Эти стихи — о подвиге музыкантов и подвиге тех, кто донес музыку в холодные, темные ленинградские квартиры, тех, кто сохранил связь города со страной и миром. Ленинградцы знали и «невидимого диктора», и дирижера, они знали, чем было для них радио. В стихах Ю. Воронова отразились даже изменения характера передач. Вот, например, явно весеннее стихотворение «Апрель сорок второго». «Вновь репродуктор оживает: там песни старые включили. Мы их еще не подпеваем. Но не забыли. Не забыли». Да, это вернее всего относится к марту — апрелю сорок второго, когда музыка вернулась в город. И первым ее вернуло радио. Если в «Балладе о музыке» речь, видимо, идет о выступлениях оркестра в конце сорок первого года, во всяком случае тут нет ощущения августа месяца, то Л. Попова (и другие поэты) прямо говорит о первом исполнении в Ленинграде Седьмой симфонии Д. Шостаковича. И не только об исполнении, но и о том, что слушал ее благодаря радио весь Ленинград. «Уже несут ко всем заставам гордо все рупора Симфонию твою».

Так или иначе, говоря о блокаде, ленинградском жилище, повседневном суровом быте, бомбежках и обстрелах, обращаясь памятью к блокадным дням, поэты писали о радио, которое в дни блокады трудно представить без поэзии. Наверное, можно привести еще примеры. Напомним лишь стихотворение В. Вольтман-Спасской «Ольга Берггольц и я», похожее скорее не на стихи, а на те самые раздумья вслух, с которыми выступали поэты по радио. «Ольга Федоровна Берггольц каждый день выступает по радио, как соратница наша, не гость. Этот голос меня очень радует...» Стихи эти из «Блокадного дневника». Они так и воспринимаются — как еще одно, поэтическое свидетельство высокой роли, какую сыграло радио в те дни.

Если первым зафиксированным печатно упоминанием блокадного радио стали стихи, то, видимо, первой попыткой сказать громко о роли его в жизни города была [204] книжка О. Берггольц «Говорит Ленинград» (1946), в которую вошли некоторые ее выступления и предваряющий их небольшой очерк — воспоминание о тех днях. Отдельные выдержки из него выше уже приводились, напомню лишь то, что перекликается со многими стихами: «Даже если радио не говорило, а только стучал метроном — и то было легче: это означало, что город жив, что сердце его бьется». Несмотря на краткость воспоминаний и неполные тексты выступлений, книжка Берггольц останется одним из наиболее достоверных свидетельств о блокадном радио.

После появления работы О. Берггольц казалось, что возникнут новые воспоминания, что будет их много. Однако сразу после окончания войны таковые не появлялись. Единого сборника о блокадном радио не появилось и позже. Отдельные материалы, упоминания, свидетельства очевидцев и участников событий печатались в коллективных сборниках («С пером и автоматом», «Женщины Ленинграда», «Без антракта»), книгах отдельных авторов (П. Лукницкий «Ленинград действует»). Опубликованы заметки и воспоминания о блокадном радио В. Ярмагаева, Л. Маграчева, Г. Макогоненко, М. Петровой, М. Фролова. Таких свидетельств могло быть гораздо больше. Далеко не все сказано, запечатлено. Разве случайно, что последние строки последней публикации А. Розена, главы из его книги «Разговор с другом» посвящены радио, тому, как звучали в начале весны 1942 года слова из романа Н. Островского «Как закалялась сталь», как прямо они были обращены к людям, пережившим ту зиму? Об этих же передачах инженер Г. Кулагин вспоминал: «Потом кто-то придумал, и хорошо придумал, — по вечерам стали читать «Как закалялась сталь» Николая Островского. Мы слушали страницы этой книги, рассказывающие о борьбе, о трудностях. Слушали, сидя у «буржуек», каждый в своем закопченном, темном углу. Передавали долго, недели две подряд. И эта передача поддерживала и объединяла нас». Книга Г. Кулагина «Дневник и память» вышла в 1978 году. Ее дневниковые фрагменты (в них есть отдельная главка «Ленинградское радио») несут не только ценную информацию, но и передают психологическое состояние людей в те дни, в частности их восприятие радиопередач первой военной зимы. [205]

Можно лишь сожалеть, что не оставил воспоминаний Н. Ходза, что не завершил и не увидел напечатанной свою рукопись П. Палладии. Все это были бы материалы бесценные и для будущих историков, и для художников. Как теперь очевидно, рассказ о блокадном радио помогает увидеть весь осажденный город.

