С помощью этой эскадры сын Кратера (военачальника Александра Македонского) и Филы (матери Гоната) Александр утвердил себя во владении Коринфом и приобрел Халкиду. Этолийцы толпами крейсировали по Эгейскому морю, грабя соседей, а в 220 г. до н. э. их предводители Скопас и Доримах с молчаливой санкции своего правительства обогнули Пелопоннес и совершили дерзкий налет на южные берега Коринфского залива, ограбив по пути Мессению. В 189 г. до н. э. римский консул Гней Манлий Вулсон серией беспрерывных набегов держал в страхе фригийцев и занимался шантажом и вымогательством у греческих городов Ликии и Памфилии. И в это же время спартанский тиран Набис, по словам Полибия (28, XIII, 8), лично участвовал в рейдах критских пиратов, как это делал Одиссей.

Подобных примеров не счесть, но, хотя пиратство и распустилось пышным цветом, до ягод было еще далеко. «Пиратство было хуже бандитизма и лучше организовано, — с сожалением отмечает В. Тарн. — В борьбе с пиратами цари не оказывали никакой помощи... Подлинные пираты — изгнанники, неудачники, безработные наемники, бежавшие рабы — жили в небольших крепостях вокруг Эгейского моря; такая банда некоторое время удерживалась в Фигелах на территории Эфеса. Нам известны их многие нападения на острова, но и в III в. это часто были только рейды на одном корабле для захвата нескольких рабов...» (102, с. 100-101). «Золотой век» пиратства был впереди.

* * *

В то время как в эгейских портах купцы трудолюбиво подсчитывали убытки, причиненные пиратами, не менее важные события происходили [132] на западе. Как Деметрий долго был властелином восточных вод, так господином центральной части Средиземного моря был тиран Агафокл Сиракузский, а запад контролировали карфагеняне. Но в 265 г. до н. э. появился еще один претендент на звание властителя морей: Рим завершил подчинение всей Италии.

Сицилийцы крутились вокруг своего острова, грабя проезжих. Другое дело — Карфаген. К III в. до н. э. его расцвет и величие достигли кульминации. Он господствовал во всем Западном Средиземноморье. По новым договорам с Римом, заключенным в 348 и 279 гг. до н. э., карфагеняне не заплывают в Тирренское море, а римляне — западнее Сардинии (28, III, 24). Корсика и Сицилия остаются спорными территориями. Вскоре ею осталась только Корсика. Агафокл приглашает карфагенян в Восточную Сицилию, надеясь с их помощью подавить восстание «черни». Восстание подавлено. Но пунийцы, как и римляне, не любят делать половину дела. Полководец Гамилькар Барка — «Молния» — завоевал всю Сицилию, кроме Сиракуз и Мессаны, и укрепил позиции Карфагена в Испании. Из сицилийской крепости Лилибея Гамилькар в 269 г. до н. э. совершил поход в Южную Италию и разорил греческие города Гераклею и Метапонт. Но на обратном пути у Мессаны его уже ждали римские легионы. Это было первое военное знакомство Карфагена с Римом. Здесь Гамилькар впервые узнал, что такое поражение.

Возвышение Рима причиняло беспокойство не только Карфагену. Опасность нависла над всей Сицилией. В 265 г. до н. э. тираном Сиракуз становится Гиерон II, он заключает с Карфагеном военный союз. Год спустя союзники были разбиты двумя легионами римского консула Аппия Клавдия Каудекса. Частые мелкие стычки, последовавшие за этим, осады городов, грабежи и пожары не могли не привести к большой войне. Она началась в этом же году и получила название Пунической.

Римские когорты, тесня карфагенских наемников, быстро добились успехов в Сицилии и даже перетянули на свою сторону Гиерона, едва не лишившегося армии в стычке с римлянами.

Но римлянам приходилось заниматься сизифовым трудом: карфагеняне, имевшие хороший флот, неустанно перебрасывали в принадлежавшую им Западную Сицилию свежие силы и даже стали появляться в Италии. У Рима флота не было: он уничтожил его, о чем теперь горько сожалел. С 311 г. до н. э. в течение двух десятилетий римские воды патрулировали две эскадры по десять трирем (триер) каждая: это была обычная численность римских эскадр. Но, когда уверовавшие в свою морскую мощь сыны Ромула атаковали однажды греческий флот Тарента, они получили столь чувствительный щелчок, что вытащили весь свой флот на сушу и оставили его гнить на катках, а для охраны морских дорог мобилизовали корабли [133] южноиталийских греков, которых они называли союзниками. «Хотя они были подвластны Риму, — рассуждает Л. Кэссон, — и он был ответственен за их оборону, его позиция была строго справедлива в этом отношении: рожденная на море торговля находилась главным образом в их руках; пусть сами и охотятся за пиратами» (111, с. 158).

Римляне быстро исправили свою оплошность, когда в их руки попала севшая на мель карфагенская пентера. По ее образцу при помощи южноиталийских греков и на их верфях они за два месяца строят 120 точно таких же кораблей, проходят краткосрочные мореходные курсы и тактику морского боя у подвластных им этрусков, и уже через три месяца, на четвертом году войны, консул Гай Дуилий, имея на десять кораблей меньше, чем пунийцы, выигрывает морское сражение при Милах. В Риме воздвигается мраморная колонна Ростра, утыканная 31 форштевнем захваченных кораблей. Этот обычай, древний и повсеместный, упоминал еще Геродот: после победы над самосцами «эгинцы отрубили нос с изображениями вепря и посвятили в храм Афины на Эгине» (10, III, 59). Эти своеобразные «скальпы» преследовали двойную цель: уничтожение неприятельского флота и прославление победителя. На колонне Дуилия написано: «...он совершил, первый из римских консулов, великие дела на море на кораблях. Он первый приготовил и вооружил морские войска и корабли, и с помощью этих кораблей он победил в бою весь карфагенский флот и величайшее пунийское войско... и он захватил корабли с экипажем, одну септерему (гептеру. — А. С. ), и квинкверем (пентер. — А. С. ), и трирем 30, и 13 он потопил... Он первый раздавал народу морскую добычу и первый вел в триумфальном шествии свободнорожденных карфагенян» (45, VI, № 1300).

Рим стал морской державой. Весной 256 г. до н. э. консул Марк Атилий Регул с 330 кораблями упрочил достижение Дуилия, потопив 16 и захватив 114 судов — почти треть карфагенского флота у мыса Экном, а еще через 15 лет проконсул Гай Лутаций Катул с 200 кораблями, воспользовавшись опозданием карфагенской эскадры, снова разгромил пунийцев у Эгатских островов, потопив 50 и захватив 70 кораблей. В одном из этих сражений, по свидетельству Павсания (23, I, 29), на стороне римлян участвовали пять аттических триер. Карфаген навсегда утратил господство в Средиземном море. В этом же году Гамилькар и Катул подписали мирный договор, означавший конец 23-летней войны и поражение Карфагена. Просторы Средиземного моря бороздили 200 римских квинкверем, контролируя прибрежную полосу. Пунийцы уплатили контрибуцию и очистили Сицилию, ставшую римской провинцией. Ради спасения своей репутации карфагеняне всю ответственность за поражение возложили на наемного спартанского полководца Ксантиппа [134] и специальным указом поручили его судьбу Эолу и Посейдону: Ксантиппа посадили на едва державшийся на плаву корабль и отослали на родину. Его дальнейшая судьба неизвестна...

* * *

Битва гигантов до известной степени сдерживала пиратские нашествия на побережья: эвпатриды удачи никогда не могли быть вполне уверены, что даже в каком-нибудь захолустье, не говоря уже о городах, они не натолкнутся на римский или карфагенский гарнизон. Кроме того, Италия, вконец разоренная войной, едва ли могла дать им что-нибудь заманчивое. Даже профессия андраподиста потеряла свой смысл, ибо мужчины сражались в римских легионах, а женщины всегда были начеку. Поэтому они предпочитали наниматься на службу к тем или другим и улучшать свое благосостояние менее опасным, легальным путем.

