А. К. Баиов, ординарный проф. Императорской Николаевской Военной академии, полковник Генерального штаба.

Военное дело в эпоху императора Павла I

Почти никогда смена власти не влекла за собой таких перемен в жизни русской армии, как последовавшее 6 ноября 1796 г. восшествие на престол императора Павла I. Своеобразный характер Павла I, в связи с обстоятельствами его жизни до восшествия на престол, обусловливал как резкость перемены направления, так и характер нового курса. Он вытекал прежде всего из условий его рождения, весьма метко определенных профессором П. И. Ковалевским: он был сыном Петра III, который отличался хилостью тела и слабостью духа, душевной неуравновешенностью, эмоциональной неустойчивостью и преобладанием низших страстей над высокими умственными интересами. Напротив, мать его, Екатерина II, была женщиной несомненно физически мощной и умственно гениальной. Такое сочетание свойств родителей имело последствием то, что Павел, по закону наследственности, получил натуру отца, значительно смягченную духовными качествами матери.

Все старания воспитателей Павла, Порошина, графа Панина, епископа Платона, были направлены к тому, чтобы подавить в Павле, насколько это было возможно, проявления тех влечений, страстей и недостатков, которые так явно и так резко выражались в отце его, Петре III. [471]

Если они и не успели искоренить всего, то во всяком случае значительно смягчили и исправили многое.

Что касается отношений Павла к его матери, то прежде всего нужно отметить, что Павлу с первых же дней его жизни были чужды материнская любовь, нежность и забота. Это повлекло за собой впоследствии отчужденность, а с течением времени — даже враждебность к матери.

Несомненно также, что государственный переворот 1762 г. не прошел бесследно для семилетнего Павла. Очевидно, что смерть отца, в связи с предшествовавшими тревожными днями, оставила в душе Павла след на всю жизнь; «Между матерью, не любившей сына Петра от рождения, и сыном лежала глубокая пропасть», — пишет один из историков.

Павел в детстве не имел друзей-сверстников, жил и развивался одиноким; у него развилась фантазия, и он жил образами этой фантазии, как чем-то действительным.

Вместе с тем у Павла мало-помалу стали развиваться по отношению к людям, особенно близко стоявшим к нему, крайняя подозрительность, недоверие и мнительность. Неудачная первая женитьба только способствовала развитию в Павле раздражительности, впечатлительности, подозрительности и резкости в обхождении с людьми.

В 1774 г. цесаревич Павел представил императрице записку под заглавием «Рассуждения о государстве вообще, относительно числа войск, потребного для защиты оного и касательно обороны всех пределов». Эта записка представляла собой не что иное, как жестокую критику нынешнего царствования, начавшегося в 1762 г. Екатерина, руководившаяся прежде всего интересами государства и признававшая в данном случае невозможным переубедить сына, окончательно решила отстранить его от дел.

По смерти первой жены, великой княгини Наталии Алексеевны, Павел отправился за границу искать себе другую супругу. Прежде всего он поехал в Берлин поклониться своему кумиру, Фридриху Великому. Поездка в Берлин имела следствием еще больший разлад между матерью и сыном. [472]

Вскоре Павел женился на принцессе Вюртембергской, принявшей имя Марии Федоровны. Благодаря личным качествам великой княгини отношения между Павлом и Екатериной значительно улучшились, но рождение у великокняжеской четы сыновей, Александра и Константина, вновь повлекло за собой обострение этих отношений, так как Екатерина взяла на себя воспитание внуков и вела их по своему усмотрению, а не так, как хотел этого Павел.

Второе путешествие в Европу также не осталось без влияния на впечатлительного великого князя. К воспринятому им потсдамскому идеалу присоединились еще и версальские воспоминания. Вместе с тем цесаревич пропитался в высшей степени аристократическими идеями и вкусами как раз тогда, когда они стали отживать свое время в Европе. В конечном результате вторая заграничная поездка развила в нем в еще большей степени стремление к тому именно, чего Екатерина не могла ему предоставить: к неограниченной власти.