Зимой сорок второго В. Ходоренко, Е. Прудникова, Я. Бабушкин вряд ли могли предположить, что студия, вышка на крыше, кабинеты, ставшие общежитиями, будут перенесены на сцену, попадут в кинокадры, что о дикторах и репортерах расскажут романисты. Но оказалось так. Видимо, первым опытом драматургического повествования о блокадном городе, в котором широко отражено радио, был опубликованный журналом «Звезда» (1945, № 3) киносценарий О. Берггольц и Г. Макогоненко «Ленинградская симфония» — подробный рассказ о борьбе и подвиге блокадного оркестра, об исполнении им знаменитой симфонии Д. Шостаковича. Хотя авторы в предисловии указали, что герои сценария вымышленны, в образе Алексея без труда угадывается Я. Бабушкин. По многим деталям, включая, например, отчет Алексея о состоянии оркестра. В действительности такой отчет существовал, и подписан он был художественным руководителем Бабушкиным. Не было тогда в Радиокомитете другого художественного руководителя, и роль его в воссоздании оркестра общеизвестна.

В сценарии радио — действующее лицо, связывающее отдельные сцены, эпизоды. Голос диктора Анны Авдеевой, объявляющей о выступлении Д. Шостаковича (текст его приводился в начале этой книги), слышат оркестранты, которых направили на оборонительные работы. Действие в сценарии так или иначе связано с Домом радио. Здесь идут репетиции. На вышке Дома стоят во время вражеского налета художественный руководитель и диктор, они прямо называют место упавшей бомбы: «В районе Садовой, в трехстах метрах от нас». В комнате, где Алексей пишет письмо, стучит метроном, наконец, «музыка Седьмой симфонии гремит в репродукторе, под которым наклеена чуть обветшавшая по краям листовка «Враг у ворот!».

Сценарий, по существу, посвящен не только Алексею, оркестру, но и радио, без которого трудно было [206] бы собрать оторванных друг от друга людей, а затем донести музыку из филармонического зала до города и всей страны. Недаром на репетиции музыканты аплодируют Алексею. Исполнение симфонии было успехом оркестра, радио — всех ленинградцев... Интересно упоминание о звучащем метрономе и в киноповести тех же авторов — «Они жили в Ленинграде» (1944).

В день тридцатилетия снятия блокады Ленинградский государственный театр имени Ленинского комсомола поставил романтическую хронику В. Бузинова и Л. Маграчева «Вторая студия». Ее называли «сценическим репортажем из блокадного Ленинграда», определение точно характеризует жанр постановки, которую осуществили режиссеры Г. Опорков и Р. Сирота. Они опирались в работе на документ, достоверность. Достоверными были и детали быта, и герои. На сцене происходили события, свидетели и участники которых находились в зале. Те, что дожили до наших дней...

Зритель знакомился с работой Л. Малеванной в роли О. Берггольц, он слышал В. Вишневского (В. Семенов), перед ним предстала диктор Виноградова (А. Чернова), в которой товарищи узнавали Тату Васильеву. Когда Виноградовой предложили покинуть на время Ленинград, выехать за блокадное кольцо, на Волховский фронт, она сказала: «Уехать? Из Ленинграда, сейчас? Как же мы можем уехать? А они — те, кто слушает нас? Они будут думать, что мы умерли, а это значит, мы прибавим людям горя. А его у них и без этого хватает».

В монологе Виноградовой не только раскрыта нравственная сила человека, но и понимание им значительности своего дела для сограждан. Их было не так много, дикторов блокадного города, и голос каждого ленинградцы знали. (Это подтверждают дневники, воспоминания. В частности, Г. Кулагин писал, что, когда во время зимних передач появлялись голоса незнакомых дикторов, «приходило в голову, что старые дикторы, наверное, уже умерли». Дальше идет отмеченное с радостью: «Потом мы снова услышали голоса знакомых дикторов, — должно быть, они поправились».)