Еще туже им пришлось после окончания войны, когда по Тирренскому морю разгуливал римский военный флот, а само это море стало Римским озером: с 238 г. до н. э. Рим стал хозяином Сардинии и Корсики. Пираты западных вод занимались теперь в основном прибрежным промыслом, ставшим неизмеримо опаснее. Зато торговые пути обрели относительный покой, кроме тех, что проходили близ берегов Испании, где Гамилькар продолжал свои завоевания, и Балеарских островов. Поэтому у римлян было время, чтобы взглянуть на восток, где долечивал раны старый враг, едва не смахнувший с полуострова город Ромула.

На востоке, омываемое водами Ионического моря, лежало Эпирское царство. После смерти Пирра I (шурина Деметрия Полиоркета и зятя Агафокла) здесь многое переменилось. Несколько лет власть делили внуки Пирра, сыновья его младшего сына Александра, — Пирр II и Птолемей. Пирр II первым исчез со сцены, неизвестно когда и при каких обстоятельствах. В 233 г. или 231 г. до н. э. в Эпире вспыхнул мятеж, Птолемей был убит, а его племянница Деидамия, правнучка Пирра I, растерзана толпой в храме. Вскоре умер регент Олимпий. Эпироты остались без монарха. Но судя по тому, что они постановили установить у себя республику, это их мало опечалило. В последовавших политических неурядицах эпироты были вынуждены искать поддержку у своего северного соседа — иллирийского царя Агрона.

Иллирия в это время мало напоминала ту дикую местность, где пираты на маленьких лодках нападали на проходящие корабли «под прикрытием завесы своих островов, которые сбивали со следа древние полицейские эскадры» (110, с. 151). Агрон, талантливый военачальник, создал внушительную империю, растянувшуюся вдоль Адриатического побережья от Эпира до Истрии, включая [135] почти все острова. «Адриатика представляла удобную арену для пиратских операций, — пишет Э. Ч. Семпл. — Во все древние и средневековые времена богатая торговля, пересекающая этот широкий морской канал к портам около устья По и обратно, должна была проходить сквозь строй иллирийских и далматских пиратов, чьи убежища фланкировали море на четыре сотни миль. Эти пираты также грабили суда, плывущие через бассейн из Италии, и опустошали западные берега Греции от Эпира до Мессении» (121, с. 143){19}. К этому можно добавить частые похищения береговых жителей, выходящих к иллирийским ладьям, прибывающим для сбыта награбленного. Пиратство стало в этих водах точной наукой. Оно-то и привлекало сюда взоры римских сенаторов.

В 230 г. до н. э. Агрон погиб в битве с греками, принесшей ему первую блистательную победу над регулярной армией. Его безутешная вдова, царица-регентша Тевта выслала в море эскадру из сотни судов с 5 тыс. человек с инструкцией нападать на всех, кто попадется. Подразумевались, конечно, греки и их союзники. Этой эскадрой, отправившейся из Скодры, командовал Скердилед — возможно, брат Агрона. Обеспокоенные политикой Иллирии, римляне отправили к Тевте послов — братьев Гая и Лукия Корунканиев. На их увещевания царица возразила, что не в обычае иллирийских царей вмешиваться в дела своих подчиненных на море, а когда Лукий от имени римлян предложил ей обучить иллирийцев искусству торговли, Тевта, признав, что это «заманчиво, но едва ли своевременно», велела убить назойливых послов на обратном пути. Если Тевту можно уподобить Елизавете Английской, то ее деверь, бесспорно, достоин сравнения с Фрэнсисом Дрейком. Это были двойники, разделенные веками. Когда Скердиледу наскучили погони за удирающими на всех парусах купчишками, он увидел более достойную цель: его люди захватили столицу Эпира — Феник. Не трудно вообразить, что творилось в Фенике, если даже, несмотря на немедленный отзыв флота Тевтой, эпироты «добровольно» уступили Иллирии всю Атинтанию — плодородную область в низовьях Аоя, а приведенные в ужас акарнанцы, их южные соседи, осознав, что «желание царицы грабить эллинские города теперь удвоилось» (28, II, 8), столь же «добровольно» отдались под власть Иллирии, не дожидаясь появления ее головорезов. Иллирийцы стали властелинами всего побережья между Фланатским и Коринфским заливами.

Оставался еще один форпост в Ионическом море, притягивавший взоры властителей морских держав, — Коркира. В 229 г. до н. э. Тевта выслала к острову своих «королевских пиратов». Коркиряне, не имевшие достаточно сил для обороны, обратились за подмогой к этолийцам и ахеянам. Однако этолийские корабли, только что получившие выход в Пагасейский залив, рыскали по морям в поисках удачи, стремясь как можно скорее наверстать упущенное, [136] а ахейский флот, ослабленный потерей кораблей, захваченных в Коринфе Антигоном Гонатом, был с легкостью разгромлен иллирийцами. Люди Тевты оккупировали остров, укрепились в его столице — одноименном городе и осадили Эпидамн.

Но иллирийцы не успели насладиться прелестями обладания одним из главнейших морских путей между Востоком и Западом. Постоянные набеги их судов на Италию заставили римлян отнестись к сложившейся ситуации со всей серьезностью. Какое-то время они еще терпели участившиеся после взятия Феника наскоки иллирийцев на итальянских купцов, но последовавший за этими блошиными укусами захват стратегически важной Коркиры сулил более пагубные последствия. Римский флот из 200 кораблей с 20 тыс. пехотинцев и 200 всадниками подошел к острову и... получил город Коркиру со всем ее населением в подарок от начальника ее гарнизона Деметрия Фаросского, то ли из страха перед римлянами, то ли по какой-то другой причине изменившего Тевте. Это было первое появление римлян на Балканах, и оно оказалось обставлено весьма эффектно.

Не задерживаясь долее на Коркире, римляне поспешили к материку, освободили Эпидамн, заняли остров Иссу и захватили большое количество иллирийских прибрежных городов, ставших впоследствии их первоклассными военно-морскими плацдармами, откуда они продвигались на восток. Весной 228 г. дон. э. Тевта бежала в свою резиденцию Ризон в Которском заливе. Вскоре она капитулировала, и некоторое время иллирийские пираты пробавлялись случайными заработками в Северной Адриатике, не рискуя заплывать южнее Лисса: здешние воды охранялись теперь римлянами. (Пиратство в северной Адриатике было подавлено полвека спустя при содействии жителей новообразованного города Аквилеи, теперь превратившегося в селение.) Но уже в 220 г. до н. э. Деметрий Фаросский совершил пиратский рейд в Киклады, санкционированный македонским двором, и в это же время 50 кораблей Деметрия я 40 — Скердиледа совместно промышляли пиратством у западных берегов Греции, хотя договор с Римом считался еще действующим. Возможно, они воспользовались ослаблением контроля над ионическими и адриатическими водами римлянами, внезапно оказавшимися перед угрозой новой войны.

* * *

В 229 г. до н. э. завоевания Гамилькара в Испании прервала его гибель. Их продолжил Гасдрубал, приходившийся Гамилькару зятем. В 228 г. до н. э., когда римляне были поглощены борьбой с Тевтой, Гасдрубал основал в Испании Новый Карфаген — «Новый Новгород». Семь лет спустя он погиб от кинжала иберийца, и главнокомандующим стал 25-летний командир конного корпуса, [137] сын Гамилькара — Ганнибал, хорошо помнивший принесенную 16 лет назад совместно с отцом клятву, что они всю жизнь будут врагами римлян, как завещала их прародительница Элисса.

В этом же году македонский престол занимает 16-летний внук Антигона Гоната Филипп V, возглавивший Эллинский союз. Зимой 220/219 г. до н. э. Филипп отправляется в Коринф и заключает союз с Деметрием и Скердиледом в обмен на обещание помочь вернуть Иллирию. Основное условие, которое он им ставит, — обеспечить активное содействие иллирийскому флоту в его делах (в договоре не было слова «пиратский»!).

Дальше, согласно Полибию (28, V, 4-110), события развивались так. Встревоженные быстрым ростом иллирийских морских сил и их разбойничьими действиями, римляне высылают карательную экспедицию против Деметрия, покусившегося на римскую Иллирию и Киклады. Деметрий бежит в Македонию. Это на руку Скердиледу, возмечтавшему стать хозяином всей Иллирии. Его шансы значительно возросли после гибели Деметрия.