Чтобы как-нибудь занять по природе деятельную натуру Павла, жаждавшего дела и власти, Екатерина подарила ему Гатчину. Павел с жаром принялся за ее обустройство. Оставшись в тиши, погруженный в себя, он переживал все прошлое и создавал планы на будущее, имея в виду круто и радикально перевернуть все то, что существовало теперь. При этом великий князь не стеснялся открыто высказывать недовольство окружающим и свои мнения насчет современного управления государством и деяний императрицы.

В 1793 г. женился сын Павла, Александр. Это событие, обычно радостное для любого отца, было тягостным для Павла. Опасность лишиться престола усилилась. Павел стал проявлять крайнюю несдержанность. Гнев его против императрицы дошел до того, что сначала он не хотел даже присутствовать при бракосочетании сына. Все это заставило Екатерину сильно призадуматься, и она, ссылаясь на нервы и неспособность Павла, решила устранить его и передать престол старшему сыну его, Александру. Но вскоре наступившая кратковременная болезнь свела в могилу Екатерину Великую, и 6 ноября 1796 г. Павел стал русским императором, т. е. получил то, чего он так болезненно ждал [473] свыше 30 лет — неограниченную власть, в дальнейшем послужившую новым источником его странностей и бедствий для России.

Очевидно, что на военных преобразованиях Павла должны были отразиться особенности его характера. Но при рассмотрении военных реформ Павла необходимо обратить внимание еще на одну существенную черту его характера, а именно: на его страсть к военному делу, его милитаризм, который, однако, по тем или другим причинам получил весьма одностороннее направление. Для нас это тем более важно, что направление это порывало со славным прошлым нашей армии, порывало с заветами Петра I и Екатерины II, порывало с основами русского военного искусства, покоившегося на глубоком понимании нашими полководцами природы войны, значения в ней человека, особенностей русского воина, причем этот разрыв со старым был настолько решителен, новые идеи настолько разнились по существу от прежних, что военные реформы Павла затормозили правильное развитие русского военного искусства более чем на 50 лет. Нужен был Севастопольский погром, чтобы вновь возвратиться к допавловской эпохе и отрешиться от посеянного в армии Павлом слепого преклонения перед «немцами».

Помимо всего прочего, Павел унаследовал от отца своего, Петра III, любовь к военному делу, проявляющуюся в неудержимой страсти к экзерцирмейстерству, к парадомании, одним словом, к «мелкостям» военной службы. Воспитатель Павла, граф Никита Иванович Панин, словом и делом отклонял от своего воспитанника соблазн подобного увлечения. Печальный опыт царствования Петра III служил для Панина достаточным побуждением, чтобы относиться с большей осмотрительностью ко всем военным упражнением цесаревича. Тем не менее страсть к низшим формам военного дела, несмотря на все принятые меры предосторожности, окончательно восторжествовала в уме цесаревича, чему способствовали различные обстоятельства.

Дальнейшей ступенью к развитию страсти Павла к «мелкостям» военной службы послужило представление ему командиром Московского пехотного полка, Каменским (будущим [474] фельдмаршалом), описания Бреславльского лагеря, в котором Фридрих Великий собирал и обучал свои войска и куда Каменский был послан в 1765 г. Это описание Бреславльского лагеря представляло собой апологию прусских военных порядков и самого короля Фридриха II.

Рисуя картину бедственного положения империи, Павел в своем «Рассуждении» приходит к заключению, что России необходим покой и пока следует отказаться от наступательных войн и устроить всю военную систему государства для обороны. С этой целью великий князь предлагал покрыть Россию чем-то вроде военных поселений. Затем признавалось необходимым ввести строгую регламентацию в военном деле и для этого дать войскам подробнейшие штаты, уставы, инструкции и «предписать всем, начиная от фельдмаршала и кончая рядовым, все то, что дóлжно им делать; тогда можно на них взыскивать, если что-нибудь будет упущено».