У микрофона второй студии появляются секретарь горкома партии, сержант-зенитчик, который прибыл «по вашему приказанию для выступления по радио», и репортеры. Но конечно же, авторы стремились создать [207] спектакль не о радио только, а передать атмосферу осажденного города. Ведь вторая студия и Дом радио — частица Ленинграда, продолжающего борьбу. Естественно, зритель становился очевидцем событий, которыми жили ленинградцы. Вот знаменитый И. Андреенко, начальник отдела торговли Ленгорисполкома, говорит правду о продовольственном положении. Вот, с трудом подбирая слова, секретарь горкома комментирует пуск первого после блокадной зимы трамвая. Факт появления спектакля о блокаде, в центре которого радио, не случаен, как стихи и проза, в которых слышен радиоголос.

В разных свидетельствах блокадных дней упоминания о радио весьма многочисленны. Из документального повествования О. Матюшиной «Песня о жизни» мы узнаем, какую роль сыграло оно в ее собственной судьбе. «...Зимой как-то утром я долго не могла встать на распухшие ноги. А по радио в это время передавали клятву балтийцев: «Мы будем бороться, пока руки держат штурвал, пока видят глаза, пока бьется сердце». Эта клятва произвела на меня огромное впечатление. Я встала. В тот же день отправила письмо на радио. Написала, как «Клятва балтийцев» помогла мне побороть слабость». Художница, потерявшая зрение в начале блокады и начавшая писать книгу, не знала, что диктор упал в голодный обморок, дочитав текст клятвы, не знала она, что спустя два месяца (ее письмо шло так долго!) моряк принесет ей ответное письмо писателей-балтийцев и посылку от них. В. Вишневский и его товарищи решили поддержать О. Матюшину. Вскоре В. Вишневский, В. Азаров и А. Крон поселились в тихом домике на Песочной и начали работу над пьесой «Раскинулось море широко».

В книге О. Матюшиной много поистине бесценных свидетельств. Но это — «больше, чем воспоминанье». Автор «Песни о жизни» — литератор. Поэтому он дает не только материал, сам по себе интересный, достоверный, но делает важные обобщения. Обратим внимание хотя бы на некоторые упоминания о радио в книге О. Матюшиной. «Для меня радио стало настоящим другом, заполняло весь день. Слушала его как живого человека. И вдруг радио замолчало. В холодной темной комнате опять наступила жуткая тишина. Может, случайно? Может, завтра заговорит? Шел день, другой — [208] репродуктор молчал. В городе не было топлива. Самые важные артерии перестали биться. Многое можно было перенести, но как трудно без радио. Теперь мы ничего не знаем о фронте. Газет не доставляют, не расклеивают... Замолчавшее радио точно вырвало опору жизни. Прежде, когда опухшие ноги не хотели вставать и усталое тело уныло повторяло: «Все равно, не сегодня, так завтра, не встану», рассказ диктора о герое, закрывшем грудью командира, гнал мысль о слабости. Теперь не стало радио. Не слышно голоса совести. Написала письмо в газету. Просила, чтобы радио действовало, хотя бы на четверть часа, для передачи сводок с фронта».

Выдержка приведена не для того, чтобы вновь сказать о молчавшем репродукторе. Такие периоды были в разных местах различные, зависели от разных причин, и не об этом сейчас речь, О. Матюшина передала эмоциональное состояние человека, оставшегося без живого голоса. Как ни тяжек был труд в дни блокады, на казарменном положении, — все-таки на заводе, в Доме радио, в отряде МПВО люди оказывались в коллективе. Те же, кто оставался дома, у кого едва хватало сил дойти до булочной, для них радио становилось всем. Писательница запечатлела здесь настроение многих ленинградцев. Впрочем, слова: «Веру в скорое освобождение из вражеского кольца поддерживало в нас радио» — принадлежат не только О. Матюшиной. Их довелось нам слышать от нескольких сот человек. О. Матюшина, сказав о беде, какой воспринимали радиомолчание, написала и о радости возвращения Голоса. «Вдруг странный, бурлящий звук наполнил комнату. Сначала сидела неподвижно, ничего не понимая. Звук повторился. Неужели вода пошла? Бросилась к крану. Нет — замерз, не каплет. Прислушалась — опять зашумело. Радио! Подбежала к репродуктору — говорит! И опять мертвая тишина. Неужели услышим Большую землю? Действительно, утром радио заработало, и так просто, точно передачи не прекращались. Слушала целый день, не отрываясь. Жизнь сразу сделалась шире. Голод чувствовала меньше. Слушала все подряд. Радовалась. Иногда даже смеялась».