Тем временем Ганнибал, чтобы спровоцировать Рим на войну с Карфагеном и этим выполнить свою клятву, осаждает опорный пункт испанских союзников римлян — Сагунт. Жители Сагунта обращаются за помощью в Рим, и он начинает переговоры, не рискуя ввязываться в войну вдали от своей территории.

Можно полагать, что римская экспедиция против Деметрия каким-то образом коснулась и Скердиледа, так как летом следующего года он смог отправить в Кефаллению по требованию Филиппа только 50 кораблей, приведя этой жалкой подачкой в ярость македонского царя, рассчитывавшего очистить руками иллирийских пиратов берега Кефаллении от пиратов местных. Взбешенный неудачной осадой города Пале, Филипп аннулирует договор со Скердиледом. Оба чувствовали себя обманутыми, и оба играли на руку римлянам, только что начавшим войну с Карфагеном и с первых ее дней ощутившим полководческий дар Ганнибала.

Год спустя корабли Скердиледа атакуют эскадру македонских союзников под командованием Тавриона в гавани Левкаса, совершают набеги на юг Пелопоннеса и появляются даже в Македонии. Скердилед убрался оттуда лишь с наступлением зимы. В этом году, когда римляне терпят одно поражение за другим от войск Ганнибала и в конце концов объявляют Рим на осадном положении, война на востоке оканчивается Навпактским миром, и теперь уже Филипп тщетно пытается загнать обратно в бутылку выпущенного им же самим джинна. Скердилед неуловим.

Зимой 217/216 г. до н. э. Филипп наращивает морскую мощь и с наступлением навигации посылает флот к Аполлонии Иллирийской. Здесь македоняне узнают, что из Лилибея на помощь Скердиледу спешит... римская эскадра! Одновременно в Македонию прибывают [138] римские послы с требованием выдать Деметрия. Как выяснилось позднее, это была стандартная римская эскадра, насчитывавшая не более десятка кораблей: накануне поражения при Каннах у римлян был на счету каждый корабль и каждый воин. Но моральный фактор сыграл свою роль: Филипп отступился.

С этого времени Скердилед стал надежным союзником Рима, сделавшего его царем Иллирии, и в 211 г. до н. э. он завещал этот союз своему сыну Плеврату, усердно очищавшему Адриатику от пиратов, которых расплодил его отец.

Люди, имеющие общего врага, быстро находят друг друга и становятся союзниками. Государства — тоже. После битвы при Каннах летом 216 г. до н. э. Филипп отправляет афинянина Ксенофана к Ганнибалу с предложением заключить военный союз: таким путем он рассчитывал поправить свои дела в Иллирии. Союз был заключен, и оба царя скрепили его торжественной клятвой, получившей название Ганнибаловой. Рим, оказавшийся перед угрозой войны на два фронта, был повергнут в ужас. Но это было еще не все. В 213 г. до н. э. к Карфагену примкнули Сиракузы, и одновременно Ганнибал нежданно-негаданно приобрел еще одного союзника — сына нумидийского царя Галы Масиниссу.

Однако уже в следующем году фортуна отвернулась от Ганнибала. Летом эпидемия чумы в Сицилии, по свидетельству Ливия, скосила 34 тыс. карфагенян, после чего Сицилию окрестили «Островом костей». Надежды на помощь Филиппа рухнули: посланные им 200 кораблей были почти целиком уничтожены. А еще год спустя римлянам удалось взять приступом обессиленные чумой и осадой Сиракузы. Почти одновременно с Сиракузами пала Капуя, а в

210 г. до н. э. — Новый Карфаген. Все вчерашние союзники Ганнибала склонили головы перед Римом. 19 октября 202 г. до н. э. римляне разгромили карфагенскую армию на ее территории — у города Зама, к югу от Карфагена. Римлянам помог конницей Масинисса. Год спустя был подписан мир. Из столицы большой державы Карфаген превратился в полис. У него больше не было заморских владений, армии, военного флота (кроме жалких 12 триер для береговой охраны), боевых слонов. Африканские владения со всем имуществом были подарены Масиниссе.

Филиппу удалось выйти из войны без особых потерь. Его союз с Ганнибалом остался на бумаге, а новый флот, построенный в 203 — 202 гг. до н. э. и укомплектованный в основном легкими лембами, пригодился ему самому для завоевания морского владычества в Эгейском и Мраморном морях. Во всяком случае он сыграл определяющую роль при захвате Фасоса и принес македонянам победу над союзным этолийско-родосско-пергамским флотом у Милета. Но эта победа была случайностью: чуть раньше объединенный флот [139] одолел эскадру Филиппа у Хиоса, и от этого поражения он никогда не сумел оправиться.

В конце лета 201 г. до н. э. в Рим отправились послы Пергама и Родоса с жалобой на Филиппа, использовавшего флотилии критских пиратов, фактически блокировавших родосскую торговлю. Чаша терпения родосцев переполнилась, когда один из агентов Филиппа каким-то чудом проник на родосскую верфь и поджег ее, уничтожив 13 триер. Римляне раздумывали. Но полгода спустя, после объявления Афинами войны Македонии, они сочли момент благоприятным и ультимативно потребовали у Филиппа возврата всех его приобретений и прекращения войны. Филипп, несомненно, справился бы с родосско-пергамским флотом, но, когда этот флот стал родосско-пергамско-римско-этолийским, речь зашла о самом существовании Македонского царства. Высокомерная позиция Антигонида привела его к полному разгрому на море, а в июне 197 г. до н. э. его армия была разбита в Фессалии.

Единственно реальной морской силой в Эгейском море стал Родос, и он не замедлил этим воспользоваться, создав под своей эгидой новую Островную лигу. «Родосцы снискали заслуженную награду за свои морские победы в виде неоспоримой талассократии в эгейских и левантийских водах; и они извлекли достойную пользу из своего господства, сделав первую решительную попытку, со времени афинской талассократии, очистить Восточное Средиземноморье от пиратов», — пишет М. Кэри (110, с. 213). Одной из мер в этом направлении был приказ родосского наварха Эпикрата о запрете собирать эскадры в гавани Делоса для пиратских рейдов (51б, № 582). Еще раньше, в 250 г. до н. э., постановление о неприкосновенности Делоса приняли этолийцы.

Но время было упущено. Благодаря постоянным политическим неурядицам, на всех морях вспыхнула эпидемия пиратства.

В Адриатике была создана огромная разбойничья конфедерация со столицей в Ризоне, еще помнившей щедрые раздачи Тевты.

Иллирийские пираты даже ввязались в римско-македонские войны на стороне сына и преемника Филиппа — Персея, но в битве при Пидне почти весь их флот оказался уничтоженным и плененным.

Почувствовав слабость южных соседей, на морскую арену выступили пираты Далматии, превратившие в кровавую пустыню все междуречье Неретвы и Цетины и вынуждавшие римлян четырежды высылать против них карательные экспедиции — в 156, 155, 135 и 119 гг. до н. э. Предпоследняя из них заставила пиратов ретироваться в глубь страны, в бесплодные горные долины, «где они умирали с голоду и тосковали о прошлом. Но их старые убежища на море были вскоре вновь заняты остатками племени, вероятно подкрепленными беженцами и поставленными вне закона... За 70 лет они так скомпенсировали свои богатства и увеличили свою конфедерацию, [140] что в качестве союзников Помпея оказывали длительное сопротивление посылавшимся против них флотам Цезаря» (121, с. 144). Их базы были сделаны так добротно, что штурм их стоил римлянам немало крови, но впоследствии римские гарнизоны не раз поминали строителей добрым словом.

По обе стороны Корсики и к северу от нее, под самым носом у римлян, бесчинствовали лигурийские пираты, совершенно парализовавшие торговлю между Италией и долиной Роны и опустошившие побережье от Апеннинских Альп до Стойхадских островов, где массалийские гарнизоны несколько веков отважно сдерживали пиратский натиск на запад. Однако ко II в. до н. э. набеги лигуров стали до того невыносимыми, что массалиоты вынуждены были обратиться за поддержкой к союзному с ними Риму, не меньше их заинтересованному в безопасности своих северных и западных провинций. Так продолжалось до 123 г. до н. э., когда консул Квинт Метелл обеспечил массалиотам тыл, захватив Балеарские острова и очистив их от пиратов. Этому событию придавали такое значение, что Метелл получил добавку к имени — «Балеарик».