Введением строжайшей подчиненности, по мнению Павла Петровича, была бы достигнута цель, чтобы «никто, от фельдмаршала до солдата, не мог извиниться недоразумением, начиная о мундирных вещах, кончая о строе». Когда же, благодаря введению по всему государству строгой централизации, все, и фельдмаршал, и солдат, должны были бы испрашивать особые высочайшие разрешения на каждый случай, непредвиденный инструкцией, то, как писал цесаревич, «через такое ограничивание все будут несравненно довольнее и охотнее к службе, потому что не будут страдать и видеть себя подчиненными прихотям и неистовствам частных командиров, которые всем сим сквернят службу и вместо приохочивания удаляют всех от ней».

Различие взглядов Павла и императрицы до некоторой степени обусловливалось действительными недостатками военной системы Екатерины, при которой командиры полков являлись почти полновластными во всех отношениях распорядителями своих частей, не направляемыми и не контролируемыми свыше, вследствие чего, конечно, в связи с низким общим нравственным развитием общества того времени, естественно, возникали злоупотребления как в распоряжении [475] людьми, так и особенно — материальной частью. Цесаревич Павел мог лично наблюдать все эти непорядки, тем более что в гвардейских частях, бывших всегда у него на глазах, они были значительнее, в особенности в том, что касалось порядка службы.

Упомянутое выше пребывание Павла в Берлине усилило пристрастие великого князя к Пруссии, усилилась страсть к милитаризму с Потсдамской окраской. По словам одного из очевидцев Павловского царствования, «ничто не могло сравняться с тем вредом, какой причинили Павлу Петровичу прусская дисциплина, выправка, мундиры и т. п., словом, все, что напоминало о Фридрихе Великом». Между тем Екатерина называла прусскую военную систему «обрядом неудобоносимым». На этой почве вполне естественно отношения между Екатериной и Павлом еще более обострились.

Относительно увлечения Павла всем тем, что он видел в Берлине, один из исследователей того времени пишет: «В Пруссии все шло как бы по волшебству: с математической точностью король из своего Сан-Суси командовал и государством, и армией, и все второстепенные исполнители были не более как лица придаточные. Стройность, порядок, единообразие, строгая подчиненность производили какое-то обаятельное влияние на тех, кто пристальнее не вглядывался в дело, и если вся Европа считала себя счастливой, подражая до последних мелочей всем прусским учреждениям, то можно ли обвинять Павла Петровича за то, что он сделался восторженным поклонником Фридриха II и приписывал только ненормальному положению России, где женщина была на троне, что мы вели свои дела путем своеобразным, не только не следуя за общим потоком подражательности пруссакам, но даже с пренебрежением смотрели на обезьянство всей Европы».

Таким образом, с 1776 г. в Павле окончательно окрепли пруссофильские убеждения и окрепли настолько, что Екатерине приходилось считаться с ними как с непреодолимым препятствием.

Следующим существенным этапом в деле развития идей о военных порядках и стремлениях провести эти идеи в жизнь [476] для Павла явилось пожалование ему в 1783 г. Гатчины. С этого времени начинается так называемый Гатчинский период в жизни цесаревича, который является последней, окончательной подготовкой его перед вступлением на престол. Здесь, вдали от двора матери, Павел Петрович создал постепенно в малом виде ту своеобразную Гатчинскую Россию, которая представлялась ему в будущем единственно достойным образцом для всей империи.

Особенное же внимание Павлом было обращено на создание собственной, по прусскому образцу, армии, которая должна была служить прообразом будущей русской армии, начиная от одежды и кончая обучением и организацией.

Гатчинские войска

Мысль о создании Гатчинских войск, которые являлись как бы молчаливым протестом против военной системы при царствовании Екатерины, родилась у Павла после посещения им Берлина.

По возвращении великого князя из первого заграничного путешествия он поселился на Каменном острове и вместо караулов, которые, по званию генерал-адмирала, назначались к нему от флота, в 1782 г. была составлена постоянная команда от флотских батальонов в 30 человек. Другая такая же команда была послана в Павловск, принадлежавший Павлу Петровичу. Эти две команды и послужили зерном, из которого пышно развились Гатчинские войска.