В «Песне о жизни» говорится и о том, как толпились люди у репродукторов 1 мая 1942 года, «вместе со всей [209] страной слушая приказ», и как собирались по вечерам, ожидая выпуск «Последних известий». О «Последних известиях» есть в книге интересные подробности. «Последний час» — он обычно бывает в половине одиннадцатого вечера — сделался для ленинградцев источником жизни. Но не всегда радио действует вовремя. Все ждут его, ждут победных вестей. Глаза слипаются, клонит сон, но репродуктор притягивает, словно гипнотизирует. Часов в двенадцать вдруг раздается свист, хриплое шипение. Это глушат финские радиостанции. Мы продолжаем ждать. Знаем, что наша станция заговорит и мы услышим последние известия». О. Матюшина и другие ленинградцы не знали, что передачи иногда переносили специально, чтобы враг не мог приурочить к ним обстрел. Матюшина показала, что слушание «Последних известий», которое в дни войны всюду было важной потребностью, становилось жизненной необходимостью в блокированном городе. В книге «Песнь о жизни» есть и другие детали, факты, наблюдения, связанные с передачами радио, выступлениями В. Вишневского, оповещениями об обстрелах. Все это вместе вписывается в общий достоверный рассказ о времени, о себе, о блокадном городе.

Одна из глав романа А. Маковского «Блокада» посвящена Радиокомитету. Автор, конечно, не ставил перед собой задачи показать всю деятельность работников радио, но передал атмосферу, в которой они трудились. Герои главы — реальные люди, писатель стремился построить ее как строго документальное повествование. Да и можно ли сочинять, когда речь идет о В. Ходоренко, Я. Бабушкине, О. Берггольц... Разумеется, Чаковский очень многих назвать не мог (их имена, тоже далеко не все, читатель узнал в предыдущих главах нашей книги), но «радиоглава» была необходима в романе, чтобы читатель представил не только роль радио в жизни осажденного города, но и цену усилий, которые потребовались для продолжения передач в самую тяжкую пору.

Единственное вымышленное лицо в этой главе — архитектор академик Валицкий, старый русский интеллигент, в уста которого вложено выступление, по духу и смыслу близкое к вполне реальным. «Я живу так же, как все ленинградцы. У меня в комнате — железная печурка, [210] и я топлю ее мебелью. Но я богат тем, что на старости лет понял, ради чего стоит жить человеку. Я прожил более шести десятилетий, но мне никогда так не хотелось жить, как хочется теперь. Я хочу дожить до победы».

То, что говорит Валицкий, напоминает радиовыступления металлурга академика А. Байкова, астронома профессора К. Огородникова, письмо историка профессора М. Каргера и некоторые записи, сделанные репортерами. Герой романа «чисто теоретически предполагал, что где-то должна быть радиостудия, откуда ведутся передачи, и радиостанция, которая их передает». Валицкий, правда, не знал, «к чему тут какой-то комитет», но он знал другое: «Радио — это сейчас почти единственное, что связывает меня с остальным миром».

Конечно, при всей документальности повествования тут по времени кое-что смещено, но все же дату выступления Валицкого установить можно: 9 декабря 1941 года. Именно в этот день было сообщено о разгроме врага под Тихвином. В романе есть не только эпизоды деятельности Радиокомитета по организации выступлений, контрпропаганде, сказано о том огромном впечатлении, какое оказывали на Валицкого, одного из многих слушателей, выступления Берггольц, здесь и нечто большее. Не случайно один из четырех фильмов, снятых по роману, назван «Ленинградский метроном», а за кадром звучит песня о метрономе. Таким образом, радио становится символом несломленного города.

К этому же образу возвращается писатель на последней странице романа, где речь идет об одном из главных (вымышленных) его персонажей. «Звягинцев молчал, задумавшись, и вдруг ему показалось, что он слышит привычный звук ленинградского метронома. Быстрый и тревожный, как во время артобстрела или воздушного налета». Звягинцев принял забытый за годы войны стук дятла за звучание метронома. В этой ошибке признание неотрывности радио от блокадной жизни. Ленинградский метроном остался в сознании поколения как важная, существенная часть блокады. Вот почему о нем говорится в романе, стихах, вот почему на мозаике в мемориальном комплексе героическим защитникам Ленинграда запечатлен уличный репродуктор и он же — на картинах многих ленинградских художников. [211]

Юрий Тулин в начале войны был студентом института живописи. Блокадной зимой погиб отец. В феврале 1942-го после эвакуации института получал иждивенческую карточку... Цинга, дистрофия. В мае оказался в госпитале... В том же году делал первые наброски картины о блокадном городе... К этой теме художник возвращался не раз, вспоминая, как мать заставляла себя вставать по утрам, умывалась ледяной водой по пояс (вода, что приносили в ведерке с Невы, к утру замерзала) и шла в мастерскую шить солдатские шинели. На картине хотел изобразить похожую на мать несломленную ленинградку. В 1961-м был какой- то толчок, который заставил сесть за полотно. Работу закончил за несколько дней, отразил в ней все пережитое, многолетние раздумья.