В северной Эгеиде орудовали «племена, обитающие вокруг горы Гема и у его подошвы вплоть до Понта: кораллы, бессы, некоторая часть медов и данфилетов. Все эти народности чрезвычайно склонны к разбойничеству, но бессов, которые занимают большую часть горы Гема, называют разбойниками даже сами разбойники» (33, С318).

Небезопасны были плавания в Кикладах и Спорадах. Жители малоазийского побережья, изучив опыт карфагенян, устанавливали сигнальные вышки, изобретенные Ганнибалом для быстрого оповещения о набегах пиратов на берега Африки н Испании, а также для указания пути мореходам. Эти вышки в какой-то мере исключали по-прежнему практиковавшуюся подачу ложных сигнальных огней. Плиний пишет, что «зажженные на них в шестом часу дня сигнальные огни видны бывают часто, как известно, в третью ночную стражу на крайних башнях этой линии» (60, II, 73). Но огни помогали мало. Этолийские пираты терроризировали воды вокруг Пелопоннеса. Они были вездесущи, их банды насчитывали до 1000 человек. Венцом их деятельности был поход к Кифере, где они захватили корабль Филиппа V, привели его в Этолию и продали вместе со всем экипажем. Этолийские атаманы Букрис, Эврипид, Доримах, Скопас, Дикеарх успешно совмещали пиратские набеги со службой македонскому царю: сегодня они по его поручению на 20 кораблях в союзе с критскими пиратами блокируют торговлю Родоса, завтра похищают его собственный корабль или, скажем, 280 наксосцев для продажи в рабство (51б, № 520). И Филипп имел долю в их прибылях и даже сам занимался сбытом награбленного. Война, торговля и пиратство...

В южной части моря талассократию Родоса оспаривали критяне, [141] образовавшие на своем острове пиратское государство, прообраз того, какое столетия спустя учредили английские джентльмены удачи на Ямайке. Нехватку людей для широко спланированных операций они возмещали за счет непроданных пленников им даровали свободу и землю, а они за это должны были участвовать в пиратских рейдах без права захвата людей и без доли в добыче. «В городах Крита, — пишет В. Тарн, — старые пираты, с годами ставшие уважаемыми гражданами, управляли ими, как надлежало, а молодежь под командой какого-либо вожака-авантюриста отправилась в свои преступные экспедиции. Усилия Родоса были направлены к тому, чтобы заставить городские власти держать в узде этих удальцов. Вот почему в отличие от царей Родос редко вмешивался в бесконечные гражданские войны на острове: с его точки зрения, они были даже полезны, потому что удерживали дома искателей приключений» (102, с. 101). Однако в своих отношениях с Критом Родос выбрал не лучшую политику. В начале II в. до н. э. он заключил договор с жителями Гиерапитны о совместной борьбе с пиратством и лишении их убежищ. Этот договор дал неожиданные результаты: гиерапитнийцы истолковали его столь же широко, как египетские пастухи-разбойники, и на своих семи кораблях совершенно расстроили морскую торговлю (естественно, больнее всего это ударило по Родосу). В конце концов союзники стали воюющими сторонами.

И снова на устах у всех Ганнибал. Назревают важные события. Вновь история Востока пишется на Западе.

В 196 г. до н. э. Ганнибал возвращается в Карфаген из Гадрумета, куда он бежал после битвы при Заме. Стремясь наладить нормальную жизнь республики, он первым делом объявляет войну коррупции, обновив состав правительства. И тогда карфагенские олигархи, не придумав ничего лучшего, обратились с жалобой на него... в римский сенат! Римляне отнеслись к жалобе чутко. Они потребовали в заложники 300 аристократов, все имеющееся оружие и торговый флот — в противном случае они ни за что не ручались. Но в конце концов оба сената нашли общий язык. Опасаясь, что этот полководец, покоривший в Италии четыре сотни городов, соберется с силами и опять станет угрожать Риму, римские сенаторы потребовали в 195 г. до н. э. выдачи одного лишь Ганнибала. Ганнибал покидает город и отправляется в Коркиру, а оттуда дальше на восток. На родине Элиссы — в Тире он встречается с селевкидским царем Антиохом и становится его советником. В 192 г. до н. э. Антиох объявляет Риму войну, в которой Ганнибал играет не последнюю роль.

Исход этой войны решился на море. Летом 191 г. до н. э. у Мионнеса, на западном берегу Малой Азии, сошлись флот Антиоха, насчитывающий 70 триер и 130 легких судов под командованием Родосского изгнанника Поликсенида, и 150 римских квинкверем. [142]

Силы были слишком неравными Поликсенид не принял бой. К следующему году он располагал уже двумя флотами: один, из 90 кораблей, был собран в Эфесе, другой, из 50, вел из Финикии Ганнибал. Была вторая половина лета, дули северо-западные ветры, эскадра Ганнибала продвигалась с черепашьей скоростью...

Трудно предположить, как выглядела бы дальнейшая история Средиземноморья, если бы эскадры Поликсенида и Ганнибала соединились. Этого не произошло благодаря оперативным мерам, принятым Родосом. «В 200 г., когда македонский флот пришел в упадок, — пишет В. Тарн, — Родос господствовал на Эгейском море; он преобразовал союз островов под своим председательством, вместо царя (Филиппа. — А. С. ), и укротил пиратов; после 188 г. он управлял большей частью Карий и Ликии. Когда в 220 г. Бизантий наложил пошлину на корабли, проходящие через Босфор, Родос сразу же принял меры для освобождения проливов. Его флот, вероятно, никогда не насчитывал больше каких-нибудь пятидесяти кораблей, но их качество было лучшим в мире; он в единоборстве разбил флоты Египта и Сирии, и в ходу была хвастливая поговорка, что каждый родосец стоит военного корабля» (102, с. 165). На этот раз победителем были бы в любом случае родосцы: Поликсенид или Эвдам, и оба они шли в бой под лозунгом установления равновесия сил и свободы мореплавания.

Эвдам мобилизовал на островах — членах Лиги все их морские ресурсы и с 32 тетрерами и 4 триерами выступил на перехват Ганнибала. Он настиг его у города Сиде. Ганнибал потерял в этом сражении 10 кораблей (один из них попал в плен) и еще десятка два были серьезно покалечены таранной атакой. Вскоре Эвдам одержал победу и над Поликсенидом.

После завершения войны в 188 г. до п. э. римский сенат включает в условия Апамейсского договора два основных пункта: запрещение Антиоху иметь флот, кроме традиционного десятка кораблей для береговой охраны (но и они не допускались в воды западнее Сарпедонского мыса), и «выдачу Ганнибала карфагенянина». Если каждый родосец стоил корабля, то этот пуниец стоил флота! «Изгнанный из Африки Ганнибал по всему свету ищет врага римского народа», — пишет Публий Анней Флор. Полководец бежит в Армению (Арташес I обязан ему основанием Арташата на Араксе). На Крит. Потом в Вифинию, где помогает царю Прусию в войне с Пергамом. Но и здесь настигает его рука Рима. После пяти лет скитаний в Передней Азии 63-летний Ганнибал покончил счеты с жизнью в столице Вифинии Никее, приняв яд. Его похоронили на чужбине — в Либиссе, недалеко от Бизантия.

Римляне уже не могут остановиться. В 149 г. до н. э. они переправились в Утику. Карфагеняне запросили мира на любых условиях. Они выполнили даже требование римлян сдать все оружие. [143]

Но, когда те выдвинули новое условие: оставить город (который они намеревались разрушить) и впредь селиться не ближе чем в 27 км от моря, пунийцы приняли бой. Они любили свой Карфаген. Римская армия осадила город. Семь вассалов Карфагена, и среди них Гадрумет, Утика и Гиппон-Диаррит, приняли сторону римлян. Обескровленный Карфаген оказался лицом к лицу с сильнейшим государством мира.