После получения цесаревичем в дар Гатчины каждая из указанных команд была увеличена до 80 человек, и начальство над обеими было вверено пруссаку-капитану барону Штейнверу, знакомому с тайнами экзерцермейстерства Фридриха Великого.

В это же время в Гатчину был переведен один из кирасирских полков, шефом которого был наследник цесаревича. Павел разбил его на несколько полков двухэскадронного состава, обратив их в полки различного вида кавалерии. Так, у него были: собственно кирасирский полк, жандармский [477] драгунский, гусарский и, наконец, казачий эскадрон, состоявший из 60 донских казаков.

По какому-то необъяснимому недоразумению, по снисходительности или же упущению со стороны Екатерины, она, которая обыкновенно столь зорко следила за всеми действиями цесаревича, не препятствовала ему в его стремлении постепенно сформировать свою особую армию, ни в чем не похожую на русскую армию того времени. Ввиду этого численность Гатчинских войск с каждым годом постепенно возрастала, и ко дню восшествия на престол императора Павла пехота Гатчинских войск состояла из двух гренадерских и четырех мушкетерских трехротных батальонов и, кроме того, одной отдельной егерской роты. Состав рот был не более 62 человек, а егерской — 52. Что касается артиллерии, то она состояла из одной роты в четыре отделения. Всего в Гатчинском отряде ко дню восшествия на престол Павла I было 2400 человек.

В общем, состав Гатчинских войск был самый разнообразный: тут были сербы, выходцы из Малороссии, разные отпускные, командированные, охотники; иногда случались и беглые. Особенно интересным является вопрос о комплектовании Гатчинских войск офицерами, так как они-то и явились проводниками идей и порядков Павла в русской армии по смерти Екатерины.

Все порицая в Екатерининской армии, считая ее страшно распущенной, убежденный в недобросовестности во всех отношениях начальников всех степеней, Павел, конечно, мог доверять только своим гатчинским офицерам, воспитанным согласно его взглядам и убеждениям. Вполне естественно, что, желая у себя ввести прусские порядки, цесаревич в свои Гатчинские войска прежде всего набрал иностранцев почти исключительно из числа тех, которые служили в прусской армии. Достаточно было такому офицеру показать знание некоторых элементарных сведений из прусского устава — и он при желании охотно принимался в Гатчинский отряд.

Впоследствии, с увеличением числа Гатчинских войск, в состав их стали приниматься русские офицеры из отставных, а также те из бывших на действительной службе, которые, [478] в силу различных причин, не могли служить в армии и должны были искать убежища в Гатчине, несмотря на тягость тамошней как внешней, так и внутренней службы. Небольшое жалованье, простой и некрасивый мундир, продолжительные и утомительные учения и тяжелая караульная служба способствовали тому, что в Гатчинских войсках служили только те, для которых это составляло крайнюю необходимость. Невысок был во всех отношениях уровень этих офицеров, особенно их нравственные качества.

Во главе этих офицеров находился Алексей Андреевич Аракчеев. Он прибыл в Гатчину 24 лет, в чине капитана, 4 сентября 1792 г., а в 1796 г., в чине полковника, был уже инспектором пехоты и артиллерии Гатчинских войск, исправлял должность Гатчинского губернатора и управлял военным департаментом, учрежденным в Гатчине в 1794 г. и ведавшим хозяйственной частью всех Гатчинских войск.

Такому быстрому возвышению и безграничному доверию цесаревича Аракчеев всецело обязан своими личными качествами, которые в полной мере отвечали служебным требованиям и идеалам Павла Петровича. Безгранично преданный Павлу, беспрекословно повиновавшийся, в высшей степени педантичный в несении службы и требовавший того же от других, требовательный до жестокости, хитрый, но безусловно не глупый и не без способностей — таков был ближайший наперсник Павла.