Заслуженный деятель искусств Ю. Тулин объясняет, как в его картине «Ленинградка» появилась тарелка радио. «Эта тарелка стала символом. Она связывала с жизнью. Я помню и звук метронома, и объявления об обстрелах района (однажды, почти сразу после отбоя снова начали падать снаряды), помню и выступление М. И. Калинина по радио. Он говорил о наших испытаниях и будущей победе. Передачи из Москвы значили очень много: нас не забыли... Изображая ленинградскую женщину в холодной, с изморозью на стене комнате, едва освещенной мерцающим фитильком из консервной банки, я представлял себе, что вот она пришла с работы, обняла маленького, голодного сына, который, может быть, лежал целый день, ждал ее прихода, и, еще не успев растопить буржуйку, прислушалась к негромкому голосу. Мне хотелось, чтобы в глазах женщины жила надежда, чтобы видно было — она слышит что-то хорошее, — может быть, сводку Информбюро или «о хлебе весть». Мать, сын, радио — тут все связано. Ведь материнская надежда на лучшее — всегда мысль о детях. И без этой тарелки репродуктора картины бы не было. Это не фон, не деталь, а нечто весьма важное».

Громкоговорители на известной гравюре художника С. Юдовина, автора цикла «Ленинградцы в дни Великой Отечественной войны», также не просто бытовая деталь. Цикл был начат в сорок втором. Тогда же летом ослабевший художник уехал из Ленинграда, чтобы, вернувшись через два года, продолжить работу. Теперь она [212] была памятью о блокаде, памятью непреходящей. Вслед за работами, выполненными еще первой блокадной зимой («Воздушный налет», «За водой»), появились гравюры «В мастерской художника», «Дежурство на крыше», а в 1947-м — «На Фонтанке», «Небо Ленинграда» и «Слушают радио». В названии последней линогравюры художник определил смысл происходящего.

Перед нами пустынная улица. Снежные островки на мостовой. Один из домов полуразрушен бомбой или снарядом. Окна с бумажными крестами на стеклах. Перед высоким домом, на уровне второго этажа которого установлены раструбы двух репродукторов, небольшая группа людей. Они закутаны в теплое, кое у кого самодельные сани с дровами. Над людьми — давно угаснувший, разбитый уличный фонарь на запутанных, скрюченных взрывом проводах. Выражения лиц различить нельзя, но, судя по напряжению застывших фигур, видно, что они все превратились в слух. Это не разгар зимы (снегу было бы больше), скорее всего конец второй военной осени, тревожные дни Сталинграда.

Художник не дает в гравюре характерных примет города — реки, моста, известных зданий. Всего лишь одна, не центральная улица, одна из многих. Вместе с тем по точности, скупости деталей в передаче атмосферы блокадного города работа выделяется среди многих не только в творчестве С. Юдовина. Отсутствие индивидуальных человеческих характеристик в данном случае лишь подчеркивает значимость момента. Люди заняты важным делом, не любопытство движет ими, — чувство куда более глубокое. Они — частица Ленинграда, частица сражающейся страны, они — слушают радио.

Художник Л. Кривицкий, бывший блокадный мальчишка, потерявший в Ленинграде в дни войны отца и старшего брата, возвращается в своем творчестве к тем дням. Он написал триптих «Женщины Ленинграда», один из фрагментов которого (центральный) назван «Говорит Ленинград». Заснеженный, словно вымерший город. Холодное солнце смотрит на застывшие площади и улицы. Высокая молодая женщина с несколько отрешенным суровым лицом положила руки на плечи сына, закутанного от мороза в платок. Мальчику лет семь, но он похож скорее на маленького старичка. Несколько в стороне старуха или рано постаревшая женщина. [213]

В руках у нее кастрюлька, с какими ходили за водой. А над этими людьми на высоком столбе два рупора громкоговорителей. На других частях триптиха — женщины работают. Здесь же — минуты тяжкого раздумья. В отличие от работ С. Юдовина и Ю. Тулина, картину вряд ли можно назвать «Слушают радио». Трудно сказать, говорит ли оно (несмотря на название), или рупоры — фон, на котором изображены люди, деталь быта. Ведь таких репродукторов в городе были сотни.