Вся история 3-й Пунической войны — это история двухлетней осады одного города. Осажденные карфагеняне ежедневно изготавливали 140 щитов, 500 копий и 1000 стрел для катапульт (волосы для канатов катапульт отдали служанки). За два месяца они построили 120 палубных кораблей и, так как устье Котона охранялось римлянами, вывели их в море, прокопав другое устье (33, С833). Но все было напрасно. Тщетно пунийцы приносили в жертву божествам своих детей, тщетно восстанавливали разрушаемые римлянами стены. Судьба африканского Вавилона была предрешена. Осада его последней крепости — храма Эшмуна длилась шесть суток. Карфагеняне погибли непобежденными. Очевидец событий Аппиан рассказывает (4в, VIII, 132), что, глядя на зарево пожаров, бушевавшее 17 дней, римский полководец Скипион громко, со слезами на глазах декламировал ответ Гектора Андромахе из Гомеровой «Илиады» (8а, VI, 448-449):

Будет некогда день, и погибнет священная Троя,
С ней погибнет Приам и народ копьеносца Приама.

Карфагеняне могли бы продекламировать другие строки, написанные к 130-летию начала 3-й Пунической войны Вергилием, — слова троянского жреца Панта (9, II, 325-327):

Был Илион, троянцы и слава
Громкая тевкров была, — но все жестокий Юпитер
Отдал врагам; у греков в руках пылающий город.

Так потомки Приама закончили тысячелетний спор с потомками Хирама и Агамемнона. В 148 г. до н. э. римской провинцией, получившей при Августе название Ахайя, стала Греция, два года спустя — Африка. Карфаген был разрушен до основания, а территорию, на которой он стоял, трижды пропахали плугом. В борозды римляне сыпали соль, чтобы никогда эта земля не дала всходов. 50 тыс. карфагенян был проданы в рабство.

В этом же году участь Карфагена разделил Коринф: консул Лукий Муммий сжег его дотла и повелел убить всех мужчин, а женщин и детей продать в рабство. Город Элиссы исчез бесследно.

Рим стал властелином всего Средиземноморья. [144]

Посейдон

В войнах, где призом служило звание властителя морей, росли и совершенствовались флоты претендентов. В значительной мере Поликрат был обязан своими успехами самосским кораблестроителям. Не все их изобретения уцелели в реке времени, но некоторые нам известны. Плутарх упоминает самену (samaina) — «корабль с обрубленным носом в форме свиного рыла, пузатый и глубокосидящий. Такой корабль быстроходен и поднимает большие грузы. Назван он был так потому, что впервые появился в Самосе, где такие корабли строил тиран Поликрат» (26е, 26). И хотя некоторые исследователи сомневаются, что Поликрат первый вышел в море на саменах, сам факт ее появления в период борьбы за талассократию бесспорен: с реконструкции флота начинали все, кто всерьез стремился к власти над морем.

С именем Фемистокла связано не простое увеличение численности афинского военного флота, но в первую очередь изменение конструкции кораблей и тактики морского боя. Понимая, что обычная трехрядная галера исчерпала свои возможности, Фемистокл занялся поисками нового решения, стремясь увеличить скорость и маневренность при сохранении габаритов. Иными словами, он задумал усовершенствовать триеру так, как незадолго до этого была усовершенствована пентеконтера.

Решение подсказали пираты. По крайней мере мы вправе это предположить, ибо изобретение, привлекшее внимание Фемистокла, было сделано как раз во время правления Поликрата и с быстротой молнии распространилось в Финикии, Египте и Ионическом море. Это изобретение было гениально своей простотой: вдоль каждого борта на уровне планширя с внешней стороны был устроен аутриггер — выносной брус с уключинами, отстоявший от борта примерно на метр.

Внедрить это новшество было, однако, не так-то просто. Конструкция старой триеры была достаточно совершенной, и вторжение в нее нового узла могло оказаться весьма болезненным. Л. Кэссон высказывает интересное предположение о возможном существовании в Афинах стандартизации в области судостроения: поскольку весла нижнего ряда находились едва в полуметре от ватерлинии, то кожаные манжеты для них должны были подгоняться до полной герметизации и могли поставляться вместе с веслами (111, с. 93). Если это так, то стандартизация могла распространиться и на другие узлы, например на мачту-киль или весло-аутриггер. Может быть, этим в значительной мере объясняются загадочные факты невероятно быстрого строительства кораблей, упоминаемые многими авторами: строить по два боевых корабля в день, как это делали римляне и карфагеняне, было бы немыслимо без сплошной стандартизации и узкой специализации, даже если согнать .на эти работы все свободное население. Когда греки в 340 г. до н. э. попытались использовать 180 своих парусников в качестве охранного крейсирующего заслона Боспора против македонского флота, возможно, их постигла неудача именно потому, что парусных судов стандартизация не коснулась и вышедшие из строя их узлы были незаменяемыми, а это вело к выходу из боя всего корабля. Не было выработано и единого типа парусников. Дело пошло лучше, когда эта задача была перепоручена триерам.

Стандартным было и количество гребцов: на каждом борту сидели по 27 таламитов и зигитов и 31 транит. Увеличить количество гребцов нижнего и среднего рядов при неизменной длине корабля было невозможно, так как корпус сужался у штевней; траниты же занимали еще и полупалубу на носу и корме.

Добавление аутриггеров позволило уменьшить размеры триеры, сохранив ее [145] боеспособность и повысив маневренность и скорость. Таламиты занимали прежнее положение, но зигиты теперь переместились на место транитов и гребли через планширь, а траниты возвышались над планширем на специальных скамьях и направляли весла через колки, укрепленные в аутриггере, «Их удар был очень слабый, — замечает Кэссон, — так как их весла, имеющие столь высокую точку опоры, ударяли по воде под сравнительно острым углом» (111, с. 93). Длина весел всех трех рядов была примерно одинакова и составила около 4,4 м, а на носу и корме — около 4 м. Комплект весел состоял из 170 основных и 30 (обоих размеров) запасных. Корабли стали ниже и увертливее, менее заметными на воде.

Рангоут остался прежним, но такелаж усложнился. Парус теперь мог не убираться, а подтягиваться к рею посредством 18 гитовых, и моряки получили некоторую свободу маневра, регулируя площадь парусности в зависимости от капризов ветра. Фалы, шкоты и брасы (по 2 штуки) завершали комплект бегучего такелажа. Мачта поднималась и опускалась посредством двойного фор штага, служившего и ее креплением, и эта операция значительно облегчалась благодаря специальному вороту в районе степса. Каждая триера имела «4 тяжелых и 4 легких каната для швартовки и для 2 имеющихся якорей. Последние, сделанные из железа, были очень легкими, до 50 фунтов (22, 7 кг. — А. С. ), но мог быть присоединен добавочный вес путем прикрепления камней или кусков свинца» (111, с. 98). Еще два тяжелых троса (а для транспортных судов — четыре) укреплялось параллельно аутриггерам, давая им дополнительную прочность и предохраняя от поломок при столкновении судов бортами. Если аутриггеры можно уподобить привальным брусьям, то эти тросы играли роль кранцев.

Командиром триеры был триерарх или уполномоченное им лицо, выступающее от его имени. Вторым человеком был кормчий — не просто рулевой, а специалист с правами старшего помощника. Ему подчинялся начальник носа, имевший в своем подчинении начальника гребцов. (Вопрос о том, существовал ли на триере также начальник кормы или его обязанности выполнял кормчий, дискуссионен.) Начальник гребцов распоряжался пятидесятником — начальником полусотни гребцов (возможно, пятидесятников было трое). Для работы с парусами выставлялись примерно по пять человек на носовой и кормовой полупалубах. Кроме того, на триере были плотник, лекарь, флейтист, смазчик кожаных манжетов для весел и иных трущихся частей, перевязчик весел, следивший за состоянием ремней, которыми весла прикреплялись к борту, а также эпибаты, катапультщики и прочий воинский персонал — в зависимости от специализации и вооружения триеры.