Форма одежды Гатчинских войск была настоящим сколком с прусского обмундирования: короткие панталоны, чулки и башмаки, косы, пудра и прочее. И это в то время, когда Потемкин, назначенный вице-президентом Военной коллегии, занявшись улучшением обслуживания русской армии, приказал отрезать косы, бросить пудру и одел солдата в куртку, шаровары, полусапожки и удобную, красивую каску.

Гатчинские батальоны носили названия по именам своих шефов. Все войска по роду оружия разделялись на инспекции. Во главе каждой инспекции стоял инспектор, который был ответственным за обучение, подготовку и внутренний порядок, но власти инспектор не имел никакой. Вся власть полностью сосредоточивалась в руках цесаревича, который [479] входил во все мелочи повседневной жизни и без разрешения которого ничего решительно нигде не могло быть сделано.

Обучение Гатчинских войск происходило по уставу, который был составлен бароном Штейнвером и Кушелевым. Устав этот был сплошным подражанием прусскому уставу. Он подробно входил не только во все отрасли военной службы, но и касался частной жизни офицеров и нижних чинов. Кроме устава, для руководства при обучении войск служила книжка «Тактические правила», которая была не что иное, как плохой перевод изданной в Пруссии в 1760 г. брошюры под заглавием «Тактика или дисциплина по новым прусским правилам».

Суворов об этих правилах отзывался так: «Немо-российский перевод рукописи, изъеденный мышами и двадцать лет тому назад найденный в развалинах старого замка».

Все внимание при обучении обращалось на стрельбу; на удар же в штыки смотрели как на нечто второстепенное. Господствующим строем был развернутый, а так как большим массам в таком строе двигаться было очень трудно, то уменьшили число шагов в минуту (до 75) и размер шага (до 3/4 аршина). Суворов по этому поводу говорит: «Шаг мой уменьшен в три четверти, и тако на неприятеля вместо сорока — тридцать верст».

При обучении обращалось внимание главным образом на показную сторону, и нарушение каждой мелочи считалось великим преступлением. При таких условиях немудрено, что люди ошибались, тем более что начальствующие лица, желая добиться совершенства, делали учения по 12 часов в сутки. Особенно этим отличался Аракчеев в качестве инспектора пехоты. Обладая железным здоровьем и почти сверхъестественной неутомимостью, он не сходил с поля во все время учений; ничто не ускользало от его внимательного взора, и всякий провинившийся подвергался строгому наказанию. Обычными же наказаниями были: прогнание сквозь строй или удары тесаками, шомполами или палками.

Едва ли не тяжелее строевой службы для Гатчинских войск была караульная служба.

Необходимо, наконец, еще сказать, что, сознавая недостаток военного образования своих офицеров и желая по [480] возможности пополнить его, цесаревич при посредстве Аракчеева в 1794 г. учредил в Гатчине классы для младших офицеров, подпрапорщиков и юнкеров. Учителями были назначены артиллерийские офицеры: Каннабих, Капцевич, Апрелев и Сивере. Занятия в этих классах происходили по вечерам, от 4 до 6 часов, для того чтобы не мешать ходу строевых занятий.

Посещение этих классов было для всех обязательно, и за этим зорко следил Аракчеев, но он мог добиться лишь одного, чтобы все офицеры посещали классы; основная же цель не достигалась ввиду того, что сами преподаватели были людьми малообразованными. Тактику, например, преподавал майор Каннабих, Саксен-Веймарский дворянин, — он поступил в Гатчинские войска из морского кадетского корпуса и в звании аудитора исполнял в нем берейторские обязанности, а с 1789 г. обучал верховой езде конную артиллерию. Преподавание тактики он сводил к изложению уставных форм. Плохо говоря по-русски, Каннабих ломаным языком рассказывал о разных построениях и тростью выделывал эспантонные приемы.

Таковы были Гатчинские войска, таковы были их руководители. Отстраненный от всяких государственных дел, подозрительный Павел выработал в себе особые взгляды, особые убеждения, и впоследствии, вступив на престол, он, не вникнув в обстановку во всей ее совокупности, все свои гатчинские взгляды перенес на Россию и на ее 500-тысячную армию.