Задумав создать серию картин, посвященных искусству блокады, художник решил написать поэта, музыканта, художника. Он начал с первого. И этим первым стала О. Берггольц. Картина называется «Ленинград. Радио. 1942. (Ольга Берггольц)». Поэтесса стоит у микрофона в зимнем пальто (мы знаем, что в помещениях Дома радио было холодно), руки ее сложены, в них нет подготовленного текста, хотя листочки лежат перед ней. Берггольц смотрит прямо перед собой. Она собирается с мыслью, чтобы сейчас вот, «по праву разделенного страданья», сказать о жизни своей и своих слушателей. Суровость времени во всем. И в одежде О. Берггольц, и в полумраке комнаты, в которой, казалось бы, должны быть свет и тепло, и в усталом, исхудавшем лице поэтессы. Одухотворенность, отсутствие какой-либо позы, декламационности — все, что связывало О. Берггольц со слушателями, стремился передать художник. Здесь запечатлены и человеческий характер и суровое время.

Мастерская художника расположена в одном из последних домов Московского проспекта. В дни войны город сюда еще не доходил. Здесь, на городской окраине, слышалась пулеметная дробь. Теперь рядом с домом памятник защитникам Ленинграда.

Памятник включает в себя многофигурные композиции и высокий гранитный обелиск. Продолжение монумента — подземный Памятный зал с мозаичными панно, выполненными по картинам молодых художников С. Репина, И. Уралова, Н. Фомина (мастерская народного художника СССР А. Мыльникова). Все три художника родились после войны, но, как и режиссеры фильмов «Белорусский вокзал» (А. Смирнов) и «Двадцать дней без войны» (А. Герман), они передали атмосферу военной поры. Отцы художников были на войне. Н. Фомин слышал о блокаде Ленинграда от отца и деда. [214]

Мозаичная композиция, посвященная блокаде, — триптих. На нем запечатлены женщины, идущие за водой на Неву, работа в цеху, аэростаты воздушного заграждения, Д. Шостакович за роялем. Центральная часть — молодые бойцы уходят на фронт. Видны лишь спины бойцов. На переднем плане провожающие их женщины. В небе самолеты, впереди бой. А над бойцами и над всем, что изображено на композиции, над блокадой и в ней самой — рупоры уличных громкоговорителей.

«Тема радио, — говорит художник Н. Фомин, — появилась у нас сразу. И сначала были даже не рупоры. На одном из наших эскизов есть тарелка радио, какую я еще застал в нашей ленинградской квартире. Такая же висит теперь в Музее истории города. Эту тарелку мы изобразили на фоне штыков. В окончательном варианте осталось только три рупора, они стали для нас таким же зрительным образом блокады и войны, как надолбы, аэростаты воздушного заграждения, коптилка».

Художники, родившиеся почти сразу после войны, росли в годы, когда о войне еще напоминало многое. Они думают о новой работе — подземном зале в Пискаревском мемориальном комплексе. Может быть, там посетители еще увидят тарелку репродуктора на фоне штыков, сражающееся радио.

Мы говорим: «Никто не забыт, и ничто не забыто». Называем даты, имена, события. Произносим: «Здесь». Здесь проходила линия обороны. Сюда приземлялись самолеты с Большой земли. Отсюда. «Отсюда передачи шли на город». Нет еще такой памятной доски на Доме радио. Но вот названия — «Ленинградский метроном», «Слушают радио», «Баллада о репродукторе»... Кинофильм... гравюра... очерк. На наших глазах искусство создает монумент блокадному радио.

Уже десятилетия отделяют нас от суровых блокадных дней. Уходит поколение, вынесшее неимоверный груз войны. Но память народная сохранит и немеркнущий подвиг, и неслыханные страдания, и непреклонную веру людей. В этой памяти всему будет место. И блокадному братству, и торжеству духа, и укороченным жизням.

И будет звучать сквозь время неумолкнувший голос Ленинграда.