Примерно такая же иерархия была на торговых судах. Разумеется, купцам не нужны были воины или лекари, но при длительных рейсах они не могли обойтись, например, без смазчика или перевязчика весел. Экипаж позднеантичного торгового судна перечисляет лидийский писатель II в. Артемидор в своем «Снотолкователе». Вместо триерарха во главе судна стоит навклер (судовладелец или уполномоченное им лицо), затем идут кормчий и начальник носа. Должности начальника гребцов и пятидесятника совмещал один человек, называвшийся «бортовым», в его же ведении находились пассажиры (41, I, 35). Вероятно, Артемидор упомянул не все должности. В его перечне нет, например, матросов, а на паруснике их должно быть даже больше, чем на триере. В некоторых источниках встречается должность пронавклера — помощника навклера (82б, с. 12). В Византии все эти должности сохранились, и к ним добавились еще навпегос (судовой плотник), карабит (боцман) и параскарит (кок). Закон определял, что навклер получал 2 части от прибыли, матросы — по 1, кок — 0,5, остальные — по 1,5 (86, с. 80). Состав экипажа варьировал в зависимости от величины судна, цели и продолжительности плавания. Вполне вероятно, что такие экипажи были на торговых судах и раньше: эти «морские кони» мало изменились конструктивно, лишь при Поликрате его инженеры умудрились, не меняя конструкции и технических характеристик, значительно увеличить емкость трюмов. Но подробности нам неизвестны.

Непрерывные войны и рост военных флотов ставили перед государствами еще одну серьезную проблему: кораблям нужны люди. А найти их было не так-то [146] легко. Посадить за весла рабов — значит отдать себя в их власть. Свободных было мало, но и те, что были, предпочитали держаться подальше от моря.

Эта проблема осталась бы неразрешимой, если бы греки не вспомнили опыт тиранов — Кипсела и «трех П»: Периандра, Писистрата и Поликрата, нашедших неисчерпаемые людские ресурсы в государствах своих соседей. Наемничество — вот поистине неиссякаемый источник, позволяющий черпать из себя всякому имеющему деньги. Действительно, Геродот упоминает, что моряками на афинских триерах служила какая-то часть платейцев, правда плохо обученных и неопытных в мореплавании.

А как быть, если и наемников взять негде? Например, островитянам? В таком положении оказался на рубеже V и VI вв. до н. э. сиракузский тиран Дионисий: он располагал лишь немногочисленными наемниками из сицилийских городов, да и те в условиях непрекращающихся междоусобиц имели широкие возможности выбора сюзерена. Летом 398 г. до н. э. Дионисий потребовал от Карфагена вернуть свободу греческим городам Сицилии, а после отказа карфагенян начал с ними войну. В этой войне впервые на море появились корабли нового типа — тетреры и пентеры.

Флот Дионисия состоял из 310 кораблей, в основном триер. Предполагают, что, подобно тому как сама триера была изобретена посредством добавления к двурядной финикийской диере еще одного яруса весел, так и изобретение триеры положило начало быстрому наращиванию «этажей». Если это так, то на морях должны были появиться 4-рядные тетреры, 5-рядные пентеры, 6-рядные гексеры, 7-рядные гептеры (иногда считают, что пентеры и гептеры — изобретение карфагенян). Действительно, такие типы судов упоминаются древними авторами, так же как и 8-рядные октеры, 9-рядные эннеры, 10-рядные декеры — вплоть до судов с числом ярусов весел до 40. Из них наибольшее применение получили только пентеры и отчасти гептеры: только они могли соперничать с триерами в скорости и маневренности. Очевидно, эти типы были оптимальными. Пентеры и гептеры Карфагена, по-видимому, имели одинаково заостренные штевни, так как могли, по словам Полибия, двигаться в любом направлении с величайшей легкостью.

Но триера изобретена во всяком случае до 704 г. до н. э., тетрера впервые упоминается Аристотелем, а все остальные типы — Полибием. Возникают по крайней мере три вопроса: почему греки медлили три века с изобретением многоярусных типов, если все дело здесь в простой арифметике? Почему все типы, начиная с тетреры, появились внезапно и почти одновременно? Каким образом и для чего нужно было спускать на воду 40-палубные корабли, заведомо неспособные ни к маневру, ни к ведению боя?

Ответ может быть лишь один: названия эти традиционны и не имеют ничего общего с многоярусностью весел. В пользу этого свидетельствуют как минимум два обстоятельства: мы не знаем ни одного изображения корабля с 4 и более ярусами весел, и нам неизвестны иные названия гребцов, кроме таламитов, зигитов и транитов. Значит, разгадку нужно искать в конструкции.

Она проста. Конструкторы Дионисия, поставленные перед фактом острой нехватки гребцов, объединили преимущества пентеконтеры и многорядного корабля, посадив за одно весло, более длинное и массивное, 4 гребцов (тетрера), 5 (пентера) и т. д. Но, как это иногда бывает, случайное открытие пережило самый случай. Именно эта конструкция в сочетании со стандартизацией позволила позднее римлянам и карфагенянам создать целый флот всего лишь за два месяца. Кроме того, как справедливо отмечает Л. Кэссон (111, с. 126), если на триере каждый гребец нуждался в длительном обучении, то на корабле, где одно весло ворочали несколько человек, достаточно было посадить за каждое из них одного искусного гребца, а остальные должны были выполнять его указания. Таким образом, замена высокомногорядного корабля на широкомногорядный устранила и дефицит рабочей силы, и проблему ее обучения, а на случай боя создала даже некоторый резерв воинов из числа гребцов: достаточно было снять хотя бы по одному человеку с каждого весла, чтобы получить внушительный отряд. Новые типы быстро получили [147] признание, и уже ко времени Аристотеля, в 330 г. до и. э., в опись имущества афинских верфей были внесены 392 триеры и 18 тетрер, а еще пять лет спустя афинский флот состоял из 360 триер, 50 тетрер и 7 пентер.

Появление широкомногорядных кораблей внесло изменения и в тактику морского боя. Прежде морские сражения ничем не отличались от сухопутных: во время сближения кораблей эпибаты осыпали друг друга стрелами, стремясь вывести из строя как можно больше врагов еще до начала боя, а когда корабли сцеплялись, ломая весла, битва завязывалась на их палубах, и ее исход зависел лишь от умения владеть мечом или копьем. Теперь, когда корабли сильно различались по высоте, такой прием не всегда можно было применить. Решающее значение приобретает таран, требовавший ловкости, маневренности и хорошей выучки команды, ибо промах чаще всего оборачивался поражением.

В 315 г. до н. э. на финикийских верфях по поручению Деметрия Полиоркета были сконструированы и построены несколько судов нового типа — гексер и гептер, принесших ему победу над Птолемеем. С этого времени эксперименты в судостроении продолжались непрерывно. К 301 г. до н. э. Деметрий испробовал последовательно все более мощные типы, вплоть до 13-рядной трискайдекеры с 900 гребцами на каждом борту. Конструкция ее неизвестна, но можно предположить, что это была видоизмененная триера, и ее 1800 гребцов располагались в три яруса по 600 человек в каждом, то есть на каждый борт каждого яруса приходилось по 360 гребцов (как на пентере). Если на каждом весле сидели по 10 человек, то этот корабль не намного превышал обычную триеру по длине, но неизмеримо превосходил ее по скорости.

Вероятно, такой же симбиоз высоко- и широкомногорядной галеры представляли собой построенные Деметрием 14-рядная тессарескайдекера и 16-рядная геккайдекера. (В 168 г. до н. э. римляне обнаружили ее на македонской верфи, отбуксировали в Вечный город, внимательно изучили и... оставили догнивать в Тибре.)

Секрет этих конструкций утерян, и споры о них носят чисто академический характер. Корабли высотой с многоэтажный дом (если считать межпалубные пространства высотой в 2 м, применительно к человеческому росту, то высота 16-рядного корабля составила бы 32 м только между нижним и верхним рядами гребцов) были бы крайне неустойчивы даже на небольшой волне, а управление ими при помощи многометровых тяжелых весел явно оставляло бы желать лучшего. Однако Плутарх ясно говорит о том, как «враги дивились и восхищались, глядя на корабли с шестнадцатью и пятнадцатью рядами весел, проплывающие мимо их берегов» (26 в, XX), и здесь как будто бы нет места для иных толкований. Павсаний тоже упоминает делосский корабль, имеющий 9 рядов гребцов «вниз от палубы», и называет его непревзойденным (23, I, 29). Но ведь Плутарх и Павсаний не видели этих кораблей и упоминали их исходя из традиционного названия, как это делаем и мы...

В последнее время многие склонны считать, что их устройство такое же, как у кораблей меньших типов — тетрер и пентер. М. Кэри полагает вслед за В. Тарном, что геккайдекера была снабжена «двумя банками, на которых восемь человек работали на каждом весле» (110, с. 241), и что по этому принципу строились и все остальные широкомногорядные корабли. Однако и такая трактовка вызывает сомнения, хотя и иного рода; если бы, например, трискайдекера имела только один ряд весел с 6 и 7 гребцами на каждом, то при наличии 1800 гребцов (а это известно точно) ее длина составила бы 270-280 м, если считать, что каждой линии гребцов требуется 1 м свободного пространства для нормальной работы. Такой корабль с трудом укладывается в сознании, с трудом он бы помещался в доках и гаванях. И что же тогда можно сказать о кораблях, где ряды весел исчислялись десятками? Более чем сомнительно и утверждение Кэри, что такие корабли «могли при благоприятных обстоятельствах превзойти трирему в скорости и возможности маневрирования» (110, с. 241). Скорее это были просто неуклюжие плавучие мишени. Не случайно эти динозавры вымерли, едва успев появиться на сцене, тогда как быстроходные грузовые парусники водоизмещением 13-18 т продержались до времен [148] Цицерона, а «парусники большего размера достигали вместимости 30-150 т и соответствовали по размерам кораблям, которые использовал Колумб в 1492 г.» (117, с. 500-501).

В составе флота, сданного Птолемею Филоклом в 285 г. до н. э., кроме геккайдекеры была также 15-рядная пентекайдекера (флагманский корабль Деметрия). Не этим ли кораблям Птолемей в какой-то мере обязан установлением своей талассократии? Возможно, но не обязательно, хотя какая-то доля истины в этом есть, если, конечно, не объяснять простыми совпадениями упомянутое событие и тот факт, что Македония вернула себе господство на море именно 30 лет спустя, когда на ее троне сидел Антигон Гонат, построивший 18-рядную октокайдекеру «Истмию» — флагманский корабль, «возможно, имевший три палубы и снаряженный первоначально для бортового боя» (102, с. 72), и вновь утратила талассократию при Птолемее II, прославившемся сооружением одного 20-рядного и двух 30-рядных кораблей. Этих левиафанов построил на Кипре конструктор Пирготель, удостоившийся особой чести, спасшей его имя от забвения, — упоминания в специальном царском декрете, высеченном на камне. Кроме этих трех гигантов флот Птолемея II насчитывал 37 гептер, 30 эннер, 17 пентер, 14 11-рядных, 5 гексер, четыре 13-рядных, два 12-рядных и 224 тетрер, триер и судов меньших типов (111, с. 147).

Как видно, доля громадных судов слишком мала, чтобы приписывать им решающее значение в битвах. Ударной силой оставались пиратские эскадры, а «корабли-монстры с 10-15 человеками на одну скамью, — отмечает Г. Вильсдорф, — оказывали лишь моральное воздействие, но ни в коем случае не отличались большой военной силой, потому что экипаж в 800-900 человек должен был при каждой паузе для отдыха сходить на берег» (117, с. 500). Скоординировать синхронность действий такой массы людей также чрезвычайно трудно, если не сказать невозможно, и запоздание с выполнением гребка хотя бы одним веслом могло обернуться катастрофой. Флагманским кораблем Антония, например, была декера, имеющая один ряд весел с 10 гребцами на каждом, и нет оснований предполагать, что он не смог бы построить более внушительный корабль, если бы это имело смысл. Декеры известны и в императорском Риме.

«Монстростроение» интересно для нас лишь тем, что оно показывает направление поисков и возможности древних инженеров. И не только в военном деле. Хорошо известно парусное грузовое судно «Исида» 54 м длиной и 13,5 м шириной, то есть в соотношении 1:4. Высота ее борта достигала 13 м, а грузовместимость — 2800 т (обычное купеческое судно перевозило до 300 т груза). Чуть больше (до 3 тыс. т) был построенный Гиероном II по проекту Архимеда зерновоз «Сиракузия» позднее подаренный Птолемею II и переименованный в «Александрию». По-видимому, это было грузо-пассажирское судно, так как оно имело 30 четырехместных кают и 5 салонов (по числу палуб?). «Сиракузия» курсировала «только между Сиракузами и Александрией, потому что этот левиафан водоизмещением в 4200 т не мог поместиться ни в одной другой гавани» (102, с. 226; 117, с. 500). Аналогичная участь была уготована другому судну: даже будучи почти втрое меньше «Сиракузии» (1600 т), оно могло торговать лишь с немногими портами — Александрией, Пиреем, Родосом, Сиракузами и несколькими другими. Суда водоизмещением 1335 т перевозили обелиски и им подобные грузы из Египта в Рим.

Своей вершины «монстростроение» достигло при Птолемее IV (221-204 гг. до н. э.): его прогулочная 40-рядная тессараконтера с двойным носом и кормой, сооруженная по проекту Калликсена, была 123,2 м длиной и около 20 м шириной при высоте до верха носовой надстройки 21 м. Ее 20-метровые весла ворочали 4 тыс. рабов. Здесь все нелепо, если выражение «40-рядная» понимать применительно к высокомногорядному кораблю: 20-метровые весла при указанной высоте борта едва доставали бы до воды, а в междупалубных пространствах высотой 52 см невозможно даже сидеть... Но двойные нос и корма ясно указывают на то, что речь идет о первом в мире катамаране, симбиозе двух судов. Поэтому мы вправе допустить, что и цифры приводятся сдвоенные. И тогда «чудо» развеивается: каждое судно вполне могло иметь длину 61,6 м, а при такой длине — по 50 весел на борт. Если [149] каждым веслом управляли 20 человек, то всего их на палубе было 2 тыс. То же — на втором судне. На общей палубе (над гребцами) фараон мог устраивать приемы, на ней разместилось бы и немалое количество воинов. Не ясен лишь вопрос с высотой: даже если это и сдвоенная цифра, она велика для однопалубного судна. Но она была бы реальной, если «носовая надстройка» была чем-нибудь вроде осадной башни: их устанавливали как раз на носу, а Плутарх употребляет слово «палуба» в единственном числе... Не совсем понятно и назначение этой черепахи. Прогулочной тессараконтеру называют лишь предположительно: хотя Плутарх и сообщает, что на ней можно было разместить 3 тыс. воинов, он тут же добавляет, что «это судно годилось лишь для показа, а не для дела и почти ничем не отличалось от неподвижных сооружений, ибо стронуть его с места было и небезопасно, и чрезвычайно трудно, тогда как у судов Деметрия красота не отнимала мощи, устройство их не было настолько громоздким и сложным, чтобы нанести ущерб делу, напротив, их скорость и боевые качества заслуживали еще большего изумления, чем громадные размеры» (26в, Χ?ΙΙ). Так закончился эксперимент, начатый Деметрием и растянувшийся на сотню лет.

Л. Кэссон высказывает интересное предположение о том, что наращивание размеров кораблей связано с другим изобретением Деметрия: он первый додумался устанавливать на палубах катапульты и баллисты. Некоторые из них были таких размеров и мощности, что справиться с поддержкой их веса и противостоянием отдаче могли только крупные и устойчивые суда, имеющие к тому же достаточно места, чтобы хранить камни для баллист и копья для катапульт. До тех пор пока это изобретение не стало всеобщим достоянием, Деметрий был непобедим. Его катапульты метали 5-метровые тяжелые копья на 120 м, создавая достаточно широкую зону обстрела, под прикрытием которой более легкие суда (пиратские и купеческие) могли подойти к берегу и высадить десант, если штурмовались береговые укрепления, а в морском бою артиллерия Деметрия сметала с палуб все живое, проламывала сами палубы и борта, и его триеры или тетреры спокойно, без потерь пленяли вражеские корабли с деморализованными экипажами. Когда Деметрию пришлось иметь дело с равным флотом, он изобрел гелеполы — деревянные осадные башни, разъезжающие по палубам на колесах во всех направлениях. С их высоты хорошо укрытые лучники прицельным огнем расстреливали на неприятельских кораблях всех, кто имел неосторожность высунуть нос на палубу. В битве с Птолемеем у Саламина он, вероятно, впервые применил эти изобретения. Вооруженность македонского флота оставалась непревзойденной, пока изобретения не рассекречивались.

В 190 г. до н. э. решающей силой на море стал Родос: он изобрел (или воскресил из забвения) самое страшное оружие древних — «греческий огонь» и вооружил им флот. На носах родосских кораблей были установлены два шеста, метавшие сосуды с этой адской смесью в неприятеля. Именно благодаря «греческому огню» Эвдаму удалось победить Поликсенида в том же году (это был дебют нового оружия). Но изобретение это пришло слишком поздно: в августе 201 г. до н. э. Родос, наблюдая быстрое возвышение Филиппа V, предложил Риму вмешаться в восточные дела. Это был роковой шаг: поколение спустя, пишет Кэссон, «гость пришел, чтобы остаться» (111, с. 156). «Греческому огню» по просьбе самих греков было противопоставлено римское железо.

* * *

Римляне привнесли в тактику морского боя единственное изобретение, и оно было вызвано тем, что они не желали вникать в тонкости чуждого им морского искусства, всегда предпочитая уму силу. Этим изобретением был корвус — «ворон». Чтобы представить его себе, нужно вспомнить средневековые перекидные мосты, имевшиеся в каждой крепости, окруженной рвом, и сохранившиеся до нашего времени. Если представить такой мост длиной 8-11 м и шириной чуть больше метра, снабженный невысокими бортиками и имеющий двойной трос на том конце, который должен коснуться противоположного берега рва, — это и будет корвус. [150]

Трос, жестко закрепленный на оконечности мостика, проходил к шесту на носу корабля, протягивался через блоки, укрепленные на высоте, соответствующей длине корвуса, а далее — через направляющий блок, закрепленный пониже. Если потянуть за этот трос, корвус, соединенный шарнирно с основанием шеста, поднимался, прижимался к шесту, охватывая его бортиками, и закреплялся вертикально, составляя с ним одно целое. Когда трос опускался, корвус падал, увлекаемый своим весом, и превращался в абордажный мостик. Если к этому добавить, что он был снабжен острой шпорой, прикрепленной перпендикулярно в нижней части его дальней оконечности, не приходится удивляться ошеломляющей победе Гая Дуилия, впервые испытавшего в деле это изобретение. Римские корабли приближались к карфагенским, как для таранной атаки. Пунийцы, наблюдая «неумелые» маневры римлян, спокойно их поджидали, предвкушая победу. Но когда корабли сблизились, шпоры римских корвусов молниеносно вонзились в палубы пунийских пентер, и по мостикам ринулись легионеры, вооруженные, как для обычного сухопутного боя. Все было кончено в считанные минуты...

Не исключено, что корвус был не чисто римским изобретением, а греческим: ведь корабли Дуилия строили южноиталийские греки, возможно, что автором был какой-нибудь пират: эвпатриды удачи были горазды на всяческие неожиданности и всегда любили внешние эффекты. Греки и этруски (пираты в том числе) были не только наставниками римлян в морском деле, но и их флотоводцами, особенно после того, как тень римского орла распростерлась над Балканами. Своим морским богом римляне назначили Нептуна, слегка изменив имя этрусского Нетуна. Но все остальное устройство флота они переняли у греков.

В латинский язык перешли греческие названия судов: келокс (быстроходная яхта), кимба и скафа (разновидности челнока), лемба (легкое быстроходное остроконечное многовесельное судно, изобретенное иллирийскими пиратами), фаселус (легкое быстроходное судно, распространенное в Киликии); части и принадлежности корабля: артемон (брамсель), контус (шест, багор), карбас (парус), махина (осадное орудие), прора (корабельный нос), ремулк (буксирный канат), скалм (уключина); названия корабельных должностей или рода морской деятельности: навта (лодочник, корабельщик, судовладелец, мореход, путешественник и просто моряк), наварх (командир корабля или эскадры), навклер, пират, прорета (носовой впередсмотрящий, помощник рулевого); навмахия (морской бой); названия ветров и многое, многое другое. Из подобных терминов можно составить целый словарь. Должны были пройти годы, прежде чем римляне обрели собственное лицо как морская нация.

* * *

Параллельно с непрерывным совершенствованием морской науки шло развитие науки географической. Наиболее заметные успехи география сделала со времен Дария I — мудрого и дальновидного правителя, недооцененного последующими поколениями, смотревшими на него глазами его врагов — греков. Дарий никогда не упускал возможности пополнить знания о мире. Уже в первые годы своего правления, примерно в 518-516 гг. до н. э., он послал карийца Скилака из Карианды, уроженца острова Кос, обследовать течение Инда, считавшегося краем Ойкумены, и местности, прилегающие к его устью. Скилак спустился по Инду от Каспатира, поплыл на запад и на тридцатом месяце достиг того места, откуда отправлялись финикийцы в круиз вокруг Африки по поручению Нехо (10, IV, 44). Дарий явился преемником Нехо и в другом предприятии: он закончил строительство канала от Нила к Красному морю. Последовавшие политические неурядицы вновь привели к запустению и заносу канала, и даже возникла легенда (33, С804), опровергающая свидетельство Геродота, что Дарий не довел работу до конца, так как был остановлен советниками, предостерегшими его, что смешение пресного Нила с соленым морем лишит египтян воды, а разница в уровнях морей чревата затоплением всего Египта (распространенное мнение в ту эпоху, -известное и Периандру, отказавшемуся от строительства Коринфского канала [151] по той же причине). Эта легенда развеяна самим Дарием: археологи нашли несколько стел, установленных им по трассе канала и подробно повествующих ρ его сооружении и эксплуатации.

В одиночку купцы, как и тысячи лет назад, не рискуют выходить в Южные моря. Если в Средиземном море многие случайности могут помешать пирату сделать свое дело, то здесь, в водах, бедных архипелагами, торговые суда беззащитны. Плиний приводит две основные причины, препятствующие судоходству в Индийском океане: чрезмерный зной и пираты из числа прибрежных жителей, которые подбираются к проходящим кораблям и, «используя попарно покрытые наподобие палубы бычьи шкуры, постоянно занимаются пиратством, пуская отравленные стрелы» (60, VI, 176). Поэтому купцы собирают в каком-нибудь крупном порту большие флоты и оттуда отправляются «до Индии и оконечностей Эфиопии, откуда привозят в Египет наиболее ценные товары, а отсюда снова рассылают их по другим странам; поэтому взимаются двойные пошлины — на ввоз и вывоз; на дорогостоящие товары и пошлины дорогие» (33, С798). Со времени Птолемея II такие флоты отправлялись, как правило, из самой Александрии: в 277 г. до н. э. этому царю удалось расчистить и благоустроить канал от Нила к Красному морю (49, I; 33, II), поддерживавшийся с тех пор в судоходном состоянии. Возможно, своей решимостью он обязан исследованиям Эратосфена, ставшего директором Александрийской библиотеки в год смерти Птолемея II. Египтяне докончили работы, брошенные персами, «прокопали перешеек и сделали пролив запирающимся проходом, так что можно было по желанию плыть беспрепятственно во Внешнее море и возвращаться обратно» (33, С804). По свидетельству Диодора, не верившего в возможность эксплуатации канала Дарием, Птолемей снабдил его системой шлюзов, чтобы сгладить разницу в уровнях.

Однако купцы и судовладельцы, не желавшие рисковать прибылями, предпочитали другие трассы, лучше охраняемые, более короткие и не связанные с превратностями морской стихии. Моряки проходили вдоль индийского побережья и доставляли товары в устье Евфрата. Отсюда верблюды перевозили их в Селевкию, куда стекались также грузопотоки древнейшим караванным путем от Индии через Афганистан и Иран. (После разрушения Селевкии римским полководцем Авидием Кассием в 164 или 165 г. грузы Востока изменили свой маршрут, но местоположение этого города было столь удачным, что 600 лет спустя почти на этом же месте возник Багдад, разбогатевший на посреднической торговле в невероятно короткий срок.) Далее этот поток делился на три основных русла: первое направлялось к югу в Тир и Сидон, второе — на юго-запад до Антиохии, третье — на запад до Эфеса. Затем товары развозились по всему Средиземноморью.

Но осуществить это было непросто. Именно там, где к морю подходили караванные дороги, возникла пиратская корпорация, заставившая содрогнуться мир и в течение десятилетий оспаривавшая господство над ним у Рима. [155]

Дальше